За столиком в бистро
По понятным причинам — будний день, лето, обеденный перерыв в офисах — в зале американской забегаловки, расположившейся с комфортом в торце дома, выходившем на просторную площадь, было шумно и людно. Свободных столиков не было, и я некоторое время простояла в ожидании, когда семья из папы, мамы и их очаровательной дочурки закончат трапезу и заберут свои подносы. Наконец я устроилась, развернула шуршащую бумажку, втянула носом слегка пряный аромат гамбургера и даже успела открыть рот в предвкушении, собственно, вкушения, как надо мной раздался голос.
— К вам можно приземлиться? А то все столики заняты…
Он подошёл со своим подносом почему-то именно ко мне, хотя рядом были и другие такие же одиночки за своими столами.
— Приземляйтесь, — ответила я мужчине в бейсболке непонятного цвета, из-под которой выглядывали длинные тёмно-рыжие пряди, явно выбившиеся из собранного сзади хвоста.
На вид ему было лет тридцать или сорок, может, больше, может, меньше, но не нежный вьюнош, это точно. Нижняя губа рассечена справа тонким шрамом, который спускается неровным ручейком, имеет свои «притоки»-ответвления и уходит куда-то по острому подбородку вниз. По левой скуле и через глаз и бровь на лоб змеится ещё один шрам в виде растения, цветка с листиками. Чудно даже на такое смотреть, но мужик мне отчего-то симпатичен — улыбается хорошо, весело и всепонимающе.
— Вы так на меня смотрите…
— Как?
— Внимательно. У меня что-то не так?
— Ээээ… Шрамы. Я таких не видела.
— А… Про них-то я всегда забываю. Да, не повезло когда-то. Но я с ними вырос, привык и давно не замечаю, даже когда бреюсь по утрам.
— Драка была? Трое на одного? Вы защищали честь девчонки?
— Да… А откуда?..
— Да так… Подумалось просто.
— А ещё что подумалось?
— Что вы учились чему-то такому… сродни магии что ли…
— Я художник.
— Вот-вот! А потом работали на себя и ни фига не зарабатывали. Вас пригласил к себе кто-то ну очень влиятельный и денежный, типа местного короля. Это был карьерный рост, деньги, связи, но и работа была связана с криминалом. Например, с порнографией или чем-то в этом духе.
— А… Откуда? — мужик снял свою бейсболку и стало видно, что у него красивые и абсолютно голубые глаза, широко раскрытые от удивления.
— Подумалось так. Мне по фотографии было бы проще, в живую сложно увидеть всё с подробностями.
Он от удивления даже перестал жевать свой огромный гамбургер и уставился на меня, беззастенчиво разглядывая моё лицо.
— А вам лет двадцать, ну, до тридцати, вы замужем и вы работаете с людьми, — довольный собою умозаключил мой рыжий собеседник и сотрапезник.
— Первый пункт — это такая лесть, да? Даже не завуалированная, даже без лиссировки, да? — второй пункт я не стала отрицать, специально ношу кольцо на нужном пальце, чтобы не приставали любители определённого сорта.
— О! Про лиссировку я и не подумал, — заулыбался он. — Нет, не лесть. Я правда так думаю. Ну, то, что я вижу, тянет на двадцать, ну, на двадцать пять лет. Не больше.
— Мне гораздо больше. Я даже, наверное, старше вас.
— Не верю!
— Но в остальном вы правы: работала с людьми, замужем.
— Вот и я тоже, оказывается, могу кое-что увидеть, — он был явно доволен собой, от этого его лицо приобрело забавное выражение, словно он положил в рот нечто очень вкусное и теперь наслаждался им.
— Спасибо за приятный разговор. Мне пора, — сказала я, вставая и выбираясь из-за столика.
— Я тоже уже доел всё, — и он бросил остаток булки в упаковочную коробку. — Позвольте вас проводить до дома?
— Тогда нам надо как минимум познакомиться, — улыбнулась я. — Меня зовут Миляна.
— А меня Леонид, можно Лёня.
— Очень приятно! А как фамилия модного художника Лёни?
— Леонид Романовский. Только до модного художника я так и не поднялся. Так… рисую помаленьку, а работаю в театре недалеко отсюда.
— Ясно. А я домохозяйка.
— А как же работа с людьми?
— В прошлом.
— Неужели пенсия? — его глаза распахнулись во всю ширь и оказались голубого цвета.
— А-ха-ха-ха! Нет ещё, — я смеялась и мне отчего-то было так легко и спокойно с этим человеком, будто бы я знала его всю свою жизнь. — Нет, мне ещё до неё дожить надо.
— Ф-фух! А я-то решил…
— И осталось мне до неё не так уж и мало, ещё успею устать и состариться.
— Надеюсь, что я всё-таки старше.
— И сколько же вам?
— Мне сорок два.
— Возможно… — и я ещё раз оценивающе его оглядела, уже не скрывая своего интереса. — А в каком месяце у вас день рождения?
— В январе. Так что вы в любом случае моложе, — он уже победоносно улыбался.
— И какого же числа?
— А это важно?
— Да. Мне тоже сорок два и я тоже родилась в январе, — улыбка перестала быть победоносной и постепенно перестала быть улыбкой.
— Седьмого.
— Значит, старше! Но всего на неделю — я родилась четырнадцатого.
— Вот! Я старше!
Он чисто по-детски упивался своим торжеством, а я улыбалась — как мало надо человеку для счастья. Тем временем мы вышли из заведения очень быстрого питания и двинулись против потока машин, ехавших в центр, в сторону моего дома.
— Ты… Миляна… Такое интересное имя! Давай перейдём на «ты», мы же ровесники, и так удобнее.
— С удовольствием, Лёнь! Я так устала от «выканья» за время работы. И зови меня Мила, как меня домашние зовут.
— Мил, ты хотела бы посмотреть мои картины?
Мне показалось, что он наконец смог произнести то, что давно вертелось у него на языке, и сразу же пожалел о сказанном, застеснялся, подумал, что так вот сразу, наверное, не стоило бы. Но мне и самой очень хотелось посмотреть на его работы.
— Я хочу посмотреть!
— А не боишься, что я какой-нибудь обманщик и маньяк-насильник типа убийцы?
— Ну, умру, так умру. Какая разница, когда умирать, если всё равно все там будем? Только ты не похож на маньячину. Правда, я могу и ошибаться.
— Нет, я не маньяк. Это была неудачная шутка. Прости…
— Кстати, а ты меня не боишься? Такая вся покладистая и разговорчивая… А вдруг это я маньячиха? Вдруг у меня цель влезать в доверие к художникам и воровать их бесценные работы?
— Ха-ха-ха, — смех у Леонида был заразительным, и вот мы уже смеялись вместе, заражая своим весельем всю улицу. — Ты? Не-е-е! Ты похожа… Ты… На самую милую Милу ты похожа.
Так потихоньку мы дошли до моего дома. Мне было интересно, что будет дальше, потому что я же не говорила свой адрес, а мы уже входили во двор, где подъезды.
— У меня здесь квартира-студия на самом верху, — объяснил Леонид. — Купил сразу после развода со своей бывшей, пока были деньги от раздела имущества.
— Такие студии не хило стоят!
— Не, её продавали по совсем бросовой цене. Самая верхняя, продувается всеми ветрами зимой, нагревается солнцем, превращаясь в баню летом. В самом начале это был ад, а не жильё. Я даже был вынужден снимать другую квартиру, а в студии пока приводил всё в разумный вид. Теперь я тут и живу, и работаю, в смысле, пишу.
— Зато какой оттуда, должно быть, вид открывается!
— Это точно! Изумительный вид на самый красивый город! Я тебе покажу, ты всё увидишь сама. Пошли. Нам в третий подъезд и на самый верх. Лифт только до четырнадцатого, а в студию мы пешком ещё на этаж поднимемся.
И были картины, и был чай, и было то, что так желанно после чая, когда рядом оказываются уже не юные, но ещё совсем не старые мужчина и женщина. И пусть весь мир подождёт…
Но ничего этого не было. Ни встречи, ни знакомства, ни картин…
В метро
Уставшая и почти засыпающая на ходу, я ввалилась в вагон метро. На моё счастье одно местечко в середине скамьи было свободно, и я втиснулась туда между двумя мужчинами. Я люблю сидеть в метро между мужиками, потому что они никогда не дадут мне упасть в какую-нибудь сторону. Их широко раздвинутые ноги позволяют мне не сжимать судорожно свои, чтобы казаться скромной дамочкой, всё равно моё место ограничено их торжеством маскулинности. И хорошо, пускай торжествуют, это лучше унылых лиц третьего пола под названием унисекс. Я, как водится, не снимая с плеча ремня своего кожаного рюкзачка, поставила его на колени и крепко, как мне показалось, обняла его, автоматически закрывая глаза.
Когда я в метро не сплю, а это бывает в подавляющем большинстве случаев, я люблю разглядывать людей. Там, в подземке, каждый человек отчего-то уверен, что он там один единственный едет, что больше никто его не видит. Поэтому можно вести себя практически естественно. Но всё же посторонние люди там есть, и человек чувствует их присутствие, старается не поднимать глаза и не смотреть на соседей — ведь их же нет. Но они есть, они могут толкнуть, громко шуметь, вонять как клошары, то есть изысканной бомжатиной. Но их нет. Вот такой парадокс.
И человек в рамках этого парадокса ведёт себя почти естественно, почти раскованно. Я много раз видела, как прилично одетые люди вытаскивали из носа тамошнее содержимое и пристраивали его на стенке вагона или под сидением. А ещё люди любят почёсываться в разных местах, не предусмотренных правилами приличия. Но ведь никого нет, точнее, никто же не смотрит, значит, можно. Люди в вагонах метро едят. О, это отдельная статья, наблюдать в метро за жующими булки или ещё что-то и запивающими из бутылочки с газировкой, чтобы этот сухой комок прошёл в нужном направлении. А целующиеся?! Они точно уверены, что они люди-невидимки. Но звуки! Такая озвучка, такие чмоканья! Волей-неволей ищешь направление, откуда происходят эти чавканья страсти.
Много чего делают люди в метро, и за всем этим я люблю наблюдать, но в этот раз я дико хотела спать из-за почти бессонной ночи. У меня нет дружбы с режимом дня, тому виной многолетняя работа в рваном графике — то полуторасуточное дежурство, то ночное, то дневной приём. Я могу спать в любом месте, в любое время, долго, коротко, а могу не спать вовсе, если есть силы, и я заработалась или заигралась, или зачиталась. В этом отношении я совершенно запойная.
Вот и в предыдущую ночь я читала роман, обычный женский роман про любовь несчастную с переходом в счастливую и традиционный хеппи энд со свадьбой. Хотя какой может это быть конец? После свадьбы всё только начинается! Вот про это и надо писать романы, чтобы люди знали, что всякие там мендельсоны ещё не верх достижений, что впереди ещё немытая посуда и аккуратно разложенные по дому ношеные носки. И в этих романах должны нам показывать пути достижения разных консенсусов и компромиссов. Но, по-видимому, это такой интимный процесс, что ни один автор не взялся его раскрыть своим читателям.
Роман закончился под утро, когда спать мне оставалось всего часа полтора, а дальше рабочий день. Конечно, выспаться за один цикл сна я не смогла, я же не Штирлиц вам какой-нибудь! Как я доработала смену, даже не стану рассказывать, и вот теперь меня совершенно сморило, сон накрыл меня своим крылом, и окружающая действительность перестала быть для меня реальной. Моя бесприютная голова и всё тело, зажатое между крепкими мужскими телами, покачивалось в такт движению поезда. При очередном то ли торможении, то ли, наоборот, разгоне моя голова нашла приют на плече одного из мужиков. Я, не ведая, что творю, автоматически прижалась к его руке, а носом уткнулась во что-то тёплое, как впоследствии оказалось, в шею, и засопела, уже наблюдая какой-то сон с иррациональным сюжетом.
Плечо, к которому я так доверчиво прижималась, внезапно для меня изменилось, вздыбилось, и тихий голос мне почти на ухо сказал:
— Давайте выбираться из вагона, уже конечная станция.
Я очнулась и увидела, что рядом со мной широкоплечий мужчина, рыжие волосы его были стянуты в хвост, торчащий сзади из-под бейсболки. Он уже почти встал и тянул меня за собой, удерживая мой рюкзак от падения на пол.
— О-о-ох… Я так и проспала всю дорогу?
— Да. Пойдёмте быстрее, пока нас не увезли в депо!
Мне пришлось встать. Если бы не его сильная и уверенная рука, мне было бы трудно удержать равновесие. Мы выскочили из вагона в самый последний момент, двери хищно клацнули своими резиновыми зубами, и мы оказались на платформе конечной станции на севере города. Рыжий продолжал меня придерживать за талию, видимо, страхуя от падения, потому что мы ещё стояли у края платформы.
— Ну, приходите в себя? Я никогда не видел, чтобы так сладко спали в метро.
— Вы меня не осуждаете? — я подняла на него глаза и всмотрелась в лицо.
— Не пугайтесь моих боевых наград, — усмехнулся мой спутник, — эти шрамы получены в далёком детстве в драке на дуэли. Пришлось вступиться за честь дамы сердца.
— И как дама? Была благодарна? — спросила я разглядывая тонкий бледный шрам на нижней губе справа, тянущийся и по подбородку в виде сухой веточки, второй шрам был под левым глазом и причудливо напоминал листик какого-то растения.
— Нет, увы, она меня даже отругала, когда меня выписали из больницы.
— Бессовестная особа!
— Абсолютно! Впрочем, как и большинство дамочек.
— И я, например?
— Ну-у-у, этого я не говорил, — он кокетливо поднял глаза вверх, а я залюбовалась их цветом, радужка была серо-голубой в свете неоновых ламп дневного света.
— Но вы так подумали!
— Мысли приходят в голову и уходят из неё, их можно и не думать, не тратить психическую энергию на обдумывание всякой ерунды или гадостей. Но нам пора перейти на противоположную сторону. Лично мне надо вернуться по этой ветке примерно до её середины, чтобы попасть домой.
— К жене и детям? — я задала этот вопрос с таким глупым выражением лица, что рыжий рассмеялся.
— Нет у меня никакой жены! Была, да сплыла. Есть сын подросток, тот ещё оболтус, но живёт он с моей бывшей, а у меня появляется по большим праздникам. Сначала она его настроила против меня, а потом он сам увлёкся спортом, а не искусством, — он тихонько кашлянул, прочищая горло, и торжественно объявил, — я, видите ли, художник. Так что, еду я домой не к жене, а к уже написанным картинам и ещё девственно чистым холстам.
— Ух, ты-ы-ы! — совсем по-дурацки воскликнула я. — А можно будет хоть одним глазком посмотреть на ваши картины?
Я даже не подумала в тот момент, как я выгляжу в его глазах. Мне было жизненно необходимо продолжить общение, я готова была лечь на рельсы, схватиться за токонесущий рельс, съесть варёный лук (фу-у-у-у, ненавижу!!!), если бы это могло помочь.
— Можно, конечно! Только сегодня уже поздновато для экскурсии. Мне же ещё провожать вас домой…
— А я тоже примерно на середине этой ветки живу, — сказала я, заходя в приветливо открывшиеся двери обратного поезда.
— Тогда я должен представиться. Меня зовут Леонид Романовский. Можно просто Лёня, но для посторонних я Леонид Александрович. Посторонними могут оказаться кухарка и домработница, убирающая мою студию. Я не сказал, что я живу в квартире-студии?
— Теперь сказали, — кивнула я. — А меня зовут Миляна. Дома я просто Мила, а на работе меня величают Миляна Стефановна Зорич, врач общей практики, имею высшую категорию.
— О, как здорово! А можно вас спросить, пользуясь, так сказать, случаем…
— Нет, нельзя! — улыбнулась я. — Меня на работе вопросами мучают, а вне стен поликлиники я просто человек, без профессии. Если я буду круглые сутки врачом, то профдеформация наступит гораздо раньше, и я стану невыносимой и на работе, и дома в обычной жизни.
— А я сначала решил, что вне поликлиники консультации врача высшей категории платные, — и он хитро прищурился, улыбаясь во весь рот.
— Ха! За бесплатно и прыщ не вскочит! Так говорилось в одном водевиле. Но нет, и за деньги тоже не консультирую, мне зарплаты хватает. Так что у вас там за проблема? — врач во мне уже тогда был неистребим, а профдеформация характера, когда врача в тебе больше, чем женщины и обычного человека вместе взятых, раз в сто, уже давно произошла, поэтому долг и любопытство перевесили нежелание копаться в подробностях собеседника.
