ГЛАВА ПЕРВАЯ
Промозглым, почти безветренным днем улицы Сан-Фермо наполнял сплошной белесый туман – мелкая водяная пыль. В этом тумане прорисовывались стены домов, кое-где покрытых темными пятнами.
Стефано снова шел по галерее квадратного монастырского дворика, мимо тонких колонн плавной аркады. Стефано, как и всегда, знобило от тревоги, но радости больше не было, а были недоумение и похожее на обиду чувство, которое Стефано стремился подавить, но не мог. Молодой человек застал брата Симоне взволнованным, и, как показалось Стефано, даже растерянным.
- Здравствуй, сын мой! Как ты себя чувствуешь?
Стефано удивило, что брат Симоне был так приветлив с колдуном, третьего дня стоявшем у позорного столба. И Стефано предстояло признаться, что под конец своего стояния он перестал каяться.
- Мне уже лучше.
Монах улыбнулся и кивнул.
- У меня к тебе есть одно очень важное дело. Выслушай меня внимательно и спокойно, даже если тебе что-то… не понравится.
Брат Симоне долго рассказывал о своей встрече с архиепископом и несколькими священнослужителями из орденов, враждебных ордену святого Оранте, как брат Симоне и два его сподвижника оказались среди врагов и людей, готовых стать врагами. Рассказывал о вопросах-ловушках и прямых выпадах с той стороны.
- Однажды в своей проповеди я сказал, что, в доказательство истинности моих слов смогу исцелить смертельно больного и воскресить мертвого. Это было очень давно. Но сегодня мне об этом прилюдно напомнил один монах из ордена святого Томмазо. Три месяца назад Скаличи изгнал отсюда двух его братьев по ордену, моих врагов. Теперь они обозлились, и самым недостойным образом, почти вызывающе поддерживают наших недругов. Я повторил свои слова. И я сказал, что готов, в присутствии свидетелей пойти за город, в больницу или в дом прокаженных и исцелить умирающего.
- Вы верите, что сможете это сделать? – Стефано, конечно, был готов поверить, что монах говорит искренне и искренне верит, что способен совершить чудо: молитвой или наложением рук спасти умирающего.
Брат Симоне улыбнулся теплой, ласковой улыбкой.
- Из всех убогих слуг нашего господа я – самый ничтожный и подлый. Через меня ли совершаться чудесам? Но я знаю, что ТЫ сможешь мне помочь.
- Не понимаю.
Брат Симоне приблизился к Стефано, наклонился к нему и очень тихо, но без характерного для шепота шипящего призвука произнес.
- Ты отправишься со мной в больницу, укажешь мне, кого можно исцелить. Я подойду к нему, и ты исцелишь этого человека. Ты понимаешь, о чем идет речь!? Ты слышишь меня, Стефано!?
- Слышу, - отозвался Стефано.
- А мне так кажется, что нет, - выговорил монах. – Господь любит Сан-Фермо. Может быть, наш город – последняя надежда бога.
- Последняя надежда, - пробормотал Стефано и почти вскричал – БОГА!?
- Не кричи. По крайней мере, последняя надежда человечества на спасение. Посуди сам. У нас, как нигде, еще сохраняется духовность и божий страх. У нас, как нигде, люди тянутся к истине. Они жаждут истины.
- И этих людей, жаждущих истины, вы хотите обмануть.
- Здесь не будет обмана. Я верю, что господь благословил мой замысел, послав мне тебя. Ведь если господь не захочет, чтобы исцеление совершилось, ты ничего не сможешь сделать. Тогда меня ждет позор и смерть, - последнее слово монах произнес не спокойным и ровным тоном, как все предшествующие, а сокрушенно и глухо. – А ты не рискуешь ничем. Люди ведь не будут знать, что ты мне помогал.
Брат Симоне продолжал:
- На первосвященника нет никакой надежды. Он – еще худшая гниль, чем большинство его приспешников.
С этим невозможно было спорить, и Стефано молча кивнул.
- И нет никого, кто мог бы что-то противопоставить этой лжи и грязи. Мне нужно лишь несколько лет. Несколько лет мирного труда, молитв и проповедей. Люди пойдут за нами.
- Вы и вправду хотите, чтобы я использовал магию!?
- Не кричи, Стефано. Что тебе стоит один раз поколдовать ради нашего общего дела?
Я ведь не прошу тебя заниматься колдовством в узком смысле этого слова. Я прошу тебя воспользоваться нееретической магией. Даже патриархи и пророки, создатели Священной книги, писали труды по магии, главным образом церемониальной, о подчинении демонов. Или, в тяжелую минуту, сами обращались к магам и некромантам. Вот, девятая глава Священной книги, стихи со сто третьего по сто двадцать первый.
Монах поднес к помертвелому лицу Стефано свой небольшой экземпляр Священной Книги. Страницы были исчирканы – почти все строчки подчеркнуты, замечания, руки с вытянутым указующим перстом и «нота бене» на полях. У Стефано зарябило в глазах. На него накатывали волны зноя. Но ему неожиданно хорошо думалось. Стефано хотелось очнуться от наваждения. Хотелось, чтобы брат Симоне сказал: «Стефано, я испытывал тебя» или «Ха-ха, Стефано, я тебя разыграл!». Но это не было ни испытанием, ни шуткой. Монах всматривался в лицо Стефано, и надежда сменилась выжидающим, опасливым выражением.
- Вы говорите – нееретическая магия. Тогда почему я должен был стоять у позорного столба за то, что вылечил человека с помощью естественной магии!? Вы и за меньшее людей размазывали по стенам! Или «Что дозволено Гермии, не дозволено собаке»!?
