Колечко

Бесконечная беготня по кладбищенскому лабиринту утомляет: слишком большой, запутанный. Из памяти всё давно вылетело — столько лет прошло,
Солнце палит нещадно — жара, дышать нечем.

— Три часа мимо меня таскаешься в упор не видя. Зрение сдало? Очки носи.
Дама вздрогнула, — это мне солнце голову напекло. Дожарилась, что потусторонние голоса слышаться, — она вытерла толстой салфеткой потный лоб и только хотела бросить её на землю, как тут же раздалось.
— Офигела! Мусорить припёрлась или каяться?!
Глянула на плиту с едва угадываемой надписью, посмотрела на указатель: восьмой участок.

— Восьмой, восьмой! Э-э-э, быстро сядь куда-нибудь, а то сейчас ещё в обморок грохнешься. Вон какая морда красная и потная.
— Да что ж у меня сегодня за видения такие, — дама села на скамейку, поросшую мхом и запутавшуюся в высокой траве.
— Аккуратнее, под такой-то тушей враз сломается. Чинить тут некому.
— Кто ты? — Губы Антонины Игоревны дрожали, по щекам катились слёзы. Знала же: не надо сюда ехать. Так ведь нет, в самую жару, как ненормальная. Ой, и ладно — здесь и помру. Вон, пожалуйста, уже с могилой разговариваю.

— Не с могилой, а со мной. Забыла что ли? Конечно, чего там помнить-то.
Тётенька, боясь упасть, встала на четвереньки и поползла вперёд.
— Ползи, ползи, хоть увидишь меня, а то всё мечтаешь: чудится, мерещиться. Как бы не так!
И она увидела часть ободка, торчащего поверх земли. Пальцами, ломая ногти, разрыхлил грунт вокруг него и вытащила на свет божий...
Вытащила и ахнула, — быть не может. Это ты?

— Ну ты и разжирела, я и на кончик мизинца теперь не налезу, — возмущалось кольцо, — булочки любишь? Макароны по ночам лопаешь. Тростиночка была, а теперь — не женщина, а гусеница какая-то.
— Антонина нервно теребила носовой платок и время от времени щипала себя за все места до которых могла дотянуться.

— Чего приехала-то, — кольцо раздулось до размеров браслета и разлеглось на цементом бортике, — совесть замучила?
— Злобное ты.
— А ты полежи здесь, помёрзни, позеленей местами.
— Да я же тогда на следующий день приехала: хотела забрать тебя. Чуть ли не всё вокруг перекопала и не нашла, а теперь ты само объявилось, издеваешься, обижаешь.

— Любить должно? — Кольцо аж подпрыгнуло от возмущения, — с памятью плохо? Ну разумеется, все мозги жиром заплыли, была девочка-статуэтка, а теперь булочка сдобная и потом воняешь за три версты. Приезжала она. На кой? Зарывать не надо было. А как, рыдала-то, убивалась, клялась, — вот тебе, милый, залог; вот тебе, любимый, верность моя до гроба; вот тебе, любимый, чтоб помнил, чтобы знал: с тобой я.

И зачем? Прорыдалась и шла бы. Нет, концерта было мало. Надо было ещё и ямку вырыть, а в ямку меня, мол, вот тебе, милый, колечко — с руки снимаю и тебе навечно отдаю. Было бы обручальное ещё куда ни шло, а тут ни к селу ни к городу.
— К селу, — всхлипнула, Тоня, — мы же пожениться хотели. Жизнь вместе прожить. Кто же знал, что случится.
— Что ты там собиралась — знать не хочу. Ты бы, дура, сначала подумала что каждое слово оно не простое, а такие и камень оживят. Вот и оживило, и волю дало такую, что миллиону обручалок не снилось.
Клялась в верности вот и получила.

— Да что я получила, — у Антонины кружилась голова, то ли от жары, то ли от слёз, что никак не могли остановиться.
— Много я тогда понимала? Только одно — пусто и темно вокруг. Кричишь на меня, а откуда тебе знать, каково всё это?
— Узнала, похоронили, родня осталась. И вообще ещё целый мир здоровых и живых никуда не делся. Вот и шла бы дальше жить, а не моталась бы сюда рыдать.

А потом вообще пропала как сквозь землю провалилась. Да видело я когда ты меня откапывать пыталась, вот только я не хотело. Раз оставили залогом верности, так я и собралось нести этот крест. А что ты? И пару лет не прошло, как из головы всё повылетало. Повеселела, заприхорашивалась: "Ой, Виталик такой, Ой, Виталик сякой". Сюда же дорогу забыла.

Антонина изумлённо обернулась, — был такой человек. Ухаживал, замуж звал. До сих пор не понимаю, что случилось Не позвонил, не написал — уехал и исчез. Может я в чём виновата.
— Извёл меня твой ухажёр. Стойким оказался. Каждую ночь сны посылало, где ты его душила, топила и выгоняла из дома нищим, а сама из окна вслед хохотала, ручки потирая. Не пробивало: всё равно к тебе тащился. Усилило манёвры: пару раз самосвалом пригрозило, один раз полку книжную на него уронило.
— Как? Ты же здесь лежало.

Ой, какие сложности. Неважно где лежишь, важно что можешь, не двигаясь с места.
— С Виталиком справилось, так новый объявился. Не капитан, а какой-то супер герой непрошибаемый. Я ему всю технику переломало, сколько раз шины прокалывало, с маршрутов сбивало, мигрени посылало, в чине понизило. Чёрта с два! Огоньку подбросило: за что не возьмётся рядом с тобой — всё искрит. Газ зажёг, а загорелись занавески в другой комнате, как раз там где ты была — помнишь?

