ЗАКАТ В ВЕНЕЦИИ.
ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ ЖИЗНИ РИХАРДА ВАГНЕРА.
SEHR LANGSAM (1) НА ГРАНД КАНАЛЕ
Сентябрь 1882 года. Рихард Вагнер только что представил миру своё грандиозное творение – торжественную сценическую мистерию «Парсифаль». Силы, отданные двум месяцам премьерных постановок, опустошили его эмоционально и физически, на фоне невыносимого переутомления усилились сердечные приступы. Организм требовал смены осеннего баварского климата на более мягкий, душа мечтала созерцать безвременную красоту, а сердцу захотелось спокойствия и умиротворения.
Вагнеры любили проводить осень и зиму в Италии, поэтому никто не удивился, когда однажды утром Рихард сообщил своей жене Козиме новость: он арендовал целое крыло в Палаццо Вендрамин Калерджи на Гранд Канале, и они всей семьёй срочно переезжают из Байройта в Венецию.
Впервые приехав сюда двадцать четыре года назад, Вагнер моментально влюбился в этот город, обладающий чудесными «целебными» свойствами. Тогда ему требовалось излечиться от несчастной, безответной любви по имени Матильда Везендонк. Страдающее сердце почувствовало первое облегчение, совершенно неожиданно услышав звуки увертюры к «Тангейзеру» в исполнении небольшого оркестра, зазывающего посетителей в кафе «Лавена» на площади Святого Марка. Вагнер не был бы самим собой, если бы тотчас не написал владельцам заведения: «если вы, господа, ещё хоть раз захотите исполнить мой шедевр, извольте сначала пригласить автора, чтобы он вам объяснил, что такое темп». И венецианцы не только позвали Вагнера, но и устроили концерт военного оркестра, исполнившего все увертюры Маэстро. Волшебное исцеление началось!
Любовное томление, мрачное настроение, упадок сил, меланхолия постепенно улетучивались под воздействием вековой красоты, венецианских веселья и безмятежности. Каждую ночь Рихард Вагнер наблюдал из открытого окна за чернильной синевой Гранд Канала, месяцем, яркими звёздами, плывущими гондолами с иллюминацией, певцами, музыкантами. Он слышал, как переговариваются и поют гондольеры, как местные народные песни сливаются с шумом волн и ветра. Музыка здесь стала частью природы, и казалось, что сам Гранд Канал, а вовсе не Вагнер, создавал мелодию непревзойденного гимна любви «Тристан и Изольда», успокаивая растерзанную любовными муками душу.
Это было давно, а сейчас Маэстро – умудренный жизнью и признанный миром гений, счастливый муж и отец. Шестидесятидевятилетнему композитору требуется иное лекарство: от нервозности, усталости, сердечных болей, возраста. Взяв под руку любимую жену Козиму, он медленно бродит по покрытым вековой пылью улочкам, мостикам и набережным каналов. Каждый день гондола привозит их на площадь Святого Марка для неспешного повторения ритуала, когда-то дававшегося Рихарду с лёгкостью: прогулка по площади, обед, променад в городском саду, десерт в кафе «Лавена».
Его вечерний путь домой проходит мимо венецианских особняков, то напоминающих театральные декорации, то навевающих ужас смерти. Среди них Вагнеру особенно дорог расположенный совсем неподалёку от церкви Фрари Палаццо Джустиниани, куда он раньше ежедневно возвращался на гондоле по уже тёмному и тихому Гранд Каналу. Тогда на ночном фасаде свет горел лишь в одном окне, то была настольная лампа в снятых им апартаментах – немой свидетель создания «Тристана и Изольды». Сейчас же освещённые окна Палаццо напоминают Вагнеру о безумной страсти, ставшей источником бешеной энергии для сочинения этого шедевра в далёком 1858 году. Спустя четверть века, Рихард привёл сюда своих детей и рассказал им, с каким упоением он трудился над своей музыкальной драмой, однако умолчал, что один лишь взгляд из гондолы на струящийся из окон этого Палаццо свет вновь переполняет его душу грустью и сожалением. И эти чувства овладевают им всецело, без остатка, подобно ночи любви, покрывшей Изольду и Тристана.
Неужели это тоска по давно ушедшей, оставшейся в далёком прошлом привязанности? Ведь не живи сейчас Вагнер в Венеции, он вспоминал бы Матильду Везендонк, свою Изольду, не чаще, чем всех прочих дам сердца. А их после Матильды у него было много: Мария, Серафима, еще одна Матильда, Фредерика, Юдит, – ему было сложно припомнить имена всех муз, сыгравших свою мимолётную роль в поиске композитором творческого вдохновения. Ах, да – Кэрри Прингл, исполнительница партии одной из волшебных дев-цветов в «Парсифале», просящая сейчас Вагнера о встрече в городе лагун. Молодые, прекрасные, изящные, привлекательные, соблазнительные – они были созданы для наслаждения, подобно юным девам из волшебного сада Клингзора. Но ни одна из них не годилась на роль неразлучной спутницы Маэстро, способной с благоговением и достоинством сопроводить его под руку на вершину мирового музыкального Олимпа.
Когда-то Рихард думал, что такая судьба уготовлена его первой жене Минне, с которой за тридцать лет совместной жизни он пережил великое множество трудностей: нужду, нищету, голод, преследование кредиторами, долговую яму, высылку из Германии, насмешки и отторжение в разных оперных театрах мира. Но бедная Минна, похоже, ни разу за всю жизнь не открыла ни одной партитуры своего мужа, если только увесистое печатное издание не служило орудием нападения во время очередного затеянного ею скандала. Очаровательная Минна, подобно богине Фрике, жене верховного бога Вотана из «Кольца нибелунга», своими ревностью, меркантильностью и вздорным характером превратила их семейную жизнь в невыносимое и, в конце концов, невозможное сосуществование. «Покойся с миром, Минна, – подумал Вагнер, – ты не была хорошей женой, но всё же я искренне благодарен тебе за поддержку во время жизненных невзгод. Если бы не ты, быть мне сейчас, в лучшем случае, придворным капельмейстером Саксонии!»
