ГЛАВА 1.
По мере продвижения нашего поезда на юг деревья становились меньше ростом, а высокие ели совсем исчезли. Подъезжая к Пятигорску, я уже видел из окна вагона только голые низкорослые деревья да скудный кустарник на едва припорошенной снегом прошлогодней траве. Через неделю утомительного пути и за несколько дней до Нового года я и мать ступили на перрон пятигорского вокзала.
От былой радости начавшегося путешествия у меня не осталось и следа. Только скорое наступление новогоднего праздника да предстоящая жизнь в неизвестном городе придавали мне ещё бодрость и надежду увидеть нечто более интересное, чем поездка в прокуренном и холодном вагоне поезда.
Оказавшись на привокзальной площади, я сразу начал искать горы до облаков. Но сколько не крутился, ни одной не нашёл и стал теребить чемодан матери.
— Ма! Ты говорила, что в Пятигорске горы до облаков. А где они?
— Горы? — о чём-то думая, переспросила она. — Ах, горы? Видишь, к нам едет трамвай?
— Это который красный, как маленький поезд? — указал я на вынырнувшие из-за поворота улицы, гремящие и почему-то звонящие два вагончика.
— На нём мы сейчас будем добираться домой. Там ты и увидишь Машук.
Тем временем трамвайчик успел выгрузить на остановке людей, лихо развернулся и подъехал к нам. Небольшая толпа хлынула в сложившуюся пополам, как гармошка, деревянные двери.
— Ну-ка, сынок, залазь наверх по ступенькам да, смотри, не упади, — приказала мать, держа в обеих руках тяжёлые чемоданы.
Какой-то молодой мужчина подал сверху руку и помог ей затащить вещи. Толпа пассажиров «внесла» нас внутрь небольшого вагона, где по обе стороны вдоль стен располагались жёлтые деревянные лавки. Мест нам не досталось, но какая-то пожилая женщина попросила сидящих раздвинуться и усадила меня возле себя. Мать поставила чемоданы рядом, и я, успокоившись, стал смотреть в окно на несущиеся мне навстречу дома, деревья и голые кустарники вдоль дороги.
На каждой остановке молодая девушка в кабине водителя дергала за железную ручку на толстой верёвке, отчего трамвай издавал переливистый звонок, предупреждающий пассажиров об отправлении. Постепенно их становилось меньше, и мать смогла сесть рядом со мной.
Спустя некоторое время позвала:
— Скоро выходить... Пойдём к двери.
Когда мы вышли из трамвая, я сразу почувствовал сырость пятигорской зимы. Снега было мало, и на мокром чёрном асфальте виднелись лишь слегка припорошенные лужи.
— Почему так мало снега? А на Новый год его тоже мало будет?
— Хорошо, если ещё будет. Это Юг, тёплые края. Есть страны, в которых снега вообще не бывает.
Такое известие немного расстроило: мне никогда не приходилось встречать Новый год без снега.
— А как же на санках кататься?
— Да никак! Но ты не переживай. По радио передавали, что в этот раз снег выпадет к Новому году. А во-он гора Машук. Только сейчас она вся в облаках, и в тумане её вершину не видно.
Я вгляделся. Там, куда показывала рука матери, возвышалось нечто огромное и поросшее голыми деревьями, между которыми изредка выглядывали белые многоэтажные дома.
— Это санатории, — пояснила она. — В них отдыхают и лечатся больные люди. Когда наступит лето, мы обязательно сходим туда. Я покажу тебе наш городской Цветник, каменного Орла и даже Провал. Ну а там, — показала она в противоположную сторону, — находится гора Бештау. Но её отсюда не видно, потому что она находится далеко, на другом краю города.
— А к ней ты меня сводишь?
— Нет, сынок. Она большая и опасная. Детей водить туда нельзя.
— Детей водить нельзя?! А почему?
— Потому, что кончается на «у», — рассмеялась мать.
* * *
Новый год я уже встречал в кругу своей новой семьи и компании соседей-строителей. Наша квартира находилась на пятом этаже серого с толстыми стенами дома, пострадавшего во время войны от бомбёжки. Помещение было довольно обшарпанным, и можно было предположить, что до нас здесь долго никто не жил. Ободранные обои, наспех вставленные в окна куски стекла с неровными краями да облупившаяся краска на полу требовали ремонта. Но его пока не делали, решив на время поселить в дом строителей с их семьями.
Мебель состояла всего лишь из одного стола и нескольких табуреток, сбитых отчимом из строганных досок. Кроватей не было. Мы спали на полу на где-то раздобытых родителями старых матрасах.
Вскоре пришли гости, а с ними — и знакомые мне по дворовым играм дети. Было очень весело. Сначала мы галдели и бегали по лестничным пролётам дома со сломанными перилами, а потом всех пригласили к праздничному столу.
Когда начали разливать в честь наступающего праздника тёмно-красно вино (я хорошо помню, что оно называлось «Вермут») один из рабочих налил его в рюмку и подал мне:
— Ну-ка попробуй, сынок.
— Коля, — вмешалась сидящая рядом женщина, — ему ещё рано.
— Ничего! — ответил тот, будучи уже навеселе. — Пусть попробует. Оно ж, Маша, сладкое…
Я посмотрел на отчима: он держал полный стакан и одобрительно улыбался. Потом — на мать. Она погрозила пальцем, но за меня вступились двое мужчин, а одна молодая женщина крикнула:
— Да, брось ты, Лидка! С одной ему ничего не будет. Пусть человек выпьет за Новый год!
— Ну ладно, — согласилась мать, — только одну! — И снова погрозила пальцем.
Лишь после её слов я взял рюмку и осторожно отпил. Мужчины с любопытством стали наблюдать.
— Ну как? — спросил один из них.
