Виноват, как это часто бывает, опять во всем Пушкин.
Правда, не тот в этот раз.
Деревенского Пушкина зовут Коля. И Дьявол.
Это он попросил подкараулить его как- нибудь трезвым и сфотографировать «для кладбища».
На шестой день это удалось.
-Только в интерпол не давай, - сказал он, сел на стул и закрутил одну ногу об другую винтом.
- Куда? – конечно, я понял, о чем он.
-Ну, где эти всякие ваши, как их? Сети, епт.
Трезвый Коля преимущественно ворчлив. Речь его строится, как у системного администратора с кондовым юзером.
- А почему, Коль? Если портрет хороший. Ты ж не лося на опушке разделываешь. И не овцу пялишь.
- Да иди ты. Овцу. Подъ...вашь тут.
Мат он использует как бы на излете всей его экспрессивной конструкции, поэтому выходит как-то по-доброму. Так некоторые говорят «убил бы», с подтекстом "сволочь, но люблю, гадину".
У Коли довольно крепкая для ежедневных возлияний психика. И адекватная оценка действительности. Кроме того, он безжалостно самокритичен.
- Вот он, я, - говорит вслух никому – Человек – просравший свою жизнь. Как вообще-то и многие. А че? Просто однажды наступает момент, когда перестаешь себе врать, что все еще впереди.
Или вот.
Сидят мужики возле одной бани. Отмечают рожденье котят.
Старая, цвета моря, бутыль-гусыня у них на столе. Коля по улице идет с заказа, поршневые немцу (так он зовет какой-то трактор) менял. Они ему машут, пойдем, дерябнем за жизнь новую. Повернул. Ему налили. А он из кармана свою смешную чекушку вынул и поставил на стол.
Какой-то уже утерянный кодекс чести.
Но речь не об этом.
Сфотографировал я Пушкина, и перестала зарастать к моему дому народная тропа.
То соседка Римма Серафимовна гладкой палочкой постучит в крест моего окна.
- Ты ж фотограф? Смоги уж как-нибудь сына моего неходячего зафотографировать. На могилку.
То у магазина попросят для бабушки.
И главное, чтоб вот жизнь, где они смеются, с прутиком за коровой идут, возвращающейся с лугов в пыльном свете закатного солнца, ни за что, сразу руками замашут - макияж не тот, платок дрянный, а на памятник - сами идут.
Вообще для пожилых женщин узелок ТУДА – это нечто сакральное. И вещи-то какие! За все прежние годы таких себе не позволяли. А нА смерть – запросто. Зачем? Кто оценит?
- Сама знать буду, что в ненадеванном.
Пытаться понять это - совершенно напрасная трата времени. Еще один культурный код, ставший нелепым и чужим.
...Сын. Через месяц 50 будет. И ни одного за это время шага не сделал. Смотрю на него – ножки игрушечные, как у тряпочных кукол. Плечи – как кабина КАМАЗа. Глаза – ясные-преясные, еще столько же просидит. Другой сын гужбанит на их пенсии. Гоняет так, что мать нередко по соседям кочует. Третий вообще глаз не кажет, хоть и обитает в двадцати километрах. А уж эпизоды из прошлого ее слушать – не хватит никакого сердца. Мученья одни, ни часу для себя. А жива.
Елизавета Михайловна. Татьяна Петровна.
Судьбы у всех и разные, и похожие.
Про персоны собственные – обиняками и скупо, про детей и внуков – инстаграмно-преувеличенно, неправдиво-сказочно.
Из мужиков, кроме Пушкина, не изъявил пока желание фотографироваться никто. Говорят, им по большому счету "п.о.х.е.р", че там будет, когда их не будет.
Впрочем, в деревне, особенно при коллективе, слова – вуаль, намек, стеб, а никакое не личное высказывание.
И только бабушки колготятся. Волнуются. Я хожу со стулом по их садам в поисках места.
Усаживаю, делаю один кадр, и мы говорим. Вот прямо начиная с самого детства, время у меня и у них есть пока.
Я смотрю, как тени веток яблонь колышутся на их лицах, как плывут облака, которых в таком сочетании над этим садом не будет больше никогда. И - щелк.
Неожиданно дольше всех портретирую Пушкина.
Он все время задирает подбородок, делается важным и изображает Ленина. Раз пять порывается уйти, два раза произносит «за...бал», присутствие объектива его корежит прямо.
- Надоедливая какая у тебя работа, - говорит.
- Так не на паспорт делаем, Коль. Учитывай важность момента.
-Ты знаешь, а я вот че думаю. Я передумал. Ну, умирать. Давай в другой раз.
- Нет, Коль. Другого раза не будет. Для подвигов не надо мыть ноги.
-Ты думаешь, я боюсь умирать? Не. Я вот че те скажу. Смотри. Пятьдесят восемь лет назад, ну примерно, меня вообще не было. То есть, я и был неживой. Но как-то же с этим справлялся где-то там. Не ссал. Наверно. Не помню щас. А теперь-то уж и подавно. Я ж был там. И ниче со мной не случилось. Хотя жизнь, конечно, сука, сладкА.
Он вдруг внимательно всмотрелся в меня.
-Это че у тебя там на лбу? Комар, штоль?
В этот момент я нажал.
А комар улетел.