Гондола уже давно миновала Палаццо Джустиниани, фонари на мосту Риальто осветили лицо Козимы, которая не сводила взгляда со своего, о чём-то замечтавшегося, мужа. Рихард задумчиво улыбнулся ей: она так же молода, стройна и хороша собой, как и двадцать пять лет назад, когда он впервые обратил на неё внимание. Где же это было? В Швейцарии. В поместье Везендонков. В тот вечер в гостиной беседовали три женщины: Минна, с которой он всё никак не мог расстаться окончательно, Матильда, пока еще не ранившая Рихарда своим жестоким, беспощадным отказом от его неземной любви, и юная остроносая, длинноволосая фрау, жена его друга фон Бюлова, дочь его друга Листа. Это была Козима! Увидев её, Вагнер и подумать не мог, что именно она станет его валькирией Брунгильдой, верной спутницей и биографом, каждый день записывающей в блокнот все их разговоры, страстной любовницей, о которой он мечтал всю жизнь, и матерью трёх его детей!
Лишь спустя несколько лет, совершенно случайно вновь встретив эту очаровательную фрау по пути в Вену, испытав на себе её вопросительно-робкий взгляд, Рихард осознал, что без этого взгляда он больше не сможет ни жить, ни писать музыку. И вот этот любимый взгляд, отгоняющий взявшуюся из ниоткуда грусть, снова обращен на него. Как хочется опять почувствовать себя молодым, как хочется вновь творить! Вагнер еще раз улыбнулся неотрывно смотревшей на него жене, показывая кивком головы, что гондола уже подплыла к Палаццо Вендрамин Калерджи, их венецианской обители.
SEHR RUHIG (2) В ПАЛАЦЦО ВЕНДРАМИН
По сравнению с тихим и спокойным вечерним Гранд Каналом, в апартаментах Вагнеров бушевал шторм. Это приехал погостить Ференц Лист, отец Козимы и тесть Рихарда. Лист, несмотря на возраст, не мог обходиться без постоянно сопровождавшей его шумной толпы поклонников, которую считал своим долгом почти каждый вечер приводить в Палаццо. Вагнер и сам любил находиться в центре внимания, но в тот вечер он чувствовал усталость, и со свойственной ему раздражительностью намекнул «папаше Листу», как он его называл в кругу семьи, что гостям пора и честь знать.
Выпроводив надоевших гостей, Рихард удобно устроился в широком кресле. Боль в сердце, отступившая на несколько дней, вернулась с новой силой, и ему требовалось отдохнуть. Обведя глазами свои венецианские апартаменты, он с удовлетворением отметил, что обставил их именно так, как всегда мечтал. Шёлк, атлас, парча, кружева, арабские ковры – полная палитра тёплых цветов вперемешку с золотом радовала глаз, а запах ароматизированных атласных роз клонил в сон.
В полудрёме, время от времени поглядывая на собравшихся в гостиной членов семьи, Маэстро предавался своим мыслям. В последнее время он так часто сердился на Листа из-за мелочей, что мог не разговаривать с ним несколько дней. Переживал, что так редко признавался Листу в искренней радости от общения с ним – добрым, верным другом и соратником. А ведь их долгая размолвка наконец-то завершилась!
Когда Лист не принял его брак с Козимой и отстранился от них, Вагнер был абсолютно уверен, что любящий его тесть поступил так исключительно в угоду своей даме сердца Каролине Витгинштейн, никогда не скрывавшей необъяснимого пренебрежения к Рихарду. Откуда же этой даме было знать, что двух композиторов связывали не только семейные и дружеские узы, но и то, что их объединяла целая жизнь, посвящённая зарождению музыки будущего.
«Папаша Лист» прошёл долгий путь от пренебрежения заискивающим перед ним молодым немецким дарованием до искреннего поклонения и самоотверженной пропаганды его таланта. «Феноменальный человек, – подумал Вагнер о Листе, – когда от меня все отвернулись, когда изгнали из моей Родины за юношескую шалость – участие в восстании в Дрездене, прокляли и оставили без средств к существованию, этот великий венгр поверил в меня и протянул руку помощи».
Только силами Листа был поставлен «Лоэнгрин». Благодаря его связям, поддержке и средствам все последующие оперы увидели свет. Рихард любил пафосные речи, но он ни на йоту не льстил своему тестю, когда в присутствии всех рукоплещущих успеху «Кольца нибелунга» в Байройте, указал на него жестом и заявил: «Всего этого не было бы, если бы не этот великий человек!»
Зять и тесть были почти одногодками, но взирали на резвящихся в уютной зале Палаццо Вендрамин уже подросших детей разными глазами: балующий их знаменитый гуляка-дед и обожающий, любящий, заботливый степенный отец. В детях течёт кровь двух великих композиторов (а Рихард, несомненно, относил себя к таковым). Если бы только можно было знать, передадутся ли им по наследству любовь к музыке и талант, и чей именно ген победит в этом соперничестве? Не дай Бог листовский!
Изольда, старшая – уже настоящая барышня, на которую засматриваются кавалеры, и не за горами тот день, когда отец поведёт её под венец. Кто знает, может это произойдёт в соборе Санта-Мария Глориоза деи Фрари, так полюбившемся им с Козимой. А через какое-то время, глядишь, придётся возвращаться в церковь Фрари снова, ведь младшая, сладкоежка Ева, тоже подрастает. Маленький Зигфрид демонстрирует первые успехи на музыкальном поприще, о чём Рихард с гордостью написал баварскому королю Людвигу II. Недаром он назвал мальчика Зигфридом в честь своего творения и любимого героя из «Кольца нибелунга». Еще лет десять, и сын вполне будет готов принять бразды правления фестивалем в Байройте.
