Изначальная простота, в которой рождается благодать.
Весну, лето и осень мы с женой живем наездами в деревне. Эти наезды бывают весьма длительными. С нами часто бывают взрослые дети, внуки и пес Жорка. Все мы там находимся в простой деревенской хате, в которой имеются групка для отопления и русская печка, которую мы щадим и не рушим, потому что этот крестьянский очаг нужен всем нам как напоминание о том, как жили наши предки. Во всяком случае, наши внуки знают, что это такое не по рассказам, не по фильмам, а наяву, слышат печной запах и понимают крестьянское назначение русской печки, спасительницы крестьян от голода и холода. В узком зеве подпечья хранятся кое-какие ухваты и кочерга…
Конечно, деревенскую хату можно при желании преобразить, значительно приблизив её к современным «цивилизационным стандартам». Но тогда мы вынуждены были бы отступить от того намеренного «опрощения», которое, правда, не может быть названо в полной мере толстовским. Мы ведь не дворяне. Зато, укореняясь, возрождается в каждом из нас та поведенческая линия жизни, которая так или иначе привязывает нас к земле и к крестьянскому способу бытия, при котором сохраняется совесть. Вот этот совестливый стержень и есть наш Бог. Толстой через опрощение искал своего Бога, а мы его нашли в том совестливом стержне, который может быть взращен только через земледельческий труд. Разница с толстовским опрощением в том, что у нас не было и не будет ничего лишнего. Мы были изначально просты. Нам не придется отказываться от аристократического жуирования, потому что у нас его никогда не было. А наслаждение мы находили и находим в общении и во взаимодействии с природой.
Иногда слишком цивилизованные знакомые удивляются такой нашей приверженности деревне. Дескать, что в грязи-то копаться? Какой из этого навар? Можно без особого труда закупить себе продуктов. Вон сколько их теперь по супермаркетам!
Так-то оно так! Да вкус той продукции, что в торговой сети продается, какой-то не настоящий. Как говаривал мой покойный сосед по деревне, дед Иван, продажная продукция, какая в магазинах, не очеловеченная, вкуса не имеет взаправдашнего, как из пластмассы слепленная. «Пусть её черти едят!» - добавлял он в сердцах.
Всю последнюю неделю мая шли дожди с малыми перерывами. Пришлось поспешать с высадкой помидоров, перцев, капусты в коротких промежутках между дождями. Утомительно, конечно. Взбирались потом, после работы, по ступенькам на нашу высокую террасу иногда и по-обезьяньи, что приводило в восторг нашего пса Жорку. Он одобрительно лаял, видя в наших фигурах что-то свое, совсем близкое к братьям меньшим состояние. Пусть не толстовское, но опрощение с нами происходило. А вместе с ним воцарялись в нас доброта, всеохватная любовь ко всему живому на свете.
Пес Жорка до того привыкал к нашему рабочему инвентарю, что мог часами лежать на черенках лопат, грабель, тяпок. Только возобновлявшийся дождь спугивал его с хозяйственной утвари. Вероятно, и ему был по сердцу земледельческий труд, спорый да веселый.
Зато после работы необыкновенно запашист бывает чай с добавлением в заварку мелисы, холодка или «классической», обыкновенной мяты и свежего смородинового листа. У наших ног вертится в ожидании чего-нибудь вкусненького Жорка. Под потолком террасы стелется сизый дымок из самоварной трубы. Самовар сипит, рдеющие угольки сыплют искорки на подставку к нему. А по крыше террасы шипит сухим пшеном мелкий-мелкий дождь.
В этой изначальной простоте рождается то, что можно назвать совестью или благодатью.