— Помню, — в глазах женщины застыл ужас.
— И я помню. Надо же таким тупым быть: ни в какие приметы не верил. Совпадения для него — чушь собачья. Важнее тебя из пожара на руках с двадцать второго этажа бегом вынести, а квартира пусть горит. Соседей оповестить тоже надо: едва отдышался обратно побежал. Так и скакал пока пожарники не приехали.
— Он любил меня, а я его.
— Вот! И ты его! А кому клялась: других не будет?

— Тоня сидела, глядя в одну точку, волосы растрепались на ветру, в глазах — печаль.
— Глупая ты железка, да и я не умнее. Горе оно чернее бездны. Много пережила, думала не поднимусь, но однажды отпустило и жизнь стала светлее. Время немного лечит. Сюда ехать боялась: приеду и всё всплывёт в памяти. Так сильно я никого никогда не смогла больше полюбить, но и одной идти по жизни тошно, а люди хорошие приходили. Сердце откликнулось дважды.
А потом опять всё меркло.
Думала судьба такая, раз все сбегают, исчезают. А оказывается это ты за меня верность хранить решило, чтобы клятв своих не нарушила.

Мальчика усыновить хотела. Я-то с головой в работе, чтобы меньше лишних мыслей всплывало о неудачах, об одиночестве, о пустых стенах, а тут ребёнок. Ему дом и мама нужны. Радовалась, представляла как заживём. Так и тут всё сорвалось в последний момент. Кто-то другой появился, и больше меня комиссии понравился. Оно бы и ладно — мальчику там наверняка хорошо. Но окончательно поняла: ничего у меня не сложится, — она смахнула слезу, достала скомканный, мокрый платок, пожала плечами, — не сложилось даже здесь или мне начать думать, что это ты в очередной раз постаралось.
Но кольцо, уже съёжившееся вновь до маленького ободка, помалкивало.

— Может всё и правильно. Нечего было обещания давать. А что я тогда соображала? Думала отныне никакой жизни и не будет. Хоть головой об стенку бейся, а ничего не изменишь.
Говоришь, клялась. Возможно. В те дни я бы не жизнь выбрала, а здесь остаться, тенью сойти к любимому. Ничего впереди не видела.
А сегодня хотела проститься, будто душой потянулась. Что там впереди кто знает. Я ведь себя не щажу. Ты вон жирной обозвало — верно. Мне на себя давно наплевать. Так бывает, когда никому ты в этом мире не нужен. Работа — дом. Одна радость цветы развожу — цветут на всех подоконниках, и мохнорылые встречают. Так и живём: три кота, пёс трёхлапый — всех на улице нашла. Они мне рады, а я им.


— Солнце почти садится, — Тоня поглядела на верхушки деревьев, — пойду я. Зря приехала. Лучше мне было не знать, кто моей судьбой так распорядился. Жила бы доброй памятью, а теперь ещё вина прибавится

***

Потускневшее колечко смотрело на заходящее солнце. Оно давно привыкло ко всему. Хотело — опускалось на пару сантиметров под землю и грелось. Хотело — поднималось наверх, всматриваясь в дрожащую траву на ветру или давало засыпать себя снегом, купалось в дождевых каплях.

— Перестаралось ты, — голос не знакомый, спокойный, едва слышный, — впитало боль, горе, что сильнее не бывает. Это и сделало тебя не простой нержавейкой, но ты пошло дальше: решило вмешиваться в судьбы, даже не разобравшись ни в чём толком. На самом деле всё иначе: обида у вас почти одинаковая.

Ты разозлилось и заболело, потому что тебя бросили здесь. А она тогда, сама того не понимая, тоже примерно так же чувствовала: ушёл любимый человек, оставив её одну в этом мире. Чувства похожие, да разные, а когда пересеклись и искру выбили, то ты превратилось в мстительное создание. Врёшь само себе, что клятвы чьи-то хранило. Нет. Тебе нравилось отбирать и лишать. Волшебство хорошо, когда добро приносит, а не когда горе или боль умножает.
— Кто ты? — спросило кольцо испуганно.
— Я тень твоего волшебства. У всякой волшебной вещи есть свои покровители. Хотел бы помочь, да не смогу. Не в моей это власти. Тебе самому придётся с собой справиться.
Или надейся на чудо. Станешь добрее — исчезнет твоя магия, а с ней и память о том, что натворило. Хорошо бы, тогда ты никому больше не навредишь. Может и справишься — время у тебя есть. Или надейся на чудо.

***

В сумерках по кладбищенским аллеям идти страшновато, особенно в ту сторону, где всё заросло высокой травой, где всё давно заброшено.
Антонина чувствовала, как тряпочные туфли намокли от вечерней росы, но продолжала идти.

— Хватит тебе здесь обитать, — протёрла салфеткой и положила на ладонь. Хорошо хоть опять не спряталось. Знаешь, когда-то я тебя очень любила. Так что волшебное ты или нет, только место здесь не лучшее. Пошли домой. Почищу, вымою, положу в коробку к остальным. Прости меня и спасибо за всё.
Она завернула молчаливое кольцо в салфетку, положила свёрток в сумку и потихоньку пошла к главной аллеи. Оглянулась напоследок, — теперь мне здесь не тревожно и не больно, а значит скоро вернёмся, приведём всё в порядок. А сегодня, наверное, я не прощаться приезжала, видно надо было тебя забрать.

Антонина уходила всё дальше. Толстая, неуклюжая, шла чуть переваливаясь.
Она не слышала как кольцо, со дна сумки прошептало, — домой, конечно домой. Больше никогда слова не скажу. Только сейчас последнее: прости. Я столько напутало, но исправлюсь. И тогда в нашей жизни многое изменится.