Совсем недавно Рихард пребывал в растерянности, сможет ли он обеспечить своим чадам достойное будущее, ведь двери байройтского фестивального дома оказались надолго закрытыми для публики: денег для постановок не хватало, и, соответственно, мало что предвещало рост благосостояния семьи, несмотря на успехи вагнеровских опер по всему миру. Ему, прожившему в долгах практически всю свою жизнь, было к этому не привыкать, но чувство ответственности за судьбы детей подстегнуло композитора к созданию нового шедевра.
И, наконец, «Парсифаль» увидел свет и увенчался грандиозным успехом, благодаря которому семейный кошелёк изрядно потолстел (3). Теперь счастливый отец мог не переживать за материальное благополучие отпрысков.
Стоило ему подумать о своём последнем творении, и – какое совпадение – в гостиную вошёл их старый добрый русский друг Павел Жуковский, художник, создавший эскизы декораций и костюмов для «Парсифаля». Верный друг, человек с широким кругозором и невероятно интересный собеседник, замечательный компаньон в их с Козимой путешествиях по Италии, байройтский сосед, для которого во владениях Вагнера была проделана специальная дверь в садовой стене, и протоптана особая дорожка к вилле композитора «Ванфрид». Рихард искренне симпатизировал Жуковскому и винил себя в том, что во время подготовки «Парсифаля», погрузившись в мир собственных устремлений и переживаний, сам того не замечая, многократно причинял ранимому художнику душевную боль вспыльчивостью, грубостью, резкой критикой, невниманием и безразличием. А ведь Жуковский работал над оформлением «Парсифаля» в течение нескольких лет совершенно безвозмездно, лишь из-за своего желания служить гению Вагнера!
Рано или поздно за свои ошибки приходится платить. По завершении премьерных преставлений Вагнер обнаружил, что Жуковского рядом нет. Будучи больше не в силах выносить вздорный характер Вагнера, художник продал всё своё имущество и покинул Байройт. Если бы не усилия Козимы и Листа, Рихард никогда больше не увидел бы своего друга... Но вот он – здесь, в Венеции, и проводит с Вагнерами все дни и вечера напролёт!
Рихард кивнул другу, а сам задумался: не поскупился ли он на эмоции в момент их долгожданной встречи после нескольких месяцев разлуки? Нет, он ведь сказал Павлу самое большее, на что был способен: «Друг, мы с Вами прошли огонь и воду, теперь нас может разлучить только смерть».
Козима, дети, Лист, Жуковский – все разговаривали шёпотом, чтобы не потревожить задремавшего в кресле Вагнера. Собравшаяся в Палаццо Вендрамин семья своим присутствием врачевала больное сердце Рихарда, и в тот вечер ему абсолютно не хотелось покидать их. Но завтра утром врач непременно поинтересуется, соблюдает ли Маэстро предписанный ему режим. Поскольку он так и не смог отказаться от выработанной в молодости привычки каждый день вставать с первыми лучами солнца и приниматься за работу, врачи заставляют его рано отходить ко сну…
Отогнав прочь воспоминания о тяжёлом периоде, сопутствовавшем созданию «Парсифаля», поцеловав жену и детей, пожав руки тестю и другу, Вагнер удалился в спальную с плотно занавешенными шторами.
Стоило векам налиться тяжестью, как он оказался в длинной гондоле, медленно движущейся в лучах заката по иссиня-чёрному, слегка колышущемуся Гранд Каналу. Сидящая напротив него Козима с нежной улыбкой прислушивается к звукам плещущейся под веслом гондольера воды. Разливающаяся по глади Канала мелодия до боли знакома, но Вагнер никак не может вспомнить, где и когда он её слышал. Козима, не размыкая губ, одним лишь пронзительным взглядом подсказывает: «О, ночь любви, спустись над нами!»
«Изольда!», – вскрикнул Рихард во сне. Козима отвела смущённый взгляд, и они оба услышали, как песнь Канала внезапно сменилась… «Сегодня слёзы покаянья, священная роса кропит луга, леса; природа стала храмом!» – в воздухе безвременного города растворялась прекрасная мелодия Страстной Пятницы из «Парсифаля».
SCHMACHTEND (4)
Каждое утро отдых в Венеции отодвигался на второй план, так как Рихард Вагнер просто не мог себе позволить оставить непродуманными и незафиксированными на бумаге переживания о судьбе «Парсифаля», занимавшие все его мысли. Написанные на рассвете, под крик кружащих над утренним Гранд Каналом чаек, письма и эссе о популяризации этого грандиозного труда служили как будто извинениями за то, что давным-давно именно в Венеции он отложил работу над «Парсифалем» ради создания своего «Тристана».
Теперь же, после пяти лет упорного труда над либретто и музыкой, поиска по всему миру денег на постановку посредством специально созданных для этих целей вагнеровских обществ, попыток получить помощь от баварского короля, долгой работы над сценографией и декорациями, и, наконец, небывалого успеха «Парсифаля», Вагнер чувствовал огромное удовлетворение от законченного творения.
Оно было совсем не похоже на все его оперы-драмы: если раньше он рассказывал миру художественными средствами о самом себе, о нелегком пути человека искусства к умам и сердцам людей, о своём видении проблем мироустройства, то в «Парсифале» обратился к вечному, к смыслу жизни, к божественной любви. Как великий художник, Вагнер прошёл в собственном творчестве предначертанный им самим юноше Парсифалю долгий путь «через страдания к знанию, от знания к состраданию, через сострадание к любви».