- Стефано, о чем ты говоришь!?
- Отец мой, - проговорил Стефано с отчаянием. – Я понимаю всё. Человек слаб. Я умоляю вас – одумайтесь. Выйдите на балкон Дворца Коммуны – и признайтесь во всем! Я помогу вам добраться до какого-нибудь отдаленного монастыря невредимым – но при условии, что остаток жизни вы проживете там тише воды, ниже травы.
- Я не понимаю, Стефано, - проговорил брат Симоне по-прежнему мягко, но в его голосе уже ощущалась угроза. – Ты диктуешь мне, что я должен делать?
- Нет. Я предлагаю вам помощь в случае, если вы примете единственное достойное решение. То, что вы мне предложили – ГНУСНОСТЬ.
- Подбирай выражения, сын мой.
- Я поколдую, - глухо сказал Стефано. – Ещё как поколдую! В другое время и не для вас.
Стефано смотрел невидящими глазами куда-то в пустоту, но затем его взгляд вспыхнул. Стефано сорвался с места, схватил монаха за грудки и принялся со всей силы трясти. Это происходило в полной тишине. Того, что творилось в душе у Стефано, было не выразить ни словами, ни криком, а ошеломленный монах был уверен, что обезумевший Стефано убьет его, и лишился дара речи. Стефано швырнул брата Симоне на пол. Тот повалился на бок, и, падая, задел стул.
Стефано рванул на себя дверь и столкнулся с двумя людьми – послушником из «рёв» и монахом. Стефано был готов защищаться, но они молча пропустили его мимо себя.
«Должно быть, прибежали на шум. Но не слишком ли быстро?».
Стефано было стыдно взглянуть на стены с соскобленной росписью – как смотреть в лицо человеку, перед которым виноват.
Стефано шел по улице, плавно поднимавшейся на холм, проходил под арками. Вдалеке зеленела массивная, чуть приплюснутая крона огромной пинии. Сначала Стефано ступал медленно-медленно. Он был обессилен, и ему казалось, что тяжесть на душе, как неподъемная ноша, не дает ему выпрямиться и ускорить шаг. Он остановился, всплеснул руками и что-то пробормотал. Выпрямился и стремительно пошел вперед. Он подумал о возможной опасности. Главное – вовремя заметить ее, а отбиться не составит труда.
***
Пожилой послушник, доживавший свои дни в монастыре, долго стучался в келью брата Симоне. Набравшись смелости, толкнул дверь и вошел. С потолка свисал серый мешок, на уровне глаз послушника перевязанный вервием. Послушник закричал, стоя, как вкопанный, не в силах уйти и не смотреть больше на повешенного. Решили, что это самоубийство. Вынимали брата Симоне из петли и готовили к погребению два монаха. Одного из них насторожило, что у удавленника над следом от веревки был еще один, даже более заметный, а на руках и на теле – несколько свежих кровоподтеков. Сказал об этом товарищу. Тот ответил, что он не сыщик, и что брат Симоне постоянно подвергал себя истязаниям и носил вериги. Мало ли от чего у него мог появиться второй след на шее. И вообще – лучше не думать об этом, и, тем более, не говорить.
Весть, что отец Симоне хотел для обмана прибегнуть к помощи мага и покончил с собой, просочилась сквозь щели и замочные скважины и пошла носиться по улицам.
Стефано, уйдя из монастыря, бросился к матери и два дня прожил у нее. Женщина, поощрявшая благочестие Стефано, как ни ранила и ни оскорбляла ее холодность сына, была поражена его рассказами. Она ни в чем не упрекнула Стефано – он был совершенно уничтожен.
Гонфалоньером справедливости был избран Гваланди. В тот же день в дом Скаличи ворвались вооруженные люди, ограбили его, а затем подожгли. К счастью, Скаличи успел выслать из города свою семью. Его самого жестоко избили. Через несколько дней несчастный умер. Убили несколько его сторонников. Было арестовано трое монахов – ближайших сподвижников брата Симоне.
Рёвы будто растворились в воздухе. Многие разъехались. Никто не признавался, что еще несколько дней назад участвовал в молитвенных процессиях и раздавал удары направо и налево. «Взбешенные» ходили гордые, как триумфаторы, разодетые пуще прежнего и вооруженные до зубов.
Стефано убедил мать и отчима уехать из города. Они и сами понимали, что в Сан-Фермо становилось всё опаснее. Проводив их за город, где у них был небольшой дом, Стефано навестил Аньезу. Джулию он не застал. Она примирилась с отцом, хотя это стоило ей большого душевного труда, и находилась в Иларии по делам, связанным с ее приданым. А теперь и сама Аньеза собралась ехать в Иларию проездом через Коризио. Брат Симоне создал ересь и был еретиком сам. Об этом в городе говорили вслух. Аньеза не без оснований боялась, что теперь в Сан-Фермо направят инквизиторов. Решили ехать вместе.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Стефано и Аньеза въехали в Коризио засветло, но, пока искали постоялый двор, стемнело. Все гостиницы были переполнены. О «Совином дупле» Стефано ничего не знал, но оно и находилось на другом конце городка. Аньеза ехала, понурившись и иногда принималась кусать нижнюю губу. Стефано засветил фонарь. Мысли Стефано вращались вокруг двух проблем: поиск гостиницы и разговор с Джанни. Стефано вздрогнул, вдруг увидев этого героя своих мыслей, идущим вдоль стены дома с не горящим фонарем в руке. Стефано окликнул Джанни. Тот сильно вздрогнул. Проблема решилась легко: Джанни был счастлив встретить, казалось, потерянного друга. Джанни и Аньеза поздоровались тепло и сдержанно.