— Да плёвый вопрос, — шутливо отмахнулся Леонид, — иногда стало побаливать вот тут, — и он сжал кулак и приложил его в центр груди. Раньше мог бегать за автобусом, по лестнице на пятый этаж без передышки, а теперь приходится останавливаться. Тут вот будто что-то сжимается и аж воздух перехватывает.
— А к врачам обращался для обследования? — насторожилась я, услышав очень серьёзные жалобы.
— Нет, не до того, правда. То выставки, то вернисажи, то заказов вагон и маленькая тележка. Всё никак не дойду. Да и чего идти-то, я же ещё молодой, вполне спортивный сильный и крепкий мужчина. Можно сказать, в самом соку, как Карлсон.
— Вот такие именно красавцы и мрут от инфарктов в самом расцвете лет. Вам же близится сороковник? Так?
— Да, уже есть — сорок два года.
— Ну, вот! Самое время заняться своим сердцем. Уж очень плохие симптомы у вас, Леонид Александрович. Вот посмотрим картины и в стационар на обследование. Согласны?
— Ни в каком случае не получится. У меня через две недели выставка в Вене. Ни перенести, ни отменить. А вот потом можно будет подумать.
— Тогда я вас…
— Давай на ты!
— …Тебя всё-таки отвлеку на пару часиков в пятницу. Придёшь ко мне, сделаем кардиограмму хотя бы. Надо посмотреть. А потом назначу таблетки, чтобы сердце твоё не разлетелось на куски во время перелёта туда и обратно, да и от восторгов и благодарностей посетителей выставки сердце надо защитить.
— Пилюли! Фу-у-у! — скривился художник. — Кто же в моём возрасте пьёт таблетки? Такие, как я, пьют разве что спирт, ром или на худой конец коньячок под шашлычок.
— А иначе никакой Вены не получится. То, что ты про себя рассказал, даёт мне право предположить неблагополучный исход в любое время.
— Правда? Так всё серьёзно?
— Без шуток. На самом деле серьёзно. И самолёт с перепадами атмосферного давления на высоте, с его ускорениями, но, главное, с длительным сидением без движения, что способствует образованию тромбов…
— Ладно, согласен на таблетки и кардиограмму. Хочу в Вену! И жить очень хочется. Честно!
— Вот и договорились, а заодно и приехали — моя станция.
— И моя тоже! Пошли, я теперь буду знать, где ты обитаешь.
И были картины, и были ласки, страсти, кардиограмма, таблетки и выставка в Вене…
И ничего этого не было.
В скверике у Ильича
Весна уже полностью взяла бразды правления в свои руки, развернула бурную деятельность по окультуриванию и украшению всех окрестных цветников и расстелила пушистые газоны на склонах и полянах во всех доступных для этого местах в городе. По веткам деревьев уже были развешаны вперемешку листья и цветы, повсюду были развеяны ароматы, будоражащие фантазии пчёл, бабочек и невинных девушек. Пригревало ласковое солнышко.
Я сидела в скверике у бывшего завода имени Ильича, известного в народе как «ЗВИ» в первую очередь из-за древней стиральной машинки, которая верой и правдой служила не одно десятилетие, правда, иногда создавая такую чистоту белья, что оно даже местами исчезало, образовывая на месте грязи потёртости и дырки. Передо мной расстилался огромный цветник, засаженный бегониями и какими-то ещё растениями с яркими и красивыми лепестками, между которыми кучками были высажены мои любимые анютины глазки. В этом году анютины глазки были разноцветными, а в прошлом мне приходилось любоваться на их однотонные группки, что не так радовало глаз.
Вообще-то, этот цветник напоминал мне клумбу над огромной могилой, потому что над одним из концов этого вытянутого вглубь скверика возвышался памятник Ленину. Ильич куда-то шёл, но вдруг увидел, как рушатся дома напротив, взлетают столбами клубы пыли от сделанных из шлака и рабоче-крестьянской слюны стены (рабоче-крестьяне делали эти дома, видимо, беря пример с ласточек, позабыв, что их слюна не склеивает стройматериал, а просто высыхает со временем, в отличие от пернатых зодчих). Так и застыл Ильич, сделав последний шаг. Руки в карманах, на голове революционная кепка, а не застёгнутые полы длинного пальто схлопывает на груди каменный ветер. Впрочем, ветра в наших краях и не каменного, а нормального, который веет, всегда с избытком, за что мне и нравится этот район.
Пока я рассматривала уже сто раз рассмотренного вождя Революции, щурясь на весеннее солнышко, я не сразу заметила, что кое-кто рассматривает меня. И не просто рассматривает, а что-то чиркает в блокнотике, который гордые собой типа-художники называют на иностранный манер скетчбуками, как будто слово «блокнот» такое всё насквозь русское-прерусское, что им противно его говорить.
Этот тип сидел на скамейке напротив, то есть стоявшей на другой стороне от цветника, он не мог рассмотреть меня детально, и я, подумав, даже уговорила себя, что парень рисует дома за моей спиной, деревья или что-то ещё. Но умиротворение меня покинуло, когда он встал, обошёл цветник и встал непосредственно надо мной.
— Простите, мне бестактное вторжение, милая незнакомка, — начало меня обезоружило, но больше всего впечатлил его голос, — позвольте мне присесть на вашу скамью, — продолжал ласкать меня его баритон, — мне бы хотелось зарисовать ваш портрет, а не только общий облик. Так вы мне позволите?
— Никому и никогда я не давала разрешения себя рисовать! А прецеденты были, поверьте! С подобными предложениями я сталкивалась в своей молодости едва ли не ежедневно, а бывали дни, когда и по три раза на дню. И никто никогда не получал моего согласия позировать! Никто! Никогда!
— Простите за беспокойство, — произнёс мой незнакомец, собираясь развернуться, чтобы уйти.
— Но вам я разрешаю, — поспешила добавить я. Мне хотелось слушать его голос, таять в нотах тёмно-бордового цвета со вкусом перезревшей черешни, вбирать в себя переливы пурпура с кислинкой сливы, у которой такая проседь по кожице, наслаждаться его кремовыми вздохами с ванильным запахом и привкусом рома. — Присаживайтесь, но с условием, что вы расскажете мне про себя, про свои картины, где вы работаете, и какие проекты у вас в перспективе запланированы. Ну, а начать можно со знакомства.
— Простите, у нас такое нетривиальное знакомство, что я даже слегка смутился, чего со мной не бывало со школьных времён. Меня зовут Романовский Леонид Александрович, я свободный художник, как говорится, широко известный в узких кругах.
— А я Миляна Стефановна Зорич, врач высшей категории по специальности самой широкой из всех возможных — общей практики. У меня отпуск, и я отдыхаю от забот и разных мыслей.
— У вас достойная профессия, — заметил баритон.
И тут я, наконец, рассмотрела то, что раньше мне не давала сделать тень от козырька его бейсболки — его лицо. Солнце скрылось за облаком, сразу стало прохладней, зато я увидела шрамы справа на нижней губе и подбородке, а ещё один причудливо похожий на лист растения шрам пересекал его левую скулу и продолжался через бровь на лоб. Но и это ещё оказалось не все детали, которые я упустила, наслаждаясь звуками. Оказалось, что мой художник имеет длинный медово-рыжий хвост из забранных сзади резинкой волос. А когда он в очередной раз вскинул на меня взгляд, и наши глаза встретились, я утонула в их синеве. Его глаза смеялись и плакали одновременно. Можно было подумать, что он рассержен, суров, даже гневен, и в следующий же момент его лицо выражало нежность и ласку. Нет, таких лиц, такого голоса, таких людей я никогда ещё не встречала.
— Леонид, вы обещали мне рассказать про себя всё-всё-всё, а сами сидите молча!
— Молча я воспринимаю ваш образ лучше, чтобы запечатлеть его точнее, но я скоро закончу, а потом мы с вами пойдём в ближайший ресторанчик. Вот там за неторопливой трапезой я и расскажу вам про свою жизнь всё, что изволите захотеть узнать.
— Леонид… Тогда ещё один вопрос…
— Слушаю, — кивнул он, явно удовлетворённый моим согласием на полдник вдвоём.
— Вы не занимались раньше литературой? У вас необычно правильная речь, такая учтивая, словно вы из прошлого, нет, позапрошлого века. Мне кажется, что, назови вы меня сударыней или госпожой, это прозвучало бы настолько естественно, что я не удивилась бы подъехавшему конному экипажу с четвёркой гнедых.
— А-а-а, — улыбнулся художник, — это профессиональный изгиб личности. Дело в том, что я некоторое время работал в театре, а там даже уборщицы, насмотревшись всяких макбетов с королями лирами, периодически выражались столь высокопарно, что невольно научился им отвечать в том же стиле. Теперь я перехожу на эту манеру говорить, когда пытаюсь скрыть волнение.
— Понятно. Всё, умолкаю, чтобы не волновать вас, — и я на самом деле закрыла рот и притворилась статуей.
Через минут десять молчания, которое почему-то меня перестало тяготить, скетчбук был захлопнут и убран в небольшую мужскую сумку-планшет, которые уже давно вошли в моду и пользовались заслуженной популярностью. Художник первым поднялся и, всё так же молча, протянул мне руку, помочь мне встать со скамейки. Я, если честно, от стараний быть неподвижной не сразу смогла сдвинуться с места, и поняла, что это не жест заигрывания, а дружеская помощь — художник представляет себе ощущения моделей.
И мне подумалось, сколько же лиц, рук и тел он нарисовал в своих блокнотиках, сколько девушек, юношей и вообще людей, а может быть, и животных запечатлел он через своё видение этих объектов. Для каждого из нас мы субъекты, то есть, мы смотрим на мир из себя, а для художника вокруг в подавляющем большинстве везде и всюду объекты, которые просятся быть изображёнными на плоскости чистого листа.
— Пойдёмте, Миляна, я угощу вас всякими вкусностями, — весь вид Леонида был торжественен и возвышен.
— Ха-ха! Получается, что я позировала вам за еду? — я сказала это, смеясь, но вид моего спутника помрачнел.
— Упаси вас бог так решить, Миляна! — баритон стал глуше и даже, как будто звучал теперь откуда-то из глубины. — Я никогда не плачу едой, никому и никогда! Если я нанимаю модель, то заключается договор в письменном виде, где оговаривается сумма, за которую модель согласна неподвижно терпеть моё внимание к своей особе, так же оговаривается время сеанса, их количество и многие другие мелочи, существенные для обоих договорщиков.
— Например, исключение интима? — у меня испортилось настроение, а в таком состоянии я невыносимо цинична.
— Да, и это тоже, — кивнул Леонид и замолчал.
Мы продолжали идти в сторону ближайшего приличного места, где можно было перекусить, не опасаясь, что немытые ручонки гастарбайтера из бывших Республик утворили нечто поганое и несъедобное. Затянувшуюся паузу пришлось нарушить мне.
— Леонид, а если я попрошу вас показать мне ваши картины, это будет большая наглость с моей стороны? — я отметила про себя, что набросок моего портрета мне он не показал.
— А? Нет, конечно! Никакая это не наглость вовсе. Моя студия совсем недалеко отсюда. Если вы желаете, то я могу провести мини-экскурсию по холостяцкой пещере волка-одиночки.
— А ещё я хочу узнать, откуда на вашем лице взялись эти таинственные письмена? Это тоже постарался Волан-де-Морт, а вы его за это нарисовали так, что он скоропостижно умер мучительной смертью?
— Ха-ха-ха! — наконец-то его смех звучал искренне, от его улыбки на меня снова повеяло чем-то вкусным, напоминающим малину и арбуз и ещё какие-то ноты светло-серебристого.
— Никаких волшебников и рядом не было. Была драка. Трое на одного меня. Трое старших мальчишек. У одного из них был ножик, маленький такой, перочинный ножик. Когда они мне раскроили губу и увидели лопнувшую кожу на подбородке, один из них решил нарисовать, так сказать, на память, а то ему показалось, что рваного шрама будет маловато, ещё и веточку сирени. Но цветочек не влезал. Тогда другой парень предложил выколоть мне глаз, но у третьего хватило рассудка удержать их хоть от этого членовредительства. Потом было разбирательство, расследование, даже суд, но всё закончилось тем, что их просто перевели в другую школу, потому что они были не местные, в отличии от меня.
— Простите… Я была бестактна. Мне не следовало…
— Бросьте, Миляна! Я эту историю рассказываю почти каждому новому человеку в моём окружении, некоторым рассказывают её общие знакомые. Это не секрет, и давно уже не вызывает у меня таких чувств, как те, что были, когда я впервые раскрылся перед своей…
Он говорил медленнее и медленнее, пока не замолчал, так и не закончив фразу. Я не стала перебивать его мысли, тем более, что мы уже дошли до ресторанчика. Нас проводили на второй этаж, где обстановка была более камерной, чем на первом, где стояли большие столы, годные для многолюдного банкета. Из меню мне приглянулись традиционный салат «Цезарь» и некое мясное блюдо, названия его я воспроизвести не сумею, потому что, прочитав, я его тут же забыла. Леонид тоже заказал себе какое-то мясо и любимый всеми салат типа оливье. А на сладкое нам посоветовали штрудель с яблоками и корицей, официант уверял нас, что такой прекрасной выпечки, как здесь, мы по всей Москве не найдём.
— Леонид, вы обещали мне рассказать про себя, про жизнь, увлечения, выдать все секреты, — сказала я, когда на наших тарелках с мясными блюдами было почти пусто, — а сами ушли в себя и выглядите так, будто ищите рецепт, как избавить мир от вселенской скорби и бед и не находите правильного решения.
— Простите, Миляна, я действительно задумался. Я вспомнил свою первую любовь, и что случилось потом.
— Ну, и рассказывайте! Мы с вами навряд ли встретимся снова, поэтому я могу быть вашим временным жилетом для слёз. И вообще, я врач, вы не забыли? Мне такие истории приходилось выслушивать, что не во все и поверить можно.
— Ну, разве только как врачу… — он глубоко вздохнул, собираясь с силами. — Я познакомился с Аней, Анной Кутейкиной, вы про такую актрису, наверное, даже не слышали, когда пришёл работать в театр помощником художника оформителя. Это должность пажа и слуги, такой старший помощник младшего дворника, если переводить на нормальный язык, короче, никто. А она уже играла заглавных героинь.
Красавица и умница, Аню, как мне тогда казалось, было невозможно не любить, а тем более нереальным я считал чью-то ненависть к ней. А вот про зависть, тщеславие, подлость и предательства я тогда забыл напрочь. Я влюбился, как юнец, без памяти и беззаветно. Мне казалось, что она неземное чудо, лучшее творение Бога, эльфийка с воздушными крыльями, волшебница, колдунья, богиня…
— Влюблённость есть болезнь по всем признакам. Душевная болезнь. И она проходит, правда, не так быстро, как простуда, но проходит. Тогда наступает этап разочарования или, наоборот, пылкость переходит в доверительные отношения, дружбу, нежную привязанность.
— Нет, у меня было не так. Я всюду старался попасться ей на глаза, и она меня заметила. Я стал ухаживать за ней, всё, как положено — цветы, конфеты, прогулки, томные беседы, клубные вечера… И я поделился с ней на тот момент самым интимным, правдой про свои шрамы. До того момента я рассказывал придуманную моей матерью полуправду, что в той драке я защищал честь девочки. На самом деле меня травили в классе за то, что я рыжий, и не любили старшеклассники за то, что я выигрывал у них олимпиады по математике и химии.
— Мне знакома эта ситуация, — простите, что перебила, — только я была гораздо старше, да и училась уже не в школе.
— Тогда вы поймёте меня, что моё признание фактически было актом огромного доверия. Конфетно-букетный период продлился, наверное, полгода, ещё около года мы были, простите, любовниками. Я звал её замуж несколько раз, но каждый раз она отговаривалась от свадьбы, ссылаясь на всякие ситуации, которые с моей точки зрения никак не могли бы помешать нам расписаться. Время всё тянулось, я хотел создать с ней семью, она противилась, мы ссорились, даже расставались — я уходил обратно в родительскую квартиру. Потом спохватывался и возвращался.
И вот в очередной раз, когда я открыл дверь её квартиры своим ключом, я услышал её смех… Но это был не тот милый смех, которым она баловала меня. Так смеялась ведьма, смеялась и рассказывала кому-то мою тайну, называла меня слизняком, над которым измывались все, кому не лень. Я застыл в дверях, не в силах сделать ни шага, и услышал голос нашего худрука Щупилко. Он, похохатывая, сказал, что Аня может уже прекращать эту комедию, что десять раз я её звал замуж уже в прошлом месяце, поэтому он, Щупилко, уже выиграл в споре со своими друзьями. Аня тогда спросила, женится ли на ней сам Щупилко, и тот, посмеиваясь, согласился подумать над этим.
