Еврейская рапсодия. Незабываемое
Жизнерадостная и жизнелюбивая нация. Послушайте «Еврейскую рапсодию» Леонида Утёсова, и тоже скажете: «Да-а».
Бог не поскупился и щедрой рукой наделил избранный им народ всевозможными достоинствами и талантами: учёных, музыкантов, литераторов. Где нужно скумекать, смекнуть, допетрить, и даже обвести вокруг пальца, - бывает нужно и так, - евреи тоже не в последних рядах. Всевышний дал им хорошую голову и цепкую память, которая хранит то, что невозможно забыть…
В тот день голос Левитана звучал, как набат, как вечевой колокол, которым издавна скликали народ на радость и горе, на праздник и битву. И голос этот прозвучал, как глас небесный, от которого кровь стыла в жилах, ибо страшным эхом отозвались в сердцах советских людей услышанные слова:
- Сегодня, 22 июня, в 4 часа утра без всякого объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы…
Мне ещё не раз приходилось слышать этот левитановский голос, и всегда он цементировал наш дух, какой бы текст не вложен был в уста диктора. Даже фашисты при всей их технической оснащённости не могли преодолеть свой страх, внушаемый им – нет, не «Катюшами», не танками Т-34, а голосом, обычным, - нет, не обычным, но всё же, человеческим голосом. Не зря же в число личных своих врагов Гитлер наряду с именами Сталина, Жукова, Рокоссовского, внёс имя Юрия Борисовича Левитана, а его голову фашисты оценили в 250 тысяч марок – астрономическую по тем временам сумму.
Мы тогда жили в Киеве. О той тревожной поре сказала популярная песня: «Киев бомбили, нам объявили, что началася война».
В первые же дни войны отца забрали на фронт. В памяти остался лишь один эпизод – было мне тогда года 2 -3. Он берёт меня на руки, слегка подбрасывает, я визжу, он ловит меня, обцеловывает, я крепко обнимаю его за шею, для меня это самая надёжная опора в жизни. Знаю, есть варианты, когда на родительской шее сидят вполне повзрослевшие дети. Долго сидят. После1941 года, своего отца больше никогда я не видел. От него осталась только горстка бессловесных бумаг. Хотя, что значит «бессловесных»? Они кричат. Они разрывают душу.
«Справка. Выдаётся один раз, пользоваться копиями запрещено».
В верхнем левом углу данные отправителя: Военно-медицинский музей Министерства обороны СССР. Архив военно-медицинских документов.
6 отдел. 26 сентября 1991 г. №6/2/1-3532. 191180, г. Ленинград, Д-180,
Лазаретный пер.,2.
И далее текст: «Фульштинский Ефим Абрамович на фронте Великой
Отечественной войны получил сквозное пулевое ранение живота, проникающее, с повреждением кишечника, по поводу чего с 28 января 1943 г. находился на излечении в ХПГ- 814 и умер 30 января 1943 г. от ран. Похоронен в д. Ровенки Ливенского р-на Орловской обл.».
Три письма осталось от отца, датированные декабрём 1942 года и январём 1943 - 6/01 и 23/01, незадолго до своего ранения и смерти. Письма - обычные треугольники, сверху герб Советского Союза, надписи «Смерть немецким оккупантам», «Воинское». Отец сообщает свой адрес: 687 полевая почта, 496 стрелковый полк, 3й батальон, 7я рота. В письмах обязательное упоминание о сыне: «Мария, береги ребёнка, не дай ему голодать, пусть вырастет полезным обществу человеком. Желаю всем хорошего и в скором времени полностью разгромить ненавистного врага». И внизу печать: «Просмотрено военной цензурой АВ/29».
Твоё пожелание, отец, сбылось. Недавно свободолюбивые народы мира, и в первую очередь, советский народ, отметили 75ю годовщину этой великой победы.
С первых же дней начала войны к нам из города Мозырь примчался мамин брат дядя Гриша.
- Вам надо отсюда уезжать, - сказал он.
- Как уезжать!? Куда уезжать!? – разволновались мы.
- Немедленно уезжайте отсюда! Вы ещё не знаете, кто такие немцы и что они творят.
И действительно, мы не знали. Ведь культурная нация, давшая миру выдающихся учёных, философов, врачей, прославленная именами Бетховена, Гейне, Гёте, расположена в центре Европы, центре цивилизации, Карл Маркс свой «Капитал» написал на немецком языке.
Дядя, конечно, был гораздо информированней нас, ибо знал уже, что творили немцы в Польше. Он был оставлен в городе для создания партизанского отряда, у него были свои задачи, свои заботы, тем не менее, он выбрал время, чтобы заскочить к нам и потребовать:
- Надо отсюда тикать!
Дядину директиву «тикать», «бежать» по-русски, оказалось не так-то просто претворить в жизнь.
Кромешный ад разверзся перед нами на станции. Железные дороги военной поры! По самую маковку забитые растерянными, что-то орущими людьми, войсками, техникой, скрежет, рёв, паника, неразбериха, толпы штурмуют старые дряхлые вагоны, вот-вот снесут их с пути, и над всем этим висит как рок, как проклятие, то самое, дядино: эвакуация, «надо тикать».
«Эх, дороги», поётся в популярной военной песне Соловьёва-Седого. И хотя там «пыль да туман… голоса тревоги…» простираются над степью, здесь, на стальных магистралях, голос тревоги звучит так же пронзительно,
так же сжимает сердце в страхе перед неведомой бедой.
Начальник станции, уставший сверх всякой меры железнодорожник, задёрганный мольбами и слезами, затравленный угрозами и приказами, хрипло огрызался по телефону, когда в кабинет к нему вошёл дядя.
- Мне нужно вывезти отсюда группу людей, - сказал он. – Иначе они погибнут.
- О чём вы говорите!? – завопил начальник. – У меня нет ни одного свободного вагона!
- Я не прошу вагон. Дайте коровник. Теплушку. Грязную неприспособленную для перевозки людей развалюху.
- И этого у меня нет.
В конце концов как-то удалось уговорить начальника станции. Он только спросил: «Много людей?».
- Очень.
- Тогда давай сделаем так. Километров тридцать отсюда есть узловая станция Коростень. Я дам тебе вагон с паровозом, он довезёт до этой станции. Паровоз возвратится…дальше выкручивайся сам.
Дядя тут же приказал своему водителю:
- Езжай к моей сестре. Пусть на твой грузовик она соберёт соседей и вообще всех желающих, и немедленно вези их сюда.
- Его сестра, моя мама, тут же обошла соседей – одного, второго, пятого… - набралось довольно много семей, едва-едва поместившихся в кузове, ну, и конечно, наша семья. Я помог водителю погрузить всех желающих, ведь мне уже стукнуло пять лет, солидный «мущина». Наш нехитрый скарб уместился в одном мешке. Хранились у мамы какие-то деньги, пару колец …, в общем, со всем этим барахлом мы поехали к маминым родителям – бабушке Белле и дедушке Арону. Но они отказались ехать с нами. Причина? Их было, по меньшей мере, две. Одна - неизлечимо больная, нетранспортабельная дочь, моя, то есть, тётя, старшая сестра мамы. Она с детства болела, замуж не вышла, так и жила, несчастная, а другая – даже не знаю, как оценить и чем оправдать её. Наивностью? Беспечностью? Скорей всего зашоренностью. Дедушки, главным образом.
О! Дедушка Арон – это отдельная статья. Очень религиозный, очень верующий. Дедушка видел мир в розовом цвете. Вот и сейчас он уверенно заявил: «Немцев бояться нечего, ничего плохого они нам не сделают».
Больно вспоминать, но легкомыслие деда, дорого обошлось нам. Пришёл немец, согнал в одно большое стадо всех евреев, и расстрелял в Бабьем яру.
Если уж я речь зашла о генеалогии, то начну, как говорили древние римляне, «аб ово» - от яйца. Родился я в местечке Ейск, Краснодарского края. Семья моя ничем особенным не выделялась, мама, по специальности машинистка - не очень прибыльная профессия. А папа, из бедной семьи,
познал все «прелести» нищенского существования, он трудно пробивался в жизни, и сколько я помню, всегда «вкалывал».
Итак, приехали мы в Коростень. «Мы» - это евреи, которых подбила к эвакуации мама. Да, да, только евреи. Конечно, немцы уничтожали людей всех национальностей без разбору, но «разбор» у них всё же был, и первым номером в этих бандитских списках значились именно евреи, ибо фашисты, следуя логике своего бесноватого фюрера, взялись решить исторически- глобальную задачу: стереть с лица земли всё, что напоминало бы о существовании в подлунном мире такой нации. Шесть миллионов жертв – цена, которую заплатили евреи во Второй мировой войне. В израильском институте – музее «Яд Вашем» собраны свидетельства – далеко не полные – о «Холокосте» - страшной катастрофе еврейства в той войне. И когда проходишь по этим залам, видишь фотоснимки погибших, в том числе и моего отца, а на экранах кинопроекторов следы немыслимых страданий и нечеловеческих мучений, испытанных узника гетто, концлагерей, Освенцима, Майданека, Дахау, кровь стынет в жилах, хочется закричать во весь голос: «Люди, опомнитесь! Это не должно повториться!».
Сейчас наступили другие времена. Много воды и крови утекло с той поры. Немцы как будто схватились за голову, переосмыслили события тех лет и осудили своё прошлое – за пропаганду нацизма там предают суду, Германия стала едва ли не самым надёжным союзником Израиля почти во всех международных вопросах. А тот факт, что при посещении Израиля Президент Германии прямо в аэропорту встал на колени и попросил прощения у еврейского народа за зверства, творимые в войне его одурманенными соплеменниками, дорогого стоит. Хочется верить, что сейчас
это другая страна, что живут там другие немцы. Нельзя жить в вечной озлоблённости, память – священна, злоба – преходяща.
Тем удивительнее, что в странах, пострадавших от фашизма, ныне поднимает голову поколение, исповедующее идеологию Гитлера - неонацисты, скинхеды, политические экстремисты, - те, чьей религией стала расовая дискриминация, антисемитизм, неполноценность одних и гиперболизация других. Значит, раковая опухоль, именуемая «фашизм», не полностью была удалена, значит, её метастазы расползлись по всему миру, и дают сейчас опасные рецидивы.
И нельзя списывать это на темноту и невежество недоумков, или тех, кто поддался на провокацию, нельзя объяснить это позорное явление низким уровнем жизни. Вполне, казалось бы, интеллигентные, образованные люди
вдруг «раскрывают душу» и за этой душой обнаруживается сгусток человеконенавистничества, лютой и долго скрываемой злобы. Брызгая
бешеной слюной, эти новоявленные оракулы изрыгают проклятия - кому? – ну, конечно же, в первую очередь евреям. Потому что, «если в кране нет воды, значит…» - ответ хорошо известен.
Вот, например, Джон Гальяно – дизайнер дома мод «Кристиан Диор», миллионер, между прочим, низкий уровень жизни, которым оправдывают свои акции протеста «борцы за свободу», тут ни причём. Вот его заявление, с которым он обратился к еврейской паре, сидевшей в парижском кафе: «Я люблю Гитлера! Такие люди, как вы, были бы мертвы сегодня. Ваши матери и деды все бы оказались в газовой камере и погибли». Коротко и ясно.
А вот как высказался – не где-нибудь – на Каннском кинофестивале, в мае 2011 года, на пресс-конференции, посвящённой показу его фильма «Меланхолия», ещё один «властитель дум», «большой интеллигент»,
датский кинорежиссёр Ларс фон Триер «Я считаю себя нацистом! Я понимаю Гитлера! Мне он симпатичен!». Канны объявили режиссёра персоной нон грата.
Откуда такая смелость? Откровенность на грани бесшабашного, безоглядного героизма? Ведь многие, разделяющие их взгляды, предпочитают скрывать их, не выносить на люди. Уж не от сознания ли того, что им, именно им, никогда не придётся испытать даже сотой доли того, что испытали узники концлагерей и гетто. Переубеждать, взывать к их совести, состраданию, жалости, бесполезно, таких не проймёшь ничем. Но есть, есть метод, способный вправить мозги этим поклонникам бесноватого фюрера. Метод этот эскулапы формулируют очень просто: «подобное лечится подобным».
Нужно в порядке эксперимента соорудить или реставрировать самую маленькую газовую печь Освенцима или Майданека, привести её в действие, и на секунду-другую – не больше, чтобы не подохли, – запустить туда этих ярых поклонников фюрера. Нет, нет, сжигать до конца, до пепла, их не надо, пусть живут, пусть выйдут оттуда обезумевшими от страха, дрожащими животной дрожью, пусть хоть на миг прочувствуют на своей шкуре, каково было им – тем несчастным – умирать, корчась в муках, под музыку «В парке Чаир». Ничуть не сомневаюсь, они выйдут из этих камер убеждёнными пацифистами, и, может быть даже, вполне порядочными людьми. Жестокий метод? Варварский? Негуманный? Так и применять его надо к нелюдям, которые не понимают ничего кроме грубой физической силы. И чем она грубее, тем скорее до них доходит.
Ну, ночью привезли нас на эту узловую станцию Коростень, загнали в тупик. Паровоз ушёл, а нас до утра оставили в этом вагоне. Утром открыли дверь, увидели, что в вагоне люди и прицепили наш вагон к составу, который
шёл в сторону тыла. Помнится мне, что на станции в то время формировался состав с ранеными, которые уже начали поступать с фронта. Количество раненых превышало возможности железной дороги, не было не то, что специальных поездов, - товарняков не хватало, раненых грузили как штабеля, на сено, вповалку, несколько раз открывали и наш вагон, но, увидев,что он и так забит битком,
раненых не подсаживали. Часов через 7-10 вагон наш подцепили к составу, который шёл в сторону Сталинграда. Тогда Сталинград считался тыловым городом, и никто не думал, что немец дойдёт до него.
Это потом слово «Сталинград» станет символом нашей победы, это потом враг потерпит там сокрушительное поражение, а его двухсоттысячная,
ранее непобедимая армия будет окружена, зажата в железные тиски, и доблестные воины рейха будут кутаться, как последние бабы, в жалкие ошметки одежды, в панике поднимать вверх обмороженные руки, а их командующий Паулюс, проигнорировав сообщение фюрера о том, что он повышен в звании до фельдмаршала и одновременно пришедший приказ: «Держаться!», позорно капитулирует и будет пленён вместе со своим штабом. Тем самым сохранит себе жизнь, станет даже преподавать в советских учебных заведениях военные дисциплины, передавать, так сказать, свой плачевный личный опыт. Тоже полезно, тоже работает на нашу военную доктрину: «Кто с мечом к нам придёт…»
А сколько произведений почти во всех жанрах искусства «подарит» нам Сталинград – кинофильмы, скульптура, литература. Разве можно забыть потрясающую эпопею Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», или пронзительную повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», или прекрасный роман Юрия Бондарева «Горячий снег» - всё это о Сталинграде, о том, как он выстоял, выдержал и победил…
На рассвете я проснулся, увидел маму, она сидела в дальнем углу вагона с четырьмя какими-то девочками. Они завтракали. Меню: хлеб и вода. Ничего другого у нас не было. Мы проехали лишь несколько километров, как вдруг налетели два немецких самолёта и стали бомбить состав. Поезд остановился, поступила команда: «Всем покинуть вагоны и спрятаться, кто, где сумеет». Как покинуть? Ведь никаких лестниц не было, мама с четырьмя малыми детьми не могла сдвинуться с места, да и другие мамы, сжавшись в комок, забились по своим углам. Смешно – смех сквозь слёзы – но мамы надевали на головы детей захваченные из дома кастрюли, сковородки, всё что попадало под руку, пытаясь этими железяками спасти детей от бомбёжки. Я же взял на себя почётную миссию - поддерживать связь вагона с внешним миром, спрыгнул, и страшная картина открылась предо мной.
Со всех вагонов, как горох из мешка, сыпались люди, они бежали кто куда, обезумев от страха, медперсонал – санитары, сёстры, врачи – тоже бежали с ними, поддерживая легко раненых, тех, кто мог самостоятельно двигаться.
Вдруг я увидел, что прямо на меня летит бомба. Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что надо бежать, но тут какой-то военный схватил меня за руку и приказал: «Сидеть!»
- Понимаешь, - объяснил он, - это хорошо, что бомба летит прямо на тебя. Её отнесёт ветром, и она разорвётся в другом месте. Запомни, если бомба
летит прямо на тебя, ты не должен бежать, побежишь - можешь попасть в то место, куда отнесёт ветром бомбу.
Самолёты в конце концов улетели, все стали возвращаться в вагоны. Пошёл к своему вагону и я. Но тут меня остановил солдат, мы с ним
разговорились, и он пригласил меня в свой, соседний вагон. Я предупредил маму, чтоб не волновалась, и последовал за солдатом. Попал я к военным.
Их вагоны были в конце состава, после вагонов с ранеными и эвакуированными, то есть с нами. За военным вагоном находилась платформа, на ней крупнокалиберный пулемёт, пушка, и несколько бойцов, - «обслуга» этого огнестрельного оружия. Во время артналётов все они находились на этой платформе, отстреливались, не давая возможности прицельного бомбометания по нашему поезду. Ими командовал старшина, который и мне поставил «боевую задачу»: помогать подносить из ящиков ленты с патронами, выбрасывать с платформы отстрелянные гильзы, в общем, быть на подхвате. По большому счёту я, чем мог, помогал Родине, а по малому – своей семье, потому что мне стало перепадать кое-что из солдатского довольствия, свой паёк я тут же передавал маме.
Поезд наш двигался очень медленно, приходилось лавировать, останавливаться, чтобы как-то уклониться от бомбардировок, они случались
довольно часто, я к ним даже как-то привык, не уходил с платформы во время налётов, а продолжал выполнять порученную мне боевую задачу. Я был единственным пацаном среди солдат, они относились ко мне уважительно, по-отечески оберегали.
Как-то наш поезд остановился, не доехав до станции. Сказали, что будем стоять минут 20-30. Я тут же кинулся в «наш» вагон, мама дала мне какие-то деньги, чтобы я пробежался по ближайшим домам и купил кое-чего из еды. «Кое-чем» оказались помидоры. Но не успел я рассчитаться за них, как увидел, что поезд начал движение. До него было далеко, я моментально снял с себя рубашку, завязал узлом рукава, и, побросав туда помидоры, стремглав бросился за уходящим поездом. Когда добежал до последнего вагона, поезд уже набрал приличную скорость, да и я сильно устал, догоняя его. Догнал, забросил в открытую дверь рубаху с помидорами, но, как назло, в вагоне не оказалось ни поручней, ни ступенек. Меня, в буквальном смысле слова, спас какой-то солдат. Он заметил, что я не могу запрыгнуть в вагон, встал у двери, упёрся плечом в стену и протянул мне руку. Я схватился за неё, как утопающий за соломинку,
и он втащил меня. Естественно, в нашем, вагоне начался переполох,
все видели, что я отстал от поезда, бегу за ним и не могу догнать, но из-за радиуса поворота никто не видел заключительный акт этой сцены, когда солдат протянул мне руку и втащил в вагон. До сих пор благодарен ему. Спасибо тебе, солдат!
Так, с горем пополам, мы добрались до Сталинграда. Здесь нас встретили представители местной власти и сразу же объявили, что Сталинград – город большой, промышленный, ему нужны рабочие руки. Поэтому тот, кто
останется, должен будет работать на каком-нибудь заводе, например, Сталинградском тракторном, где под лозунгом «Всё для фронта, всё для победы!» выпускали танки и ремонтировали военную технику.
Тем, кто не может остаться и работать на военную промышленность, было предложено ехать в Башкирию. У мамы, кроме Башкирии, другого варианта не было – воюющему городу вовсе не нужна была такая обуза, да и никто не предлагал нам альтернативных вариантов.
Сейчас уже трудно вспомнить, сколько времени мы добирались до Башкирии. Питались хлебом и кипятком. Кипятком – это хорошо мне запомнилось, ибо на остановках я часто выскакивал с вагона и бегал с чайником за кипятком. Приехали мы в башкирский город Туймазы. Тут повторилась знакомая картина. Местные власти рассортировали всех прибывших: у кого была специальность – оставили в городе, остальных направили в колхоз. Мы попали в категорию «остальные» и оказались в деревне Колосовка. Это был небольшой населённый пункт дворов на тридцать, от силы пятьдесят. В то время Башкирия условно подразделялась на несколько анклавов: в одних районах жили в основном башкиры, в другом татары, ну, и конечно, русские. Нас поселили в русском районе. Привели на окраину и поселили в маленьком доме, стоявшем на опушке леса. В этот непроходимый лес, где росли столетние дубы и другие деревья, можно было попасть прямо с порога нашего дома.
В доме оказались полати, так что на первое время «мебелью» мы были обеспечены. Хозяйку звали Агафья Савельевна. Очень добрая приветливая женщина. С мамой они быстро нашли общий язык, можно сказать, подружились: одного примерно возраста, одной нелёгкой судьбы - мой папа и её муж воевали на одном фронте. Даже «похоронки» на них получили почти одновременно. А её соседями были татары. Их дочь Марзия стала для меня «путеводителем» и «гидом».
Время и судьбы разбросали нас. Где ты сейчас, красавица Марзия?
Много лет спустя, где-то в начале девяностых годов, мне опять довелось побывать в тех районах. Хотелось посетить места, где проходило детство, где наша семья пережила лихолетье военных лет. Но, как говорится, «человек предполагает, а Бог располагает». Не удалось мне вырваться из круга дел и проблем.
Но память крепко хранит картины той далекой, жестокой, немилосердной поры.
Это незабываемо.