Когда юность перетянута ремнём книга рассказов

И.П.  СМИРНОВ


КОГДА  ЮНОСТЬ  ПЕРЕТЯНУТА
РЕМНЁМ

Повести и рассказы


( издание 2-е, исправленное и дополненное )






















САНКТ – ПЕТЕРБУРГ

2003 г













Смирнов И.П.  Когда юность перетянута ремнём. Повести и рассказы.
СПб.: Издательство «Невский курьер», 2003. 1 с.



Смирнов Игорь Павлович родился в г. Ленинграде. Окончил Пушкинское  радиотехническое училище войск ПВО страны и военную академию. Работал в военных и гражданских научно-исследовательских учреждениях, преподавал в военном училище и в академии. Кандидат технических наук, доцент, полковник в отставке.
В своей четвёртой книге автор увлекательно рассказывает о своём времени и о себе. Будучи настоящим гражданином России, часто затрагивает морально-этические проблемы современного общества, стараясь заинтересовать ими и читателя.






ISBN  5-860720094-4





© Смирнов И.П., 2003









Курсантам и офицерам
                посвящается

КОГДА  ЮНОСТЬ  ПЕРЕТЯНУТА  РЕМНЁМ
                (повесть – воспоминание)

Необыкновенно для наших мест яркий солнечный жаркий июльский день. Иду по знакомой с детства зелёной улице родного города. Солнечные лучи отражаются в небольших лужицах на асфальте, оставшихся от недавнего дождя.  Воздух сегодня как-то особенно чист и свеж, в нём купаются ласточки и стрижи. Откуда-то доносится запах отцветающей персидской сирени и жасмина. Ощущение радости бытия царит в душе.
 На недавно проложенном асфальте проезжей части улицы читаю сделанную кем-то этой ночью крупную надпись синей краской: «106-й выпуск! Ура!» Рядом находится городок Инженерного военно-космического университета. Сегодня утром выпускникам нынешнего года объявлен приказ министра обороны о присвоении первичного офицерского звания и вручены дипломы об окончании ВВУЗа.
У входа в военный городок толпятся новоиспечённые лейтенанты, их родители, родственники, жёны, девушки, друзья. Все возбуждены, веселы – у них праздник! Однако редкие прохожие равнодушны к их празднику, они, не оглядываясь, спешат по своим делам. Армия, офицеры не пользуются сегодня вниманием  обывателя. Былого почтения  офицеры не вызывают.
Всматриваюсь в лица выпускников, их внешность, поведение, жестикуляцию, новенькую форму. Не так они должны выглядеть!  У многих в руках бутылки, и не только с шампанским. Некоторые сильно под хмельком. Старших офицеров не видно. Вот стоит пара: молодой лейтенант и девушка. Они плотно прижались друг к другу и, никого не стесняясь, застыли в долгом чувственном поцелуе. В своё время мы бы не позволили себе  этого!  В одежде офицеров небрежность:  тужурки расстёгнуты,  галстуки в руках, фуражки - на головах подруг. Походка расхлябанная, не чувствуется строевой выучки. Не видно воинской подтянутости, выправки, дисциплины, строгого отношения к себе. Если бы не форма, то ничто не указало бы на принадлежность этих молодых людей к офицерскому корпусу. Во всём их облике небрежность, разболтанность, чрезмерная вольность! На лицах не видно большого восторга, душевного подъёма, трепета у этих защитников Отечества от перехода  в новое качество – в офицеры. Не чувствуется, что офицерское звание  является для них чем-то необыкновенно желанным, долгожданным, заветным, возвышенным, почётным. Не видно, чтобы они гордились им. По-видимому, то же можно сказать об их отношении к дальнейшей службе Отечеству. Это, конечно, не новость для меня. Вот уже пятнадцать лет идёт разрушение всего, что было свято: нравственности, системы ценностей,  государства, армии, науки, образования, экономики. Казалось бы, пора привыкнуть, смириться, но нет, душа моя противится, мне больно на это смотреть! 
Я старый служака. Видел и другие времена, другую мораль, других офицеров, другое - справедливое и уважаемое во всём мире государство, другую армию, другой народ. И, должно быть, никогда не смирюсь с утратой! 
Постояв у входа в военный городок, иду в недалёкий парк, усаживаюсь на скамью над прудом. И тут вижу тех же выпускников; смотрю в тихую воду пруда и, как в кино при смене кадров, в сознании возникают другие видения: другие лица, другие люди, другая форма на лейтенантах, другое к ней отношение, другие взаимоотношения между людьми, другое отношение народа к своей армии! Всё другое! Как будто я нахожусь сейчас в другой стране, на чужой земле, так отличны картины прошлого от того, что я вижу сегодня, сейчас! Мне становится грустно, щемит сердце, ноет душа, неприятно дольше оставаться здесь.
Поднимаюсь со скамьи и иду домой. Стою у окна, и смотрю во двор. Передо мной городок моего училища. Вот на этом самом месте почти пятьдесят лет назад был четырёхугольник курилки, с железной полузакопанной бочкой посередине, где не один раз наш курсантский взвод ожидал своей очереди в тире. Мысленно вижу себя семнадцатилетнего, лица ребят – моих однокашников, слышу их голоса. Могли ли мы тогда предположить, что то, что произошло в последние годы с нашей страной, возможно?!
 Оказывается, память хорошо сохранила первые страницы моей военной службы. Конечно, было всё - и хорошее, и плохое. Почему бы ни вспомнить о них? Может быть, кто-то из будущих поколений прочитает и ему будет интересно, а, может быть, и полезно узнать, как жили мы? Ведь читают же и сегодня, хотя и не многие, романы: «Кадеты» и «Юнкера» А.  Куприна,  «Юность командиров» Ю. Бондарева, «Пятьдесят лет в строю»   А. Игнатьева! Прошлое не должно умереть вместе с его очевидцами. Не хочется верить в это! Ведь, если люди забудут прошлый опыт, им многое придётся создавать заново, повторяя ранее сделанные ошибки и упуская драгоценное время. Не могу поверить, что народ русский настолько неразумен, чтобы не понимать этого! Хотя злые силы и делают всё возможное, чтобы начать историю России с чистого листа! А может всё же наша страница истории  сохранится?!  К тому же, почему бы и ни вдохнуть запах собственной юности!?


Глава  1

НАЧАЛО   НАЧАЛ


На календаре август 1954-го года. Разношёрстная бурливая толпа мальчишек военных лет: худых, одетых бедновато, во что придётся, чаще всего откровенно крестьянского вида, не слишком хорошо развитых культурно и физически, приехавших со всех концов Союза Советских Социалистических Республик в Ленинград за знаниями, - собралась у входа в одну из казарм военного училища.  В этой мельтешащей толкучке и я – семнадцатилетний выпускник ленинградской школы. Здесь заседает приёмная комиссия. Мы все сдавали приёмные экзамены, но оценки нам чаще всего не объявляли, за исключением тех случаев, когда это была неоспоримая "двойка". Теперь решается наша судьба: кто-то будет зачислен в училище, а кому-то придётся получить проездные документы для возвращения домой. Большинство очень волнуется. Это большинство составляют сельские ребята. Возвращаться в деревню никто не хочет. Трудно и голодно в деревне. Хотя и в городе, даже в Ленинграде, не слишком сытная и благополучная жизнь. У многих из нас нет отцов: их унесла война. Матери,  стремясь обеспечить будущее сынов, из последних  сил дотянули их до окончания средней школы. Учёба в наши годы гарантировала полноценную материальную и духовную жизнь. Образование: знания и умения - были очень престижны. Ленинский лозунг: «Учиться, учиться и ещё раз учиться!» претворялся государством в жизнь.
Городские ребята резко выделяются в этой толпе: они одеты получше. На них можно увидеть модные тогда куртки-москвички с застёжками-молниями, украшающими карманы; широченные, по-матросски, брюки и бежевые кепки «лондонки» с резиновыми, обтянутыми материей козырьками или даже костюмы спортивного покроя. Они и говорят по-городскому: на более-менее правильном русском языке.
      Приехавшие из глубинки – одеты чаще всего в старые отцовские, сохранённые матерями с довоенных времён, пиджаки и кирзовые сапоги или в парусиновые тапочки. Они более застенчивы и скромны, объясняются на разных диалектах окая, акая или цокая - непривычно для уха горожанина. Но таких -  явное большинство. Их привлекает государственное обеспечение курсантов. Городские ребята чаще  предпочитают гражданскую карьеру.
Особую группу составляют москвичи и ленинградцы. Они отличаются и внешним видом и манерой поведения,  выглядят элитой и  резко выделяются на общем фоне. Их единицы.
Кое-кто, из здесь присутствующих, уже сдавал экзамены в гражданские ВУЗы, не прошёл по конкурсу, и теперь, чтобы не возвращаться домой, поступает в военное училище. Оно обеспечит не голодную жизнь и среднее техническое образование, не даст пропасть и после службы в армии, на гражданке. Всех присутствующих здесь объединяет престижность военной службы, кроме того, они не хотят или не могут быть обузой родителям. Большинству только семнадцать лет и до призыва в армию ещё целых два года.
На выходе из казармы возникает офицер и, обозначив собой место, командует:
  - Строиться! В две шеренги становись! 
Суетясь и толкаясь, мы кое-как выполняем команду. Офицер выходит перед строем и объявляет:
- Перечисленным товарищам, выйти из строя! – Затем читает длинный перечень фамилий.
Названные - выходят из строя и поворачиваются кругом к нему лицом.
Закончив чтение, офицер говорит:
  - Поименованным товарищам, получить документы в штабе и сегодня же убыть в места постоянного проживания (иностранное слово «абитуриенты» тогда не употреблялось).   Остальные зачислены в училище курсантами первого курса.
 Я стал курсантом.
Перед строем появляется другой офицер: среднего роста, коренастый, крепкого телосложения, сероглазый, с прямыми русыми волосами и немного кривыми, как у кавалериста ногами; он подтянут и аккуратен – настоящий строевик, у него четыре звёздочки на погонах.  Китель и брюки отглажены, хромовые сапоги блестят. Тогда мне он показался многоопытным, пожилым человеком. Хотя ему было чуть больше тридцати.
Он громко и отчётливо представился:
- Капитан Червов, командир пятой курсантской батареи! – и продолжил, - Сейчас я зачитаю список курсантов моей батареи. Перечисленным курсантам надлежит собраться в помещении батареи на втором этаже этого же здания. Вы будете подстрижены наголо, вымыты в бане, после чего получите военное обмундирование. Штатское платье вам в течение ближайших трёх лет более не пригодится, можете его выбросить или отослать домой. Хранить в училище его не положено!
И вот мы уже в умывальнике казармы, стоим в очереди к парикмахеру. Парикмахер – парень в солдатской форме – ловко,  за несколько  минут лишает нас так украшавших нас шевелюр. С большим трудом узнаём знакомых.  Рядом, в соседнем помещении, другой солдат-каптенармус, стоя в дверях, взглядом, приближённо мгновенно определяет наши антропометрические данные и без всяких разговоров бросает нам в руки комплекты нижнего белья, хлопчатобумажные гимнастёрку и брюки, кирзовые сапоги, ремень с бляхой и пилотку. Всё обмундирование - бывшее в употреблении. Капитан, находящийся здесь же, говорит, что позже мы получим новое обмундирование, а для выполнения хозяйственных работ сойдёт и б/у. Затем нас – группу из двадцати - тридцати человек – тот же каптенармус строем ведёт в баню. Обмундирование несём с собой. Помывшись, переодеваемся и совершенно не узнаём друг друга – все одинаковые!
По возвращении из бани: остриженным, помытым и переодетым, нам указывают наши койки в спальном помещении казармы. Койки двухъярусные с пружинной сеткой. Ватный матрац, тощая ватная подушка, плешивые шерстяные одеяла и когда-то белые стиранные многократно простыни – вызывают нескрываемое восхищение у многих ребят. Дома у них это считалось роскошью.   Моё место на втором ярусе. Это мне даже нравится. При моей комплекции (я весил менее шестидесяти килограммов), гимнастической подготовке и возрасте, забираться туда не представляет никакого труда; сверху не сыплется труха, а лежать на койке во внеурочное время, как нам уже объяснили, всё равно не разрешается.
Койки сдвинуты попарно. Между ними в два этажа стоят тумбочки: по одной на двоих; в проходе между рядами - персональные табуретки. На них можно в свободное время посидеть: почитать, подшить белый подворотничок к гимнастёрке, почистить металлическую бляху ремня и пуговицы асидолом, а на ночь на них аккуратно складывается обмундирование;  рядом ставятся сапоги с обмотанными для просушки вокруг голенищ портянками. Всё это разъясняет нам поступивший вместе с нами в училище солдат. Пол в казарме цементный.  Отопление у нас паровое – нам повезло, в других казармах и учебных корпусах  - печное. Когда начались холода, мы по достоинству оценили нашу казарму. В середине казармы оставлено место для построения курсантов повзводно в две шеренги. В дальнем конце – гимнастический конь и турник, по  стенам – вешалки для шинелей, над ними – портреты вождей: Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса и военачальников. Спальное помещение казармы небольшой стеной разделено на два кубрика, в каждом из которых располагаются по два взвода.
Кроме спального помещения в казарме есть ленинская комната со стендами для портретов членов политбюро ЦК КПСС, с подшивками газет и журналов, столами и стульями, гипсовым бюстом Сталина и разбитым пианино; оружейная комната с личным оружием курсантов и офицеров, закрытая на замок; канцелярия – помещение для командира батареи и четырёх взводных командиров; комната для умывания с туалетом и сушилкой для просушки нашего промокшего на занятиях обмундирования, и кладовая – каптёрка для хранения нашего личного имущества.
На входе в казарму стоит тумбочка с телефоном, рядом с которой постоянно находится дневальный по батарее. Всё это мы – непосвящённые «салаги», узнали в первый же день от нашего «солдата» и «академиков» – курсантов старших курсов, получивших «двойки» на переводных экзаменах и лишённых за это отпуска. Всё окружающее для нас в новинку, знакомимся и делимся впечатлениями с соседями по койкам.
К нам подходит лейтенант. Для начала он делает нам, сидящим при его приближении, внушение. Поясняет, что от ныне и впредь, мы должны вставать при подходе начальника и подавать команду «Смирно!» для других, которые этого не заметили. Затем он объявляет, что назначен командиром второго взвода и мы, кто получил место в этом кубрике, – его подчинённые. Он будет нас воспитывать и учить воинским премудростям, изложенным в уставах. Фамилия его - Клотов, обращаться к нему следует - «Товарищ лейтенант».
Это был худощавый  парень лет двадцати двух, окончивший училище год-два назад, темноволосый, жилистый, подтянутый, с открытым хорошим русским лицом и карими глазами.
Надо сказать, что все офицеры тех времён, относящиеся к категории «строевых», носившие «золотые» погоны и работающие непосредственно с личным составом, имели хорошую строевую выправку. Расплывшихся  увальней даже среди старших офицеров практически не было. Сам начальник училища – генерал не раз демонстрировал курсантам отличную строевую и физическую подготовку. К сожалению, с развитием НТР это качество офицерами во многом было утрачено.  Преподаватели специальных дисциплин – инженеры и техники, тогда носили «серебряные» погоны и порой не отличались строевой выправкой. Чаще всего эти люди не проходили военной школы и в советскую армию были призваны с гражданки. По этой причине им кое-что прощалось, как специалистам своего дела.
Наш командир взвода – лейтенант Клотов провёл с нами в училище все три долгих года и знанием воинской службы в первую очередь мы обязаны ему и капитану Червову.
Сегодня, по прошествии почти пятидесяти лет, я понимаю, что они сами были очень молоды, недостаточно опытны, не имели специальных знаний по педагогике и психологии и потому их метод воспитания, мягко говоря, не отличался совершенством. Они применяли самую простую тактику: «отделились «китайской» стеной воинского звания и должности от подчинённых»; боялись, чтобы не уронить авторитета, приблизиться к ним, а потому делали множество непростительных ошибок. И в целом мои первые командиры не оставили о себе хороших воспоминаний, даже при том, что наша память хорошее хранит лучше, чем плохое.  Они не хотели замечать в нас личности со своими характерами: скромных и дерзких, аккуратных и нерях, флегматиков и холериков, самолюбивых и лишённых этого качества,  гордых и угодливых, интеллектуально развитых и не очень. Для них все мы были только подчинёнными: исполнительными или не исполнительными. По-видимому, их так учили старшие начальники и тогда это их беда, а не вина.  Но приятных воспоминаний об отцах-командирах, в отличие от преподавателей, я, как ни стараюсь, не могу отыскать в своей памяти, не припомню даже ни одной беседы по душам.
В тот первый день моей военной службы я сидел около своей койки и зашивал через край, как умел, дыры на брюках: моё обмундирование оказалось рваным и требовало ремонта. Мимо проходил какой-то курсант старшего курса, по возрасту не много старше меня. Чтобы привлечь его внимание и вызвать сочувствие, я обратился  к нему: 
- Эй, посмотри, что мне выдали! Может быть, поменяют?
Он остановился и совершенно неожиданно для меня, приняв грозный вид, произнёс:
         -   Как Вы разговариваете со мной?!
- А как я должен с тобой разговаривать, - огрызнулся я.
Я был ленинградским не слишком застенчивым парнем.
- Курсант Жданов, назначен помощником командира взвода, - теперь представился он, - то есть, являюсь для Вас начальником.  Попрошу обращаться ко мне на «Вы» с добавлением воинского звания. Мне ещё не присвоено звание «сержант», но я пользуюсь правами помкомвзвода и потому объявляю Вам наряд вне очереди на работу! Как ваша фамилия?
Сразу поникнув, я назвал себя.
- Завтра, сразу после подъёма взвод пойдёт на физзарядку, а Вы будете мыть пол в кубрике! Ясно?
- Ясно, - понурившись, ответил я.
- Не ясно, а слушаюсь! – поправил меня Жданов.
Так я начал постигать основы воинской дисциплины и так получил своё первое взыскание!
 Отвлекаясь от основного сюжета, скажу несколько слов о пресловутой, так часто поминаемой нынешними СМИ,  «дедовщине» или, как называли это явление ещё в купринские времена «цуканье». Хотелось бы напомнить нашим «свободным» журналистам, что эта мерзость пришла в Россию из «цивилизованной» Германии, и особенно хорошо привилась в привилегированных  ВУЗах, например, в Пажеском корпусе, ещё в середине девятнадцатого  века. Другими военными училищами она было отвергнута как явление  недостойное русского человека в самом начале двадцатого века и в моё время не существовало вовсе! Курсанты старших курсов покровительствовали младшим, помогали привыкнуть к воинской дисциплине. Явление возродилось в советской армии в период хаоса, предшествующего буржуазной контрреволюции.   
Жданов запомнил нашу первую беседу, пожаловался командиру взвода, и они длительное время пристально следили за каждым моим шагом. В дальнейшем я получил изрядное количество незаслуженных замечаний.
Например, ведёт батарею наш командир взвода, и кто-то разговаривает в строю, что запрещается Строевым уставом. Я слышу его окрик:
- Курсант Семёнов, прекратите разговоры!
 Или совершенно неожиданно:
- Курсант Семёнов, твёрже ногу!
Хотя я точно знаю, что он не видит меня за спинами товарищей и совсем не убеждён, что это именно я разговариваю или низко поднимаю ногу. Дерзить в ответ я не мог, но имел возможность всем своим видом, мимикой выражать своё отношение к непосредственным начальникам.  Власть была у них, и потому я обычно оставался в проигрыше, но самолюбие моё было удовлетворено хотя бы таким пассивным противостоянием. Такие у нас сложились первоначально отношения! К счастью, не надолго.
Я очень благодарен Клотову за то, что он помог мне понять простую истину: «Победителей не судят». В моей интерпретации она звучит так: «Будь специалистом своего дела, отлично выполняй свои основные служебные обязанности и тогда тебе простится многое из того, что в другом случае прощено не будет!»
Этим правилом я руководствовался позже всю жизнь. Оно позволяло мне иметь и часто высказывать вслух мнение по различным вопросам, не совпадающее с мнением начальства – проявлять своё  «я», зная наперёд, что начальство смирится и простит, поскольку я ему нужен как специалист своего дела и своей инициативой и творчеством компенсирую его недоработки.  Наверное, благодаря Клотову я стал в училище «круглым» отличником, хотя в школе успехами в учёбе не блистал. Нет сомнения, что клотовская наука помогла мне во всей дальнейшей жизни.

Своим первым командирам я обязан  основами воинского воспитания. Они плохо или хорошо объяснили мне: что такое воинский порядок и дисциплина, каковы должны быть взаимоотношения между военнослужащими, каков должен быть порядок в служебном помещении, как должен выглядеть военнослужащий. Знаний, полученных в училище, оказалось достаточно для тридцати двухлетней службы. Я и сегодня не забыл этой науки!
Пусть и не слишком умело, но они научили нас – курсантов этим премудростям, сделали из нас дисциплинированных, выдержанных, подтянутых, аккуратных людей. И в этом их большая заслуга. Именно поэтому уволенных из армии офицеров ещё  и сегодня разумные руководители различных предприятий с удовольствием  берут на работу. Не без исключений, конечно, но офицер обычно более дисциплинирован, исполнителен, собран, аккуратен, нежели сугубо штатский человек!
Что же касается трудностей привыкания к армейской жизни, то ведь воспитание – всегда насилие над личностью - и с эти нельзя не мириться. 







Глава 2

ПРОВЕРКА  НА  ПРОЧНОСТЬ

Замелькали дни, недели и месяцы, проведённые в училище. Время курсанта было так загружено и уплотнено, что ни о чём постороннем, не связанным со службой, некогда было даже подумать. Первые полтора-два месяца были полностью заняты тяжёлой физической работой. Уже на следующий день, после того, как батарея была укомплектована, началась заготовка дров для училища.
Нас поднимали в шесть часов утра, без физзарядки, после недлительного туалета, ещё сонных, строем вели в столовую на завтрак; после чего сажали в грузовики и везли в морской порт, где уже ожидали баржи с дровами. Полутора метровые плахи мы извлекали из глубокого трюма и по шатким сходням несли на плечах на берег, к образующим очередь на погрузку машинам.  Машины шли сплошным потоком – простои барж, видимо, стоили дорого. С нашим полудетским слабосилием никто не считался. Мы таскали и таскали эти расколотые вдоль тяжёлые брёвна и грузили, грузили, грузили. Никаких перекуров: уставших и замешкавшихся подбадривали командиры. Часовой перерыв делали на обед, когда из училища в специальных бачках-термосах нам привозили солдатский обед: жидкие щи, пшённую кашу и кусок хлеба. До принятия присяги мы находились на положении рядовых солдат с соответствующим денежным (тридцать рублей в месяц, примерно столько стоила бутылка водки) и продуктовым довольствием. Курсантская продовольственная норма приравнивалась к  матросской. В ней было больше мяса и сахара, в завтрак добавлялся двадцатиграммовый кусочек масла, а в обед – компот из сухофруктов. Денежное довольствие курсанта составляло семьдесят пять, сто и сто пятьдесят рублей на первом, втором и третьем курсах соответственно. Для сопоставления скажу, что студенты ВУЗов получали стипендию триста-четыреста рублей в месяц.
Уже в темноте на тех же грузовиках нас привозили в училище. Сразу после ужина разрешалось отдыхать, лёжа на койке - спать. Распорядок дня училища нами в те дни не соблюдался.
После того, как дрова для отопления всех зданий училища были заготовлены: привезены и уложены в штабели на территории, нас - молодых курсантов  стали использовать в качестве подсобных рабочих на стройках. Ленинград, сильно пострадавший во время Великой Отечественной войны, был ещё в руинах. Многие дома, выглядевшие внешне вполне благопристойно, представляли собой одни стены, с рухнувшими или сгоревшими перекрытиями и забитыми фанерой оконными проёмами. Кое-где в центре города эта фанера была даже раскрашена, чтобы создавалось впечатление наличия оконных рам.
 Нас – подсобников, утром развозили по разным стройкам наши командиры, передавали прорабам и определяли объём дневных работ, а в конце рабочего дня – собирали по всему городу. Обед из училища привозили только в том случае, если на объекте работало достаточно много курсантов, в противном случае - утром давали с собой сухой паёк: кусок хлеба и два-три кусочка сахара.
В то время велись активно и восстановительные работы в училищном городке. Некоторые ДОСы (дома офицерского состава) уже были восстановлены, другие - ремонтировались. На этих работах в качестве чернорабочих использовались также курсанты. Это продолжалось в течение всего срока обучения. В расписании занятий взводов оставлялись окна для хозяйственных работ. Многие офицеры училища в те годы снимали углы или комнаты в ближайшей деревне и даже заводили своих коров, благо, их крестьянское происхождение позволяло это делать. Время было голодное! Народное хозяйство, разрушенное войной, ещё полностью не было восстановлено. Все понимали  и не роптали, были уверены, что это временное явление: победили фашизм - победим и разруху! 
Голод мы - тогдашние курсанты, ощущали постоянно, особенно в первый год учёбы. Энергетические затраты явно превышали получаемые килокалории. При назначении наряда рабочих на кухню желающих было всегда предостаточно. В первый год обучения мы в считанные минуты поглощали в столовой свои порции в завтрак, обед и ужин, порции товарищей, уволенных в город, а так же всем отделением -  приходившие изредка кому-либо продуктовые посылки, оставляя кое-что про запас под подушкой. Надо сказать, что держать в казарме продукты, как и личные носильные вещи, категорически запрещалось, и наши командиры бдительно следили за этим, проверяя периодически не только наши постели и тумбочки, но и чемоданы, и вещмешки, хранимые в каптёрке. При этом всё запрещённое к хранению безжалостно изымалось.   
Мы – дети войны, чьё детство и отрочество совпало с тяжелейшими для страны годами, ещё долго не могли избавиться от чувства голода. Оно жило в нас вместе с памятью о войне.
Помню свой рабочий день в бригаде штукатуров, восстанавливавшей дом на Рузовской улице, у Витебского вокзала. Бригада - сплошь девичья. Штукатуры – вчерашние выпускницы ремесленного училища, деревенские, малообразованные девчонки, мои ровесницы. Мы с приятелем флиртуем с ними. Они, как малые дети, наивны, и заразительно хохочут при любой нашей не слишком остроумной шутке. Но и они, и мы понимаем, что наш флирт не будет иметь продолжения. Завтра нас бросят на другой объект, до принятия присяги не выпустят из стен училища, да и позже выпускать будут редко, тем паче в Ленинград. Флирт оканчивается ничем, оставив зарубку в памяти.
В другой раз меня назначили на ремонт одного из домов, вмонтированных в крепостную стену нашего училищного городка. Я готовил раствор и в вёдрах носил его каменщикам, восстанавливавшим третий, разрушенный этаж. Их было несколько, а я один. Я не успевал всех их обеспечивать раствором:  они простаивали и ругали начальство и меня. К концу дня я так устал, что еле передвигал ноги. После того рабочего дня я с трудом поднялся на следующее утро на физзарядку: всё тело ныло.
 Естественно, подобные случаи рождали невесёлые мысли: «Не пора ли бросить эту игру в солдатики? Ведь до призыва ещё целых два года!» До принятия присяги я мог свободно уйти из училища, что некоторые и делали. Удерживали от этого шага гордость и самолюбие. «Что, - скажут друзья, -  испугался трудностей!»  Этого я не мог себе позволить.
Сам городок нашего училища представляет собой памятник русской архитектуры. Он построен для расквартирования третьего лейб-гвардии стрелкового Его Величества полка в 1914-м  году по проекту архитектора Покровского, того самого, который много сделал при создании знаменитого Фёдоровского городка в Царском селе.
Дело в том, что в начале ХХ века под влиянием русско-японской войны и надвигающейся первой мировой, резко повысились патриотические настроения граждан России. Возглавила это движение русская аристократия. При царском дворе образовался кружок влиятельных и богатых людей, понимающих, что патриотизм народа – это основа его жизнеспособности, национального самосознания, мощи армии и государства. Он же зиждется на памяти о добрых традициях, о великом прошлом Родины. С целью поддержания лучших традиций и было создано Общество ценителей старины, в которое вошли представители лучших русских фамилий, оставивших яркий след в истории России, такие как: члены царствующего дома - Великие Князья, князья Волконские, Оболенские, Трубецкие, Шаховские, Голицыны, генералы и придворные чины. Главой  - распорядителем Общества был утверждён личный адъютант императрицы Александры Фёдоровны, полковник Ломан. Он организовывал сбор средств, заказ проектов, контроль за строительством. Было решено увековечить архитектуру древней Руси, как говорится, «музыку в камне», создать музей под открытым небом. Именно в этих целях и был спроектирован и построен рядом с императорским Фёдоровским собором в Царском селе Фёдоровский городок: боярские терема и флигели, окружённые каменной крепостной стеной с башенками. Все строения городка выполнены в стиле архитектуры древних русских городов: Киева, Новгорода, Пскова, Москвы, Ростова, Суздаля, Владимира и обильно украшены резьбой по камню. Городок уникален, неповторим. Он представляет собой шедевр архитектуры, каменную книгу о великом прошлом России. К сожалению, ни у коммунистов, ни у демократов не дошли руки до его восстановления. Он и сегодня стоит почти в тех же руинах, что и в 1944-м году.  Кстати говоря, во время первой мировой войны в нём размещался госпиталь, в котором в качестве сестёр милосердия работали последняя русская императрица и её дочери, а санитаром служил величайший русский поэт ХХ-го века Сергей Александрович Есенин.
С той же целью: сохранить в памяти потомков архитектуру древней Руси, строился одновременно с Фёдоровским городком и городок нашего училища.
Внутри каменной шести-восьми метровой крепостной стены расположены трёхъэтажные здания казарм четырёх стрелковых батальонов, учебные корпуса, штаб полка с квартирой командира, офицерское собрание, часовня,  солдатская чайная, хозяйственные постройки, строевой плац, тир, гауптвахта. Возле главных, восточных ворот, – два жилых дома для штаб-офицеров полка. В южную крепостную стену вмонтированы три жилых дома для обер-офицеров и шесть крепостных башен, воспроизводящих архитектурный стиль древних Новгорода, Владимира и Москвы. В западной стене – полковая часовня и жилой дом для унтер-офицеров полка.
Городок построен на месте бывших огородов находящегося рядом городка Кирасирского Его Величества полка, поэтому и улица, на которую выходят западные ворота,  называется Огородной. Улица, ограничивающая городок с юга называется Сапёрной, в честь Образцового сапёрного батальона Русской армии, размещавшегося на ней в  Х1Х-м  веке. Восточные ворота училища выходят на Кадетский бульвар.
Все строения городка выполнены из добротного красного кирпича, украшены художественной ажурной кладкой, изображающей замысловатые орнаменты, и белыми пилястрами. Полукруглые дверные и оконные проёмы,  островерхие крыши и каменные гирьки в окнах создают впечатление сказочных теремов, подчёркивают древнерусский колорит.  Детали декора, выкрашенные белой краской на общем желтоватом фоне, выглядят очень эффектно. Строения городка прекрасно вписываются в обильную зелень царскосельских  улиц.
Хотя городок и был построен в 1914-м году, но лейб-гвардии Его Величества третий стрелковый полк здесь никогда не размещался. В тот год началась  первая мировая война, вся императорская гвардия была брошена на фронт и, верная царю и Отечеству, уже в первые месяцы войны почти полностью погибла. В советское время в городке располагались различные воинские части Красной армии. Войсковая часть  № 75023  (Училище инструментальной разведки, как оно первоначально  называлось), оказалась здесь после возвращения из сибирской эвакуации, в 1945-м  году.
В начале пятидесятых годов, о которых сейчас идёт речь, городок представлял собой жалкий вид. Стены строений и окружающая крепостная стена носили следы попавших в них во время военных действий осколков  бомб, снарядов и мин.   Отдельные здания были разрушены полностью или частично, другие выгорели внутри и требовали ремонта, многие окна забиты фанерой.  Мы – тогдашние курсанты много трудились по восстановлению  городка:   разгружали,   складывали  в  штабели  и  подавали   каменщикам на этажи кирпичи; готовили раствор и подносили его каменщикам и штукатурам, копали траншеи для прокладки труб отопления и канализации, исправляли булыжные мостовые внутри и вне стен училища, сажали кусты и деревья, заготовляли и укладывали дёрн на стадионе и газонах, строили полосу препятствий  и училищный полигон в районе Казанского кладбища. Носили, копали, возили и катали. Шутники в те годы много острили по поводу наших тягловых возможностей.  Например, при планировании дневных работ  прораб будто бы  говорит курсантскому командиру:  «Мне не надо лошади,  дайте лучше двух курсантов!»
В течение первых двух месяцев мы – курсанты разных взводов одной батареи, даже познакомиться не сумели. Работы разъединяли нас, личного времени не было, о том, чтобы не разговаривали после отбоя, лёжа в постелях, строго следили сержанты и старшина, назначенные  из числа курсантов третьего, выпускного курса. Дни были полностью загружены, мы так уставали, что в первое время надзора и не требовалось. Засыпали тотчас, спали без сновидений.   Семь часов ночного сна казались одним мгновением: не успел голову положить на подушку, а дневальный уже командует: «Подъём! Выходи строиться!». Открываешь глаза: сержанты уже одетыми стоят около коек своих подчинённых и подгоняют. В проходе между кубриками – дежурный офицер с секундомером в руке. Через две-три минуты после команды батарея должна стоять в строю. Если, по его мнению, мы встаём недостаточно быстро, он командует: «Отбой!». Раздеваемся и ложимся по койкам. Отстающим  грозит дополнительная тренировка или наказание за нерадивость, поэтому кое-кто пытается залезть под одеяло не полностью раздетым, но сержанты бдительны и это обычно не проходит. Через пару минут снова звучит команда «Подъём!». Таких подъёмов и отбоев может быть несколько: нас тренируют для дальнейшей службы на боевом дежурстве в Войсках противовоздушной обороны: воздушная цель-самолёт противника, движется со сверхзвуковой скоростью! Времени для подготовки к её встрече очень мало!   
Однажды нам было устроено даже показательное выступление курсанта выпускного курса. После команды «Подъём» он, одеваясь на ходу, встал в строй через сорок пять секунд.
- Вот так и вы будете подниматься, - пообещал капитан Червов. – Он выполнил своё обещание!
Наконец, после построения батареи следует команда: «Повзводно на физзарядку шагом – марш!»
Заходим в туалет, и вот мы уже бежим в ногу по асфальту тротуара Кадетского бульвара, в такт клацая подковками тяжёлых кирзовых солдатских сапог. Форму одежды для физзарядки (в гимнастёрках, нательных белых рубашках или с голым торсом) определяет дежурный по училищу. В летнее время зарядка обычно проводилась в трусах и сапогах: тапочек у нас не было.  Вначале нам непривычно, холодно, часто моросит дождь (на дворе сентябрь – октябрь), но воинская дисциплина главенствует над чувствами, и все рано или поздно привыкают. Глядя на изнеженных ребят, думаю: «Вот бы посмотрела сейчас на своё чадо мама! Вероятно, она бы от сострадания лишилась  чувств!» Но, как показало время, такая «жестокость» пошла нам только на пользу!
Кое-кто уже через неделю испытаний начал хныкать, жаловаться на трудности. До принятия присяги с такими курсантами расставались в один день: получи свою одежду, документы и стриженый, на память о пребывании в военном училище, поезжай к маме! Ты не выдержал главного экзамена – экзамена на взрослость! Были и такие.
На соседней со мной койке спал парень из Новгорода, а под ним, на нижнем ярусе, - его одноклассник. Вижу однажды утром по команде «Подъём» они не спешат, и слышу их разговор:
- Поиграли в солдатики, и хватит! Поехали домой, Юрка!
Юрка соглашается. Видимо, они уже обговаривали это. К отбою их места в казарме были  свободными.
Но основная масса оказалась твёрдыми ребятами. «Взялся за гуж – не говори, что не дюж!» Сломаешься,  стыдно будет показаться своим друзьям на глаза. Они обязательно уколют: «Что: не выдержал трудностей, испугался армии?! Значит ты маменькин сынок! Держись, друг, крепче за её юбку!»
Нам, детям военных лет стыдно было задерживаться в детстве, когда наши почти сверстники уже в годы Великой Отечественной войны совершали воинские подвиги! Мы хотели быть достойными их. Словами «маменькин сынок» выражалось высшее презрение. Было трудно, неуютно, голодно, но мы стеснялись ныть и жаловаться даже самым близким людям! Мы жаждали выглядеть взрослыми, самостоятельными, многоопытными людьми!
Постепенно знакомимся друг с другом - узнаём имена, характеры, склонности, подробности прежней гражданской жизни сослуживцев. Случалось, что командиры взводов находили время и проводили с нами беседы даже в перерывах между работами. Мы садились кружком на земле вокруг своего лейтенанта, и он объяснял нам основы воинского порядка: основные положения уставов Внутренней службы и Дисциплинарного.
Однажды во время такого импровизированного занятия лейтенант Клотов задал вопрос:
- Перечислите офицерские воинские звания во флоте!
Я поднимаю руку и перечисляю, начиная с «мичмана» до «адмирала флота». Он тут же поправляет меня и говорит:
- Не верно! «Мичман» - это сержантское звание и соответствует сухопутному «Старшина».
Я возражаю, ссылаясь на авторитет писателей: Марлинского, Новикова-Прибоя и других. Но лейтенант не даёт мне выговориться и наставляет:
- Уставы надо читать, а не художественную литературу!
Я обескуражен, не согласен. Но высказаться мне не дают.
В перерыве ко мне подходит высокий худощавый парень и поддерживает меня:
- Лейтенант не прав. Зная все Уставы даже наизусть, не станешь культурным человеком! А ты, видимо, любишь читать?!
 Я утвердительно кивнул.
- Я тоже! – сказал парень.
Мы познакомились и стали самыми близкими друзьями на все годы обучения в училище. Его звали Олег Калинин. Он был из офицерской семьи, много переезжал с отцом по стране, много видел и знал, а я всегда очень ценил знания в людях!
Как я уже отмечал, личный состав нашей курсантской батареи был весьма разношёрстен. Абсолютное меньшинство составляли ребята, которые до поступления в училище имели возможность пользоваться услугами музеев, театров, библиотек, кинотеатров. Телевидение тогда было доступно очень ограниченному кругу лиц. Даже будучи ленинградцем, я впервые увидел телепередачу уже в училище. Понятно, что в маленьких городках, посёлках и деревнях даже кино было роскошью. Смотрели один фильм по много раз; я сам помню, что или во время войны, или сразу после неё, но ещё в эвакуации в Челябинске, смотрел кинофильм «Чапаев» пять или десять раз. И не надоедало, как ни странно!   То есть, приобщение к культуре для значительной части офицеров моего поколения, по сути, началось в годы обучения в училище! Среди нас были и такие, которые даже поезд увидели впервые, когда по направлению военкомата поехали учиться. Другие - впервые в жизни наелись досыта, только став курсантами! О деликатесах курсантской столовой я расскажу чуть позже. Многие воочию никогда не видели музыкального инструмента кроме гармони и балалайки, не пользовались постельным бельём,  зубной щёткой, вилкой и ножом за столом! Некоторые, приехавшие из российской глубинки, говорили на таком диалекте, что понять их было совсем не просто. Были и говорящие на не слишком литературном украинском или белорусском языке.
Однако, несмотря на всё это, я с гордостью могу сказать, что со временем из нашей курсантской батареи вышли два генерала, пять докторов наук, с десяток кандидатов наук и ещё больше полковников!
Знания заслуженно высоко ценились в советское время, и овладение ими всеми средствами поощрялось государством! Отсюда и огромные успехи, которых добилась наша страна в то время, отрицать которые могут только враги Отечества и совершенно зомбированные или бессовестные люди! 
Но неумолимо вступало в свои права предзимье. Всё чаще дни становились по–ленинградски холодными и дождливыми, нас меньше стали посылать на работы под открытым небом – курсанты стали простужаться и болеть.  Жизнь постепенно входила в нормальную учебную колею. Всё больше стало занятий, направленных на подготовку нас к принятию воинской присяги и приведению к нормальному военному виду. В первую очередь это были занятия по Уставам Советской армии, строевые занятия на плацу, занятия по стрелковой подготовке и тактике. Позднее этот начальный период воинской службы стали называть «Курсом молодого бойца».
Воинские уставы – это, по сути, конституция, свод законов, по которым живёт армия, подробнейшим образом регламентирующих все стороны её существования. Там можно найти ответы на любые вопросы, касающиеся службы, быта, взаимоотношений военнослужащих. Они содержат весь многовековой опыт существования воинских коллективов. Официально считается, что свою родословную они ведут от Петра 1 , но ведь он начал строить регулярную армию не на пустом месте. Всё  полезное им было взято из предшествующего многовекового опыта организации военного дела. Каждая статья устава – образец краткости, четкости и точности изложения мысли.
Первоначально зубрёжка основных статей уставов по недопониманию вызывала наше негодование, внутренний протест – в те времена текст Воинской присяги и штук по тридцать первых статей Устава внутренней службы, Строевого  и Дисциплинарного - учили наизусть. Я и сегодня, через полсотни лет, помню большинство из них!
К пониманию смысла строевой подготовки тоже люди приходят далеко не просто и не сразу.  Длительное хождение строевым шагом по плацу с высоким подниманием прямой, вытянутой ноги, первоначально вызывает естественное быстрое утомление и раздражение, а бесконечное выполнение команд: «Равняйсь»,  «Смирно», «Вольно», «Налево», «Направо», «Кругом»  на месте и в движении – кажется пустым время провождением! Но, когда сравнишь внешний вид первокурсника и выпускника училища, приходит озарение: выпускник явно смотрится лучше, выигрышнее. Он всегда подтянут, бодр, опрятен; у него широко расправлена грудь, высоко и гордо поднята голова, втянут живот. На него приятно посмотреть. Он овладел тем, что называется строевой выправкой.  Молодой офицер и, будучи в штатском платье, производил своим внешним видом, куда лучшее впечатление, чем его сверстник, не прошедший военной школы. Тому во многом способствовала и форма одежды Советской армии, взявшей всё лучшее из формы старой Русской армии,  выгодно отличавшаяся от демократических  «балахонов», позаимствованных нынешними «демократами» у американцев. В такой форме даже хорошо подготовленный строевик будет выглядеть огородным чучелом, а не солдатом. Попытайтесь найти отличие во внешнем виде между солдатом Российской армии, омоновцем, чеченским боевиком и охранником банка  в одинаковом камуфляже!  Но самое главное: строй, строевая подготовка сколачивает воинский коллектив, организацию, хорошо повинующуюся приказам и, потому значительно более эффективную в бою, чем слабо управляемая толпа пусть даже суперменов – богатырей! Остаётся только удивляться, почему об этом забыли нынешние военачальники!  Или не забыли, а просто преследуют другие цели?
Конечно, для  понимания всего этого требуется время! Позже курсанту или солдату приходит и приятное ощущение того, что ты – обыкновенный средний человек, в строю становишься частицей мощного единого целого, и в результате этого, ты сам чувствуешь себя сильнее, увереннее, смелее, поскольку на тебя распространяется  мощь всего коллектива. Ты уже не одинок, рядом с товарищами ты – непобедимая сила и тебе не страшны никакие враги! Именно в монолитности, в настоящем коллективизме, всегда была сила Русской армии! Разрушь воинский коллектив и поодиночке можно легко победить только что казавшееся непобедимым воинство! Это хорошо понимают враги нашего Отечества!
То же можно сказать и о гражданине  государства. В сильном государстве, ощущая себя его частицей, он и чувствует себя увереннее, надёжнее, защищённее, сильнее. Враги  разрушили наше сильное Советское государство, и народ опустил головы, поник, перестал ощущать себя сильным и гордым; обрёл все признаки духовного рабства: преклонение перед богатыми и сильными; утратил чувство собственного достоинства. В единстве, в едином народном строю - наша русская сила!  Об этом, казалось бы,  не устаёт повторять наш Президент, но искренно ли он хочет нашего единства, а может быть, он не в силах его создать?! Кто-то очень сильный, сильнее его, противится этому?!
Конечно, эти и подобные мысли пришли ко мне значительно позднее. Тогда же, в курсантские годы, было трудно и неприятно в холод и в зной, под дождём и снегом многие часы проводить на плацу в строю, с оружием  и без него, отрабатывая множество строевых приёмов.
 Лютая зима. Руки в солдатских трёхпалых рукавицах примерзают к металлу карабина, ноги – к подошвам кирзовых сапог, ветер пронизывает насквозь сукно  шинели, а ты стоишь в строю в положении «вольно» и слушаешь объяснение командира, не имея  возможности потопать ногами, пошевелиться! И только десятиминутный перерыв между часами занятий даёт право  курсантам побегать, попрыгать, потолкаться, поиграть в «Жучка» – разогреться движением. Окончился перерыв, и ты опять стоишь и с нетерпением ждёшь, когда же закончится теория и начнётся практическая отработка очередного строевого приёма или долгожданный перерыв - движение!
Идёт дождь, с мокрой пилотки вода течёт за воротник шинели и капает с твоего носа, а ты на месте или в движении,  в строю или вне строя,  уже в который раз повторяешь какой-то давно наскучивший  строевой приём. Плановое занятие - никто отменить не может! Зато какую радость испытываешь, услышав команду «Разойдись!»      
Особо тяжело вспоминаются первые месяцы пребывания в училище. Постепенно мы крепли физически и духовно, привыкали к армейской службе и на третьем курсе уже без всякого страха, даже с удовольствием, выходили на строевой плац, чтобы размяться после длительного сидения в аудиториях.  Но первые месяцы тёмным пятном остались в памяти!
 Армейские порядки, в целом, сродни порядкам в тоталитарном государстве. Вся жизнь и в том и в другом случае строго регламентирована сильной властью.Привыкнуть к ней достаточно трудно, но вполне возможно. Кроме того, большинству людей, по крайней мере русских, неограниченная свобода вовсе не нужна. В ней, по мнению психологов, нуждается всего три – пять процентов населения (лидеров от природы). Большинство же людей родятся ведомыми (исполнителями чужой воли). Привыкнув к  порядку, люди с удовольствием пользуются его благами: строгой предопределённостью своих действий. Правильно исполняешь установленный алгоритм поведения – получи поощрение; не правильно, плохо – взыскание. В одном случае командир, в другом государство (монарх, диктатор) заботятся о тебе, о каждом твоём шаге и нет необходимости думать о способах выживания – проблеме, которая непременно возникает перед каждым членом свободного демократического общества. Как, совершенно справедливо, отмечали многие неплохие историки, большинство русских людей при наличии выбора между свободой и порядком, склонны выбрать порядок! Ещё Аристотель знал, что одним народам нужна свобода (демократия), а другие могут прекрасно жить и при авторитарной  власти. Русский народ на протяжении всей своей истории никогда не пользовался буржуазными свободами, оттого-то нынешняя  “демократия” так трудно и приживается у нас!
Основы общевойсковой тактики – науки о действиях солдата в оборонительном и наступательном бою, мы постигали на училищном полигоне, не далеко от Казанского кладбища. Здесь под руководством опытного боевого офицера полковника Баринова мы учились малой сапёрной лопаткой сооружать стрелковую ячейку и траншею, бруствер и нишу; ходить цепью в атаку на воображаемого противника, обороняющегося в траншее. В роли противника чаще всего выступали старшина батареи и каптенармус. Не питая особой любви к этим людям, мы старались как бы нечаянно попасть в них болванкой гранаты или взрывпакетом, что, естественно, вызывало ответную реакцию с их стороны, и они позднее отыгрывались на обидчиках. Руководитель занятия, памятуя слова Суворова: «Тяжело  в ученье – легко в бою», всеми доступными ему способами, старался создавать реальные сложные боевые ситуации. Если наш взвод вел «наступательный бой»  в ночных условиях, он выпускал осветительную ракету умышленно в тот момент, когда наступающая  цепь курсантов пересекала низкую, залитую водой местность. Это служило сигналом, не мешкая ложиться и прижиматься к спасительной земле. Если «траншея противника», которую мы атаковали, была залита дождевой водой, то мы непременно должны были, преследуя отступающего «противника», вести с ним бой в траншее.     Полковник любил повторять: «Воевать – это не у тёщи  пить чай с вареньем!»
Была поздняя осень, предзимье. Возвращались с тактических учений   мокрыми и грязными. Надо сказать, что командование, предвидя это, для таких занятий выдавало нам специально старую, списанную форму одежды.  Как ни странно - болеть простудными заболеваниями мы стали меньше. Занятия тактикой мало приятные, но мы понимали их важность. В памяти народной ещё были свежи картины недавних боёв Великой Отечественной войны, и мы хотели быть готовыми к ним. Кроме того, командиры и преподаватели постоянно напоминали, что училище готовит из нас в первую очередь командиров подразделений и частей, а уж потом – техников – специалистов в области радиолокации; что, прежде всего, мы должны быть готовы возглавить оборонительный или наступательный бой стрелкового подразделения. Время было такое! Великая Отечественная война недавно окончилась нашей победой, но Запад начал против нас новую, холодную войну, которая в любой момент могла перерасти в  горячую, и мы - будущие офицеры, должны были быть готовы к этому!
Стрелковая подготовка на фоне занятий тактикой была просто отдыхом, она доставляла нам истинное удовольствие. Освоили несколько строевых приёмов вроде: «Лёжа одним патроном заряжай!» – всё остальное в радость! Стрельба из всех основных видов стрелкового оружия вызывала у нас дух соревнования. Спорили: кто лучше отстреляется. Призом обычно служила обеденная порция компота из сухофруктов. Эти не слишком сладкие компоты были нашим лакомством. Они даже служили единицей измерения времени. Мы говорили, например: «До принятия Присяги или до отпуска осталось столько-то компотов».   
Я имел неосторожность сказать ребятам, что до училища занимался охотой, и у меня даже есть собственное ружьё. Из этого был сделан вывод, что я должен уметь хорошо стрелять. Однако первые же стрельбы показали, что это, мягко говоря, не совсем так.  Пулевая стрельба из боевого оружия существенно отличается от стрельбы из дробовика. Качеством стрельбы на первых стрельбах я не блеснул, что вызвало хотя и беззлобные, но не приятные насмешки сослуживцев. 
 Курсанты в годы моей юности не только готовились стать офицерами, овладевали военной профессией. Они во многом исполняли обязанности рядового солдата: привлекались на хозяйственные работы, несли внутреннюю,  караульную, патрульную  службу в училище и в гарнизоне. Примерно дважды в месяц каждый курсант нёс внутреннюю суточную службу дневальным или дежурным по батарее, дважды в месяц взвод заступал в суточный внутренний караул и каждый месяц – в гарнизонный. Кроме того, существовали дежурства по кухне, по учебным корпусам и т.п.   «Любить, - как он сам выражался, - воинскую службу» – учил нас кроме лейтенанта Клотова командир нашей батареи капитан Червов. Судя по количеству наград на его мундире, «пороха он не нюхал». Как говорили наши остряки: «На груди его могучей одна медаль висела кучей!» Окончив во время войны шестимесячный курс нашего же училища, он был оставлен в нём для дальнейшего прохождения службы как исполнительный и требовательный командир, хорошо подготовленный в строевом и спортивном отношении. Эти качества особенно ценились в воспитателях курсантов – командирах разного ранга.   Никаких занятий комбат с нами не проводил, но часто приходил контролировать проведение занятий по уставам и строевой подготовке взводными командирами; он же организовывал нашу подготовку к спортивным состязаниям, которых по различным поводам проводилось великое множество. На занятиях по специальным дисциплинам он никогда не появлялся, должно быть, понимая, что собственные его технические знания ниже знаний курсантов и не хотел ронять авторитета. Но строевик и спортсмен он был отменный! Подойдёт бывало к перекладине или брусьям и безукоризненно выполнит любое упражнение, не снимая кителя и сапог. Лыжник он был тоже великолепный. Он мог образцово выполнить любой строевой приём с оружием и без оружия.  Эти качества поднимали его авторитет в наших глазах, и этого же он беспощадно требовал от нас. Командир нашей батареи мог, например, перед увольнением курсантов в город всего-то на какие-то жалкие пять-шесть часов, оторвать часть из них на скрупулёзную проверку внешнего вида увольняемых, их умения правильно отдавать честь на месте и в движении, или потренировать увольняемых в прыжках через гимнастического коня. Причём, курсант, выполнивший упражнение с его точки зрения  плохо, лишался увольнения. Понятно, что у нас это вызывало негодование! Комбат имел обыкновение переносить личные неурядицы, своё плохоё настроение на подчинённых, он не отличался выдержкой и вежливостью. Со временем мы научились определять его настроение по внешнему виду. Приходит в казарму с выпяченной нижней губой – жди разносов всему личному составу перед строем или персональных. Дневальные по батарее уже морально готовы повторно мыть полы во всей казарме, искать пыль во всех углах огромного помещения или повторно через сутки заступать в наряд. Червов, как и командир нашего дивизиона подполковник Абрамович, любил, обнаружив где-либо пыль, поднести её на указательном пальце под нос дежурному и издевательски спросить: «Это что?!»  За риторическим вопросом следовало наказание: выговор или лишение очередного увольнения, и уж непременное не расставание с мокрой тряпкой и шваброй до самой смены. Кажется, им обоим само обнаружение недостатков в службе доставляло огромное удовольствие! Не редко для поиска пыли в самых недоступных местах использовался носовой платок. Им не представлялось возможным видеть дневального сидящим, отдыхающим! По их твёрдому убеждению внутренний наряд должен был двадцать часов в сутки (исключая четыре часа ночного отдыха, положенные по Уставу) крутиться волчком, наводя чистоту в казарме. Не позавидуешь тому, кто попадался на глаза Червову, когда он был в плохом настроении.   
Вспоминается такой случай. На перерыве между занятиями я забежал в казарму за забытым конспектом. Это было, наверное, уже на третьем курсе. На входе, возле дневального, стоял комбат и выговаривал ему за что-то. Из-за малых размеров помещения, я не мог перейти на строевой шаг для отдания чести начальнику, как это положено делать по Строевому уставу за пять-шесть шагов от него.  Наверное, я сделал строевым только два-три шага, приложил руку к головному убору и одновременно повернул голову в сторону начальника. К этому времени мы были уже неплохими строевиками. Но … нижняя губа у комбата, увы, опустилась чуть ли не ниже подбородка! Я весь сжался: сейчас будет разнос! Так и произошло.  Он остановил меня, долго и нудно  объяснял мне, что из меня никогда не получится хороший офицер, затем отошёл на десять шагов вперёд по коридору  и заставил меня раз пять – шесть пройти мимо него, всякий раз отдавая честь. Каждое прохождение сопровождалось пятиминутным разбором недостатков, при этом я стоял перед ним по стойке «Смирно».  Думаю то, что происходило  тогда у меня в душе, выдавало моё лицо, и это ещё больше раздражало Червова. В результате:  плановое занятие я пропустил, но получил урок  строевой и психологический. Комбат показал мне: как не должен поступать Советский офицер! И я хорошо усвоил этот урок.
Сказать, что мы не любили своего командира батареи, было бы слишком мягко, и он прекрасно понимал это.       
Кроме Клотова и Червова на наше воинское воспитание оказал несомненное влияние и комдив подполковник Абрамович.
Абрамович, человек среднего роста с редковатыми слегка вьющимися и тщательно прилизанными на косой пробор чёрными волосами, носом с горбинкой;  характерным для тех времён, еврейским, картавым произношением; хищным взором чёрных глаз и сутуловатой фигурой. Внешне -  подтянутый, строгий и недоступный для всего личного состава дивизиона, включая командиров батарей и своего заместителя по политической части подполковника Ушакова. Обращался он ко всем одинаково вежливо только на «Вы», впрочем, в то время даже нас – курсантов наказывали за обращение друг к другу по имени или просто на «ты».   Во всём его облике чувствовалось нескрываемое превосходство над подчинёнными. Я никогда не имел с ним беседы, но по отдельным словам, произносимым перед строем противным гнусавым голосом, можно было догадаться о его невысокой культуре и скромном образовании. Курсанты его дружно не любили.  За все три года обучения в училище он не снизошёл до разговора ни с одним из нас. Он, как и Червов, не видел и не желал видеть в нас личности. Мы были для него только пешками в шахматной игре его военной карьеры.
Запомнился такой эпизод. Я – дневальный по батарее, стою у тумбочки с телефоном на входе в казарму. В дверях появляется Абрамович. Я, как и положено, громким командирским голосом подаю команду: «Батарея, смирно! Дежурный на выход!» Не обращая на меня никакого внимания, он на ходу бросает:
- Зайдите ко мне и вымойте пол!
Вытянувшись я отвечаю:
 