- Никакой гостиницы, - отрезал Джанни, когда Стефано рассказал об их мытарствах. – Вы остановитесь у меня. С меня плащ сорвали, - сообщил он по пути к дому, которым недавно обзавелся, продав свой дом в предместьях Иларии. Что-то настораживало Стефано в поведении и облике Джанни. Он говорил приветливо, но как будто слишком быстро.
За ужином Джанни рассказал эту историю полностью.
- Вообразите себе: иду домой. Большинство окон уже закрыто ставнями, но у меня в руках фонарь. Стоят два человека, как будто поджидают кого-то. Я поравнялся с ними. Они бросаются ко мне, бьют по руке –фонарь падает и гаснет, хватают сзади за плащ и начинают тащить. Ткань трещит. Я тащу плащ на себя, а вместе с ним и того, кто в него вцепился. Бью кулаком туда, где должна быть физиономия. Очевидно, попадаю. И тут, подобная всевидящему оку, из-за тучки появляется луна, льет свой бледный свет на поле сражения, и раздается истошный вопль: «Это Фогель!». Это были студенты. Ей богу, я давно не видел, чтобы улепетывали так быстро... А я им еще вдогонку крикнул: «Я вас узнал!». Я их не узнал, конечно. Плащ они, тем не менее, утащили.
- Они так тебя боятся?
- Опасаются. После того, как я поставил «неудовлетворительно» семи оболтусам. Поначалу я думал: может быть, я умер и попал в рай? В течение семестра я шел из университета домой, как полководец со свитой. Мы со студентами беседовали и о том, что было на лекции, об искусстве, о философии и разных разностях. Но беда-то в том, что на экзамене я некоторые лица увидел первый раз. Часто бывает непонятно, каким недобрым ветром иных людей занесло в университет. Я недавно обходил аудиторию: чем дальше от кафедры, тем больше надписей на скамьях. Всё изрезано ножиками и изрисовано. Одна из надписей: «Аве, Фогель, идущие на смерть приветствуют тебя!».
Стефано фыркнул. В другое время покатился бы со смеху.
- Я давно понял две вещи. Чем милее преподаватель на лекции, тем более страшный это зверюга на экзамене. А страшнее всех – молодые преподаватели, которые сами ещё вчерашние школяры.
- Да не такой уж я страшный. Я даю студентам всё, что могу дать. Я не требую от них ничего, превышающего человеческие силы.
Стефано, насколько мог, кратко рассказал о событиях в Сан-Фермо. Лицо Стефано жгло от стыда. Джанни слушал очень внимательно, но это внимание тяжело ему давалось.
- Я боюсь, что в Сан-Фермо явятся инквизиторы, - говорил Стефано. – Монна Аньеза рассказала мне, что вы с Беатой справились с ними в Иларии. Я прошу твоей помощи.
- Я помогу, - твердо сказал Джанни, и его взгляд стал темным. – В первую очередь я научу тебя заклятью. Но, - Джанни осекся, - я смогу присоединиться к тебе только недели через две-три. Завтра я должен буду ехать в Грюнберг.
- Почему?
- Нет письма, - выговорил Джанни.
- Но ведь всякое могло случиться, - осторожно сказал Стефано.
- Письма из Грюнберга мне обычно привозил мой приятель Освальд. Он здесь. Сегодня я увидел его на улице. Я окликнул его – а он наутек. Я пошел за ним – он от меня. Смешался с толпой. Я пошел в гостиницу, где Освальд обычно останавливался. Да, он и в этот раз остановился там. Я ждал его бог знает, сколько. Если бы стал ждать дольше, это могло бы вызвать подозрения. Поэтому мне пришлось вернуться домой. По пути с меня еще плащ сорвали... Завтра я еще раз попробую найти Освальда и взять его за жабры. Хотя я мало верю в успех.
Аньеза, дрожа, против своей воли, впилась глазами в лицо Джанни. Он, почувствовав это, ответил ей добрым скорбным взглядом без тени осуждения. Аньеза потупилась.
- Теперь я знаю, что делать, - выговорил Джанни.
Несколько мгновений трое молчали, каждый переживая свое горе и страх. Джанни терзала одна невыносимая мысль: он сидит за ужином в уютном доме, в безопасности, с дорогими ему людьми. А что, в это самое время, за много миль отсюда, в Грюнберге, происходит с его отцом, матерью и сестрами?
- Стефано, а тебе известно, что Эльмо теперь не в Аморе, а у вас, в Сан-Фермо?
- Нет, - пробормотал Стефано изумленно. – Я ведь надолго прервал общение с нашими.
Джанни не ответил. У всех троих больше не было душевных сил. Им хотелось поговорить о чем-нибудь простом и нестрашном. Предмет беседы пришел сам, хотя и не без опаски. Пушистый угольно-черный желтоглазый кот запрыгнул на пустой стул и принял почти кубическую форму. Неро, как и Баси, был некрупным, но, когда он посреди ночи прыгал Джанни на живот и начинал топтаться, это было очень ощутимо. Пользы от любителя есть, спать и прыгать боком перед кошками не было никакой. Мыши на нем плясали. Джанни рассказывал об этом с притворным раздражением и искренним обожанием. Кот настороженно водил ушами.
- Вчера прыгнул ко мне на стол, опрокинул чернильницу, потоптался в чернилах и пошел всюду ставить печати. Я его поймал и вымыл ему лапки. Неро страшно рассердился, и теперь со мной не разговаривает.
- Дай ему сырого мяса, - посоветовал Стефано.
- Я уже скормил ему страшное количество. Но Неро неподкупен: мясо съел, а на руки не идет.