Создатель возвышенной мистерии, чистого сюжета о христианской вере считал, что имеет полное моральное право определять дальнейшую жизнь своего шедевра. Более пятидесяти лет он писал и ставил оперы, и за эти годы вкусы широкой публики кардинально не поменялись: она требовала развлечения и увеселений, а мировые театры ей потакали. Поэтому ни один из этих театров не достоин «Парсифаля», ставшего для самого Вагнера созданием священнейшим.
Вагнер вспомнил, как он, обожающий внимание, славу и признание, настолько смутился бурными овациями публики после впервые представленного первого акта своей торжественной сценической мистерии, что вынужден был появиться на сцене и заявить зрителям о неуместности долгих, громких аплодисментов происходившему на сцене священнодействию (5). Нет, такое произведение никак не может исполняться на оперных сценах, приглашающих публику для фривольностей и забав; единственная уместная для него сцена – удалённый от всего мира собственный театр Вагнера в Байройте.
Вот только моральное право существенно уступало юридическим правам на исполнение «Парсифаля», принадлежавшим баварскому королю Людвигу II, боготворившему Вагнера и заплатившему ему за написание оперы авансом, задолго до её завершения. Людвиг желал представить «Парсифаль» миру в королевском театре в Мюнхене. Наученный всей своей жизнью противостоять финансовым и юридическим формальностям, в Венеции композитор вступает в переписку с королём, прося его дать своему театру эксклюзивные права на «Парсифаля»: отговаривает, убеждает, доказывает, упрашивает, умоляет, льстит, даже обещает дать несколько представлений в своём театре для одного Людвига, без прочей публики (6).
Конечно же, Вагнер писал королю полуправду: очень любящий деньги Маэстро не мог не думать и о финансовых последствиях этого вопроса. Не отговори он Людвига от постановки «Парсифаля» в иных театрах, семейный кошелёк Вагнеров мог бы существенно пострадать. Это никак не вписывалось в планы уже начавшего задумывать следующий Байройтский фестиваль композитора, которому одна только мысль о будущих доходах согревала душу не меньше, чем лучи ласкового венецианского солнца.
Роль коммерсанта и руководителя театра была для Вагнера новой, интересной, многообещающей и даже захватывающей, однако она лишь отчасти помогала бороться с сопровождающими его, особенно в моменты прогулок на гондоле по древним каналам среди старинных зданий, грустью, тоской, а подчас и унынием. Ведь он, прежде всего, творец, а его творческие замыслы иссякли, и возраст, увы, неумолимо даёт о себе знать. Невозможно смириться с тем, что «Парсифаль», похоже, станет его последним творением, прощальным посланием миру, как он называл своё грандиозное произведение в письмах королю. Несмотря на огромное желание творить и предрасполагающую к этому театральную атмосферу Венеции, у Вагнера не было ни одной идеи для нового либретто.
Вагнер неоднократно успокаивал себя: своими операми он уже достаточно сказал миру всё, что хотел, удовлетворил запросы самой взыскательной публики и прочно занял место на вселенском музыкальном Олимпе. Однако все эти достижения меркли перед желанием Рихарда не переставать радовать, удивлять, поражать своим талантом единственную для него женщину на свете – Козиму.
Ради него хрупкая, но со стальным характером, супруга пренебрегла честью бывшего мужа фон Бюлова, от которого она буквально сбежала к Вагнеру, гневом отца – Листа, принявшего католический сан и порицавшего поступок дочери, общественным неодобрением и, как следствие, прохладным отношением короля Людвига. Страстная любовь к Вагнеру, служение его таланту – единственное, что действительно имело значение для этой женщины.
Целеустремлённая, энергичная Козима оградила Рихарда от всех забот. Она занималась обустройством быта, воспитанием детей, организацией отдыха и даже фактически была личным секретарём своего мужа и редактором его воспоминаний. Козима сделала всё возможное, чтобы ничто не отвлекало Рихарда от его предназначения: являть миру данный Богом талант. Вагнер ценил подаренное ему Создателем уже в почтенном возрасте счастье – он мечтал о такой жене более полувека, – и всеми силами поддерживал пламя их безумной любви.
Год назад во время отдыха в Палермо Вагнер осознал, что он, хоть и не раз устраивал в честь Козимы концерты, уже давно не делал ей музыкальных посвящений. Эту ошибку нужно было срочно исправлять, и Рихард, почти одновременно с окончанием партитуры «Парсифаля», написал для неё миниатюру (7). Небольшая элегия с указанием на характер исполнения – Schmachtend (8), точно таким же, какое он дал для вступления к «Тристану и Изольде». Без названия, с простым посвящением на нотном листе «Козиме Вагнер». Но время для этого подарка, для зрелой музыки, еще не пришло. Козима была почти на четверть века младше Рихарда и заслуживала иной музыки: юной, полной сил, энергии, надежд и устремлений. Вот если бы композитор мог снова стать молодым!
И небеса как будто услышали Вагнера. В один из тёплых венецианских дней он вспомнил о случайно обнаруженных, давно считавшихся утерянными, нотах симфонии до-мажор, которую он сочинил полвека назад. В томительном ожидании музы Рихард задумывался о написании симфонии, делился с Козимой и Листом своим желанием полностью изменить принятые в то время принципы построения симфоний. И вдруг – какое счастье: он найдёт пропажу, обработает мелодию своей юности и подарит Козиме в декабре в день её сорокапятилетия!