- Слушаюсь!
И вот я уже ползаю на коленях у его ног под столом, за который он тут же не раздеваясь уселся, и неудержимо зевает, раздумывая чем бы заняться и не замечая меня.  Его сапоги заляпаны грязью, (по-видимому, он пришёл с командирских занятий), с них отваливаются комья.  Он даже не делает попытки подвинуть ноги. Я для него просто не существую!
Примерно так же, «чувств никаких не изведав», он поступал с серьёзно  провинившимися в чём-либо курсантами: никакого участия,  попытки понять и простить. Рапорт начальнику училища о неисправимости, недостоинстве быть советским офицером; и уже через несколько дней, в соответствии с приказом об отчислении из училища, Абрамович лично срывает с провинившегося  погоны, а новоиспечённый рядовой Советской армии отправляется в воинскую часть служить солдатом ещё три года. Срок службы в училище при этом не засчитывался. В те годы я встречал моряка, который был отчислен с пятого курса морского училища и ещё пять лет служил матросом на корабле.  Суровые были времена и не всегда справедливые! Но мы, как металл в огне, только закалялись в них духовно и физически; становились твёрже, надёжнее, увереннее в себе!
А вот и другой случай, характеризующий комдива. Как-то, вернувшись из бани, наша батарея под командой старшины, оставив, как это делалось всегда, шинели в казарме, следовала строем на ужин в столовую. Был холодный зимний день, но порядок есть порядок. Батарея построилась перед входом в казарму, и старшина скомандовал: Шагом – марш!  Все передвижения строем по городку осуществлялись только строевым шагом. Мы, четко отбивая шаг и заодно согреваясь движением, пошли к столовой. Но тут откуда-то появился Абрамович, старшина подал команду: «Батарея, смирно! Равнение направо!» Мы стали ещё твёрже ставить ногу. Однако  комдиву этого показалось мало,  он приказал старшине вернуть батарею обратно ко входу в казарму и повторить прохождение мимо него. Не сговариваясь, замёрзшие курсанты выразили единодушный пассивный протест, перейдя на походный шаг. Это было открытое неповиновение. Абрамович повторил репетицию: строй вновь не повиновался. Вдруг из глубины строя раздался чей-то внятный громкий голос: «Чудо!» Его эхом повторили ещё несколько человек. Подполковник приказал старшине остановить батарею и повернуть строй к нему лицом. На вопрос: «Кто сказал?» - строй ответил гробовым молчанием.
- Если не выдадите сказавшего слово «Чудо» первым, то будем стоять здесь до утра, - прокартавил Абрамович.
В ответ строй угрюмо молчал. Простояли в абсолютном молчании минут двадцать. Мы дрожали в своём лёгком хлопчатобумажном обмундировании, замёрз, видимо, и Абрамович. И он сдался. Мы, наконец, пошли в столовую есть свою холодную кашу.

 
После этого случая было назначено расследование: никто из курсантов не назвал имени произнёсшего всего одно слово, но это слово надолго стало прозвищем, дразнилкой комдива. Теперь оно преследовало его постоянно. Стоило ему войти в нашу казарму, как откуда-то из её глубины отчётливо раздавалось: «Чудо! Чудо! Чудо!»,  и он поспешно покидал помещение. Прозвищем воспользовались курсанты других батарей.  Подполковник Абрамович на нашем языке стал просто «Чудом». Таким способом мы “травили” нашего комдива. Были и другие.
Справедливости ради, надо сказать, что “травлю” не любимых и не уважаемых командиров – воспитателей придумали задолго до нас юнкера военных училищ. Об этом хорошо рассказал А.И. Куприн в своём прекрасном романе – воспоминании «Юнкера». 
Я встретил Абрамовича, уже будучи полковником, на юбилее училища и мне вдруг так захотелось назвать его нашим курсантским прозвищем, но я пожалел старика и не сделал этого. Однако руки я ему не подал! В конце восьмидесятых годов он уехал в Израиль и теперь, должно быть, покоится в земле обетованной.
Первые мои воинские воспитатели любили повторять, что теперь они для нас – курсантов и отцы, и матери, и воинские начальники. Неважными они были во всех трёх ипостасях! Но где было взять в то послевоенное время других?!
Уже много позднее, имея опыт педагогической работы, прочитав много специальной литературы и готовя докторскую работу по педагогике, я много размышлял о психологии управления. А воспитание – есть управление личностью. Ясно, что самое простое – это отделиться стеной должности и воинского звания от подчинённых и насиловать их сознание, управлять ими в интересах формирования требуемых качеств личности! Значительно сложнее искать индивидуальный подход к каждому. К сожалению, очень многие командиры – воспитатели пользуются простейшим методом. Однако искусство воспитания, безусловно, – дар божий и их приходится прощать за это!   
С большим сожалением хочется отметить также, что мои училищные   командиры-воспитатели ( да и не только мои ) слишком мало занимались воспитанием в нас человеческого и офицерского достоинства и чести. Их мало беспокоили и другие нравственные, духовные качества будущих офицеров, за исключением наказуемых по закону. В результате этого в офицерском корпусе Советской Армии появлялись «тираны» и «рабы», причём «тиран» по отношению к своим подчинённым чаще всего был «рабом» в отношении выше стоящего начальства, угодливым и льстивым. Не редко можно было наблюдать эту метаморфозу при повышении в должности того или иного офицера. Не в этом ли одна из причин такой лёгкой победы «демократов-реформаторов» над Советской Армией и доведения её  до нынешнего  состояния?


Глава  3

                ПРИСЯГА  НА  ВЕРНОСЬ  ОТЕЧЕСТВУ

Самым знаменательным событием того далёкого 1954 года было принятие нами Присяги на верность Социалистическому Отечеству – Союзу Советских Социалистических Республик. Принятие Присяги молодыми воинами в те годы приурочивалось к какому-либо крупному государственному празднику. В нашем училище это был день Сталинской конституции, который отмечался страной ежегодно 5-го декабря.
За несколько дней до этого события нам, наконец, выдали новое обмундирование, теперь уже с учётом наших антропометрических данных. Я до сих пор помню специфический запах новых брюк и гимнастёрок, новых кирзовых сапог и шинелей. Его не описать словами, и он ни с чем не сравним, а, может быть, это только казалось мне в связи с таким желанным переходом в новое качество?! Я становился полноправным советским военнослужащим не менее чем на двадцать пять лет, точнее на всю жизнь! Прослужив на действительной службе в Советской армии тридцать два года, я и сегодня, через много лет после ухода в отставку, чувствую  себя офицером. Даже сны мне снятся чаще всего на военные темы! 
Понятно, что шилось наше обмундирование не индивидуально по фигуре у Кордена, а на среднего человека на фабрике «Пролетарий», но нам оно казалось роскошным. Мы любовно, как умели, подгоняли его по себе: ушивали слишком широкие на наших худых ногах брюки в коленях, подбирали излишки на боках шинелей, перешивали пуговицы на воротниках гимнастёрок, даже фуражкам старались придать более элегантный вид. Те, у кого были деньги, покупали у торговцев, часто толпившихся в эти дни у КПП училища, габардиновые гимнастёрки и брюки, самодельные щегольские с большим верхом, бархатным чёрным околышем и совсем маленьким лакированным козырьком фуражки и парчовые самодельные курсантские погоны, на которых еле заметно были выдавлены две маленькие лейтенантские звёздочки – наша мечта! А дети наиболее состоятельных родителей покупали даже хромовые офицерские сапоги и кожаные перчатки. Ребятам очень хотелось выглядеть достойно высокого звания курсанта военного училища, будущего офицера, во время первого выхода в город, который в день принятия Присяги разрешался всем желающим!  К этому первому выходу «в свет» мы готовились, как в былые времена готовились юнкера к первому балу.
 До принятия Присяги мы ещё не были полноправными курсантами и, как я уже упоминал, могли покинуть училище, а потому нас до секретных материалов не допускали.   Однако перед самой Присягой нам показа-


ли материальную часть зенитной артиллерийской батареи среднего калибра, вкратце объяснили устройство радиолокатора (РЛС), пушек, прибора управления зенитно-артиллерийским огнём (ПУАЗО) и продемонстрировали на практике боевую работу по имитированной воздушной цели. Событие это было столь не ординарным, что запомнилось мне в деталях.
 Был редкий, по ленинградским понятиям, ясный морозный день начала декабря. На чистом голубом небе ни облачка. Как-то задорно и весело светит румяное солнце. Мы повзводно в походном строю батареи идём на училищный полигон. По команде старшины наш батарейный запевала - курсант Ковалёв, которого мы почему-то называли маршалом, затягивает Марш артиллеристов:
Узнай, родная мать, узнай жена – подруга,
Узнай, родимый дом и вся моя семья,
Что бьёт и жжёт врага стальная наша вьюга,
Что волю мы несём в родимые края!
Батарея грозно и мощно подхватывает припев:
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Артиллеристы, зовёт Отчизна нас,
Из многих тысяч батарей за слёзы наших матерей
За нашу Родину: огонь, огонь!
И вот уже снова звенит голос Ковалёва:
Придёт победы час, придёт конец похода,
Но прежде чем идти к домам своим родным
В честь нашего вождя, в честь нашего народа
Мы радостный салют в полночный час дадим!
А вся сотня молодых и сильных глоток энергично повторяет:
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Артиллеристы, зовёт Отчизна нас,
Из многих тысяч батарей за слёзы наших матерей,
За нашу Родину: огонь, огонь! 
Что бы ни говорили сегодня ангажированные СМИ, а, согласитесь, умели в те годы писать песни! Песня, как боевой клич древних Руссичей, поднимала боевой дух, придавала силы и бодрости, звала на бой за справедливость. Курсанты не жалели голоса, прохожие останавливались и с восхищением провожали марширующий строй. Народ в те годы искренне любил свою армию, относился к ней с теплотой, доверием и надеждой!   Совсем не так, как сегодня!
Строй  выходит за город. Здесь оборудована боевая позиция зенитно-артиллерийской батареи. Обслуживают технику офицеры и солдаты дивизиона обеспечения учебного процесса училища. Они же демонстрируют нам – первокурсникам, боевую работу комплекса после вступительного слова незнакомого подполковника.
Мы увидели эту ультрасовременную по тем временам боевую технику впервые и были поражены высочайшей степенью автоматизации стрельбы по сверхзвуковым самолётам и, казалось, непостижимой её сложностью. Мы заворожено, буквально раскрыв рты, наблюдали, как после обнаружения самолёта радиолокатором орудийной наводки (СОН), он берёт цель на автоматическое сопровождение, и большая гиперболическая антенна локатора начинает самостоятельно, без участия человека следить за ней.  При этом длинные стволы  восьми артиллерийских многотонных орудий, повинуясь командам, прибора управления зенитно-артиллерийским огнём, дружно поворачиваются в рассчитываемую, постоянно перемещающуюся точку встречи снарядов с целью. Заряжающим номерам расчётов орудий (солдатам) остаётся только по команде, одновременно нажать пусковые рукоятки и произойдёт автоматическая установка взрывателя снаряда, досылка его в ствол орудия и выстрел. Все восемь орудий пошлют свои смертоносные осколочные снаряды в ту точку на траектории движения самолёта, где он окажется в момент подлёта туда снарядов. Эта зенитно-артиллерийская система была разработана нашими советскими конструкторами в начале пятидесятых годов и являлась тогда верхом научной и конструкторской мысли!  Нам, тогда первокурсникам, предстояло её освоить, а в дальнейшей офицерской службе с её помощью защищать воздушные рубежи нашей Родины от непрошеных гостей! Нас переполняла гордость за выпавшее нам счастье служить Отечеству с таким грозным оружием в руках.
Морально мы были уже готовы, не жалея сил, приступить к изучению этой волшебной техники. Но до этого было ещё целых два года изучения теоретических и физических основ её построения. Пока это была для нас только экскурсия в будущее, возвращались мы с неё восторженными и вдохновлёнными. Уже не такими неприятными стали казаться  хозяйственные работы, строевые занятия и наряды по службе. Впереди замаячила прекрасная цель, ради неё можно было и пострадать! 
Пятого декабря в училище во всём чувствовался праздник. В городке воинскими маршами и победными песнями военных лет гремели огромные динамики, всюду красовались красные флаги. Казармы и территория  «вылизаны» до блеска - в помощь внутреннему наряду были выделены дополнительные силы. Весь личный состав училища с утра был одет в парадную форму одежды. В те времена она во многом походила на форму одежды царской армии: и офицеры и рядовой состав в однобортных, со стоячими воротниками мундирах  и брюках в сапоги:  офицеры -  в синих, рядовые – в зелёных. Воротники офицерских и сержантских мундиров украшали золотые и серебряные  галуны. Кажется, радовалась празднику и сама ленинградская природа. День был морозный солнечный, какой-то ласковый, радостный и торжественный!   
После завтрака и небольшого перекура нас повзводно развели по отдельным помещениям казармы. Курсанты – первокурсники стояли в двухшереножном строю с личным оружием. Кроме командира взвода у нас присутствовал  командир  дивизиона.  У  меня  сохранилась  старая  пожелтевшая от времени фотокарточка, запечатлевшая момент моего личного принятия Присяги. Тоненький темноволосый, несколько испуганный юноша с карабином в правой руке и папкой с текстом Присяги - в левой, -  на фоне строя нашего курсантского взвода. Смотрю на фото пятидесятилетней давности, и как будто сейчас вижу знакомые лица: серьёзные и сосредоточенные, на них застыла навеки печать торжества момента. Где они? Что с ними сейчас? Чем они живут? Да и живут ли вообще? Кое-кого  из своих тогдашних сослуживцев я не встречал после окончания училища больше никогда! Велик был Союз Советских Социалистических Республик!  Судьба же некоторых из тех ребят мне хорошо известна. 
Гена Травин – профессор Военной Академии, один из первых докторов наук в области квантовой электроники в СССР, полковник.   Валя Шумилин, тоже доктор наук, полковник. Его служба прошла на одном из научно-исследовательских полигонов. Петя Чернышов, кандидат наук, доцент, полковник; он посвятил свою жизнь подготовке инженеров для войск ПВО.  Вася Макаров – член Олимпийской сборной СССР, полковник, доцент.  Но всё это было много позже. В тот же памятный день они, почти дети, с интересом и каким-то душевным трепетом смотрят в объектив, всем своим видом отражая значимость происходящего события.   
«Я – гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю Присягу и торжественно клянусь: быть честным, правдивым, храбрым, дисциплинированным воином …», – читаю я наизусть текст. У меня и сейчас возникает какое-то особое волнующее и торжественное состояние, когда я даже мысленно произношу эти слова. Как жаль, что сегодня многие, даже из моего поколения, их забыли!
Прочитав, я ставлю свою подпись под текстом Присяги.  Поочерёдно Присягу на верность Родине дают все мои товарищи.
Заканчивая процедуру, подполковник Абрамович поздравляет нас с вступлением в ряды самой могучей армии мира и желает успехов и продвижения по службе. В ответ стены казармы сотрясает наше: «Служим Советскому Союзу!» и  мощное,  троекратное «Ура!»
Затем был праздничный обед. В столовой все батареи одновременно не помещались, и пищу принимали поочерёдно. В огромном зале, с цементным полом и печным отоплением, были поставлены длинные дощатые столы с прикреплёнными к ним скамьями. За столом помещалось одно курсантское отделение – десять человек. К приходу батареи дневальные – заготовители разносили по столам большие алюминиевые кастрюли с пищей, нарезанный ровно на десять частей хлеб, десять маленьких кусочков масла на завтрак, двадцать кусочков пилёного сахара (на завтрак и ужин), по десять кружек,  мисок и ложек, чайники с жиденьким чаем (в завтрак и ужин). В обед наши кружки были наполовину наполнены компотом из сухофруктов. На завтрак чаще всего была каша с редким вкраплением отдельных нитей мяса. На ужин – винегрет из квашеной капусты, свеклы, картофеля и солёной селёдки. Мы называли это блюдо силосом. Обед состоял из трёх блюд: обычно щей, каши или картошки с небольшим добавлением мяса и уже не раз упомянутого компота.
Войдя строем в столовую, курсанты занимали закреплённые места за столами. Садились по команде старшины, после чего один из курсантов (поочерёдно) начинал делить содержимое кастрюль. Первое и второе в одни и те же миски.   Пища поглощалась молниеносно. По команде старшины: «Встать! Выходи строиться!», - батарея покидала столовую, уступая место следующей.
Сегодня у нас обед особый, праздничный. Он отмечен дополнительной булочкой и, кроме того, по сохранившейся с царских времён традиции, присутствием в столовой училищного духового оркестра, который услаждает курсантов непрерывным исполнением бравурных маршей и жизнеутверждающих песен советских композиторов. Более всего нас радует, конечно, то, что сегодня мы идём в первое за несколько месяцев увольнение в город!
    Сегодня даже Червов не так придирчив. Уже через час после обеда он обходит строй увольняемых в казарме, делает, как всегда свои многочисленные замечания по внешнему виду, предупреждает в сотый раз о достойном поведении и, наконец, командует старшине: «Ведите батарею строем до КПП!»  Но вот уже позади и КПП, старшина даёт команду: «Разойдись!» и мы впервые за четыре месяца предоставлены сами себе, да ещё вне стен училища! Мы ликуем:  свободны до вечерней проверки!
  У меня в Пушкине живут родители и я, естественно, направляюсь домой. Хочется хоть немного побыть в домашней семейной обстановке, которая кажется такой привлекательной после жизни в казарме! Друзья с нескрываемой завистью смотрят на меня, и я приглашаю их с собой. Ребята тоже скучают по домашнему теплу и уюту и с радостью соглашаются.
Вместе с четырьмя друзьями я иду по знакомым и вместе с тем не знакомым улицам. Изменились не они, изменился я сам. Я стал самостоятельным взрослым человеком – защитником Отечества. У меня появились обязанности перед всеми встречными военнослужащими: нужно своевременно увидеть начальника и отдать ему воинскую честь. Начальниками для нас – рядовых курсантов, являются все военнослужащие, кто носит хотя бы одну лычку на погонах.  Все они  вправе сделать тебе замечание,  о котором ты обязан доложить непосредственному начальнику, а он - далее по команде. Любой же офицер имеет право прекратить увольнение и отправить в военную комендатуру или в училище. Мы не видим даже встречных девчонок, к которым, конечно, далеко не равнодушны:  всё наше внимание встречным военным – командирам и начальникам!  Торжественность, величие этого дня не покидает нас. Мы – воины самой могучей армии мира, совсем недавно доказавшей это на практике, победив, по сути, всю объединённую Европу! Мы – граждане самого могучего, самого уважаемого государства Земли!  Мы очень горды собой!  Лихо вскинув  правую руку к виску, отдаём честь всем встречным офицерам и несколько менее старательно – сержантам. Армейских сержантов  в душе мы считаем стоящими на служебной лестнице ниже себя, курсантских – равными.  А на улицах в праздничный день так много военных! В то время в нашем небольшом пригороде Ленинграда, кроме воинских частей, располагались пять военных училищ, причём четыре из них были морскими, и только одно наше - сухопутным!
По дороге домой мы с друзьями обсуждаем достоинства и недостатки различных училищ, и единодушно приходим к заключению, что, хотя мы и проигрываем морякам в красоте формы одежды (выглядели мы действительно не так блестяще, как курсанты – моряки), зато в важности и сложности задач, решаемых нашими войсками, в перспективности -  мы, во всяком случае, не уступаем морякам. Время показало правоту наших тогдашних рассуждений. Уже в следующем десятилетии наши войска по значимости были признаны вторыми, после ракетных войск стратегического назначения; все училища ПВО стали высшими инженерными, а к концу семидесятых годов в войсках ПВО не осталось офицеров со средним образованием и солдат не окончивших средней школы!
Дома нас всех встречают мои приветливые радостные и возбуждённые родители. По случаю торжественного дня, вступления сына и его друзей на самостоятельную дорогу жизни, мама приготовила домашнее угощение. Вскоре на столе появился домашний пирог и более чем скромная закуска: квашеная капуста с картошкой и луком, политая постным маслом и второе блюдо, тоже картофельное. По старинному русскому обычаю праздничный стол украшала бутылка маминой, сладкой домашней наливки.  Отец произнёс тост: «За молодых воинов, их успехи в учёбе и  службе, и пожелал всем нам дослужиться до генеральских званий». Мы чокнулись маленькими стаканчиками из толстого стекла и выпили. Мама и отец алкоголя практически не употребляли.
За чаем с черничным пирогом потекла непринуждённая задушевная семейная беседа. Моя мама умела найти подход к любому из моих друзей, и они с удовольствием открывали ей свои самые сокровенные тайны. Она умела успокоить, ободрить, помочь ненавязчивым советом. И ребята, лишённые обстоятельствами своих матерей, тянулись к ней. На протяжении всех трёх лет  обучения в училище дом моих родителей был и домом моих друзей. Они заходили к маме и без меня, когда я оставался без увольнения. Даже по прошествии многих лет после окончания училища, ребята, бывая в Ленинграде, заходили к моей маме поделиться успехами в службе и личной жизни, обсудить свои проблемы, выслушать житейский совет.
 В те такие далёкие теперь годы я не думал о том, каким тяжёлым бременем ложатся на скромный бюджет моих родителей посещения друзей. Мама никогда не говорила мне об этом. Будучи истинно русским человеком,  она отличалась большим хлебосольством и никогда никого не отпускала, не напоив хотя бы чаем! Вечная ей память и благодарность за её бесконечную доброту и душевность!
Мы сидим вокруг стола,  развернуться-то было и негде -  мои родители жили в шестнадцатиметровой комнате коммунальной квартиры – и мама спрашивает сидящего рядом курсанта Луничкина:
- Откуда ты родом, Саша, есть ли у тебя родители, где они, чем занимаются?
Саша – огромный, как медведь, неуклюжий деревенский парень с Поволжья, который на протяжении всего времени обучения в училище приносил нашей батарее первые места и призы в соревнованиях штангистов, поскольку других таких тяжёловесов просто не было, отвечает специфическим волжским говорком:
- Мы из Саратовской области, деревни Кистендей, наш дом пятый от чайной!
Перебивая его дальнейшую речь, все дружно беззлобно смеются, а новоиспечённый воин смущается и краснеет. Мама улыбается и ободряет  его:
- Не обижайся, Саша, но так в городе не говорят. Скоро и ты научишься говорить и жить по-городскому, в Ленинграде есть чему поучиться. Только постарайся не терять времени!
Луничкин,  волнуясь, рассказывает о своей деревне, семье, её проблемах. Все участливо слушают, не перебивая.
А теперь ты, Иося, расскажи о себе, - говорит мама. И Иосиф Мелентьев повествует всем нам о своей малой Родине на Вологодчине
Здесь, в домашней обстановке все становятся открытее, искреннее, ближе друг другу. Укрепляется наша курсантская дружба.
- Если ваши родные захотят навестить вас в Пушкине, мы с отцом с удовольствием примем их у себя. Не стесняйтесь, ребята, напишите домой! – говорит мама.
Кто-то предлагает послушать патефон, его торжественно ставят на середину стола, и мы с большим удовольствием слушаем душевные, лирические песни Ружены Сикоры, Клавдии Шульженко, Изабеллы Юрьевой, Леонида Утёсова, Петра Лещенко.
Курить мы периодически выходим на лестничную площадку. Отец мой не курит, но тоже выходит с нами. Он рассказывает о своей армейской службе в двадцатых годах, а мы сравниваем былое состояние армии с настоящим. Нам это очень интересно. За прошедшие годы наша армия во многом вернулась к старым, испытанным временем русским традициям. Незаметно переходим ко всякого рода байкам.  Отец рассказывает свежий по тем временам анекдот:  «Едут в автомобиле Сталин, Трумэн  и Черчилль. На дороге стоит корова и мешает проехать. Выходит  Трумэн, и просит её пропустить автомобиль – корова не реагирует. Затем повторяет попытку уговорить корову Черчилль: тоже безрезультатно. Наконец, дохо-
дит очередь до Сталина. Он подходит к корове, и что-то тихо говорит ей в самое ухо. И тут же корова, задрав хвост, галопом удаляется с дороги.
Трумэн спрашивает Сталина:
– Как Вам, Иосиф Виссарионович, удалось уговорить корову?
Сталин, прищурившись и хитро улыбаясь, отвечает:
– Я сказал ей, что если она тотчас не уберётся, отправлю в колхоз!»
Все присутствующие громко и дружно смеются.
Незаметно проходят отпущенные нам часы увольнения, тепло попрощавшись с родительским домом, мы покидаем его. По дороге, мой самый близкий друг Олег Калинин предлагает мне приотстать и тихо говорит:
– Скажи своему отцу и сам знай и постоянно помни, что в любом коллективе есть тайные агенты КГБ. Есть они и среди нас – курсантов. Они  собирают сведения о политически неблагонадёжных и разглашающих военную и государственную тайну людях, и на таких заводится дело. Будь осторожен. Меня предупредил об этом отец – начальник особого отдела части. Я поблагодарил его за предупреждение.   
Примерно на эту же тему у меня был разговор и с отцом, когда я решил поступать в военное училище. Отец сказал мне тогда:
– В нашем семейном альбоме есть фотокарточки, на которых мой  брат Шурик в военной форме. Он был штабс-капитаном на фронтах  первой мировой войны, командовал ротой. Потом служил в армии Юденича. Он пропал без вести, возможно, остался за границей. Когда будешь заполнять анкеты, не упоминай об этом. Кроме дополнительных неприятностей это ничего не сулит. Никогда и никому не говори и о том, что я был членом ВКП (б) и добровольно вышел из партии в 1930-м году, не согласившись с методами коллективизации. Ты об этом просто можешь не знать!
– Я всё понял, - ответил я, - и сделал для себя вывод: далеко не обо всём можно говорить даже с близкими друзьями. Думаю, что это относится не только к тем временам! 
Вечерняя проверка проводится ежедневно в двадцать три часа. За полчаса до неё мы должны быть в казарме, чтобы успеть переодеться в повседневное обмундирование, убрать в каптёрку парадное и во время встать в строй. 
Во время переклички Червов вплотную проходит вдоль строя курсантов, стараясь унюхать запах спиртного, но признаков не обнаруживает, и остаётся доволен. Употребление алкоголя рядовым и сержантским составом Советской армии в те годы очень строго каралось. Курсант, замеченный в этом грехе, обычно отчислялся из училища. Офицеры и сверхсрочники имели привилегии: в училищном  городке  существовал буфет, где им продавались и вино, и водка, и пиво.   
После вечерней проверки командир батареи подводит итоги  и без обычной вечерней прогулки даёт команду «Отбой». Мы, перегруженные

впечатлениями необычно наполненного событиями дня, засыпаем в своих скрипучих, качающихся, двухярусных койках гордые собой и вдохновлённые на дальнейшие ратные дела. 
 

               


                Глава  4

                УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ И ЕЩЁ РАЗ УЧИТЬСЯ

Плановые учебные занятия с первокурсниками  начались в октябре. В казарме появилась доска с расписанием. Часть дисциплин мы изучали лекционно-семинарским методом, другую - классным, как это в основном принято в средних учебных заведениях. К первым относились социальные дисциплины, объединённые  общим названием «Основы марксизма – ленинизма» (ОМЛ). Сюда входили: История КПСС, Политическая экономия, Философия и текущая политика партии,  растянутые на все три года обучения. Основным учебным пособием служила очень популярная тогда книга «История ВКП (б)». Эти дисциплины призваны были формировать в нас гражданские качества советского человека. Кроме того, лекционным методом мы изучали основы высшей математики и физики.
Повзводно в классах начались занятия по электротехнике, радиотехнике и иностранному языку.
Наладился строгий ритм жизни: подъём, физическая зарядка, туалет, утренний осмотр, завтрак, шесть часов плановых занятий, обед, тихий час (послеобеденный сон), тренаж, самостоятельная подготовка к завтрашним занятиям, ужин,  личное  время, вечерняя проверка, прогулка, отбой. Каждая минута курсанта была строго регламентирована, на личные нужды: чтение художественной литературы и газет, написание писем родным и близким, приведение в порядок формы одежды отводилось ровно пятьдесят минут личного времени!   
Но это только в первое время, может быть, в первый год было некогда остановиться и, что называется, подумать о душе. Позже мы научились и для этого изыскивать возможности! 
Занятия по общеобразовательным дисциплинам с нами вели гражданские преподаватели, по ОМЛ и специальным – офицеры.
 Историю КПСС – важнейшую в формировании советского офицера (соответствующие кафедры в советских ВВУЗах носили номер один), мы изучали под руководством подполковника Матюхина. Это был вальяжный, упитанный сверх меры человек лет сорока пяти, лысоватый шатен; весь какой-то округлый, скользкий и самовлюблённый. При чтении лекций он часто со значением вздыхал, закатывал глаза, всей мимикой изображал: какое он испытывает счастье от того, что ему доверено преподавание марксистско – ленинской науки, как он горд этим и как беззаветно её любит и предан ей. Он важно расхаживал по возвышению кафедры, положив руки за спину на заметно оттопыривающуюся, какую-то женскую казённую часть, и выпятив, как индюк, грудь и живот. На каждом занятии он усердно демонстрировал нам умиление от изучаемого материала, безграничный восторг от его научности и глубины излагаемых мыслей классиков. Он так переигрывал, что даже мы - неопытные мальчишки, видели всю фальшь и лицемерие его поведения!
ХХ-й съезд КПСС 1956-го года внёс полную сумятицу в наши юные головы. Тот же Матюхин, который ещё вчера, взахлёб, восхвалял «Вождя всех времён и народов», сегодня, в соответствии с решениями съезда, проклинает его как тирана, уничтожившего миллионы своих сограждан; обливает грязью те его дела, которые ранее преподносил нам как благодеяния. Из Ленинской комнаты нашей казармы вынесли бюст Сталина и, пробив его гипсовую голову, превратили в урну для мусора. Исчез и памятник, стоявший на пьедестале перед штабным корпусом училища. Мы были в недоумении: где же были ранее нынешние вожди партии, в частности сам Хрущёв, исповедующие истинную коммунистическую идеологию, честные и правдивые, «верные ленинцы»? Куда они смотрели? Почему допускали все эти злодеяния?
Помнится, у нас с моим другом произошёл тогда такой разговор:
- Как ты думаешь, - спросил меня Олег, - как поступит приемник Хрущёва с его памятью? Может быть, так же, как он сам поступил с памятью Сталина?!
 - Очень может быть, - согласился я. - Ведь он отверг нравственное правило: «об ушедших - или хорошо, или ничего!» В интересах утверждения своей власти он опорочил Сталина. Это даёт моральное право в будущем поступить так же и с ним самим!
- Я тоже так думаю, - сказал Олег. – Интересно только знать: кто и как скоро сделает это?  Кроме того, своим выступлением на съезде Хрущёв подорвал веру народа в непогрешимость Советской власти, партии!
 - Он поступил очень недальновидно, - добавил Олег, немного помолчав.
Позднее я часто вспоминал этот разговор юнцов, которые оказались провидцами. Должно быть, мы были далеко не одиноки! Хрущёв своей недальновидной политикой способствовал расцвету диссидентства в нашей стране со всеми его плачевными последствиями.
 Тема, поднятая на ХХ съезде, была тогда очень злободневной. Как-то, будучи дома в увольнении, мы говорили об этом с отцом. Я спросил его, как очевидца тех событий, свидетелем многих ли репрессий тридцатых годов был он сам.  Отец ответил так:

 
– Тридцать седьмой, год твоего рождения, очень памятен для меня. В том году я сдавал  экстерном экзамены за техникум, приходилось много работать, и политикой я активно не занимался; однако, видел всё, что происходит в стране. О политических процессах много писали газеты, но на нашем Ижорском заводе заметных арестов не было, он работал слаженно и ритмично, как обычно. Моих знакомых это тоже не коснулось, исключая брата Григория, который в пьяном состоянии, за кружкой пива, ругал  начальников – евреев.  За это он получил десять лет лагерей. Меня, во всяком случае, никуда не вызывали и ни о чём не спрашивали, хотя я и добровольно покинул партию в 1930-м году. Думаю, что это была борьба с оппозицией и  газетная шумиха, организованная для запугивания истинных врагов государства.  А таких тогда действительно хватало! В целом, жизнь в 1937-м шла на подъём, и мы это чувствовали. Посмотри вокруг: сколько твоих сверстников родилось в эти годы. Если бы народ действительно трепетал от страха, он бы не рожал детей! Политика – дело грязное, сынок, постарайся в неё не ввязываться. Я воспользовался этим советом отца!
- А зачем Хрущёву понадобилось обнародовать эти мрачные страницы нашей истории? - допытывался я. 
- Всё в интересах той же политики, в интересах самоутверждения.
- И что же произошло с дядей Григорием? – не прекращал я расспросов. – Мне было интересно докопаться до сути происходившего в тридцатые годы в нашей стране.
  Помедлив, отец с неохотой ответил:
- Революцию 1917-го года у нас возглавили евреи, они же и составили первое ленинское правительство, они же явились инициаторами ленинского декрета двадцать третьего года, обеспечившего им, как особо обиженному царским правительством народу, преимущества в доступе к образованию, к власти. Власти стали карать за само, показавшееся им оскорбительным, слово «жид». Обрати внимание: теперь никто не употребляет этого слова, хотя оно ранее было обычным названием национальности, как, например, слово «русский». Григорий попал под действие этого декрета. Многие тогда пострадали за непочтение к правящим в нашей стране евреям.
Так отец открыл мне глаза на существование еврейской проблемы.
Но вернёмся к нашему преподавателю общественных дисциплин подполковнику Матюхину. Не знаю, имел ли он высшее образование, скорее всего - нет. Очень многие и командиры, и преподаватели училища в те годы такового не имели. В лучшем случае они окончили несколько курсов гражданских ВУЗов перед войной. Однако иконостасом Матюхин вполне мог гордиться, на его груди красовалось несколько рядов орденских планок. Я уже тогда заметил, что офицеры, принимавшие непосредственное участие в боях Великой Отечественной войны, всегда почему-то наград имели значительно меньше, чем политработники и штабисты. И мне было неприятно и больно видеть эту несправедливость.  На семинарских занятиях Матюхин высоко оценивал тех курсантов, ответы которых на любой вопрос состояли в основном из дифирамбов родной КПСС. Ему не нужны были знания конкретных фактов и положений марксизма-ленинизма, ему нужна была бездумная безграничная вера и преданность идее. Думаю, что из-за подобных Матюхину идеологических работников времён социализма мы и получили то, что имеем сегодня в России! О принципе: «Всё познаётся в сравнении», такие идеологи никогда не вспоминали и превращали марксизм-ленинизм из науки в бездоказательную веру. Потому-то западная пропаганда, сделавшая ставку на биологическую сущность человека, простая и весьма ощутимая на практике, так легко опрокинула веру многих советских людей, внушаемую целых семьдесят лет идеологами и пропагандистами типа нашего Матюхина! 
За годы революции и гражданской войны наша страна лишилась людей, на генетическом уровне зафиксировавших такие качества личности как честь и человеческое достоинство. У многих советских людей чувство собственного достоинства оказалось не прочным, и, видимо, потому они так легко в девяностых годах снова обратились в лакеев, рабов для новых хозяев жизни – буржуа. Именно матюхины обрекли на провал прекрасный социальный эксперимент, поставленный историей в СССР. Сами эти пропагандисты идей справедливости и равенства ни во что не верили, и они это проявили сразу после ХХ-го съезда КПСС, как флюгеры развернувшись в точном соответствии с направлением нового ветра. Надо сказать, что на протяжении последних пятидесяти лет они делали это неоднократно! Особенно отвратительно они выглядели в девяностых годах. Только Яковлев и  Волкогонов чего стоят!
Может быть, глубоко не понимая, но ощущая это интуитивно, большинство рядовых советских граждан и офицеров, в частности, всегда настороженно с недоверием и даже с презрением относились к партийным функционерам, так же как и к сотрудникам КГБ -  чувствовали их неискренность, фальшь и готовность к предательству. Впрочем, точно так же относились и офицеры царской армии к «голубым мундирам». О том, что политика и нравственность – несовместимы, знал ещё Платон! К сожалению, эта мысль не овладела человечеством даже сегодня, через две с половиной тысячи лет!
Матюхин был евреем только наполовину. Электротехнику нам преподавал майор Вольпин – чистокровный караим: темнокожий, черноволосый, низкорослый, подслеповатый, плешивый и крайне неряшливый человек лет сорока. Это был сугубо гражданский человек, несмотря на то, что с самого образования училища в 1941-м году, военную службу проходил только в нём. Тогда нам трудно было оценить его истинные знания предмета, но он всеми силами демонстрировал себя перед нами как очень большого специалиста. Во время изложения учебного материала он мог надолго замолчать, остановиться и уставиться в окно или в угол класса, изображая момент посещения  необыкновенно глубокой мысли. С нами он был высокомерен, придирчив, считая нас в принципе неспособными понять всей сложности электротехники. Лицо Вольпина постоянно носило какое–то величаво-снисходительное выражение. Он свято верил в своё несомненное превосходство над нами и в то, что, общаясь с нами, он делает нам – тупицам, огромное одолжение. Для нас он был «удавом». Мы боялись его и одновременно презирали, поскольку перед начальством он резко менялся: становился угодливо – исполнительным. Что–то лакейское появлялось в нём, когда на его занятии присутствовал начальник. Тогда он сам становился «кроликом». Язык его начинал заплетаться, руки дрожать, менялся  голос. Даже нам -  первокурсникам было смешно видеть, как майор, трясясь, путаясь в словах и заикаясь, докладывает проверяющему, прикладывая руку к «пустой голове». А однажды, будучи дежурным по гарнизонным караулам, на разводе в присутствии коменданта и офицеров – начальников патрулей, подал команду: «Развод, слушай пароль!»  Для не служивших в армии, поясню.  Пароль – это секретное слово, известное из всего суточного гарнизонного наряда только дежурному по караулам и начальникам караулов, и дающее возможность дежурному проверять несение службы караулами, а караулам произвести смену.  Даже коменданту не сразу удалось привести гарнизонный наряд в подобающее случаю серьёзное состояние. Все на плацу просто «рыдали»! Однако, несмотря ни на что, этот «гражданский майор», благодаря чьёму–то покровительству, продолжал оставаться в училище и даже рос по службе.
Уместно отметить, что евреев в училище был очень значительный процент и не только среди преподавателей и тыловиков, был даже один командир дивизиона. Мне «повезло», я служил под его началом.
Курсы шли, постепенно усложняясь. После электротехники начали изучать радиотехнику. Её нам преподавал интеллигентный майор Левичев. Это был тридцатилетний, среднего роста, темноволосый, стройный, очень выдержанный человек, участник Великой Отечественной войны. Понятие «радиотехника» включало в себя все сведения, начиная от элементной базы радиолокационных станций: сопротивлений, конденсаторов, радиоламп всех типов, отдельных каскадов и устройств; до методов определения координат воздушных объектов и их практической реализации.
Левичев был прекрасным методистом. Он приходил на занятие всегда с коробкой разноцветных мелков, здоровался с нами, спокойно в хорошем темпе излагал учебный материал, иллюстрируя его чёткими и красиво выполненными рисунками и графиками. Мы очень любили его занятия. С нами он был вежлив, обходителен, видел в нас не просто рядовых солдат, а будущих коллег; оценивал наши знания всегда объективно, не проявляя эмоций. Учась в академии, да и позднее, я не раз вспоминал его добрым словом. Он умел самые сложные для понимания вопросы изложить просто и доходчиво, что называется «на пальцах». Я не раз в жизни убеждался в том, что это доступно далеко не всем учёным и преподавателям, даже среди обладателей самых звучных титулов!               
Надо отдать должное, училище наше пользовалось заслуженным авторитетом в войсках. Его выпускники занимали высокие должности и были подготовлены не только для службы в частях ПВО, но и для дальнейшего поступления в академии, а затем и работы на научных и педагогических должностях.  Может быть, здесь сказалось то, что училище было первым в стране военным учебным заведением, готовящим специалистов по радиолокации - тогда совсем новой отрасли знаний. Первоначально оно не давало высшего образования, а имело целью подготовить специалистов по ремонту и эксплуатации сложнейшей по тем временам автоматизированной системы управления зенитно–артиллерийским огнём по скоростным реактивным самолётам. Вся ответственность за исправное состояние многообразной техники батареи ложилась на техника – единственного грамотного специалиста. А чувство ответственности тогда в людях очень хорошо воспитывалось и поддерживалось строгими законами!
Не слишком вдаваясь в теоретические тонкости построения различных радиотехнических устройств, преподаватели нам прекрасно излагали физические основы явлений и процессов,  протекающих в аппаратуре. Это давало возможность сознательно искать, находить и устранять неисправности в радиотехнических устройствах, в отличие от радиомехаников, часто не понимающих принципов работы ремонтируемой аппаратуры, и инженеров – выпускников тогдашних высших училищ, не чувствующих физики процессов.
Хорошие знания физических основ радиотехники, полученные в училище, позволили многим из нас в кратчайшие сроки самостоятельно переквалифицироваться в эксплуатационников зенитно-ракетных комплексов и успешно работать на совершенно другой аппаратуре. 
Я встретился с Левичевым уже сам, будучи полковником в отставке. Ему было за восемьдесят лет, но он сохранял светлый разум и отличную память. Ему очень хотелось напоследок написать и оставить потомкам историю становления радиотехники в нашей стране, живым свидетелем которого он  являлся. Но наступившее смутное время не позволило ему этого сделать. А жаль!
  Артиллерию и материальную часть зенитных орудий мы изучали под руководством подполковника Кузнецова, человека средних лет, всегда серьёзного и сосредоточенного, великолепно знавшего свой предмет не только в теории, но и на практике, окончившего войну командиром фронтовой зенитной батареи. Ему не раз доводилось вести борьбу не только с самолётами. Фронтовые зенитные батареи часто выставлялись на танкоопасных направлениях, так что зенитчикам приходилось участвовать и в танковых боях, отражать танковые атаки. Теоретические вопросы он часто иллюстрировал примерами из собственного боевого опыта, иногда увлекался и спохватывался только к звонку. Нам это даже нравилось. Живые рассказы о войне были куда интереснее сухой баллистики, курса стрельб или устройства противооткатного механизма пушки. В тот период любимой нашей шуткой над курсантами младших курсов были вопросы типа: «А ты знаешь, чем смазывается ось канала ствола орудия, будущий офицер-артиллерист?» Или «Покажи, пожалуйста, где находится у пушки зад, а где перед?». Или «Скажи, что такое банник?» Вопрос озадачивал новичка, а мы - старшекурсники, дружно беззлобно смеялись.  Перед увольнением в город нас самих капитан Червов частенько заставлял  по команде: «Иии – рраз! Иии – рраз!…» прогонять этим самым банником деревянную чурку через ствол орудия для его чистки. Практической стрельбой из орудий мы, как будущие техники,  не занимались. Это был удел командиров – огневиков.
Весь третий, последний курс училища был посвящён изучению материальной части зенитно-артиллерийской батареи среднего калибра. В расписании занятий значились в основном матчасть РЛС, матчасть орудий, матчасть прибора управления зенитно-артиллерийским огнём, матчасть средств связи и их ремонт; реже Основы марксизма – ленинизма и ещё реже: строевая, стрелковая, физическая  подготовка и т.п.
Занятия по матчасти проводились на реально работающей технике, развёрнутой в классах и на полигоне 
Материальную часть РЛС нам помогал осваивать капитан Николаев – рыжий, наполовину облысевший, среднего роста и возраста гражданский инженер, призванный недавно в армию.  Он ещё не усвоил военную манеру поведения и часто разговаривал с нами как со студентами, не терзая нас уставными нормами.  Путешествуя длинной указкой по огромного размера схемам устройств станции орудийной наводки  (СОН), он показывал цепи прохождения сигнала от входа до выхода устройства, комментируя функции отдельных каскадов. Мы должны были научиться прослеживать работу устройств локатора в различных режимах его функционирования. Параллельно Николаев имитировал введение неисправностей в  изучаемое устройство и учил нас анализировать его функционирование по принципиальной схеме.  Мы учились отвечать на вопросы типа: что изменится в работе устройства или станции  в целом, если произойдёт отказ радиолампы Х, сопротивления У, конденсатора Z и т.п. В любой момент он мог поднять любого из курсантов и спросить:  «Что Вы думаете по этому вопросу?»   Такой метод не позволял нам отвлекаться, и заставлял следить за мыслью преподавателя. Николаев с указкой, очень напоминающей копьё, расхаживал перед аудиторией, а мы восторгались им как рыцарем, победившим на турнире грозного противника – сложное радиотехническое устройство. Надо отдать должное, он хорошо научил нас читать принципиальные схемы, и, если я и сегодня могу что-то исправить в старом ламповом телевизоре или приёмнике, то этим  обязан во многом капитану Николаеву.
 На занятиях по практическому ремонту радиолокационных станций взвод курсантов разбивался на несколько бригад, в зависимости от наличия свободных РЛС. Каждая бригада на своей  РЛС все шесть часов плановых занятий занималась поиском и устранением неисправностей, вводимых преподавателем. 
После устранения очередной неисправности, старший бригады докладывал об этом преподавателю; тот подводил итоги, комментировал нашу работу, выставлял  оценки и вводил новую. Такие занятия давали большой эффект и очень помогли нам в нашей дальнейшей, самостоятельной работе на технике.
Важное место в учебном процессе занимала самоподготовка. На младших курсах она проходила повзводно в классах под контролем командиров взводов. При этом не разрешалось заниматься чем-либо посторонним, не относящимся к учёбе, включая разговоры, чтение художественной литературы, написание писем и т.п. Хочешь – не хочешь, а, посидев даже некоторое время бездумно, включаешься в работу и готовишься к завтрашним занятиям! Отсюда эффективность обучения в военных учебных заведениях была существенно выше, чем в аналогичных гражданских. Кстати говоря, обязательная самоподготовка в наше время существовала и в военных академиях, где обучались окончившие училища и уже послужившие в войсках более опытные и серьёзные люди – офицеры. Ревнители свободы могут, конечно, усмехнуться, но я считаю, что в интересах общего дела строгость вполне уместна. В конечном счёте, она приносила пользу и человеку, и государству в целом. Я это утверждаю, как человек много лет посвятивший работе и с курсантами училища, и со слушателями военной академии.
На старшем курсе самоподготовка проводилась в специальных классах, с развёрнутой в них боевой техникой. При этом курсанты имели возможность ближе знакомиться с материальной частью зенитной батареи. Особенно эффективно она использовалась при подготовке к государственным выпускным экзаменам.
  Нельзя не сказать несколько слов и о физической закалке курсантов нашего времени. Ей уделялось, быть может, даже чрезмерное внимание, не даром мы в шутку называли наше училище «Физкультурным с радиотехническим уклоном». Условий для занятия другими видами спорта, пожалуй,  кроме гимнастики, в училище не было, поэтому занимались в основном кроссовой подготовкой: пешей и лыжной.   
Каждое утро и в зной, и в холод, и в дождь, и в снег – курсанты на физической зарядке во взводном строю пробегали не менее километра. Зарядка заменялась утренней прогулкой только в случае, если мороз превышал двадцать пять градусов. Не припомню воскресного или праздничного дня, когда бы не проводился кросс (лыжный или пеший)  в ознаменование  какого-либо события, а в поиске знаменательных событий политотдельцы были большими мастерами! Не даром наш училищный поэт в своих воспоминаниях о тех годах особо отметил:
                Сколько раз, мечту лелея,
                Пробежать победно кросс
                В поэтических аллеях
                Мы дышали через нос!
Кроссы организовывались чаще всего в чудесных пушкинских парках: Отдельном или Александровском.  Особо можно выделить не редкие марш – броски в форме и с полной боевой выкладкой: личным оружием, скаткой шинели, противогазом, подсумком и малой сапёрной лопатой. Бывали кроссы и в противогазах. Представьте себе ленинградскую зимнюю ночь, огромное поле, по которому проложена лыжня и длинную цепочку курсантов на лыжах, одетых на кирзовые сапоги, в шинелях и противогазах с запотевшими стёклами очков, движущихся на ощупь по десятикилометровой дистанции. Чтобы не сбиться с лыжни, позади идущий лыжник старается периодически нащупывать лыжи впереди идущего. Люди часто спотыкаются, падают, поднимаются и идут, идут, идут … неведомо куда. Параллельно цепочке курсантов, по целине идут проверяющие офицеры, следящие за тем, чтобы кто-либо не снял противогаз или не вытащил из маски клапан. При обнаружении такого нарушения дисциплины, всё  повторяется на следующую ночь. А теперь представьте себе мысли и чувства, идущего по лыжне курсанта!
«Тяжело в учении – легко в бою!» – успокаивали тогда нас наши отцы – командиры.
Если добавить к сказанному плановые занятия по физической подготовке, тренажи и дополнительные тренировки, устраиваемые плохо подготовленным курсантам комбатом, то вы получите достаточно полную картину физической закалки в училище тех лет. Расплывшихся, неуклюжих «тюфяков» среди курсантов и офицеров тогда просто не могло быть! 
Понятно, что идеологическая работа с нами велась непрерывно все три года. Изучение истории КПСС перемежалось с анализом текущей политики, решений ХХ-го съезда партии; даже Олимпийские игры 1956-го года в Мельбурне и наши успехи на них мы рассматривали на плановых занятиях. Патриотическое воспитание молодёжи было поставлено блестяще! Советская армия моральным духом превосходила любую армию мира! И не только им!
Философию и политэкономию мы изучали на последнем курсе,  руководством служила  четвёртая глава «Истории ВКП (б)». К счастью, во мне рано пробудился интерес к философии, и я читал не только этот учебник. Уже тогда сложилось моё мировоззрение, которое мало изменилось за всю жизнь. Сущность его в следующем: 
Коллективизм – основа человеческой жизни. Любое сообщество, начиная от семьи и кончая коалицией государств, должно  создаваться в интересах большинства его учредителей и  жить по обычаям (традициям), отражающим опыт, приобретённый людьми в течение длительного времени методом проб и ошибок, то есть по законам морали! Юридические нормы должны соответствовать  нравственным. Если этого нет, то сообщество не выполняет своей основной функции и должно быть изменено. 
Люди различаются и рождением, и средой обитания. Они исповедуют разные системы ценностей, имеют разные потребности, воспитание, образование  и родословную. Поэтому и мораль у различных слоёв общества различна. Иными словами, классовый подход при анализе общественных явлений верен, но следует не из экономических различий, а из духовных.  Государство  должно служить  большинству населения, а, следовательно, и жить по моральным законам большинства. Только в таком случае государство можно считать справедливым.   Справедливость – высший критерий оценки государства, причём справедливость следует рассматривать с точки зрения большинства! Несправедливое государство не имеет права на существование. Большинство населения должно иметь действенный механизм его изменения в сторону улучшения. Естественно, государство, в свою очередь, должно иметь рычаги для подавления меньшинства, противящегося существованию справедливого режима. Единовластие сильнее демократии и либерализма, поэтому ему следует отдавать предпочтение (любое управление всегда лучше хаоса).  Либерализм допустим только в строго ограниченных нравственными и юридическими нормами пределах.
В целом, безусловно, училищная подготовка сформировала меня не только как специалиста по радиотехнике, но и как личность, как офицера, твёрдо верящего в коммунистические идеалы.  Однако уже в молодые годы я понял, что теории на практике реализуют люди и при этом вносят в них своё видение, субъективизм, часто основанный на корыстолюбии, властолюбии, эгоизме.
«Слаб человек!» – любили повторять пророки!



Глава  5

ДЕНЬ  СЕДЬМОЙ

«День седьмой посвяти Господу Богу твоему», - гласит четвёртая библейская заповедь. Остановись, человек, отвлекись от дел твоих повседневных и подумай о Душе. Если понимать под термином «Бог» человеческую Совесть, как это делает В.И. Даль, под  «Совестью» - мерило (контролёра) внутренней сущности человека – его Души, то, очевидно, призыв этой заповеди не утратит своей актуальности во все  времена!  Человек обязан заботиться о своём внутреннем состоянии, о своей Душе, формировать её в соответствии с общепринятыми законами морали, если, конечно, он - Человек!
До тех пор, пока ни было широко распространено телевидение, души людские наполняли и формировали книги. В отличие от мелькающих и уходящих тотчас в прошлое  кадров телеэкрана, на какой-то странице книги можно остановиться и подумать над её содержанием или вернуться к ней неоднократно, спустя время. И в этом безусловное преимущество книги. Мысль, изложенную в книге, человек может принять или отвергнуть сознательно, после тщательного её обдумывания.  Иное дело – телевидение: многократно повторенная им мысль становится собственной не только для детей, но и для большинства взрослых, не желающих или не могущих размышлять. Власть имущие прекрасно это знают и используют в своих интересах.
В наше время души людей формировали книги, причём книги хорошие. Государственная цензура заботилась о том, чтобы книги тиражировались лишь те, которые соответствовали принятой тогда, так называемой социалистической системе ценностей, в которой духовная составляющая пользовалась заслуженным приоритетом перед  материальной.  Ведь именно своей духовностью человек отличается от животного!  К сожалению, животное начало в человеке, полученное в наследство от его диких предков,  и по сей день остаётся много сильнее духовного, социального, возникшего много позднее. Стоит только снять общественный моральный контроль, как из всех нас выползает животное, зверь. В этом наше поколение убедилось на практике дважды: во время хрущёвской оттепели и особенно в период нынешних демократических реформ. Тогда, в пятидесятых годах, это проявилось в развитой и свободолюбивой  студенческой и интеллигентской среде; сегодня -  во всех слоях общества.  Слава Богу, армия в пятидесятых годах была хорошо ограждена от тлетворного влияния западной, основанной на животных инстинктах морали!
В прекрасно подобранной, богатой  училищной библиотеке мы брали и в огромных количествах поглощали труды классиков: русских, советских и зарубежных. Мы состязались в количестве прочитанных книг. Читали подряд тома сочинений: Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Герцена, Бальзака, Флобера, Гюго, Мопассана.  Для чтения художественной литературы, кроме свободного времени, использовали время неинтересных лекций, читали на многочисленных собраниях, в карауле и внутреннем наряде, читали при каждом удобном случае. Прочитанные книги мы обсуждали с близкими друзьями, делали житейские выводы.
Холодный  зимний субботний вечер, свободный от увольнения и наряда. Мы недавно прочитали «Хождение по мукам» А. Толстого, сидим в казарме на табуретках рядом со своими постелями, чистим пуговицы к завтрашнему утреннему осмотру,  и Олег спрашивает меня: 
- Скажи, как ты относишься к Рощину и Телегину? Кто тебе из них больше нравится и почему?
- Рощин, - без промедления  отвечаю я. – Он представлен более реальной личностью. Он не спешит расстаться со своими идеалами, как это делает Телегин.
И мы подробно анализируем поступки того и другого героя.
- А их девушки:  Катя или Даша? – опять задаёт вопрос Олег.
Я задумываюсь на некоторое время. Мне по душе обе, но Катя более эмоциональна, поступки её менее рассудочны и я, в конце концов, предпочтение отдаю ей. Олег не соглашается. Мы горячо спорим о своих идеалах, а в завершении спора находим компромисс: «О вкусах не спорят!»
- А как мы с тобой должны повести себя в случае революции у нас в стране? - с ехидцей, понимая всё коварство вопроса,  спрашиваю я в свою очередь.
Олег долго думает, ему явно не хочется отвечать на этот вопрос. Сложно!  И, наконец, говорит:      
- Во-первых, у нас этого не может произойти, у нас нет сил, способных поднять восстание против народной власти. Во-вторых, мы, согласно данной нами Присяге, должны быть безусловно верны Советской власти и выступить с оружием в руках на её защиту. В-третьих, строй у нас самый справедливый, он служит большинству населения. Хотя, конечно, существуют и инакомыслящие, но их явное меньшинство и они люди обманутые, как те студенты ВУЗов, которые недавно митинговали за допущение американских свобод в нашей стране. Я уверен, что ничего подобного 1917-му году больше никогда  не может быть и нам не придётся решать вопроса, который решали Рощин и Телегин!
 Я тогда был полностью согласен с его рассуждениями.
Взахлёб мы читали недавно вышедший тогда роман Шолохова «Тихий дон». Его герои, в отличие от героев классиков, нам ближе и понятнее, их поступки соответствуют нашей морали. Хорошо различимы положительные и отрицательные личности.
Как-то, придя домой в увольнение, я увидел у отца сборник стихов Сергея Есенина, изданный в двадцатых годах. В пятидесятые годы (не убеждён, что ошибочно, скорее злонамеренно) творчество этого великого русского поэта замалчивалось. Книга была чужая, отец сам взял её у кого-то почитать, однако, поколебавшись, он отдаёт её мне на неделю. Всю следующую неделю, до ближайшего увольнения, мы с друзьями переписывали из неё неповторимые есенинские стихи. Позднее, при первом удобном случае, мы учили их наизусть. Особенно удобно это делать, находясь в наряде (внутреннем или в карауле), – ни один начальник не в состоянии заметить, что ты отвлечён от несения службы повторением чудесных, так волнующих русскую душу,  строк!   
Почти каждое стихотворение Есенина – это песня, она поётся самой душой. Не надо быть человеком музыкальным, чтобы иметь возможность её исполнить. Именно певучесть я считаю лучшим критерием для оценки качества стихов. Есенинские стихи прекрасно гармонируют с  мечтательной, задумчивой, сентиментальной и всегда немного печальной русской душой!  Я и сегодня помню многое  из заученного в те далёкие годы.


Надо сказать, что некоторые  из нас в юные годы и сами «баловались» стихами, но с годами, правильно оценив свои возможности, бросили это занятие. Писали тогда стихи и мы с Олегом. Тетрадь со своими стихами я давно потерял, но помню, что в училищные годы написал их достаточно много. Сочинял в основном, стоя на посту. Была у меня даже «Курсантская баллада», которая начиналась торжественно-возвышенными словами:
Я не поэт и не писатель
И муза не часто приходит ко мне,
Но не гнушайся, любезный читатель,
Выслушай песнь о моей судьбе!
Далее следовало описание моего не лёгкого военного детства и  мои «глубокие» размышления о смысле жизни, о счастье, о любви. Иногда я сожалею о той, утерянной, тетради. Было бы интересно сравнить - каким я был и каким стал!
  Свои стихи мы чаще всего посвящали Родине, девушкам, возвышенным, благородным чувствам, как настоящие рыцари духа. Выносить на суд общественности мы их стеснялись, доверяя лишь самым близким друзьям. Будучи достаточно тактичными, никогда жёстко не критиковали друг друга за примитивные, наивные не профессиональные вирши. Однако, независимо от качества стихов, уверен, что их пишут всегда люди с развитой душой, склонность к стихам – критерий оценки духовности человека.
Хорошая поэзия, на мой взгляд, неотделима от песни, музыки. Ведь известно, что ещё Гомер свои поэмы исполнял под аккомпанемент кифары. Правда, по этому критерию даже современные песни нельзя считать таковыми! Вы попробуйте их спеть, вряд ли у Вас это получится! А поются ли стихи современного «классика русской поэзии»  Иосифа Бродского или других русскоязычных «классиков»?
Абсолютное большинство из тогдашних курсантов не имело никакого музыкального образования. Даже предмета «Пение» в средней школе тогда не существовало. Поэтому к восприятию серьёзной симфонической музыки или оперы мы были не готовы. Не понимая классической музыки, чтобы не выглядеть профанами,  мы старались больше узнать о ней, о великих композиторах и их произведениях из книг. Куда понятнее и ближе нам была оперетта с её зажигательными песнями и танцами, с простыми,  доступными и  весёлыми сюжетами. Мы с большим удовольствием посещали Театр ленинградской музыкальной комедии, на сцене которого тогда блистала восходящая звезда Виноградова. Отчасти мы любили этот театр именно из-за неё.
В Ленинград нас увольняли не часто. Для поездки туда нужно было иметь отпускной билет, который выписывался в штабе училища.  В Пушкине же был свой военный гарнизон, и здесь мы имели право гулять с личным знаком – алюминиевым жетоном, на котором были выбиты номер войсковой части и личный номер курсанта, записанный в солдатской книжке, служившей нам удостоверением личности. Личные знаки хранились в канцелярии батареи, и ими распоряжался комбат, а в его отсутствие даже старшина. То есть, получить его было много проще, чем отпускной билет. Поэтому в театры мы ездили чаще всего командой во главе с офицером или сержантом. Передвигались по улице строем. При этом наши девушки шли самостоятельно по тротуару, в то время как строй следовал по проезжей части улицы.  Но это не смущало ни нас – курсантов, ни наших девушек – порядок есть порядок – и нисколько не уменьшало удовольствия от спектакля и от общения с любимой! Кроме Театра музыкальной комедии мы довольно часто бывали в Пушкинском, Большом драматическом, Театре сатиры. 
Дополнительную возможность общения с музыкой и песней предоставляли нам участие в художественной самодеятельности, батарейные спевки и самостоятельное пение популярных тогда песен под аккордеон или гитару в сушилке нашей казармы по выходным дням, когда оставались без увольнения. Попутно замечу, что мы увольнялись в город только по выходным и праздничным дням до двадцати трёх часов и только двадцать пять процентов состава батареи. Естественно, в эти проценты не входили те курсанты, которые были лишены увольнения в наказание за плохую дисциплину или учёбу. Иными словами, курсант мог рассчитывать на увольнение в самом благоприятном случае только через три выходных дня на четвёртый. Строгое правило! Не баловали нас свободой! 
В те времена были широко распространены всякого рода соревнования, в том числе и в армии. У нас в училище частенько устраивались соревнования между курсантскими подразделениями по исполнению строевых и лирических песен. Обычно в соревновании участвовала вся батарея, независимо от наличия голоса и слуха. Доходило до смешного, когда «хорист» и говорил-то совсем плохо по-русски, а руководитель хора вызывал его вперёд и приказывал исполнять соло. В конец смущённый курсант пел, как мог, остальные смеялись до слёз! Дирижировать хором курсантов иногда приглашался профессиональный музыкант, который в порядке ликвидации нашей безграмотности, кое-что рассказывал из теории музыки и пения.
Куда проще и приятнее общение с музыкой проходило в сушилке. В холодной зимой казарме это было самое тёплое место. Здесь можно было расслабиться, курить, не стесняться в выражениях. В сопровождении  аккордеона или гитары  курсанты с душой пели русские народные песни,  популярные тогда песни Клавдии Шульженко,  Изабеллы Юрьевой,  Леонида Утёсова, Петра Лещенко, Александра Вертинского. Пели, целиком отдаваясь музыке, мечтательно и протяжно, как в давние времена пели свои былины русские люди, как пели в застолья наши отцы и деды и как теперь уже не поют! Да и песен-то протяжных, мелодичных, героических или немного грустных, но всегда содержательных и патриотичных теперь уже почти нет!
С одинаковым вдохновением мы пели песни старинные, такие как «Ермак», «Бродяга», «На сопках Маньчжурии», «Раскинулось море широко»; песни военных лет:  «Землянка», «Тёмная ночь», «Платочек», «Махорочка», «Вот солдаты идут»; современные тогда песни:  «О глазах», «Мишка», «Вишнёвый сад», «Мучо». В военное время и сразу после войны песен сочиняли мало, поэтому мы – дети войны, воспитывались на песнях предвоенных, песнях тридцатых годов. Прекрасные: мелодичные и содержательные были песни в ритме танго!
Песня сопровождала нас и в строю. Ни одна вечерняя прогулка, ни одно передвижение в составе батареи не обходилось без строевой песни. Эти песни носили маршевый, героический, вдохновляющий на борьбу и победу характер. Мы часто исполняли «Марш артиллеристов», «Ладогу», «Дальневосточную», «Краснознамённую». Тогдашние строевые песни поднимали моральный дух, воспитывали патриотизм, коллективизм, товарищескую взаимопомощь, вдохновляли на подвиг во имя Отечества! Ведь воинская строевая песня – это видоизменённый боевой клич, с которым ходили в бой с врагами Земли русской наши далёкие предки. Он существует с незапамятных времён, и сегодня, в неизменном виде, сохранился только в виде могучего русского «Ура!».
 Одним из непременных атрибутов армейской жизни была вечерняя прогулка. Не припомню случая, чтобы она не состоялась, была отменена. В любую погоду после вечерней проверки наличия личного состава, батареи выстраивались в колонну по четыре перед входом в свои казармы и, обычно под командой старшины, следовали на вечерний моцион; перед сном дышать свежим воздухом. Прогулка обязательно сопровождалась песней. При этом проходило как бы негласное состязание между батареями. Места всем в городке не хватало, и батареи через открытые ворота выходили на городскую  улицу. Она была немноголюдна, многих ныне стоящих на ней домов тогда не существовало. На их месте были пустыри, оставшиеся после сгоревших во время войны строений. Стройные, мощные, молодые голоса курсантов летели над городскими кварталами, эхом отражаясь от стен домов. Было невозможно оставаться равнодушным, не испытывать подъёма духа, слушая их! 
Прекрасно помню, как в походном строю, выдерживая равнение, по проезжей части бульвара Киквидзе идёт наша батарея, и запевала заканчивает свою партию «Марша энтузиастов»: 
                …………………………..
                Мечта прекрасная, ещё не ясная
                Уже зовёт тебя вперёд!
А сотня голосов тут же дружно и вдохновенно подхватывает:
                Нам нет преград ни в море, ни на суше,
                Нам не страшны ни льды, ни облака,
                Знамя страны своей, пламя души своей
                Мы пронесём через миры и века!       
Навстречу нам движется колонна девятой батареи. Это курсанты параллельного курса. Мы часто встречаемся с ними на занятиях, имеем общие интересы и потому ближе знакомы, чем с курсантами других батарей. Их запевала приятным баритоном выводит слова знаменитой тогда «Дальневосточной»:
Дальневосточная, опора прочная,
Союз растёт, растёт непобедим,
И всё, что нашей кровью завоёвано
Мы никогда врагу не отдадим!
Стоголосый хор батареи поддерживает своего запевалу бравурным припевом:
Стоим на страже всегда, всегда,
А, если скажет страна труда,
Прицелом точным врага в упор,
Дальневосточная, даёшь отпор,
Краснознамённая, смелее в бой!
Стараясь перепеть друг друга, напрягая всю силу голосовых связок и тренированных лёгких, батареи расходятся по своим казармам, чтобы завтра встретиться вновь.   
Где-то впереди слышно запевалу первой батареи. Он поёт очень популярную тогда «Ладогу»:
                Зимой машины мчались вереницей
                И лёд на Ладоге трещал,
                Возили хлеб для северной столицы,
                И Ленинград нас радостно встречал. 
Невидимый в темноте строй тут же подхватывает припев:
                Эх, Ладога, родная Ладога,
                Метели, штормы, грозная волна,
                Недаром Ладога родная
                Дорогой жизни названа!
И какая же русская душа, душа патриота своей Родины может остаться безучастна  к таким словам и таким мелодиям?!   

Моё увлечение изобразительным искусством началось совершенно случайно со встречи с замечательным человеком.
Однажды, будучи в увольнении в Ленинграде и гуляя по Невскому проспекту, мы с другом решили зайти в Казанский собор, чтобы почтить память М.И. Кутузова, и натолкнулись на вывеску: «Музей истории религии». Был ранний час, посетителей почти не было. На входе скучала молодая женщина – экскурсовод. Видя наше замешательство, она тут же предложила свои услуги. Отказываться было неудобно, и мы согласились осмотреть экспозицию. Подошли ещё два-три человека, и она повела нас по залам.  Ни лицо, ни фигуру женщины нельзя было назвать красивой, но  когда она остановилась  около очередного живописного экспоната, она вся преобразилась. Восторгом загорелись её глаза, голос зазвенел и приобрёл какие-то нежные волнующие   нотки, она вся засветилась, как влюблённая молоденькая девушка. Она действительно была искренне и непомерно сильно влюблена в классическое искусство и этого не могла и не хотела скрывать! Она знала великое множество подробностей, связанных с сюжетами  картин и их авторами и, казалось, могла говорить о каждой  часами, только бы её слушали. Говорила так вдохновенно, что, мне кажется, равнодушным не мог остаться даже самый бесчувственный человек! Мы, затаив дыхание и забыв о времени, слушали её необыкновенно красочные рассказы о художниках и скульпторах, об эпохе, в которой они жили и творили, о происхождении сюжетов, об аллегориях. Тогда мне стало абсолютно ясно, что нельзя понять и полюбить большое искусство, не зная мифологии и библии.  Очарование рассказов нашего экскурсовода заставило нас дождаться укомплектования следующей группы и ещё раз пройтись по залам музея. Я, конечно, давно забыл внешний облик той замечательной женщины, увлечённой своим делом и с большой любовью занимающейся им, оказавшейся, к её великому счастью, на своём месте в жизни, но то, что её любовь к искусству отчасти передалась и мне я не забуду никогда!
« К сожалению, - думаю я сегодня, - общество организовано так не рационально, что огромное количество людей занимается в  жизни не своим делом. Все эти люди с нетерпением ждут обеденного перерыва в работе, конца рабочего дня, наконец, - пенсионного возраста, забывая о том, что второй жизни, вероятнее всего, не будет! И этим наносят ущерб не только обществу, но и себе.  Есть и другая сторона этого явления. Не имея данных совершенствовать традиционные методы, применяемые в их профессии, они, дабы скрыть свою бездарность, выдумывают что-то новое, не традиционное, преподнося это обществу как более перспективное. Посмотрите на современных модернистов: художников, музыкантов, поэтов. Ведь, в действительности, они наносят большой ущерб своей отрасли культуры, тормозят её развитие! Многие люди вместо того, чтобы быть хорошими портными, сапожниками, слесарями, торговцами  стали плохими врачами, инженерами, учителями, нанося при этом неизмеримый урон обществу. Людям давно пора обратить самое серьёзное внимание на проблему профессиональной ориентации молодого поколения. Ведь человек, находясь на своём месте, сделает для общества значительно больше и лучше, поскольку для него его труд – радость, потребность!»
Я бесконечно благодарен той женщине за то,  что она открыла для меня ещё один источник истинного богатства – богатства духовного: изобразительное искусство!  Мне доводилось и ранее бывать и в Эрмитаже, и в Русском музее, но тогда меня больше привлекали такие экспонаты как часы «Павлин»,  серебряный иконостас,  самая большая в мире ваза или са-
мая древняя мумия.  Экскурсовод Музея истории религии  провела меня в дальнейшем по всем встречавшимся на моём пути большим и малым  музеям и выставкам!   
Завороженные в тот день  мы вышли из музея и, не сговариваясь, направились пешком на Витебский вокзал. Так  не хотелось портить настроения возвращением из прекрасного прошлого в обыденное настоящее! Молча, думая каждый о своём, прошли Невским и свернули на Владимирский проспект. Шли местами Достоевского. Невольно мысли о Боге, о религии вообще, о христианстве нахлынули с новой силой.
Первым заговорил Олег:
- Мы, конечно, атеисты, - сказал он задумчиво, - но, может быть, это только от того, что слишком мало знаем о Боге, о религии.  Нас этому никогда не учили. Мне никогда не попадали в руки книги духовного содержания: ни Библия, ни Коран. А быть настоящим, убеждённым атеистом можно только тогда, когда сопоставишь противоположные учения и утвердишься во мнении, что религия – бред!
Слушая его, я думал: «Стоит ли говорить даже другу, не поднимет ли он меня на смех, поймёт ли, если открою ему:  что меня в детстве просвещала на этот счёт моя бабушка, что она читала мне Закон Божий, что я знаю основные молитвы, что не раз бывал с ней в церкви и что я крещёный православный христианин?»  Я доверял моему другу и потому решился:
- В отличие от тебя я кое-что знаю о христианской религии. Конечно, не более чем в объёме учебника для начальных классов гимназии, но убеждён, что это вопрос не простой и заслуживает внимания. Наверное, такие люди как Л.Н. Толстой  или  И.П. Павлов не глупее наших преподавателей, однако были верующими! 
- Но, может быть, они просто не были вооружены теорией Маркса и Ленина и поэтому заблуждались?
- Не думаю, - сказал после некоторого раздумья я. – При желании они имели возможность почитать и Маркса, и Энгельса, и Ленина, если бы посчитали нужным!
- Действительно, - согласился Олег. – У них была полная свобода выбора: знакомься с разными точками зрения, сопоставляй и выбирай то, что более по душе!
- Наверное, именно так и поступали все мыслящие люди в прежние времена, - добавил я.
Наступило длительное молчание. Мы шли Загородным проспектом; мелькали машины, автобусы, троллейбусы; потоком двигались люди. Город жил своей шумной жизнью выходного дня, а мы предавались серьёзным размышлениям, не замечая этого. Военных попадалось мало и своевременное отдание чести не слишком отвлекало нас.
- Давай не будем делать скоропалительных выводов, будем читать, думать и сопоставлять разные подходы.  Постараемся разобраться в этом вопросе досконально и только тогда станем или настоящими атеистами, или верующими, или останемся сомневающимися, - подытожил Олег.
– И, кроме того, будем почаще возвращаться к этой теме, - добавил я. – Поищем у стариков Библию. Но не будем рекламировать наш интерес к религии.  Начальство, да и ребята могут  нас не так понять!
На том и порешили.
За прошедшие с тех пор годы я не стал ни верующим, ни атеистом – я остался сомневающимся. В настоящее время нет прямых доказательств отсутствия Всевышнего, но в то же время и нет доказательств его существования. Не существует даже единого, общепринятого понятия «Бог».
Во всяком случае, я убеждён, что, принимая или отвергая культовую составляющую религии, нельзя отвергать её нравственную часть. Всякая религия пропагандирует и утверждает в народе нравственность и уже за это заслуживает благодарности.
Библию, прекрасно изданную в начале ХХ-го века, я впервые увидел уже, когда учился в академии. Перелистав её, я понял, что это, прежде всего, сборник мудрости многих племён и народов, начиная с самых древних времён, а учение  Иисуса Христа – рисует  прекрасную перспективу развития человечества. Это вечная мечта  униженных  и оскорблённых, быть может, и реализуемая в далёком будущем!
Наше открытие мира искусства не прошло бесследно и для многих других курсантов. Видя нас, с увлечением рассматривающих репродукции в альбомах и путеводителях по музеям, взятых в библиотеке, к нам присоединялись и наши друзья. Теперь, по многочисленным просьбам,  командир взвода вынужден был ездить с нами в Эрмитаж, в Русский музей, в Петергоф, Гатчину и Павловск, бродить по пушкинским паркам, а заодно и сам приобщаться к великой русской культуре.
Памятен день нашего первого выезда всем взводом в Петергоф.
Раннее лето. Стоит тёплая,  ласковая, солнечная погода, цветёт персидская сирень и жасмин. Мы в парадных мундирах, застёгнутых на все крючки и пуговицы, туго перетянутые ремнём с медной бляхой, бродим по аллеям старинного тенистого парка, любуемся недавно восстановленными  знаменитыми на весь мир фонтанами, восхищаемся умело выполненной копией Самсона, раздирающего пасть шведскому льву, вспоминаем аллегории – скрытый от непосвященных смысл парковой скульптуры. При этом мы с Олегом удивляем остальных своими познаниями мифологии и пробуждаем, таким образом, их самолюбие. Лейтенант Клотов тоже смотрит на нас с уважением, которое, надо сказать, с тех пор сохранилось у него до самого выпуска.
Мы гордимся собой!
На обратном пути в училище - знакомимся с какими-то девушками и фотографируемся с ними на платформе Варшавского вокзала.  У меня со-


хранилась эта старая фотокарточка: я сам – юный и задорный, улыбающийся, радующийся жизни, в габардиновой гимнастёрке и модной фуражке; Гена Травин – будущий профессор, а в тот момент наивный деревенский юноша и наш сержант - Толя Гулин – любвеобильный и не целеустремлённый, держащие под руку трёх девушек. Что с ними сейчас?

 Читая хорошие книги, бывая в театрах, бродя по паркам и залам музеев, рассматривая живописные полотна и скульптуру, любуясь «музыкой в камне» -  ленинградской архитектурой, мы старались проникнуть с суть, в замысел авторов, понять не всегда лежащий на поверхности смысл произведения. И это очень благотворно сказывалось на нашем умении понимать окружающий мир, людей, жизнь в целом и своё место в ней; учило анализировать действительность.  Восприятие классической литературы и искусства формировало в нас рыцарскую модель понимания мира, социалистическую - несколько расширенную и видоизменённую, но в основе своей  аристократическую,  исповедуемую в России до октября 1917года, систему ценностей!    