Трое закончили ужин и разошлись по комнатам. Аньеза уснула, едва легла в постель, но проснулась до рассвета от тревоги, и лежала, глядя в темноту. До Аньезы донесся как будто негромкий вскрик. Аньеза напрягла слух, но это оказалось не нужным. В соседней комнате громко застонали. За стоном послышались рыдания. Аньеза сбросила одеяло, немедленно озябла и поежилась. Аньеза нашарила босой ногой тапки-сандалии, засветила масляную лампу. По ногам тек сквозняк. Аньеза оделась, вышла из комнаты, постучалась в соседнюю и несколько мгновений ждала ответа. Не дождавшись, вошла. Это была комната Джанни. Он лежал в постели на боку и плакал во сне. Аньеза подошла к нему, взяла за плечо и легонько потрясла.
- Джанни! – произнесла она довольно громко, но осторожно и почти ласково. – Проснитесь, Джанни!
Молодой человек с мокрым от слез лицом тяжело дыша, открыл глаза и сел на кровати.
- Это сон, - произнесла Аньеза. – Плохой сон.
Аньеза судорожно вздохнула, обвила руками шею Джанни, и его руки сомкнулись у нее на поясе. Они прижались друг к другу крепко до боли и ласкали друг друга. Аньеза вдруг зашлась счастливым смехом или рыданиями – она сама не могла определить. Джанни прекратил это поцелуем.
Аньеза лежала, положив голову на плечо Джанни. Они разговаривали чуть слышным шепотом. Аньеза начала прислушиваться, услышав странный шум за дверью
- Прославленный Неро, герой безупречный носится и топочет.
Неро сменил гнев на милость и принялся скрести в дверь, чтобы его пустили.
***
- Пойдем брать Освальда, - сказал Джанни после завтрака.
Он и Аньеза направились к гостинице. Переговорив с хозяином, Джанни вернулся к Аньезе, ожидавшей его у угла дома.
- Освальд в гостинице не ночевал, - сокрушенно сказал Джанни. Аньеза схватила его руку и стиснула ее. Двое, невольно ускоряя шаг, шли по улице, спускавшейся с холма круто, как катальная горка.
- Ты знаешь, где ещё он может быть?
- Не знаю, Анье. Где угодно. Может быть, он уехал. Жаль, что я не догадался спросить у хозяина гостиницы, заплатил ли Освальд за постой.
Вышли на улицу, шедшую вдоль крепостной стены. Соседняя улица представляла собой лестницу на склоне холма. На этой лестнице стоял человек.
- Ганс! – радостно гаркнул он.
Джанни встряхнуло, он резко повернулся и поспешил к этому человеку среднего роста и среднего сложения с очень грубым, будто топором вытесанным большеротым лицом. Заговорили на родном языке. Хотя диалект Южных земель считался самым мягким и мелодичным, Аньезе показалось, что Джанни и Освальд ужасно ссорились, и дело вот-вот дойдет до драки. Джанни поначалу действительно едва удерживался от ругани. Освальд то виновато мямлил, то говорил очень весело. Освальд протянул приятелю мятое письмо с большим пятном. Джанни бережно взял письмо и тяжело, медленно выдохнул.
- Анье! – позвал он, но затем сам подошел и взял за руку.
- Это моя невеста, Аньеза Герарди. Если можно, я тебе завтра отдам письмо, а ты передай, пожалуйста, на словах, что мы очень счастливы!
Освальд, почему-то страшно смутившись, поклонился Аньезе и с чудовищным акцентом выговорил неуклюжую любезность. Приятели попрощались, и Освальд пошел вверх по лестнице, а Джанни и Аньеза – дальше по улице вдоль стены.
- Этот болван заключил какой-то безумно выгодный договор и вот уже три дня празднует. Вчера он в каком-то кабаке пролил вино на мое письмо и очень расстроился. Хозяйка пришла на помощь и положила письмо куда-то сушиться. Естественно, про него забыли. Через некоторое время, уже в другом кабаке, Освальд хватился письма. Пустился на поиски. Нарвался на меня, и, справедливо рассудив, что я его прибью, удрал. Наконец он все-таки вспомнил, - что удивительно! - где письмо. О, Боже мой! И Освальд болван, и я хорош! Перепугался сам, вас перепугал...
Двое встали у стены дома. Джанни распечатал замученное, залитое вином письмо. Аньеза сжимала левую руку Джанни, и, приникнув к его плечу, заглядывала в письмо на языке, который ей предстояло выучить. Не только потому, что Аньеза и Джанни могли однажды поселиться в его стране. За каждым словом родного языка стоит несоизмеримо больше, чем за словами выученного. Аньезе хотелось, чтобы и Джанни мог говорить с ней на родном языке.
- Что там?
- Все на свободе, живы и здоровы, но очень горюют.
- А что случилось!?
- Кошка съела щегла Марты. Это моя сестра. Семейство в трауре.
Было видно, что Джанни всё не мог успокоиться.
- Это действительно беда, - возразила Аньеза. – Погибло любимое существо. И очень хорошо, что твои близкие не утешают себя мыслью, что они живы, здоровы и свободны.
Джанни наморщил лоб.
- Я плохо соображаю после всех треволнений. Что ты имеешь в виду?
- Я хочу сказать, что это очень хорошо, если человек убежден в своем бессмертии и безопасности. Не в разуме, конечно, а в сердце. Хорошо, когда нужны макаберные картины и предметы с надписью: «Помни о смерти». Плохо, если они не нужны. Это значит, что опасность была слишком близка.