— Сладкое, — смущённо ответил я.
— А я что говорил! — рассмеялся тот, кто был навеселе.
— Давай, давай, Владик! — подбадривали остальные, заметив, как я медленно и несмело начал опустошать рюмку.
Вино подействовало не сразу, но поразило меня сладостью и горячим ароматом, который постепенно стал растекаться по всему телу. Было очень приятно ощущать это тепло, от которого стала кружиться голова. Таких ощущений я не испытывал и, когда начали разливать вино по второму разу, захотел попробовать ещё, но в этот раз мне его не налили. Помня пьяные дебоши деда, я знал: пить — плохо, и поэтому просить не стал.
И этот первый в жизни глоток удивительного «Вермута», вкус которого я помню до сих пор, был и первым испытанием формировавшейся во мне силы воли.
* * *
После праздника мать попыталась устроить меня в детский сад, однако свободного места ни в одном из них не нашлось. «Деньги надо давать, — стала объяснять соседка по дому. — Пятигорск — город блатной. Не дашь — от ворот поворот». Однако на взятку у нас денег не было, да и к осени мне пора было идти в школу. Поэтому решили, что до начала учёбы я буду находиться под присмотром этой же соседки, которую звали тётя Валя. Она не работала по инвалидности и с удовольствием согласилась присмотреть за мной.
Дело в том, что я дружил с её сыном, впрочем, как и со всеми ребятами двора. Тетя Валя ласково называла его Петенькой, за что он получил от нас, мальчишек, прозвище Петюньчик. Правда, оно ему не нравилось, но в нашей дворовой компании была своеобразная демократия: если все признали данное кому-либо из нас прозвище, то оно «прилипало» навсегда.
Сына тёти Вали я не обзывал: тот был добрым и безобидным мальчиком, и, обращаясь к нему, называл его просто Петькой. Иногда защищал и от любителей подразнить слабого, за что его мать относилась ко мне с симпатией и часто приглашала в гости.
Моя мать тоже старалась не оставаться в долгу. При случае, совала ей «трёшку» и оставляла, уходя на работу, больше продуктов с тем, чтобы я мог угостить и Петьку.
Таким образом, мне снова пришлось сидеть дома, дожидаясь уже начала учебного года.
Иногда после работы на стройке родители отправлялись, как тогда было принято говорить, «шабашить», то есть подрабатывать на стороне. Шабашка для отчима находилась всегда. Иван Григорьевич — так уважительно звали его приглашающие — был на все руки мастер. Помнится, не было ни одного взятого им нового дела, с которым бы он не справился.
Любознательный от природы Иван обладал хорошей памятью и хваткой русского самородка-самоучки. И имей отчим приличное образование, возможно, достиг бы чего-то большего. Однако его образование ограничивалось только четырьмя классами начальной школы.
Сам отчим оправдывал свою малограмотность тем, что начал работать рано, с четырнадцати лет, чтобы прокормить вырастившую его большую семью. Ему приходилось помогать отцу класть печи. Потом — война. «Ну, а после, — рассказывал он, — какая учёба? Надо было поднимать младших братьев». Видимо, из-за этого его родня и ополчилась против моей матери: она уводила из семьи хорошего кормильца.
Отлично сознавая, что его способностям не хватает дальнейшего образования, Иван Григорьевич болезненно относился к этому пробелу. А будучи ещё и хвастливым человеком, завидовал образованным людям, перед которыми его способности и смекалка как бы блекли. Эту зависть он пронесёт и через все годы моей учебы в средней школе. Но это будет потом. Пока же я находился целыми днями на улице и постепенно осваивался в окрестностях нашего дома.
А поселили нас, семьи рабочих, приехавших из разных городов страны, в самом центре Пятигорска. Рядом, через дорогу, находилась школа №1. Поговаривали, что в нашем доме когда-то проживали работники КГБ, а их дети учились в этой школе. Недаром, она называлась образцовой и была обнесена высоким кирпичным забором, перелезть который нам, мальчишкам соседнего двора, было не под силу.
Наступил 1953 год. И вот, в начале марта, в день смерти товарища Сталина, мы смогли увидеть сразу всех учащихся школы №1. Уже с утра, после объявления по радио о кончине Вождя всех народов, из репродукторов непрерывным потоком лилась траурная музыка. Но никто и предположить не мог, что похоронная процессия пройдёт в тот день и мимо нашего дома.
Мы не поверили ушам, когда вдруг услышали вдалеке, в начале улицы, траурный марш, исполняемый духовым оркестром. На его заунывные звуки весь двор вывалился на тротуар.
По уличной дороге к нам приближалась траурная процессия. Впереди всех невозмутимо шёл и играл похоронный марш духовой оркестр. За ним, с красным знаменем и чёрными лентами, шагал высокий мужчина средних лет с заплаканными глазами. «Сам директор школы, Николай Иваныч, знамя несёт», — тихо прокомментировал кто-то из женщин, выбежавших вместе с нами.
За директором шли юноши в белых рубашках и с чёрными бантами на груди. Они несли знамёна и венки с чёрными лентами. «Это комсомольцы», — послышался голос остановившегося прохожего.
Другая, самая длинная часть колонны, состояла из пионеров. Последние держали в руках красные плакаты с написанными бронзой словами прощания с дорогим Вождём и Учителем. Одеты они были, как и комсомольцы, в белые рубашки и блузы. В узлах их красных галстуков виднелись вплетённые чёрные ленточки, с которыми легкомысленно играл весенний ветерок.
Разинув рты, мы стали глазеть на эту красно-чёрную процессию. Кое-кто из участников шествия плакал. В основном это были преподаватели, идущие во главе своих классов да некоторые «сознательные» пионеры-девчонки. Остальные шли молча и тихо переговаривались между собой.