Глава  6

                ДЕВУШКА,  КАКАЯ  ДЕВУШКА

Как и должно быть в юности, значительное место в нашей курсантской жизни занимали девушки. Но мы имели очень ограниченную свободу действий, подчинялись строгому распорядку и наши возможности по общению с внешним миром были очень ограничены. Это - вечная специфика всех закрытых учебных заведений. Однако тем радостнее, заметнее, важнее, желаннее  были для нас встречи и увлечения. Наше отношение к девушкам соответствовало вложенной в нас духовной системе ценностей, было лишено примитивизма, пошлости, грязи, первоочерёдности секса – всего того, что поднято ныне на такую высоту! В женщине мы видели не предмет потребления (как это обстоит сегодня), а, прежде всего, Человека, товарища, друга, возможного спутника всей нашей, казавшейся тогда бесконечной, жизни! Но дружбу с женщиной, в отличие от  чисто  мужской, украшало ещё и нежное чувство. 
Нашим идеалом была тургеневская девушка: чистая нравственно, скромная, обаятельная, умная и начитанная, нежная и красивая; вся какая-то невесомая и не земная в своём белом ажурном одеянии; рыцарская Дама сердца, блоковская Прекрасная Дама!  Этому идеалу мы посвящали свои самодеятельные стихи, этот идеал носили в своём сердце. На практике идеалы встречаются редко, но это не смущало нас. Ведь идеал – это то, к чему следует стремиться, и не всем и не всегда суждено его достигнуть!
Из всех качеств, идеализирующих девушку в нашем представлении, только, пожалуй, скромность встречалась в достатке. Родители тогда воспитывали своих детей, руководствуясь принципом: «Скромность украшает человека!». Нынешние «демократы» это прекрасное, исконно русское качество, назвали закомплексованностью, сделали его отрицательным в общественном сознании. Теперь всеми средствами проповедуются: наглость, хамство, распущеннось, эгоизм.  Всё это называется теперь общим понятием «крутость» и проповедуется как необходимое качество человека для достижения им успеха в жизни. Нельзя не согласиться, что в налаживаемой ныне жизни в России действительно без него не обойтись! Вопрос только: та ли жизнь налаживается? Принесёт ли она счастье всему или хотя бы большинству населения?  Мне нынешние взгляды кажутся убогими, свидетельствующими о желании лишить человека его основного преимущества перед животными –  духовности. Не хотелось бы верить, что человечество пойдёт этим тупиковым, ведущим назад к природе путём!
Жил наш Советский народ в послевоенные годы очень не богато, страна ещё не оправилась от военной разрухи и напрягала все силы, чтобы её преодолеть. Запад затеял холодную войну, и мы должны были иметь возможность достойно встретить очередную горячую. Богатых  (нажившихся на войне) в стране тогда было очень мало, а если и были, то не демонстрировали своих богатств, скрывали их, боялись справедливого возмездия. А ведь именно богатство растлевает души людские. Народ в целом, вёл тогда высоконравственный образ жизни. Строго каралась всякого рода безнравственность, в том числе и половые извращения. Помнится в пушкинском городском суде проходил один такой процесс, люди толпами ходили, чтобы воочию взглянуть на этих нелюдей! Ныне же, как известно, объявить себя «голубым» или «розовой», не только не постыдно, но даже престижно! Современные скоморохи делают себе таким способом хорошую рекламу. Вот, что можно сделать с помощью телевидения с целым народом за какие-то пятнадцать лет!
Мы – курсанты общались тогда чаще всего со своими сверстницами – студентками ленинградских ВУЗов, обычно это были студентки Ленинградского  сельскохозяйственного  института  (ЛСХИ),  находящегося в Пушкине. По большим праздникам  командование разрешало организовывать танцы в клубе училища или даже в казармах.  На танцы каждый курсант мог пригласить свою девушку и, встретив её на КПП, проводить в танцевальный зал.      В старинном актовом зале бывшего офицерского собрания гремел духовой оркестр, в вальсе плавно кружились пары, по случаю, одетых во всё самое лучшее дам, и кавалеров в парадных мундирах. Вальсы чередовались с фокстротами и танго. Изредка исполнялись бальные танцы.  Из-за сложности  они не пользовались у нас особой популярностью. Их танцевать выходили только ранее обучавшиеся танцам в кружках домов культуры или пионеров. Для наблюдения за порядком в зале всегда присутствовали офицеры, поэтому никаких эксцессов никогда не было, пьянство также было полностью исключено. Во время отдыха оркестрантов включали радиолу,  и зал танцевал под прекрасные,  нежные,  берущие за душу мелодии танго:  «Руки», «Портрет», «Счастье моё», «Старые письма» или зажигательную -  «Рио – Рита». Ближе к отбою объявлялся последним «дамский танец», когда дамы приглашают кавалеров. Облагороженные женским обществом, проводив девушек до границ училища, курсанты возвращались в казарму.
Во время таких встреч завязывались многие знакомства, сопровождавшиеся чаще длинными письмами, чем личными встречами. В письмах мы оттачивали своё эпистолярное искусство, делились радостями и огорчениями, прогнозировали будущее, объяснялись в любви. В нагрудных карманах гимнастёрок курсанты долго носили наиболее значимые письма любимых, зачитывая их до дыр.
Поделиться впечатлениями, радостью и огорчением – великая потребность русской души, особенно души юношеской! Ни один народ на Земле более славян так не склонен «поплакаться в жилетку друга»! Это особое качество русских людей ярко проявлялось в прежние годы  теперь, с приходом западной культуры на нашу землю, к сожалению, всё более теряется.    Вернувшись из увольнения в город или из очередного отпуска, мы спешили рассказать друзьям об увиденном, услышанном и прочувствованном, чтобы по их реакции проверить верность своих оценок, чтобы облегчить свою душу  сопереживанием. Мы верили, что друг всегда поймёт и порадуется вместе с тобой или разделит с тобой твою неприятность. Внимательное и заботливое товарищество, взаимопомощь и гордый патриотизм составляли основу нашей жизни;  и не только в курсантские годы!
 В редкие дни увольнений мы посещали дома знакомых девушек и танцы, которые по выходным устраивались в Доме культуры и в студенческих общежитиях. Ярко запомнилась одна встреча.
Мы – трое самых близких друзей: Олег, Анатолий и я, получив личные знаки, отправились на танцы в красный уголок центрального общежития ЛСХИ, на Пушкинской улице в бывшем Доме полиции. На входе стоит старуха – вахтёр и тщательно производит отбор кавалеров. К курсантам она относится доброжелательно, от них менее всего можно ожидать неприятностей. Они всегда трезвы и не буйствуют.
Был конец осени, и мы ещё не перешли на зимнюю форму одежды. Войдя в небольшой танцевальный зал, осматриваемся,  находим свободное место у окна и устремляемся туда. Фуражки положили на подоконник и изучаем танцующих и сидящих на поставленных вдоль стен стульях девушек. Радиола в углу играет чувственное танго «Старые письма». Мелодия вызывает щемящее чувство – острое желание любви и нежности. «Где же ты, моя желанная? - взывает моё сердце. И, вдруг, что такое? Какая-то мистическая сила заставила меня повернуться и взглянуть в дальний угол зала. Недаром говорят, что глаза людей могут излучать какие-то флюиды, заставляющие обратить на себя внимание другого человека! Особо это относится к влюблённым. Считается, что непорочные души выдерживают это излучение, а греховные - отводят взгляд. 
В самом дальнем углу стояла миниатюрная, с точёной, как у Афродиты, фигуркой, темноволосая, в приятно обтягивающем её стан скромном тёмном платьице со стоячим воротничком и белой кружевной вставкой на груди, девушка.  По виду она была младше меня. «Первокурсница, - подумал я, - несерьёзное дитя!»  Лицо её не было классически правильным, но немного вздёрнутый симпатичный носик и ямочки на щеках сразу привлекали внимание. Встретив мой взгляд, она сразу потупилась, застеснявшись. Странно, но и я, не будучи слишком застенчивым, тоже отвёл глаза. Кто-то будто внутри меня сказал: «Подойди, пригласи на танец, не пожалеешь!» Радиола заиграла очередное танго «Дождь идёт», и я бодрым шагом направился к избраннице, опередив незнакомого гражданского парня. Подошёл, поклонился, щёлкнул каблуками  (мы старались в обществе девушек подражать старым юнкерам – своего рода форс) и пригласил незнакомку. Она положила свою левую руку на мой правый погон, и я почувствовал её нежный девичий запах, невесомость и особое, непередаваемое словами чувство близости желанной женщины. Всё вокруг закружилось и потеряло чёткие очертания. Я видел только её нежно улыбающееся смущённое лицо, симпатичные ямочки на щеках, чётко очерченные розовые губки, немного вздёрнутый носик и ласковые зовущие карие глаза в тени длинных вздрагивающих ресниц.
- Как Вас зовут? – очнувшись, спросил я. – Нужно было о чём-то разговаривать, не хотелось выглядеть немым истуканом.
- Верочка…, - ответила она, ещё больше смутившись и опустив голову, отчего перед моими глазами оказались кудряшки на её затылке.
Я представился, и что–то бойко заговорил о нашем городе. Сказал, что  здесь и родился; город знаю и очень люблю, и мог бы послужить экскурсоводом очаровательной первокурснице, должно быть, не местной. Мне сразу стало ясно, что я не хочу её терять и, что встречи с ней мне будут приятны.  Она отвечала односложно.
Танец кончился, и я проводил девушку на место. Друзья от окна делали мне знаки, призывая подойти, но я остался рядом с ней, и продолжил разговор:
- На каком факультете Вы учитесь?
- На зоотехническом.
- А на каком курсе?
- На пятом, - неожиданно ответила она, и добавила: – Вы, вероятно, приняли меня за первокурсницу, ошиблись и теперь очень огорчены. Это я выгляжу очень молодо, мне многие об этом говорят! Тем не менее, я через год оканчиваю институт и уезжаю по распределению.
- Я тоже, - вставил я, - через год оканчиваю училище,  получаю офицерское звание, назначение  и … прощай любимый город!
Тема будущего волновала нас обоих, и разговор завязался. Весь оставшийся вечер мы танцевали только вместе.  Мы не замечали музыки, весь мир для нас сосредоточился только в партнёре. Мы говорили о наших увлечениях: книгах, стихах, искусстве; у нас оказалось много общего. Нам было интересно друг с другом. «Духовное родство – важнее кровного!» – говорит древняя русская народная мудрость. Здесь это было воочию! 
Расставались с грустью и большим сожалением, обменявшись адресами, и пообещав друг другу завтра же засесть за большое письмо. Эта переписка продолжалась более года. Жаль, что письма Верочки у меня не сохранились!
Возвращались в училище возбуждёнными, жизнерадостными, вдохновлёнными. Я жил теперь ожиданием встреч с моей принцессой от увольнения до увольнения. К счастью,  я попал в сборную дивизиона по плаванию и получил разрешение на самостоятельные тренировки вне стен училища. Чего греха таить, многие, из предназначенных для этого часов, я проводил с Верочкой! 
К встрече Нового 1957-го года – года нашего выпуска в офицеры, готовились особенно тщательно. За прошедшие два месяца мои друзья познакомились и подружились с подругами Верочки. Образовалось содружество курсантов пятой батареи Пушкинского радиотехнического училища и студенток пятого курса зоофака ЛСХИ. При первой возможности мы посещали их в общежитии, на квартире одной из подружек или встречались и бродили, беседуя, по прекрасным пушкинским паркам. Естественно Новый год решено было встречать всем вместе на квартире одной из подружек - Тани.  На общий стол мы – курсанты, положили большую часть своего месячного содержания.
Верочка  жила в общежитии, на втором этаже большого четырёхэтажного дома на Пушкинской улице. Бывало, мы заходили туда погреться в зимние холода и выпить горячего чая. До 1917-го года это был Дом царскосельской полиции. В пятидесятых годах  в нём во всю длину здания проходил широкий коридор, по обеим сторонам которого находились комнаты студентов. По концам длинного коридора – умывальники, туалеты и кухни. В комнате жили четыре человека. Обстановка - самая скромная: кровати железные солдатские с панцирной сеткой, тощими ватными матрацами и подушками, покрытые такими же, как у нас в казарме, синими  вытертыми одеялами. По персональной тумбочке в головах. Обычный четырёхугольный обеденный стол посередине комнаты и четыре табуретки, стоячая вешалка для верхней одежды в углу. Всё очень напоминало нашу казарму, кроме, пожалуй, открыток с лицами актёров и актрис и репродукций картин на стенах. Этого у нас не допускалось. В комнате: чистота, порядок и уют. Чувствуется женская рука! О хозяйках напоминают и предметы женского туалета на тумбочках: зеркальца, пудреницы, простенькие безделушки.
Жили студенты тех лет очень скромно. На получаемую стипендию можно было едва свести концы с концами. Большинству из дома помогать было некому. Их отцов унесла война, а у матерей были и другие дети.  Большинство студентов  ЛСХИ были сельскими ребятами и,  если и помогали им чем-то из дома, то только примитивной домашней снедью: картошкой, капустой, грибами, ягодами. О приобретении новой модной, да и просто обычной одежды девушки только мечтали. Я неоднократно наблюдал, как они собирали одну из своих подруг на важное для неё свидание, выделяя их своего скудного гардероба  самое лучшее. Давно известно, что бедность сближает людей, а богатство – разделяет. Скорее нищий поделится последним куском хлеба, чем богатый оторвёт что-то от себя! Несмотря на материальные трудности, студенты, да и весь советский народ, жили дружно, целеустремлённо, весело  с надеждой на реально достижимую мечту, с полной уверенностью в завтрашний более благополучный день! Ведь всё, как известно, познаётся в сравнении; а мы – старшее поколение, имеем возможность, в отличие от молодых, сравнивать разные времена, а не жить сказками, услышанными из ангажированных буржуазией СМИ.
  К предстоящему празднику - встрече Нового года, мы готовили не дорогие, но оригинальные, с сюрпризом подарки. Естественно, между собой друзья обсуждали их. Как оказалось позднее, девушки в выдумке превзошли нас. 
Весь предшествующий празднику месяц  наша курсантская компания старалась не иметь и малейшего замечания по учёбе или по службе. Из-за любой провинности можно было лишиться такого желанного увольнения на Новый год, тем паче, это увольнение обещало быть суточным! 
И вот, наконец, наступает долгожданный предпраздничный день. Всё сложилось благополучно: мы увольняемся на целые сутки! Наши чувства может оценить лишь тот, кто сам прошёл подобную школу! Тщательно моемся, бреемся, гладим брюки – готовимся к празднику. Стоим в строю на последнем предувольнительном осмотре внешнего вида. Капитан Червов, дважды пройдя вдоль строя, остаётся доволен подчинёнными. Он ещё долго  говорит о чести: курсанта, училища, Советской армии; о нашем воинском долге и т.д. и т.п. – слова уже много раз слышанные, въевшиеся в плоть и кровь, хорошо нами осмысленные и усвоенные.  Его речь мы уже знаем наизусть и можем повторить слово в слово. Изображаем на лицах внимание, хотя мысли наши уже далеко отсюда, там за воротами училища в уютной комнате Тани, рядом с нашими подругами.
Строем, под командой нашего взводного Клотова, выходим за КПП училища. По дороге он продолжает наставления комбата, соблюдая принцип непрерывности воспитания. Наконец, и это кончается. Раздаётся  команда: «Разойдись!» и мы, как положено по Строевому уставу, поспешно разрушив строй,  оказываемся  на свободе. Душа ликует – впереди целые сутки приятного общения с милыми сердцу,  нежными существами в непринуждённой домашней обстановке, вдали от неусыпного  ока Червова!
Квартира родителей Тани располагалась где-то на Московской улице.  Нас так рано не ждали. Дверь открыла хозяйка, не прибранная к празднику:  на голове её красовались импровизированные бигуди из бумажных са-
модельных трубочек и разноцветных ленточек. Она, увидев нас, пригласила войти, указав в какую именно комнату большой коммунальной квартиры, засмущалась, расцветя при этом пунцовым цветом, и убежала на кухню.
В коридоре, у входной двери комнаты, на стене была прибита вешалка, сняв шинели и шапки,  вошли. Здесь никого не было, и мы спокойно  осмотрелись.  Комната была довольно большая с единственным, выходящим во двор и заслонённым деревьями окном. Посредине стоял обеденный стол, покрытый белой скатертью; на нём громоздилась разнокалиберная посуда, по-видимому, собранная со всей квартиры.  В те годы это часто практиковалось в ожидании большого количества гостей. Никто этого не стеснялся, и соседи относились с пониманием к просьбе поделиться на время тарелками или ложками, ибо завтра сами могли оказаться в подобном положении.  Здесь были и фаянсовые и глиняные, глубокие и мелкие тарелки и миски, стаканы   и кружки, вилки и ложки разного фасона,  размеров и степени изношенности.  Над столом висел, обычный в те годы, матерчатый абажур с кистями, придающий всему находящемуся в помещении свой розовый цвет. По стенам стояли две железные крашеные кровати с никелированными шарами по углам, застеленные белыми с домашней вышивкой по низу покрывалами и горками взбитых подушек в наволочках тоже украшенных вышивкой. Вокруг обеденного стола располагались несколько венских стульев с гнутыми спинками и жёсткими фанерными сиденьями.  Старинный шкаф, маленький столик с патефоном,  пластинками и  ёлочкой, увешанной печеньем, конфетами и самодельными игрушками,  довершали интерьер. Родители Тани были учителями, и обстановка в их комнате была вполне обычной для людей среднего достатка тех лет.
Сержант Гулин подошёл к патефону, завёл его пружину, поставил пластинку и комнату наполнили прекрасные звуки старинного вальса «Дунайские волны». Ведя тихую беседу и слушая музыку, мы ожидали девушек.  Хозяйка хлопотала на кухне, мы пробовали предложить ей свою помощь, но она отказалась:
- Не мужское это дело, - твёрдо сказала она, и прибавила: - Когда будет необходимость, обязательно пригласим!  Мы не настаивали.
Часам к десяти начали подходить наши подруги. При звуках очередного звонка, меня что-то толкнуло в сердце. Я встал и поспешил открыть. За дверью стояла раскрасневшаяся от мороза, усыпанная белыми пушистыми снежинками, вся как сказочная снегурочка, моя Верочка!  Мы скромно, благопристойно и неумело поцеловались, хотя сердце моё стучало молотом, а в ушах стоял шум от взбунтовавшейся молодой крови. Воспитание не позволяло нам  открыто, при людях, проявлять эмоции!
- С Новым годом, с новым счастьем! -  первым поздравил я Верочку.


 
Она протянула мне холодную, маленькую и нежную ладошку, и я слегка пожал её пальчики, стараясь их согреть и подольше задержать в своей руке. Левой рукой я легонько обнял её и шепнул в ушко:
- А ещё я очень благодарен старому, уходящему сегодня году, за нашу встречу и за то счастье, которая она мне принесла!
Верочка чуть заметным пожатием моей руки согласилась.  При этом, мне показалось, что она немного прислонилась ко мне.
Наконец, вся молодёжь была в сборе, родители Тани – хозяева комнаты – тактично удалились встречать Новый год к друзьям, предоставив нам веселиться самостоятельно. В половине двенадцатого стали усаживаться  за стол. С большим трудом, прибегнув к помощи подручных средств типа стиральной доски, уложенных между стульями,  компания разместилась. Хозяйка стала извиняться за неудобства.
- В тесноте, да не в обиде! - сказал весело кто-то из присутствующих  и разрядил обстановку.  Теснота послевоенного жилья чаще способствовала сближению людей, чем их разъединению! Это могут подтвердить многие жители тогдашних коммунальных квартир.
Тост «За старый, уходящий в небытие, 1956-й год!» произнёс Олег. Он умел говорить красиво, непринуждённо, хорошим русским языком. Он говорил о том: что нам всем повезло в уходящем году уже тем, что мы встретились; что наши дружеские отношения грозят перейти в более серьёзные, что нам ещё более полугода предстоит жить в Пушкине и для этого ещё есть время. Он предложил поднять бокалы за дружбу и любовь!  Мы чокнулись гранёными стаканами с Московской водкой и выпили. Девушки только пригубили свои чайные чашки с какой-то наливкой. В те времена абсолютное большинство женщин водку не пили  и не курили вовсе, и пьяная женщина была чрезвычайной редкостью!  Закуска не была изысканной. На столе стояли тарелки с обычным тогда винегретом, селёдкой, квашеной капустой, картошкой. Но все мы не были избалованы жизнью, и нас это вполне устраивало. Я не припомню разговоров в своей среде с жалобами на бедность и однообразие пищи. «Пища существует для поддержания жизни в организме, а не для чревоугодия!» – были уверены мы.
Общая беседа за столом расстроилась. Ребята были более всего прочего увлечены своими соседками. Пары обсуждали интересные только им  темы. Хорошо, хоть кто-то вовремя спохватился и напомнил, что наступает Новый 1957-й год. Спешно ещё раз наполнили стаканы, и вместе с последним ударом кремлёвских курантов, транслируемых по городскому радио и звучащих из чёрного репродуктора на стене, выпили стоя.
Потом танцевали под патефонную музыку, сдвинув стол с остатками ужина в угол; шептались, сидя рядом со своими подругами; украдкой, незаметно, вполне пристойно и невинно целовались.
Ночь прошла как одно мгновение, спать улеглись под утро. Нам девушки выделили комнату, сами же разошлись по соседям. Ребята устроились на кроватях, я же предпочёл спать на постеленных на полу, рядом с батареей отопления шинелях, положив под голову сапоги. Угомонились и соседи по квартире. Наступила тишина, слышны были только чьи-то посвистывания носом, да привычные всхрапывания Гулина.
Проснулся я позже других, меня разбудили голоса товарищей. Открываю глаза: на одной кровати сидит уже в брюках и белой нательной рубахе, с завязками на груди, в одном сапоге сержант Гончаков и натягивает на другую ногу, запеленованную в портянку, второй сапог. У стены лежит Олег, и они разговаривают.  На другой кровати ворочается Гулин, он просыпается. Стол с неубранными остатками ночного пиршества и двумя бутылками из-под водки стоит посредине комнаты. На спинках стульев висят наши парадные мундиры с курсантскими погонами, рядом с ними стоят наши яловые сапоги. Картина самая мирная. Мне не хочется вставать, и я молча нежусь под шинелью.
Вдруг дверь в комнату с шумом открывается и на пороге возникает фигура незнакомого офицера. Он в полевой форме: габардиновой гимнастёрке, брюках в сапоги, перепоясан ремнём с портупеей, на котором видна кобура с пистолетом.  На левой его руке – красная повязка. «Патруль!» – беззвучно  вскрикиваю я. Сердце бешено заколотилось, мысли замелькали одна страшнее другой: «Налицо коллективная пьянка. Как минимум это грозит пятнадцатью сутками строгого ареста с содержанием на гауптвахте, с горячей пищей - через день; как максимум – отчислением из училища в воинскую часть солдатом. И это с третьего курса, когда до выпуска осталось чуть больше полугода. Ломается вся жизнь, такая определённая и неплохая судьба! Что же делать? Что делать? Патруль стоит в дверях, он загородил собой выход. Может быть, прыгнуть в окно? Но стоит зима, окно плотно закрыто, да и высоковато. Кроме того, мой мундир висит рядом на стуле, тут же сапоги, а шинель подо мной. Чтобы одеться, нужно время. Мысли проносятся с бешеной скоростью, но выхода из положения я не нахожу! Остаётся только уповать на милость патруля!»  Вижу как после первоначального шока Гончаков с наполовину натянутым вторым сапогом и ещё не закрытым от изумления ртом, ныряет под одеяло, ища там спасение; как, ничего лучшего не придумав, прячется под одеяло с головой Олег, как после немой сцены замирает с вытаращенными глазами и застывшими на губах словами Гулин.  Немая сцена была поярче, описанной Гоголем! Увы, у меня не хватает способностей, чтобы её достойно изобразить! Но меня поймут и без слов мои сверстники – курсанты пятидесятых годов!
Вся сцена длилась-то, может быть, десятки секунд, может быть, минуту,  но сколько  было пережито за это время, сколько перечувствовано, сколько мыслей пронеслось в наших головах, сколько возможных и невозможных вариантов решения было просмотрено?!
В самом апогее нервного напряжения в проёме двери появляется смеющееся, лукавое лицо Тани, из-за неё выглядывают другие.   Атмосфера разряжается взрывом смеха вбежавших в комнату девушек.  Больше всех хохочет старший лейтенант, он просто рыдает, утирая слёзы носовым платком. Ему очень весело. Хотя он, конечно, и предвидел реакцию курсантов на своё появление заранее, но у него не хватило воображения, чтобы представить её в деталях. Медленно, но приходим в себя и мы. До нас, наконец, доходит, что появление офицера с повязкой – просто розыгрыш, новогодний сюрприз, придуманный нашими подругами. Жестокий розыгрыш!  Их можно простить – они не знали тонкостей воинской службы, но простить старшего лейтенанта, который сам недавно заменил курсантские погоны на офицерские, трудно! Он оказался соседом Тани по квартире и в Новогоднюю ночь нёс службу в своей части. Утром пришёл домой завтракать и заодно, по договоренности с Таней, проделал с нами злую шутку.
Через какое-то время мы оправляемся от потрясения, убираем со стола и пьём чай с бутербродами из не слишком белого хлеба, намазанного маргарином и брусничным вареньем. Тогда это казалось вкуснее всякого пирожного!  Наш Гулин – большой сладкоежка, намазал на хлеб толстый слой варенья, оно стекает и, чтобы не пачкать скатерть, он слизывает капли. Одновременно он любезничает с Таней. Вот он повернулся к ней в пол оборота, а Гончаков ему незаметно для окружающих подменяет стакан с чаем на аналогичный стакан с остатками водки. Гулин, ничего не подозревая, с полным ртом сладкого варенья медленно отхлёбывает из него. Глаза его расширяются и заметно смещаются на лоб. Он некоторое время с недоумением озирает всё вокруг, затем, закрыв рот ладонью, бросается вон из комнаты. Никто ничего не понимает, а Гончаков покатывается от смеха. Когда сквозь смех он объясняет случившееся, Олег с укором  говорит:
- Ну, зачем ты так, Гена, ведь только  что сам испытал подобную шутку и в сапогах полез под одеяло.   Шутить, конечно, можно, но не так зло, - помолчав, с грустью в голосе, добавил он.
Гончаков соглашается и извиняется перед вернувшимся  в комнату Гулиным.  Что делать: молодость далеко не всегда рассудительна! «Если бы молодость знала, если бы старость могла!» – гласит народная мудрость.
Очень памятной для меня оказалась встреча того последнего в училище, 1957-го года!
Наша дружба с Верочкой, оставшаяся в памяти навсегда, окончилась ничем. Сдав государственные экзамены и получив свои дипломы, мы расстались навсегда. «Ты уехала в знойные степи, я ушёл на разведку в тайгу. Надо мною лишь солнце палящее светит, над тобою лишь сосны в снегу», - как говорилось в популярной примерно в те годы песне! Наша дружба не выдержала испытания временем и разлукой. Жениться сразу после окончания училища, не имея ни жилья, ни предметов первой необходимости, не зная даже условий будущей жизни, мы не считали возможным. Чувство ответственности перед женой, перед будущими детьми не позволяло сделать такой легкомысленный шаг. «Создав семью, ты обязан обеспечить её всем необходимым!» - рассуждали тогда мои сверстники в свои двадцать или чуть более лет! Мы были уже серьёзными, ответственными людьми и не даром Родина многое доверяла нам! Это позже появилось понятие «инфантилизм» и нередкие его представители, к сожалению, и среди  детей моих сверстников. Мамы, сами, «хлебнув шилом патоки», постарались уберечь своих детей от жизненных невзгод, а сердобольные папы потакали им в этом! Потом плакали вместе, увидев нежизнеспособность своих чад, но было уже поздно! 



Глава  7

ПУТЁВКА  В  ЖИЗНЬ

Бытует мнение, что скорость течения времени в субъективном восприятии человеком, обратно зависит от количества получаемой им информации. Обыденная жизнь, практика, не противоречат ему. Три года, проведённые в училище, стали целым отдельным, значительным периодом жизни.  Попробуйте, мой коллега, выделить какие-либо более яркие три – пять лет из своей жизни и Вы не найдёте их, также как не сможете выделить десятилетия, равного по значимости и памятности -  школьному. 
Однако всё в этой жизни имеет начало и конец. Неумолимо приближалось время государственных экзаменов, время выхода из училища в армейскую, самостоятельную жизнь.
Уже изучены физические и отчасти теоретические основы  построения  и собственно материальная часть зенитно-артиллерийской батареи среднего калибра:  пушка КС-19, радиолокационные станции разведки и целеуказания  П–8 и П–10, наземный радиозапросчик самолётов «свой – чужой», станция орудийной наводки СОН-4 , прибор управления зенитно-артиллерийским огнём  (ПУАЗО - 7), средства связи, станции автономного питания локаторов и орудий, стрелковое оружие, автомобили, тягачи. Все плановые занятия и тренажи теперь посвящены повторению пройденного – подготовке к государственным экзаменам, назначенным на август.
Чувство ответственности за будущую самостоятельную работу техника батареи за годы учёбы хорошо воспитано в нас. Мы понимаем, что, скорее всего, будем самыми крупными специалистами на батарее, и оперативно помочь нам в сложных ситуациях при неисправности техники будет некому. Нужно наилучшим образом подготовиться к ремонту и эксплуатации всех сложных устройств  здесь, в училище. И мы все силы отдаём этому. Целыми днями мы путешествуем указкой по радиотехническим схемам, задавая себе и другим вопросы типа: «А что будет, если …?» и, стараясь найти ответы на них самостоятельно или с посторонней помощью.
Время летит быстро, заброшено всё остальное, кроме учёбы:  художественная литература, культпоходы, дружеские беседы. Часто и выходные дни используем  для подготовки к предстоящей самостоятельной работе. Комбат не забывает потренировать нас и в строевом отношении на плацу. По строевой подготовке тоже будет государственный экзамен и оценка имеет тот же вес, что и оценка по радиотехнике.
Лето стоит жаркое, дожди – редкость. В металлических, нагретых солнцем кабинах РЛС - страшная духота, но мы не позволяем себе даже расстегнуть верхние пуговицы гимнастёрок. Ведь, став офицерами, мы должны будем подавать пример своим подчинённым.  А если сам не дисциплинирован, то какими будут они?!
Иногда, вечерами по будням и в выходные дни, командир взвода строем водит нас на Колонистский пруд. Здесь мы немного расслабляемся от дневных забот: валяемся пару часов на траве, купаемся в тогда ещё чистой, прозрачной воде. На встречу с нами сюда приходят наши девушки, и офицеры теперь уже сквозь пальцы смотрят на наши недолгие отлучки в аллеи Нижнего парка.
Вообще, дисциплинарное давление на нас заметно снизилось. С одной стороны мы вот-вот сами станем офицерами, с другой – командование, видимо, решило, что мы уже достаточно воспитаны и ответственны за свои действия. Со своей стороны мы стараемся не разочаровывать его. Даже Червов как будто смягчился, он уже почти не повышает голос, реже появляется в казарме вечерами, доверяя нас взводным командирам, а те передоверяют  старшине. Справедливости ради надо сказать, что Червова, несмотря на его бездушие, чрезмерную строгость и требовательность, мы всё же уважали. Уважают людей сильных, а он был  таковым. Уважение – это внутреннее признание власти над собой, будь то власть административная или духовная. О командире нашего взвода Клотове этого сказать нельзя, он не был человеком с сильным характером. Часто воля коллектива взвода была сильнее его воли, и мы интуитивно чувствовали это. К нашему выпуску он существенно переменился. Теперь он откровенно заигрывал с нами, по-видимому, стараясь оставить о себе хорошие воспоминания. Утром, придя в казарму, он строил взвод,  и с каждым из нас здоровался за руку. Но этот его деланный демократизм вызывал у нас обратную реакцию. Люди хорошо, на уровне подсознания, ощущают неискренность и лицемерие!
 Старшиной батареи недавно назначен старший сержант Счастливенко (будущий мой близкий друг,  мы дружили более тридцати лет до самой его смерти).  Он общителен, не заносчив и выдвинут исключительно за исполнительность; в то время как ранее важнейшим качеством старшины считалась  требовательность к подчинённым курсантам. Теперь по вечерам, в отсутствие офицеров, старшина является нашим старшим начальником. В его ведение находятся  личные знаки и, если есть острая необходимость, можно с его разрешения  отлучиться в город на пару часов, до вечерней проверки. Но мы этим не злоупотребляем, скоро станем офицерами и тогда вдоволь насладимся свободой!


В городских ателье нам начали шить офицерскую форму: наглухо застёгиваемые зелёные кителя со стоячим воротником, синие с красным кантом брюки в сапоги; серые, недавно введённые (жуковские), парадные мундиры с множеством «золотых» украшений на воротнике и рукавах, парадные и повседневные шинели. Это произошло впервые в нашей жизни, ранее нам и в ателье-то бывать не приходилось, и мы на примерках с гордостью разглядываем  себя молодых и ладных в подогнанной офицерской форме. Портные смотрят на нас уважительно, они уже видят в нас офицеров! При наличии денег можно  заказать и синие брюки навыпуск. В соответствии с тогдашней модой, их шили широкими внизу, как юбки.  Носить такие брюки во внеслужебное время офицерам разрешалось, но шили за свой счёт.  Всем хотелось выглядеть эффектно, приехав в родные края в первый офицерский отпуск;  хотя военные и без того высоко котировались в советском обществе, а офицеры были самыми завидными женихами!  Формы своей в те времена военнослужащие не только не стеснялись, но с гордостью носили её, и не только на службе.  Это много позднее офицеры стали спешить во внеслужебное время переодеться в штатское платье! -  Престиж армии начал падать.
Наиболее значительным событием лета 1957-го года был июньский пленум ЦК КПСС, разоблачивший антипартийную группу Маленкова, Кагановича,  Молотова. Этим разоблачением Хрущёв добивал близкое окружение Сталина, хотя и сам принадлежал к нему. По-видимому, опасался обнародования своих неблаговидных деяний с их стороны. Но более нас касающимся было празднование 250-летия Ленинграда и подготовка к нему.
Учтя недавний, печальный опыт, – побоище на Кировском стадионе по случаю проигрыша ленинградского «Зенита», власти позаботились о том, чтобы во время торжества, которое предполагалось проводить на том же стадионе, вместе с публикой, здесь же присутствовало с десяток тысяч войск со своими командирами. Для этого были использованы и мы – курсанты Пушкинского радиотехнического училища. Всех курсантов, солдат и матросов переодели в белые брюки, майки и парусиновые тапочки и под видом спортсменов Ленинградской области ими заполнили один из секторов, на стороне противоположной трибуне. Во главе каждой колонны сидящих в затылок друг другу курсантов, был офицер, тоже переодетый и сидящий в первом ряду. Для маскировки каждому из нас вручили по двухцветному с древками по бокам флагу, переворачивая которые под музыку, и, держа над головой, мы писали на поле одного цвета другим здравицы  партии и народу -  имитировали огромное современное электронное табло. Естественно, для тренировок требовалось время,  и нас – выпускников, для этого отрывали от основных занятий. 
На празднование приехал Хрущёв. Для его встречи, на всём пути от Московского вокзала до правительственной резиденции на Васильевском острове, шпалерами посередине улиц были выстроены войска. По одной стороне от цепочки солдат шли демонстранты, другая была свободна для проезда кортежа правительственных машин. Курсанты нашего училища стояли в две шеренги посередине дворцового моста затылками друг к другу с интервалом в два метра. На инструктаже нам было приказано задерживать демонстрантов, несущих плакаты в поддержку членов антипартийной группы. Лично я таких плакатов не видел.
Ожидали проезда Хрущёва   несколько часов. Наконец, со стороны Дворцовой площади показался долгожданный кортеж. В одном из открытых лимузинов стоял толстенький, кругленький, лысый, всем тогда очень хорошо  известный человечек, в светлом плаще и серой шляпой в левой руке; правой – он приветствовал народ. Особого восторга от встречи с ним люди не выражали. Вождём нации и отцом народов, в отличие от Сталина, он не был. Машины проехали, демонстрация окончилась, нас на грузовиках отвезли в училище.
На следующий день Хрущёв присутствовал на юбилейных торжествах, проходивших на стадионе имени Кирова. Празднование обошлось  без эксцессов. Были заздравные речи, массовые хоровые и танцевальные выступления, выступления известных тогда певцов. Яркого, незабываемого впечатления от праздника у меня не осталось. Зато осталась фотокарточка: курсанты нашего отделения на фоне пышной зелени кустов, юные, хорошо развитые физически, стройные и подтянутые, в белых отглаженных брюках и майках весело и с надеждой смотрят в объектив, как бы пытаясь разглядеть своё офицерское будущее.
В трудах и заботах время бежало неудержимо. Наступил август. Приехала государственная экзаменационная комиссия. Мы со страхом и интересом всматриваемся в лица старших офицеров, набранных из различных боевых частей войск Противовоздушной обороны страны, чтобы оценить нашу готовность к самостоятельному несению службы.
Стало известно расписание, начались экзамены. Мы с любопытством ходим по циклам, где уже проходят испытания наши однокашники из других батарей и взводов: стараемся учесть их опыт. Внимательно выслушиваем характеристики членов комиссии, даваемые курсантами уже сдавшими тот или иной экзамен. От результатов сдачи экзаменов  ну и, конечно, общей успеваемости и дисциплины, многое зависит в дальнейшей нашей судьбе:  выбирать место своей будущей службы мы будем в очерёдности, определяемой этими факторами. Из всех имеющихся вакансий первыми будут выбирать место службы круглые отличники. Их имена, кроме того, будут занесены на мраморные доски в клубе училища. Все остальные выпускники делятся на три разряда, в зависимости от процента отличных, хороших и удовлетворительных оценок, полученных на экзаменах за всё время обучения, включая государственные. Первый и второй разряды предполагают полное отсутствие удовлетворительных оценок. Кроме приоритета в выборе места службы, лейтенанты, выпустившиеся по первому и второму разрядам, поощряются дополнительно двумя или одним офицерскими окладами.
Однако на практике комиссия по распределению начала работу, не дожидаясь конца госэкзаменов. Видимо, исход их был предрешён текущей успеваемостью, кроме того, требовалось время для оформления множества документов на всех выпускников.
Я предстал перед комиссией одним из первых в батарее. Пожилой подполковник из Управления кадров Войск ПВО страны предложил мне на выбор:  Северную группу войск  (она дислоцировалась в Польше),  Бакинский округ ПВО и службу в специальных войсках в Подмосковье.  Я, не задумываясь, выбрал последнее, поскольку  Подмосковье  прежде меня выбрал мой училищный друг.  Об этом назначении мне было приказано  не распространяться.  Как выяснилось позже, я попал во вновь создаваемые зенитно-ракетные войска, и мне сразу пришлось переквалифицироваться. О должностях на комиссии речи не шло: мы все шли на должности равноценные – технические, лейтенантские, с минимальными офицерскими окладами. Но впереди у нас была вся военная карьера! В упоминании о карьере я не вижу ничего плохого: военная, как и всякая государственная, служба  во все времена была основана на здоровом карьеризме!  «Каждый солдат несёт в своём ранце маршальский жезл», - говорил Наполеон. Разумная  власть, заботящаяся о величии государства,  всегда поощряла это стремление людей выдвинуться морально и материально!
Более других запомнились мне экзамены по Ремонту РЛС и Основам марксизма –ленинизма. 
Взяв билет на экзамене по Ремонту РЛС,  и мельком просмотрев вопросы, я тут же успокоился: ответы на них мне были хорошо известны. Сложнее с практическим вопросом: в процессе подготовки к ответу необходимо найти и устранить заранее введённую в РЛС неисправность. Включаю здесь же в классе развёрнутую станцию, и … большая и тяжёлая металлическая антенна сразу начинает вращаться, чего не должно быть. Она делает один оборот, поднимается на несколько градусов по углу места, и идёт на второй. Я быстро выключаю соответствующее устройство, иначе можно повредить антенну. Неисправность необычная. Сажусь за стол, задумываюсь, глядя на схему устройства управления, и прихожу к выводу, что неисправность в синхронной передаче.  Выдвигаю блок управления антенной и вижу отсоединённый экзаменатором провод сельсина. Неплохо подготовил меня к неожиданностям капитан Николаев! Комиссия удовлетворена, и я получаю отличную оценку.
 На экзамене по Основам марксизма - ленинизма я вытащил билет с вопросом  о восьмом съезде  ВКП (б). Я и сегодня хорошо помню, что главной его темой было военное строительство в Советской России.  Что бы ни говорили о Советском Союзе нынешние СМИ, все очевидцы подтвердят:   армии, флоту, их вооружению и быту Советская власть, в отличие от нынешней, всегда уделяла самое пристальное внимание, и именно её заботами в СССР были созданы лучшие  в мире вооружённые силы!  И только благодаря этому в те годы существовал двухполярный мир, и никто не осмеливался посягнуть на наши природные богатства!  Человек устроен так, что уважает он только силу!  Наша Армия внушала уважение и США, которые не рисковали тогда навязывать миру глобализацию по-американски, как это они делают сегодня!  И мы, советские люди, очень гордились  своей  армией и своей  страной,  которая без посторонней помощи сумела добиться такого положения, и были настоящими патриотами. Откуда возьмётся патриотизм у современной молодёжи, если страна усилиями своих руководителей поставлена на колени и стоит с протянутой рукой, а все средства массовой информации работают в интересах её врагов?! 
«Всё проходит!»  -  написано на знаменитом кольце царя Соломона. Вот и сданы государственные экзамены, пошита офицерская форма одежды. Какое-то время мы с нетерпением ждём приказа Министра Обороны СССР о присвоении нам воинского звания «техник-лейтенант» и назначении для дальнейшего прохождения службы в воинскую часть. Приходит и этот знаменательный в нашей жизни день. Об этом на утреннем построении батареи объявляет капитан Червов.
День выдался типично ленинградский осенний пасмурный. Идёт мелкий затяжной дождь, небо затянуто плотными серыми тучами. Ожидать просветления не имеет смысла. Церемония вручения офицерских погон и дипломов об окончании училища переносится со строевого плаца, где она обычно проходила  с большим торжеством в присутствии всего личного состава, в клуб. Одетыми в офицерскую форму, перетянутые ремнями с портупеей, но с курсантскими погонами на кителях, мы выстраиваемся в освобождённом от стульев зрительном зале. Наша батарея, построенная  в четыре шеренги, стоит фронтом к сцене, слева от нас – первая, справа – девятая батарея. В середине каре стоят два стола, на них коробки с серебряными лейтенантскими погонами и стопки дипломов.
Входит генерал Морин – начальник училища, его сопровождают заместители. Командир первого дивизиона командует: «Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!» Строевым шагом подходит к генералу и докладывает о готовности к церемонии. Натренированные курсанты чётко и слаженно выполняют команды. Начальник строевого отдела подаёт генералу красную папку и тот торжественно, громко и внятно, хорошо поставленным командирским голосом читает:
– Приказ Министра Обороны Союза Советских Социалистических Республик  № …от …сентября 1957-го года. Ниже поименованным курсантам, успешно закончившим полный курс Пушкинского радиотехнического училища  Войск Противовоздушной обороны страны, присвоить воинское звание «техник-лейтенант» и, в соответствии с показанными знаниями, выпустить по первому, второму и третьему разрядам для дальнейшей службы в войсках.  Всех выпускников училища поздравляю с присвоением первичного офицерского звания и желаю достойно и с честью нести его во славу Отечества – Союза Советских Социалистических Республик.   
                Маршал Советского Союза Жуков.
Стены старинного здания сотрясаются от троекратного, мощного русского «Ура!», единым духом произносимого тремя сотнями молодых и сильных мужчин.
– Я присоединяюсь к этому поздравлению, – говорит начальник училища, – но последнее напутственное слово скажу позже.
И он начинает читать вначале фамилии круглых отличников затем поразрядно. Каждый названный курсант, если он стоит в середине строя, хлопает левой рукой по плечу впереди стоящего товарища, тот делает шаг вперёд и  вправо, пропуская вызываемого из строя. Чётким строевым шагом очередной курсант подходит к начальнику училища и докладывает:  «Товарищ генерал, курсант Петров по Вашему приказанию прибыл!».  Генерал поздравляет его, пожимает руку и вручает передаваемые ему начальником отдела кадров: погоны, диплом и нагрудный знак об окончании нормального военного училища – овальной формы, с красным знаменем вверху, «золотой» радиолампой, излучающей электромагнитные волны на белом эмалевом поле в центре, и надписью СССР под ней.
– Разрешите встать в строй, - произносит новоиспечённый лейтенант.
И, получив разрешение, повернувшись кругом, возвращается на своё место в строю. Хотя нас и предупреждали, чтобы мы не особенно усердствовали при пожатии руки генерала, но боюсь, что он всё же  потом неделю лечился компрессами! Закончив процедуру, начальник училища командует:
– Командирам батарей, развести батареи по казармам. Лейтенантам, прикрепить на кителя новые погоны. Встретимся здесь же через час!
Он поворачивается и окружённый свитой заместителей уходит. Следует команда Червова: «Пятая батарея, разойдись! Построиться во дворе перед клубом!»  Мы выходим из зала и в последний раз в стенах родного училища строимся повзводно в колонну по четыре. Червов командует: «Батарея, Равняйсь! Смирно! Шагом - марш!» Мы идём по центральной улице училищного  городка, слева и справа от нас здания казарм. «Баттарея!» – подаёт предварительную команду комбат таким привычным зычным голосом. Молодые офицеры твёрже, полной ступнёй, старательно печатают шаг. Эхо, многократно отражаясь от кирпичных стен, гремит как в огромной каменной трубе. На прощание выпускники с удовольствием демонстрируют свою высокую строевую выучку.
Воспитанных в училище дисциплины и ответственности, физических и строевых навыков хватило нам не только на время службы, но и на всю жизнь!
 
– Стой! – командует Червов. Мы останавливаемся у входа в свою, ставшую за эти годы родной, казарму. - Разойдись!  И уже иным тоном добавляет: – В клубе быть через пятьдесят пять минут! Свободны, товарищи офицеры!
В последний раз мы прошли по территории училища строем и в первый раз нам приказали явиться на офицерское собрание поодиночке! Мы, наконец, стали офицерами! Какую гордость, какой душевный подъём испытывал при этом выпускник училища, ещё помнят мои однокашники!
Возбуждённые и счастливые, делясь впечатлениями о только, что окончившейся процедуре, сняв кителя, меняем погоны курсантские на офицерские – серебряные, с одним красным просветом и двумя маленькими золотыми звёздочками. Они теперь, как звёзды небесные, поведут нас по дороге жизни! Под их сиянием мы вступаем в ещё неведомый, но такой желанный и многообещающий мир!
В назначенное время мы сидим на уже установленных курсантами младших курсов стульях в том же зрительном зале клуба.  На сцене появляется генерал Морин. По команде «Товарищи офицеры!» все дружно встают. Он подходит к трибуне с изображением символа училища – ромба с пушками на белом фоне, золотой ветвью справа и надписью на красной табличке «УИР» внизу.  Командование училища, видимо, долго противилось  переименованию его в ПРТУ, не желая расставаться с его прекрасной историей и традициями. Ведь оно было первым военным учебным заведением в нашей стране, готовящим специалистов по радиолокации! 
Генерал говорит с трибуны о недавно окончившейся Великой Отечественной войне, о роли офицерского корпуса в ней, о своём боевом опыте, о важной роли Войск ПВО в будущей войне, которую нам навязывает мировой империализм, об офицерской чести и достоинстве, о долге перед Отечеством. Свою речь он заключает словами:
- Ещё раз поздравляю вас с важнейшим в вашей жизни событием – производством в офицеры! Всем вам желаю успешной воинской службы на благо Родины! Надеюсь, что вы никогда не забудете родного училища, будете по возможности посещать его и передавать свой опыт последующим поколениям курсантов! А ещё желаю вам всем через двадцать – двадцать пять лет,  встретиться здесь же, но уже  полковниками и генералами!
Бурными аплодисментами поблагодарили выпускники своего начальника за последние наставления и добрые пожелания. 
Памятуя напутствие генерала Морина, мы встретились в клубе училища через двадцать пять лет. Полковников было много, генералов, как и должно быть, - значительно меньше! Все эти годы  мы шли разными дрогами, но к единой цели – укреплению обороноспособности нашей Родины.  И мне не стыдно ни за себя, ни за своих однокашников. Мы честно и добросовестно служили Отечеству на разных постах! Один из нас, став профессиональным писателем, посвятил этой юбилейной встрече свои стихи. В них всё сказано о нашем отношении к училищу. Лучше я не скажу.

Город Пушкин, город Пушкин –               
Поворотный пункт в судьбе.
От подмёток до макушки
Вечно преданы тебе.

Здравствуй город, где когда-то
Вдруг погоны – по плечам,
Где потопали ребята
В такт подковками стуча.

Здравствуй парк, стократ воспетый!
Здесь поэт великий зрел.
Зрели здесь и мы – поэты
Радиолокационных дел.
Сколько раз, мечту лелея
Пробежать победно кросс,
В поэтических аллеях
 Мы вдыхали через нос!

Сколько раз из увольненья
Мчались здесь – успеть бы в срок!
Жаль, что наши достиженья
МОК фиксировать не мог.

Здравствуй плац – свидетель строгий
Наших радостей и мук.
Здравствуй тир, где стыли ноги.
Здравствуй клуб – курсанта друг.

Разлетелись мы, как птицы
Из родимого гнезда.
И в тайгу, и за границу,
И в пески, и в города.

Наше дело – где бы ни был,
День и ночь, в пургу и зной
Охранять надёжно небо
Над великою страной.

ПВО – всегда работа,
 ПВО – всегда война,
ПВО – всегда до пота,
ПВО – всегда без сна.

Четверть века отстучало
Двадцать пять, как ни крути,
Но вернулись мы в начало
Офицерского пути.

Поседели, погрузнели,
Валидол порой во рту.
Но ничуть не погрустнели,
Так как мы – из  РТУ.

Разорвав оковы буден,
Мы приехали гурьбой.
Город Пушкин, вечно будем
Сердцем связаны с тобой!
Суматошным был последний день пребывания в училище. Мы получали офицерские удостоверения личности, продовольственные и вещевые аттестаты, отпускные билеты и проездные документы к новому месту службы, комплекты постельного белья и одеяла, наматрасники (набив  сеном или соломой на них, возможно, кому-то придётся спать). Укладывали и увязывали   своё имущество, собирались в первый офицерский отпуск, чтобы после него сразу явиться к назначенным местам службы, разбросанным по всей нашей великой стране – Союзу Советских Социалистических Республик! 
Позже было многое: и служба техником на РЛС в зенитно-ракетных войсках, и учёба в военной академии, и научная работа, и работа над диссертациями, и преподавательская работа в академии, и снова научная работа уже в гражданском НИИ, но здесь, в среднем (нормальном) училище я получил путёвку в жизнь! И, надеюсь, не только я, но и все мои однокашники никогда не забывали об этом!
Общее праздничное застолье в стенах училища начальник не разрешил, но групповые - никто не запрещал. Мои близкие друзья решили прощальный вечер провести по старой памяти вместе, в доме моих родителей.
С чемоданами и узлами, прихватив по дороге кое-что съестное, к вечеру мы, наконец, добрались до дома.  Своими вещами заняли весь коридор нашей коммунальной квартиры.   Дома нас ждали, и стол был уже накрыт. В суете сборов мы забыли об обеде и сейчас ощутили сильный  голод. Раздевшись, сразу сели за стол. С большим аппетитом в последний раз всей компанией ели сваренные мамой домашние щи. Вспоминали первое здесь застолье в день принятия Присяги, три года назад.
 В тайне от меня Олег Калинин организовал сбор денег и, по согласованию с товарищами, заранее в подарок моей маме купил чайный фарфоровый сервиз, в благодарность за её тёплое заботливое отношение в течение всех трёх лет. Он же с хорошими словами преподнёс его.  Мама более сорока лет бережно хранила этот, от всего сердца сделанный курсантский подарок, никогда не используя его по прямому назначению. Все годы, до самой  смерти, он украшал её комнату, и  напоминал ей о юности сына и его друзей!  Я и сейчас, после смерти мамы, храню этот сервиз. Теперь уже мне он напоминает и о друзьях-курсантах, и о маме! 
Все мои друзья в тот вечер оставили на память  свои лейтенантские фотокарточки с прекрасными  словами благодарности и добрыми пожеланиями моим родителям. 
Напутственное слово отъезжающим сказал отец, пожелав всем нам блестящей карьеры, длинной и счастливой общественной и личной  жизни. Со слезами на глазах прощалась со ставшими ей родными ребятами мама. Вечер провели в тёплой семейной атмосфере, омрачённой только близким расставанием. Все понимали, что в таком составе мы сидим за столом, скорее всего,  в последний раз. Ночевали в нашей комнате, с трудом разместившись, где придётся. Родители ушли к соседям. В двадцатиметровой комнате всем места не хватило!
После окончания училища наше курсантское братство распалось. Мы пошли разными дорогами, покорные душевному влечению и велению судьбы, однако, все с гордостью за принадлежность к советскому народу, советскому офицерскому корпусу, к советской армии!
 На следующий день мы поочерёдно провожали друзей, уезжающих с разных вокзалов. Расставались как родные, не слишком надеясь на встречу в будущем.  Велика была наша страна!
Рассматриваю старые, пожелтевшие, хранимые полсотни лет, фотокарточки; на обороте каждой - тёплые, дружеские, порой наивные слова посвящения.  Вот Олег Калинин, худощавый тёмный шатен с острым, умным и проницательным взглядом. Судьба его мне неизвестна. В последний раз мы встречались в конце пятидесятых годов. Вот Анатолий  Гулин, круглолицый, с красивой волнистой шевелюрой, прямым греческим носом и добрыми, доверчивыми глазами. Как выяснилось позже, он был слишком доверчив, за что и наказала его судьба. Вот Иосиф Мелентьев, светлоглазый, светловолосый, с простым русским крестьянским лицом. У него тоже была не лёгкая судьба. Вот Лев Авдеев, голубоглазый блондин, с открытым взглядом. Я его больше никогда не встречал и судьбы его не знаю. А вот Виктор Зеленин, судьба которого мне хорошо известна. На обороте этой фотокарточки читаю: «Сурова жизнь, когда молодость в шинели, а юность перетянута ремнём».      ( А.В. Суворов). А это общая  взводная фотокарточка. Вверху надпись:  Пушкинское радиотехническое училище, выпуск 1957 года.  В овальных рамках - фотокарточки командного состава, в центре -  генерал Морин. Ниже, в более мелких рамках - совсем юные лица моих однокашников, с надписями под ними. Мне не надо их читать, я всех их помню по именам и фамилиям и сегодня. Где вы, друзья? Как сложилась ваша жизнь? Чем живёте сегодня?  Живы ли?
Да, не простую, беспокойную и суровую, но  честную и благородную жизнь прожило большинство моих друзей курсантской юности. Они отдали все  свои силы службе Отечеству, а вот Отечество, точнее его нынешние правители, к сожалению, не нашли возможным по достоинству отблагодарить их за это! Не делает это им чести!
Быть может, и в самом деле существует телепатия, и тогда, я призываю вас, друзья мои, вспомните наш курсантский вальс:

Промчатся годы серые, мы станем офицерами
И, если нам придётся вспоминать
С друзьями закадычными юность не тепличную,
Курсантский вальс мы будем напевать!