Аньезе стал бесконечно мил Коризио – тесный, но светлый, c арками над узкими улочками, вившимися по крутым склонам, с кирпичными и каменными домами, окутанными плющом и глицинией. Джанни и Аньеза поднялись на холм. Отсюда было видно серебристую полоску моря под серым небом, которое порой, как улыбкой, оживлялось солнечным светом – за облаками был виден солнечный диск. С Аньезой что-то происходило. Она вдруг нахмурилась, замедлила шаг и остановилась. Очень быстро ее лицо стало мрачным и растерянным, покраснело, и губы стали дергаться и кривиться.
- В чем дело? – испугался Джанни.
- Ты и вправду хочешь этого?
- Ты хочешь отступить!? Если так, то скажи сразу, я пойму, - Джанни как будто взглянул в глубину с высоты.
- Тебе не противно доедать объедки за Койраном и моим мужем-негодяем? Не перебивай. Кто угодно может назвать меня предосудительной женщиной. Все мужчины это чувствовали.
- О, бог мой! – проговорил Джанни. – Я не думаю ничего такого! Если кто-то посмеет хоть что-то сказать о тебе в неподобающем тоне, хоть заикнуться – пожалеет.
- А если ты сам… когда-нибудь, в гневе, в раздражении.
- Не думаю, что я мог бы сказать тебе что-то из этого даже в самом страшном гневе. Но если мало ли, когда-нибудь – тогда напомни мне этот день, и я умру от стыда на месте.
Снова были объятия – и двое отделились от всего мира, как будто заключенные в прочную прозрачную оболочку, о которой знали только они сами.
Прошлое Аньезы и Джанни с его заблуждениями, ужасом и страданиями, за исключением близких смертей, обрело смысл: всё вело их друг к другу.
По пути домой двое болтали.
- Будешь ли ты со мной в горе и в радости, в болезни и в здравии, когда я превращусь в старую грымзу?
- Будешь ли ты со мной в горе и в радости, в болезни и в здравии, когда я превращусь в обрюзгшего брюзгу?
- Брюзгнуть я тебе не позволю. А по какому поводу собираешься брюзжать?
- Повод для брюзжания всегда можно найти. А если не найти – вспомнить. А если не вспомнить - то придумать. Я большой мастер этих дел.
Джанни и Аньеза обвенчались в тот же день. Свидетелями были Стефано и жена одного из университетских профессоров. Отпраздновать свадьбу решили позже.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
День был ясный, с безоблачным небом, на юге бирюзовым, а с северной стороны мягкого, молочно-голубого цвета. Предвечерние золотистые лучи солнца пронизывали листья и осыпали дорожку бликами. Не освещенные части древесных крон казались очень темными. На дорожке, в тоннеле из зелени, стояла Беата. Она стягивала края плаща, прикрывая живот. Это машинальное, вошедшее в привычку движение.
- Ш-ш, - сказала Беата после очень сильного толчка изнутри.
Она медленно пошла по дорожке. Сидя на скамье в увитой плющом беседке, где Беату никто не увидел бы, она держала одну руку на животе, другой гладила его и негромко говорила первые, приходящие на ум ласковые слова.
- Мои девочки. Мои рыбки. Мои зернышки.
Душа Беаты, переполненная любовью, была одновременно сильнее, чем когда либо, и более, чем когда либо, уязвима. Любовь затапливала Беату жгучими волнами, обостряя одни ее чувства, другие притупляя. Беата часто играла девочкам что-нибудь мелодичное и приятное, пела колыбельные, которые ей самой пели мать и кормилица.
Беата переписывалась с друзьями. Она узнала о событиях в Сан-Фермо от Стефано. Они снова живо общались, но о случившемся в Лесу не сказали друг другу ни слова.
Беременность Беаты проходила очень тяжело. Несколько раз возникала опасность выкидыша и преждевременных родов – Беате приходилось подолгу лежать в постели. Женщину мучила тошнота, резало в глазах, как будто в них попал песок. Иногда Беате хотелось провалиться, исчезнуть, но она ни секунды не пожалела о том, что беременна. Поначалу Беата вслушивалась в свои ощущения, чтобы уловить, как шевелятся ее дочери. Потом вслушиваться стало уже не нужно. Время от времени близнецы доставляли Беате крайне неприятные ощущения – пихали то в желудок, то в мочевой пузырь. Как и родители, девочки были ночными людьми: самые веселые пляски начинались под вечер. Скорее всего, больше всех толкалась та из дочерей, кого Беата назовет Софонисбой, будущая заводила во всех буйствах и безобразиях. Её сестра Анье оказалась более спокойным и хмурым существом.
Беата почти не пополнела за время беременности, но выглядела очень плохо: на лице были пятна, черты поплыли из-за отека. Беате было противно смотреть на себя в зеркало. Опытные женщины, едва взглянув на Беату, предполагали, что она ждет ДЕВОЧКУ. Беата в ответ лукаво улыбалась. Говорят, что девочки отнимают красоту. Беата слышала это еще в детстве. Одна родственница искренне сказала беременной матери Беаты, что та прекрасна, и, очевидно, ждет сына. Маленькая Беата спросила: а что может отнять дочка, если мама изначально некрасивая? «Как это – мама некрасивая!? – возмутилась родственница. – Так не бывает». И эта глупость была лучшим из всех возможных ответов.