А я стоял и не понимал, что мне делать дальше. Потом я на автомате положил ключи на комод у входной двери, вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, и ушёл. Куда меня носило, где я сумел так нажраться спиртного, что ничего не вспомнил потом, откуда в моих карманах взялись фишки трёх разных казино… Я так и не вспомнил никогда, но обнаружил я себя в городе Королёве на железнодорожной платформе, самое интересное, что с уже купленным билетом на Москву в руках, сидящем на лавочке и ждущим своего поезда.
— Вот это автопилот! — с искренним восторгом воскликнула я.
— Да, эта функция у меня знатно работает, — Леонид немного помолчал, но я больше его не перебивала. — Потом я, конечно, уволился из театра. Там надо было отработать две недели, положенные по дурацкому закону, но мой организм решил их проболеть, и загремел в больницу с воспалением лёгких. Сказалась всё-таки моя немыслимая прогулка. Кстати, фишки я потом обналичил в казино, и у меня на руках оказалась вполне внушительная сумма. Я закупил холстов и красок и заперся дома в своей комнате, рычал на всех входящих и только из рук матери принимал еду. Зато результатом была моя первая персональная выставка.
Леонид потянулся, словно он только что проснулся после дурного сна, глубоко вздохнул и, наконец, улыбнулся широко и радостно.
— Я не прошу вас, Миляна, сохранять это всё в тайне. Мне было больно только в первый раз. И потом это была откровенная подлость и предательство со стороны любимой женщины…
— Как я и говорила, я всего лишь удобный жилет временного попутчика, как в поезде. Но на картины я всё равно посмотреть хочу. Теперь даже больше, чем до вашего откровения.
— Да, нет проблем! Студия моя буквально через дорогу наискосок. Идёмте!
— Только я могу потратить на это совсем немного времени, меня уже, наверное, ждут дома.
— А я могу вас пригласить позировать для большой работы, Миляна. Мы заключим договор, подпишем бумаги, всё по закону рынка, я даже буду платить вам деньги за ваше время. И, послушайте, для меня это будет самой приятной работой за многие годы. Писать портрет умной, доброй и красивой женщины так же приятно, как упиваться вкусным пирожным.
— Главное, пирожными не объедаться! — расхохоталась я, следуя за ним.
И были картины, и был портрет, и даже не один портрет, и были выставки, и сладкий штрудель с яблоками и корицей утром в постель.
И ничего этого не было.
В троллейбусе
На работу я езжу на троллейбусе, и обратно, соответственно, тоже на нём. Но туда он, как и положено утреннему транспорту, едет быстро и по короткой дороге, а вот обратно его троллея петляет по переулкам, застревает в пробках на светофорах разных перекрёстков и перекрёсточков, которые даже пеший человек проходит быстрее, чем этот рогатый транспорт. Но я и обратно еду на нём, а не иду длинной дорогой на метро, потому что я, во-первых, люблю ездить наземным транспортом, а во-вторых, и это вытекает из первого, люблю смотреть из окна на улицы, дома, людей, спешащих домой или медленно гуляющих по одним им ведомым маршрутам.
Я ехала домо-ой, душа была полна-а… кх-м… Заглавная строчка из этого романса точно описывала моё состояние и положение. Какие-то смутные чувства теснились в груди, тревожили фантазии и плескались в сердце. Да, бабочки в животе… Да, было похоже, но причин для такого самочувствия у меня не было никаких, и моё состояние было странно мне самой. Тем не менее, всё было именно так: томление души и буря фантазий.
Фантазии конечно же о Нём. О ком? А я и сама не знаю, мне не известно ни его имени, ни возраст, ни из какой страны мог бы быть этот мужчина. Мне не известно даже, существует ли вообще на белом свете этот человек, или его образ является выдумкой молодой художницы из интернета. Да, девушка художница, любительница сетевых игр стрелялок и бродилок, нарисовала Его, а я случайно увидела этот портрет и пропала.
Сумасшествие? Влюбиться в картинку в сети — это сумасшествие? Да, ну и что, что сумасшествие? В английском языке вообще влюблённость так и называется «упасть в сумасшествие любви» или как-то так, я помню смысл, но не помню точно, да и не важно это всё. Важно, что я ехала домой, а в душе звучала элегия.
Истинной причиной моего состояния, скорее всего, был конец времени. Я отработала последнюю вечернюю смену и этой недели, и целого месяца, и всего года. Дома меня ждал одинокий кот серого цвета и несколько веточек ёлки, которые я украсила пластиковыми шариками, потому что стеклянные закончились ещё в прошлом году.
Тридцать первое декабря… Новогодняя ночь… Я перебирала в голове прошедшие за год важные и не очень события, автоматически выстраивались планы на будущее, прогнозы событий, не зависящих от меня. Хотелось… Ах, как же хотелось встретить Его! Невозможно! Невероятно! Несбыточно! Но хотелось так, что… Ну, в общем, бабочки в животе и так далее, и тому подобное… Мечта, ёлки-палки!
Сидела я спиной к движению и в заднее окно троллейбуса обозревала свои любимые перекрёстки и улочки старого города. Троллейбус никогда не спешит, вот и теперь он плавно тащился по заснеженному городу, за окном крупными хлопьями падал чудесный сказочный снег, искрящийся под электрическим светом высоких фонарей.
На остановках меня слегка закрывала открывающаяся задняя дверь, люди выходили, входили другие, рассаживались по свободным местам, которых в такое позднее предпраздничное время было достаточно. Но этот мужчина, вошедший как раз через прикрывающую меня дверь, не стал проходить в начало салона. Он, слегка качнувшись, орлом огляделся вокруг и, заметив меня, рухнул рядом со мной. При этом его шапка-ушанка из какого-то определённо пушного зверька (вообще-то того самого!) прошлась по моей щеке, как мне показалось, даже с нежностью. На меня повеяло дорогим парфюмом и совсем чуть-чуть хорошим коньяком.
— Мамзель… Вы не против, что я тут к вам приземлился? — голос этого пассажира мне понравился. — Я припозднился, конечно, но мы ещё успеем к бою Курантов попасть за стол.
— Пожалуйста, не придавливайте меня к холодному стеклу, — стараясь выдержать нейтральный тон, ответила я, — подвиньтесь чуть-чуть, если можно.
— Лапонька моя, конечно можно! О чём речь? — и он придвинулся ко мне ещё плотнее, приобнял меня за плечи, но таким образом, чтобы я перестала своим теплом оттаивать морозный узор на окне.
— Ой! — невольно вырвалось у меня. — Зачем вы так делаете?
— Ты мне нравишься, лапуся. Надеюсь, тебе стало теплее?
— Теплее? Мне стало теснее! Отпустите меня сейчас же!
Но меня никто и не собирался отпускать. Напротив, этот подвыпивший наглец стал щекотать моё ухо своей песцовой шапкой, нежно проходясь губами по моей щеке. Вскоре он обнял меня и второй рукой, чтобы сжать в объятиях.
— Ты такая уютная, лапусь… — он шептал мне глупые нежности, от которых становилось на самом деле тепло и телу, и душе. — У тебя такие вкусные щечки!
И меня целовали, целовали, целовали… Вдруг ко мне пришло осознание момента — я еду в троллейбусе, а меня ласкает (уже скоро перейдёт к неприличным для общественного места ласкам) чужой мужик в песцовой шапке! Дед Мороз, блин!!! И я расхохоталась на весь троллейбус. Мечты сбываются!!! Хотела мужика? Получи и распишись! Хотела любви и ласки? Наслаждайся и не говори потом, что мечты не сбываются!
От неожиданности мой ухажер отстранился от меня, и мы, наконец-то, посмотрели друг на друга внимательно. Он, наверное, подумал, что зря связался с дурой ненормальной, а я… Рыжие волосы выбились из-под шапки и распались по воротнику пуховика огненной волной, на подбородке красовался Тот Самый Шрам, который я в своих мечтах столько раз мысленно целовала, через левую бровь вниз спускался шрам в виде ветки с листиком… Синие глаза внимательно и серьёзно смотрели на меня из-под ушанки, а я не могла оторвать взгляд от его губ, от тех самых губ, о которых я грезила одинокими ночами, прижимаясь к своей подушке.
— Что-то не так? — спросил Он совершенно серьёзным голосом, от его якобы хмельного угара не осталось даже намёка, только лёгкий коньячный флёр.
— Всё так. Всё именно так! Просто, когда мечты вдруг неожиданно сбываются, становится немного неловко, даже страшно и смешно… Смех тут, скорее всего, моя защитная реакция.
Он снова привлёк меня в объятия и нежно прикоснулся губами к мочке уха.
— Я до сих пор комплексую из-за своих «украшений» на морде, поэтому знакомлюсь с понравившимися мне девушками таким образом, чтобы она не сразу разглядела моё лицо. А то как увидит, как шарахнется… А так, под шапкой, вроде бы и не сразу…
— Комплексуете? — я постаралась снова посмотреть на него, вывернувшись, чтобы стало удобно. — Вашими «украшениями» гордиться надо, а не комплексовать!
— Ого! Такой реакции я ещё не наблюдал. Лапусь, так я тебе нравлюсь?
Я не ответила. Я достала свой смартфон и стала искать тот самый портрет, а найдя, протянула ему.
— Смотри! Это же твой портрет! Я не знаю, кто его написал, я не знала, есть ли этот человек в природе, но я влюбилась в него… В тебя, получается… Влюбилась с первого взгляда. А до того, как ты вошёл в салон троллейбуса, я ехала и думала об этом человеке. И тут ты…
— Ох…ть! Ой, прости ради бога! Это я от неожиданности.
— Да, я и сама в таком же состоянии. Вот так сбываются мечты, блин!
— Ты не поверишь! — начал было он, но я его перебила со смехом.
— Ты тоже нашёл мой портрет в сети?
— Нет, но мне почему-то хотелось встретить ту девушку, которая с первого взгляда не заметит моих шрамов, не станет спрашивать и допытываться про их происхождение, но ответит на ласку нежностью. Такую девушку, как ты.
— Ой… Мне на следующей выходить, — я сказала, но мне от этого стало так грустно, вот чуть не до слёз. — Меня зовут Миляна, если что. Хоть вспоминать меня будете иногда.
— А я Леонид, и я пойду с тобой. Во-первых, уже позднее время, а улицы полны мерзавцев и проходимцев. А, во-вторых, я хочу знать, где ты живёшь, потому что просто вспоминать тебя мне катастрофически мало. Я буду приходить к тебе под окна и петь серенады. Правда, слуха у меня нет, зато я пою громко.
— Хорошо, проводи меня, Лёня, — я поняла, что тоже перешла на «ты», и мне почему-то сразу стало так хорошо, легко и просто с этим человеком в песцовой ушанке, как будто мы знакомы уже сто лет, выросли вместе и дрались из-за совочка и формочек в одной песочнице.
Выскочив из рогатого транспорта, а остановка была рядом с круглосуточным супермаркетом, мы накупили разных вкусностей, баловства и гурманских прибамбасов. Потом Леонид выбрал шампанское (я аж присвистнула, когда увидела, какую цену стоит эта бутылка). Речи о простом провожании до подъезда уже никто не вёл.
Новогодняя ночь принесла нам всё, о чём мы мечтали столько лет. Были ласки, нежности, вкусности, невероятные ощущения полёта, расслабление и уютное посапывание, сон в его объятиях…
Утром мы разговаривали про нас — он рассказывал свою историю, потом слушал про мою жизнь. Вопросы, вопросы, потом ответы, удивление, когда находились невероятные совпадения наших путей. Как мы не встретились ещё в те времена? Почему только сейчас? Неисповедимы пути твои, Боже!
Я ему рассказывала про своих пациентов, вечерние смены в поликлинике, вечную учёбу для врачей. А он оказался художником, и тот портрет написала его ученица в далёком сибирском городе, где он вёл один из курсов живописи.
И были его картины, вечера, ночи и утра, ласки и нежность…
И ничего этого не было.
В магазине
Бог мой, как же я устала! Мне пришлось отработать всю смену чуть ли не вприпрыжку, столько раз я бегала по другим этажам с разными бумажками за подписями и согласованиями в них. Я всё успела, я у всех подписала всё, что было нужно для завтрашней поездки в командировку, но я безмерно устала. Придя домой, я сунулась в холодильник, но там была классическая картина абсолютно одинокой мыши — она повесилась и из петли с укоризной грозила мне когтистым пальчиком, в смысле, что в следующий раз повешу тебя, хозяйка. И почему я решила, что у меня ещё оставалась кое-какая готовая еда, чтобы разогреть вечером? Склероз, однако…
Мне пришлось «снять и отпустить» видимую мне одной холодильниковую мышь, собраться и снова идти из дома. Теперь мой путь лежал в магазин. Магазинов у нас около дома много разных и хороших, да вот только цены в них такие разные, что сразу не угадаешь, где и что выгодно брать. А на зарплату рядового врача не очень-то расшикуешься. Вот и приходится мне скакать, как савраске, из одного маркета в другой, чтобы сохранить в кошельке хоть какие-то грошики для развлечения душевного и телесного, то есть, на книги и бассейн, а не то, что вы подумали про шоколад и печеньки.
На мою пчелиную удачу в третьем по счёту цветке, то есть магазине, куда я залетела в поисках мёда, то есть продуктов, я закупила почти всё. Но не хватало самой мелочи, нужной такой мелочи, без которой я себе не представляла ни ужина, ни завтрака — хорошего сыра. Нет, дело не в том, что я гурман, и мне жизненно необходим какой-нибудь особенный камамбер, к примеру. Я искала сыр, который не портит мне нервы, рассыпаясь в мерзкое крошево, когда его трут в макароны. Ну, и ещё он должен был быть мне по карману, конечно.
И вот за этим кусочком сыра мне пришлось ползти нагруженной своими тремя (уже тремя!!!) хозяйственными сумками. Руки мои влачились по земле, оставляя глубокие свежевспаханные борозды на дорожке из плитки… Ну, мне так казалось! На самом деле было просто очень тяжело, ручки резали мне пальцы, мозг ругался на жабу, которая заставила меня положить в тележку не один, а два литра молока, не полкило картошки, а полновесную упаковку (зато картофель мытый и красивый!), не один десяток яиц, а сразу три (так же ж распродажа!), и всё в том же духе. Раз дёшево, значит, надо брать, чтобы сэкономить, сделать запас (карман не тянет) и удовлетворить мою внутреннюю холодильниковую мышь. Да, у кого-то есть внутренний ребёнок, а у меня есть внутренняя мышь, которая играет со мной в вешалку, когда я ленюсь делать запасы.
— Девушка! Вам помочь?
Я даже не затормозилась, чтобы обернуться на голос. Да мало ли к кому обращался этот волшебный густой баритон, но точно не ко мне, у меня знакомых с таким голосом точно никогда не было, иначе я уже давно бы в него влюбилась. Но баритон, поравнявшись со мной, спросил ещё раз прицельно у меня:
— Вам помочь? Вы же надорвётесь такие тяжести таскать!
Я всё-таки огляделась по сторонам в поисках той, к кому гипотетически мог обращаться этот чудесный голос, но баритон попытался выхватить мои сумки.
— Отпустите! Перестаньте! Хулиган! Бандит! Грабят! — заорала я дурниной на всю округу.
Мужик опешил, но сумки не отпустил. Мы так и стояли, взявшись за ручки одних и тех же сумок. Зрелище было, что надо! Гуляющие мимо собачники с любопытством разглядывали придурковатую парочку, не поделившую тяжёлые сумки.
— Да я вас ещё в магазине заметил, видел, с каким трудом вы потащили свои покупки. Хотел предложить помощь ещё на кассе, но вы так быстро исчезли, что я не сразу определил, в какую сторону. Вот теперь догнал. Можно, я вам помогу тащить вашу ношу? Я не отберу, мне не надо, у меня свои продукты дома есть. Я в магазин за сигаретами зашёл, забыл их сразу купить, вот и пришлось второй раз из дома выходить.
— Понятно, — кивнула я, смирившись с судьбой. — Берите. Мне и в самом деле очень тяжело и пальчики больно. Но предупреждаю сразу, мне надо зайти в ещё один магазин, или даже два, или три.
— Это такая проверка на вшивость?
— Нет, я сыр ищу.
— Это из каких-то особенных экстравагантных импортных сыров?
— Нет, сыр просто должен быть не самым вонючим и должен не крошиться, а нормально тереться на тёрке. Меня даже марка сыра не интересует — только твёрдость и аромат.
— А я знаю, где именно такой сыр есть. И это недалеко — в «Букваре». Идёмте!
Налегке идти было приятно. Только что зашло солнце, но воздух оставался ещё тёплым. В летние вечера гулять так хорошо! А уж в компании с обладателем бархатного голоса и вдвойне приятно. Он нёс сумки, а я шла и рассматривала его.
Густые медно-рыжие волосы без единого завитка сзади схвачены резинкой в низкий хвост. Мне отчего-то сразу же захотелось их распустить и закопать в них пальцы, размассировать кожу, наверное, уставшую от их тяжести. Лица мне разглядеть не удалось, потому что он был высоким, да и шёл уверенным шагом чуть-чуть впереди меня. Не забегать же перед ним с задранной вверх мордой на манер собаки, чтобы его рассматривать, чесслово! Заметила только почти прямой с едва заметной горбинкой нос и выдающийся вперёд упрямый подбородок.
Дойдя до продуктового магазина с неуместным названием «Букварь», мой помощник сгрузил сумки в камеру хранения и пошёл по рядам вместе со мной, только взял дополнительную корзинку для своих личных покупок. Я даже не задумалась над этим, мало ли что ему хочется приобрести для дома, для семьи, я же за сыром, вот я и пошла прямиком в сырный отдел выбирать себе подходящий кусочек.
Я обнюхала чуть ли не все упакованные куски, прощупала все их разновидности, но мне ни один не понравился, слишком мягкие, значит, раскрошатся, а я сотру руки об тёрку. Фу-у! И я пошла разговаривать с продавцами в отдел развесных сыров, пусть они там дороже, зато уж и качество у тамошнего сыра гораздо лучше.
— Ну, как? Удалось найти подходящий сорт? Или пойдём в другой магазин? — мой рыжий баритон подошёл так бесшумно, а я была такой задумчивой и усталой, что я даже подпрыгнула от неожиданного вопроса.
— Н-н-не… А… Да, — и уже продавцу, — взвесьте мне полкило вот этого сыра! — и я указала нужный мне сорт.
— Хороший выбор, — констатировал мой попутчик.
Впрочем, я совсем не нуждалась в его похвале, этот сорт я знала и любила, а ещё сейчас я отчего-то расхрабрилась и решила на любимом сыре не экономить. Но его голос… Он ласкал меня и обволакивал, этот голос. Слушать и слушать…
Мы выбрались из магазина и пошли провожать меня домой, дошли до подъезда и встали, пока я набирала код от замка. Мне отчаянно не хотелось расставаться с этим мужчиной. До истерики. Пришлось сдерживать себя всеми руками. Я же шестирукая, если что, как Шива. По крайней мере, так меня называют на работе, когда я остаюсь одна чуть ли не за всех специалистов. А что? Мне говорят: «Ты ж врач общей практики? Так ты можешь и должна!» А я что? Мне за пациентов беспокойно, вот я и стараюсь и уровень знаний поддерживать, и практику вести соответственно.
— Я донесу до квартиры? Можно?
— Да, конечно! — я чуть не заорала от радости. — Это так приятно, когда так заботятся.
— Вы живёте одна? — он спросил, а потом стушевался, поняв, насколько многозначительно прозвучал его вопрос. — Не пугайтесь, я не стану заходить в квартиру! Это я мысленно рассуждаю, почему вам не помогает никто из домашних?
— А-а… А то я и впрямь напряглась, вдруг вы маньяк-сумконос. Вот сейчас сумочки на пол в прихожей кинете, и давай меня душить.
— Зачем? — он посерьёзнел.
— А квартирой моей завладеть чтобы!
— Ха-ха-ха! А-ха-ха! У меня своя есть! Кстати, я тоже живу в ней в полном одиночестве. С женой развёлся, а сына она в отместку мне увезла к себе во Владивосток, к своим родителям, чтобы я не порывался видеться с ребёнком каждые выходные. Теперь только раз в полгода…
— А мне моя хатка досталась от родителей, когда нас расселяли из старого аварийного дома. Это давно уже было. А с личной жизнью… Да с моей работой никакой личной жизни не предвидится, — и я внимательно так посмотрела на моего провожающего. — Слушайте, а давайте я вас чаем или кофе угощу? Нет, правда! Я вас не боюсь совсем! Заходите в гости, хоть познакомимся. А то всю дорогу не знаю, как звать моего спасителя от тяжести.
— Леонид меня зовут, — сообщил баритон, ставя сумки на пол, пока я закрывала дверь на замок.
— А я Миляна, — представилась я, разуваясь и влезая в свои домашние босоножки (они мне не подошли для улицы, зато дома пригодились вполне). — Леонид, да вы не разувайтесь, пожалуйста! У меня даже нет такой обуви, чтобы вам на смену дать… Мужской обуви нет совсем… Простите…
— Ничего удивительного. Хорошо, я постараюсь не разгуливать по дому, тихонько посижу, где скажете.
— Тогда проходите сразу на кухню.
Дальше мы пили чай, плавно и незаметно в разговоре перешли на «ты», он рассказывал мне про свои картины. Да-да, он оказался настоящим художником, а ко мне он присматривался, как к возможной модели для будущей картины по каким-то там библейским темам. А я слушала его голос и понимала, что буду позировать, буду делать всё, что он захочет, только бы он вот так вот рассказывал мне что-то хорошее, да хотя бы просто книжки читал.
Нет-нет, в этот вечер я проводила его и, закрыв за ним дверь, пустила скупую нервную слезу. А вот потом всё было. И картина, и упоительная близость, и даже целая жизнь.
И ничего этого не было.
В автобусе
И пришлось мне переть в непроглядную даль, ну, с моей точки зрения непроглядную. А что? Полчаса трястись на задней площадке битком набитого автобуса, идущего на самый край моего города, разве это не непроглядная даль? Тем более что кроме этого маршрута туда практически ничего не ходит. Она и есть, даль дальняя непроглядная!
Но дело есть дело, а мне надо было туда именно по делу. Но туда — один вопрос, а вот обратно — иной разговор. Мне показалось, что в обратный путь ринулись все жители этого богом забытого микрорайона. И все набились в мой автобус. И да, каждый старался примять меня к соседу, который тоже имел ту же цель — сделать меня мягче, то есть, отбивную котлету. И да, автобус трясло на каждом ухабе уже весьма попорченного погодой и большегрузами асфальта.
Грело только осознание того, что я все дела сделала, и в ближайшие полгода-год мне не придётся вновь совершать этот геркулесов подвиг номер сто тринадцать. Хорошо, что тёплый пуховик являл из себя большие затруднения для тех, кому захотелось бы меня облапать или ещё что, что приходит в голову (хм!) мужикам в ситуации плотно утрамбованных разнополых тел. Лиц не разглядеть даже в свете мелькающих фонарей, все вокруг почему-то выше меня. Может быть, просто я не самого огромного роста, какие-то жалкие метр шестьдесят три… Это когда-то давным-давно на физ-ре я гордо стояла второй или третьей в шеренге, а остальные были малышнёй. Но с тех пор я так и чувствую себя высокой и… А вот со стройностью уже всё не так радостно, увы. Не колобок на ножках, но и талию я усердно намечаю широким ремнём в джинсах с высокой посадкой. Мдя-я… Тростинкой я перестала быть классе в восьмом.
Пока я слегка подвисала между двумя мужскими телами, зажавшими меня так, что я могла бы совсем поджать ноги и остаться в вертикальном положении, так сказать, «левитировать», что-то произошло с нашим транспортом, и меня вдавило в человека сзади так, что я не смогла сделать вдох. Автобус резко дал по тормозам и его занесло. Чудо, что мы остались стоять на всех четырёх колёсах, но уже где-то на обочине.
Меня слегка отпустили, но потом я поняла, что меня сжимают чьи-то крепкие руки, и самостоятельно сдвинуться с места я не могу.
— Спокойно, детка, спокойно, — прозвучало у меня над ухом, — автобус сейчас ещё и загореться может.
Вот мне стало спокойно! Просто в один момент успокоилась! Щщаззз! И я заорала, точнее, попыталась.
— А-а-а-а-оммм!!!
Это мне закрыли рукой рот, а второй рукой он всё ещё удерживал меня так, что мне было не двинуться. Какой сильный, зар-р-раза! Я всё-таки попыталась вырваться, но меня опять удержали, зато рот освободился.
— Какого… — снова заткнули рот.
— Успокойся, пожалуйста, и давай продвигаться к выходу, я его там открою, чтобы мы вышли, а потом вышли бы все, кто может.
И он стал мной, как носом ледокола раздвигать стоящий и негодующий напуганный народ. Наконец, меня выпустили на свободу прямо у задней двери автобуса. Руки, тянувшиеся из-за меня, ловко вскрыли таинственную панель над дверями, что-то там повернули, автобус внутри себя фыркнул, и дверь, недовольно зашипев, открылась.
— Выходи, пока я придержу народ, — скомандовали мне, и я вылетела в сугроб, чуть было не пропахав в нём дорожку носом.
Хорошо, что я была с рюкзачком, а не с дамской сумочкой. Сумочку я бы больше не встретила в своей жизни, а у рюкзачка даже лямки не оторвались. Я хотела уже встать, но меня подхватили те же руки и поставили рядом с собой, приобняв уже теперь весьма нежно.
— И хватит меня лапать, — злость моя прошла, поэтому орать расхотелось.
— Я всего лишь хотел поддержать тебя от нового падения.
— А что там произошло? — кивнула я на дорогу.
— Пока не знаю. Узнать?
Он посмотрел на меня, и я теперь тоже могла его разглядеть. Рыжий. Длинный тёмно-рыжий хвост прямых волос. Кепка типа бейсболка (и это в мороз!) надвинута на лоб так, что глаза в густой тени. А вот губы я разглядела. М-м-м-м… Какие губы! Так бы и… Ну, это я зря распустила сопельки розовых фантазий.
— Узнать, - сказала я, и рыжий пошёл вперёд к автобусной морде.
Почему мне все машины всегда напоминают самостоятельных таких огромных животных? Разумных, и каждый со своим характером. В детстве мне было очень странно, когда я пыталась себя уговорить, что машинами управляют водители. Даже когда я сама села за руль, мне всё равно вокруг мерещились не люди за рулём, а те самые величественные звери на лапах-колёсах и с глазами-фарами.
— Авария, — коротко сообщил вернувшийся рыжий. — Автобус дальше не идёт, просьба освободить вагоны. А мы с тобой…
— Ну, я-то пошла ловить попутку, а что ты будешь делать мне без разницы, — я развернулась и вышла на асфальт туда, где было почище и поменьше слякотного снега. Вот странно тоже, зима, мороз, ветер щёки так леденит, что хочется всей вместе с лицом влезть в пуховик, а на дороге, да и на тротуарах мерзкая слякоть, никогда не застывающая. Говорят, что это реагент, и так многозначно подмигивают: реагент, понимаешь, мол. Короче, гадость, развозящая грязь, этот реагент.
Рядом со мной тоже на относительно чистом месте пристроился рыжий мужик в бейсболке. Я обернулась, чтоб посмотреть, не обернулся и он, чтоб посмотреть, и…
— Я тоже ловлю попутку.
Нет, он сказал это так, словно меня там не было, а он говорил сам с собой или докладывал начальству по телефону. Вот только никакой гарнитуры у него в ушах не торчало. Уши торчали из-под бейсболки, а гарнитура нет. И мне так жалко стало эти отмерзающие постепенно уши… Они уже были не красные, они уже начинали белеть, а это плохой признак. Ещё полчаса и обморожение первой-второй степени будет гарантировано.
— Замёрз? Уши отваливаются? — сочувственно спросила я зачем-то.
— Я их уже не чувствую.
— Шарф дать? Замотаешься, будешь изображать отступающего фрица под Ленинградом.
— Давай, уши дороже.
Я молча стянула с себя нагретый мною внутри пуховика шарф и протянула его рыжему. Он и вправду повязал его на манер «у меня больной зуб, уши и я у бабушки дурачок». Я, глядя на эту картину маслом, расхохоталась, аж согнулась пополам. Но тут около нас притормозила машина.
— Шеф, до метро докинешь?
Рыжий сунулся в приоткрывшуюся щель окна первым, выслушал ответ, неслышный мне, и, открыв заднюю дверь, подтолкнул к ней меня, а сам уселся на переднее сидение рядом с водилой. Я ничего даже не успела возразить. А, собственно, что я уже могла сказать? Куда шарфик, туда и я. Не дарить же связанный мамой чудесный полосатый шарф? Малиновый с фиолетовым, мои любимые цвета.
До метро мы ехали долго и молча, и я, и мой хм. попутчик успели согреться, но шарф мне так и не отдали, он так и ехал, изображая пленного немца. С шоссе свернуть было некуда, а машин было много. Толкались на первой-второй передаче, изредка разгоняясь до третьей, а потом снова то светофор, то пробка. По пути видели ещё целых четыре нашедших друг друга одиночеств, «поцеловавшихся» и ждавших гаишников (ну, не нравится мне теперешнее ГИБэДэДэ). Я радовалась, что наш водила едет спокойно и плавно, не матерится и вообще ведёт себя как заядлый киборг или автопилот.
Когда машина остановилась около входа в метро, он же подземный переход на все четыре стороны перекрёстка, мой рыжий выскочил первым и открыл мне дверь, галантно подав даме (мне?!) руку. Когда и сколько он заплатил водиле, я не увидела. Я воспользовалась предложенной мне помощью, потому что вылезать с заднего сиденья мне было всегда неловко.
— Сколько я тебе должна? — спросила я, когда машина отчалила и влилась в поток.
— Нисколько. Считай, что это за аренду твоего шарфа. Он и вправду спас мои уши.
— А вот скажи мне, чего ты так вырядился? Мороз же!
— Да не подумал. Меня туда подбросил друг, а у него в машине тепло, как в бане. А обратно вот пришлось автобус ждать. Моя тачка в ремонте…
— Все вы так про свои тачки говорите, а потом оказывается, что тачка — это гнилой «Запор» прошлого века выпуска, но теперь да, теперь это тоже иномарка.
— У меня «Мерс», — прозвучало оскорблённо, и я решила больше эту тему не продолжать.
— Ты в метро?
— Ага. Там тебе и шарфик отдам.
У турникетов он приложил к валидатору свой билет и снова толкнул меня, а я по инерции прошла, держа свою «Тройку» в поднятой вверх руке — я же тоже была готова оплатить свой проезд. Но рыжий «фриц» в моём шарфике уже преодолел полосу препятствий вслед за мной, остановился у начала лестницы и стал разрушать свой «чудовый» образ.
— Спасибо, добрая девочка! — сказал он, протягивая мне шарф, и на мотив из мультика пропел, — «Вы спасли меня! Оставайтесь, будете гениальным механиком».
— Я не могу быть механиком, но ехать нам точно в одном направлении.
Станция метро была конечной, она же была и начальной, и я пошла по платформе к нужной мне точке, где в приехавшем поезде откроется дверь, удобная для высадки на моей станции, благо пересадки на другие ветки мне были не нужны. Только прямо, только вперёд…
— Уже поздно, в смысле, пока мы ехали, прошло уже очень много времени. Мне за тебя стрёмно, потому что хулиганьё на этой ветке любит порезвиться. Я тебя провожу до дома, если ты, конечно, не против.
— Ха-ра-шо, — медленно сказала я, — тогда уж веди и до дома, чего мелочиться.
— Именно так я и хочу сделать, просто решил не сразу тебя ставить в известность. Кстати, меня зовут Леонид, можно Лёня. А тебя как? Надо же и познакомиться, в конце концов…
— В конце концов? — спросила я, наконец, разглядывая его глаза.
По голосу я подумала, что он застеснялся и потупился, а оказалось, что он нагло лыбится и вовсю разглядывает меня. Наши взгляды встретились, как скрещиваются шпаги при первом выпаде противников. Ну, какой из меня противник, когда тут такие глаза? Тёмно-синие, серо-синие, небо Петербурга в ненастные сумерки, помесь перванша с маренго, и ещё лучики, такие светлые лучики вокруг зрачка. И смотрят так ласково и нежно. Я даже забыла, что не назвала своё имя в ответ.
— Так как же тебя зовут? — повторил он.
— Миляна, можно Мила, если хочется, но меня сокращают редко, я не люблю этого.
Мы проговорили всю дорогу. Он оказался почти известным художником, разведённым, хозяином квартиры-студии с мастерской окнами на юго-восток, а его единственный сын уехал со своей матерью куда-то на Камчатку.
А потом меня довели до квартиры. А потом был чай и был кофе, и было ещё кое-что. А потом он писал мой портрет. А потом… Много было чего потом.
И ничего этого не было.
Магазин пряжи
Я люблю вязание. Нет, не так! Я фанатка вязания, я могу вязать даже стоя, даже на ходу во время прогулки, даже сны мне снятся про петельки и ниточки. Можете себе представить, что я чувствую, когда попадаю в магазин, где повсюду от пола до потолка на стендах нитки, нитки, нитки, моточки, пасмы, катушки, бобины… Море ниток!
Хлопчатобумажные, акрил, бамбук, меринос, ангора, шёлк, мохер, кашемир, разные сочетания смесовых ниток. А цвета?! Радуги, радуги и море радужных переливов! Плавные переходы из зелёного в жёлтое и из оранжевого в красное, сине-фиолетовые и свекольные разливы, лиловые и нежные сиреневые, через перванш, вплоть до небесного выбеленного полуденного голубого, молочные, цвета слоновой кости, ослепительно белые, пасмурные серые, асфальтовые маренго, угольно-чёрные, бурые, цвета молочного или горького шоколада, тауп, такой модный на Западе и почти не знакомый в наших краях…
Остановите меня! Я могу про ниточки и петельки говорить вечно. Но речь не про них.
Я стояла и выбирала для себя серо-бурый мохер, как раз того самого загадочного цвета тауп. Качество мохера, самой нитки, имеющей в основе своей шёлк, и пушистость из ангорского кролика (не путайте с ангорой — она из шерсти ангорских коз!), меня вполне устраивала, а вот оттенки тауп заставляли поразмышлять. Их было три! Целых три!
В староглинянные времена никакого выбора не существовало, было понятие «урвал-что-было», и все радовались своей добыче, вязали из того, что смогли «достать». И, в общем, все были счастливы, потому что творчество, особенно творчество, приносящее бытовую пользу, как в случае с вязанием одежды, в любом случае делает людей счастливее.
И вот теперь передо мной был мохер цвета тауп-десерт, глубокий тауп и тауп-лайт. Вообще этот цвет составной, в нём сочетаются оттенки красного, светло-коричневого и серого, и в зависимости от того, какой из оттенков акцентирован, выделяют и варианты тауп. Раньше его называли «кротовый», потому что есть во французском слово la taupe — крот, а цвет его шкурки так многим нравится.
Глубокий тауп мне показался темноватым, а тауп-десерт слишком отливал розовым, так что я остановилась на тауп-лайт — нежном, чуть разбелённом серо-розовато-коричневатом оттенке. Если я в своей будущей кофте и буду похожа на крота, то я буду очаровательным кротом, точнее кротихой, потому что la taupe слово женского рода. Ну, да, странные эти французы, по их представлениям, наверное, альянс Дюймовочки и La Taupe был первым в истории однополым союзом, а уж нам перевели, как перевели, жалеючи наши патриархальные души.
Я уже нашарила последний нужный мне моточек в дальнем углу полки, прятавшийся за своими собратьями иных оттенков, когда поняла, почему мне всё время как-то неуютно, несмотря на абсолютно расслабляющую атмосферу погружения в пряжу и тихую музыку под потолком. Меня рассматривали. Взгляд давил между лопаток, как будто кто-то слегка, но настойчиво прикасался к одежде одним пальцем.
Я поискала источник и обратила внимание на необычного посетителя. Мужчина в рукодельном магазине вообще-то не редкость, но в этом магазине не было никаких конструкторов и подобного, чем увлекаются мужики — только нитки, только пряжа, вязальные крючки и спицы, приспособления для вязания и другие прибамбасы для нитяного творчества. И вдруг мужчина.
Он выбирал пряжу. ОН ВЫБИРАЛ ПРЯЖУ! Нет, я знаю, что вязание изначально придумали мужчины, рыцари, чтобы под латами им было тепло и уютно, насколько это вообще возможно. Но в наше время это такая редкость, чтобы кто-то из мужчин вязал, что я растерялась. Правда, присмотревшись к нему, я поняла, что выбирает он не только пряжу, он ещё и рассматривал нас, покупательниц, словно выбирал вдобавок и мастерицу.
Я уже двинулась в сторону кассы, когда он буквально метнулся ко мне.
— Простите, не могли бы вы мне подсказать… — скороговоркой выпалил он и стушевался.
Я остановилась и стала его рассматривать. Высокий. Стройный. Широкоплечий. Рыжий. Длинные волосы собраны в низкий хвост, чтобы не мешали бейсболке. Губы… М-м-м… Гу-у-убы… Красиво очерченные, не узкие, но и не широкие, цвета пепельной розы. Вот только справа нижняя губа перечёркнута грубым шрамом, который продолжался на подбородок, змеясь и разветвляясь, как молния в грозу.
Я приоткрыла рот, чтобы вежливо отказаться от диалога, но не успела.
— Мне так неловко, я же вторгся в преимущественно женский мир… Но мне так нужна ваша помощь!
— И чем же я могу вам помочь? — ответила я, понимая, что ловушка захлопнулась, и теперь мне придётся делать всё или почти всё, что он попросит. Глядя на его губы, я уже не могла отказать ему, лишь бы он говорил хоть что-то, лишь бы продолжать смотреть, КАК он говорит. Впрочем, и голос у рыжего оказался вполне приятным, баритонистый такой, мягкий и шелковистый голос, он слегка растягивал гласные и чуть-чуть шершавил, не шепелявил, а именно шероховато выговаривал шипящие согласные. Трудно передать его выговор, но мне нравилось, мне это почему-то напоминало шуршание нитки, когда её вытягиваешь при вязании из коробки.
— Мне нужна кофта. Э-э-э… Свитер… Джемпер… Я не знаю, как теперь это называется, но могу точно нарисовать. Мне ужасно нравится ваша куртка! Вы же связали её сами?
— Да, сама, — я уже пожалела, что не оделась в старенькую флиссовую фабричную куртейку, а выбрала куртку из ниток, когда-то купленных в этом самом магазине.
— Нет, вы не подумайте чего! Мне просто нравится ваша работа! И потом, вам так к лицу… Простите… Мне хочется что-то мягкое и натуральное. Вот из этих ниток… Наверное…
— А цвет? — мне не оставалось вариантов, кроме как взять заказ у этого странного человека.
— А какой мне больше подойдёт? — и он протянул мне два разных мотка.
— Приложите к лицу, пожалуйста, и повернитесь лицом к свету. А ещё лучше снимите свою красную шапочку.
— Бейсболку… — поправил он меня, вытягивая губы в трубочку, как обиженный пацан.
— Не важно, шляпа мешает.
Без кепки оказалось, что в волосах мелькают серебряные «ниточки», рыжий начал становиться седым. Видимо, жизнь его не жалела, или наследственность такая. Но густота волос была ещё пока на зависть многим девушкам, например, мне, никогда не отличавшейся ни густотой, ни длинной причёски.
Выбранные цвета ниток никак не подходили к его типу. Он был Лето, Огонь, Страсть, а нитки были из холодной гаммы — один моток цвета индиго, почти фиолетовый, другой ядовито-оранжевый, прямо вот как жилетки у дворников. Между собой эти цвета сочетались, но к лицу рыжего никак не шли. Совсем. Абсолютно.
— Никакой не подойдёт. Вам больше подойдут тёплые оттенки, как и мне, хотя мне-то подходят и тёплые, и холодные цвета.
— А какой цвет мне лучше всего подойдёт?
— Из этих ниток? — я скептически посмотрела на этикетке состав пряжи. — Это же чистейший акрил, самая синтетическая синтетика из всех возможных. Красивые цвета, да, но это фабрика статического электричества, от вас можно будет фонарик запитывать.
— А что лучше?
— Шерсть с хлопком, с бамбуком, с шёлком.
— Тогда я боюсь, что не найду для себя ничего подходящего. Я думал, что нитки различаются только цветом, как краски.
— Не надо отчаиваться! Давайте я вам помогу, — я уже свыклась с мыслью, что мне придётся общаться с этим типом в спортивной кепочке долго, а он вдруг решил смыться. Не бывать такому! Кыш, тикай — моё-ё! Руки прочь от… И так далее. Врёшь-не-уйдёшь!
— А вы не торопитесь? Ой! Я буду очень вам благодарен! Я же и вязать вас хотел попросить! За плату конечно! — скороговоркой выпалил он, смущённо улыбаясь и радостно сверкая голубыми глазами.
Точно! Глаза-то у него голубые! Рыжий и голубоглазый! Обожаю такое сочетание!
— Пойдёмте! Я подберу для вас пряжу, и мы посидим, прикинем фасон будущего пуловера.
— Пуловера?
— Ну, кофты.
— А! Ещё одно название кофт! Понятно.
Дальше мы медленно шли по магазину, примеряя то одну пряжу, то другую, пока не дошли до чистого мериноса изумительного небесно-голубого цвета с прожилками бледно-бледно бело-жёлтого и вкраплениями тёплого неяркого оранжевого. Да, эта пряжа была сегментарно окрашена. Мы сошлись во мнениях, и я набрала в корзину нужное количество мотков.
Далее мы прикупили сантиметровую ленту, чтобы тут же снять мерки. И, уговорившись с оплатой и фасоном, нарисовавши в деталях всю планируемую вещь и обменявшись контактами, покинули магазин. Домой Леонид подвёз меня на своей машине. Да, оказалось, что его зовут Леонид Александрович Романовский, что он художник и в красках разбирается ничуть не хуже меня. Что с первыми мотками он проводил своеобразный эксперимент, проверочку такую мне устроил на цветовосприятие. Мерзавец! Ладно-ладно! Меня это только позабавило, как и его. «Хотелось, — говорит, — убедиться, что рукодельница разбирается в теории цвета». Убедился — разбираюсь.
Мне пришлось отложить свой мохер на полку и только поглядывать, упиваясь цветом, иногда позволяя себе взять моточек, чтобы помять его в руках, ощущая мягкость и нежность ниток, моей будущей «шкурки». В первую очередь должен быть исполнен заказ. Это непреложный закон.
Меринос вязался приятно и быстро. Бледные оранжевые вкрапления очень оживляли светлое полотно, косы и араны вывязывались без проблем, работа близилась к завершению. Я перекидывала, провязывая, петли со спицы на спицу, испытывая истинное удовольствие. Вязать из качественной дорогой шерсти всегда приятно: петли ровные, рисунок ложится аккуратно и правильно, смотришь на свою работу и любуешься, предвкушая радость хозяина будущей вещи, его ощущения тепла и мягкости от обновки.
Пока я вязала, я слушала аудиокнигу. В этот раз меня потянуло на классический женский роман, я выбрала Даниэлу Стил и следовала за приключениями очередной нежной и несчастной девушки, встретившей прекрасного и недоступного мужчину. Обычно я люблю детективы, причём предпочитаю серьёзных авторов, чтобы сюжет было невозможно разгадать до самых последних страниц, но иногда меня разбирает послушать и такое вот бульварное чтиво. Как говорила одна моя знакомая, «иногда тянет на говнецо, не всё же омарами питаться».
Когда мерки с клиента сняты досконально верно, то примерки не предвидятся, они попросту не нужны. А я скучала по этому рыжему Леониду. Оказалось, что я запомнила каждый его шрам на лице, улыбку, то, как смеялись его глаза, его голос, поворот головы, узкие длинные пальцы рук, тепло его тела, когда я касалась его при снятии мерок.
Вообще-то когда я вяжу не себе, я полностью зациклена на персоне своего клиента. Я могу думать о нём и представлять его себе, а когда человек мне почти не знаком, я могу распознать даже его характер по тому, как ведёт себя рукоделие, сколько и каких ошибок я сделаю.
Бывают такие люди, что я спотыкаюсь чуть ли не на каждом ряду, распускаю большие куски, нитки могут капризничать, не желать укладываться в задуманный рисунок. Так бывает, когда у моего клиента неприятности или просто дурной характер. Но кардиган из голубовато-желтоватого мериноса, а Леонид всё-таки остановился на кардигане, вязался так гладко, что я даже удивлялась, ведь мне не пришлось ни разу ничего исправлять. Это было божественно приятно.
Пришло время, и работа была завершена. Я сообщила об этом Леониду, и мы договорились о встрече. Он обещал приехать ко мне, ведь надо было, чтобы он при мне первый раз надел свою кофту, а ни в кафе, ни в каком другом публичном месте это было делать не очень удобно.
Я волновалась перед его визитом несколько дней, не могла взяться за новую работу, хоть теперь ничего не мешало мне углубиться в мохеровое буйство цвета тауп. Я слушала новый роман про очередную скромную девушку из высшего общества, внезапно влюбившуюся в брутального мужика из низшего социального слоя, но меня не касались их книжные переживания. Меня почему-то терзало, понравится ли Леониду моё творение или нет. В качестве исполнения у меня не было никаких сомнений, я «вылизала» каждую ниточку, заправила все хвостики на изнанке, как и полагалось, выстирала и высушила вещь, я сделала всё, как надо. Но нервы мои предательски натянулись и звенели тревожную мелодию, не дающую мне покоя.
Звонок в домофон заставил меня метнуться к двери с такой прытью, что я чуть не потеряла один тапок.
— Алло? Кто там?
— Это Леонид. Здравствуй…те.
— Заходите, — и я нажала на отпирание замка на домофонной трубке, а следом отперла и замок на входной двери, приоткрыв её и прислушиваясь к «телодвижениям» лифта.
Леонид появился в проёме общей прихожей, покрутил головой по сторонам в поисках номера моей квартиры и увидел меня. Даже в неверном свете казённых неоновых ламп коридора его улыбка была неотразима. Боже-боже, как же я по ней соскучилась! Но тут же мен затопила печаль — я отдам ему кардиган и мы больше никогда не увидимся. Никогда. Ни-ког-да…
— Привет, Миляночка! — он протягивал мне небольшой букет, но так изысканно составленный, что я залюбовалась на сочетание цветов и зелени.
— Привет, Леонид, — сказала я, голос меня предал, и приветствие получилось хриплым, как будто я только что встала или простыла. Пришлось откашляться.
— Ты не заболела? — забеспокоился художник.
— Нет, конечно! Я долго молчала, вот горло и пересохло, — я даже смогла улыбнуться. — Проходи, можно не разуваться, хотя у меня есть мужские тапки.
Когда-то давно я почитывала симоронские глупости, даже прикупила дорогие и красивые мужские тапки размером побольше, но никакого мужчины за прошедшие годы эти тапки ко мне не приманили. А тут в ожидании клиента я откопала их, стряхнула «пыль веков», и вот. Леонид аккуратно снял свои ботинки и переобулся в домашние тапки. Тапки пришлись ему точно по ноге…
— Замечательная обувка, и, как специально, моего размера.
— Леонид…
— Давай перейдём уже на «ты»! Лёня я, просто Лёня. Хорошо? Мне на работе официоза и так хватает выше крыши.
— Тогда я просто Мила, если нравится моё полное имя, то я к этому нормально отношусь. Мне часто говорят, что Мила — это от Людмилы, а не от Миляны. Некоторые называют меня Ляной, Лянкой, но вот это уже не нравится мне самой.
— Мила… — он покатал моё имя на языке, как если бы оно было изысканной сладостью или глотком коньяка. — Мне нравится. Мила.
— Лёня… — мне было пока не привычно так к нему обращаться, — давай сразу займёмся кофтой, а потом я накрою стол к чаю-кофе-потрындеть. Идёт?
— Ха-ххх! Идёт, конечно! — усмехнулся рыжий.
— Проходи в комнату!
Кардиган сидел на Леониде так, что хотелось сразу сфотографировать для какого-нибудь журнала моды. Да, я мастерица. Да, вот так, без ложной скромности. Художник рассматривал себя в большое зеркало в прихожей, крутился не хуже девчонки, выбирающей платье для похода на свидание. По его расплывающейся улыбке я поняла, что ему понравилось.
— Уютная вещь у тебя получилась, — и он поймал мои руки и поцеловал пальчики. — Прекрасные ручки! Умелые ручки!
А потом он подхватил меня, обнимая, и поднял вверх, кружась по прихожей, благо квадратное помещение с пятью дверями позволяло такой манёвр.
— От-пусти! — я уже собралась сорваться на визг, но тут же была поставлена на пол.
— Это от избытка чувств… Прости! Мне так нравится результат твоих стараний! Спасибо, Мила, кофта изумительная!
— Носи с радостью! — теперь и я улыбалась.
И было чаепитие, и долгие разговоры, и кофе с коньяком было, и много ещё чего было.
И ничего этого не было.
В сети
Ох, уж эта реальность, будь она благословенна, мать её! В реальности у меня из знакомств только пациенты и бабьё. Бабьё бывает больное и на всю голову больное, в смысле, пациентки и коллеги. А из мужескага полу только пациенты и главврач, но его я никогда не воспринимала как мужчину. Во-первых, все врачи немножко бабьё из-за специфики обучения в вузе, где на одного пацана сразу по пятнадцать-двадцать девчонок, и, во-вторых, потому что времена у нас такие, что мальчиков воспитывают мамы и бабушки, а пример поведения настоящих мужчин мальчику и подсмотреть-то негде. Так что коллеги с иным строением тела, нежели у меня, для меня всегда были недоженщины, а не мужики, и не рассматривались в качестве партнёров в принципе. Тем более главврач, он-то и вообще ощущался мной недосягаемым и суровым Дедушкой-на-облаке, у которого седая борода и пышные усы, который всемогущ, всеведущ и вездесущ.
По вышеизложенным причинам (из квартального отчёта Всевышнему) я так и пребывала в состоянии поиска своей второй половины. Или хотя бы четвертинки, или восьмушки, меньшее не рассматривалось никогда, потому что для истинного наслаждения друг другом мне надо быть хотя бы понарошку влюблённой в своего партнёра.
Не-е-ет, я не старая дева в синих чулках (предпочитаю чёрные колготки)! Вы что подумали, что я сохраняла себя в ожесточённой невинности? Упаси боже! Конечно, у меня были непродолжительные связи с «мужчинами моей мечты», вот только мечты эти так быстро разбивались, что я поняла — все мои мечты хрустальные, звенят красиво, но хрупкие, зараза, ох, какие они хрупкие, мои мечты.
От досады на жизнь-непруху занесло меня на некий сайт знакомств в поисках хоть какого-нибудь приличного мужчинки. Неприличных там такое бешеное количество, что я поначалу чуть с ума не сошла, отписываясь и занося их в чёрный список. Но со временем ко мне перестали заходить совсем. Поэтому уведомление о том, что кто-то мне снова что-то написал на этом сайте, было для меня почти неожиданным. Но любопытство кошку сгубило, и я решила прочитать сообщение.
«Привет, Мила! Мне понравилась твоя фотография, если она, конечно, не фейк из сети».
И всё. Никаких предложений! Просто констатация факта — нравлюсь. И я решила ответить.
«Привет, Леонид! Моя фотография изображает именно меня, причём практически сегодняшнюю. А твоя? Ты на самом деле рыжеволосый и у тебя шрам на подбородке? Извини, быть может, я слишком бестактна…»
Он ответил сразу, как будто сидел и ждал моих слов.
«Да, я рыжий, волосы длинные, хвост закрепляю аптечной или канцелярской резинкой. Мне ужасно лень каждый месяц посещать парикмахерскую, но мне совсем не лень ежедневно бриться. Шрамов своих))) давно уже не стесняюсь».
Вот так, улыбается скобочками. Патлатый и рыжий с исполосованной рожей и ещё нахально улыбается! А где же непристойные предложения? Они обычно поступают если не в первом послании, то во втором или третьем уж точно.
«Просто мне нравятся бородатые. И да, рыжих я тоже люблю. Идеально когда рыжий ещё и бородат».
Мгновенно:
«Могу отрастить, но борода у меня жиденькая, как у попа-расстриги, а вокруг шрамов волосья вообще топорщатся и лежать культурно не желают. Такая бородёнка подойдёт?»
«Нет. Такая борода мне не нравится».
«Ну, вот. Я со всей душой, а ты…»
«А мы уже на «ты»? Когда успели набрудершафтиться?»
«Не знаю, наверное, в прошлой жизни. Давай, вспоминай уже: век пятнадцатый, ты герцогиня, я принц, вокруг Франция…»
«Фу-у-у-у-у-у!!! Гадость какая! Помню, что там все в шторы сморкались, за ними же испражнялись и занимались непристойностями, а помои и содержимое ночных горшков прислуга выливала прямо из окон на широкополые шляпы с перьями. Нет уж! Такое прошлое мне совсем не нравится! Даже при герцогском титуле с принцем на короткой ноге. И вообще я девушка скромная».
«Нормальная у меня нога была!»
«Это такое выражение — быть на короткой ноге, значит, быть в близких ДРУЖЕСКИХ отношениях. Не любовных, а дружеских!»
«Ну, вот, а я надеялся, что в любовных. Но нет, так нет».
И он исчез из сети. А я сидела с такой рожей, что удивлённая лошадь показалась бы в сравнении со мной просто-таки Джокондой Рафаэля или Мадонной Леонардо. Что. Это. Было?! И я полезла в его профиль.
Леонид Александрович Романовский, родился в стольном городе Москва, прожил всю жизнь в этом же городе, где и продолжает жить и работать. Работает вольным художником. Ужас!!! Прощелыга и негодяй! Вольный художник! Читай — голь перекатная, пропойца и мелкий пакостник. По гороскопу Лев, по году Кот. Ой, уморил!!! Котовый кот, львиный лев, или котолев-левокот. Вот! Именно левокот! Кот, который всё время налево смотрит, туда же ходит и там же гадит. Не гадящий кот есть чрезвычайная редкость, ошибка природы, либо он дефабержирован прошлой хозяйкой.
Ладно, лезу дальше. Браузер на запрос «Романовский Леонид Александрович» выдаёт целую кучу всего. Оказывается, что он вполне успешный художник, а не прощелыга и не голь перекатная. У него и мастерская есть, и ученички имеются, и выставки персональные то тут, то там проходят, и в галереях его работы висят, и на вернисажах и аукционах их раскупают. Вот те и Левокот!
А в личной жизни так: баба была, родила сыночку и смылась с дитём в туманные дали. Разведён мой Левокот. Как раствор в разведении один к одному. Нет, там же дитё, так что один к двум. Значит, алименты платит. Впрочем, что это я? Ребёнка содержать нормально, да и меня это вообще никак не касается — у меня с этим рыжим котом ничего нет. Ну, поговорили один раз, ну, весело было, но он же «срылся в туман», как солнечный остров г-на Макаревича.
Теперь картины и картинки. Полотна, зарисовки, наброски, картины в красивых рамах — в сеть выложили много его работ. Я зависла, рассматривая их, так было интересно и красиво. Не сказать, что я много понимаю в живописи, на ощущениях, не по науке, но мне понравилось те, что он изображал. Животные и люди, пейзажи и натюрморты, всё было таким простым с одной стороны, а с другой заставляло всматриваться в детали, зависать от сочетания цветов и фактур. Тянуло смотреть ещё и ещё, не отпускало, то ласкало глаз, то тревожило. Наверное, никто не оставался равнодушным, глядя на работы Леонида. Я даже заскринила себе несколько особо приглянувшихся картинок.
А вот его личных фотографий было не очень много, зато тут была и его семейная пасторалька — с женой и малышом, только там они все такие молоденькие, а мальчонке годика три-четыре, не больше. И что же тебе не жилось с ней? Симпатичная белокурая красавица, с такой картины рисовать и в галереях развешивать для умножения красоты в мире. И сын у него в детстве был вылитый ангелочек, такой же кудрявенький и белокурый, как мать, только губы как у отца и овал мордоличика тоже папин, но это уже, наверное, сто раз поменялось, ведь времени с того снимка прошло много, а дети так быстро растут.
Насмотрелась я, навыяснялась, поняла про него чуть ли не всё вообще, что можно было понять из двух аккаунтов и подробного серфинга по сети. И что толку? А если он мне больше ничего никогда не напишет? Буду ли я писать ему сама? И я решила, что завтрашний день я могу переждать, послезавтра я имею полное право кинуть вопрос про как дела, а если ответа не будет, то и скинуть рыжего художника со счетов. Ну, потрындели с удовольствием, и всё.
Спать! Ой, блин! Опять на работу с помятой харей идти, выспаться у меня уже нет никакой возможности — за четыре часа высыпался только Кант, а я — не он. Завтра новый день принесёт мне что-нибудь новое. Баю-бай, май бэби.
Новый день принёс мне вечернюю смену — позвонила коллега и слёзно попросила поменяться. А мне что, мне только хорошо, хоть я уже и приготовилась выходить из дома. Но гораздо проще переодеться в домашнее и снова закопаться в подушки и одеяло, чем пилить на службу и выслушивать пациентов во всех смыслах этого слова.
Потом я встала, проверила почту и сообщения на сайте знакомств — ни гу-гу, пусто, всяк молчок знай свой шесток. Даже на почте только спам. Нету моего рыжего рыцаря, зря принцесса в башне мечется, дракон его уже сожрал и переварил. А я-то, наивная северная девочка, надеялась… Обломилось обломинго, пролетая над Парижем, как это делал французский лётчик Фанерье. И что мне теперь делать прикажете? Пошла-ка я на работу схожу, авось развеюсь малость.
Вечером я летела домой со всех ног, чувствуя себя сороконожкой. Главное не думать, с какой ноги я шагать начинаю, а переставлять их быстро-быстро, тогда получается судно на воздушной подушке. И сразу на сайт.
А там ни-че-го! Ну, ё-маё! И настроение моё куда-то уё… На фиг всё! Я спать.
Снова вечерняя смена, и снова молчание ягнят. И опять вечером ни слова от этого котольва. Не-е-е, другие существа пытались меня о чём-то спрашивать, типа сколько я беру за ночь, а сколько за пару часов, а коньяк и закуска в качестве оплаты подойдут мне или ещё и денег добавлять? Я их банила как заправский банщик. Уж мы их душили-душили, душили-душили… Мдя…
Прошёл ещё один бездарный день. Опять писали мне одни дураки! Решила завтра вообще не заходить на сайт. Пусть бегут неуклюжи! Пусть на фиг бегут!
Выходные. Хожу по потолку. Надо бы заняться делом. Во! Пылесос мне в руки! Тряпка — моё знамя! Порошок и полироль — мои друзья!
Уф… Маловато королевство, разгуляться мне негде! А войну с соседями мне затевать лень. Зато можно уже лечь спать.
Минус понедельник. Ну-у-у! Нн-ну-у-у!!! Уже же ж вечер! Уже можно! Я три дня… ТРИ ДНЯ!!! Не заходила на сайт знакомств!!! Ааааааааа!!! Вот оно!!! ЧТО??? Его сообщение ждало меня ТРИ ДНЯ. Абза-а-а-ац!!!
«Привет, Мила! Прости, что я так резко завязал разговор. Дела были неотложные — сын приезжал».
«Ты обиделась? Прости! Я не могу отказать восьмилетнему человеку в общении! Тем более, что он всё равно не поймёт причин, зато обиду сохранит на всю жизнь».
«Ну, кроме меня некому было с ним посидеть. Бывшая моя срулила на какие-то курсы. Она актриска, их вечно таскают на какие-то мастер-классы…»
«Ответь мне, пожалуйста…»
«Мне без тебя плохо!»
«Мне без тебя грустно…»
Я читала и плакала. Мне было жалко рыжего, его мальчика в светлых кудряшках и себя, идиотку. Хлюпая и подвывая, сглатывая слёзы и почти без надежды, я набрала:
«Я здесь. Не могла писать — много работы было, уставала, сразу падала спать, в сеть не заходила. Извини!»
И сразу:
«Привееееееет! Как же хорошо, что ты откликнулась!!! Ты сделала меня счастливым!»
«Да, ладно тебе! Мы едва знакомы. Правда я про тебя в сетях кое-что посмотрела. Клёвый ты чувак. И картины мне понравились».
«А ты про себя расскажи, и мы станем знакомы по-настоящему».
«Я врачиха, терапевт на участке. Ношусь по квартирам к разным задохликам, заглядываю в глотки, выписываю больничные и таблетки разные, потом в кабинете сижу под охраной пожилой медсестры, как принцесса в башне с драконом. Медсестра у меня стрррашшная! Она в три раза меня шире и в два ниже — легче перепрыгнуть, чем обойти. А уж голосильник у неё вообще сущий репродуктор на площади — как гаркнет, стёкла в окнах дребезжат, все тройные стеклопакеты в ужасе чуть не трескаются».
«А ко мне в глотку заглянуть можешь?»
«Могу, только ты получше фотку сделай, чтобы свет правильно освещал твою глотку)))»
«Э… Я вообще-то думал, что это повод увидеться…»
«А… Да?)))»
«Именно!!!»
«Ну?»
«Что ну? Диктуй адрес, я выезжаю!»
Я написала ему адрес, домофон, этаж… Я ещё не верила в реальность происходящего. Бли-и-и-ин!!! А жрачки-то у меня и нету!!!
«Лёнь!!! Захвати что-нибудь из еды, плииииз! Я не рассчитывала на поздний визит кавалера, у меня только кашка на завтрак и несколько помидорок черри в холодильнике».
«Ок! Всё понял. Не жужжи! Я тебя накормлю вкусным ужином, потом завтраком, потом обедом и вообще!»
«Стоп!!! Завтрак у меня и свой есть — кашка! На одно моё лицо вполне хватит».
«А меня кормить утром не надо?»
«А ты у меня завтракать собираешься?»
«Да. Нельзя? Мама заругает?»
«Лёня… Я давно живу в своей маленькой уютной квартирке. Одна».
«Меня это устраивает. Всё. Жди!»
О-о-о! Как же хорошо, что я все эти дни драила свою жилплощадь! Даже вещи в шкафу лежали ровными стопками и по цветам в радуге разобраны — это я прикалывалась уже так от нечего делать. Я вскипятила чайник и заварила шикарный китайский чай.
Ещё полчаса я топтала тропинку на потолке и в прихожей на полу, с потолка дверь отпирать было бы неудобно, руки не дотянутся. А потом раздался ЗВОНОК в домофон, и я открыла все замки.
Он вошёл. Я изучила его фотографии до дыр, но я оказалась всё равно не готова. Рыжий. Медноголовый, если точнее. Как же мне захотелось запустить в его шевелюру пальцы и терзать, разминать, расчёсывать эти тяжёлые даже на вид длинные волосы. Шрамы на лице. Да, их мне захотелось целовать, нежно ласкать губами. Губы. О-о-о… М-м-м… Красивые. Совершенные, несмотря на шрам. Прильнуть! Приникнуть! Завладеть. Отдаться этим губам, этой улыбке. Глаза цвета вечернего неба. Нет, сумерки! Там было сумеречно, в его глазах — он рассматривал меня.
А я? Как я выгляжу в его глазах? Я смутилась и попятилась, пропуская его в квартиру.
— Привет, Леонид, — выдавила я из себя.
Как же просто общаться в чате! Как сложно даются слова! Незнакомый знакомец. Друг по переписке. Да какой на фиг друг? Мы же едва несколькими строчками перекинулись! Ну, изучила я интернет, и что? Да ничего! Ничего мы друг о друге не знаем!!! И я на самом деле испугалась. Аж коленки ослабли.
— Привет, Мила, — и я успокоилась от его голоса, — ты такая, как я себе и представлял. Хорошенькая, скромная и… милая.
И он улыбнулся во всю ширину возможностей. Сколько там зубов, тридцать два? Мне показалось, что их гораздо больше, но это уже не пугало. Пришло чувство, что всё в порядке, всё идёт правильно. Всё так и должно быть! Мой мужчина вернулся домой. И я понеслась колбасой на кухню вытаскивать из сумки его покупки, строгать сыр и ветчину, мыть и резать овощи на салатик, кромсать мягкий багет на кусочки…
Суета меня окончательно умиротворила. А потом были разговоры, расспросы, ответы, шутки и смех. Потом были танцы под медляки из радио, потом… Потом было всё, о чём мечталось.
И ничего этого не было.
На Старом Арбате
Как же я раньше любила это место! Меня мучает ностальгия, но вернуться на ТОТ Старый Арбат уже невозможно, увы. Того Арбата, где прошло моё детство, больше нет и никогда не будет. Я помню узкие тротуары с вечно спешащими по делам москвичами. Как же здорово было скользить стремительной резвой розовощёкой рыбкой между ними, обгоняя женщин, мужчин, все их проблемы. Гордость за свои способности по скоростному передвижению в толпе просто распирала нас с подругой.
Троллейбус плавно передвигался по одной полосе туда, а его соплеменник по второй полосе оттуда. Мне казалось, что когда они встречались, они приподнимали свои форменные фуражки (на службе обществу всё-таки, как никак!) и слегка кланялись друг другу в знак приязни и взаимопонимания.
Теперь никаких троллейбусов, никаких спешащих людей, все медленно прохаживаются по, да-да, офонаревшему во всех смыслах и постаревшему, я бы сказала «ветхому днями», Старому Арбату. Напрасно думали, что плитка омолодит его, что фонари и кофейни придадут улице налёт французской богемы. И плитка не та, и кафешки не те, да и люди совсем не похожи на парижан. Увы.
Когда-то тут сидели художники всех мастей, выискивали крупицы заработка. Они мне напоминали нахальных воробьёв, попрошайничающих кусочек хлебушка, но не гнушающихся и целым ломтём колбасы. Сколько раз мне приходилось отказывать им в праве меня нарисовать, хотя бы и бесплатно.
Это было в первую волну офонарения. Но потом Арбат снова переделали. Пропали художники и рукодельные передвижные лавчонки, где продавались разные матрёшки с ушанками ядерно-ядовитых цветов, бусики для гостей столицы и аборигенов и разной другой блескучести для пролетающих над всей этой красотой ворон. И я, как ворона, зависала поглазеть на перстеньки и подвески, брошки и серьги с российскими самоцветами. У меня даже сохранились парочка перстней с тяжёлыми каменюками — один с малахитовым кирпичом, другой с сердоликовой плитой овальной формы. Они мне и теперь нравятся, но носить такое теперь не модно. Да и тяжёлые они, заразы.
Но сейчас на Старом Арбате, почти как в офисе, всё по линейке, отутюжено и зализано. Всё правильно и благообразно. Человеки чинно семенят компаниями или семьями с детьми, присаживаются на скамейки под фонарями, беседуют о высоком… Чистые домики, недавно выкрашенные в правильные московские цвета, вымытые с мылом фонари и их столбики, пустые урны без мусора (незаметные дворники их уже опорожнили утром), аккуратные выгородки кафе и ресторанов с приличными столиками и креслами…
Даже Цоя никто не поёт в переулке! Я бы слышала, если бы там кто-то был, я сижу спиной к Кривоарбатскому переулку, который как раз начинается стеной Цоя. Я рассматриваю вывеску «Зоомагазина». Нет причин называть его как-то ещё — на Старом Арбате есть просто «Зоомагазин». Это незыблемая точка. Он тут был всегда. Он вечный!
Пропали кафе-мороженое с белкой в колесе, которая так радовала меня-дошколёнка, испарился, переродившись в «Му-му» быстрого питания, магазин «Диета», больше нет крошечного кинотеатра, куда мы с классом хаживали на разные киношки по школьной программе и просто так для посмотреть. Филиал «Детского мира» на углу Староконюшенного переулка, где мы всегда покупали мне школьную форму, где продавали разные игрушки и безделицы, теперь продолжает торговать безделицами, но уже дорогими и не для ежедневного использования — он стал огромной сувенирной лавкой.
На углу другого переулка был когда-то продуктовый магазин, откуда всегда пахло рыбой, хотя из рыбы как таковой там обитала только сельдь пряного копчения и то не всегда. Бабушка моя была каким-то боком шапочно знакома с продавцами мясного отдела, и ей иногда «из-под полы» продавали кусочки мяска получше. А ещё там торговали фабричными котлетами! Бабуля божественно готовила, а её котлеты считались всеми в семье и за её пределами среди друзей и знакомых, хаживавших к нам в гости, но покупные котлеты я была готова есть с утра и до ночи, есть даже сырыми, причём предпочтительно именно сырыми. Наверное, там было столько хлеба, что мясного вкуса почти не чувствовалось.
Сейчас я могу только улыбаться, грустно и светло. Прошлое уходит, приходят новые дни. Жизнь никогда не останавливается, чтобы погоревать на чьей-то могилке, памятной нам и, быть может, совсем не известной кому-то другому. Память вообще штука скользкая и непрочная, вредная с точки зрения настоящего и тем более будущего. Ничем наш опыт нам не в состоянии помочь, только мешает, вредит, заставляя верить в неудачливость и невезение. Ведь память на счастливые события так коротка, зато плохое, боль, обиды и прочие мерзости, произошедшие с нами бог знает когда, мы помним всегда, мы храним им такую великую верность, словно от этого зависит наш каждый следующий вдох.
А ведь куда как полезнее было бы собирать в памяти, раз уж ей так важно хоть что-то помнить, именно моменты счастья и радости. Пусть бы накапливались там радуги, случайно увиденные среди зимы, первый поцелуй, если он принёс восторг и парение в облаках, первый крик родившегося дитя, его первые шаги, слова, то, как смотрел на своего внука его дед, твой отец… Пусть память сохранит мамину похвалу, ощущение от её рук, гладящих тебя по волосам, утешающую и успокаивающую за полученную двойку. Утешающую, а не ругающуюся на чём свет стоит! Да, это было лишь однажды, но именно это и надо помнить! То, как ты шлёпала босиком по лужам во время первого московского урагана, потому что быть насквозь мокрой уже забавно, а не зазорно.
Помнить надо хорошее и доброе, тогда оно станет вечным. Тогда оно будет приносить добро и в будущем. Вот как этот старинный «Зоомагазин», например, он стоит тут всем перестройкам на зло, и будет стоять, я надеюсь, всегда!
И как же этот факт радует моё сердце! Я ещё дошколёнком ныряла в него, чтобы, раскрыв рот, наблюдать за плавающими в аквариумах рыбками и чирикающими волнистыми попугайчиками и маленькими солнышками щебечущих канареек.
Потом в соседнем здании, куда надо было проникать, пройдя через портал-арку во двор, открыли «крысятник», где продавались разнообразные грызуны от микроскопических мышат мини-мышек (есть мини-собачки, а тут вот были тоже мини, только мыши) до вполне себе зрелых крысильд и крысашек. Там поставили и вольеры с котятами и щенками — напротив мыше-крыс, типа пусть привыкают друг к другу, им же есть вместе, в смысле, друг другом же и питаться.
Сейчас снова только одно помещение, как и раньше разделённое на рыбный отдел и птиче-хомяче-собаче-котячий. И ещё разные прибамбасы: поводки-намордники, клетки, когтеточки, весовой, из огромных мешков, корм для кошек и собак, солома и зерновые корма для птиц, грызунов и ещё много-много всего разного.
Я сидела на скамейке по причине банальной усталости. Не молодая я уже, увы, жизнь прошла как-то незаметно. Дом-работа-дом… Учёба-дом-работа… Была замужем, но неудачно и недолго. И вспомнить из того периода нечего, кроме безумной скачки с препятствиями в виде зачётов и пересдач, отработок пропущенных по причине личной жизни занятий и косых взглядов одногруппников, интересующихся, в каких позах мы с мужем, тоже одногруппником, предпочитаем… м-м-м… спать.
Бр-р-р! Развод и девичья фамилия! Это был единственно правильный выход, и я до сих пор рада, что так получилось. Но вот уже скоро пенсия, а я одна и одна. На работе найти судьбу не вариант, там либо придурки-коллеги мужескага полу, либо больные, в смысле пациенты. Но больной мужчина, сами понимаете, не совсем мужчина, ему нужна мамка, а не жена. В жёны я ещё как-нибудь могла бы пойти, а вот мамкой быть всю дорогу — увольте, не мой это путь от слова совсем.
Люди ходили мимо меня, как будто это жизнь текла сразу в прошлое и будущее, а я просто сидела на скамейке совсем одна, когда неожиданно рядом присел какой-то человек. Он не спросил позволения, не извинился, что побеспокоил меня, просто уселся рядом и молчал. Казалось, что я для него не существовала или являлась каменной скульптурой, прилагающейся к скамейке в качестве весьма сомнительного декора.
А я рассмотрела его в подробностях, и мне показалось, что я его очень давно знаю, что я его определённо уже когда-то видела, но вот не могу вспомнить подробностей.
Выгоревшая (на солнце?) кепка-бейсболка когда-то красного цвета, через застёжку которой сзади был продёрнут длинный хвост тяжёлых медно-рыжих с проседью волос. Из-под козырька глаз не видно, они в тени, зато солнце освещает великолепный тонкий нос, я бы сказала изящный, если бы он был прямым, но, видимо, он был когда-то переломан, потому что осталась неровная почти незаметная горбинка.
Я смотрела на его профиль и думала, зачем он сел на скамейку? Устал или просто потерял смысл жизни? Или, как я, предался воспоминаниям? Было ли что-то в его жизни связано со Старым Арбатом, с «Зоомагазином»?
Тот факт, что он мне показался знакомым, меня не тревожил — с моей работой мне часто в толпе мерещатся мои пациенты, бывшие или потенциальные, а после приёма в сорок и больше человек мне уже все кажутся знакомыми. Зато своих настоящих пациентов я могу не узнать в лицо, настолько я сосредотачиваюсь на заболеваниях, что помню только характерные признаки. Например, дефекты кожи или другие физические изъяны я запомню, а красивые глаза — нет, если пациент не жалуется на резь в глазах или слезотечение. Ну, вы понимаете, исковерканное профессией восприятие, профдеформация, а потом в скором времени и профвыгорание. Эх, дотянуть бы до пенсии, но это ещё так долго…
— Скажите, а вы жили когда-то в этом районе? — я от неожиданности даже подпрыгнула, когда рыжий повернулся ко мне и задал этот вопрос.
— Д-да-а… — смогла выдавить из себя я.
— И вы ходили тут каждый день?
— Д-да, а какое это имеет значение?
Он не ответил, вместо этого он полез во внутренний карман своей джинсовой куртки и достал старенький блокнотик, теперь их называют скетч-бук, пошуршал страничками и протянул мне рисунок.
— Что это? — заговорить я смогла только через пару минут.
— Это вы, — констатировал человек в бейсболке. — Когда-то я просил вас позировать мне. Я тут стоял и рисовал пасквили на телезвёзд и шаржи на политиков. Но я нормальный художник! Я хотел изобразить вас в классической манере, я вы пренебрежительно отозвались о моих работах и категорически отказались позировать. Но я смотрел на вас каждый день, я писал по памяти, делал наброски. Я болел вами, прекрасная незнакомка. А потом вы перестали тут проходить… Много лет… Все эти годы меня утешал ваш лик на том портрете, который я всё-таки написал по памяти, пользуясь набросками, делать которые мне никто не мог запретить.
Я сидела молча, переваривая ситуацию. Я вспомнила его по шрамам на лице — на нижней губе справа и подбородке, а ещё под левым глазом, это шрам напоминал веточку с листиком. Я действительно отказалась ему позировать. Но по дороге на работу мне было абсолютно некогда, все близко живущие к работе люди переоценивают свои спринтерские способности и вечно опаздывают. А по дороге домой мне было тем более не до него — мне надо было успевать сделать много дел, я же тогда жила с родителями…
— Я искал вас потом, думал, что вам надоело на меня натыкаться, и вы выбрали другой маршрут. Но я так и не нашёл вас. У меня остался только ваш портрет.
— Зачем вы мне это всё рассказываете? — от ностальгии по юности у меня щемило душу, не физическая боль, я разбираюсь в таких вещах, а именно душа металась, сердце хотело выпрыгнуть. От спокойной ностальгической прогулки ничего не осталось, я была готова разреветься, глядя на своё изображение, сделанное с любовью в те времена, когда ещё было что изображать.
— Я искал вас. Потом я нашёл девушку, которая мне вас напоминала внешне. Мы поженились, она родила мне сына. Но она — не вы! Она закатывала мне скандалы по поводу вашего портрета, такие сцены ревности, что… Она грозилась его изрезать на куски! Тогда я снял его со стены и сохранил его в банковской ячейке у одного моего знакомого банкира. Там, куда этой стерве дорога была закрыта. В конце концов, мы развелись, и она укатила в свой Владик. Только по сыну скучал первое время смертельно… Но он уже почти взрослый, сам ко мне теперь прилетает. Всё нормально. А портрет я ещё тогда повесил в мастерской. Да я и жить туда практически переехал!
— И что теперь нам делать? — у меня уже не было отдельно его и меня, почему-то сразу образовались «мы».
— Как что? Вы думаете, что я теперь смогу вас отпустить? — он так удивился, что запрокинул голову, а солнце осветило его глаза.
Небесно-голубые! Серо-голубые! Рыжий и голубоглазый. Тот самый. Когда я переехала из аварийного дома в одном из арбатских переулков, я ещё не раз вспоминала этого карикатуриста, и с тех пор меня манили все рыжие и голубоглазые, особенно длинноволосые.
— А если я скажу вам, что у меня семья, муж, дети? — я решила его проверить «на вшивость».
Он вскинулся снова, очень внимательно осмотрел меня и расслабился.
— Нет у вас ни семьи, ни мужа. Дети… Ребёнок… М-м-м… Тоже нет, — он утвердительно кивнул каким-то своим мыслям, — да вы и кольца обручального не носите.
— Допустим, что кольцо мне надоело, и я его сняла. Вернусь домой и снова надену, чтобы муж не ругался.
— Нет у вас обручального кольца. Нет у вас мужа.
— Откуда такая уверенность? — я даже возмутилась немного.
— Я нарисовал столько шаржей, написал столько портретов, что невольно стал разбираться в людях. Есть такая наука физиогномика…
— Какого гномика? — перебила его я, улыбаясь.
— Физио-гномика, — повторил он и тоже заулыбался. — Так вот это раньше была полноценная наука, а потом с развитием «настоящей» современной психологии её обозвали лженаукой и перевели в разряд эзотерического знания, то есть закрытого.
— Я немало эзотерических книг перечитала, но спасибо, что объяснили.
— Извините! Обычно приходится объяснять, — он осёкся, помолчал и потом продолжил. — Я научился видеть за людской внешностью их души, черты характера, даже помыслы. Я могу с уверенностью рассказать про человека по его изображению на фотографии, сможет ли этот человек сделать пакость мне или другому.
— А я? Что вы скажете по моему портрету, ведь вы его разглядывали столько лет?!
Он посмотрел на меня внимательно и молча, потом забрал свой блокнот и посмотрел на свой рисунок.
— Вы отклонили все предложения о замужестве потому, что вы не любили претендентов, и остались в одиночестве. Вы не замужем и никогда не были, не имеете никаких детей, и никогда не планировали их от случайных мужчин в своей жизни. Живёте одна, вся жизнь в работе и хобби, — он ещё раз глянул мне в глаза, — у вас обязательно есть хобби! Кошка? Вязание? Рыбки в аквариуме?
— Кошки и коты, — поправила я его, — две кошки и кот. И рыбки. И да, вязание. Но это проще всего — я же в вязаной кофте. А так вы во всём правы. Вот только замужем я была. Недолго и неудачно.
— Меня зовут Леонид. Э-э… Александрович… Романовский. Я свободный художник, вполне обеспеченный человек. Разведён. Сын взрослый. Почти взрослый.
— А-а-а… Зачем вы мне представились?
— Чтобы наконец-то познакомиться! — удивился художник.
— Понятно. Теперь моя очередь?
— Обязательно!
— Миляна Стефановна Зорич, врач высшей категории, терапевт или общей практики, как угодно, сейчас работаю терапевтом. Не была, не состояла, не значилась…
— Вот и прекрасно, Миляна. Давай на «ты»!
— Давай!
— Пойдём в ресторан! Я тебя приглашаю! У нас с тобой сегодня праздник.
— Какой?
— Мы познакомились.
— Теперь будем отмечать его каждый год? — я рассмеялась, представив себе, как через год мы снова встретимся на этой скамейке напротив «Зоомагазина».
— Именно! — просиял Леонид. — Через год мы специально поедем из дома разными путями, пойдём от разных станций метро, чтобы встретиться здесь, а потом тоже пойти в ресторан.
— Уговорил, Лёня! А портрет мой ты мне покажешь?
— Обязательно! Мы его в спальне повесим!
— У меня маленькая квартирка, там негде спальню делать.
— Зато у меня есть возможность купить большую квартиру, а там обязательно будет спальня!
— Ох, фантазёр ты!
— Я искал тебя столько лет, что успел всё продумать и спланировать. Какие фантазии? Завтра же распишемся, и ты станешь моей женой!
— Ух, какой ты быстрый! Мне надо подумать, привыкнуть к тебе. А вдруг я тебя разочарую? Вдруг ты выдумал меня и полюбил образ, а не живую меня? Да и я совсем не знаю тебя! Нет причин спешить! Мы же уже встретились, познакомились. Куда теперь спешить?
— Я боюсь, что ты снова исчезнешь, как тогда в юности. Я страшно этого боюсь, а потому больше не отпущу тебя никуда.
— Это мы ещё посмотрим! Ресторан, говоришь? А я проголодалась! Веди меня в ресторан!
Сколько раз ещё он водил меня по ресторанам и кафешкам, сосчитать уже невозможно. После уютной скромной свадьбы мы поселились в одном из старых районов Москвы, недалеко от Кремля, но среди вполне обычных людей. Это было моё условие, мне не хотелось жить среди разных «шишек» и выскочек нынешней элиты.
И было всё. И любовь, и нежность, и картины, и выставки…
И ничего этого не было.
В собственной постели
Я люблю просыпаться раньше, чем он, люблю смотреть, как он дышит, как раскиданы его длинные рыжие волосы по подушке, как вздрагивают во сне пушистые ресницы, храня его сумеречные сны. Мне нравятся его шрамы на лице. Один молниями ветвится справа от нижней губы по подбородку, а второй почти невидимой веточкой с листиком пересекает левую скулу и бровь. Если первый шрам появился у него во время драки со старшеклассниками, то второй это уже осознанное приобретение в молодости — по дури за компанию в тату-салоне шрамировался вместе с тогдашней подругой. Подруга как-то быстро пропала, скрылась из его реальности, а веточка с листиком осталась.
Солнце вот-вот высунет свои ручки-лучики из-за крыши дома напротив, уже окрасились в пастельные тона крошечные паутинки перистых облаков. Воздух звеняще прозрачен и пьяняще сладок такой мятно-лимонной прохладой, что щемит где-то около сердца от утреннего восторга.
В нашей с Леонидом жизни всё было обычно, как у всех, почти как у всех. Но именно про нас можно сказать: люди, как люди, и пожать плечами — ничего особенного. Мы прожили все эти такие разные годы вместе с нашей страной, как и весь наш народ. Мы были гибкими, поэтому нас обошли многие неприятности, ломавшие других. Мы были стойкими, поэтому мы устояли в водовороте обрушившихся на страну невзгод, и передела, и беспредела.
Мы теряли работу и теряли друзей. Мы вставали и шли дальше, находили новую работу и новых друзей, храня в памяти свет тех, кто ушёл за грани жизни. Мы родили и вырастили детей, поставили их на ноги вопреки всем трудностям, воспитав людьми с честью и совестью, добрыми, но не добренькими, а достойными. Теперь нам доверены внуки.
Но сегодня мы с мужем вдвоём, дети с семьями укатили на море, а мы отдыхаем в городе, который оба любим больше всяких морей и гор.
Вы спросите, как же мы познакомились? А вот тут вы не поверите в правдивость моего рассказа. Я-то расскажу, но… Никто сначала не верит. Короче, дело было так.
Я тогда дежурила по отделению терапии, а заодно практиковалась и в приёмнике. Мы с врачом приёмного покоя Игорем Семёновичем образовали в нашей больничке этакий презабавный тандем: я интерн, а он уже довольно пожилой и опытный доктор. Мы полюбили дежурить вместе. Я набиралась опыта и смотрела во все глаза, следила за каждым его действием, а он урчал от удовольствия и своей нужности.
Меня, как врача, сделали не институт с его кафедрами, не учебники и практические занятия. Меня сделали врачом два мужика: Слуцкий и Грушевский, Игорь Семёнович и Николай Петрович.
Грушевский заведовал отделением интенсивной кардиологии, где долечивались после инфарктов, и куда меня забросили в интернатуру сразу после вручения диплома. Однажды Николай Петрович посмотрел на меня, покрутил свой пегий ус и произнёс вердикт.
— Зорич, ты не больничный человек. Твоё место в поликлинике.
Как же я тогда на него разобиделась! Я дежурю втрое больше положенного (за это неплохо платят даже интернам!), я учусь на каждом шагу, я уже могу многое делать самостоятельно! Я уже справляюсь с полной нагрузкой штатного врача отделения кардиологии! И я… поликлинический доктор? Вот эта «врачиха-на-побегушках»? Участковый терапевт?
И, как это ни странно, Грушевский оказался прав на все проценты мира! Я полюбила поликлинику с первых дней работы. То ли коллектив оказался дружным, и меня приняли, как родную, то ли участковая работа и вправду оказалась хороша именно для меня.
Но это было позже. А в тот день я отработала в своём отделении дневную смену и осталась в ночь, конечно, с Игорем Семёновичем. Это была пятница, к нам везли всяких «забавных» товарищей в не очень адекватном состоянии. Ну, вы понимаете, пятница же! Я так ухайдокалась, что Слуцкий выгнал меня спать в отделение, где оставалась одна единственная блатная палата-однушка, то есть, на одного пациента. Её всегда оставляли до самого последнего, чтобы туда могли положить либо блатняка, либо платного, что почти то же самое, либо какой-нибудь особо стрёмный экземпляр, светить который в обычной шестиместной палате не стоило, чтобы не ухудшить пятерым соседям течение их болезней.
Я уснула сразу, положившись на выставленный на семь утра будильник, потому что Слуцкий взял на себя заботу последить за пациентами в корпусе и все неотложные вызовы тоже взял на себя. Игорь Семёнович вообще благоволил мне, как родной дочери.
Мне даже снился какой-то сон, когда я вдруг почувствовала рядом с собой… тело. Тело?! Я подскочила, как ошпаренная, и осмотрелась. Сердце заходилось в истерике и лупцевало в таком ритме, что мне не хватало воздуха. Мне бы заверещать, как корабельный ревун, но долг превыше всего, и я зажала себе рот руками, чтобы ни в коем случае не разбудить народ в соседних палатах.
Мужик лежал на моей кровати, привалившись ко мне, и спал. Меня слегка начало отпускать — живой, уже легче. Ну, да, дверь же я не запирала… Но я не помнила такого пациента, хотя всех больных своего отделения я знала в лицо, а многих и по фамилиям, несмотря на вечный круговорот пациентов в природе. Откуда он взялся? Новенький? Но почему тогда в моей койке, простите?
Я встала, привела себя в порядок и только потом решила всё-таки разобраться с моим хм. соседом по кровати.
— Проснитесь! — трясла я его за плечо. — Вставайте! Вы кто и откуда? Как вы оказались в этой палате?
— М-м-м-м… — недовольно отозвался незнакомец, отпихивая мою руку.
— Просыпайтесь! Вам надо перейти в вашу палату! Эту я должна закрыть на ключ!
— А где я? — хрипло спросили меня.
— А кто вы? — в том же духе спросила я.
— Я художник! — это прозвучало гордо и с вызовом к обществу в моём лице.
— А я врач.
— Вы? В-вр-р-рачщщ? — весь его вид выражал высокомерное пренебрежение. — Ик! И кто вас вызвал?
— Вы в больнице, в отделении кардиологии. А вот как вы сюда попали, простите, я не в курсе.
— У-у-у-м-м-м… — простонал художник, растирая кулаками глаза, — Мля-я-я-я…
— Назовите ваше имя и фамилию, я посмотрю в ординаторской вашу историю болезни и скажу, в какую палату вам надо пойти.
— Р-р-романовский я, Л-леонид… Ик… Александырыч… Лексаныч… Вот… Ик!
Я налила ему воды в стакан, который всегда был под рукой у меня по утрам, я люблю «позавтракать» водой, потому что утром в меня долго не лезет никакая еда. Леонид всосал содержимое стакана так, словно всю последнюю неделю провёл в пустыне Сахара.
— А-а! В Бодунах засуха? — не люблю пьяниц, категорически не люблю. — Так, быть может, ещё и рассольчику дать?
Я не стала ждать ответа потому, что рассольчик у меня был — в холодильнике в ординаторской осталась недоеденная банка маринованных огурцов с прошлой недели, когда строгали салатик на день рождения коллеги. Там, в ординаторской на столе я нашла и карту Романовского Леонида Александровича. И записку от Слуцкого.
«Миляночка Стефановна, дорогая, прости меня, хорошая моя! Надеюсь, ты не побила моего друга? Лёнька нормальный, не алкаш, но судьба-злодейка вчера затащила его на лютый корпоратив эстрадных звёзд, где его просто-таки насильно напоили и даже лишили невинности. Я положил его в тринадцатую палату, совершенно запамятовав, что там уже отдыхаешь ты. Прости старого беспамятного иудея! Надеюсь, бог отплатит за твои страдания сторицей деньгами или счастьем на твой выбор».
Ну, раз это проделки Слуцкого, то я успокоилась, потому что его словам можно верить в любом случае. И, кстати, про иудея это он на себя наговаривает, он выкрест в каком-то лохматом поколении, и ходит, как и большинство москвичей (пока ещё большинство…), в обычную церковь недалеко от нашей больнички, Предтеченскую, ну, Рождества Иоанна Предтечи.
Налив в стакан огуречный маринад (не совсем рассол, но тоже пойдёт), я отправилась в тринадцатую палату.
— Вы божество! Вы мой кумир! — сообщил мне художник после всасывания второго стакана безградусной жидкости за сегодняшнее утро.
После этого он встал и попытался меня приобнять. Оказалось, что это не пошлое заигрывание, а потеря равновесия. Пришлось мне проводить его к двери в санузел, который в этой палате, слава строителям коммунизма, был свой собственный.
Слуцкий явился ко мне уже переодетым в цивильное и поджидал, чтобы объясниться и проводить до метро, где мы расходились в противоположные стороны, я ехала в центр, а он на окраину.
— Милянка! А ты ведь передрейфила! Ну, признайся! — вид у доктора был помятым, сказывалось полуторасуточное дежурство, но довольным.
— Игорь Семёныч! Блин! Да, не то слово! Я чуть не заорала на всё отделение! — усмехнулась я, вспомнив свою реакцию, между прочим, вполне нормальную реакцию. — А вы, значит, издевались надо мной. Да?
— Не-а, я забыл, в какой ты палате устроилась. Я только-только расплевался со «скоряками», которые пытались впарить нам труп, образовавшийся по дороге к нам у них в машине, а тут подваливает Лёнька Романовский собственной персоной в сопровождении девиц количеством штук пять или шесть. Я точно не сосчитал, они так мельтешили перед глазами, что я сначала решил, что их целый дивизион. Но потом я их всех выгнал, прокапал Лёньке лекарства, а когда он более-менее пришёл в себя, я отправил его с санитаром в твоё отделение в тринадцатую палату, как своего блатняка.
— И долго он там будет отдыхать? — мой вопрос не был праздным, в понедельник зав. отделением мне устроит кровавую баню, если в его вотчине будет пациент с посталкогольным синдромом. — А то Грушевский…
— Ой, да ладно тебе, Милян, ничего тебе Грушевский не сделает!
— Да, но скажет! А как он может сказать, вы сами знаете!
— Не скажет, потому что даже не узнает. Лёнька завтра утром укатит домой. Сегодня вечерочком я сам его ещё разок прокапаю, потом дам проссаться, пардон, и доставлю его на своей колымаге к нему домой.
— Ой, Игорь Семёныч! Вы вот сейчас на комплимент напрашиваетесь? Это я про колымагу марки «Мерседес».
— Но так ему же уже больше двадцати лет! Эта колымага старше тебя!
— Я старше!
— Всё равно!
— Ладно, я всё про вас с этим… художником поняла. Вы старый сводник и прохвост! Решили, что я заору, привлеку всеобщее внимание, набегут свидетели моего грехопадения и ваш дружок-алкашок будет вынужден на мне жениться!
— Ах, какая же ты умная девушка! Нельзя такую отдавать в чужие руки! Сам бы женился, но я уже стар, и в добавок женат на своей старухе больше сорока лет.
— Я рада, что ваш коварный план провалился! — теперь в моём голосе явно звучало злорадство, на что Слуцкий только фыркнул, усмехнувшись.
В понедельник тринадцатая палата была девственно чиста и пуста. По сводкам никакой Романовский в отделении не был, не значился, не числился. Ну, и хорошо. Было бы хорошо, если бы он не встречал меня на выходе после работы с огромным букетом ярко-алых роз. Я выходила вместе с Аллой, коллегой из другого подразделения, но работавшей в моём отделении. Она не могла не увидеть этого.
— Хох! Миляна, какой у тебя образовался кавалер! Ну, я, пожалуй, побежала, — и Аллочка стартанула вперёд походкой «от бедра», а у неё в районе бёдер было чем повлиять на мужское любопытство. Только вот наглый рыжий дружбан доктора Слуцкого не обратил на Аллу никакого внимания.
— Миляна Стефановна! — он заступил мне путь, тут же грохнулся на одно колено и продолжил, протягивая мне букетище, — Я прошу вас стать моей… спутницей сегодня вечером!
— Фух-х! Я-то уже напряглась, — выдохнула я, и глаза мои перестали напоминать блюдца. — А что вы собираетесь со мной делать, Леонид Александрович? Рисовать?
— Ни в коем случае! Рисовать я вообще не умею — я пишу картины. А с вами мы пойдём в ресторан. Только не надо вот этих всех вечерних туалетов! Вы мне в халатике так понравились, что я не вынесу официоза. И вообще, давай… те… Давай уже перейдём на «ты»!
— Давай! — и тут я рассмеялась, я поняла, что ему так же неудобно за субботнее утро, как и мне, а ведь мы с ним сами ни в чём не виноваты, да и не было ничего такого, это всё старый добрый доктор устроил. — И да, я согласна сопровождать тебя в ресторан при условии, что ты же меня и домой доставишь в целости и сохранности, к маме и папе!
— Обещаю! Клянусь кистью и краской! — и Леонид сделал настолько серьёзное лицо, что я расхохоталась и чуть было не уронила свои чудесные розы.
— Осторожней! — он подхватил меня под руку. — Пойдём, я отвезу тебя домой к маме и папе прямо сейчас. Я как раз за рулём своей колымаги.
— Тоже «Мерс», как и у Игоря Семёныча?
— Нет, «Бэха», она моложе и покруче, чем его старушка, быстрее и более жёсткая на ходу, ближе к спортивным. Промчу с ветерком!
— Не надо с ветерком! Я боюсь!
— Нет поводов для страха, когда ты со мной, Миляна! А Миляна бывала в Милане?
— Нет, — грустно сказала я, — у меня и загранпаспорта нет.
— Делай! Будем колесить с тобой по Европам и Азиям с Америками и Австралиями!
— С какой это радости?
— А потом узнаешь, с какой. Не всё же сразу! — он сидел за рулём и смотрел вперёд на дорогу, но коварство было так ярко написано на его лице, что я не удержалась и рассмеялась.
— Милян, а тебя не шокировали мои шрамы на лице?
— Шрамы? А-а-а! Нет. Тебе они идут, делают таким загадочным и брутальным.
— Во как! А другие выспрашивать начинают, что, да откуда, да почему, да за какие грехи…
— А вот сравнивать меня с другими не надо. Прости меня за глупое высказывание, но я такая одна единственная. Можешь спросить у Слуцкого, он подтвердит.
— Он уже это говорил, только я сначала не поверил. А потом… Короче, случай помог убедиться в его правоте. Таких девушек я никогда и нигде не встречал.
— Вот! — удовлетворённо выдала я. — А вы со старым лисом не специально передо мной «пьесу» разыгрывали?
— Нет, Милян, на самом деле случай. Меня пригласила мадам, отказать которой я был не в праве — Алла Борисовна. Знаешь такую?
— Которая поёт? Знаю, кто ж её не знает!
— Отказ Примадонне автоматически выкидывает тебя из кормушки. Навсегда. А я ещё имею планы на жизнь. Иногда мне придётся забивать на всё, чтобы угождать ей снова и снова, пока я ей не наскучу, и она не найдёт себе новую игрушку.
— Как птица Рух в мультике про говоруна?
— Именно.
— Грустная сказка.
— Если бы сказка, а то быль…
В ресторане было всё по высшему разряду. К назначенному времени я привела себя в порядок, при помощи косметики и какой-то матери (стрелка на левом глазу нарисовалась с третьего раза!) подчеркнула свои прелести и замаскировала недостатки (у кого их нет?). Всё-таки я надела своё самое красивое платье и туфельки на каблучках, нацепила на себя разные побрякушки, но в меру, чтобы не казаться новогодней ёлкой. Леонид даже натурально приоткрыл рот, когда увидел меня при полном параде. А уж как художнику были приятны взгляды других мужчин, оценивающих его улыбчивую спутницу.
Потом было много таких походов в рестораны, в магазины, где он, не считая долларов, покупал мне наряды и украшения. Когда мой загранпаспорт был готов, он возил меня на курорты и в разные исторические места.
А когда нам надоело вести богемную жизнь, приедается даже самая вкусная вкусняшка, мы скромно зарегистрировали свои отношения и поселились в большой квартире с видом на парк. Через год с небольшим у нас родилась дочка, а потом ещё через год сын.
Вот так и живём. А пока наши дети со своими семьями резвятся на пляжах Анталии, мы с Лёней нежимся дома, и нам так хорошо, как никому и никогда не было, потому что любовь. Про любовь можно говорить много и красочно, но я скажу просто — мы друг для друга всё, целый мир, весь мир, вся жизнь. Нам надо пронести нашу любовь до самого конца, такая у нас миссия в этой жизни.
Хотите верьте, а хотите нет, но и этого тоже не было. Или было… Или ещё будет… Или всё будет не так… Но только раз уж мы с ним существуем, то как-нибудь да будет обязательно!
Вероятности, они бывают такие невероятные!..