Выполните данное когда-то обещание,  вспомните сегодня  наше училище, курсантские годы  и друзей  юности, перетянутой ремнём!
































ВСТРЕЧА
( Двадцать лет спустя )

У его ног плещется уже тёмно-бирюзовое вечернее южное море. Шуршит, перекатываемая лёгкой волной, прибрежная галька. Чайки утомлённые дневными заботами лениво и медленно тянутся к месту ночлега. Цепочка чёрных бакланов, чуть ни касаясь крыльями воды, летит в том же направлении. Яркий красный диск солнца уже наполовину скрылся в чёрной туче на западе. Близится бархатная тёмная ещё по-летнему тёплая южная ночь. Томный покой заполнил душу сидящего на скамье у самой воды молодого человека. По виду ему около сорока.
Он сидит неподвижно, полностью погружённый в себя. Его внимания сейчас не привлекают ни развязные парни, ни нарядные, красивые уже в вечерних туалетах, полуобнажённые, длинноногие девушки – ловцы удачи в облике богатого и щедрого принца на ночь, а лучше навсегда -  праздничной толпой гуляющие по набережной. 
За спиной молодого человека кипит жизнь южного курортного города. Сейчас здесь нет места простому трудяге из глубинки России, здесь отдыхают от «трудов праведных», новые хозяева жизни. И природа и люди празднуют бархатный сезон.
Молодой человек относится к этой категории. Он в прекрасном светлом костюме от одного из лучших французских модельеров, в белоснежной сорочке с красным галстуком; строен, по - южному красив; в нём просматривается что-то восточное. Короткие чёрные волосы  немного вьются, нос тонкий, прямой, точёный; с едва заметной горбинкой и заострением на конце. Небольшая чёрная бородка не скрывает чётко очерченных красивых губ. Улыбка обнажает тысячедолларовые фарфоровые зубы. Тёмные, большие, немного выпуклые глаза украшают его и без того симпатичное худощавое лицо. В профиль, на фоне темнеющего неба, голова его напоминает голову отдыхающей на прибрежной скале хищной птицы. Он вальяжен и уверен в себе,  знает себе цену. Зовут его Михаил Аронович Левич.
Рядом на скамье сидит другой молодой человек, по-видимому, ровесник первому. Он русоволос, голубоглаз, широк в плечах, у него простое ни чем не примечательное, открытое славянское лицо. Весь его облик излучает физическую силу. По его поведению можно безошибочно сказать, что он не ровня соседу: компаньон, помощник, но не друг.
«Насколько всё же дальновиден был мой отец, - думает Михаил Аронович, - дав мне вопреки желанию матери такое имя. В детстве меня звали просто Мишкой, чуть позже, после известных событий в СССР конца восьмидесятых-начала девяностых, уже в Израиле – Мойшей, теперь в Штатах зовут Майклом. Умение приспособиться к обстановке – вот наша основная выдающаяся черта, отличающая нас от других народов. Несмотря ни на что, мой народ не только выжил, не ассимилировал, но и захватил в соответствии с божьим промыслом власть над миром, почти над всем миром!»   
- Ну, теперь твоя душенька довольна? – прервал неожиданным и неуместным вопросом плавный ход его мыслей сосед. – Тебе не хватило Испании, Флориды, Гаити. Тебя почему-то потянуло сюда. И чего ты здесь потерял? Не понимаю!
Внутренне поморщившись на бестактность, но, никак не проявив этого внешне, Михаил Аронович вдруг решил открыться.
- Знаешь, Юра, я ведь получил письмо. Отец очень плох, операция не помогла, и Бог скоро призовёт его. Мне захотелось побывать в тех местах, где мне было так хорошо с ним. Лет двадцать пять назад мы были здесь в военном санатории. Тогда мне это представлялось верхом блаженства, казалось, что комфортнее и роскошнее  жизни не бывает! Отцу, как полковнику Советской армии, дали семейную путёвку в один из лучших военных санаториев СССР. Теперь то мы с тобой можем по-настоящему оценить тогдашнюю роскошь!
Они были старыми знакомыми и наедине обращались друг к другу на «ты», чего Юрий никогда не допускал при посторонних, твёрдо зная своё место в нынешней жизни. «Миша – хозяин, а я - его слуга, хорошо оплачиваемый, но слуга!» Он не был излишне честолюбив и горд, и такое положение его вполне устраивало. Он был заботливым  дядькой, лакеем и охранником хозяина и хорошо его понимал.
«Отец как бы предвидел развитие событий, - продолжал прерванные мысли Михаил Аронович.- Он не разрешил мне поступить в военное училище и идти по его стопам – дорогой военного учёного, хотя мама и настаивала на этом. Мама – русская, она была  сентиментальна, доверчива и не практична, как большинство русских. Я замечаю, что иногда, редко правда, но во мне говорит кровь русских предков,  я поддаюсь эмоциям, поискам справедливости и добра и это мешает мне в моём бизнесе.
Следуя нашим национальным традициям, отец учил меня игре на скрипке, языку «идиш», читал мне Тору. Он наполнял мою душу нашим национальным духом. Он же определил мой путь экономиста. Как это оказалось кстати! Теперь я богат, очень известен в своих кругах. В моих руках экономика целого края. Власти знают это и заигрывают со мной, по сути, я вершу их судьбы! Настоящая власть над регионом в моих руках. Я не лезу на страницы газет и экраны телевидения, как это делают менее осторожные и умные. Даже олигархи с уважением относятся ко мне.    Мои финансовые операции обычно приносят успех, моя роль в политических интригах не заметна для обывателя. Можно уверенно сказать, что я счастливый человек! Я добился власти, материального благополучия, поклонения. Что ещё надо? Я могу себе позволить почти всё, что есть на Земле!»
Ему вспомнилась скромная квартира родителей, бесхитростная русская кухня матери (отец так и не научил её еврейской кухне), редкие отпуска, проведённые на тёплом море, ещё более редкие выходы в свет: в гости или в рестораны; редкие обновки в туалетах отца и матери, да и его самого, и постоянные наставления отца, что деньги и только деньги делают человека счастливым – позволяют удовлетворить все его потребности. Ему стало смешно, и он вслух рассмеялся своим воспоминаниям. Слава Богу, всё это в прошлом! 
- Пойдём поужинаем, Юра, - сказал он весело, поднимаясь со скамьи и отряхивая невидимые пылинки с брюк. – Веди в приличное заведение, отметим встречу с детством! Помянем науку отца, да и мои успехи в ней не грех отметить!
Они встали и пошли по набережной в сторону яркой рекламы ресторана. Три тени, не приближаясь, двинулись вслед. Юрий знал своё дело:  охрана была на месте. 
Между тем наступил вечер. Небо усеяли мохнатые южные звёзды. Полная луна повисла над спокойным и ласковым чёрным морем и высветила серебром неширокую дорожку на густой, маслянистой воде. Толпа гуляющих на набережной кипела и бурлила. Юрий своим могучим телом старался прикрыть хозяина от столкновений со встречными. Но, что это…в этой шумной толпе вдруг возникло до боли знакомое лицо. Встречный мужчина одних лет с Михаилом Ароновичем вдруг остановился в двух шагах,  Юрий, мгновенно среагировав, встал между ними.
В остром мозгу Михаила Ароновича ярко вспыхнула картина детства: закрытый военный городок, в котором служил его отец, а он, Миша, пошёл в первый класс; и сосед по парте – Женька Иванов – смышлёный, бойкий и дерзкий мальчишка – гроза девчонок и школьных тихонь, потенциальная  неприятность для учителей. От него каждую минуту можно было ожидать какой-либо проделки: кнопки под попкой соседа, солнечного зайчика в глаза отвечающего у доски ученика, рисунка кошки «вид сзади» на классной доске в переменку или бумажного голубя посреди урока. Женька был заводилой и классным авторитетом. Учёба ему давалась слишком легко и оставляла массу времени для чтения художественной литературы. Женька с увлечением поглощал Фенимора Купера, Жюля Верна, Дюма, Вальтера Скотта. Притихшим ребятам любил рассказывать о подвигах Айвенго, Робин Гуда, Ричарда Львиное Сердце. Выглядел он всегда не слишком аккуратным, к вещам относился равнодушно. Мишка, как и все ребята в классе, с восторгом смотрел на Женьку, но взгляды на жизненные ценности не разделял.
Таким Женька и оставался все школьные годы. После окончания школы он поступил в военное училище. Больше они не встречались.    
 Отстранив недоумевающего Юрия, одноклассники обнялись. «Однако слишком громко говорит во мне мамина кровь», - подумал в эту минуту Михаил Аронович. 
После первых ничего не значащих восклицаний и взаимных комплиментов Евгений представил спутницу:
- Моя жена Юля, а с Мишей мы учились в школе, - пояснил он несведущим.
- Прошло около двадцати лет с момента нашего расставания, - придя в себя от неожиданной встречи,  начал Михаил Аронович. – Как ты жил все эти годы, кем  стал, Женя? Давай посидим в ресторане и посвятим этот вечер встрече с нашим детством!
- В рестораны я не ходок, время не то, - сразу возразил Евгений Петрович, и его решительно поддержала жена. – Вечер прекрасный, найдём свободную скамейку на набережной и побеседуем.
- Относительно оплаты не волнуйтесь, - настаивал Михаил Аронович, я за всё заплачу, я имею такую возможность.
- Нет, - решительно отверг предложение Евгений Петрович, - так не пойдёт. Ты, наверное, помнишь моих детских героев – рыцарей без страха и сомнений, я остался верен тем идеалам, долгов не терплю!
- Однако, ты горд! - с некоторым упрёком произнёс Михаил Аронович, но больше на своём не настаивал.
 Они долго шли вдоль набережной, прежде чем обнаружили в углублении вечно зелёных кустов не занятую скамейку. Сели. Михаил Аронович и Евгений Петрович - рядом, Юля и Юра – по краям. Безмолвные тени охранников Михаила Ароновича скрылись за кустами на почтительном расстоянии. Они были хорошо вышколены Юрием. Однако их присутствие не было незамеченным Евгением Петровичем и позволило ему сразу многое понять. 
- Начинай ты, - предложил Михаил Аронович бывшему однокласснику, оглядевшись и убедившись в отсутствии поблизости подозрительных людей, - рассказывай всё по порядку, начиная от школьного выпускного бала. Как же нам было хорошо в ту ночь! Помнишь, мы бродили до утра по берегу нашего озера-моря и делились планами на будущее?! Реализовал ли ты свои юношеские мечты? Служишь ли в армии, при каких чинах и должностях, доволен ли судьбой, счастлив ли? Мне всё хочется знать о тебе! Поверь, не из чистого любопытства. Возможно, я могу в чём-то помочь тебе?!
При последних словах Евгений Петрович поднял глаза на говорящего, пристально посмотрел, но ничего не сказал. Некоторое время он как бы вглядывался в прошлое, затем заговорил:
- Долго тянутся эти годы, Миша, мне кажется, что я проживаю вторую жизнь. Слишком многое изменилось и вокруг, и внутри нас. Говорят, что субъективное восприятие времени зависит от количества информации, получаемой человеком.  События последних лет подтверждают это!
 Он снова помолчал, что-то обдумывая, и продолжил:
- Поступил и окончил военное инженерное училище. Ещё с детства мне нравилась наука  управления, которой занимались наши отцы. Получив красный диплом, попросился служить в знакомое тебе учреждение в нашем городке. Работал с увлечением, отдаваясь полностью науке. Это может подтвердить жена. Соискателем защитил вначале кандидатскую, а затем и докторскую работу. Одновременно двигался по служебной лестнице. Полковник. Сейчас – начальник кафедры в военной академии. Недавно избран членом – корреспондентом Академии наук. Вот, пожалуй, и всё. Высшей ценностью в жизни считаю знания и знающих интересных высоконравственных людей. Имея это, считаю себя счастливым человеком. Моя жена – тоже доктор наук. Наши интересы и пристрастия совпадают. С детьми  (их у нас двое) – полное взаимопонимание. Что ещё нужно человеку?!
- А материальная сторона жизни  разве не волнует тебя? Я слышал, что армию, науку и ВПК правительство держит на голодном пайке, - перебил Михаил Аронович, - и это при появившемся в стране в последнее время изобилии товаров и услуг. Ведь не может же не задевать самолюбия низкая оценка твоего труда государством! 
Глаза у Евгения Петровича сузились. Он хотел сказать что-то резкое, но воздержался и спокойно отвечал:
- А помнишь, Миша, притчу о Диогене и Александре Македонском, а мысли Аристотеля и Л.Н. Толстого о необходимости самоограничения? Напомню: материальных благ не должно быть много, их должно быть достаточно для разумного потребления!  «Умей ограничить свои потребности, и ты будешь удовлетворён малым», - поучал великий стагирит!  Необходимый мне достаток я имею. Кроме того, я очень богат! Мой капитал составляют духовные ценности: знания, умения, воинские доблести, патриотизм, личное достоинство. Меня невозможно разорить, я богач до конца моих дней!    Наконец, нынешний хаос в стране долго не продлится! «Всё проходит!» – написано на знаменитом кольце царя Соломона.
- Но ведь жизнь очень коротка и можно не дождаться?  Я знаю твой творческий потенциал и могу посодействовать тебе в устройстве за границей: в Европе или в США. Там ты будешь очень состоятельным человеком!
- Отвечу цитатой из Тургенева: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без неё не может обойтись, горе тому, кто так думает, двойное тому, кто действительно без неё обходится». А ведь Иван Сергеевич проверил это на собственном опыте. Наполеона Бонапарта тоже нельзя считать человеком недалёким. Ему принадлежат слова: «Любовь к Родине – первое достоинство цивилизованного человека». От себя добавлю: я не отношусь к гениям, но космополитизм тоже не признаю и космополитов не уважаю!
Евгений Петрович  взглянул на небо. Там обеспокоенные громкой музыкой и обилием света с криками  носились белокрылые  чайки. Ему пришла в голову новая мысль:
- Даже мелкие птахи, улетая от зимних холодов, непременно возвращаются к своим гнёздам, туда, где они появились на свет. Нельзя человеку без Родины, быстро он зачахнет! Я должен быть здесь, с моим народом!
- Неисправимый ты идеалист, Женя! – сказал с сожалением Михаил Аронович.
- На идеалистах держится мир, Миша, именно они освещают дорогу в будущее, а не прагматики. Меня удовлетворяет роль идеалиста, живущего духовными ценностями. По всему видно, что ты придерживаешься других, противоположных взглядов. Должно быть, ты – предприниматель  и преуспел в новой жизни. Детали ты рассказывать мне не будешь, я понимаю, ведь это коммерческая тайна, да меня они и не интересуют.   
     Они надолго замолчали, почувствовав, что, скорее всего, общего языка не найдут, что жизнь развела их по разные стороны баррикады и, вероятно, навсегда.
Михаил Аронович – поклонник “золотого тельца» и потребительства. Евгений Петрович – патриот, русофил, гуманист – человек, предпочитающий духовные ценности - материальным.
Тема была исчерпана, встреча с детством оказалась не долгой и не весёлой. Говорить более было не о чем. Они поднялись и разошлись в разные стороны, не подав друг другу руки.
Со стороны ресторана послышался шум драки, крики и выстрелы. Мимо пробежали двое. «Какого-то бизнесмена застрелили», - сказал один из них. Михаил Аронович бодрым шагом направился в противоположную строну. Свита последовала за ним.
Шагающего чуть впереди Юрия смутил и впервые заставил задуматься услышанный разговор двух бывших одноклассников.
Крамольная мысль возникла в голове Михаила Ароновича: «Может быть, мой, богом избранный, народ действительно совершил серьёзную ошибку нарушив вторую Моисееву заповедь, и, сотворив себе кумира в виде «золотого тельца»; и мир в результате этого получил всё то, что связано с поклонением ему? Может быть, действительно правы: и Аристотель, и Толстой, и Евгений, призывая к разумному самоограничению?»


;;;;;;;;;;

         

















ДВОЕ
( Счастливые люди )

Конец лета в старинной подмосковной аристократической усадьбе. Вечереет. Надо мной синее всё в разорванных, клочковатых облачках синее, ещё летнее небо. Оно напоминает весенний ледоход на большой реке. Льдины-облачка медленно плывут на восток, всё более открывая заходящее солнце. Оно подсвечивает облачка и они, по мере удаления, изменяют свой цвет от  розового через серо-голубой до фиолетового. Воздух постепенно насыщается вечерней прохладой, влагой, запахами палого листа и
увядающих на недалёкой клумбе цветов. С полей на ночёвку возвращается сильно растянувшаяся стая ворон и галок. Усаживаясь и устраиваясь на ближайших деревьях, они негромко переговариваются. Ласковое тепло, почти полное безветрие, тишина и покой царят в окружающей природе. Безмятежность, тихая радость и нежность наполняют мою душу.
         Я сижу на парковой, зелёной скамье на старинной каменной пристани, и меня охраняют каменные львы. Передо мной большой искусственный пруд с островом посередине, созданный давным-давно руками крепостных хозяев усадьбы на месте безымянной речушки. На пристани остатки прежней роскоши – чугунная чаша фонтана. Ножка огромной чаши представляет собой содружество трёх пухленьких, толстощёких, игривых купидонов, исполняющих какой-то древнегреческий танец. Кажется, будто их только что остановил объектив фотокамеры. Своими лукавыми глазками они подмигивают мне. Края чаши украшают литые дельфины.
         К пристани позади меня спускается приятная, широкая и пологая каменная лестница. И лестница, и пристань - обнесены каменным  парапетом с балясинами вместо решётки и мраморными перилами. Беспощадное время оставило свой жестокий, разрушительный след на камне пристани, ступень и перил.
         Когда-то по лестнице к пристани спускались дамы: в длинных нарядных платьях, в золоте, алмазах и жемчугах; и их кавалеры: в шитых золотом и серебром мундирах, эполетах, лентах и орденах – люди, оставившие значительный след в истории России. Здесь их поджидали богато украшенные лодки, и ловкие, сильные парни-гребцы из крепостных, по случаю одетые в красивую одежду, умытые и причёсанные, катали их по тихой воде озера, а баре при этом вели светскую беседу о политике, искусстве и литературе на французском языке.       
          Выше лестницы, на крутом берегу высится красноватый дворец, построенный во времена Екатерины 11  в стиле Петербургского барокко,  обильно украшенный белой гипсовой лепниной, колоннами, пилястрами и портиками.
          За дворцом – старинный тенистый липовый парк с множеством переплетающихся дорожек. Древние высокие дуплистые липы весной создают медовый аромат, а летом – прохладу гуляющим. В парке - искусно вписанная узенькая, словно игрушечная, речка с водопадами; небольшой тоже рукотворный прудик рядом с дворцом, несколько крошечных, уютных беседок и большая мраморная ротонда со скульптурой Аполлона наверху.
           Справа от пристани легко и величественно перешагнул тихую воду пруда красный каменный мост в виде огромной арки с зубчатым ограждением и миниатюрными крепостными башенками на противоположном от дворца берегу. Это въезд в усадьбу.  В  XYIII  веке в башенках располагалась охрана.
           Всё в усадьбе свидетельствует о богатстве и знатности её бывших хозяев. Издревле здесь обитали особо отмеченные царями московские дворяне. Но наибольшего расцвета усадьба достигла, когда ею владели князья Голицыны и графы Панины. В советское время здесь был устроен санаторий. Существенную роль в этом сыграл генерал Василий Иосифович Сталин. Современные здания санатория не нарушили старинного дворянского гнезда, они расположились за пределами парка.
           Льдинки-облака уплыли на восток, освободившееся из их плена солнце радостно озарило всё вокруг красно-оранжевым цветом. Его блики весело пляшут на ряби воды пруда при малейшем движении воздуха. Мои мысли в согласии с окружающим миром текут медленно, тягуче – это скорее мечтание. Я думаю о памяти, которую оставили о себе в веках и аристократы-владельцы усадьбы, и их безымянные крепостные, руками которых сотворено всё это чудо. Может быть, и мои предки-крестьяне оставили здесь свой след, например, при сооружении этого озера, хотя они и жили в Ярославской, а не в Московской губернии. У российских аристократов имения были в разных концах русской земли.
            В парке малолюдно, и когда в аллее показывается человек, мой взгляд невольно обращается в его сторону. Вот в тени деревьев появляется пара. Они выходят на свет, и лучи заходящего солнца ярко освещают их, контрастно подчёркивая внешность, одежду, фигуры. Это старики, им далеко за семьдесят. Одеты бедно, можно сказать, даже слишком. Он в старом холщовом, когда-то белом, а теперь желтовато-сером летнем костюме. На ногах – старомодные, сильно поношенные сандалии, на голове - мятая летняя шляпа, из  под которой виднеются пряди длинных, жидких седых волос. Лицо некрасивое, бледное, испещрённое множеством крупных и мелких морщин - плохо выбрито. Черты его расплылись, и только нос выдаёт славянское происхождение его обладателя. Глаза мутные, безжизненные.  По-видимому, он полу -  или совсем слепой. Он тяжело опирается на палку и на руку спутницы. Движения его нетвёрды, замедленны, неуверенны. Он сильно шаркает ногами. Весь его облик какой-то громоздкий, расползшийся, неряшливый, неприятный.               
         Спутница – высохшая маленькая старушка таких же лет. Она в выцветшем, блеклом, непонятного цвета светлом платье, какие носили лет двадцать-тридцать назад, и в стоптанных без каблуков босоножках на ногах. Её маленькое лицо с мелкими невзрачными чертами напоминает сморщенное яблоко. Седые редкие, коротко остриженные волосы, должно быть, накрученные на бигуди ночью по случаю выхода в свет, к вечеру сохранили только жалкие остатки кудряшек и напоминают шерсть ягнёнка после дождя. Её поступь явно сильно затруднена грузом прожитых лет. Тем не менее, она шагает более уверенно. Она ещё может служить поводырём и опорой ближнему.
         Они медленно приблизились и опустились на скамейку рядом со мной. Я отодвинулся. Облик этих людей мало гармонировал с торжественным, величественным закатом над старинной барской усадьбой и моим радостно-лирическим настроением. В душе я был огорчён этим соседством.
         Некоторое время они молчали, наконец, он заговорил старческим, скрипучим, не слишком внятным голосом.
- А помнишь, Люба, как мы встретились?
Он повернулся к собеседнице, и солнце осветило его лицо. На обоих глазах были бельма. «Так ведь он ничего не видит»,- подумал я. И в душе моей к первому неприятному впечатлению добавилась жалость.
- Конечно, Коля! Я никогда не забывала этого. А в последние годы вспоминаю всё чаще… Какими мы были тогда молодыми, полными жизни и надежд и, несмотря ни на что, счастливыми!
Голос её звучал слишком громко. Вероятно, она была глуховата.
- Но ведь тогда шла война, лилась кровь, гибли на наших глазах товарищи?!
- Да, конечно, милый! Однако, во-первых, война подходила к победному концу, во-вторых, любовь не считается ни с какими условностями! Примеров тому великое множество и мы с тобой не исключение. Ты был таким красивым, смелым, бравым капитаном! Победителем!  Как тебя украшали ордена и медали! Как уважительно к тебе относились и солдаты и командиры! Ты был любимцем полка, с тебя брали пример, у тебя учились, тебе завидовали! В тебя невозможно было не влюбиться!   
- А ведь мне было тогда всего двадцать лет, - сказал он и задумался.         По-видимому, воспоминания нахлынули на него гигантской волной, опрокинули, понесли в прошлое. Через некоторое время он сам нарушил затянувшееся молчание.
- Ты даже не можешь себе представить, любимая, как выглядела тогда в наших глазах, в нашем восприятии – нежный цветок на фоне серой, грязной, кровавой обыденности фронтовой жизни! Ты для всех нас ожесточённых войной, рано повзрослевших, огрубевших солдат возникла, как ангел, как лучик солнца в мрачный пасмурный день, как фея из сказки! Тебя не портило даже уродливое солдатское х/б и кирзовые сапоги. Ты, конечно, своим женским сердцем чувствовала, да и просто видела всеобщее поклонение и не поддалась соблазнам. А ведь, сознайся, их было немало?!
- Милый, неужели ты до сих пор так и не понял, что я любила только тебя! С самой нашей первой встречи. Я слышала о тебе и раньше, но, когда ты зашёл в штаб, и я увидела тебя, то сразу поняла: ты – моя судьба! И уже больше меня никто не интересовал!   
- Однако ты ни одним словом не выдала себя!
- Я была уверена, что ты всё поймёшь сам!
Они опять замолчали. Теперь всё моё внимание было захвачено соседями. Я всегда был неравнодушен к военным судьбам. Кроме того, с первых же фраз я понял, что в их разрушенных временем и непростой жизнью оболочках сохранились ясный ум и прекрасная память.
Между тем солнце спряталось за верхушки деревьев, растущих на острове слева от нас, и неприглядный вид моих стариков растворился в сгущавшихся сумерках.
- А помнишь, как ты был робок, произнося свои первые слова любви? И это ты – боевой офицер, отразивший не одну танковую атаку! – вдруг встрепенулась она.
- Я ушёл на войну со школьной парты, рыцарски воспитанным, совершенно невинным мальчиком. Потом были училище, фронт, отступление, бои и смерти, марши, рытьё огневых позиций и атаки, атаки, атаки… И вокруг одни солдаты. Девушки-санинструкторы, как и все на батарее, долго не жили… Ведь ты помнишь, я командовал противотанковой батареей, и нас часто выставляли на танкоопасных направлениях впереди пехотных траншей. А сколько раз пехота бросала траншеи и уходила, оставив нас без прикрытия! Я не могу вспомнить: сколько раз за годы войны полностью сменился состав батареи! Должно быть, я действительно родился в рубашке! Остался жив и даже тяжёлого ранения не получил!
- Может быть, Бог сохранял тебя для меня?!
- Может быть, - согласился он, - кто знает?!  Давай лучше вспоминать более весёлые времена, послевоенные: демобилизацию, возвращение в Ленинград, учёбу, рождение наших детей, работу, друзей…
- Давай, - согласилась она. – Помнишь нашу первую комнату, которую мы сняли на Фонтанке. Она имела площадь шесть квадратных метров. В ней едва умещалась наша первая мебель: оттоманка, кухонный стол, два стула и коляска, в которой спал наш первый сын. Окно выходило на пыльную веранду, заставленную старыми корытами, вёдрами, сломанными велосипедами, бочками для квашения капусты – всяким хламом! И даже днём в ней нельзя было находиться без электрического освещения! А ведь ты в это время учился, - напомнила она.
- А ты сразу взяла на себя всё домашнее хозяйство и ребёнка. И какой ты была матерью! И всё это на наши очень скудные доходы! Ты настоящая, самоотверженная героиня! Ты очень помогла мне и при этом пошла учиться сама!
- Но тогда у нас впереди маячила светлая, интересная, устроенная, благополучная жизнь. Ради этого можно было пойти на некоторые жертвы!
- Не слишком ли на многие жертвы мы шли в нашей жизни, - возразил он.
После минутного молчания она вдруг заговорила оживлённо и взволнованно. Голос её окреп, в нём появились, молодые, задорные нотки.
- Нет, жизнь у нас сложилась прекрасно. Мы всегда имели цель, добивались её, получали удовлетворение от очередной победы. Жизнь, посвящённая не себе лично, но обществу, стране, народу, нашему Отечеству, нашему Государству – интересная, содержательная была жизнь! И совершенно неважно, что она порой была материально слабо обеспечена. Человек – не животное, он должен более жить духовной жизнью, духовными ценностями, а это мы имели. Наши потребности почти всегда совпадали с нашими возможностями, они были реальны, выполнимы! И в этом наше счастье! Нам повезло. Наши личные интересы всегда совпадали с интересами общества, в котором мы жили. Кроме того, мы вырастили подобных себе детей. Разве это не счастье?!
Он тоже оживился и согласно кивал головой в такт её словам.
- А помнишь, как ты работал над диссертацией и  использовал для этого свои отпуска, и мы не включали тогда радио и телевизор? -  продолжила она.
- Конечно, помню и очень благодарен тебе за понимание и поддержку моих дел.
- А свою гордость за достигнутые победы, за повышения по службе, за твои научные успехи, за достигнутую известность? Ты всегда был, по-хорошему,  честолюбивым человеком и это в тебе мне тоже нравилось!
- Да у нас были не только твои научные интересы, - опять после небольшой паузы заговорила она. – Ты был страстным человеком. Ты одинаково увлекался одновременно и литературой, и искусством, и туризмом, и охотой, и рыбалкой.
- Это всё разнообразит и обогащает человеческую жизнь. Замечательно, что ты и дети разделяли мои увлечения. Богатую мы прожили жизнь! Мы хорошо понимали друг друга в нашей семье, в этом тоже большое счастье! – уже окрепшим, будто даже помолодевшим голосом подтвердил он.
Я уже давно сидел затаившись, боясь своим неловким движением прервать их разговор. Я слушал и вместе с ними переживал их такую полную, такую интересную и насыщенную жизнь. Они теперь уже для меня не выглядели древними, невзрачными человеческими развалинами. В полумраке я уже не видел и не хотел видеть отвратительного влияния времени на их внешность. Они для меня снова были молоды, целеустремлённы, уверенны в себе, сильны духом и телом. Хотелось их чествовать и подражать им. Они были не книжными, а живыми, реальными моими любимыми героями!
Стало совсем темно и прохладно. Зажёгся фонарь справа от меня. Чтобы не портить впечатления от подслушанного невольно разговора и оставить в памяти возникшие в результате этого  образы, я старался не смотреть в их сторону.
Она поёжилась от вечерней прохлады, встала со скамьи и, протянув к нему руку, сказала:
- Пойдём, милый, уже поздно!
Они медленно побрели в сторону санатория. Некоторое время я ещё слышал их удаляющиеся, шаркающие шаги и ветерок донёс до меня их последние фразы.
- Я слеп, - сказал он, -  но мысленно я всегда вижу тебя красивой, молодой и цветущей, как при нашей первой встрече. И не хочу верить, что ты изменилась!
- И ты для меня навсегда останешься красивым, молодым, сильным и гордым! – ответила она.
Они теперь жили в мире воспоминаний, и это составляло смысл их нынешней жизни, их нынешнее счастье! Моя неприязнь и жалость к этим двоим  сменилась восхищением и здоровой завистью. Вспомнились заключительные слова русской сказки: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день!» Награди их, Господи, и этим последним, быть может, самым ценным для них подарком!            


;;;;;;;;;;





















ВОЙНА  МОЕГО  ДЕТСТВА
( Воспоминания пушкинца )

Я проснулся от яркого луча света, когда он, проникнув через щель в качающейся от лёгкого ветерка оконной занавеске, упал на моё лицо. День тёплый летний, окно нашей комнаты открыто. Со двора доносятся громкие детские голоса. Вначале я пытаюсь закрыться ладошкой, но назойливый солнечный зайчик легко перескакивает через неё и слепит мне то один, то другой глаз. Он не даёт мне досмотреть мои детские сны. Я обиделся на него и заплакал.   Удивительно, но на мои слёзы никто не реагирует. Комната пуста, мама куда-то вышла. Я поднялся на ноги и, держась за поручни ограждающей меня от падения с кровати сетки, стою и громко плачу. Слёзы обиды градом катятся из моих глаз.
Наконец, дверь открывается и входит мама. Она целует моё мокрое от слёз лицо, прижимает меня к груди и успокаивает нежными, ласковыми словами. В руках у неё блюдце с клюквой и она угощает меня. Всхлипывая, я беру двумя пальцами крупную скользкую ягоду, она мягкая и легко со щелчком лопается, брызнув на маму струйкой красного сока. Мне это нравится, и я вновь и вновь давлю мягкие ягоды. Сок оставляет красные пятна на моих руках, лице, ночной рубашке, на мамином платье. Нам очень весело, и мы дружно и беззаботно смеёмся.
Мама опускает сетчатую стенку моей кроватки и одевает меня. Мы идём в ванную комнату умываться.
Сегодня выходной день и наша квартира многолюдна. На кухне майскими жуками гудят примусы. Тётя Надя и тётя Клава – наши соседки – хлопочут около них.  Я здороваюсь с ними, и они весело отвечают мне. При этом тётя Надя, глядя на моё зарёванное лицо, смешно морщит нос, и щекочет меня. Я стараюсь увернуться и громко хохочу.
В нашей квартире живут три семьи. У тёти Клавы и дяди Коли есть двое детей, их называют двойняшками. Но они мне совсем не интересны. Они всегда завёрнуты в одеяльца и умеют только хлопать глазами, пускать губами пузыри и плакать. У тёти Нади и дяди Вани детей совсем нет.
Я нахожусь в самом интересном возрасте, мне уже исполнилось четыре года. Я общителен, приятен наружностью – этакий пухлощёкий, кареглазый, подвижный и любознательный мальчуган! И все меня любят. Дядя Ваня и дядя Коля часто берут меня на руки и, высоко подняв над головой, спрашивают: «Ну, что теперь видишь Москву?» Я ничего при этом дополнительно не вижу, кроме пыли на кухонных полках, но поскольку мне  неудобно находиться в таком положении, отвечаю: «Вижу! Вижу! Вижу!» И тогда меня ставят на ноги.
 А ещё все жители нашей квартиры любят слушать, как я читаю стихи. Стихам меня учит мама. У нас много журналов «Мурзилка» и моих детских книжек. Меня ставят ногами на табуретку посреди кухни, и я громко рассказываю:
Когда я вырасту большой,
Я снаряжу челнок,
Возьму с собой бутыль с водой
И сухарей мешок! …
По окончании все присутствующие хлопают в ладоши, хвалят меня и просят почитать ещё. Я, не ломаясь, с гордостью продолжаю свой репертуар:
На Арбате в магазине
За стеклом устроен сад.
Там летает голубь сизый,
Снегири в саду свистят...
Я знаю много стихотворений и учу их с удовольствием. Приятно, когда тебя хвалят взрослые дяди и тёти!
В нашей комнате мы живём вдвоём с мамой. Наш папа уехал в длительную командировку на Дальний Восток. Этот Дальний Восток, наверное, очень далеко, потому что он долго  не приезжает.  Но он присылает нам по почте  письма и  деньги,  и тогда мама покупает много всяких вкусных вещей и, непременно, - «шоколадку от папы». Папиной шоколадкой, как учит мама, я стараюсь поделиться, но взрослые почему-то всегда отказываются. Почему-то у них у всех  или  нет зубов, или они не любят сладкого. Только Рудька никогда не отказывается – у него и зубы есть, и сладкое он очень даже любит.
Папины письма мама читает вслух по несколько раз. В них папа рассказывает о том, как он скучает  и как холодно на Дальнем Востоке. Он всё обещает приехать, но никак не едет. У него там много работы.
Иногда нас навещают мои родные дяди,  тёти и бабушка. Они живут в Ленинграде. Тогда мы все вместе гуляем в парке. Мне очень хорошо с ними.
Умыв моё зарёванное лицо и накормив, мама собирает меня на улицу,  гулять.  На меня надевается белая рубашка с короткими рукавами, чёрные до колен штанишки с лямками, сиреневые с белой полоской носочки и сандалии; на голову – белая панамка. Мама берёт меня за руку, и мы спускаемся во двор.
Двор у нас большой. Его только с двух сторон ограничивают красивые четырёхъэтажные дома. Посередине двора – фонтан, а вокруг гаревая дорожка, как на стадионе, по которой дети разного возраста ездят на двух- и трёхколёсных велосипедах. У меня нет велосипеда, и я им немного завидую. На правом углу противоположного нашему дома, висит, похожее на огромный чёрный цветок колокольчика, радио. Из него непрерывно льются весёлые песни.
Во дворе нас уже ожидает мамина подруга тётя Валя со своим сыном Рудькой. Рудька, хоть и противный мальчишка, но он у меня единственный друг. Он немного старше меня и побольше ростом, поэтому задаётся и заставляет меня делать всё так, как  хочется ему.   Даже моими игрушками распоряжается как своими. Мне часто это не нравится, и мы ссоримся и дерёмся, но мамы разнимают нас и мирят. И мы снова дружим.
По тенистому прохладному бульвару мы вчетвером идём к большому пруду, который находится совсем недалеко от нашего дома. Здесь сегодня много и взрослых, и детей. Они загорают, играют в мяч, купаются и балуются в воде, со смехом брызгая друг на друга.  Нам с Рудькой лезть в воду не разрешается, и мы, сняв сандалии и носки, бродим вдоль берега  в поисках ракушек. Иногда, незаметно для мам, заходим по щиколотку в воду. Увидев это, они сердятся, потому что боятся нашей простуды. Наши мамы сидят под раскидистым деревом, разговаривают и следят за нами.
Когда и им и нам надоедает это гулянье, мы собираемся и идём в магазин. Моя мама покупает большую золотистую баранку, но мне не даёт и кусочка: на улице есть не прилично! Я пытаюсь канючить, но мама неумолима.
В нашем дворе происходит что-то необычное. Около радио собралась большая толпа. Доносится какой-то невесёлый мужской голос. Тётя Валя с мамой останавливаются и слушают. В толпе есть и взрослые, и дети. Все очень серьёзные. Дети не бегают, как обычно, не кричат и не шалят: притихли. Попытки баловства тут же пресекаются взрослыми. Слышатся всхлипывания, причитания и даже громкие рыдания, как это бывает, когда кого-либо хоронят.  Я это уже видел. Нас с Рудькой мамы крепко держат   за руки. Я тоже прислушиваюсь к голосу из колокольчика  и улавливаю часто произносимое слово «война». Да и мама с тётей Валей часто повторяют это слово. Мне не понятно: почему людей пугает такое интересное занятие?  Мы с Рудькой любим играть  в войну  и это совсем не страшно! А теперь, значит, в войну будем играть с немцами?! У меня  среди игрушек много оловянных солдатиков и пеших, и конных; есть танки, пушки, самолёты и корабли. Особенно я горжусь своим линкором, такого у Рудьки нет, - большим деревянным, выкрашенным серой краской, с башнями и пушками, с мачтой, увенчанной красным флагом, и железным  вращающимся винтом. Когда нам разрешает моя мама, мы сажаем на его палубу солдатиков, и пускаем в плавание в наполненной водой ванне. Это так увлекательно! Играя, мы во всё горло выкрикиваем слова очень нравящейся нам  песенки:
Возьмём винтовки новые,
На них – флажки.
И с песнями в стрелковые
Пойдём кружки!
Нам очень хочется скорее вырасти, чтобы пострелять из настоящей винтовки!
Глядя на плачущих в толпе женщин, я недоумеваю: «Все – все, и взрослые, и дети будут играть в войну, мне мама купит новые игрушки, будет очень интересно! Зачем же плакать?!» 
Дядя на радио перестаёт говорить, и все постепенно расходятся с печалью и слезами на лицах.
Тётя Валя говорит моей маме:
- В Финскую войну ничего страшного не произошло. Только попугали людей! Заставили заклеить стёкла бумагой да плотно зашторивать окна по вечерам. Так будет и на этот раз. Но стёкла заклеить всё же  придётся!
Дома мама режет ножницами старые газеты, превращая их во множество ровных, длинных ленточек. Я пробую сделать то же, но у меня это не получается.  Затем мама на примусе варит клей и, встав на табуретку, заклеивает стёкла нашего окна бумажными лентами крест – накрест. Я «помогаю» ей: размазываю пальцем упавшие на подоконник капли клея. Вид из окна становиться каким-то чудным: и противоположный дом, и двор, и деревья, и детская площадка – всё перечёркнуто белыми косыми полосами!
На кухне все уверены, что война долго не продлится, потому что у нас самая сильная армия в мире. Я всё ожидаю, когда же начнётся война, и пристаю с этим вопросом к маме. Она  пытается мне объяснить, что это война настоящая, а не игрушечная, что где-то стреляют настоящие пушки и танки, гибнут люди, что немцы могут прилететь на своих самолётах и сюда, сбросить бомбы и разрушить наш дом. Мне это кажется очередной страшной сказкой.
Как-то вечером к нам приходит дядя Слава, отец Рудьки, и говорит маме, что папин Ижорский завод эвакуируется куда-то на Урал, и он свою семью отправляет туда, потому что немцы быстро приближаются к Ленинграду. Он убеждает маму тоже уехать. Оказывается, он пообещал моему папе позаботиться о его семье. Мама очень  доверяет дяде Славе и соглашается.
- Но мы же скоро вернёмся?! - говорит она. – Даже ключи от комнат отъезжающие сдают  под расписку в домоуправление!
Дядя Слава сомневается и советует маме взять с собой  зимнюю одежду, потому что война, по его мнению,  может затянуться.               
Я понимаю, что трудное слово «эвакуация» означает переезд на Урал.
- А Дальний Восток – это Урал? – спрашиваю я.
- Нет, это много ближе. Но наш папа приедет к нам на Урал.
- Ура! – кричу я. – Я очень люблю своего папу.
Мы с мамой идём в Гостиный двор и на все деньги покупаем долго хранимых продуктов: твёрдой вкусной колбасы, печенья и конфет. На конфетных фантиках нарисован похожий на стрекозу коричневый самолёт с лётчиком в кабине. Лётчик в больших очках  приветливо машет мне рукой. Вот бы полетать на его самолёте! Конфеты, конечно, очень вкусные, но картинка с лётчиком много интереснее!
На обратном пути домой, во дворе школы, вижу много сидящих на траве красноармейцев. Мне очень нравятся красные звёзды на их пилотках. Я заворожено смотрю на них, вцепившись в прутья забора, и не хочу идти дальше, как ни упрашивает меня мама. Кто-то дарит мне эту драгоценную звёздочку на память.   
Дома мама складывает в чемодан продукты, моё и своё бельё и верхнюю одежду, а я стараюсь незаметно подсунуть свои игрушки. Мама сердится и выбрасывает их. Я реву горькими слезами! Чтобы успокоить меня, она кладёт в чемодан и мой любимый линкор.
 На следующий день мы едем на автобусе в Колпино, нужно оформить какие-то документы. Автобус едет по мосту через реку Ижору, а в воде…на белых деревянных крестах, как новогодние…плавают настоящие зелёные ёлки! От удивления я вначале просто раскрыл рот, а затем закричал на весь салон:
- Смотрите, смотрите, ёлки, ёлки, как в Новый год! А почему они плавают в воде? Как же вокруг них водить хоровод?!
 На мрачных лицах пассажиров появились улыбки. Какой-то дядя стал объяснять мне, что это маскировка моста от возможного налёта немецких самолётов с бомбами. «Вот и начинается большая игра в войну! – подумал я. – Почему же все взрослые говорят, что никакой игры не будет, а сами уже играют: сажают ёлки в воду! И зачем они так часто обманывают детей?»
Дядя Слава приехал за нами на грузовой машине. Наши вещи: чемодан, узел с зимней одеждой и узел с упакованной в подушки швейной машиной (дядя Слава сказал маме, что с её помощью, может быть, придётся зарабатывать на хлеб) – уложили в кузов. Туда же забрался дядя Слава с моей мамой и незнакомыми дядями, а тётя Валя с Рудькой и со мной села в кабину, и машина поехала в Колпино. Я никогда не ездил в кабине, и мне было очень интересно наблюдать, как дядя-шофёр управляет машиной. За окном мелькали поля и перелески, было много цветов и было ещё лето.
Вагон с семьями «ИТЭЭРА», как сказал дядя Слава, был прицеплен в самом хвосте эшелона с заводским оборудованием. На открытых платформах стояли большие, как слоны, железные машины. Кто такой «ИТЭЭР» и почему мы его семья, я не понимал, и объяснять мне никто не хотел. Все были заняты погрузкой. 
Дядя Слава по железной лестнице забрался в этот вагон, затем принял на руки нас с Рудькой и помог забраться мамам. В обычном грузовом вагоне были сколочены двухъэтажные нары. Они заняли всё пространство вагона, оставив свободным небольшой кусочек напротив тяжёлых, скользящих по рельсам дверей. Сильно пахло свежими сосновыми досками. Наше место оказалось на втором этаже, куда нас с Рудькой и поднял дядя Слава. Мы сразу подрались из-за места около маленького оконца. Взрослым было не до нас, они размещали под нарами наше имущество. Вагон постепенно наполнялся женщинами, детьми, вещами, шумом, криками и плачем. Мы с Рудькой не плакали, нас очень увлекало предстоящее путешествие. 
Когда, наконец, все разместились, перецеловались и распрощались, поезд загудел и тронулся. Почти все: и отъезжающие, и провожавшие плакали и утирали платками слёзы. Дверь вагона, перегороженная деревянным щитом, чтобы не выпали любопытные дети, до самой ночи оставалась открытой. Мама показала мне вдалеке какие-то строения, и сказала, что это наш город Пушкин и, чтобы я попрощался с ним – помахал рукой. «Может быть, мы его несколько месяцев не увидим!» – сказала она.
Мы с Рудькой большую часть времени лежали животами на подстеленном одеяле около маленького оконца и смотрели, как мимо нас пробегают поля, леса, деревни и полустанки. Тёплый ветер приятно омывал наши лица и шевелил волосы, а поезд всё дальше увозил нас от родного города. 
Остановились на какой-то довольно большой станции. На путях стояло несколько эшелонов, похожих на наш, а мимо, в обратную сторону, непрерывным потоком шли эшелоны с танками, пушками и красноармейцами. Одни сидели, свесив ноги в проёмах дверей товарных вагонов, другие стояли за их спинами. И они, и мы махали на прощание руками и что-то кричали. 
- Военные едут защищать Ленинград, немцы уже близко, - говорила мама. – Да поможет им Господь Бог и Пресвятая Богородица!
Она была верующая и вместе с бабушкой обучала меня молитвам на каком-то незнакомом языке. Я покорно зубрил их, не понимая смысла.
- Потом поймёшь! – уверяла бабушка.
Я верил ей и не перечил, старательно запоминая непонятные, трудно произносимые слова.
О том, что немцы уже близко, говорили многие в вагоне. Все опасались налёта немецких самолётов, и с нетерпением ожидали, когда поезд тронется. Но он всё стоял и стоял. Мимо часто проходили какие-то тёти, предлагали молоко, сметану, творог. Босые деревенские дети – мальчики и девочки – в цветастых рубашках и платьях, продавали чернику в кулёчках, свёрнутых из тетрадных листков. Бумага, промоченная черничным соком, была в тёмных пятнах. Мама купила молока и черники, и мы пили из железных кружек молоко с плавающими в нём ягодами. Было очень вкусно! 
Невдалеке от нашего вагона виднелся небольшой рынок. Там под навесом что-то продавали. Соблазнившись, люди  стали вылезать из вагонов, но вначале, сбегав на рынок и что-то там купив, быстро возвращались - боялись, что поезд уйдёт без них.   Постепенно они всё более смелели. Вышли из вагона и мы с мамой.
На рынке какой-то дедушка продавал деревянные игрушки: смешных матрёшек, зверушек, дудки, свистки. Самой замечательной игрушкой, конечно, была мельница как бы сложенная из маленьких брёвен с вращающимися от ветра крыльями. Она просто заворожила меня. Я стал канючить, и мама купила её, но она тут же сломалась – мы ещё не успели отойти – и мама вернула её дедушке. Мне было жалко мельницы, и я заревел.
И тут со всех сторон закричали: «Воздушная тревога, самолёты, немцы, немцы! Разбегайтесь подальше от станции! Сейчас её начнут бомбить!» Я увидел над нами несколько самолётов с крестами. Они громко гудели моторами и не были похожи на наши, с конфетного фантика.
Мама схватила меня за руку и побежала в ближайший лесок. Я упал,   больно ушибся и ещё сильнее заревел. Тогда она взяла меня на руки. Сзади послышался сильный грохот и отчаянные крики людей. Мы всё бежали и бежали. Вдруг мама споткнулась и упала. Она прижала меня так плотно к земле, что мне было очень больно. Теперь я не ревел, а только всхлипывал, от страха перехватило дыхание. Земля подо мной дрожала, как будто она тоже очень испугалась немцев. Сильно запахло дымом и ещё чем-то: незнакомыми  и неприятным.
Когда грохот стих, мама приподнялась и выпустила меня на волю. Мы находились довольно далеко от станции. Там что-то горело, были видны чёрные клубы дыма.  Громко гудели паровозы. Мама подняла  меня на руки и побежала к станции. Она испугалась, что наш поезд уйдёт. Около путей лежали люди: взрослые и дети. Они были неподвижны. Кто-то стонал, кто-то рыдал, кого-то тащили за руки и за ноги, кто-то кричал: «Скорее, скорее, бегите к своим эшелонам! Они уходят со станции!»  Мама прижимала моё лицо к своей груди и не давала посмотреть вокруг.
Наконец, она нашла свой вагон. Чьи-то руки втащили нас наверх, поезд уже тронулся. Нам повезло, наш эшелон почти не пострадал. Паровоз набирал скорость и увозил нас всё дальше и дальше от страшного места на Урал.
В тот день я понял: чем отличается настоящая война от той, в которую играли мы с Рудькой!
Затем была война – война настоящая: долгая и жестокая! В родной Пушкин я вернулся только через семь лет.