Когда ей не было плохо, Беата бралась за «Трактат о разнообразии и совершенстве». Больше всего времени отняло не написание, а правки – бесконечная «ловля блох». Беата боялась умереть родами и торопилась его закончить. Страх, далеко не беспочвенный, к счастью, оказался напрасным: роды были долгими, но благополучными.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Койран побывал на поле святого Ичилио и, с другими паломниками, среди которых были не только алхимики, провел ночь в молитвах. Койран долго не мог увидеть над полем звезду: несколько суток были пасмурными и промозглыми; с неба летела холодная водяная пыль. Путешествие Койрана оказалось долгим. Первыми приходящими на ум воспоминаниями были бесконечная земляная дорога, то среди холмов, то на равнине, грязные полутемные постоялые дворы, где в одной комнате спало, в том числе на одной кровати, по нескольку человек. Паломники, шедшие к полю святого Ичилио, узнавали друг друга по раковинам гребешка на шляпе или на шее на шнурке. Бывало, что они сбивались в пары или небольшие компании. Койрану казалось, что некоторые лица и голоса были ему знакомы. Самого Койрана нельзя было узнать: он то и дело менял облик.
Койран устал от самого себя, от измучившей его скорби, угрызений совести и кружившихся в уме мыслей. Он был больше не в силах всматриваться в глубь своей души. И он раскрыл свою душу вовне, широкому изменчивому небу, облакам, холмам, деревьям. Всё вокруг менялось и не напоминало об оставленном за спиной ужасе. Всё же до Койрана доходили кое-какие вести. Так он узнал о женитьбе Джанни, о возвращении в Совет Двенадцати Ренато Онтани и Стефано из Сан-Фермо, об избрании Софонисбы и Луиджи Роспи. Узнал и о новом расчудесном заведении под названием «Совиное дупло» в Коризио. Койран радовался этим вестям, но одновременно у него на сердце мучительно тянуло и ныло. Койрану как будто не верилось, что где-то живут все эти люди. Они должны были исчезнуть, как наваждение, едва Койран вышел из ворот Сан-Фермо.
В пути Койран встретил юношу 15 лет по имени Джулио. Тогда отчасти сбылась давняя мечта Койрана – заботиться о сироте. Они встретились на постоялом дворе, где скончался иссохший, как старое дерево, старик, учитель Джулио. Койран не мог нарадоваться на ученика: безукоризненно аккуратного, очень сдержанного, с живым изобретательным умом и влюбленного в естествознание. Койран часто стыдился перед Джулио собственной беспорядочности, необдуманных слов и действий. Сам того не зная, Джулио Койрана многому научил и дисциплинировал. Правда, кое-какие домашние дела Койран на бедного Джулио все-таки взвалил. Койран порой узнавал в своем голосе интонации доктора Онести. Только Койрану повезло больше: его ученик не ругался непотребными словами и ни разу не налил воду в кислоту… Желания что-либо нарисовать слабым раствором азотной кислоты у себя на ладони у Джулио тоже не возникало.
«Джулио нужно учиться в университете» - думал Койран, однажды заговорил об этом с Джулио, и оказалось, что он тоже этого хочет. Осталось только решить, куда именно Джулио будет поступать, когда завершится Делание.
На окраине приморского городка Койран купил маленький дом. Три свечи в грубоватых подсвечниках с символами солнца и луны очень плохо растворяли полумрак в тесной, прокопченной старой кухне, где Койран и Джулио устроили лабораторию. К стенам прикрепили полки для нескольких книг и всего того, что должно быть в мастерской всякого алхимика или аптекаря: стеклянной и керамической лабораторной посуды, широких ступок разных размеров, песочных часов, зеркал. В лаборатории были «пеликан» и дистиллятор. Атанор был круглый, из двух частей. Все щели между частями печи Койран и Джулио на совесть заделали. Образа и лампада располагались только в одном углу. Одним словом, в этой лаборатории было всё необходимое.
У Койрана, конечно, был уже большой опыт алхимика – и большой опыт поражений. Но теперь ему порой думалось, что новое поражение будет сокрушительным. Он хотел действовать с филигранной точностью, наверняка. Но как действовать наверняка, если приходится двигаться ощупью в кромешной темноте и единственный проводник в этой темноте – покоробленная и распухшая от сырости тетрадь отца Реденто.
Март. Плотные кожаные перчатки должны были хоть как-то защитить руки от случайных брызг царской водки – смеси азотной кислоты и купоросного масла. Да-да, того самого вещества, с которым у Койрана связано столько воспоминаний. Джулио с невольной усмешкой и пусть слабым, но удивлением смотрит на Мастера и видит вместо привычного скуластого горбоносого лица керамическую маску.
После троекратного жестокого очищения Красный Король и Белая королева должны войти в брачный дом, но для этого они должны быть растворены – всему открытые, ко всему готовые, уязвимые и бесстрашные.
Растворяй и сгущай.
Те же руки в кожаных перчатках соединяют Жениха и Невесту в наглухо закрытом доме для долгой, счастливой жизни. Для соития и смерти. Соединяют кобеля и суку, остервенело грызущих друг друга. И этим двоим необходимо третье начало. Философская Соль. Посредник и примиритель. Дитя.
Кончик длинного горла стеклянной реторты оплывает в пламени. Койран зажимает его щипцами. Алюдель, философское яйцо, матка запечатано.
Койран зажигает фитили масляной горелки и помещает философское яйцо в атанор. Огонь нагревает и возбуждает реакционную смесь. Койран и Джулио попеременно занимают место у смотрового отверстия печи – мнутся возле него, то сгибаясь, то опускаясь на корточки, невольно оттесняют друг друга. Больше всего они боятся увидеть в реторте оранжевый цвет. Койран вздрагивает всем телом – ему мерещится, что рука, с которой он стаскивает перчатку, покрыта чешуей.