SOSTENUTO E MAESTOSO – ALLEGRO CON BRIO (9) В ТЕАТРЕ ЛА ФЕНИЧЕ
Козима знала об этой находке. Во время работы над воспоминаниями Рихард с энтузиазмом рассказывал ей, как впервые исполнил своё творение молодости в далёком 1832 году в Лейпциге. Внимательные слушатели узнавали в его симфонии до-мажор и Бетховена, и Моцарта, и Вебера, но молодого композитора это нисколько не смущало. Он вовсе не считал себя плагиатором, наоборот, с уважением признавал каждого из троих своими учителями, оказавшими влияние на его развитие как музыканта. Уже в зрелом возрасте он в шутку говорил о том, что этот труд его юности можно смело вставлять между второй и третьей симфониями Бетховена, и что если в нём и есть хоть что-то от Рихарда Вагнера, так это отсутствие лицемерия, честность перед самим собой и последовательность!
Симфония пропала после того, как в 1836 году Вагнер подарил её Феликсу Мендельсону. Композитор полагал, что Мендельсон сознательно упрятал её от мира, чтобы помешать карьере юного дарования. У Вагнера с Мендельсоном были свои счёты, Вагнер вообще не любил композиторов еврейской национальности, которые оказались более востребованы и коммерчески более успешны, нежели гордый и самовлюбленный Маэстро. Современники превратили в анекдот его высказывание после исполнения «Итальянской симфонии» Мендельсона в Байройте: «это великий композитор, но его симфонией я дирижировал в перчатках, чтобы не прикасаться руками к партитуре».
Хотя самому Вагнеру казалось, что он за свою жизнь воздал достаточно почестей Мендельсону. Не он ли называл его великим пейзажистом с несравненно богатой палитрой? Не он ли прилюдно характеризовал Мендельсона как искусного, добросовестного и талантливого композитора, которому как никому удалось перенести в музыку внешнюю красоту вещей? И, наконец, не он ли выбрал лейтмотивом Святого Грааля в «Парсифале», пронизывающем всю торжественную сценическую мистерию, хорал из Саксонской литургии, который Мендельсон за пятьдесят лет до этого использовал в своей Пятой («Реформационной») симфонии?
Их с Мендельсоном заочный спор (10) заключался в том, что Рихард Вагнер считал себя, в отличие от своего «соперника», способным запечатлеть не только внешнюю сторону чувства, но и само чувство, растрогать слушателей своими операми-драмами до глубины души. Наконец, Вагнер искренне полагал, что Мендельсон не только намеренно не исполнял подаренную ему вагнеровскую симфонию до-мажор, но и уничтожил партитуру, чтобы насолить конкуренту.
Так или иначе, пять лет назад были обнаружены сундуки, брошенные Вагнером при побеге из Германии после участия в дрезденском восстании 1848 года. В них оказались ноты, написанные им для студенческой репетиции своей симфонии до-мажор в пражской консерватории. С юношеским задором композитор принялся восстанавливать и дорабатывать труд своей молодости, чтобы разучить его для Козимы с оркестром венецианского театра Ла Фениче. Помогать ему и ассистировать при исполнении взялся композитор Энгельберт Хумпердинк.
Подготовка велась в строжайшем секрете от жены. И если доработку партитуры ещё можно было скрыть, ведь Рихард занимался ею по утрам в своём кабинете, то длившиеся несколько недель репетиции утаить было сложнее. Вагнер любил похвастаться своей задумкой «по большому секрету» перед всеми, даже написал об этом королю Людвигу. Так что, казалось, вся Венеция, за исключением Козимы, знала о предстоящей премьере.
Когда же супруга начала проявлять интерес, где целыми днями пропадают её муж и посвящённые в тайну, наблюдающие за репетициями дети, Вагнеру пришлось выдумать историю о том, что в местном театре заболел дирижёр, и он, из великодушия, решил помочь венецианской труппе с репетициями.
Наконец настало 24 декабря 1882 года – День рождения Козимы, долгожданный момент открытия тайны. Вечером вся семья вместе с Павлом Жуковским и гувернантками детей в театральных нарядах отправилась из Палаццо Вендрамин на гондолах по уже освещенному луной Гранд Каналу в театр Ла Фениче, где был организован приём в честь Козимы. В фойе их ждали оркестр, руководство театра, местная аристократия – знакомые Вагнеров и журналисты.
После фуршета, на котором поднимались тосты за здоровье Козимы, Рихард взял дирижёрскую палочку и встал за пульт. Сорок минут лёгкой, воздушной, волшебной музыки стали поистине триумфальными! Этому триумфу – Бетховена, Моцарта, Вебера и, наконец, самого Рихарда Вагнера – рукоплескали все гости, музыканты, Хумпердинк и даже Лист. Сам Вагнер сказал, что его симфония звучит гораздо лучше, чем пятьдесят лет назад. На следующий день об этом закрытом для публики событии непременно напишут венецианские газеты. Этот триумф предназначался только одному человеку из всех находившихся в тот вечер в театре Ла Фениче – единственной женщине в мире, которая могла по праву сказать, что сердце Вагнера всецело принадлежит ей.
Козима радовалась, улыбалась, аплодировала и смущалась, будто за дирижерским пультом сейчас стоял не её почти семидесятилетний почтенный супруг, а девятнадцатилетний талантливый юноша, полный сил, энергии и творческих замыслов. Она всегда сожалела, что не встретила своего мужа раньше, не знала его молодым, но в тот вечер узнала, благодаря волшебным звукам его ранней музыки. Счастлив был и Рихард: в те минуты он был влюблён, как юноша – его мечта вновь почувствовать себя молодым наконец-то осуществилась!
Козима призналась мужу, что была тронута до глубины души, ведь пятьдесят лет назад Рихард исполнял эту симфонию для своей матери, а теперь – для неё. «Тот, кто написал эту музыку, был бесстрашным человеком», – резюмировала она. После этих слов Вагнер подошёл к Листу и на ухо, но так чтобы услышали все собравшиеся, спросил: «Ты любишь свою дочь?» И под изумлённо-вопросительным взглядом тестя закончил: «Тогда садись за рояль и играй!» И Лист исполнял музыку из «Севильского цирюльника» Россини, а Вагнеры практически до полуночи вкушали витающие в воздухе театра Ла Фениче молодость, радость, веселье, счастье и наслаждение.
В конце вечера Рихард подарил театру свою дирижёрскую палочку, заявив, что это его последнее выступление за пультом. На вопрос оркестрантов «Почему?», Маэстро, словно забыв про вернувшееся к нему ощущение второй молодости, с пафосом ответил: «Потому что скоро я умру».
Мысли о смерти посещали Вагнера, как правило, в самый неподходящий момент, а в Венеции таких моментов было слишком уж много. Что это: возраст ли, или состояние здоровья, которое, кстати, медленно шло на поправку, либо особое ощущение умиротворения, испытываемое в этом удивительном, так полюбившемся ему городе?
Ещё в молодости, пребывая в творческом экстазе, Вагнер восхищался смертью, обращаясь из Венеции к Матильде Везендонк в дуэте Тристана и Изольды «Ночь любви»: «Умрем, чтоб вечно жить!» Эта короткая фраза перечеркнула всё усвоенное Вагнером из учения Шопенгауэра, ибо смерть перестала для него быть умиротворением страстей и желаний, а стала символом новой жизни и любви.
Незадолго до концерта в Ла Фениче Вагнер предложил Жуковскому написать портрет пожилого гондольера, каждый день привозившего художника к ним в Палаццо Вендрамин. Созданное полотно «Последний гондольер», на котором старуха на фоне мраморного надгробия своего мужа-гондольера прильнула плечом к своему уже немолодому сыну, тоже гондольеру, глубоко тронуло Вагнера. Он принял смерть как естественное завершение жизни и был готов к ней. Прогуливаясь позже с Козимой на гондоле средь обветшавших от времени зданий, композитор промолвил: «Я хочу умереть здесь».
Но когда Лист долго наблюдал из окон Палаццо Вендрамин за похоронной процессией на гондолах, потом уединился на целый день, а вечером исполнил для всей семьи, любовавшейся из окон гостиной закатом над Гранд Каналом, своё только что законченное небольшое фортепианное произведение «Траурная гондола», Вагнер пришёл в ужас. Оставшись поздним вечером наедине с Козимой, Рихард заявил, что эта пьеса совершенно бессмысленна. Он стал бояться смерти.
И вот сейчас, на концерте в честь Дня рождения Козимы, на вечере любви, успеха и своей второй молодости, патетически празднословя о своей скорой кончине, он словно высмеивал собственные страхи. Козима не преминула уколоть супруга: мол, на улице сильный дождь, но экипаж из театра мы заказывать не будем, доберёмся до Палаццо на гондолах с траурным убранством. «Нет, нет, – Рихард мгновенно открестился от своих опрометчивых слов, переведя их в шутку, – на дождливые дни моё заявление не распространяется». Вагнер словно суеверно опасался накликать неизбежное.
SEMPRE CRESCENDO (11) НАД ТРАУРНОЙ ГОНДОЛОЙ
Маэстро вовсе не собирался покидать этот свет, но и вернувшееся к нему после концерта в честь Козимы состояние второй молодости, увы, продлилось недолго. Стоило композитору закончить по следам этого вечера эссе, посвящённое произведениям юности, как возобновились сердечные приступы, накатила многолетняя усталость.
Вагнеры встретили Рождество по-семейному тихо и уютно, а первый день 1883 года провели вместе со своими венецианскими друзьями, восхищаясь музыкальным спектаклем из произведений Листа, который поставили дети под аккомпанемент Хумпердинка.
Любой, кто в эти дни видел Рихарда, – неспешно прогуливавшегося под руку с Козимой по тихим улочкам, поедавшего вместе с детьми сладости в кафе «Лавена» или показывающего им венецианский карнавал с фейерверками, ворчавшего на «папашу Листа» за то, что он вновь приводит в Палаццо Вендрамин толпу поклонников, – не мог не отметить, каким утомлённым и постаревшим он выглядит.
Но, скрытый от посторонних глаз в уютной семейной атмосфере своего венецианского жилища, жизнелюбивый Вагнер всегда находил повод для веселья. Продолжающий навещать их каждый день, Жуковский подыгрывал своему другу, предлагая в качестве повода то день своего рождения, то день рождения своего отца, то сначала намечающийся, а затем отменившийся отъезд художника из Венеции. Рихард даже начал договариваться с владельцем Палаццо Вендрамин о том, чтобы снять для друга отдельную студию, в дополнение к их семнадцати комнатам. Каждый вечер семья музицировала: в гостиной Палаццо исполнялись все популярные в то время мелодии, Вагнер «не брезговал» даже музыкой Верди! А когда «папаша Лист» раздражал Рихарда своим исполнением симфоний Бетховена, тот всё равно пританцовывал под музыку на потеху всей семье. Под конец вечеров обычно устраивались чтения популярных романов, и особый интерес у Рихарда и Козимы вызвал роман «Война и мир» Толстого.
После Нового года уехал Хумпердинк. В середине января Лист должен был вернуться к своим студентам в Будапешт, а оттуда – опять на гастроли по всему миру, к своей публике. Они оставляли Вагнера-композитора наедине с самим собой. Особо тяжело далось Вагнеру прощание с тестем. Долго обнимая его на причале Палаццо, Рихард искренне загрустил: с кем ему теперь спорить до хрипоты о будущем музыки? Несмотря на все ссоры и размолвки, на своеобразное отношение к современной музыке талантливого тестя, Вагнер любил «папашу Листа» и не хотел расставаться с ним.
Рихард предпочитал не общаться с венецианскими композиторами и музыкантами, лишь однажды помог местному дирижёру расставить акценты при исполнении Вступления к «Тристану и Изольде» и Liebestod, но категорически отверг идею привезти из Байройта в Италию свою постановку «Кольца нибелунга». Они с Козимой вообще избегали музыкальной жизни Венеции, предпочитая посещение драматических представлений оперным. Разве может музыкальная школа Венеции сравниться по своей мощи с самим Вагнером? Если вообще кто-то мог, то в прошлой жизни – только Бетховен, а в жизни этой – только Лист! Вагнер не мог описать словами, как не хватало ему тестя, хоть тот и уехал совсем недавно. Будучи страстным собачником по духу, Рихард, в тоске своей, даже подобрал на улице и принёс в Палаццо Вендрамин… бездомного котёнка.
Тоска и скука улетучились через несколько недель, с приездом в Венецию дирижёра Германа Леви, с которым Вагнер планировал обсудить планы фестиваля в Байройте на этот год. Того самого еврея Леви, которого он категорически отказывался принять в качестве дирижёра «Парсифаля», заставлял креститься перед премьерой, и у которого отобрал дирижёрскую палочку, чтобы самому руководить третьим актом на последнем премьерном спектакле. Как показала жизнь, Леви был не только лучшим баварским дирижёром, но и лучшим вагнеровским дирижёром своего времени. Рихард и Козима приняли его очень радушно и гостеприимно.
Неделя, проведённая в компании Леви за тщательной ежедневной проработкой с раннего утра до позднего вечера планов будущих спектаклей, вернули Вагнера в привычный ритм творческой жизни. Он испытывал огромное удовлетворение от новых горизонтов, открывающихся перед ним самим и перед его байройтским фестивалем. Находясь в прекрасном расположении духа, Рихард угощал Леви обедами и ужинами, катался с ним на гондоле и прогуливался по Венеции, приглашал его с собой на карнавал. Он, правда, не смог отказать себе в удовольствии каждый день показывать своему коллеге разные церкви, но Леви на такие мелочи уже не обижался, ведь он впервые почувствовал, насколько Рихард Вагнер ценил его дирижёрский и управленческий талант.
Леви уехал 12 февраля, и у Вагнера появилось больше свободного времени для Козимы и детей. В тот же день он отвёз дочку Еву на гондоле в своё любимое кафе «Лавена» и угостил шоколадом, а вернувшись в Палаццо, музицировал для семьи, несколько раз исполнив на рояле мотив дочерей Рейна из своей оперы «Золото Рейна». Рихард нехотя позволил Павлу Жуковскому сделать два карандашных наброска себя за роялем и за книгой. Конечно, этим рисункам было очень далеко до картины Павла «Святое семейство», где он изобразил Зигфрида в виде Христа, а дочерей Вагнеров – в виде ангелов, но Козиме рисунки понравились. Она сразу же подписала их «Р. играет» и «Р. читает» – и забрала к себе в альбом.
Уже поздно вечером Рихард рассказал Козиме о своих недавних сновидениях. То он видел первую жену Минну, бросившую его в Кёнигсберге, то своего «поэтического друга» Матильду Везендонк, приглашавшую Рихарда с Козимой посмотреть сад её виллы. Супруги в один голос возмутились поведением Минны и посмеялись над репликой Козимы о Матильде: «Ты, дорогой, так много рассказывал мне про эту святошу, что я, несомненно, хочу увидеть её сад!» Немного растерявшись, Рихард промолвил: «А, знаешь, она мне во сне письмо прислала, но я его не открывал, боялся, что ты будешь ревновать. Я думал о тебе, Брунгильда!» Нежно признавшись жене в любви, он добавил: «Козима, ты для меня в этой жизни значишь всё, и без тебя я никто!» Казалось, что этой идиллии не будет конца…
Но на следующий день, 13 февраля, с самого утра всё пошло не так. Сильный ветер с грозой не предвещали ничего хорошего. Рихард Вагнер сказал камердинеру, что соберётся к завтраку сам, без его помощи, что было ему не свойственно. В этот день у Вагнера была запланирована встреча с русским художником Василием Алексеевичем Волковым, и композитор опасался, как бы ненастье не нарушило его планы.
За завтраком Козима, ещё вчера милая и любезная, была мрачнее тучи. Она прочла пришедшую не во сне, а наяву телеграмму, в которой женщина по имени Кэрри Прингл просила Вагнера о встрече в Венеции. Жена жёстко вопросила: не та ли это Прингл, о которой ходили слухи, что она пользовалась особым расположением её мужа в Байройте? Напрасно Рихард пытался оправдаться. Да, он знает эту девушку, она исполняла роль одной из дев-цветов волшебного сада Клингзора в «Парсифале». Да, он сам утвердил её на роль. Нет, он не питает никаких чувств к Кэрри Прингл; единственная женщина, которую он любит – это его жена, сидящая напротив него.
Рихард знал: бесполезно спорить с Козимой, доведшей себя до ярости собственной беспочвенной ревностью. До него тоже доходили слухи, как в приступе ревности Козима подстроила инцидент на репетиции «Парсифаля» в Байройте, когда Кэрри Прингл столкнули в люк на сцене, и она получила травмы. Да, он очень любит женщин и даже в преклонном возрасте обращает внимание на молоденьких барышень, но это ни на йоту не умаляет его чувств к Козиме. Разве она не поняла это во время недавнего концерта в театре Ла Фениче, или же их вчерашней вечерней беседы? Продолжать разговор в таком духе не имело смысла, и Рихард удалился в кабинет работать.
Сегодня он планировал закончить своё эссе «О женском начале в человеке», но никак не мог сосредоточиться на тексте, поскольку все его мысли были заняты утренней размолвкой с Козимой. Прошло время, но Рихард так и не успокоился, к тому же сердце заныло с новой силой. Наверное, он не присоединится к семейному обеду, а попросит принести ему суп в кабинет и закажет на четыре часа пополудни гондолу. Поедет навестить русского художника – или просто помокнет под дождём на Гранд Канале… Из гостиной раздавались звуки рояля: «Похвала слезам» Шуберта в транскрипции Листа. Но кто исполняет эту мелодию – неужели Козима? Она же много лет не садилась за рояль…
Внезапно Рихард почувствовал сильную боль, он схватился за сердце и уронил голову на письменный стол. «Немедленно позовите мою жену и доктора!» – успел крикнуть Вагнер.
В забытьи он чувствовал, что его ласково обнимает и гладит по голове любимая Козима. Внезапно из внутреннего кармана выпали на пол часы – её подарок, и остановились: стрелки замерли на половине четвёртого пополудни. «Мои часы», – еле слышно вымолвил Вагнер…
На слетевшем с письменного стола листе бумаги уже высохли чернила последней фразы его неоконченного эссе: «любовь – трагизм». А где-то далеко от города лагун, в огромном тёмном туннеле с ярким, притягивающим светом в конце, на всю мощь звучала музыка: миллионы ангелов играли на арфах. «Добавьте труб! Добавьте тромбонов! Ещё бодрее! Ещё живее! Ещё немного бодрее!» – то Маэстро давал указания своему новому, ещё не привычному для него, не до конца слаженному оркестру.
***
Ференц Лист отдыхал в своей квартире в Академии Музыки в Пеште. Со дня смерти Рихарда Вагнера прошло две недели. Козима, закрывшаяся в своём горе от всего мира, попросила отца не приезжать на похороны, и он не смог проводить зятя в последний путь.
Лист перечитывал письмо от Павла Жуковского, в котором верный друг описывал происходившее в Палаццо Вендрамин после кончины Вагнера.
Осознав, что Рихарда больше нет, Козима бросилась на кровать, куда перенесли тело её мужа. Она обняла его и пролежала рядом с ним в забытьи, не проронив ни слова, целые сутки. Доктор, пришедший через день бальзамировать тело Вагнера, сказал: «Я не знал этих людей, но никогда не видел женщины, так сильно любившей своего мужа!».
Король приказал никому не прикасаться к телу Вагнера и велел привезти его в Байройт. После того, как семья и Павел Жуковский простились с Рихардом, Козима запретила пускать кого-либо в Палаццо Вендрамин и отказалась от траурных церемоний в Венеции. Перед тем, как гроб с телом Вагнера закрыли, Козима обрезала свои длинные русые волосы и положила их на грудь Рихарда…
Дочитав в который раз письмо до конца, утерев слезу, Лист сел за рояль, но не стал играть свою «Траурную гондолу»: эта миниатюра была создана под влиянием венецианских траурных процессий, но не его собственных переживаний. Позже он напишет ещё одну «Траурную гондолу», специально в память о Вагнере, а сейчас сыграет свою транскрипцию «Шествия богов в Валгаллу» из вагнеровского «Золота Рейна».
Перед заплаканными глазами Листа промелькнули два счастливых месяца, проведённые с дочерью и зятем в Венеции, и в памяти чётко всплыл вечерний разговор в гостиной Палаццо Вендрамин. Тогда Рихард положил ему руку на плечо и так искренне произнёс: «Как было бы хорошо, если бы ты остался у нас… Если бы ты остался у нас навсегда!»
Лист представил прощание семьи с Вагнером, и слёзы вновь полились из глаз. Но они не мешали, напротив – душа подчинила своему страданию клавиши старинного рояля. Под величественную музыку восходящие по небесной радуге в Валгаллу боги обращали в вечность последний вздох своего создателя. А в Венеции, сопровождаемая звуком колоколов, шумом Гранд Канала и криком чаек, траурная гондола увозила великого Маэстро в его последний путь – домой в Байройт.
2020 год
ПРИМЕЧАНИЯ:
(1) Очень медленно (нем.). Указание Рихарда Вагнера на характер исполнения начала увертюры к торжественной сценической мистерии «Парсифаль».
(2) Очень тихо (нем.). Указание Рихарда Вагнера на характер исполнения музыки Страстной Пятницы из торжественной сценической мистерии «Парсифаль».
(3) Чистая прибыль от шестнадцати представлений «Парсифаля» составила в современных деньгах примерно два миллиона евро.
(4) В томлении (нем.)
(5) По этой причине среди вагнерианцев всего мира сложилась традиция не аплодировать после первого акта «Парсифаля», несмотря на то, что Рихард Вагнер сильно расстроился, когда после его заявления он не услышал аплодисментов по завершении исполнения второго и третьего актов оперы; он ещё раз вышел к публике и попросил её, хотя и умерить пыл, но не сдерживать эмоции, и они последовали незамедлительно. Говорят, что Маэстро промолвил: «К чёрту условности, я обожаю аплодисменты!».
(6) Пожелание Вагнера было исполнено: в течение 30 лет после его смерти «Парсифаль» исполнялся, за некоторыми исключениями (специальное исполнение для короля и концертное исполнение в США), только в вагнеровском театре в Байройте.
(7) Эта миниатюра была найдена уже после смерти Вагнера, она часто именуется как «Элегия ля-бемоль мажор для фортепиано».
(8) В томлении (нем.)
(9) Сдержанно и торжественно, затем – быстро, с огнём (итал.). Указание Рихарда Вагнера на характер исполнения первой части своей симфонии до-мажор.
(10)Феликс Мендельсон умер в 1847 году, за 35 лет до описываемых событий.
(11) Постоянно усиливая громкость (итал.). Указание Рихарда Вагнера на характер исполнения «Шествия богов в Валгаллу» – финальной сцены оперы «Золото Рейна», предвечерия тетралогии «Кольцо нибелунга».