;;;;;;;;;;










 


        Своим неравнодушием, любовью к природе, к охоте во многом я обязан своему отцу – страстному охотнику и рыболову.
Я родился за четыре года до начала Великой Отечественной войны в Ленинграде. Мои ранние детские воспоминания связаны исключительно с нежным, любовным и заботливым отношением ко мне моих родителей.
Потом была война, эвакуация на Урал в эшелоне с оборудованием Ижорского завода, бомбёжки по дороге; коммунальная комната, в которой жили, как теперь говорят, три неполных семьи; бесконечные игры в войну запертых в комнате матерями детей, вооружённых кроме ненависти к фашистам, кусками хлеба, холодным кипятком, солью и ночными горшками; промёрзшая школа, чернильницы из медицинских пузырьков с протравой или сажей вместо чернил; самодельные тетради, сшитые из старых синек чертежей; первые стихи в стенгазете, посвящённые выборам в Верховный Совет СССР в сорок шестом году; возвращение из эвакуации в Ленинград, нелегальная жизнь у родственников в восемнадцатикомнатной коммунальной квартире на 8-й Красноармейской улице, учёба вольным слушателем в четвёртом и пятом классах средней школы и, наконец, обустройство-стабилизация – своя комната в Пушкине в конце сорок восьмого года. Таким образом, с отцом регулярно общаться я начал в отроческом возрасте.
Наверное, редкость общения с наставниками имеет и свою положительную сторону - получаемые уроки лучше запоминаются и больше ценятся.
Помню Новый, 1949-й, год. Я лежу больной на большом деревянном ящике, называемом тогда сундуком, на котором я ночью спал, а днём делал уроки и играл. Он же служил в качестве обеденного стола. Мы недавно въехали в свою комнату и ещё не успели обжиться. В головах у меня ёлка, украшенная самодельными бумажными игрушками: цепями, зверушками, солдатиками, танками, самолётами и клочками ваты. Игрушки раскрашены цветными карандашами и кажутся мне прекрасными. У меня температура и болит горло. Чтобы скрасить потерянный для меня праздник, отец из библиотеки приносит мне книгу и читает вслух. Книга называлась «Лесная школа». Автора я не помню, но речь в ней шла о детях, которые жили, по-видимому, в детском доме и учителя рассказывали им о лесе и его обитателях. Учили различать породы деревьев, узнавать птиц и зверей по их внешнему виду, повадкам и следам на снегу. При этом я с огорчением узнал, что около меня стоит вовсе не ёлка, а сосна. Позже я никогда не встречал эту книгу, но она произвела на меня сильное впечатление.
Вторую книгу, которую читал мне тогда отец, я перечитывал не раз и позже. Это «Животные герои» С. Томпсона. Бесстрашный и самоотверженный фокстерьер, хитрый и умный лис, преданный дому почтовый голубь – стали для меня настоящими героями. В дальнейшем (в школьной и городской библиотеках, а часто и в читальных залах ) я уже сам брал и с жадностью поглощал книги о природе, путешествиях и приключениях; о сильных и смелых охотниках, без страха идущих один на один с медведем или тигром; о метких сибирских стрелках, бьющих из малопульки белку в глаз, а во время войны ставших отличными снайперами и разведчиками. Моими кумирами кроме рыцарей стали персонажи Дж. Лондона, Ф. Купера, Н. Смирнова, а также Аксакова, Арсеньева, Куприна, Пермитина, Соколова-Микитова, Зворыкина и Ливеровского. Тогда я мечтал стать и биологом, и охотоведом, и путешественником как Арсеньев, Пржевальский или Семёнов-Тяньшанский. Но моей мечте не было суждено осуществиться,
Отец своими рассказами об охоте, животных и птицах подогревал во мне это увлечение. Однажды он рассказал, что в детстве занимался ловлей певчих птиц и их приручением, что у него тогда жил чиж, который к удивлению взрослых, садился на обеденный стол и смело прыгал между столовыми приборами. По моей просьбе он вместе со мной соорудил клетку-хлопушку, и мы с её помощью поймали за окном нашей комнаты большую синицу. Правда, из-за моего нетерпения (я часто и подолгу смотрел на неё, снимая закрывающее клетку покрывало), она сильно разбилась о проволочные прутья и её пришлось отпустить.
Затем отец рассказал о ловле певчих птиц сетями и показал, как вяжутся сети. Я и сегодня, при желании, могу вспомнить, как это делается. Я заинтересовал ловлей птиц знакомых ребят, и мы года два с увлечением предавались этому занятию. В то время клетками с птицами: чижами, щеглами, снегирями, чечётками к большому удовольствию отца и неудовольствию мамы были увешаны все стены нашей комнаты. С рассветом птицы своим пением поднимали такой гам, что спать под этот аккомпанемент мог только я, тогда ещё своим безмятежным детским сном. Но родители мирились с этим.
Чтобы птицы не засиделись, я выпускал их полетать по комнате. Они пачкали абажур и карниз и не слишком аккуратно рылись в цветочных горшках на подоконнике. Мама терпеливо убирала за ними, а я помогал ей в этом
С помощью отца я научился приручать певчих птиц. Они по моему желанию садились мне на ладонь, и я с гордостью демонстрировал это гостям. Особенно хорошо приручались и пели чижи. Они пели даже сидя на моей руке под музыку, льющуюся из репродуктора. Чижи поют даже ночью, стоит им только услышать громкую музыку.
От увлечения певчими птицами, как-то незаметно, я перешёл к голубям. В то время любителей-голубятников было много не только среди молодёжи, голубями занимались и взрослые. Голубей продавали на барахолке у «Воздушки». Мы с друзьями ездили туда полюбоваться: красавцами белыми голубями с маленьким носиком, большими восковицами, с зачёсами на голове, бантами на груди и мохнами на лапах; «чайками», «плёкими, «крытыми», «сороками». Денег у нас не было, и своих голубей, чаще всего обычных «сизаков», в лучшем случае «мазарей», добывали нелегальной ловлей у церквей. Однажды богомольная старушка чуть не оторвала мне ухо, поймав с поличным с «сизаком» в сумке у Никольского собора.
Голубей вначале приучали к своей голубятне, любовались их полётом. Особенно эффектен полёт «турманов», кувыркающихся в голубом небе. Чем больше оборотов мог делать «турман», тем выше он ценился. Голубей на спор подбрасывали в чужие стаи. Если голубь улетал в свою голубятню, ты выигрывал спор и в награду получал голубя, на которого спорил с хозяином стаи. В противном случае –жертвовал своим голубем. Естественно взрослые голубятники и парни часто дурачили нас, подростков, даже отбирали понравившихся им голубей, нашу примитивную голубятню не раз грабили, сваливали на нас свои грехи перед домоуправлением – хождение голубятников по крышам и чердакам вызывало неудовольствие и жалобы жильцов. Мой отец не раз ходил в домоуправление выслушивать выговоры за моё детское увлечение.
Интерес к певчим птицам и голубям способствовал более глубокому ознакомлению с животным миром вообще по книгам Брэма и Сабанеева.
Незадолго до этого закончившаяся война наложила свой отпечаток и на нас, подростков. Практически всеобщим было увлечение оружием. Его было предостаточно на местах ожесточённых боёв под Ленинградом. Мы, пушкинские подростки, ходили трофейничать под Пулково и под Колпино. В полуразрушенных землянках, блиндажах и траншеях можно было найти винтовки, автоматы, пулемёты, огромное количество боеприпасов – снарядов, патронов, мин. Конечно, голубой мечтой каждого трофейщика было найти пистолет. Но они попадались значительно реже. У нас, подростков, не утерпевших и похваставших кому-то о находке, их тут же под разными предлогами отбирали старшие ребята.
Из мальчишеской лихости и бездумности мы отвинчивали взрыватели у снарядов и мин, чтобы добыть порох; таскали в карманах эти взрыватели и запалы от гранат, а порой и сами гранаты. Их мы применяли для глушения рыбы в Ижоре. Из боевых винтовок мы делали обрезы и оценивали их пробивную силу, стреляя в каски, железные балки на развалинах домов, в кирпичные стены. Мы собирали боеприпасы, обкладывали их дровами и поджигали. Нам было интересно наблюдать взрывы. Сколько подростков по своей глупости тогда погибло или стало калеками!
Возможно, для того, чтобы отвлечь меня от этих занятий и направить тягу к оружию в разумное русло, возможно, видя моё неравнодушие к «братьям нашим меньшим», спросить теперь об этом уже некого, отец стал брать меня с собой на охоту. Сам он, по его рассказам, с юности был заядлым охотником и рыболовом. Это подтверждается сохранившимися старыми фотокарточками и репродукциями картин на охотничью тематику, всегда висевшими на стенах нашей комнаты. Особенно запомнился мне сюжет картины Кившенко «Охота на тетеревов»: легавая собака в стойке, взлетающие птицы и стреляющий охотник.
В начале войны отец, как и все охотники, сдал своё ружьё на государственный приёмный пункт под расписку о возвращении его после войны. Но этого не произошло, и в сорок седьмом году он купил у своего товарища привезенную из Австрии в качестве трофея двустволку. Это было ружьё двадцатого калибра, Тульского завода, предвоенного выпуска, сделанное на экспорт. В придачу он получил с полсотни австрийских патронов, снаряженных разной дробью и пулями. Я потихоньку от отца показывал ружьё и патроны дворовым ребятам и очень гордился ими.
На охоту мы выезжали на Карельский перешеек, в район станции Лосево (тогда она называлась Кивиниеми), или на юг – в Сусанино, Красницы. В те годы это были безлюдные места. Мы бродили по лесам и болотам, поднимали тетеревов, рябчиков, уток и зайцев, собирали грибы и ягоды. Отец учил меня манить рябчиков и тетеревов, рассказывал о прежних охотах, учил серьёзно относиться к оружию. В назидание он показал и дал мне пощупать отметины от дроби на своей правой руке. Под кожей у него катались свинцовые шарики. Когда-то в юности он лез на дерево за застрявшей в ветвях битой куницей, а товарищ с земли попытался стряхнуть её выстрелом и, не разглядев отца, зацепил дробью его руку.
Отец увлекательно рассказывал об охоте по тетеревиным выводкам с ирландским сеттером, которого держал до революции семнадцатого года его старший брат. Восторженные отзывы об этой породе запали мне в душу. Через много лет, когда вырос уже мой сын, я рассказал об этой собаке ему, и он подарил мне щенка. Теперь в нашем доме, рядом со мной живёт это исключительно умное, ласковое, красивое и преданное животное.
Первоначально на охоте отец меня самого использовал в качестве собаки. Я по его просьбе должен был обежать и пугнуть в его сторону сидящих на берёзе тетеревов, или обойти озерцо и, если на нём сидели утки, поднять их на крыло, или, обойдя участок бурьяна, выгнать, возможно, лежащего в нём зайца. Надо сказать, что я без обид и даже с удовольствием по мере сил исполнял его поручения, ощущая при этом свою причастность к результатам охоты.
Однажды я удачно выгнал зайца, и отец убил его. На берегу лесной речки мы освежевали тушку, выпотрошили, выбросив всё лишнее. При этом я получил урок разделки зверя. В другой раз, подстрелив тетерева, отец показал, как сохранить птицу в жаркое время с помощью хвои. Он специально подстрелил белку, чтобы показать мне, как сделать чучело из её шкурки.
Отец научил меня разводить костёр в любую погоду, готовить мясо дичи на углях, ориентироваться на местности и многому, многому другому. Но самое главное – он научил меня любить нашу неброскую северную русскую природу и не быть её бездумным, алчным потребителем! Он не был выдающимся стрелком. Во всяком случае, на моих глазах он не сделал ни одного красивого, впечатляющего выстрела. Но в любительской охоте выстрел и не самое главное!
Мне ешё не исполнилось четырнадцать лет, когда отец подарил мне ружьё и официально оформил моё увлечение, сделав меня «юным охотником». Меня приняли в общество и выдали охотничий билет. Юный охотник не имел права находиться в охотничьих угодьях самостоятельно, без наставника. Во всём остальном я стал полноправным охотником. Первым моим ружьём была одностволка 20-го калибра, лёгкая и удобная для моего возраста и комплекции. Я был так счастлив этим подарком, что готов был не расставаться с ним даже во сне. Ружьё вызывало естественную зависть и желание у моих дворовых друзей и отец не отказывался и их брать с собой на охоту, приобщая таким образом к этому занятию, развивая в них любовь к родной природе и Родине. Я точно знаю, что некоторые из тех ребят через всю жизнь с благодарностью пронесли это разбуженное в них моим отцом увлечение.
Хорошо помню яркий, солнечный зимний день. Мы с отцом на обычных солдатских лыжах с мягкими креплениями, одетыми на валенки, глубоко проваливаясь в снег, идём по опушке леса в надежде под прикрытием елей подкрасться к кормящимся на берёзе тетеревам. Снег толстым, пушистым слоем лежит на лапах елей и густо осыпается при прикосновении. Лес сказочно красив. Чёрные лирохвостые косачи кажутся тоже прилетевшими из сказки. Их блестящее оперение отсвечивает на солнце. Балансируя на тонких ветвях, они взмахивают крыльями, и тогда их белые подкрылья ярко контрастируют с чёрным верхом. Я любуюсь ими из-за толстого ствола ели, но отец жестами показывает мне: обходи! Стараясь изо всех сил, я, тем не менее, спугиваю стаю и получаю за это выговор. Он кажется мне несправедливым, и я обижен. Некоторое время мы идём не разговаривая. Но окружающая красота зимнего леса быстро гасит возникшее между нами неудовольствие и вот мы, уже скинув лыжи, ползём рядом по снегу к другой кормящейся стае.
Ещё случай: весна, 30-е апреля, Пасха. День необычно тёплый для наших мест. Мы долго шли по лесной речке, слушая перекличку рябчиков, высматривая нерестящихся щук и сидящих на разливах уток, оба устали и, найдя высокое сухое место на берегу, останавливаемся отдохнуть и перекусить. С большим аппетитом едим приготовленные мамой бутерброды с котлетой и солёным огурцом и запиваем холодным сладким чаем из бутылки. Разогревшись, на солнечном припёке, мы раздеваемся и лезем в воду. Но она ледяная и, окунувшись, мгновенно выскакиваем из неё. Одевшись, бодрыми и жизнерадостными мы продолжаем свой путь вдоль той безымянной речки: отец - впереди, я метрах в ста сзади.
Осень: серо и сыро. Моросит мелкий противный дождь. На ветвях висят холодные капли, которые падают на лицо, руки, за воротник ватника, когда продираешься через мелколесье. Мы промокшие, озябшие, усталые и пустые; убившие, как говорил в таких случаях отец, только собственные ноги, бредём по просёлочной дороге к железнодорожной станции. Ноги вязнут в жидкой грязи, не хватает сил их вытаскивать. Ружьё кажется пудовым. Видя моё состояние, отец весело смеётся и забирает у меня ружьё. «Эх ты, охотничек, на сухопутную дичь ощупью!» - смеётся он.  Это была его любимая поговорка. Я унижен, оскорблён, раздосадован: не хочу отдавать ружьё, лягу костьми, но понесу сам! Однако, в конце концов, соглашаюсь, я выдохся и медленно бреду за отцом по грязи, стараясь попасть след в след, а он умеряет свой ход.
Летом, в межсезонье, отец брал меня с собой на рыбалку. Он был таким же страстным рыболовом, как и охотником. Он учил меня ловить рыбу на удочку, на жерлицу, на дорожку. Спиннингов тогда практически не было, исключая трофейные. Рассказывал о повадках различных пород рыб, об образе их жизни, местах обитания, способах ловли, наживках. Но безмолвие, тишина, пассивность этого вида охоты меня в те годы не устраивали. Тогда я ещё не был склонен к размышлениям, не пришло время. Страстным рыболовом я так и не стал, хотя заниматься этим в жизни мне тоже приходилось. Отец же сломленный болезнью сердца, вынужден был оставить охоту ещё совсем не старым. Но рыболовом он оставался до конца своих дней. Вечная ему память! Я бесконечно благодарен ему за приобщение меня к охоте, за первые его уроки.
Не долгим оказался период моего ученичества. Может быть, мы и охотились-то вместе всего два-три сезона, может быть, на охоте с отцом я и был-то всего пять-шесть раз, этого я уже не помню, но первый толчок был дан, «процесс пошёл», как говорил небезызвестный, отмеченный печатью дьявола политик наших дней.      
В те послевоенные годы дети рано взрослели. Не всем ребятам так повезло как мне. У большинства моих сверстников отцов не было: их отняла война. Дети рано начинали понимать трудности жизни, необходимость выхода на самостоятельную дорогу. Обычным явлением было, когда после седьмого, даже шестого, класса школы ребята уходили в ремесленное училище или прямо в заводские ученики, реже в техникумы, поскольку многие из них, уже в этом возрасте, вынуждены были  помогать своим матерям,  кормить младших братьев и сестёр. Та же судьба была уготована и мне. Мне было пятнадцать лет, когда стал полным инвалидом отец, мама же не имела ни образования, ни определённой специальности.
Как-то,  вернувшись, в очередной раз, из больницы, отец подозвал меня и завёл разговор о моей судьбе. Смысл той беседы я хорошо помню и сейчас. «Учись, сынок, постарайся получить образование. Жив буду – помогу, в противном случае не взыщи. Ты уже большой, определяйся в жизни сам!» – Примерно так сказал тогда отец.
Мой дядя, токарь Кировского завода, предложил мне пойти к нему в ученики, обещая сделать из меня хорошего рабочего. Кстати, в те годы это было не только не унизительно, но даже почётно. Только счастливое стечение обстоятельств - благотворное влияние на меня старой образованной женщины из соседней квартиры - удержало меня от того, чтобы бросить школу и начать самостоятельную жизнь с Кировского завода.
Я окончил среднюю школу и, чтобы далее не быть обузой родителям, в семнадцать лет поступил в военное училище. Таким образом, своим образованием, интересной научной и преподавательской работой, общением с незаурядными людьми, духовно богатой жизнью, я обязан Советской Армии!
И здесь не обошлось без влияния отца. Именно он и сложившиеся обстоятельства научили меня самостоятельности, не позволили впасть в инфантилизм, который широко распространился особенно среди детей моих сверстников.
Мне всегда ближе отца, как и для большинства людей, была мама, и я не могу не сказать о ней доброго слова за её душевное тепло, ласку и заботу, которые она проявляла обо мне до конца своих дней. Наверное, так и должно быть. Ведь женщины по природе своей более мягки, сентиментальны, по житейски добрее, более склонны к всепрощению, менее – к насилию в вопросах воспитания. Моя мама, как и все матери, старалась оградить меня от житейских трудностей, от самостоятельных решений, отец же приучал к ним. Мою судьбу, безусловно, определил он. К сожалению, я слишком поздно понял это и не успел по достоинству отблагодарить его.
Большинство моих дворовых друзей, окончив семь классов и получив неполное среднее образование, что подтверждалось тогда специальным свидетельством, в восьмой уже не пришли. Они стали самостоятельными, рабочими людьми, получающими свою заслуженную зарплату. Кое-кто из них приобрёл ружьё и стал охотником. В дальнейшем мои охоты в юные годы были связаны с ними. Отец на охоту уже больше никогда не ходил. Свою двустволку он, как эстафету, передал мне.
Я твёрдо верю, что социальное начало в человеке значительно важнее биологического, генетического. В человеке никогда не разовьётся та или иная черта характера, природная склонность, если его не окружают люди, разделяющие те же ценности, что и он.
Человек, одарённый от природы художественным вкусом никогда не станет художником, если его не окружают люди понимающие, неравнодушные к этому дару, умеющие оценить его. Любитель словесности не станет литератором, если его некому выслушать и оценить: похвалить или покритиковать. Любознательный человек не станет учёным, если он находится в среде неспособной оценить его стремления к познанию тайн мира, его эрудиции и склонностей к анализу и синтезу.
То же можно сказать и об охотнике. Человек, одарённый природой душевной близостью к ней, любовью,  пониманием, охотничьими задатками, может всю жизнь носить в себе эти качества, так и не проявив их. Ему тоже нужно попасть в среду себе подобных, чтобы это тлеющее в нём чувство превратилось в страсть, в горение. Как художник острее чувствует гамму цветов, как музыкант наделён особо тонким слухом, так и настоящий охотник одарён более глубоким пониманием природы, её фауны и флоры. Охотничья страсть – тоже дар свыше, как и всякий дар, он, безусловно, обогащает человека.
Социальная среда, в которой приходится жить охотнику, может изменяться. При этом его страсть может затихать и понижаться до тления и может в соответствующих условиях разгораться ярким пламенем. Я это испытал на себе.


;;;;;;;;;;
               


































ТАМ, ГДЕ ЦВЕТУТ ТЮЛЬПАНЫ

I
 
К середине 60-х годов, оправившись от разрухи, нанесённой  Второй мировой войной, и сделав при этом резкий рывок вперёд в области науки и техники, Мир обратил внимание на надвигающуюся новую беду – теперь экологическую.
В газетах появились грозные предупреждения о чрезмерном загрязнении атмосферы продуктами промышленного производства; об атмосферных дырах, пропускающих космические лучи, грозящие смертью всему живому;  о загрязнении почвы химическими удобрениями и радиоактивными отходами;  о глобальном изменении климата на планете и парниковом эффекте, о повышении уровня воды в мировом океане и т.д. и т.п.
В свою очередь биологи и охотоведы заговорили о катастрофе, грозящей фауне и флоре Земли. Была заведена Красная книга, оберегающая отдельные виды растений и животных от полного исчезновения. Даже простые любители природы, охотники и рыболовы заметили существенное сокращение дичи, рыбы,  мелких животных и птиц в наших полях и лесах.
В СССР появилось Постановление правительства, запрещающее отлов диких животных и птиц и содержание их в домашних условиях. На рынках прекратилась торговля чижами, щеглами, чечётками и снегирями. Причина же сокращения пернатых была, конечно, не в этом. Её следовало искать в бесконтрольном и бесхозяйственном обращении с пестицидами и гербицидами, в безответственных сбросах отходов производства, в бездумном пользовании природными ресурсами. Но этому, к сожалению, должного внимания уделено не было. Поэтому–то нынешние дети ранее таких распространённых у нас животных и птиц могут видеть только на картинках, а услышать и опознать их по голосу им, увы, вообще не дано!
В охотничьих журналах всё чаще стали раздаваться голоса о необходимости ограничения охоты и рыбалки, о выдаче специальных лицензий на отстрел дичи и отлов рыбы, о сокращении сроков охоты и даже о полном запрещении весенней охоты в целях обеспечения благоприятных условий для воспроизводства пернатой дичи.
Весна 1967 года памятна тем, что она была последней (по крайней мере, в Казахстане), когда  на две недели была разрешена охота на водоплавающую дичь. Об этом было заранее объявлено в средствах массовой информации.
В нашем охотничьем коллективе нашлись энтузиасты, решившие по такому случаю организовать две встречи весны с её утиными зорьками в течение одного года.  Две - три зорьки отстреляться южнее Балхаша на 300 – 400 километров – на реке Чу, а затем, вместе с наступающей с юга весной вернуться домой и поохотиться в своих прибалхашских угодьях.   
Довольно крупная по здешним понятиям река Чу берёт начало в горах Тянь – Шаня и стремит свои воды прямо на север, но встретив на  пути пески Муюнкума, огибает их , поворачивает на запад и теряется в полупустыне Бетпак – Дала. В среднем течении и в низовьях она существует, по сути, только в период весеннего полноводья. Летом здесь она совершенно пересыхает, оставляя в наиболее глубоких местах русла отдельные, не связанные между собой водоёмы. Странная для европейца картина: русло есть, а реки нет. В этих водоёмах и сосредотачивается  летом вся речная рыба, местные  водоплавающие животные и птицы. Обрамлённые стеной камыша, они скорее похожи на степные озёра. Не стоит удивляться охотничьим рассказам о том, что существуют на Земле места (по крайней мере, в середине ХХ-го века ещё существовали), где щука кусает за палец опущенный с лодки в воду. Я имею в виду плёса пересыхающей реки Чу.  Такому обилию щуки я сам был свидетелем. Вот на эту–то реку и был организован выезд охотников нашего воинского коллектива в пятницу, 18-го марта 1967-го года.
Для поездки по безлюдной, безводной и безжизненной полупустыне были подготовлены две машины ЗИЛ-131 с тремя ведущими мостами и лебёдками, установленными впереди переднего бампера. В команде было порядка двадцати человек, готовых морально и физически проехать в кузове  грузовика около тысячи километров по бездорожью и солончакам ради того, чтобы две-три  зорьки постоять на утином перелёте. Приятно отметить, что таких энтузиастов в те годы было немало.
На условленное место в городе в 18.00 прибыли две крытые брезентом машины со старшим команды во главе.  Баки полностью заправлены, в кузове каждой привязаны две бочки с горючим. Как выяснилось позже – очень кстати! Старший позаботился о пассажирах и, заехав на подсобное  хозяйство, прихватил сухой соломы. Погрузка прошла быстро. Охотники более или менее равномерно распределили солому, побросали в кузова  свои вещи, а затем и сами разместились в них. Штатные бортовые скамьи  автомобилей закрепили к бортам.
Стояла ранняя весна. Днём столбик термометра поднимался чуть выше нуля, ночью опускался до минус десяти и ниже. Лёд на Балхаше был ещё крепок настолько, что по нему рыбаки ездили на мотоциклах. Одеты все охотники были по-зимнему. На мне был технический авиационныё комплект из брезентовых на вате брюк, закрывающих всю спину и грудь, и такая же куртка; зимняя шапка и валенки. Резиновые сапоги и хлопчатобумажное обмундирование, на случай потепления, я вёз в вещмешке. Надувной  лодки у меня тогда не было. Я только прошлой осенью прибыл служить в эти места из академии и ещё не обзавёлся.
По замыслу организаторов охоты за 10-12 часов мы должны были, преодолев примерно 400 километров, к утренней зорьке 19-го марта прибыть в район небольшого  казахского посёлка Уламбель, расположенного на берегу Чу; до рассвета занять места на разливах и восход солнца встретить во всеоружии.  В те времена юго-восточный берег Балхаша ещё не был достаточно освоен нашими охотниками и на Чу ездили довольно часто. Город наш быстро рос, вместе с ним росли прилегающие казахские поселения, и ближайшие к городу прибрежные озёра и заливы Балхаша уже заметно оскудели дичью. Бывалые охотники считали, что на Чу мы застанем активный перелёт утки и должны хорошо поохотиться две субботних зорьки и утреннюю воскресную, после которой сразу тронемся в обратный путь. Вернуться домой мы должны были в воскресенье вечером. Такой порядок регламентировал соответствующий приказ по нашей войсковой  части.
Ничто не предвещало никаких неожиданностей. Степь ещё не оттаяла, солончаки представляли собой ровные, как асфальтированные, поля;  дорога старшему нашей команды была хорошо знакома. Город мы покидали полные надежд на хорошую охоту, радости встречи с наступающей с юга весной уже утром следующего дня. Устроившись поудобнее между двумя товарищами, и положив свой вещмешок с запасной одеждой и сапогами под голову, я задремал. Стемнело. Мерно работал мотор машины, ритмично потряхивало на стыках бетонных плит дороги. Мой нос спрятан в воротник куртки, козырёк шапки закрывает глаза, под боком солома – полный комфорт, особенно, когда тебе всего тридцать лет, ты полон сил и энергии, а впереди у тебя заветная цель – охота! Я и не заметил, когда кончилась бетонка, и машина пошла по степи. Изменился только ритм тряски.
Проснулся  от того, что машина остановилась,  и шум мотора затих. Сдвинул на затылок шапку. Кто-то из охотников приподнял задний полог и спрыгнул на землю. Вокруг холодная, тёмная южная ночь. Вблизи слышны голоса. Мне тоже захотелось размяться. Осторожно ступая между спящими, добрался до заднего борта и вылез из-под тента. Рядом стояла вторая машина, около неё толпилось несколько охотников. Впереди виднелось небольшое кирпичное строение. Слабым светом вдруг в нём засветилось крохотное оконце. Из услышанного разговора я понял, что мы стоим около артезианского колодца. Здесь пробурена скважина и установлен дизельный насос, который качает воду в цистерны водовозок, приезжающих сюда из дислоцированных в степи воинских частей, не имеющих своей воды. Колодец функционирует постоянно: и летом, и зимой. Обслуживает и охраняет его один солдат, наряжаемый из какой-либо воинской части. Этот колодец – ориентир, свидетельствующий о правильности  нашего движения. Дальше никакого жилья мы больше не встретим.
Мы бы не стали тревожить охранника, но он проснулся и включил свет. Мне было любопытно осмотреть сооружение и я, позвав товарища, изъявившего желание напиться чистейшей артезианской воды, толкнул дверь. Передо мной предстало небольшое помещение с неоштукатуренными стенами и цементным полом. Посередине из земли торчала труба собственно колодца. Рядом располагался дизельный двигатель с насосом на валу, выхлопная труба выведена в специальное отверстие в стене. Печка-буржуйка, примитивный стол, табуретка и солдатская койка - довершали картину.  Тусклая лампочка, питающаяся от аккумулятора, слабо освещала помещение. Заспанный, полуодетый парнишка с автоматом в руках встретил нас у дверей. Убедившись, что проездом около его объекта остановились офицеры – охотники, он почтительно уступил дорогу к бачку с водой.  Но, что это? Поперёк помещения, чуть выше человеческого роста, протянута верёвка и на ней сушатся… предметы женского туалета! И это здесь – в Голодной безлюдной и безжизненной степи, в полупустыне! В сотнях километров от шоссейных и железных дорог, в десятках километров от совсем маленьких воинских объектов, где несут службу солдаты срочной службы и офицеры, чьи семьи живут в нашем городе!   
 Заметив, что я, офицер, стал невольным обладателем его тайны, солдатик явно смутился. Даже в полумраке было видно, как вспыхнули румянцем его щёки. Только теперь я присмотрелся и увидел, что на койке, укрывшись с головой  старым солдатским одеялом, кто-то прячется от нежеланных гостей. Мой товарищ пил воду из железной кружки тоже подозрительно долго. Он явно заметил происходящее на колодце и, по-видимому, соображал,  как ему следует реагировать на это. С одной стороны налицо нарушение служебных инструкций и воинских уставов, с другой… Кто знает, что с другой! А если это любовь?! Причём та, настоящая, редкая, о которой пишут романы и слагают стихи и песни, и которая так редко встречается в реальной жизни!   Я взял его под руку и легонько подтолкнул к выходу. Он всё понял и согласился со мной. Одинаковые мысли пришли нам в головы в связи с этой встречей! Мы вышли из помещения и заторопили старшего, не теряя времени, двигаться дальше. Он скомандовал: «По машинам!», и они тронулись, оставив парнишку-солдатика с его любовью в непроглядном мраке южной ночи, вдали от людей. Мы не обменялись с ним ни единым словом по столь важной для него теме. Но сам вид скромного, застенчивого русского паренька не позволил мне думать о нём и его девушке плохо. Напротив, эта встреча только подняла во мне веру в чистоту и возвышенность человеческих отношений!  Какое сильное чувство, какая страсть могли привести сюда через множество препятствий  девчонку, скорее всего одноклассницу этого паренька! Не перевелись тогда ещё на русской земле Ромео и Джульетты! Я по-хорошему завидовал и восхищался их отношениями. Увы, если бы эта встреча произошла в наши дни, я подумал бы совершенно иное. За последние пятнадцать лет СМИ и шоу-бизнесмены сделали своё гнусное дело: развратили молодёжь и принципиально изменили взаимоотношения между юношами и девушками. Возвышенную любовь теперь во многих случаях заменил животный секс!
Наши машины вырулили на дорогу, набрали скорость, и одинокий огонёк вскоре совсем скрылся из вида. Мотор снова ровно загудел и я задремал. Мне снились чистые, белые сновидения.


II

Дорога в Голодной степи – понятие весьма условное. Проехала машина, оставила след колёс на земле – вот и дорога! Таких дорог в Бетпак-Дала великое множество. Следы в степи оставляют воинские машины, машины геологов, охотников за сайгаками, государственных заготовителей мяса диких животных. Чаще всего такие дороги ведут в никуда. Надежда на то, что заметный след колёс на засолённой почве – это дорога, которая куда-нибудь да приведёт, обманывала многих неопытных и доверчивых людей. Именно такую злую шутку сыграла степь и с нашей экспедицией этой ночью.
 Старший нашей команды, ехавший в первой машине, убедившись, что дорога, по которой он неоднократно проезжал, хорошо различима и в свете фар, успокоился, потерял бдительность и задремал, доверившись шофёру. Водитель-солдат первого года службы, не решился тревожить майора  лишними вопросами и, не сверяясь с компасом, не заметил, как перешёл на другую, пересекающую нашу, колею, и часа два или три  уверенно вёл машину вместо южного направления по кругу.  Спокойно проехал какие-то едва различимые строения, приняв их за старые казахские могильники, и поехал дальше по более наторённой колее. Когда забрезжил рассвет, проснулся старший команды, сидевший рядом в кабине. Сверился по компасу с направлением движения, остался доволен, и похвалил шофёра за хорошую навигацию. Он уже ожидал увидеть признаки близкой реки, когда обнаружил по приметам, что мы проезжаем места, которые должны были проехать ещё глубокой ночью. Шофёр доложил, что несколько часов назад проехал какие-то строения. Офицер вначале был поражён этим известием, поскольку на нашем пути никаких строений быть не должно, но потом понял, что водитель незаметно свернул с нашей дороги, проехал ночью стоянку геологов и по кругу вернулся назад. Водитель  второй машины беспечно следовал за впереди идущей. Винить никого кроме самого старшего команды было не за что. Машины остановились, охотники выбрались на волю и, высказав вслух или про себя всё, что думали о старшем и о сложившейся ситуации, поняли, что утренняя зорька уже потеряна. Теперь особенно спешить некуда. Решили позавтракать и отдохнуть. Расположились на склоне невысокого холма, рядом с машинами, достали провизию, всухомятку пожевали свои бутерброды, отметив ночную неудачу чаркой. Это придало сил, вдохновения и оптимизма. Щедрой рукой побросали тут же недоеденные куски хлеба и колбасы, наполовину опорожненные банки с консервами, чёрствый хлеб и помятые папиросы. Продуктов на оставшиеся двое суток у всех было предостаточно, а если учесть возможную охотничью добычу, то и с лихвой. Предвкушали после сегодняшней вечерней зорьки наслаждение охотничьей шурпой – горячей и ароматной, прямо с костра! Что по сравнению с ней колбаса или консервы?! Возбуждённые и умиротворённые одновременно, после
двухчасовой стоянки и завтрака, тронулись дальше. Теперь в кузове не
утихают разговоры, смех,  анекдоты и охотничьи байки. 
   Едем в закрытом брезентовым тентом кузове, да если бы он и отсутствовал,  смотреть в это время и в этом месте Бетпак-Дала не на что. Вокруг унылая однообразная картина. Голая, ровная, без единого деревца или кустика буровато-серая каменистая степь, лишь изредка встречаются невысокие холмы да солонцы-такыры и сухие пучки верблюжьей колючки. Никакой жизни вокруг:  ни в небе, ни на земле. Немного  оживает картина  вблизи источников воды, в больших достаточно  глубоких низинах. Здесь появляются отдельные колючие кусты, островки сухой прошлогодней травы, похожей на осоку. Иногда промелькнёт тушканчик, просвистит стайка саджи или высоко в небе появится степной орёл. Дрофы уже в те годы были большой редкостью. Если попасть в степь во время активной сезонной миграции сайгаков, то можно вдалеке на горизонте увидеть сплошной шлейф пыли, оставленный бесконечным сайгачьим стадом и даже волков, сопровождающих это стадо. Небольшие стада сайги нередко оказываются и вблизи движущейся машины.
   Праздничной, яркой и нарядной степь становится только в последних числах апреля (да и то не вся, а только островами), когда покрывается тюльпанами, маками и лопухами - диким ревенем. Конечно, эти растения имеют жалкий вид по сравнению со своими садовыми собратьями, но здесь они выглядят необыкновенно прекрасными, несмотря на свою низкорослость и малые размеры цветов. Первомайскую демонстрацию в нашем городе всегда украшали охапки тюльпанов и маков, а из местных лопухов хозяйки готовили замечательные, праздничные зелёные щи! Пустыня празднует весну всего около недели, затем яркие растения жухнут и исчезают. Палящее солнце, сухие горячие ветры, полное отсутствие дождей - убивают растительность. Даже местные деревья: саксаулы и карагачи, растущие по берегам водоёмов и привычные к здешнему климату, уже в июле теряют листву. Каждое деревце в нашем городе регулярно поливалось, но даже в этом случае привезённые мной из Европы берёзки здесь жить не могли!
    Мы привыкли к виду безжизненной пустыни. Никто даже не пытается перебраться к заднему борту машины, чтобы выглянуть на свет божий. Мы с нетерпением ожидаем приближения поймы Чу. Там и природа веселее, там наши надежды, там цель нашего путешествия!
   Солнце начинает припекать всё сильнее, под тентом становится жарко - мы постепенно раздеваемся. Наконец-то приближаемся к фронту шествующей навстречу весны. Поднимаем и закрепляем тент над задним бортом машины. Теперь видны проезжаемые места. Картина постепенно меняется, мы приближаемся к цели. Всё чаще видим птиц в небе, растительность на земле. Когда дорога поворачивает, нам становится видна полоса камыша вдалеке, обрамляющая русло реки.
    Наконец машина останавливается, приехали. Полдень, непривычно  тепло. Переодеваюсь в летнюю одежду. Место стоянки выбрано. Разгружаемся, устраиваемся группами. Обедаем  и, хотя до вечера ещё далеко,  многие, прихватив ружья, отправляются на поиски места, где встретят первую в этом сезоне охотничью зарю. Большинство уже бывали здесь и облюбовали подходящие плёсы, я же приехал сюда впервые, места не знаю. Кроме того, я привык к ходовой охоте, поэтому, прихватив резиновые чучела уток и кое-какую снедь,  закидываю за спину вещмешок, беру ружьё и отправляюсь вдоль русла, обозначенного зарослями камыша, в надежде поднять на крыло сидящих уток. Заблудиться здесь невозможно, вернусь тем же путём к стоянке даже в темноте. Иду краем камыша, а вокруг меня бушует настоящая весна. В зарослях на все голоса заливаются неизвестные мне пичуги,  солнце по-летнему греет;  и его яркие лучи, отражаясь в воде, слепят глаза. И моя душа поёт весеннюю, торжествующую победу жизни, лирическую песню вместе с окружающей природой. Вспоминаю свои прежние европейские охоты. Здесь нет радующего глаз леса. Река за время  существования промыла себе путь, и образовала долину шириной в несколько километров. Огибая твёрдую каменистую породу, она извивается среди невысоких холмов. Если смотреть вдаль, то создаётся впечатление, что огромная змея с серебрящейся кожей, прячась среди камыша, уползает от настигающего её солнца. 
    Весеннее половодье ещё не наступило и водой заполнены только отдельные части русла. Льда уже нет, но и уток не видно. Я осторожно обхожу и осматриваю каждый плёсик, готовый к встрече с ними. Увы, мои ожидания всякий раз оказываются тщетными. По-видимому, массовый перелёт ещё не начался. Прилетели только передовые стаи. Судя по рассказам бывалых об этих местах, я ожидал большего. Только несколько раз промелькнули над камышами чирки и скрылись, не налетев на мой выстрел. Я иду, не спеша, на запад, иногда усаживаюсь на берегу очередного плёса и наслаждаюсь теплом, солнцем, весной, окружающей оживающей от зимней спячки природой.
 Незаметно удалился от стоянки на десяток километров. Уже давно не вижу машин, никаких признаков пребывания людей. Это меня не смущает, это и есть ходовая охота. Впечатление такое будто я совершенно один на всём белом свете! Наслаждаюсь общением с девственной, не тронутой рукой человека природой! Ожидать встречи с людьми в этой пустыне,  просто не приходится!
III

Однако, что это? Я заметил слабый дымок впереди. Возможно это тоже охотники? Мне любопытно повстречаться с местными жителями, и я,   заинтригованный предстоящей встречей со степняками,  направляюсь туда. По проторенной кем-то тропе в камышах выхожу на довольно большой водоём. На берегу вижу нечто вроде землянки, рядом примитивная печка, грубо сколоченный стол на козлах, бревно вместо скамьи. Печка  топится, в стоящей на ней кастрюле что-то варится. Значит  хозяева где-то недалеко. На воде лодка-плоскодонка. Сушатся сети. Вероятно, здесь промышляют рыбаки.  Сел на бревно и стал ждать. Уже хотел окликнуть: «Люди, где вы?» - но тут открылась дверь, и показался хозяин - благообразный старик. По виду ему было далеко за семьдесят. Длинные совершенно седые волнистые волосы, такая же борода и усы;  обветренное высушенное солнцем и временем худощавое загорелое лицо, на котором выделялись когда-то синие, а теперь выцветшие глаза;  удивительно стройная, прямая фигура и лёгкая для его лет походка - сразу привлекали внимание. Одет он был в сильно поношенное армейское обмундирование, но чистое и аккуратно заштопанное, и резиновые сапоги. Прямой греческий нос, высокий лоб и удивительно маленькие кисти рук - свидетельствовали, как говорил М.Ю. Лермонтов, о хорошей породе. Увидев меня, он приветливо поздоровался и, подойдя, протянул руку. Я встал и пожал её. Не только возраст, но и весь его облик внушали уважение.
    Мы познакомились. Я сказал, что являюсь членом воинской охотничьей экспедиции, приехавшей сюда с Балхаша на утиную охоту. Разговор, естественно, зашёл об охоте, о наличии дичи, о здешней природе. Мой собеседник с сожалением сообщил, что массовый перелёт утки ещё не начался и должен начаться со дня на день. Мы приехали рановато. Говорил он хорошим, грамотным, но несколько устаревшим русским языком. Это не очень удивило меня, ведь старикам свойственно употреблять слова и выражения своей молодости. Во всём его облике и поведении чувствовалось, что он не простой местный рыбак – житель этого забытого Богом уголка Земли. Здесь явно скрывалась какая-то тайна. Это заинтриговало меня и  захотелось побольше узнать об этом человеке.   
   Из кастрюли на печке доносился запах варившейся ухи. Старик во время разговора периодически помешивал варево. Наконец он снял кастрюлю с печки и поставил её на стол, пригласив меня отобедать. Я достал свою провизию и маленькую бутылку водки. Хозяин налил ухи в алюминиевые миски, я разлил водку по кружкам и мы выпили за знакомство и за удачную охоту. Уха была из речной рыбы и, несмотря на недостаток специй, мне понравилась. Разговор оживился, мы перешли к теме армейской службы. При этом глаза рыбака заметно загорелись, чувствовалось, что тема ему близка и приятна. Я поинтересовался: служил ли он сам, когда, где и в каком качестве. И тут его как будто прорвало. Он возбуждённо заговорил о традиционных качествах русского воина: о чести, достоинстве, храбрости, патриотизме, готовности к самопожертвованию во имя Родины – Великой России. Я слушал его, не перебивая. Первоначально непоследовательная, горячая его речь приобрела стройность и логичность, и он рассказал мне свою историю.
   Потомственный русский дворянин, все предки которого носили оружие во славу Отечества, родился в Петербурге в конце Х1Х-го века. Получил хорошее домашнее воспитание. Затем были философский факультет Петербургского университета, служба вольноопределяющимся и офицером  Русской армии на фронтах  Первой мировой войны, развал фронта в 1917-ом году, Дон, служба в армии генерала Деникина и атамана Семёнова, горечь поражений, неудачная попытка уйти в Китай, нелегальная кочевая жизнь вдвоём с сослуживцем в Средней Азии и, наконец, отшельничество в дебрях реки Чу. В общей сложности он около сорока лет скрывался от властей, хорошо понимая, что его биография восторга у них не вызовет. С приходом старости он перестал бояться преследования. Действительно, кому может угрожать одинокий старик к тому же самими условиями жизни изолированный от общества?! Пару лет назад, по чьему-то доносу, к нему наведывалась милиция,  но никаких мер не приняла, сделав, по-видимому, именно такой вывод.
   Уже десяток лет он живёт в этом жилище, построенном совместно с умершим товарищем. Пропитание добывает рыбалкой и охотой. Имеет долгосрочный договор с местными деловыми людьми из посёлка, находящегося километрах в пятидесяти от его жилья. И это ближайший населённый пункт в этой пустыне. За добытые шкурки ондатры, рыбу и мясо сайгаков и джейранов они платят солью, мукой, крупой, кое-какой одежонкой, охотничьими припасами, рыболовными снастями. Потребности у него очень невелики. Топливо ему приносит река в период половодья.
   Мало общаясь с людьми, он постоянно общается с Богом, он глубоко верующий человек. Надо сказать, что,  получив официальное атеистическое советское воспитание, я ещё в детстве был неплохо ознакомлен с основами христианства и потому, если не по достоинству оценить, то во всяком случае понять его, я был уже тогда способен. На Родину, на судьбу, которая так жестоко обошлась с ним, он не обижался – всё от Бога! И это ему помогало жить. «А Родину, - говорил он, - как и мать, воспринимают и  любят такой, какая она есть!» Он не только не сожалел, что не ушёл за границу, он даже радовался, что это ему не удалось! Даже здесь он ощущал себя её частицей. 
    Я слушал его, как зачарованный. Мне ещё не приходилось встречаться с такими людьми. Прошло много лет с той нашей единственной встречи, но он и сейчас стоит передо мной – огромной души Русский Человек!
    Память у него сохранилась прекрасно. Он легко вспоминал самые, на мой взгляд, незначительные эпизоды из своей молодости. Должно быть, он часто перелистывал страницы своей жизни. Я готов был слушать его бесконечно. Это было удивительное повествование, несравнимое ни с одним романом или детективом. А может быть, мы были родственными душами?… Но он вдруг, как бы смутившись своими откровениями, замолк и ушёл в себя. Через минуту он встал. Солнце сильно отклонилось к Западу.
- Мне нужно осмотреть сети, - сказал он, - а то не успею до темноты.
Часов у него не было, но он прекрасно научился ориентироваться во времени и без них.
- Могу я чем-либо помочь Вам? - спросил я. Он отрицательно покачал головой.
- Посудина слишком мала, не выдержит двоих.
Лодка заскользила по тихой, уже краснеющей в лучах заходящего солнца воде, а я сел на бревно и стал перебирать в памяти детали услышанного, чтобы получше запомнить, а позже и осмыслить их.  Через час он вернулся. На дне лодки плескалась ещё живая рыба. Это были одни небольшие щуки.
- Другой рыбы в этом омуте сейчас нет, - сказал рыбак. - Щука  теперь пожирает своих собратьев. Так частенько поступают  и люди.  К сожалению, человек в своём развитии никак не может оторваться от животного мира, многие его законы продолжают действовать и в человеческом обществе.
Я не мог не согласиться с ним.
Стало заметно темнеть. Утки почти не летали, выстрелов тоже не было слышно, хотя наши охотники разбрелись по руслу реки далеко от стоянки. Да, мне, честно говоря, в этот вечер было и не до охоты. Я был весь поглощён услышанным.  Но пора было возвращаться на стоянку. Довольные друг другом, мы тепло попрощались. Я для него оказался благодарным, понимающим слушателем;  он для меня – человеком с необыкновенно интересной судьбой!  Расставаясь, рыбак подарил мне десяток щучек, я поделился с ним патронами. 
  Добрался до бивуака в полной темноте. Горели костры, вокруг них сидели люди и чрезмерно оживлённо обсуждали неудачную вылазку, делились впечатлениями о прошедшей зорьке. Я был не одинок - редко кто оказался с добычей. Однако сегодня охотничья  тематика меня не занимала.  Выпив кружку чая, я забрался в кузов машины и, одевшись потеплее (к ночи заметно похолодало), попытался уснуть. Но сон долго не приходил. Я думал о старике - отшельнике. Вспомнился князь Касатский из повести Л.Н. Толстого «Отец Сергий» – такой же отшельник. Только причина отшельничества здесь не несчастная любовь к женщине, а огромная, бескорыстная  любовь к Родине, к России, которая тоже не ответила ему взаимностью! Прекрасный пример патриотизма в самом высоком смысле для сегодняшних русских людей! И удивительно, несмотря на моё коммунистическое воспитание, я не чувствовал врага в этом бывшем белогвардейце. Напротив, он представлялся Героем Земли Русской, нравственным образцом достойным подражания.    
   Я думал о том, что мы - нынешние, уже другие, советские офицеры, - должны быть достойными продолжателями лучших русских традиций;  что нравственность, несмотря на её явно выраженный классовый, сословный характер, имеет и что-то общее, что и должно объединять весь народ;  и это общее и есть патриотизм, в хорошем смысле  национализм, национальное самосознание! Только высокое национальное самосознание делает народ жизнеспособным, то есть способным сохраниться как самостоятельный и не ассимилировать - не раствориться в других народах. Содружество между народами, взаимопомощь – безусловно необходимы, но стирание различий,  интернационализм, космополитизм – недопустимы.  Как весенний луг прекрасен разнообразием цветущих растений, так и планету Земля только украшает разнообразие культур населяющих её народов!
  С этими мыслями я и задремал, когда уже затихли все разговоры, и в кузове, рядом со мной, раздавались дружное сопение и храп моих товарищей. Несколько опережая события, скажу, что на обратном пути домой я рассказал о своей встрече, и все находящиеся в кузове  согласились с моими комментариями к ней.
IV

Проснулся я вместе со всеми. Было ещё совсем темно. Догорали последние звёзды, Млечный путь уже не просматривался. Небо на востоке только начинало еле заметно светлеть. Стояла абсолютная тишина, как чаще всего и бывает перед рассветом. Даже ветерок, который в этих краях редко стихает, казалось, утомившись, задремал перед встречей нового дня. Второпях попили холодного чая и, прихватив снаряжение, начали расходиться  по намеченным вчера местам:  на плёса русла реки. У меня не было своего места, и один товарищ пригласил меня с собой, пообещав показать подходящий плёс. Я с благодарностью согласился. Шли с полчаса вдоль едва различимой стены камыша, спотыкаясь о невидимые кочки и камни, затем свернули на проложенную кем-то через камыш тропинку, и по ней вышли к воде. Мой проводник ушёл дальше, через непродолжительное время шаги его стихли, и я остался один. Стали различимы очертания низких берегов водоёма. Камыш плотной стеной подходил к самой воде и чёрной тенью отражался в ней. Плёс был совсем небольшой и, по-видимому, мелкий.
    Расположился рядом с тропой. Вытоптал в камыше пятачок – это мой скрадок. Зашёл в воду и посадил своих подсадных – резиновых  уток на якорьках. Ветра не ощущалось, и они застыли неподвижно, как бы насторожившись. Подумалось: «Лучше бы подул ветерок, тогда бы создалась иллюзия, что они плавают и спокойно кормятся; и это, возможно, привлекло бы к ним товарок». Затем  вернулся в скрадок, зарядил ружьё и стал ждать.
    Был переломный момент, ночь постепенно переходила в день. Пробежал, прошуршав по метёлкам камыша, как по волнам, первый радостный, шаловливый утренний ветерок, как бы пробуждая всё живое; и тут же восток порозовел и над степью показался край ярко красного солнечного диска. На некоторое время всё вокруг:  и вода плёса, и камыш, и каменистый голый склон речной долины - сделалось красным. Но это длилось совсем не долго. Солнце поднималось, и вместе с ним менялся и цвет окружающего меня мира: от красного, через оранжевый к золотому. И, наконец, вся степь засияла золотом – начался новый день в жизни всего живого на Земле и в моей тоже. Что-то он принесёт всем нам?!
    Мне не раз приходилось встречать восход солнца на открытой местности, где ничто не закрывает горизонта: в степи, на болоте, на озёрах. И всякий раз это зрелище производило на меня сильнейшее, неизгладимое впечатление. И всякий раз в этот момент приходили на память прекрасные строки никитинских стихов:
                Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит
                За морями ночлег свой покинуло.
                На поля, на луга, на макушки ракит
                Золотыми потоками хлынуло!
  Они как песня изливались из самой души. И беден человек, не прикоснувшийся к этому природному таинству! Новый день в облике ярко красного диска как бы рождается Землёй, обещая всему живому радость бытия. Люди издревле считали солнце добрым божеством, потому и свет его радостный, тёплый, несущий жизнь. И лучи его яркие красные или золотые. Но Мир – это единство и борьба противоположностей. К сожалению, Добру на Земле всегда противостоит зло, и борьба между ними не имеет ни начала, ни конца!   
  Где-то рядом пискнув, затрещала, запела проснувшаяся камышовка. Конечно,  она тоже, как и я,  перелистнёт  сегодня очередной листок своего календаря. Но об этом не хотелось думать, жизнь казалась счастливой и вечной, радость наполняла душу и она пела вместе с этой пичугой! Счастлив тот, кто знает, как поёт душа!  Вспомнился вчерашний старик. Как же хорошо, что на Земле живут столь возвышенные душой люди!  Они как солнце освещают и украшают Мир!
  Я прислушивался, всматривался в быстро светлеющее небо, ожидая уток. Но тщетно! Где-то далеко грохнул выстрел и опять тишина. Уток не было. Незаметно совсем рассвело. Первоначальное напряжённое ожидание постепенно спало. Редко – редко доносились выстрелы моих товарищей, но я уток не видел. Наконец, мне надоело стоять в готовности №1 и я, наломав камыша, сел на него.  Оставив впереди себя  реденькую прикрывающую стенку из сухих стеблей, я  предался ленивым мечтам, растворившись в тёплых лучах весеннего солнца. Осталась надежда, что  какой-нибудь любопытный чирок  подсядет к моим подсадным. Так и случилось.
  Часам к девяти, когда я уже собрался уходить, не сделав ни одного выстрела, неожиданно рядом с подсадными шлёпнулся по-весеннему ярко раскрашенный селезень чирок-трескунок и сразу насторожился. Что-то не нравилось ему. Не давая ему времени на раздумья, я поднял ружьё, прицелился и выстрелил. Он подпрыгнул, перевернулся на спину и затих на воде лапками вверх. Я встал, зашёл в воду, поднял его и выбросил на берег; затем собрал своих подсадных, перевязал их леской, тянущейся от якорьков, и вышел сам. Ждать больше было нечего. Сложил резиновых  подсадных и добычу в вещмешок, и тронулся в обратный путь к стоянке. 
  Когда  подошёл к машинам, многие охотники уже были там. Все сокрушались по поводу неудачной охоты. Решили собрать всю добычу вместе, сварить шурпу, позавтракать и трогаться домой. Кто-то заметил, что слишком потеплело. Как бы не раскисли солончаки! И он оказался провидцем!
  Не ожидая, пока соберутся все охотники, начали щипать уток, собирать топливо, разводить костры и готовить завтрак  Подходившие тут же включались в работу, пожертвовав на общий  стол свою добычу, если, конечно, она была. Большинство вообще обошлось без выстрела! Шурпа получилась бедная. Добавили к ней ухи из моих щучек, консервов и колбасы, допили остатки водки. Была полная уверенность, что к ночи доберёмся до дома. Но всё оказалось совсем не так!

V

Тёплый южный ветер и весеннее солнце сделали своё дело. Это мы почувствовали уже через час после того, как машины покинули стоянку и взяли курс на север. Первые же встретившиеся солончаки убедили, что дорога будет трудной. Даже перед небольшим солончаком шофера включали все ведущие мосты машин, но колёса скользили по оттаявшей, смоченной талой водой глиняной пудре. Машины резко замедляли ход, выбравшись из одного солонца, через незначительное время попадали в другой. Наше продвижение к дому шло очень медленно. В час мы преодолевали не более 15-20 километров. Но это было только начало. Дорога наша лежала через центр Бетпак-Дала. Там всё чаще стали встречаться такыры – большие и ровные, как столешница, солончаки. На первом встретившемся такыре передняя машина, влетев в него на скорости, села на оси метров через пятьдесят. Вторая, пытавшаяся объехать её и вытянуть из солончакового плена, села рядом с ней.  Охотники выбрались из кузовов. Даже человек с трудом передвигался по густому глиняному киселю, не говоря уже о тяжёлых грузовиках. Вначале пытались выталкивать увязшие машины вручную, но первые же попытки показали всю утопию этого намерения.
  Положение не весёлое! Машины помочь друг другу не могут. Лебёдки бесполезны:  не за что зацепиться. Вокруг ни валуна, ни дерева. Попробовали вбить в землю перед машиной  лом,  зацепить за него трос лебёдки и, таким образом, заставить машину вытаскивать себя из грязи, но он вылезает из мягкой почвы при первых же оборотах вала  лебёдки.  Машина не сдвигается при этом и на сантиметр. Наступило отчаяние. Связи у нас с внешним миром нет. Ближе нашего города никаких населённых пунктов, откуда можно ждать помощь, тоже. Нас, правда, могут увидеть геологи, если к ним прилетит вертолёт. Но неизвестно:  каким маршрутом он летает и как это часто случается. Конечно, в нашей воинской части помнят о нас, и будут искать! Но когда придёт эта помощь?   Воды с собой мы практически не имеем, запасы пищи тоже  весьма скудны!
  Стоим около машин, все приуныли. Тут уж не до веселья.  Одолевают мрачные предчувствия. Курим.  Экономим табак - одну сигарету делим на троих. Вдруг кому-то в голову приходит счастливая мысль: «А что, если перед машиной выкопать яму, положить туда запасное колесо, привязать к нему трос лебёдки, а затем лебёдкой вытащить саму машину». Почти, как в случае, когда человек пытается себя сам за волосы вытащить из болота!  Воодушевлённые спасительной идеей, быстро выкапываем яму глубиной в полтора метра; на руках тащим туда тяжёлое колесо (катить его по жиже не представляется возможным), прикрепляем трос. Взревел мощный двигатель машины, шофёр включает лебёдку и … колесо буквально вылетает из ямы. Снова затаскиваем его в подправленную яму. Теперь на колесо встают столько человек, сколько может уместиться. Снова ревёт мотор, снова включается лебёдка… Колесо вместе с людьми медленно выползает из ямы, превратив в отлогую переднюю её стенку. Но мы не отчаиваемся. Копаем яму глубже, закапываем грунтом, положенное туда колесо, плотной группой встаём на него сверху и, наконец, машина, ревя двигателем и скрипя тросом лебёдки, медленно, как бы нехотя, выползает из дорожного плена. Мы нашли способ выбираться из солончака самостоятельно, без посторонней помощи. Конечно, на это ушло много времени, но, хотя и медленно, будем приближаться к дому!
 Теперь, когда в очередной раз садилась на оси одна из машин, а случалось это очень часто, и вторая не могла ей оказать помощь, мы пользовались уже известным приёмом: копали глубокую яму, закапывали в неё запасное колесо и лебёдка с помощью троса, привязанного к нему, вытаскивала саму машину вперёд на длину троса. От почти непрерывных земляных работ все очень устали и не только охотники, но и шофера. Они теперь вели машины почти вплотную, а это требует дополнительного напряжения внимания. К ночи мы преодолели менее сотни километров, оставалось ещё в четыре раза больше! Стало абсолютно ясно, что вовремя вернуться мы не успеем. Даже, если ночью ударит сильный мороз, и солончаки затвердеют, шофера выдохлись, вести машины они больше не могут.  Им нужен отдых, да и мы через силу орудовали лопатами. К тому же к темноте температура опустилась лишь немного ниже нуля, и солончаки покрылись только тонкой корочкой. В полном изнеможении все повалились спать: ни есть, ни пить не хотелось.
 Немного отдохнув, с рассветом по холодку продолжили путь, доев остатки провизии. Опять недолгий блаженный отдых в кузове движущейся машины сменяется работой по рытью ямы, небольшой отдых  и … опять яма и т.д. и т.д.  Сколько таких ям пришлось выкопать, никто не считал, но, должно быть, – десятки! Хорошо ещё, что в кузовах были дополнительные бочки с бензином. Баки уже давно бы опустели. Старший команды, сидя в кабине передней машины, теперь выбирает путь уже не по принципу его длины, а по принципу его проходимости. Стараемся объезжать такыры и даже небольшие солончаки, если, конечно, их своевременно заметили, по твёрдой каменистой почве невысоких холмов.  Отчего путь наш существенно удлиняется. Направление движения определяем по компасу, не придерживаемся никаких дорог.
Так проходит ещё один день - понедельник. Сегодня мы все должны были быть с утра на своих рабочих местах. Начальники уже наверняка спохватились, и  думают о том, что с нами произошло и где нас искать. Это подтверждается появлением над нами к вечеру самолёта. Лётчик дважды пролетел над двумя одинокими машинами в степи и улетел. Он сообщит о нашем местонахождении. Совершенно обессиленные и голодные уже в темноте вповалку засыпаем под тентами машин. Спим как убитые, без всяких сновидений. Руки и спины болят от земляных работ, на ладонях - кровавые мозоли. Утром снова прилетел самолёт. Лётчик сбрасывает контейнер. В нём записка: «Вам на помощь выслан гусеничный тягач». Сбросить провизии не додумались! Сидеть и ждать тягач мы не можем и по мере сил продолжаем свой нелёгкий путь. И опять:  ямы, ямы, ямы.... Кажется, что теперь тебя всю жизнь будут преследовать видения с ямами и  колёсами в них!
  Проезжаем мимо нашей первой стоянки, утром в субботу - в  первый день нашего путешествия.  Кто-то вдруг вспоминает, что выбросил здесь полкруга полу копченой колбасы, показавшейся тогда невкусной. Раздаются и другие голоса вспомнивших кто и что здесь оставил съедобное:  солёный огурец, засохший хлеб, мятые конфеты-подушечки или луковицу. Барабаним кулаками по кабине, машина останавливается, и все бросаются на поиски брошенных ранее продуктов.  В миг подобрали всё съедобное, мятые папиросы и даже окурки! Какую радость принесли эти находки! Всё найденное поделили поровну: съели и выкурили и только после этого «пиршества» тронулись дальше.
  К вечеру опять появился самолёт, он кружит над нами, явно корректируя движение кого-то. Понимаем, что нам навстречу идёт наш спаситель-тягач. Наконец и сам он появляется на горизонте. Приближается довольно быстро. Теперь, засев по самые оси в липкой грязи в очередной раз, мы уже не роем яму, а в изнеможении сидим прямо на земле и ждём помощи. Ни разговаривать, ни радоваться нет сил.
  Все последние дни было не до окружающей природы  и, тем паче, не до охоты. Всё внимание было приковано к дороге. Вокруг только бесконечная, голая, унылая степь да яркое солнце. Ни облачка на небе. И вот теперь, когда впереди замаячил близкий отдых, люди встрепенулись. Кто-то вдруг вскрикнул: «Смотрите, началась миграция сайги!» И все головы, как по команде, повернулись в указанном направлении.  На горизонте с юга на север двигалась бесконечная цепочка животных. Повинуясь какому-то оптическому закону, действующему в степи, они как бы плыли по воздуху, возвышаясь над поверхностью. Они были далеко, и различить отдельного сайгака не вооружённым глазом  было невозможно. Было видно только по всему западному направлению движение огромной массы животных. По статистике в те годы в степях Казахстана обитало более двенадцати миллионов голов! Мы только смотрели на это бесконечное стадо. Ни сил, ни желания охотиться не было.
  Подошёл гусеничный тягач, он привёз хлеба, воды и двух опытных шоферов, которые сменили наших. Зацепив тросом сидящую на осях машину, он поднатужился мотором, и легко выдернул её на твёрдое место.
    Перекусив,  мы забрались в кузова машин, улеглись на соломе и тут же уснули. Как нас везли всю ночь, сколько раз вытаскивали из солончаков, - я не помню. Я спал не просыпаясь. Проснулся, когда колёса машины уже ритмично постукивали на стыках бетонных плит твёрдой, ровной дороги. Мотор ровно гудел, через открытый задний проём кузова было видно голубое небо, освещённое ярким казахстанским солнцем. Товарищи, если и не спят, то лежат молча. Ни разговаривать, ни даже шевелиться не хотелось. Вот так бы и лежать долго-долго  тихо, спокойно и бездумно!
  Часа через полтора въехали в город. Проезжая мимо своего дома, стучу по кабине. Машина останавливается, я прощаюсь с товарищами и, прихватив своё имущество,  вылезаю на асфальт. Путешествие благополучно завершилось. Преодолев по полупустыне Бетпак-Дала в распутицу более тысячи километров за пять суток, мы, наконец, вернулись домой! «А где же экономическая целесообразность, где добыча?» - спросит современник-рыночник. А что добыча! Как судить! Неужели десяток битых уток могут сравниться с испытанными  в  тысячекилометровом автопробеге по пустыне острыми ощущениями, закаляющими физически и духовно и встречей с интереснейшей человеческой судьбой, оставшимися в памяти на всю жизнь?! 
Для меня высшую ценность на Земле всегда представляло и представляет общение с интересными, на мой взгляд, людьми – людьми высоких душевных качеств, обладателями богатого жизненного опыта и знаний об окружающем мире;  людьми, у которых есть чему поучиться в нравственном, научном или житейском смысле. Такое общение приносит истинное богатство человеку, поднимает его над мещанской, меркантильной средой, приближает к идеальному состоянию! Говорят, что слово «Славянин» происходит от санскритского понятия «Славить Бога», отсюда -  и прежняя, к сожалению, теряемая ныне, высокая духовность славян. Мне нравится эта гипотеза, и я рад тому, что генетически сохранил наследие своих предков - славян!
Медленно плетусь во двор, с трудом  поднимаюсь по лестнице и открываю дверь квартиры. Жена уже на работе, сын в детском саду, полдень. Теперь: скорее в тёплую ванну, попить горячего чая и в чистую постель! Всё остальное потом! Проспав до следующего утра, завтракаю и иду на службу. А, отдохнув пару дней  в  нормальных домашних  условиях, встре-
чаю  утреннюю зарю на прибалхашском  небольшом озерке. Начался вало-
вый весенний перелёт утки.

Г Е Р А

Гера – моя собака, рыжий ирландский сеттер женского рода, вот уже семь лет украшающий наш быт. Взял я её двухмесячным щенком для того, чтобы использовать по основному назначению, какое положено легавой собаке – охоте на луговую и боровую пернатую дичь. Среди десятка бежевых, весёлых, мельтешащих в комнате и выпрашивающих ласку и подачку щенков она выделялась своим отношением к пришельцам-покупателям. Она гордо и независимо возлежала в кресле и как-то свысока и даже несколько презрительно, повернувшись в пол оборота к двери, смотрела на незнакомых людей, как бы говоря: «Я знаю себе цену, не собираюсь её набивать, и безразлична к вашему выбору!»  Это-то и заставило меня выбрать именно её. Гера и сегодня нередко демонстрирует свою гордость, независимость и чувство собственного достоинства, а я уважаю эти качества -  и не только у собак! 
Однако обстоятельства сложились так, что то, для чего она создана природой и людьми, у нас собака не выполняет. Она полноправный, даже, можно сказать, самый важный член нашей семьи. Она для нас с женой в какой-то степени заменяет отсутствующих внуков.
Ирландцы – сами в основном огненно рыжие и собаку вывели своего любимого цвета. Кинологи официально называют её масть красной, она, как солнце в холодный зимний день. Недаром тонкий лирик М. Пришвин назвал свою собаку Ярило (Яриком), в честь древнего славянского бога солнца. Ухоженная, блестящая, шелковистая шерсть этой собаки действительно очень напоминает цвет вечернего солнца, тёмно красный с медным отливом. Очёсы, отвесы на лапах и груди и перо хвоста имеют более светлый оттенок. Часто они немного завиваются, что придаёт собаке ещё более привлекательный вид. Длинные висячие уши, красивая, изящная, утончённая форма головы и особенно карие, глубокие, очень выразительные глаза дополняют её аристократический облик. Необыкновенно красивые с длинными ресницами глаза ирландского сеттера могут быть серьёзными и легкомысленными, лукавыми и бесхитростными, весёлыми и грустными, гордыми и подобострастными, задумчивыми и мечтательными, вопросительными и безапелляционными. Редкий никуда не спешащий прохожий не обратит внимания на эту собаку.
Гера – собака аристократ. Собака, выведенная аристократами духа для богатых, знатных и тонко воспитанных островных аристократов и сама унаследовала их черты. Возможно, она и переняла их у своих хозяев.   
Порода ирландских сеттеров насчитывает несколько сотен лет. Я не знаю имён выдающихся островитян: ирландцев, шотландцев и англичан – владельцев и заводчиков этой породы, зато я точно знаю, что именно такие собаки украшали усадьбы Романовых, Голицыных, Толстых, Тургеневых, Аксаковых, Некрасовых и многих других русских аристократов – охотников, не оставивших своих воспоминаний.  Среди хозяев именитых предков и моей Геры встречаются имена очень известных  в наши дни людей.
Этих собак никогда не держали на псарне или на привязи. Они созданы для вольготной жизни в гостиных. Они, как и величественные русские псовые борзые, всегда свободно разгуливали по дому. Эти собаки очень чистоплотны, аккуратны и по-собачьи очень умны. Смотришь в карие, немного скорбные, человеческие глаза Геры и тебе кажется, что она вот-вот заговорит. Я не раз убеждался (вопреки мнению некоторых специалистов), что эта собака понимает не только команды, которым её научили в процессе детской дрессировки, но и многие слова и выражения; она постоянно обучается и легко усваивает новые для неё понятия.
Не могу сказать, что Гера знает тысячу слов, как знаменитый харьковский ирландский сеттер Ральф из одноимённого рассказа  А. И. Куприна, но уверяю: она понимает многие слова и выражения кроме стандартной системы команд. Она адекватно реагирует на такие выражения как: пойдём в парк, пойдём в поле, пойдём за хлебом, покажи дыру в заборе; покажи, где мама; покажи, где папа и т. п. 
У меня в разное время жили три ирландца. Джой – чрезмерно подвижный психически и физически, великолепный, страстный охотник с обнажёнными нервами; Орфей – сильный, смелый, грубоватый и простоватый и Гера – женственная, благовоспитанная, интеллигентная и очень умная собака. Она безошибочно по моему требованию (при желании, конечно) достаёт из своего ящика с игрушками кукол: Мишу, Гошу, Катю, а также резиновых белку и мячик. Поев на кухне, она идёт в комнату и несколько раз взлаивает: это она зовёт меня поиграть. Я прошу принести одну из  игрушек, Гера приносит и вначале долго облизывает её (особенно почему-то ей нравится лизать белку) затем вопросительно смотрит мне в глаза: «Почему не бросаешь?» Я бросаю игрушку подальше, Гера бежит,  приносит и суёт её мне в руку. Это повторяется несколько раз. Через некоторое время ей надоедает,  и она уходит отдыхать на своё место. Это наш послеобеденный ритуал.
Выражение «лица» Геры заметно изменяется в зависимости от обстоятельств. Оно может быть вопросительно-задумчивым с высоко поднятыми бровями, мечтательным, грустным, весёлым, благодарным, но никогда я не видел его злым и мстительным. О собаке, безусловно, можно говорить как о личности, и я не первым заявляю об этом. Тоже писали и Куприн, и Пришвин, и Чехов, и Гарин-Михайловский, и многие другие любители и знатоки собак.
Нрав ирландский сеттер имеет добрый и ласковый. Ни я сам никогда не встречался, ни от других не слышал о случаях их агрессивности. Напротив, имея очень тонкую и чувствительную, сентиментальную психику, они часто бывают чрезмерно доверчивы, трусливы и не могут постоять за себя в собачьих ссорах. По-видимому, они считают, что само их высокое происхождение в собачьем обществе должно защищать их.
Своим поведением на улице Гера демонстрирует полное доверие ко всем встречным. При приближении любого, даже незнакомого человека, она виляет хвостом, дружелюбно смотрит на него и ожидает ласки. К сожалению, многие из ныне живущих людей по разным причинам оторвались от природы, от животных; относятся к ним настороженно и недоверчиво и на это существует достаточно оснований.  Например, широкое распространение ныне бойцовых пород собак, от которых, действительно, ничего хорошего ожидать не приходится, - но в целом, общение с природой и животными, безусловно, благотворно влияет на человека. В заботе о «братьях наших меньших» он сам становится добрее. И тут трудно сказать, кто кому более обязан: собака человеку или, наоборот, человек – собаке!
Днём Гера обычно лежит в кресле или на диване. Услышав звонок, вскакивает, бежит к двери и громко лает. Но это только, когда в квартире кто-либо есть, отрабатывая, таким образом, свой собачий хлеб. Если же не перед кем демонстрировать усердие в службе, она этого не делает. Мою жену Гера встречает у двери уже задолго до того, как та начнёт открывать замок. Слух у неё прекрасный. Встретив близкого человека, Гера забирается на своё место в коридоре, где она спит ночью, и лежит,  жеманясь, пряча голову в лапах и тихонько нежно поскуливая, в ожидании ласки. Все мои близкие знакомые и родные понимают её, она же с благодарностью принимает их внимание.
Ежедневно мы с Герой совершаем двухчасовую прогулку. В межсезонье, когда с входных ворот Екатерининского парка снимаются контролёры и парк безлюден, мы входим в него напротив Чесменской колонны и идём краем вдоль забора до Розовой караулки, затем переходим в Александровский или Баболовский парк. Гера бежит чуть впереди меня, как это и положено легавой собаке, и своим острым чутьём обнюхивает дорогу и её окрестности. Вот она остановилась около пенька или куста и тщательно его обследует.  Видимо, здесь оставила метку другая собака, и Гера хочет заочно познакомиться с ней. Зимой она внимательно изучает встретившиеся заячьи или беличьи следы. Пройдя по ним несколько шагов, она останавливается, и вопросительно смотрит на меня. Уходить по заячьему следу я ей не разрешаю. Иное дело – белка. Я командую: «Ищи белку!» – и она с радостью бежит по следу пока тот не исчезает. Гера понимает, что белка забралась на дерево, и, передвигаясь кругами,  осматривает его, а, увидев, тявкнет пару раз и опять спрашивает:
- Что будем делать дальше?
Обычно я говорю:
- Оставим её в покое, это плохая белка, давай поищем другую!
И мы продолжаем свой путь. Так и гуляем. Я обдумываю свой очередной рассказ, анализирую текущие события или прочитанную книгу либо размышляю на философские темы: чаще всего нравственные, а она изучает небогатую фауну наших пушкинских парков. Иногда мы останавливаемся. Я усаживаюсь на пенёк или упавшее дерево, Гера ложится у моих ног и мы долго молчим, думая каждый о своём.  Мне кажется, что  мысли у нас одинаковые. Изредка я обращаюсь к ней с вопросом. Она поднимет голову, с сочувствием смотрит мне в глаза и, силится ответить. Увы, это не дано ей природой! 
Летом, когда мы проходим мимо прудов Александровского парка, и стоит жаркая погода, Гера непременно останавливается у воды и вопросительно смотрит на меня. Если я говорю:
- Искупайся, Гера, поплавай! - она бросается в воду и, часто и громко дыша (хакая) и отдуваясь, долго с удовольствием, написанном на её мордочке, плавает в пруду. При этом, как хорошую легавую собаку, выводки уток, кормящиеся рядом, её совершенно не интересуют. Если же я убеждаю:
- Здесь грязно, Гера, много тины, поищем другой пруд! -   Или:
- Сегодня холодно, Гера, пойдём дальше! - она послушно, без понуканий следует за мной.
Однако не подумайте, что у неё отсутствует своя воля. Подойдя к перекрёстку парковых дорожек, Гера всегда останавливается, и ждёт моего указания: куда идти дальше. Обычно я машу ей рукой: «туда пойдём», и она поворачивает в указанном направлении.   Но иногда случается и другое. Гера вдруг переходит не на указанную, а на более ей чем-то понравившуюся дорожку; останавливается в её начале и, несмотря на то, что я удаляюсь, некоторое время стоит на месте, затем догоняет меня и пытается остановить и направить в нужном ей направлении, прыгая передо мной и не давая прохода, или пытается уговорить меня, нежно тычась своим влажным и холодным носом в мою руку. Бывает, что я поддаюсь её воле. При этом она всеми доступными ей средствами старается выразить свою благодарность. Своеволие Гера проявляет порой и на наших коротких утренних прогулках. Когда у неё нет настроения гулять по шумным и пыльным городским улицам, она находит способ уведомить меня об этом. Но, если я настаиваю на своём, она покорно, но с откровенной, нескрываемой неохотой подчиняется. Есть у моей Геры характер!
Сегодня на календаре начало августа. Позднее утро. Июльская нестерпимая жара, наконец, сменилась приятной прохладой. Высокое лазурное небо украшено чистыми белыми нитями перистых облаков. Высоко-высоко охотятся чёрные ловкие стрижи. С громким, пронзительным писком стайками и поодиночке, потрепетав длинными серповидными крыльями, некоторое время планируют. Широко раскрыв свой непомерно большой рот, они на лету ловят мошек.  Летают сегодня стрижи высоко, значит, - мошки там, значит, - атмосферное давление высокое,  дождя ожидать не следует и можно идти на далёкую прогулку. Между стрижами изредка мелькают ласточки. Они издают приятные звуки, похожие на голос нежного  бубенчика. Прекрасные летуны-ласточки тоже охотятся высоко. Птицы вывели птенцов и теперь обучают их самостоятельной взрослой жизни, готовятся к дальнему перелёту. Первыми наши края покинут стрижи. Они прилетают последними и улетают первыми, знаменуя этим начало и конец нашего короткого северного лета.
Тонко и нежно пахнут последние цветы на кустах шиповника. Рядом с ними уже повисли толстые, круглые, приплюснутые сверху, как помидоры,  желтеющие плоды. Краснеют гроздья ягод рябины, обещая богатый урожай – любимый корм дроздов, снегирей и свиристелей. В недавно ещё яркой причёске берёзы появились первые проседи. Близится осень – тихое умирание природы. Ещё одно лето уходит. Томная грусть проникает в мою душу.
    Мы выходим гулять с Герой сразу после завтрака. Хотя и не раннее, но ещё утро. Роса на траве не успела просохнуть. Прохладно. Безветрие. Сегодня приятно прогуляться по огромному, уже скошенному полю, где скромно, конечно, не как весной, но ещё поют жаворонки и щеглы, щебечут жёлтые трясогузки и репела, трещат кузнечики.
Выходя из под арки нашего дома, я говорю:
- Пойдём в поле, Гера! – и она послушно поворачивает налево.
Мы живём на окраине города, и поле находится в пятнадцати минутах ходьбы. Пересекаем людную окраинную улицу  и по узенькой тропинке, вьющейся среди огородов, выходим на простор. Вдалеке слева и справа – шоссе с редкими машинами, впереди чуть виднеется полоска леса, посередине поля – убегающая от нас неширокая, поросшая аптечной ромашкой, малоезженая полевая дорога. Я иду по ней, а Геру посылаю в поиск; машу рукой то влево, то вправо и говорю:
- Гера, ищи там!
Она давно знает, что искать-то, собственно, некого и нечего, но послушно некоторое время бегает челноком метрах в пятидесяти впереди, а я любуюсь её красивым, лёгким, грациозным аллюром. Потом ей надоедает это занятие, и она всё чаще останавливается и обнюхивает мышиные норки. Но копать землю я ей не разрешаю.
 Так мы уходим на несколько километров от города. Здесь царит тишина и покой, городского шума совершенно не слышно. Я ложусь на ещё тёплую землю и, глядя в бездну неба, размышляю о вечности вселенной и краткости человеческой жизни. Гера лежит рядом. Отдохнув, мы поднимаемся и тем же путём возвращаемся в город. Увлёкшись своими мыслями, я на некоторое время забываю о собаке.  Но что-то вдруг, неожиданно, каким-то толчком  возвращает меня к действительности. Оглядываюсь вокруг и вижу, что она далеко отстала и неподвижно стоит метрах в двухстах от дороги среди уже немного отросшей отавы. Я зову её вначале голосом, а затем свистом, но она почему-то не реагирует. «Может быть, не слышит», - думаю я, и зову громче: снова никакой реакции. Я начинаю не на шутку сердиться, и направляюсь в её сторону, чтобы наказать за непослушание. И тут вижу, как Гера медленно поворачивает голову в мою сторону, как будто боясь спугнуть кого-то, и как бы зовёт меня. Посмотрев на меня, она вновь устремляет взор на что-то мне невидимое. Подхожу ближе.  Теперь Гера медленно, крадучись, осторожно переступая и высоко поднимая лапы, вытянувшись в струнку и прижимаясь к земле, пошла. Как говорят охотники: потянула. Всё её напряжённое тело дрожит от страсти. Я тоже медленно, осторожно иду чуть позади и стараюсь разглядеть: что же так привлекло внимание собаки. Но как ни стараюсь ничего кроме торчащих палками жёлтых стеблей скошенной травы и низенькой зелёной отавы не вижу. Мне ясно: Гера кого-то причуяла и преследует. Так мы движемся несколько минут. Наконец, мне это надоедает, и я командую: «Гера, вперёд!» Она прекрасно знает эту команду и безупречно выполняет её, когда мы переходим оживлённую улицу в городе; однако теперь не выполняет. Рассерженный, я толкаю её рукой, но она упирается. Не имея другой возможности столкнуть её со стойки, я громко хлопаю в ладоши и тут … метрах в пятнадцати – двадцати от нас в воздух шумно поднимается выводок серых куропаток. Я хорошо различаю крупную мать и семь – восемь более мелких -  молодых. Они, как и все куриные, летят, попеременно работая крыльями и планируя.  Куропатки… да ещё рядом с городом, на бывшем совхозном поле! Как же давно я их и вообще, даже в удалённых от городской цивилизации местах, а не только здесь, уже не видел! По-видимому, отсутствие денег у сельскохозяйственных предприятий на химические удобрения сыграло положительную роль в воспроизводстве дичи.   
Гера оживляется и крупным галопом носится вокруг места, где только что сидел выводок. Я поощряю её командой: «Ищи, Гера, ищи!» Но все птицы улетели и дальнейший поиск напрасен. Набегавшись и устав, Гера успокаивается и садится возле меня, часто дыша и далеко на сторону свесив свой розовый, влажный, вздрагивающий язык. Я благодарю её за такую находку: ласково глажу её шелковистую голову и мягкие, тёплые, длинные уши. Она с нескрываемым удовольствием и гордостью смотрит мне в глаза и «говорит»: «Вот, видишь, каких хороших птиц я тебе нашла!» И мы понимаем друг друга!
Случилось так, что необученный, не натасканный, как говорят охотники, никогда не нюхавший настоящей дичи и даже не видевший её в глаза сеттер, вдруг проявил к ней не только внимание, но и настоящую охотничью страсть и способность к анонсу!
Будучи невостребованными, охотничьи качества Геры ранее никак не проявлялись. Но вот почуяла она запах куропатки, и пробудилось давно заложенное в её предков качество легавой собаки: неравнодушие к полевой дичи. Наверное, тоже примерно происходит и с человеком. Многие поколения людей воспитывались в соответствии с определёнными нравственными понятиями. Но наступило наше безнравственное время, и высокие нравственные качества личности оказались невостребованными. Человек вернулся в полуживотное состояние. Нужен только сильный информационный толчок, чтобы он вновь стал Человеком!



ДРОЗДЫ
( Что есть добро? )

Сегодня, оглядываясь назад на прожитые годы и пройденный путь, я вспоминаю успехи и неудачи в службе и науке, встречи с замечательными людьми и негодяями, победы и поражения, радости и печали, - всё то, что казалось ранее таким важным и значимым и всё это, увы, теперь меркнет и бледнеет на фоне моих воспоминаний об общении с природой в путешествиях, на охотах и рыбалках.
Говорят, что воспитание – это то, что остаётся в памяти, после того как забудется всё, чему учили в школе. Жизнь – тоже школа. Значит всё, что осталось в памяти от этой школы и есть воспитание, значит воспитывала меня природа. Даже, если и не непосредственно, то создавая фон, на котором жизненные явления, личности людей становились более различимыми, контрастными, понятными. Видимо, самое значительное, памятное и приятное, что мне довелось пережить и прочувствовать, связано с природой.
Уже нет никакого желания вспоминать о знаках внимания, оказанных мне когда-то обществом или отдельными людьми, о честолюбивых порывах и волнениях с ними связанных, но таким же ярким и сильным как в юности осталось восприятие природы. Всё также неописуемо прекрасным кажется восход и закат солнца, пробуждающийся весной лес с его подснежниками и пением зябликов, цветущий и благоухающий июньский луг, золото и багрянец осени, укрывшее октябрьскую неприглядность белоснежное зимнее покрывало. Всё также охватывает охотничья страсть при звуках тетеревиного тока, циканья вальдшнепа на тяге, вида налетающей на зорьке утки.
Известный афоризм Канта я бы немного перефразировал: «Я мыслю и чувствую – значит я существую!»  Беден и ущербен человек не мыслящий и не чувствующий!
   На весенние сельхозработы в своё «поместье» вот уже более десятка лет мы с женой приезжаем в последних числах апреля. Наше «поместье» –  крестьянскиё дом и пятнадцать соток земли в удалённой от железных и шоссейных дорог тупиковой деревушке на Псковщине – я купил, уволившись в запас из рядов Советской армии, чтобы иметь возможность при желании в любое время пообщаться с природой: насладиться охотой и рыбалкой, сбором грибов и ягод. Приехал, открыл двери своего дома, затопил русскую печку – живи и наслаждайся окружающим миром! Рядом девственный лес и озеро, поля и луга. Не то, что поезда, трамваи и автобусы, даже самолёт здесь – большая редкость! Но времена изменились. Понятие «Заслуженный отдых» заменено на понятие «Каждый должен заботиться о себе сам». Поэтому идею заслуженного отдыха пришлось на неопределённое время оставить и заняться сельским хозяйством, предварительно изучив основы его ведения и получив таким образом ещё одну «смежную» специальность - огородника. Осталось утешать себя тем, что жизнь – это движение и «человеколюбивая» власть позаботилась, чтобы пенсионеры не набирали лишние килограммы из-за малоподвижного образа жизни и не тратились на герболайф.
В деревне всего около двух десятков домов, причём постоянно обитаемы -  только половина из них. Остальные куплены такими же «дачниками» как и я. Местные жители, колхозники – пенсионеры. Их дети давно перебрались в город. К родителям они наезжают только на делёж урожая, да детей и внуков на лето присылают.
Когда-то здесь был отдельный колхоз. Потом произошло укрупнение, и стала бригада. Теперь, как и по всей Росси, нет и её. Всё разрушено! Коровники и телятники за неимением постояльцев стали никому не нужны, пришли в негодность и разобраны предприимчивыми людьми на постройку дач и сараев. Оборудование ремонтных мастерских те же «граждане» разобрали и сдали в металлолом, обогатившись сами и обогатив других бизнесменов из недалёкой Эстонии. Мерседесы и Фиаты, сделанные из этого металла, должно быть, уже бегают по дорогам мира. Поля давно не обрабатываются, заросли берёзой, ольхой и ивой, и дачники собирают здесь грибы. Колхоз формально ещё не распущен, но фактически его уже нет. Нет в округе и ни одного фермера, на которого возлагали такие надежды наши реформаторы-либералы
Местные жители влачат жалкое существование на нищенскую пенсию, надеясь в основном не на неё, а на своё приусадебное хозяйство. В последнее время старикам приходится ещё и подкармливать своих детей и внуков, живущих в городе, но потерявших в реформаторское время работу. Так и дотягивает псковская деревня свои последние годы.
Праздники Международной солидарности трудящихся и Победы в Великой Отечественной войне плюс несколько дней взятых за свой счёт, позволяют нам провести посевную кампанию на своих пятнадцати сотках. Поскольку мы пока здесь постоянно не живём, сажаем только  культуры,  не требующие постоянного полива. У нас самостоятельно вырастают:  картофель, свекла, морковь, лук, кабачки, смородина, крыжовник, яблоки, слива и земляника. Правда, последние плоды нам достаются только в случае, если ими прежде нас не воспользовались отдыхающие от зимних трудов в деревне мальчишки. Усадьба огорожена, но что такое для мальчишки забор?! К тому же в чужом саду яблоки всегда бывают вкуснее, чем в своём! 
Весна в этом году наступила рано. Уже в середине апреля случались очень тёплые дни. Даже в Ленинграде в конце апреля начали лопаться почки на деревьях. По дороге в деревню интересно наблюдать за шествием весны с юга на север. Из окна машины в пригородах видишь чёрные голые деревья и жалкую травку под ними. Лишь кое-где проглядывают яркие жёлтые маленькие солнышки цветов мать-и-мачехи. В целом бледная и неприглядная картина. Но вот проехали Лугу, и вид из окна существенно меняется. Придорожный лес приобретает нежно-зелёную окраску. И хотя листочки ещё совсем малы, но уже чувствуется близость лета. Ещё через сотню километров под деревьями появляются белые цветы подснежников. Они такие нежные, на таких тонких стебельках, что срывать их кажется кощунством. Здесь уже заметно распустилась черёмуха и гроздья её белых ароматных цветов уже готовы показаться людям во всей своей красе. Кружево берёзовых ветвей окутано изумрудной дымкой, и маленькие клейкие листочки издают тонкий весенний запах. Ветви придорожной ивы позеленели, а барашки на них украсились золотым пушком. 
Чем дальше от города, тем оживлённее становится лес. Непрерывно трель за трелью выдают зяблики, громко поют дрозды, можно услышать свист иволги, щебетание овсянки. Все они празднуют успешное возвращение в свой лес, радуются весне, солнцу и оберегают занятый гнездовый участок от конкурента.  Над полями гоняются друг за другом и стонут чёрно-белые хохлатые чибисы, а высоко в небе заливается жаворонок. Природа задыхается от ощущения счастья. И ты, удаляясь от городской цивилизации, всё сильнее чувствуешь единение с ней, весеннее возбуждение и общий подъём духа!
Наш деревенский дом встречает нас улыбающимися окнами. Кажется, что даже он радуется яркому, тёплому, ласковому солнцу, весне, пробуждению от зимней дрёмы. Ворота в усадьбу закрыты и, по-видимому, с осени здесь не ступала нога человека. Всё сохранилось в том же положении, как мы оставили в октябре: и бочки под капелью, и скворечни, и кусты, и деревья, и скамейка под яблоней, сидя на которой я прячусь от жаркого солнца, а вечером провожаю прошедший день, прощаюсь с заходящим солнцем.
В доме застоялый, сырой запах, но всё на месте. Непрошеных гостей не было. Открываю окна, выгоняю нежилой дух. Сметаю в совок  горку снулых мух с подоконников. Вешаю на своё место старые ходики и толкаю маятник. Дом сразу оживает, наполняется жизнью. Сегодня мы протопим русскую печку, разложим убранные на зиму предметы быта и он окончательно примет жилой вид.
Выполнив неотложные хозяйственные дела, перекусив и затопив печь, одеваюсь и выхожу во двор. День догорает, солнце опускается к верхушкам деревьев, становится прохладно. Я сажусь на свою скамейку, вглядываюсь и вслушиваюсь в окружающий мир. В деревне тишина. Детей ешё не привезли, а местные старики уже покончили с дневными заботами и засели перед телевизорами. Воздух прозрачен, чист и напоён запахами весны. Пахнет оттаявшей землёй, прелыми листьями, вешними водами и вечерней прохладой. Ярко-красный диск солнца медленно прячется за частокол хвойного леса, что растёт по берегу озера. Его лучи подсвечивают кучевые облака, и они кажутся розовыми, а небо -  объятым пламенем. Над кромкой ближнего леса вижу тянущего вальдшнепа. Он словно плывёт в прохладном синем небе. Мне не слышно звуков, им издаваемых, но я не могу ошибиться, я узнаю его по полёту. Я провожаю его взором и с трепетом думаю о том, как завтра навещу своё заветное место на берегу лесного ручья и, может быть, под настроение, собью пару этих длинноносых крапчато-бурых большеглазых красавцев. Вдалеке на болоте прокричали журавли, они тоже прощаются с уходящим днём. Затихают птицы в ближнем лесу, только певчий дрозд никак не может угомониться. Вот от опушки к деревне медленно, лениво летит длиннохвостая кукушка, её тоже нетрудно узнать по полёту. Кроме того, на ходу она издаёт такие знакомые всем звуки.
Неожиданно что-то зашевелилось надо мной. Поднимаю голову. В развилке толстых ветвей, в двух метрах от меня примостилось довольно большое гнездо. Оно широкое и плоское, поэтому я и не заметил его раньше. Из него торчит длинный хвост. Присматриваюсь и различаю серую головку. Это дрозд-рябинник. Он плотно сидит на яйцах и не слишком боится меня. Я, стараясь не пугать, некоторое время снизу наблюдаю за ним, а он сверху за мной. Так мы с ним и познакомились.
К слову сказать, никакого охотничьего волнения при виде дроздов я не испытываю. В России дроздов объектом охоты никто не считает. По крайней мере, я за полсотни лет таких людей не встречал. У нас всегда хватало настоящей дичи. Однако очевидцы рассказывали мне, что хозяйственные и предприимчивые европейцы не гнушаются охотой на зимующих у них не только дроздов, но даже наших певчих птиц, таких, например, как зяблик или мухоловка. Они мажут ветви деревьев в своих садах клеем и собирают прилипших к ним пичуг. Тоже бизнес!
Солнечный шар полностью скрывается за лесом, но ещё некоторое время подсвечивает белые кучевые облака. Затем наступают сумерки. Сразу становится холодно и сыро. Я иду в тепло, в дом и рассказываю жене о своём открытии. Гнездо и сейчас прекрасно видно из окна. В полумраке оно кажется наростом на ветвях яблони. Сидящий в нём дрозд неразличим. Может быть, он уже спит, и ему снятся его будущие дети. Хорошо спится и нам в натопленной крестьянской избе. 

Непередаваемы словами ощущения горожанина, вышедшего из деревенского дома рано утром во двор и сразу оказавшегося лицом к лицу с природой. Солнце уже поднялось над таким близким лесом и приятно ласкает лицо. Воздух прозрачен, чист и так насыщен ароматом и силами земли, что, кажется, он один способен избавить от всех недугов. Из леса тянет свежей молодой зеленью, прохладой и влагой. Там гармонично переплетаются голоса всех его пернатых обитателей. В синем, кое-где украшенном белоснежными облачками небе звенит жаворонок. На скворечниках в саду сидят их хозяева и услаждают слух насиживающих яйца подруг  пением. В промежутках между песнями они прихорашиваются – надо достойно выглядеть в глазах супруга. Впечатление такое, что поёт всё живое, поёт сама природа. И душа человека не может не петь вместе с ней! И забываются неприятности и жизненные невзгоды, и хочется обнять и поцеловать весь мир!  И в это время как-то не верится, что в мире существует зло, насилие, безнравственность, несправедливость!
Мы договорились с женой приложить все усилия, чтобы не спугнуть наших соседей – дроздов, и  дать им возможность вывести потомство. Работая в саду и на огороде, мы стараемся не делать резких движений, по возможности меньше шуметь, даже разговаривать стараемся потише. Без особой необходимости не подходим к яблоне, обжитой дроздами. При этом невольно приходится наблюдать за жизнью наших соседей и через некоторое время это входит в привычку. Кажется, даже нашей собаке удалось объяснить, что во дворе шуметь не следует. Пришлось пожертвовать и моей привычкой провожать уходящий день, сидя на любимой скамейке под яблоней. Теперь я нашёл для себя другое, не менее удобное место на бревне у стены сарая. Нагревшиеся за день брёвна долго сохраняют тепло, и особенно приятно сидеть, прислонившись к ним прохладным вечером,  наблюдая за уходящим солнцем и засыпающей природой.
Дрозды далеко не сразу смиряются с нашим вторжением на их гнездовый участок. Прилетающий на смену супруг, вначале долго  прыгает по ветвям яблони, всем своим видом и поведением демонстрируя тревогу и недовольство. Он  чрезмерно громко и раздражённо что-то говорит на своём птичьем языке, возмущается пришельцами, высоко поднимает хвост, и только преодолев страх, и, убедившись в безопасности, приближается к гнезду и занимает место на яйцах. При это сменяемый дрозд тотчас прыгает с гнезда и, что-то довольно прокричав, отправляется на кормёжку и отдых. Надо признаться, что различать «в лицо» супругов-дроздов я так и не научился. Возможно, это и умеют делать специалисты-орнитологи.
За неделю мы вскопали, удобрили грядки и посадили намеченные культуры; привели в порядок кусты и деревья; а в качестве отдыха, даже сходили пару раз на озеро и насладились его величием и строгим покоем. Завершив весенние работы в усадьбе, мы уехали в город. Дрозды продолжали высиживать яйца.
 На следующий раз в усадьбу мы приехали с моим другом недели через две или три и сразу заметили, что в семействе дроздов появилось пополнение. Оба супруга усердно трудились от зари до зари, вскармливая своё крикливое,  прожорливое потомство. При появлении родителя с червяком в клюве птенцы поднимали такой гвалт, что не услышать их мог разве только глухой. Они, отталкивая друг друга, набрасывались на червя, демонстрируя справедливость Закона борьбы за существование, царящего в природе, действие которого, на мой взгляд (вопреки широко распространённому сейчас мнению) в человеческом обществе, должно ограничиваться разумным, высоконравственным поведением людей!   Птенцы широко раскрывали свои огромные жёлтые рты, требуя с каждым днём всё больше и больше пищи, и быстро росли. Ртов было три. По-видимому, они уже с трудом помещались в гнезде. Мы с другом пололи наши грядки, поливали проклюнувшиеся растения, собака валялась на траве под яблоней, но дрозды, увлечённые выполнением своей важной задачи, на нас теперь мало обращали внимания.
Однажды утром, выйдя из дома и направляясь к грядкам, под яблоней я увидел лежащего без движения уже опушённого птенца. Он был мёртв. Первой явилась мысль, что ночью в гнезде похозяйничала кошка, но тут появился дрозд, и из гнезда показались теперь уже два широко раскрытых клюва. Не берусь однозначно судить о разыгравшейся в дроздином семействе трагедии, но думаю, что птенца вытолкнули из гнезда два его более сильных братца, и он разбился, ударившись о землю. Он был довольно большой, не меньше обычного домового воробья. Я поднял холодное тельце и, взяв лопату, закопал его под кустом смородины.
Дрозды-родители продолжали трудиться в поте лица, как будто ничего не случилось, а их детки - быстро расти. Теперь весь приносимый корм делился уже не на три, а на две части. Через непродолжительное время птенцы оперились, но сквозь перья ещё прорастали отдельные длинные пушинки, и было забавно смотреть на их серые головки с торчащими пучками светлого пуха.
 Лето стояло хорошее. В огороде буйно росли не только культурные растения, но и трава. Прохладные утренние и вечерние часы приходилось посвящать борьбе с сорняками, а дни мы проводили на озере, купаясь в тёплой воде мелководья, нежась в лучах солнца или в тени сосен. Озеро у нас лесное, неглубокое, дно илистое. По берегам -  моховое клюквенное болото, поросшее молодым сосняком, за которым возвышается настоящий шишкинский сосновый бор. Как-то моя собака, породистый, но не натасканный ещё ирландский сеттер Гера, которая, естественно, блаженствовала на берегу вместе с нами, с большим удовольствием плавала рядом  во время купания и даже не возражала поиграть в воде в пятнашки; вдруг потянула носом лёгкий ветерок, встала на ноги, вся напряглась и устремила взгляд в сторону недалёких низеньких и чахлых сосёнок. Её чёрный мокрый нос пришёл в движение. Она явно что-то причуяла. Я встал и, не одеваясь, в плавках и босиком пошёл в том направлении, приказав собаке искать. Она бросилась выполнять приказание и тут же замерла в классической стойке. Ступать по сухому хворосту и сосновым шишкам босиком не очень приятно. Я медленно подошёл к собаке и попытался послать её вперёд. Она не двигалась. И вдруг в пяти метрах с шумом поднялся тетерев, затем, чуть в стороне, ещё пара. «Выводок, - понял я, - зачем его преждевременно пугать!» С трудом отозвав собаку, я вернулся на своё место у самой воды. Пусть тетерева спокойно живут до открытия охоты!
Между тем наши дрозды подросли настолько, что стали вставать на край гнезда и махать своими ещё слабыми крыльями. Ростом они догнали своих родителей. Однако те их продолжали усердно кормить, надрываясь в непосильном труде. Думаю, им самим некогда было поесть. Детки были беззастенчивы, требовательны, прожорливы и жадны. Они почти непрерывно громко кричали, заглушая все остальные звуки в нашей усадьбе. И хотя родители с кормом появлялись у гнезда буквально через каждые десять минут, они замолкали только на время расправы с очередным червяком, не стесняясь при этом вырывать кусок изо рта друг у друга. Я наблюдал за семейством и думал: «Интересно, когда же наступит конец этому? Как птицы определяют этот момент? Может быть, дети сами должны понять, что пора переходить на самообеспечение?» И такой день настал.
В этот день, выйдя из дома утром, я сразу обратил внимание на особо громкие голоса птенцов, в то время как оба родителя находились рядом с гнездом. Возбуждённые и говорливые они прыгали по веткам яблони, но к гнезду не приближались. В клювах у них не было  привычных червяков. Они как бы уговаривали детей выходить из ставшего им тесным дома-гнезда в окружающий мир. Птенцы топтались по краю гнезда, но отходить от него не решались. По-видимому, урок по воспитанию самостоятельности у дроздов длился с самого восхода солнца, птенцы были очень голодны и отчаянно орали. Однако родители были непреклонны. Пищи они больше не приносили. Они прыгали по веткам, не приближаясь к гнезду, что-то убеждённо говорили, иногда слетали на землю, явно показывая детям своим примером как это делается. Я сидел и с большим интересом наблюдал этот урок.
Наконец, один из птенцов набрался смелости и прыгнул на соседнюю с гнездом ветку. Ветка закачалась под его тяжестью, и он инстинктивно замахал крыльями, помогая себе удержаться на ней. Посидев немного, он перепрыгнул на соседнюю ветку. Опять удачно. У него появилась уверенность в своих силах и возможностях. Он направлялся к одному из родителей, но тот отлетал всё дальше и дальше. Догоняя его, птенец вынужден был всё  смелее и смелее передвигаться по ветвям. Наконец, взрослый дрозд слетел на землю, и птенец последовал его примеру. Он скорее не слетел, а упал, неумело махая крыльями,  тут же поднялся на лапки и побежал догонять родителя в картофельную ботву. Какими же радостными криками отметили это событие взрослые дрозды! Не нужно знать птичьего языка, чтобы понять их. Они просто зашлись от счастья!
Второй птенец оказался более трусливым. Потребовалось ещё время, чтобы голодом выманить его из гнезда и заставить плюхнуться в мягкую грядку в двух метрах от яблони. Родители при этом пришли ещё в больший восторг. Теперь всё дроздиное семейство скрылось в огородной растительности. Мы не стали в этот день поливать грядки. Пусть спокойно кормятся наши добрые соседи! Вечером я увидел, как на забор взлетели с огорода четыре дрозда. Они весело переговаривались и прыгали по штакетнику. Может быть, это было наше знакомое семейство. Мы не могли не порадоваться за них. Теперь молодое поколение не погибнет от голода! Оно останется жить даже в случае гибели родителей и продолжит их на земле!
  Весь тот день мы с моим другом посвятили наблюдению за семейством дроздов. Было очень любопытно видеть, как птицы обучали своих детей самостоятельности. Невольно подумалось: «Гуманно или не гуманно поступили родители, моря целый день голодом своих детей, ради достижения своей  (хотя и очень важной) цели? А возможен ли, в принципе другой путь? Добрый или не добрый поступок совершили родители по отношению к своим детям?» Наблюдая за дроздами, мы обсуждали эти вопросы.
Вернувшись в город, я открыл Толковый словарь В.И. Даля и прочитал: «Добро в духовном значении благо, что честно и полезно, всё чего требует от нас долг человека, гражданина, семьянина; противоположно худу и злу». Добрым Даль считает поступок человека, способствующий жизни по законам христианской морали. Даль отличает добрый поступок от жалостливого. Жалость далеко не всегда уместна. По мнению Даля, она часто бывает близорука, не разумна и ведёт к нежелательному результату. Мысли Даля оказались созвучны моим. Долг любого живого существа перед природой – оставить после себя жизнеспособное потомство и дрозды показали, что знают это! Попутно их дети получили хороший урок по теме: «Кто в семье законодатель? Чьё пожелание значимей: детей или родителей?»
 А все ли люди правильно понимают  это?


;;;;;;;;;;





























В   ПРИМОРСКОМ   ПАРКЕ

Зима в этом году началась удивительно рано. Уже в первых числах октября она сделала первые попытки потеснить осень, но та не отступила. Заморозки сменились недолгим потеплением – короткой золотой порой. В конце октября зима предприняла очередную попытку.  Несколько ночей подряд она сковывала землю, а затем за одну ночь набросила на неё идеально белое толстое и пушистое покрывало.
Утром прибрежные, разлапистые сосны в парке предстали перед людьми в больших белых горностаевых шапках. На длинных их ветвях – руках красовались целые сугробы снега. Всё вокруг за одну ночь утратило многоцветие. Только кое-где, из под снежного покрова, как из заточения, выглядывают не успевшие ещё пожелтеть крупные зелёные листья кустов таволги на красных ветвях.   Берёзы, осины, липы - ещё не сбросили листву и сейчас стоят печальные  по-осеннему желтовато-зелёные, отягощенные непомерной, снежной тяжестью. Малейший ветерок освобождает их от этого бремени, и они распрямляют свои ветви, как бы потягиваясь от удовольствия, а сорвавшиеся снежные комья гулко ударяются о землю, заставляя вздрагивать редких гуляющих.
Сплошная снежная шуга покрыла поверхность озера, на берегу которого находится парк. Давно улетели на юг говорливые косяки гусей, размеренно и как бы неторопливо уплыли в небесной выси стаи журавлей и лебедей. Всегда отстающие утки, в беспорядке и недоумении хаотично носятся над заснеженным озером, ещё вчера таким для них гостеприимным, а сегодня ставшим жестоким, удивляясь произошедшей перемене, оставившей их без места отдыха и кормёжки.
Дорожки парка ещё не расчищены и гуляющих совсем мало. Я одиноко бреду по снежной целине, утопая в мягком снегу и оставляя после себя глубокие борозды – траншеи. Ещё вчера шуршащие под ногами кучи опавшей с клёнов багряно-золотой листвы, сегодня покрыты снегом, похоронены в нём, знаменуя умирание очередного лета. Щемящая грусть заползает в душу: ушло безвозвратно ещё одно лето!
  В парке тишина, лишь изредка, негромко попискивая, пролетает стайка длиннохвостых синиц. Птицы облепляют чёрные ветви ольхи и, как хорошие гимнасты, висят на шишечках-плодах,  что-то доставая из их расщелин. Быстро обследовав одно дерево, птицы перемещаются на соседнее. Я наблюдаю за ловкими птичками и потихоньку двигаюсь за стайкой. Но вдруг что-то отвлекает синиц от завтрака, и они потревоженные улетают, скрываясь из глаз.
Внимание моё привлекает характерный свист, где-то недалеко сидит снегирь. Я, подражая ему, издаю, сложив губы трубочкой, такой же звук – он откликается. Некоторое время мы ведём беседу на птичьем языке. Иду на звук и, наконец, вижу его самого. Красавец: чёрная шапочка на голове, ярко красная грудка, пепельные крылышки и длинный чёрный хвостик. Он сидит на рябине, усыпанной гроздьями красных подмороженных, а потому особо сладких ягод. Листья рябины осыпались полностью, и дерево стало красным от обилия сочных плодов. Снегирь, не спеша, с явным наслаждением, склёвывает их, а в промежутках свистит, созывая собратьев на пиршество. Приятно наблюдать за ним, радующимся первому снегу, родной стихии и аппетитному завтраку.
Где-то прокричал дятел и забарабанил по сухостою. Ему тоже скучно завтракать в одиночестве, и он приглашает гостей.
Среди густых убелённых ветвей приземистой сосны, подняв снежное облачко, мелькнуло что-то живое,  чуть выше ещё кто-то шевельнулся. Приглядываюсь – белки. Они уже переоделись в зимний наряд: пушистые, серо-голубые, с роскошными хвостами и задорными кисточками на ушах. Спрятались, затаились-испугались меня! Я тоже затихаю, прижавшись к бронзовому стволу ближайшей сосны. Через некоторое время они осмелели и продолжили прерванную мной игру. Они легко перепрыгивали с ветки на ветку и бегали по вертикальному стволу сосны одинаково успешно как вверх, так и вниз, гоняясь, друг за другом и, осыпая при этом комья пушистого снега. Они резвились как дети в первый зимний день, радующиеся первому снегу и первому морозу.
Налюбовавшись беличьей игрой, не спеша, с наслаждением вдыхая густой морозный воздух, продолжаю свой путь по заснеженной аллее. Склонённые под тяжестью снега ветви деревьев, как бы приветствуют меня, приглашают к молчаливой беседе. Я размышляю о быстротечности времени и бренности всего земного.
Но что это … неожиданно впереди меня на засыпанной снегом дорожке, откуда ни возьмись, появляется … обыкновенная серая трясогузка. В чёрной шапочке и чёрном передничке, длиннохвостая и тонконогая. Слетела откуда-то на землю, сидит и качает хвостиком.  Покрутила головкой и побежала по снегу, быстро-быстро семеня ножками и смешно кланяясь при этом головкой. Пробежала пару метров и что-то склюнула на снегу.
«Трясогузка - насекомоядная птичка. Неужели она нашла на снегу мошку или комара? Почему она не улетела? Известно, что птицы предчувствуют холода! Может быть, она больна или стара и понимает, что не перенесёт дальней дороги в тёплые края? Ведь она обречена и непременно погибнет от бескормицы и холодов!» – Ворох вопросов возник  в моей голове. -  «Кто может ответить на них?! А, может быть, животные, как это утверждает относительно человека И.И. Мечников, тоже ощущают наступление времени естественной смерти и, если доживают до этого момента, то без сожаления и горечи уходят из жизни?  Кто знает?!»
Невесёлые мысли вызвало у меня неожиданное появление зимой трясогузки. Птичка, как и человек, в самом конце жизни, перед лицом смерти,  осталась совершенно одинока! И в  полном одиночестве, как всё живое, она покинет этот свет!
Неумолим закон жизни: всё живое является на свет божий в одиночку и не в  сопровождении кампании  друзей покидает его!
А, может быть, в этом заключён глубокий смысл? Может быть, таким способом Всевышний предоставляет нам последнюю возможность покаяться в земных деяниях наших?!


;;;;;;;;;;




































РУССКАЯ  ДУША

Поезд с эвакуированными остановился на маленькой станции и стоял, пыхтя и отдуваясь, отдыхая после длительного подъёма в предгорьях Урала. Станция и водокачка были, по-видимому, единственными каменными сооружениями в посёлке, широко раскинувшемся по берегам большого овального озера, окружённого невысокими не густо поросшими кустарником горами. Дома посёлка напоминали стадо овец, рассыпавшееся по альпийскому лугу. С озера дул холодный пронизывающий ветер, принося запахи гниющих водорослей, смолёных лодок и рыбы.
Пассажиры единственного крытого вагона в товарном составе не спешили открывать двери. Хотя в промёрзшем насквозь вагоне по углам и щелям виднелся иней, он всё же защищал от ледяного ветра. В вагоне были старики, женщины и дети. Весь остальной состав – открытые платформы с эвакуированным из Ленинграда заводским оборудованием. Начальник эшелона – мужчина средних лет интеллигентного вида, проходя вдоль эшелона, громко объявил: « Приехали на место, здесь будем выгружаться и строить завод!»
После недолгих сборов пассажиры покинули насиженное место.  Более двух месяцев этот вагон был их домом. Вытащив свой небогатый скарб: узлы и чемоданы, они, одетые по-ленинградски, совсем не по здешнему климату, тесной кучкой толпились возле него.  Молодая женщина и мальчик лет шести стояли несколько в стороне.  У них не было вещей. Их подобрали по дороге. Они отстали от своего эшелона. Женщина в лёгком пальто и мальчик в курточке вызывали особое сочувствие. Мальчик прижался к матери и она, стоя спиной к озеру, прикрывала его своим телом от ветра. 
Показались подводы, гремящие по замёрзшей дороге, запряжённые низкорослыми, изработанными колхозными лошадями и вездесущие мальчишки, бегущие рядом. Они кричали: « Кувырянных, кувырянных опять привезли!» и с любопытством рассматривали измученных дорогой, бомбёжками и недоеданием замёрзших людей. Возницами в телегах сидели женщины в шерстяных платках, полушубках и валенках. Передняя подвода остановилась рядом с отчуждённой женщиной с сыном.
- Да ты совсем замёрзла и мальца заморозила! Полезай скорей в телегу! Да вещи-то, вещи-то не забудь! – на специфическом уральским наречии  заторопила её возница.
- Нет у меня вещей, пропали!
- Ну и не печалься, молодая, новые наживёшь! Больше, небось, потеряли. Откуда сама-то?
- Из Киева! Там уже немцы!
- Даа…, - только и могла сказать возница.
- Этих я к себе возьму! Сейчас и вернусь! – крикнула она своему председателю и погнала лошадь.
Ехали не долго. Улица была пустынна, только в отдельных окнах виднелись любопытные лица.
Остановив лошадь около невзрачного, покосившегося дома, хозяйка скомандовала:
- А ну вылезай, робята, да бегите в избу греться! Я скоро вернусь, только помогу развезти остальных!
Изба состояла из одной тёплой комнаты, чуть ли не половину которой занимала русская печь с полатями. Железная кровать с горкой подушек, застеленная одеялом из лоскутков различного цвета, лавки по стенам, шкаф-горка с посудой, стол у окна, выходящего на улицу, божница в переднем углу с тёмными ликами святых, чугунки, крынки и горшки на полке возле печки – обычное скромное крестьянское жилище.
Из летней (холодной) половины избы показалась старуха:
- Откель будете-то?
- Из Киева!
- Ой, вы, мои горемычные! - запричитала старуха и несколько раз перекрестилась на иконы. - Вражина, порази его, Святой Георгий, изгнал вас из родного гнезда! Ничего, поживёте пока у нас. Мы – русские не бросаем в беде!
- Спасибо, бабушка, - тихо, опустив голову, промолвила женщина.
Мальчик молчал и только смотрел своими большими васильковыми глазами.
- Как зовут-то? – спросила старуха.
- Валентиной!
- А мальца?
- Васенькой!
- Он у тебя действительно похож на василёк! Ишь, глазищи-то каковы!  Меня всю жисть Надеждой кликали, а теперича просто бабкой! Муж-то на фронте, поди? 
- Там!
Вернулась хозяйка и представилась:
- Любовью меня зовут. С бабкой, моей матерью, вы уже, должно, познакомились. Ну, а дети придут из школы, ещё познакомитесь! У меня их трое. Мужика на фронт забрали! Так и живём!
Она достала из печки чугун со щами, другой – с варёной «в мундирах»  картошкой и стала кормить беженцев.
Мальчик спешил и проливал щи на стол.
- Не торопись, не отнимут! Ишь как изголодался! – проговорила, жалостливо глядя на него, хозяйка.
- Чем заниматься-то у нас будешь? – обратилась она к женщине.
- Работать на стройку пойду!
- Робить! Какая из тебя подсобница?! – выразила сомнение хозяйка, оглядев её изящную фигуру и изнеженные руки с длинными пальцами.
- Специальность-то, поди, есть?
- Я учительница.
- Вот и пойди к председателю, просись в школу!
Председатель поселкового совета, однорукий инвалид  гражданской, принял её между делом.
- Я учитель, - робко сказала женщина. – Окончила университет и имею опыт работы в школе.
Председатель на минуту задумался:
-  Здесь у нас учителей в избытке, из ранее приехавших. А вот в … (он назвал дальнее село), там учителей не хватает.  С ближайшей оказией отправлю туда.
Женщина не успела поблагодарить. Председатель тут же переключился на разговор с представителем завода, и они оживлённо заговорили о нуждах стройки.
Ударили сильные уральские морозы, сопровождаемые ветрами предгорий. Выпал снег, и в течение нескольких дней наступила настоящая зима. Женщина, одетая хозяйкой в полушубок и валенки мужа и преобразившаяся до неузнаваемости, каждое утро уходила вместе с ней на стройку, дети – в школу; бабушка болела и, не вставая, лежала и охала на печи. А мальчик целыми днями смотрел в разукрашенное морозом причудливыми узорами окно и вспоминал прежнюю жизнь: милый тёплый и зелёный Киев, папу и своих дворовых друзей. О событиях последних месяцев он вспоминать боялся. Иногда он своим дыханием согревал замёрзшее стекло, и тогда в нём появлялось прозрачное пятно и становилось видно занесённые чуть ли не до крыш снегом дома на противоположной стороне улицы, дорогу посередине и траншею – тропинку, на которой изредка появлялись прохожие. Из снега была видна только их верхняя половина. Они двигались чудно, как бы плыли по снегу, не имея под собой ног.   
Однажды неожиданно среди дня пришли мама с тётей Любой, и мама сказала:
- Собираемся и уезжаем! Сейчас подойдёт машина!
Собирать-то, собственно, было и нечего. Хозяйка насыпала в тряпицу варёной картошки, соли - в спичечный коробок и отрезала ломоть хлеба.
- Председатель там деловой, устроит и поможет, - сказала она.
Под окном уже тарахтела мотором газогенераторная трехтонка. Из её котла валил дым. Он сильно клубился. Мороз был серьёзный.
Прибежали из школы дети, их брови и выбившиеся из под шапок волосы были покрыты инеем.
- Быстро раздевайся и отдай шубейку и пимы Васе! – тоном, не допускающим возражений, сказала хозяйка дочери.
- А я в чём завтра в школу пойду?
- В отцовском походишь, не прынцесса! Да бабкины пимы и шубу принеси, ей некуда ходить!
- Ещё  рогожку возьми, - обратилась она к женщине, -  да в солому поглубже заройтесь!
Отъезжающие одевались, а шофёр часто гудел. Он  спешил.
Вышли на мороз. Хозяйка помогла постояльцам забраться в кузов, и машина тронулась.
По щекам женщины, сразу замерзая на ресницах, текли слёзы. Мальчик не плакал, он ещё не знал слёз благодарности.
На дороге стояла Любовь и осеняла удаляющуюся машину крестным знамением: «Помоги им, Господи!»


;;;;;;;;;;


































В КАМЫШАХ

Слышьте-ка, Иван катит! – оторвавшись от еды и прислушавшись, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Артамон - мужчина средних лет, плотный, загорелый, заросший недельной щетиной, одетый в усыпанный рыбьей чешуёй комбинезон.
Компания из четырёх человек – двое мужчин и две женщины – сидела на чурбаках за грубо сколоченным  из не струганных досок  врытым в землю столом. Шагах в двадцати находилось неказистое жилище – домик с одним маленьким подслеповатым оконцем, построенный из подручного материала: дикого камня, глины и камыша. Рядом  дымился примитивный очаг.
 Домик стоял почти на самом берегу одной из многочисленных проток в дельте реки  Или, в километре от её впадения в озеро Балхаш.  Стеной его окружал четырёхметровый камышовый лес. Позади, невдалеке, виднелась цепь довольно высоких песчаных барханов, за которыми был  мелкий залив Балхаша  густо, как болото кочками, усеянный ондатровыми хатками. Это был промысловый участок Артамона. Летом, охраняя его покой, он вместе с семьёй постоянно жил в этой избушке, зимой – только во время промысла ондатры. Он был промысловиком - охотником и рыбаком: ловил рыбу и ондатру и свою добычу периодически сдавал заготовителям из города Балхаш, что-то оставляя и себе для личных нужд и для продажи.
Километрах в сорока отсюда, в камышовых дебрях, прятался небольшой посёлок из двадцати – тридцати подобных промысловому, только чуть больше размером глинобитных домишек с плоскими крышами, и мало от них отличающихся овчарен. В посёлке кое-кто держал овец и здешних мелких, малопродуктивных, но зато неприхотливых коров, довольствующихся в основном камышовым кормом. Был в посёлке приют и у Артамона. Административно посёлок считался промысловой бригадой большого колхоза.
Две женщины за столом: жена и приёмная дочь Артамона, удивительно схожие между собой блондинки с голубыми глазами, несмотря на длительное проживание в южных широтах, в облике сохранили что-то холодное, нордическое.  Жена – Мария была из выселенных во время Великой Отечественной войны в Казахстан поволжских немцев. Отца её дочери никто в посёлке не знал. Мария тщательно оберегала тайну её рождения. Как все  женщины в этих краях Мария выглядела  старше своих пятидесяти лет. Дочери Зинке было около двадцати. Не будучи красавицей, она привлекала внимание всякого мужчины цветущей молодостью, живостью характера и независимостью поведения. Она, должно быть, осознанно старалась демонстрировать свою власть над сильным полом, и это ей безусловно удавалось.  Вокруг неё  вились и молодые мужики, и не очень, но предпочтение по непонятным причинам она отдала совсем ничем не примечательному, даже невзрачному, небольшого роста и не богатырского телосложения, далеко не красавцу лицом -  парню лет двадцати семи. Звали его Петька.  Он был самым обычным рыбаком и охотником: не шибко грамотным, разговорчивым и весёлым. По-видимому, какие-то душевные качества привлекли к нему внимание Зинки. Заметив это, большинство поселковых претендентов на благосклонность Зинки оставили свои назойливые ухаживания. Четвёртым за столом был он.
Клонился к закату самый обычный летний трудовой день. Мужики с раннего утра вытряхнули сети и сдали рыбу на стоящую на якоре в Балхаше плавбазу. Оставленную для личных нужд – женщины обработали: вычистили и засолили для ухи и для дальнейшей сушки  и заготовки на зиму. И сейчас, когда солнце уже опустилось до гребней ближайших барханов, образовав длинные тени на воде протоки и на обжитой поляне; дневная жара сменилась вечерней приятной прохладой, а беспощадные здесь комары ещё не преступили к своей работе; они, наслаждаясь покоем и отдыхом, сидели за столом, ели привычную рыбацкую уху да изредка перебрасывались ничего не значащими фразами. Их  лица, прокалённые солнцем  и продублённые постоянными  ветрами, цветом мало походили на европейские и ничуть не отличались от лиц аборигенов – казахов. Обращали на себя внимание руки этих людей: непомерно большие, красные, в неуспевающих заживать трещинах и царапинах от постоянного общения с водой, рыбой, камышом и солнцем. Лица старших не отражали никаких эмоций кроме покоя.  Зинка и Петька были оживлены, их глаза блестели в предчувствии близости во время предстоящей ритуальной прогулки по камышам вдоль берега протоки.
Изредка над ними проносились утки, совершая свой вечерний моцион, заливались камышевки и щурки, громко и раскатисто кричали огромные серо-белые чайки-мартыны – всё было так мило и привычно и располагало к блаженному покою.
Шум моторов,  постепенно приближаясь, превратился в грозный рёв, и, наконец, два мощных  «Вихря» вынесли дюралевую «Казанку» из-за поворота протоки.   Моторы заглохли, и лёгкая лодка по инерции  наполовину выскочила на пологий берег рядом с сидящими за столом.
- Общий привет! – крикнул лодочник и встал со скамьи.
Огромного роста, с накаченными как у культуриста руками и грудью, с бычьей шеей, стриженый наголо, в брюках, майке и кедах, загорелый – он всем своим видом отличался от местных жителей.
Переступив через борт лодки, он решительным шагом направился к столу. Вынул из карманов брюк две бутылки  «Москванына» и, поставив их на стол,  по-хозяйски сел на свободный чурбак напротив Петьки,  небрежно бросив:
- Зинка, закуску тащи, пить будем!
- Сиди, Зинка, я сама, - остановила её мать и пошла в дом. 
Вернулась она нагруженной, неся большой кусок вяленой осетрины, гранёные стаканы, миску,  ложку  и бумажные пакеты. Нарезала балыка и хлеба, высыпала прямо на стол содержимое пакетов: сахар и пряники и налила гостю ухи. Всё было готово к нежданному пиршеству.  Гость угрюмо и молчаливо наблюдал за приготовлениями.
В посёлке он появился недавно. Никто толком не знал: кто он, откуда и зачем приехал. Назвал себя Иваном, спросил: у кого можно пожить некоторое время и, договорившись с хозяином, поселился в одном из домишек. Хозяин был стар и одинок.  У пришельца водились деньги. Вскоре он приобрёл два новеньких «Вихря» и, подвесив их на хозяйскую «Казанку», стал местным королём – такого богатства ни у кого не водилось.  Этому  высокому положению  в посёлке способствовали  и его внушительная комплекция, и воровской жаргон, и татуировки, обильно «украшавшие» его тело, и рассказы парням и подросткам о «героических» похождениях. Подростки особенно, как мухи, липли к нему, когда он вечерами усаживался на бревне около своего жилища, курил и во всей красе демонстрировал обнажённых красавиц, русалок, змей и драконов, мечи и кинжалы – синей тушью выколотые на его могучем теле. Говорили, что даже на ягодицах у него были изображены кошка и мышка,  которые при движении создавали иллюзию кошачьей охоты. Он щедро угощал молодёжь водкой, отчего авторитет его ещё больше возрастал. Было ему на вид лет тридцать, но, если верить его рассказам, он прожил в десять раз большую жизнь. Даже взрослые мужики и бабы порой присоединялись к молодёжной компании, чтобы послушать его удивительные рассказы, которые касались чаще всего праздной, развесёлой  жизни на южных курортах, ресторанов, продажных женщин и драк.   Хотя о целях своего прибытия в эти глухие места Иван ничего не говорил,  многие догадывались о его неладах с законом, но никого это не удивляло и не возмущало. Живущие здесь люди и сами не очень руководствовались юридическими нормами, предпочитая жить по традициям предков. Совесть – как они её понимали – была главным мерилом их поступков. Никакими делами Иван не занимался: носился на моторке по протокам, распугивая всё живое, купался и загорал на песчаных балхашских пляжах, а вечерами организовывал весёлые гулянки.
Разлив водку по стаканам и, никого не приглашая, выпив, он без длинных предисловий начал: 
– А я ведь приехал забрать Зинку. Уж очень она мне приглянулась! Сегодня верный человек доставил мне маляву, и завтра же я покидаю вашу дыру. Хватит, отдохнул, дело зовёт!  Обещаю тебе, Зинка, роскошную, беззаботную и весёлую жизнь. Как куклу тебя наряжу. Жить будешь в хороших домах с отоплением, ванными и уборными, которые тебе и не снились! Увидишь со мной весь белый свет. Тебе не придётся больше возиться с этой вонючей рыбой, ходить в грязных лохмотьях, мёрзнуть зимой и печься на жаре летом. Ты у меня будешь красавицей, королевой! Очень многие будут завидовать тебе! Деньги у меня есть и всегда будут! Я сильный и фартовый!
Недоумение появилось на лицах слушателей. Никто не ожидал такого
оборота дела. Ранее Иван никак не проявлял своих чувств к  Зинке.
Медленно, но решительно поднялся из-за стола Петька. Его тщедушное тело сильно контрастировало с бычьим обликом Ивана.
- Зинка – моя невеста! И я женюсь на ней! – членораздельно, растягивая слова, тихо, но твёрдо сказал он.
Иван рассмеялся:
- Что можешь ты дать ей? Вот эту нищету? – он указал рукой на хижину. – Кучу голодных, сопливых детей? Если она останется с тобой, то всю жизнь будет сожалеть об упущенной возможности и проклинать тебя!  Я убеждён, что у неё хватит ума для правильного выбора! Ну, что скажешь, Зинка?!
Зинка, опустив глаза, молчала. Мария с умилением смотрела на Ивана, готовая сию минуту заменить дочь. Артамон не проявлял никаких эмоций. Он был выше этого: «Пускай молодые сами разбираются!»
- Зинку не отдам! – в голосе Петьки, в выражении его лица чувствовалась готовность защищать своё право. Сощуренные глаза стали колючими, кулаки сжались добела. – Если попробуешь взять силой, убью!
По всему было видно, что он готов и на это. В его не богатырском  теле жил могучий боевой дух, как и у многих русских людей, нашедших приют в этой глуши. Ежедневная борьба со стихией закаляла  их волю и характер. Петька не шутил! Иван тоже встал. Огромной глыбой он навис над маленьким Петькой.
- Мокрица! Да я раздавлю тебя!
Петькина рука с неизвестно откуда взявшимся ножом метнулась в сторону Ивана. Хорошо подготовленный к подобным схваткам  Иван  среагировал мгновенно. Уклонившись вправо, левой рукой он поймал руку с ножом за запястье, рывком подтянул Петьку к себе, а правой - нанёс сильнейший удар в лицо нападавшего.  Петька перелетел через чурбак, на котором только что сидел,  и рухнул в камыш. Иван не спеша  обошёл стол и направился к лежащему сопернику.  У него был вид разъярённого медведя. Женщины бросились к нему и повисли на руках.
- Не трогай! – нечеловеческим голосом закричала Зинка.
В этом крике были и мольба, и угроза, и бесконечная любовь женщины, и готовность самки до последнего защищать своего детёныша. И этот крик достиг недоразвитой души Ивана. Стряхнув, как пыль с рукавов, висящих на нём женщин, он остановился:
- Я жду твоего последнего слова!
Зинка уже бережно, как мать ребёнка, приподнимала  голову Петьки.
- Я люблю его и здесь моя Родина! Мне  хорошо и ничего другого мне не надо!
- Дура!
Иван резко повернулся, в сердцах плюнул и, подойдя к лодке, столкнул её в воду. Взревели моторы, и «Казанка», поднимая буруны, понеслась в сторону посёлка.
Намочив подол платья, Зинка обтирала окровавленное лицо любимого. Пришедший в себя Петька, несмотря на  кровь из носа и зелёные круги в глазах, ощущал себя победителем Голиафа. Он был совершенно счастлив.   

;;;;;;;;;;






































«Удружил!»

Давно это было. В то время жил я в маленьком городке на берегу большого озера, окружённого бескрайней и безжизненной степью. Озеро – эта жемчужина безводной степи - было единственным природным украшением жизни обитателей городка, удалённого от центров цивилизации на тысячи километров. Никаких учреждений культуры кроме библиотек в городе не существовало, телецентров поблизости тоже, и телевидение, которое с момента своего появления разъединяло людей, а ныне, кроме того, зомбирует их и разрушает традиционную культуру и духовность, было нам тогда недоступно.  Досуг наш был во многом связан с озером.
В тёплое время года, особенно по выходным дням, всё побережье было буквально усеяно рыбаками. С удочками и закидушками, порой целыми семьями, люди с увлечением предавались рыбной ловле, соревнуясь между собой в количестве пойманной рыбы и, конечно, в качестве и величине трофеев.  На закидушки ловили упитанных, крутобоких сильных золотистых сазанов и зубастых, колючих, медлительных судаков; на удочки – небольших серебристых амурчиков и подлещиков.
Приятно в жаркий день, сидя с удочкой на большом влажном и тёплом валуне, слушать шелест лёгкой волны в прибрежной гальке, ощущать ласковое прикосновение воды к твоим ногам, любоваться голубой далью и предаваться вялым размышлениям, нарушаемым только поклёвками.
Зимой, когда устанавливался толстый лёд, начиналась не менее увлекательная подлёдная рыбалка. У берега, близь камыша, ловили подлещиков и амурчиков, на глубине – судаков. Ставили и самоловы-донки, которые проверяли раза два в неделю, и обычно без добычи не оставались.
Хорошо вечером, уже в темноте после дня сидячей работы, прогуляться пешком несколько километров, пробить пешнёй десяток лунок во льду толщиной более полуметра, подышать свежим чистым морозным воздухом, который, кажется, проникает в каждую клеточку твоего тела, оживляет её и заставляет кипеть кровь в жилах.   Вокруг тебя:  ледяная пустыня, освещаемая только синим, мертвенным лунным светом, превращающим в бриллиантовые россыпи снег под ногами; вдали тёплым уютом мерцают огни города, яркие южные звёзды на чёрном небе напоминают о вечности…  Если же ко всему этому добавить удовлетворение  от вида зубастой пасти судака, подтянутого из непроглядной глубины к лунке, то становится ещё более понятной вся прелесть этих вечерних прогулок.  Сейчас я с наслаждением вспоминаю те, давно ушедшие времена  молодости.
Мой тогдашний сосед по лестничной площадке Николай Петрович, о котором и пойдёт дальнейший рассказ, был одним из немногих, кто природу не любил и рыбалкой не интересовался. Был он тогда чуть старше меня, очень приятной внешности брюнет с правильными чертами лица,  тонкими щёгольскими усиками и тёмными маслянистыми глазами. Очень общительный, весёлый и остроумный – он производил на всех самое благоприятное впечатление. Особенно это касалось женщин, которые не оставляли его без внимания и которым он, не будучи чёрствым эгоистом, отвечал тем же. Николай Петрович занимал должность заведующего научной лабораторией, готовился к защите докторской диссертации и считался очень перспективным работником. Ему пророчили хорошую научную карьеру и блестящее будущее. Жил он с женой и двумя маленькими дочками. Тесно мы не дружили, но как соседи часто общались по хозяйственным вопросам, иногда ходили вместе пешком на службу и возвращались домой. Человек это был достаточно открытый, и потому я многое знал о его личной жизни.
Жена Николая Петровича, его однокурсница, Виктория Андреевна – женщина ничем не выдающаяся, рано поблекшая и увлечённая исключительно домашними заботами, была хорошей хозяйкой, но на себя внимания обращала мало. Замкнувшись на семейных проблемах, она постепенно отошла от общественной жизни, забыла обо всём, чему её учили в университете, и сильно отстала от мужа в своём духовном развитии.   Понимая это, она с годами стала всё больше стесняться своей непривлекательности ни как женщины, ни как собеседника и отдаляться от людей всё дальше.  Заложенная в неё природой ревность от этого возросла многократно. Она ревновала своего мужа, что называется, «к каждому телеграфному столбу».  Не последнюю роль при этом играли «доброжелатели», которые усердно  «подливали масла в огонь». Вместо того, чтобы подумать: каким образом можно поднять собственный вес в глазах мужа и, может быть, в интересах сохранения семьи и отца дочерям закрывать глаза на некоторые его «шалости», она усугубляла положение постоянными упрёками, скандалами, истериками, причитаниями вроде того, что: «ты загубил мою жизнь, твои донжуанские похождения доведут меня до петли, ты ещё покаешься» и т. п.  Не стану утверждать, что эти её претензии не имели никаких оснований.
Виктория Андреевна не раз уже обращалась к начальникам мужа за помощью. Надо сказать, что в те времена Коммунистическая партия, по сути руководившая всей жизнью в стране, оберегала высокую нравственность народа и особенно крепость семьи,  считая её краеугольным камнем, на котором держится прочность всего государства. Мне этот взгляд не кажется ошибочным. Существовали такие институты как товарищеские суды, суды чести в организациях и по месту жительства. Большое внимание этому уделяли партийные органы.  Нарушителей моральных норм старались воспитывать всеми мерами вплоть до  административных. Применялись не только методы убеждения, но и принуждения. И эта работа не была безрезультатной. Доказательством тому служит резкий упадок нравственности сразу после начала реформ девяностых годов.
С Николаем Петровичем уже проводились беседы о важности сохранения и укрепления семьи. Он соглашался, обещал всё уладить, но обстановка накалялась, взрыв приближался.
 В тот вечер я поздно возвращался с рыбалки. Было около одиннадцати часов, когда я поднимался по лестнице. Рыбалка не была удачной: с донок я снял всего двух килограммовых судачков, как мы говорили «карандашей». Усталый и замёрзший я спешил домой.
На  лестничной площадке в тусклом свете лампочки топтался мой сосед. Вид у него был озабоченный. Должно быть,  он уже достаточно долго готовился к очередному неприятному разговору с женой:  на полу валялась пара окурков. Увидев меня, он очень обрадовался: встреча могла оттянуть ссору. Николай Петрович был слегка под хмельком, и отговориться задержкой на службе представлялось не правдоподобным. Я не был расположен к длительной беседе, поэтому почти сразу предложил:   
- Слушай, Николай Петрович, возьми моих судачков! Преподнеси их жене, как проявление заботы. Может быть, это ублажит её и  смягчит её праведный гнев?! – Я знал, что она очень любит судака и прекрасно готовит его в соусе  «по-польски».
Сосед несколько воспрянул духом. У него появилась надежда на сравнительно мирное разрешение коллизии. Я простился и открыл свою дверь.
На утро, когда я вышел из квартиры, чтобы идти на службу, Николай Петрович уже ожидал меня на лестничной площадке. Вид у него был самый неприглядный: всё лицо его было в кровоподтёках, как будто по нему неоднократно прошлись наждачной бумагой.
- Сообщи, пожалуйста, моему начальнику о том, что я заболел и с неделю на службу не приду! Детали я позже объясню ему сам. – Я пообещал.
- Ну, что не помогли тебе мои судаки? – в свою очередь спросил я.
- Лучше бы ты мне их не давал! Виктория взяла их за хвосты и отхлестала меня ими по щекам! А у них очень жёсткая и шершавая шкура!
Я посочувствовал и обещал не распространяться об этом происшествии. 
Отсидевшись дома пока заживали его щёки, Николай Петрович ушёл от жены и подал в суд заявление о разводе. Он не вынес унижения и гласности: слух о его избиении судаками  какими-то путями распространился по городу и вызвал много не лестных пересудов. За уход из семьи он получил строгий выговор по партийной линии, и карьера его закатилась. Вскоре он совсем уехал из города.
Я, со своими судаками, стал невольным виновником этой маленькой трагедии.

;;;;;;;;;;































СОДЕРЖАНИЕ

Стр.

Когда юность перетянута ремнём………………..……………..  4
Встреча ( Двадцать лет спустя ) …………………………….…..  75
Двое ( Счастливые люди ) ……………………………….………  81
Война моего детства ( Воспоминания пушкинца ) ………...…..  87
Отец …………………………………………………………...…..  94
Там, где цветут тюльпаны ……………………………………...  102
Гера ………………………………………………………………  118
Дрозды ( Что есть добро? ) …………………………………….. 124
В приморском парке ……………………………………………  132
Русская  душа …………………………………………………… 135
В камышах ………………………………………………………. 139
«Удружил» ………………………………………………………. 144