Когда траурная колонна скрылась за поворотом школьного забора, и до нас стала долетать уже затихающая медь оркестра, кто-то из зевак сказал:
— Вот и не стало товарища Сталина!
— Да, хороший человек был, — ответила одна старушка и утёрла глаза краем платка, покрывающего её голову.
Затем она стала креститься за упокой Вождя народов, но стоящий рядом мужчина в очках сделал ей замечание:
— Бабушка! Чего ты крестишься? Сталин был коммунистом и в бога не верил.
— Там, — ответила она, показывая корявым пальцем вверх, — мы все одинаковы перед Господом — и коммунисты, и не коммунисты. Царство ему небесное, — повторила она ещё раз и добавила крест со лба.
Окружающие замолчали, словно рассуждая про себя, кто же из них прав. Затем со словами соболезнования люди начали потихоньку расходиться.
В это время в начале нашей улицы снова послышалась траурная музыка.
— Это что? Снова идут? — пробормотал стоявший ещё на месте мужчина в очках.
— Опять идут! — радостно закричал Петька.
По всей вероятности, он был не против того, чтобы ещё раз поглазеть на необычайное шествие. Такое ж не каждый день бывает!
— Да тихо ты! Чего орёшь? Сталина же хоронят, — зашипели на него ещё не разошедшиеся по домам взрослые, возвращаясь на тротуар.
Второй проход траурной процессии обнаружил некоторые изменения в рядах идущих. Директор уже не плакал, но держался по-прежнему сурово и отрешённо. Комсомольцы, устав нести склонённые знамёна, подняли их концы повыше, для удобства, почти как на параде. Пионеры, не стесняясь, переговаривались между собой, а кое-кто даже улыбался, забыв о траурной торжественности момента.
Когда колонна начала проходила мимо нас в третий раз (директор школы, наверное, ещё помнил Святую Троицу), похоронная процессия выглядела плачевно. Усталые музыканты духового оркестра в некоторых местах траурного марша издавали какие-то сиплые звуки. Директор, упрямо наклонившись вперёд, нёс знамя так, что оно почти волочилось по асфальту. Комсомольцы же, не выдержав столь трудного задания для их молодых и ещё неокрепших рук, положили древки знамён на свои плечи, а пионеры, с кислыми лицами, опустили плакаты и шагали молчаливой усталой толпой.
Конечно, тогда я был несмышлёнышем, о политике знал только со слов пьяного деда, но фальшь этого траурного шествия я почувствовал хорошо.
ГЛАВА 2
Наступило лето. Стало непривычно жарко, но нас, детей, это совершенно не смущало. Вокруг мы находили немало интересных развлечений. Например, за нашим домом, во дворе, стояло старое здание конфетной фабрики. Оно притягивало, словно магнит, своим чудесным ароматом изготавливаемых там сладостей. Закрытые снаружи мелкой металлической сеткой окна здания располагались очень низко над землей, и в летнее время, особенно в жару, их открывали внутрь для проветривания.
Цех для варки необыкновенно пахнущей конфетной массы был очень горячим и, несмотря на открытые окна, жара заставляла работниц, одетых в белые халаты, подходить к ним. Ну, а тут-то мы, как стая воробьёв, и облепляли наружные сетки с уже проделанными нами отверстиями и просили жалобными голосами: «Тётенька, дай конфетки!»
Обычно женщины, смеясь над нашей суетливостью и криками «А мне?! А мне?!», с охотой угощали нас, но делали это, когда в цехе не было мастера. Когда же он появлялся, работницы старались отмалчиваться, или какая-нибудь из них украдкой подходил к окну со словами: «Берите и убегайте, а то мне влетит из-за вас от того дяденьки», — и кивала в сторону стоявшего к нам спиной мужчины в расстёгнутом белом халате.
Мы уже давно знали, что этот жадный дядька был мастером цеха, и старались не попадаться ему на глаза. Он всегда покрикивал на сердобольных женщин, а подойдя освежиться к окну, орал на нас: «Ну-ка, кыш отсюда! Сейчас выйду на улицу — я вам покажу!» По этой причине, мы не осмеливались просить у мужчин-кондитеров. Если они подходили к окну, пригнувшись, бежали к следующему.
У фабрики мы обычно собирались с утра, а после обеда, наскоро перекусив тем, что нам оставляли родители, снова выбегали на улицу. На этот раз нас уже интересовали ярко-зелёные с большими блестящими глазами кузнечики. Они прятались от жары в траве уличных газонов и легко становились нашей добычей.
Поймать необыкновенно красивого кузнечика — было заветной мечтой каждого из нас. На удивление, насекомые мало походили друг на друга. Это только несведущему человеку они кажутся одинаковыми. На самом деле, нам попадались такие экземпляры, что мы сразу бежали на восторженный крик обладателя необычной добычи.
Окружив счастливчика, начинали любоваться пойманным красавцем. Прежде всего, интересовались окраской подкрыльев (особенно ценилась синяя!). Затем старались погладить кузнечика по его твёрдой хитиновой грудке; тянули за длинные красные или коричневые ножки и даже давали насекомому покусать палец мохнатым ртом, из которого в этот момент выделялась тёмно-коричневая капля густой жидкости.
Разморённые жарой и погоней за этими существами, мы ложились на траву и начинали показывать друг другу трофеи. Тут же происходил и обмен. Замученных в спичечных коробочках кузнечиков отпускали на волю, а особо интересных — выменивали друг у друга. Но всегда среди нас кто-то становился героем дня. Ему мы по-детски завидовали и, расходясь, каждый мечтал поймать в другой раз такого же необыкновенного кузнечика.
Были и другие развлечения. Однажды в наш двор въехала машина с песком и выгрузила его прямо под пожарной лестницей. Песок, видимо, нужен был для предстоящего ремонта дома. Нам же, мальчишкам, он пригодился для интересного, но опасного развлечения.
Теперь можно было взобраться на песочную кучу, дотянуться до пожарной лестницы, ранее нам недоступной, а потом подняться по ней хоть до самой крыши! Но таких смельчаков среди нас не находилось. Побаиваясь высоты, мы забирались так высоко, насколько позволяла личная храбрость. Потом по очереди прыгали в мягкий и прохладный песок. Конечно, чем выше находилась ступенька, с которой совершался прыжок, тем престижнее для смельчака было приземление, особенно в глазах наблюдавших за нами девчонок.
Последние, конечно, были трусихами. Но именно на фоне их страха перед высотой и из-за соперничества между нами, мальчишками, мы с каждым днём старались взбираться по лестнице всё выше и выше.
Не знаю, чем бы закончилось наше соревнование, но в один прекрасный день пожарная лестница оказалась заколоченной длинными досками, что лишило нас столь захватывающего развлечения.
* * *
А по выходным дням мать брала меня на базар. В Пятигорске фрукты были дешёвыми: «выбирай — не хочу!» Мы чинно ходили с ней мимо длинных рядов, заваленных абрикосами, вишней, черешней, грушами, клубникой, ананасами… Уф! Всего не перечесть! И везде натыкались на настойчивые предложения продавцов купить у них фрукты.
Среди них было много кавказцев. На ломаном русском языке они обычно обращались к матери со словами:
— Красавица! Купы черэшня. Сматри, какой кароший, крупный. Пробуй сама, — и обычно протягивали небольшую горсть.
Мать начинала пробовать, и тогда продавец, боясь упустить покупателя, обращался ко мне:
— Малшик, кушай. Выбирай лубой. Абрикос хочешь? Смотри, какой ба-алшой, — показывал он на ящик с крупными абрикосами, но попробовать весь абрикос уже не предлагал, а только засиженную мухами половинку.
Однако мать была очень разборчивой и, пока не обойдет почти весь базар, покупать не спешила. За это время я успевал «напробоваться» так, что до самого дома ничего не просил, кроме мороженого.
А дома, уже с отчимом, мы садились за наш самодельный стол и ставили на него купленный на базаре и отмытый матерью арбуз. Предварительно, глава семьи старался угадать его спелость. Для него это было, можно сказать, своеобразное хобби.
— Ну-ка, Лидка, давай нож. Посмотрим, какой арбуз вы купили — спелый или нет?
Но прежде чем резать, сдавливал его руками, прислушиваясь к внутреннему хрусту, стучал по зелёной корке костяшками сжатой ладони и наконец испытывал на лёгкость, покачав на одной руке. Проделав все эти процедуры, отчим выносил окончательный вердикт: «Спелый!» — и часто оказывался прав.
Когда зелёно-полосатый арбуз разрезался, и под ножом слышался характерный хруст переспевшего плода, а затем показывалась красная и сочная мякоть, Иван многозначительно поднимал чёрные брови и расплывался в широкой улыбке, оголяя белые зубы. «Ну, а я что говорил?» — обращался он к нам, довольный тем, что не ошибся.
* * *
К середине лета мать пошла работать в детский садике с тем, чтобы устроить туда и меня. Её взяли вместо уволившегося повара, и теперь у нас появилось сливочное масло, мясо и даже сгущёнка. Конечно, не от её маленькой зарплаты, которая составляла тогда, по-моему, около пятидесяти пяти рублей, а потому, что матери пришлось, воровать продукты заодно с остальными работниками кухни.
В конце её первого рабочего дня главный повар детского сада, чётко разделил между подчинёнными украденные продукты, но мать не захотела брать свою долю. Так же она поступила и во второй день.
На третий день он отвёл её в сторону.
— Я вижу, Лидия Петровна, вам не нравится у нас работать? — холодно спросил шеф.
— Да нет. Что вы, Илларион Дмитриевич!? — с удивлением ответила она. — Может быть, я что-то не так делаю? — и, смутно догадываясь, покраснела, вспомнив, как два раза отказалась брать ворованные продукты.
— А ты сама подумай, — многозначительно посмотрел главный и отошёл к горячей плите с кастрюлями.
В этот же день мать поделилась случившимся с одной из поварих.
— А что ты хочешь, Лида? — стала тихо объяснять она. --- Кто здесь за такую зарплату работать будет, да ещё и не тащить домой? Это раз. Во-вторых, Илларион Дмитриевич часть продуктов должен отдавать заведующей. Попробуй он ей не дай! Быстро вылетит отсюдова или на выходе поймают с продуктами. А за это, сама знаешь, что бывает. Но, раз уж он ей даёт, то может и сам брать! Ты поняла?
— Поняла, Ниночка.
— Ничего ты не поняла, Лидочка! Как же шеф будет воровать на наших глазах? Выходит: он берет, а нам — фигу с маслом? Кто-нибудь обязательно настучит на него. Вот и получается: если ты, Лида, хочешь здесь работать, то должна «брать» продукты вместе со всеми. А иначе так сделают, что уйдёшь сама подобру-поздорову. Поняла?
— Теперь поняла, — тяжело вздохнула мать, но и на этот раз отказалась брать краденые продукты.
В тот же вечер она всё рассказала отчиму. Он ничуть не удивился воровству поваров и обозвал мать дурой за то, что та упорно отказывается «тащить» продукты домой.
— Дают — бери, а бьют — беги, — закончил он своё нравоучение.
— Так, Ваня, посадить же могут, А Владик на кого останется?
— Не бзди, Лидка! Сейчас все воруют, и ты это хорошо знаешь. На шабашках откуда у меня материал: кровельное железо, стальные уголки, гвозди, доски? Ага, молчишь! Знаешь, что я тяну их со стройки. Да у нас там все тянут, что плохо лежит. А ты говоришь — Владик. Как вырастет, и он будет воровать.
— Я воровать не буду, — послышался мой тихий, но твёрдый ответ.
— Что? Сопляк! Много ты знаешь. Ещё как будешь…
— Нет, не буду... — повторил я.
— Ваня! Ну что ты к нему пристал. Он же ещё маленький… Ладно, уговорил. Может, всё и обойдётся.
— То-то же. Не дрефь, Лидка! Тащи всё, что дают… — одобрительно поддержал отчим.
* * *
Перед осенью среди жителей нашего дома разнеслась весть о том, что все семьи рабочих скоро будут переселены на новое место. Куда — никто не знал, но было видно, что двор постепенно уменьшается в размерах от завозимого строительного материала. Теперь мы, дети двора, стали всё чаще возвращаться в разговорах к этой новости, хотя и раньше знали, что живём в центре Пятигорска временно. С сожалением говорили о предстоящем расставании, с радостью обсуждали прошедшие события, связанные с нашим здешним пребыванием, а так же и о том, что такое уже никогда не повториться.
В последние дни мы стали чаще собираться возле разрушенных колон въездных ворот двора. Парадный вход дома располагался далеко от них, и колоны были любимым местом наших вечерних сборищ. Здесь, вдали от родительских глаз и ушей, мы могли спокойно разговаривать о чём угодно.
Обычно рассказывались неприличные анекдоты или наподобие известного стихотворения «Одинажды один — приехал господин…». Как правило, говорили ребята постарше. А те, кто помладше, слушали с открытыми ртами, иногда задавая рассказчику неудобные вопросы.
— Вовик! — не выдержав и набравшись смелости, как-то спросил один из «сопливых» пацана, хвастающегося своим участием в похабном приключении. — Да ты хоть сиську у девчонки видел?
— Дурак. Я и не то ещё видел. Не веришь? Зуб даю. Вот смотри! — и, зацепив ногтем передний зуб, ловко щёлкнул и обвёл рукой вокруг шеи.
— Ха! Чего ты врёшь? — не сдавался малолетка. — Я это историю уже слышал от кого-то из ребят.
— Так я, наверно, и рассказывал, сопляк!
— Эй! Хорош, шкетня, — вмешался самый старший пацан Колька.
Пятнадцати лет от роду, не очень высокого роста, он был грозой мальчишек других дворов, но своих не обижал и всегда приходил на помощь, если видел несправедливость. Мы его слушались, как родного отца, и его слово для нас было законом.
— Вот лучше угадайте загадку: «Что делает мальчик на девочки?»
Первое, что пришло в наши детские головки, одурманенные предыдущими анекдотами и рассказами сексуального содержания, было нехорошее слово. Но вдруг ответ будет не правильным? Подвох чувствовался, однако никто не решался сказать первым, что же всё-таки делает мальчик.
Наконец, кто-то неуверенно пролепетал то, что у всех было на уме. Мы напряглись, желая поскорее узнать разгадку от самого Коляна.
Тот, выдержав поучительную паузу и даже не глядя на «отличившегося», спокойно сказал:
— Ну и дурак. Слушайте ещё раз: «Что делает мальчик, надев очки?» — и сам же ответил: — Читает.
Вначале до нас не дошла суть словесного каламбура, но, когда мы наконец поняли о чём идёт речь, то долго смеялись над товарищем, поспешившим дать неправильный ответ.
— Пе-те-нька! — неожиданно донёсся из темноты голос тёти Вали. — Сыно-очек, пора идти домой!
— Ты, Петюньчик, иди, — приказал Колян, — а мы ещё покурим. — А то твоя мамаша прибежит и всю «малину» испортит.
Нехотя, обиженный на то, что так легко отделываемся от него, тот поплёлся с опущенной головой.
— Сынуля, ты что такой? Тебя обидели? — снова послышался беспокойный голос тёти Вали.
— Не-ет...
— Уже темно, пора спать... — и её слова прервались тяжёлым стуком закрывшейся двери парадного подъезда.
* * *
Переезд на новое место жительства произошёл перед сентябрём. Всех проживающих в доме расселили, кого куда, на окраины Пятигорска. Разъезжались по отдельности, по мере того, как заканчивалось строительство очередного барака. В них каждой семье давали одну, зато свою комнату.
Бараки, в которые вселили мою семью и семьи других рабочих находились возле самой окраины города и были сложены из больших серовато-белых камней. Длинные и одноэтажные, они стояли на большом пустыре, окружённом частными домами. Их было всего два, по тринадцать комнат в каждом, и располагались они вдоль асфальтированной дороги, ведущей на местное кладбище. При выходе из барака его жители сразу попадали в свободное от домов поле, заросшее бурьяном и невиданно высокой крапивой. Одно радовало глаз: за окраиной города, казалось совсем близко, располагался величавый и остроконечный Бештау. Но, как бы то ни было, семьи рабочих с радостью занимали свои комнаты и справляли шумные новоселья.
Нам досталась угловая комната, выходящая окнами на соседнюю улицу и дворовой пустырь. По этой причине мать была не очень довольна её расположением. В Сибири такие комнаты особо не привечают, поскольку зимой морозный ветер охлаждает их быстрее, да и шанс забраться вору через лишнее окно значительно увеличивается. А тогда, после войны, было лихое время! У многих уголовников на руках сохранялось огнестрельное оружие, а жизнь впроголодь могла толкнуть кое-кого и на «скользкую дорожку».
Но мне наша комната понравилась. Я любил светлые помещения, чем-то напоминающие старый дом Анастасии в Окунево.
* * *
Радость новоселья смешалась для меня и с радостью принятия в первый класс местной школы-семилетки. Я не запечатлел парадность построения всех учащихся школы перед началом занятий, но хорошо запомнил, как и в Окунево, запах свежей краски, исходящий от недавно выкрашенных чёрных парт.
В начале первого урока я с благоговением последовал просьбе нашей молодой учительницы Ирины Владимировны положить ладони перед собой. В этот момент блестящая чёрная поверхность парты радостно пропищала от прикосновения, словно прося погладить её. Некоторые так и делали (кто из баловства, а кто из любопытства), но в основном мы старались внимательно слушать учительницу, выпрямив свои спинки и заглядывая ей в рот.
Ирина Владимировна рассказывала что-то нужное и приятное, и со стороны могло показаться, что мы продолжаем внимательно слушать её, но это было не совсем так. Некоторые тайком, исподлобья разглядывали друг друга. Я же вспомнил, что в моём новеньком портфеле лежат такие же новые тетради, цветные карандаши и, главное, — Букварь. Конечно, я его видел и листал раньше ещё в окуневской школе, но там всё было понарошку. Зато теперь…
— Белов Владик, — донёсся до меня голос учительницы.
Я повернул голову к столу. Она искала меня глазами, а весь класс, не зная ещё, кто такой Белов, крутил головами по сторонам.
— Кто у нас Белов?
— Это я… — последовал тихий ответ.
— Владик, когда твою фамилию называет учитель, надо вставать.
Покраснев, я открыл крышку парты и поднялся.
Ирина Владимировна внимательно посмотрела и снова уткнулась в журнал.
Когда раздался звонок на перемену, мы, стараясь быть степенными, без крика и шума, стали покидать класс. Но, оказавшись в зале, сбились в кучку возле классных дверей.
Дело в том, что обучение в школах мальчиков и девочек в то время было раздельным. По этой причине в нашей школе на переменах царила некая запорожская вольница. Мальчишки старших классов во всю носились по залу, не обращая никакого внимания на тех, кто попадался им на пути. Иногда бегающие ученики налетали друг на друга, а то — и на преподавателя. Выслушав от него порцию нравоучений, извинившись, бежали дальше.
Конечно, стайку первоклашек такие «болиды» могли разнести по углам — дай им только волю! Поэтому на первых порах за нами присматривали дежурные преподаватели.
* * *
После окончания уроков, преодолевая страх быть сбитыми с ног, мы, по нескольку человек, стали перебегать к тумбочке, покрытой красным материалом. На ней стоял медный колокольчик с деревянной ручкой, который нам и захотелось рассмотреть поближе. Рядом находилась тетя Клава — уборщица, звонарь и сторож школы по совместительству. Она с удовольствием разрешила осмотреть звонок и стала отгонять от нас шваброй шустрых пацанов.
Когда мы разглядели колокольчик, то увидели на его бронзовой и потемневшей от времени поверхности красивого двухглавого орла, а по всей нижней окружности — непонятную надпись.
В это время какой-то балбес ухитрился за спиной уборщицы щёлкнуть пальцем по колокольчику, и тот ответил глухим жалобным звоном.
— Ах, ты, негодник! — отругала хулигана тётя Клава и поправила красный бант на деревянной ручке. — Нравится?
— Да! — хором ответили мы.
Но тут она посмотрела на часы, висящие над тумбочкой, охнула и схватилась за ручку колокольчика.
— Вот дура-то! На две минуты урок задержала... — С растрёпанными волосами, в не очень чистом синем халате, она начала громко звонить и кричать: — Де-ети! На урок! На урок!
Но наши уроки уже закончились, и мы пошли домой под переливистый звон уже знакомого нам колокольчика.
Остановившись, прокричали:
— Тётя Клава! До свиданья!
— До свидания, мои родненькие! — ответила она, утирая платком усталое и потное лицо.
ГЛАВА 3
Дома встретила мать. С утра она сходила со мной в школу, побыла на праздничной школьной линейке, на общем классном собрании, а уходя, поцеловала в щёку и пообещала напечь дома блины и сварить любимое мною какао. Ей нравилось готовить, и я хорошо помню, как, накрыв стол, она обычно садилась напротив, наблюдая, как я ем, отчего её голубые глаза светились радостью материнского счастья.
Так было и в этот раз. Придя домой, я стал с удовольствием уплетать блины и увлечённо рассказывать о новых впечатлениях: об учительнице, о школе и, конечно, о тёте Клаве, которая разрешила нам потрогать колокольчик.
— А знаешь, мам, он такой красивый, с красным бантом, и на нём нарисован орёл с двумя головами. Разве такое бывает?
Я вопросительно посмотрел в её глаза, глядящими на меня с любовью.
— Бывают, сынок. Тебе ещё налить какао?
— Нет, ты скажи честно. Бывает?
Призадумавшись, она ответила, что таких орлов не видела, но вот в сказках бывают Змеи Горынычи даже с тремя головами.
— Вот выучишься, научишься читать сказки…
— Да, такие сказки, мама, я давно знаю! Нас ещё в Окунево ими Настя пугала перед сном. А вот на самом деле бывают?
— Не знаю, сынок. Для того ты и в школу пошёл. Я ведь всего четыре класса окончила, а тебе, чтобы всё узнать, надо обязательно выучиться до конца. Не зря говорят: «Ученье — свет, а неученье — тьма». Запомни: главное для тебя — это хорошо учиться. А то будешь, как мы с отцом, работать с утра и до ночи.
— А мне нравиться учиться!
— Ну и молодец. А теперь иди и погуляй во дворе, пока я здесь приберусь. Завтра рано вставать на работу.
* * *
На улице стояла тёплая погода, но не было мальчишек, с которыми бы я мог познакомиться и играть. Правда, приехали две девчонки, но они были старше меня. Их я и увидел, когда появился на входных ступеньках нашего барака. Они сидели на длинном бревне, оставленном строителями недалеко от входа. За бревном начиналась буйная поросль бурьяна с крапивой, среди которой голубыми глазками выглядывали неизвестные мне цветы с крупными зелёными листьями.
Заметив меня, девчонки зашептались и тихо захихикали. Конечно, разговаривать с ними после такой «наглости» не имело смысла, и я так и остался стоять на последней ступеньке выходной площадки. На всякий случай даже отвернулся и стал смотреть далеко вперёд. При этом принялся насвистывать знакомую мелодию.
— Эй ты, свистун! Тебя как зовут? — обратилась одна из них. — Ты, случайно, не из первой квартиры?
Отвечать не хотелось, но, взвесив всё за и против (говорить всё равно было не с кем), назвал своё имя.
— Владик? — переспросила девчонка помладше. — Валя! — обратилась она к подруге, показывая при этом на меня пальцем. — Так это же Владик-Оладик! — и громко рассмеялась.
Зная по опыту, что прозвище может «приклеиться» сходу, если я начну злиться или, ещё хуже, возражать, я подошёл к ним и сел рядом на обтёсанное бревно. Мне хотелось показать, что их насмешки меня ничуть не задели и что я не такой уж маленький, чтобы обижаться на прозвище.
Войдя в роль и подражая Коляну, спросил:
— А загадку хотите отгадать?
— Какую?
— Вот отгадайте: что делает мальчик на девочки?
Подружки переглянулись и дружно рассмеялись:
— Конечно, читает, Оладик!
Я разинул рот от изумления, а они стали издеваться надо мной:
— Это тебе сегодня в школе такую загадку загадывали? — насмешливо спросила Валька. — А в какой класс ты пошёл?
— В первый, — последовал обескураженный ответ.
— Валя! Ты смотри, чему их с первого класса учат, — продолжала измываться младшая.
— Да ну вас! — подскочил я с бревна. — Мне пора уроки учить.
— Иди, иди. Да не забудь правильный ответ написать. Тогда сразу в восьмой класс переведут.
Проклиная всё на свете, я заскочил в комнату, где мать гладила постиранное белье. Она не заметила моего негодования, так как стояла спиной к двери.
— Погулял?
— Да, — буркнул я.
— Там, наверное, и гулять не с кем. Ничего. Потерпи немножко. В следующее воскресенье сразу четыре семьи заселяются.
Вечером пришёл отчим. Немного навеселе, он заметил приготовленный мною портфель.
— Ну как? Много двоек нахватал? — с усмешкой спросил он.
— Ни одной.
— Подожди-и! Когда-нибудь всё равно получишь. Вот тогда мать тебе и всыплет по первое число, да так, что два дня чесаться будет…
— Ваня, ешь, давай, а то борщ остынет, — прервала его мать.
Тот, поблескивая пьяными глазами, посмотрел на неё и спросил:
— Никто ещё не приехал? Может, успеем комнату поменять?
— Теперь, Ваня, не сможем: свободные уже заняли, а в воскресенье приедут остальные. Помнишь, в прошлый выходной здесь были хозяева со своими ключами от пустых комнат? Я слышала, что через неделю они начнут переезжать.
— Ладно, Лидка. Где наша не пропадала? Поживём пока здесь, а там видно будет.
* * *
В воскресение приехали новые семьи. Среди них моего возраста оказался только один мальчишка. Другой был намного старше, долговязый и в очках. Однако познакомиться с ними в суете не удалось. Семьи до позднего вечера обустраивались по комнатам. Жители барака помогали им сгружать и разносить вещи, намекая, что такое важное дело, как переезд, надо бы обязательно обмыть. Прибывшие соглашались и понимающе кивали головами.
— За нами не станет, — поднимая тяжелый шифоньер вместе с помощниками, кряхтя, басил один из приезжих. — Вот сейчас закончим, и — полный вперёд.
— Осторожней! — кричала другая женщина, — здесь у меня зеркало завёрнуто, и, смотрите, посуду не побейте.
— Ничего, на счастье можно немного и поколотить, — шутил мой отчим.
Так, дружно и весело, все новоприбывшие успели до темноты занести свой скарб.
Электрический свет в барак ещё не был проведён, и в комнатах новых соседей засветились керосиновые лампы. Чтобы лучше видеть, что происходит в совершенно тёмном коридоре, новосёлы открыли настежь двери и стали приглашать помощников к столу.
В одной из комнат приезжих заиграл патефон. Я, Валька и её подруга, которую, как я узнал, звали Светкой, кинулись в полумраке заасфальтированного коридора туда, где раздались уже знакомые нам слова песни: «А-я-я-яй, ну что за девчонка!»
Патефон и пластинки тогда был редкостью. Их имела не каждая семья. Но отчим привез из Сибири трофейный патефон, встроенный в небольшой обтянутый синим дерматином футляр. Я гордился его маленькими размерами и любил заводить во время прихода к нам гостей. Теперь мне захотелось увидеть, какой патефон у приезжих соседей, а заодно, показаться матери в надежде, что и меня пригласят за стол.
Валька и Светка быстрее оказались в дверях новых переселенцев, и мне пришлось лишь выглядывать между ними. Девчонки, скрестив руки на еле пробивающихся грудях, стали подпевать играющей пластинке. От них несло приятным запахом духов и водочным перегаром.
Наконец мать заметила меня и подозвала к себе.
— А это сын, Владик, — сказала она новой соседке.
— Какой хороший! И видать, серьёзный мальчик, — иронично заметила хозяйка, заметив моё стеснение. Затем усадила за стол, погладила по голове и придвинула тарелку с кусками жареной рыбы. — А вот у нас, Лида, детей пока нет, — со вздохом развела она руками.
— Теперь надо обзаводиться: комната есть, работа есть...
— Не волнуйся, Лида, мы с Васей теперь об этом день и ночь будем думать, — кокетливо рассмеялась собеседница.
Во время их разговора я успел рассмотреть патефон, который стоял рядом на комоде. Несомненно, он был красивее, но великоват. Мой можно было легко выносить на улицу, как маленький чемоданчик. «Этот же, — подумал я, — нести на улицу тяжело, разве что — взрослому дядьке».
Изрядно поддав, взрослые стали танцевать, но вскоре истомились и снова уселись пить водку. Угостили и девчонок. Совсем осмелев, те стали танцевать парой посередине комнаты. Хозяева и гости всё больше хмелели. Некоторые уже развалились на диване и громко разговаривали между собой. Я же подобрался к патефону и, как только начинала приостанавливаться музыка, подкручивал его хромированной рукояткой.
— Мужики! — закричала одна из женщин. — Как вам не стыдно! А ну, пошли танцевать…
Но желающих не нашлось.
— Пусть молодёжь теперь потанцует, а мы посмотрим, — ответил ей толстяк, развалившийся возле пьяной жены.
— А нам кавалеров не хватает, — смеясь и блестя глазами, откликнулась Валька.
— Как не хватает? — нарочито завёлся толстяк. — А за патефоном — разве не кавалер?!
— А ну-ка, Владик, выходи, — подхватила меня под руку хозяйка.
Я стал упираться, но был дружно вытеснен на середину комнаты.
— Ну, и кого ты выберешь? Меня или Светку? — язвительно спросила Валька.
— Я танцевать не буду: надоело, — заявила подруга и направилась к столу.
— Ладно, — смягчилась Валька. — Давай я тебя учить буду. Одну руку кладу на плечо, а ты мне — на талию. — Заметив, что я засмущался, ухватила руку и приставила куда следует. — Другую — давай мне.
После наставления обхватила мою ладонь и попыталась закружить. Однако сделать этого ей не удалось. Поняв, что я полный «валенок», она сбавила темп, и мы, медленно переступая, стали изображать танцующих.
* * *
На другой день лил дождь. Он начался ещё ночью и продолжался в течение всех наших занятий в школе. Последний урок пришёлся на чтение. Ирина Владимировна чётко, по слогам, называла написанное в Букваре новое слово, а мы дружно повторяли за ней.
Я автоматически повторял давно известные мне слоги и слова, но неожиданно стал плохо их различать. Вместо слов одноклассников до меня стал доноситься какой-то слитный хор, а голос Ирины Владимировны зазвучал, как из большой бочки — невнятно и слитно. Я полез пальцем в отверстие уха, немного покрутил в нём, и звуки снова приобрели чёткость. На кончике пальца остался комочек зеленоватой слизи. Я вытер его носовым платком, но через некоторое время снова оглох. «Белов, ты ч го там крут ся, — кое-как различил я. — Вста…, … а… ста! — Смысла последних слов я не понял и продолжал сидеть. Тогда она подошла ко мне. — Ты не слышишь, о чём я прошу тебя, Владик? Я прошу встать», — уже громче сказала она. Я поднялся, успев одновременно прочистить пальцем снова скопившийся гной. Слух тут же восстановился, но Ирина Владимировна неожиданно замолчала и потом достаточно громко произнесла: «Садись, Белов. Передай маме, чтобы она зашла ко мне».
Конечно, дома я рассказал о случившемся. Но мы давно знали о моей болезни, из-за которой в период её обострения в слуховых проходах скапливался гной. В это время я и начинал плохо слышать, пока он не вытечет наружу.
Ещё находясь в Евгащино, мать водила меня к местному лекарю, который за деньги взялся вылечить мою болезнь. Сделал он это довольно быстро. Набрал в пипетку прозрачную жидкость и капнул в плохо слышащее ухо.
Не буду вдаваться в описание физического явления, связанного со свойством перфорированной (дырявой) слуховой перепонки и находящейся на её поверхности влитой капли воды, но, когда лекарь спросил, лучше ли стало слышать, я утвердительно кивнул головой. И это действительно было так, но всего лишь на несколько минут. Обманщик знал о кратковременности эффекта и тут же стал требовать плату.
Удивлённая мать ещё раз переспросила меня, тогда ещё пятилетнего ребенка, стал ли я слышать лучше. И я снова, но уже не так уверенно, подтвердил, на что мужчина невозмутимо сказал: «Вот видишь, я его вылечил», — и ласково погладил меня по голове.
Помню, мать заплакала от бессилия, не зная, что можно возразить против обыкновенного надувательства. Затем, как и договаривались, отдала с трудом накопленные ею деньги этому шарлатану.
С тех пор мы не обращалась даже к врачам, хотя уже жили в Пятигорске, славившимся на всю страну своими здравницами. Но в этот раз, поняли мы, надо обязательно идти в поликлинику.
На другой день, на перемене, мать встретилась с Ириной Владимировной. Не спрашивая меня, они решили, что я должен пересесть на первую парту. Учительница, в свою очередь, пообещала учесть мой физический недостаток.
Их разговор происходил в присутствии некоторых одноклассников, и это обстоятельство сильно расстроило: о моей тугоухости, которую я тщательно скрывал, узнал весь класс! Теперь я стал опасаться, что «нормальные» ученики всегда будут иметь повод посмеяться надо мной, или, ещё хуже, придумают какую-нибудь кличку.
Опасение быть кем-то униженным, с годами, сформирует во мне «комплекс неполноценности». И этот психический сдвиг не только повлияет на характер, но и определит всю мою дальнейшую судьбу.
Продолжение: http://proza.ru/2016/07/16/1569