В любви Короля и Королевы стремились друг к другу, перерождаясь, примиряясь и образуя целое, тепло и холод, влажность и сухость. Так исчезала вражда древнего Хаоса. Боже мой, неужели и вправду то, что теперь происходит в реторте, воспроизводит Сотворение мира?! Искусство подражает природе…
Двуединая, триединая Первичная материя, истинный дракон, пожирающий свой хвост.
Койран и Джулио почти все время проводили в лаборатории, сменяя друг друга у атанора. Койран истово молил бога умножить его знание, защитить его труд, чтобы дарованное ему и Джулио время не пропало напрасно, укрепить его дух. Койрану было нужно много мужества. Койран понимал, что молитвы плохо вязались с его же представлением о невозмутимом боге, абсолютная благость которого в бесконечном творчестве. И всё же молился.
Нигредо. Голова ворона.
На ранних этапах стадии Нигредо смесь надлежало нагревать до температуры навоза – Койран хмыкнул, прочитав это. На более поздних – «до жара середины июля». Но здесь отец Реденто пришел Койрану и Джулио на помощь: температура должна быть такой, чтобы до реторты было не больно дотрагиваться.
Жидкость в реторте черная, густая и жирная. В путешествии Койран смог купить несколько книг по философии природы, и, сидя возле печи и охраняя пламя, все же порой держал раскрытую книгу на коленях. Койран болезненно ощущал свое бессилие, слабость, глупость: как будто подлинный, глубинный смысл алхимических операций и всего учения, сколько бы Койран ни прочитал алхимических книг, оставался скрытым от него. Наполнились ли знакомые слова его, собственным смыслом, обрели ли плоть и кровь?
Острая тревога за успех Делания похожа на болезнь.
Май. Сады в густом, белом сладком дыму. Разнотравье пестрит цветами. После темной лаборатории от яркого горячего солнечного света и многоцветия больно глазам. Но нужно скорее возвращаться… Койран не мог бы сказать: хочется ли ему покинуть четыре прокопченные стены, чтобы побродить по скалам, выкупаться в море. Все земные радости казались ему ничтожными в сравнении с тем великим счастьем, что, быть может, ожидало в конце Делания. Думать о чем-либо, кроме Камня, было кощунством и нелепым легкомыслием. Койран теперь жил Камнем.
Реакционная смесь сгущается и становится похожей на черную землю. Она поднимается, очищается, подсыхает. Черный цвет сохраняется в течение всего удушливо-жаркого лета, которое выжгло, иссушило и позолотило травы и наполнило сладостью плоды в садах.
Койран смотрит внутрь печи. Потом садится на стул, берет в руки лютню и подолгу играет необычную мелодию, записанную в тетрадке, которую Койран, немой, разбитый и сонный, купил… забрал… украл… спас из монастыря. Интересно, монахи хватились рукописи?
Вся жизнь свелась к черной темной коробке с низким потолком и живым сердцем – алхимической печью, в которой на огне «гнила» материя Великого Делания. Окна закрыты ставнями.
День сейчас или ночь? Всё спуталось. Нет сил. Бессвязные мысли цепляются друг за друга и сползают куда-то. Зябко. Знобит. Веки неподъемные.
- Мессер Койран!
- А!? – Койрана встряхивает от неожиданного сильного испуга.
- Простите, что напугал, - улыбнулся Джулио, единственный человек, от мысли о котором на душе не болит. – Мессер Койран, идите спать.
Койран смотрит мутными глазами.
- Спать! Спать! – торопит Джулио. Да. Спать. Самое разумное решение.
Джулио в одну из коротких вылазок на рынок купил бугорчатый лимон размером с небольшую дыню. Торговка сказала, что лимон должен быть сладким. Разрезали лимон и подавились смехом: мякоти – водянистой, не столь уж ароматной и сладкой - не больше, чем в обычном лимоне, зато кожура чуть не в два пальца толщиной.
- Из этих лимонов делают ликер, - сказал Койран. – Но нам не до этого.
Стыдно отвлекаться на подобные пустяки, но невозможно и нельзя все время держать глаза, возведенными горе.
Среди темноты появилась звезда. Джулио первый увидел ее и позвал Койрана.
Сентябрь. Черная смесь, разложившаяся и переваренная, начала белеть и возгоняться. Стенки реторты мутнеют от белого пара.
Белая птица – орел или лебедь, расправляет крылья и взлетает, оставив черное внизу. На дне реторты. И всё, что так долго томило и мучило, уже не важное и не страшное, исчезает из души, омытой радостью.
Сублимация через воду. Материя великого Делания очищается, белеет, утончается. Листья на деревьях где-то ржавеют и скручиваются, а где-то краснеют, желтеют и льются на землю.
Однажды во время Альбедо, Делания-в-Белом, Койрану вспомнился Аньоло. В один из этих октябрьских дней у него должен был быть день рождения.
С неба сыплется сухой мелкий снег, ощутимо колет лицо. Материя делания теперь – белый порошок.
Цитринитас. Материя стала желтой, а затем цвета начали сменять друг друга. Радуга. Хвост павлина.
Свой двадцать восьмой день рождения Койран скромно, но очень радостно отметил с Джулио. Можно сказать, что там же, в лаборатории. Койран надеялся, что то, что должно было совершиться, будет для него подлинным Рождением; если и не Перерождением, то счастливым поворотом еще во множестве судеб. То, что Делание шло в точном соответствии с описанием отца Реденто, раздразнило Койрана. Он боялся преждевременного ликования, которое волнами поднималось в его душе. Койран то и дело сам себя одергивал. Чередование равных по силе, огромных надежды и тревоги совершенно его измучило. Койран раз за разом истово повторял молитвы.
Койран играл алхимическую музыку, необходимую для каждого процесса, выпевал необходимые слова.
Рубедо. Делание-в-Красном. Койран и Джулио получили очень красивые пурпурно-красные кристаллы. Но ни ослепительно-белого, ни красного сияния, о котором Койран прежде читал у многих авторов, от них не исходило.
За стенами лаборатории гудит влажный, теплый ветер. Белеют купы миндальных деревьев. Порой с неба валят мокрые снежные хлопья, но, едва оказавшись на земле, тают. Воздух наполнен влагой и радостью. Проекцию должно было осуществить во владениях Рыб. Руки Койрана стали влажными и дрожали. Койрану казалось, что все это происходит не с ним и не на самом деле. Для пробы взяли монетку и железную ложечку. Койран осторожно поместил их рядом с красными кристаллами, панацеей, которая исцелит их и вернет им их истинную сущность. Ведь Философский камень, воплощенное Совершенство, делится своим совершенством со всем, что с ним соприкасается, будь то металл или живое существо.
И ничего не изменилось.
Прошла минута. Пять минут. Десять. Мастер и ученик стояли, впившись глазами в кристаллы, ложку и монету. Койран был так потрясен и растерян, что, как сказала бы Аньеза, не успел призвать свое мужество. По лицу Койрана Джулио понял, что должен прийти Мастеру на помощь.
- Может быть, нужно еще подождать, - сказал он.
- Может быть, чего-то не хватает? – предположил Койран. Взял лютню и стал играть. Голос не дрожал, не срывался, звучал красиво и ровно, но только сам Койран знал, чего ему это стоило. Подошел на не сгибающихся ногах посмотреть, не произошла ли проекция. Железная ложка и стертая монета остались прежними.
Койран молча быстро вышел из лаборатории. Только теперь он понял, какое страшное волнение пережил. Джулио спросил у него что-то очень простое, бытовое – Койран в ответ беспомощно вытаращился и что-то промямлил, не зная, что ответить. Койран не посмел – именно не посмел – пожаловаться на свое состояние. Ему было невыносимо стыдно перед учеником, и казалось, что весь мир теперь должен утратить к Койрану остатки уважения и доверия, а Джулио должен первый презирать Койрана. Впрочем, нет. Второй. Первым Койрана Валори презирал сам Койран Валори.
Но невозможно было сразу отречься от своей золотой надежды. В течение двух суток Койран, один в лаборатории, пускался в самые разные ухищрения: пел, произносил заклинания, которые создал на основе известных ему заклятий превращения и исцеляющих, молился. Наконец, разрыдался в голос. Сел на скамейку отдохнуть немного, опустил голову на грудь и провалился в сон.
Проснулся от того, что Джулио, страшно встревоженный, тряс Койрана за плечи и что-то говорил, едва удерживаясь от грубости. Тесная лаборатория, где воздух густой от запаха реактивов – не лучшая спальня. Пойдемте отсюда ради всего святого…
- У нас ничего не получилось, - выговорил Койран. Это оказалось проще, чем представлялось.
Керамическую миску с кристаллами Койран зачем-то взял с собой, хотя и смотреть на них было нестерпимо.
- Мессер Койран, я пойду на рынок.
- Да, Джулио.
Койрана знобило. Он сидел, закутавшись в шерстяное одеяло и нахохлившись, как птица на морозе. И что же – целый год потерян!? Хотя Койран и читал в лаборатории при тусклом свете. Потерял год сам и, слепой поводырь, заставил Джулио потерять драгоценное время. Год просидел, как крот в норе, и награда ему – миска бесполезных красных кристаллов. И в чем же причина? Может быть, дело погубило одно ничтожное нарушение условий. Может быть, в какое-то мгновение смесь нагрели недостаточно или перегрели? А, может быть, рецепт отца Реденто не верен. В конце концов, Койран не видел красные кристаллы, которые монахи выбросили в канаву. Может быть, они были не лучше, чем эти, а история об успешной трансмутации – вранье, недостаточно давнее, чтобы гордо называться легендой. Может ли быть, что смысл, который Койран придавал всем алхимическим операциям, существовал лишь в его воображении? Обман. Пустота. Но какой-то голос или мелодия неотвязно звучали в душе Койрана, и он набрался смелости ее услышать. Это было самое страшное предположение, какое только могло прийти ему на ум. И эта мысль немедленно завладела Койраном.
Может быть, Койран не сумел осуществить Великое Делание по рецепту отца Реденто потому, что не был достоин? И тогда воспоминания - лица из недавнего прошлого, места и события, от которых Койран бежал из Сан-Фермо далеко, далеко, на поле святого Ичилио, и сюда, в приморский городок, хлынули в его душу. Койран вспоминал своих мертвых, вспоминал потерянных, и, скорее всего, потерянных навсегда. Кому-то он не посмел бы показаться на глаза, кого-то сам не хотел видеть. Вспомнил мать. Вспомнил Аньезу. С режущей болью подумал о Беате.
«Ты была разочарована во мне. И другие во мне разочаровались. Я сам в себе разочарован, и мне с этим жить. Ты счастливее меня. Ты могла меня прогнать. Я бы сам себя прогнал, но не могу, и мне придется терпеть свое общество».
Дом на улице Колодца. Библиотека. Совиное гнездо. Койран тосковал не только по людям, но и по времени. Слезы жгли глаза, но Койран не мог заплакать. Впрочем, ему не стало бы легче от плача.
Лишь к Ансельму, Софонисбе и Джулии еще можно было вернуться. Но и это было бы стыдно сделать, ведь за это время Койран ни разу не написал никому из них. Не было душевных сил. Но это не оправдание. Теодора-Агата. Если она жива, то здорова ли она? Как она растет и развивается? