ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)
Глава 119.169. И ЗАДУМЫВАТЬСЯ НЕ МОГИ…
Прошлогодний Февральский переворот, как и все перевороты в России, прошел незамеченным. Просто чаще стали раскатывать по булыжникам автомобили с солдатами, все вдруг украсили себя красными бантами и впали в детскую эйфорию: все можно, все дозволено.
Как обезумевший от нечаянной свободы гимназический класс, в который не пришел по болезни учитель, вырвались на улицы студенты, курсистки, мелкие чиновники; вырвались, ожидая строгого окрика надзирателя, — но окрика нет!
И хмель ударил в головы — так ударяет впервые выпитое подростком шампанское: свобода, свобода, свобода! Бабахнули где-то вдалеке совершенно нестрашные выстрелы, промчались, весело дребезжа, на стареньком «Рено» солдаты с бантами, винтовками и пулеметом на грузовой платформе, затакал возле моста через Обводный пулемет из башни углового дома, толпа шарахнулась было, и тут же побежала навстречу нестрашным выстрелам: убить, немедленно убить того, кто стрелял!
Развернули грузовичок с пулеметом, но не успели пристроиться и открыть по злодею огонь, как вдруг мелькнуло что-то в мансардной выси дома, что-то блеснуло, и тряпичной куклой из окна вывалился человек. Толпа ахнула, взвыла от восторга и побежала смотреть: кто, кто это?
Человек, выпавший (выброшенный?) из окна, на злодея похож не был. Был он в аккуратных бороде и усах, почему-то без пальто, в визитке, при галстуке и даже в калошах, отлетевших прочь от удара о мостовую. Лицо медленно покрывалось бледностью, из-под темных волос потянулась струйка крови. Что этот человек делал там, наверху? Почему стрелял из пулемета? И по кому стрелял? И откуда взял пулемет? Да и он ли стрелял?
Толпа застыла в недоумении, плотнее окружая первый увиденный ими в дни переворота труп, сзади давили, напирали от нетерпения: убили, убили того, кто палил вдоль Забалканского!
Передние придвигались к трупу неохотно: смерть, как всякая смерть, пока еще внушала уважение. Будь их воля, стоявшие первыми подались бы прочь от страшного тела.
Тут выскочил непонятно откуда мужичонка в рванине, шапка на одно ухо, глаза дикие от сивухи: «Братцы, да это ж городовой, я ж его знаю! Городовой это! Ишь, приоделся, как быдто на свадьбу!», и, схватив покойника за ногу (башмак при этом соскочил с ноги), поволок его к набережной Обводного.
«Городовой!» — возликовала толпа, радуясь более всего, что наконец-то появилась ясность: «Городовой!» Как сразу-то не поняли, кто ж еще мог по проспекту, полному людей, палить? Ясно, что городовой! И тут же нашлись помощники, подтянули, оттискивая толпу, тело к набережной да и скатили вниз, по крутому откосу, к мутно-желтой мартовской воде.
Что делать дальше, никто в толпе не знал. Вид поплывшего спиною вверх трупа тоже не радовал, но вдруг, кто-то из стоявших, сзади взметнул небольшие красные флаги, и студенты из Техноложки запели что-то по-французски.
«Марсельеза», «Марсельеза!» — загомонили знатоки, но «Марсельеза» тоже как-то увяла, и толпа потихоньку начала расходиться. Потихоньку, будто все ощутили чувство вины: то ли перед этим человеком, сброшенным зачем-то в канал, то ли друг перед другом, — с чего это сорвались вдруг и побежали толпою, сами не понимая, куда и зачем?
И только мальчишки неслись через мост, по широкому мощеному проспекту с криками: «Городового убили! Городового убили!».
И умолкли только, когда, добежав до трактира «Новгород», получили хорошие щелбаны от половых, вышедших на проспект.
Что там у вас в городе ни происходи, а у нас в трактире порядок, раз и навсегда установленный. Пить — запрещено, пьяным появляться — не моги, выкинут на улицу и, костей не соберешь, подпевать оркестру или певцам — можно. Но лучше сидеть тихо, порядок соблюдать за чаем и смотреть, как вдоль стены бегает натуральный паровозик с игрушечными вагонами, пыхтит натуральным же паром и даже гудит время от времени, как на большой железке.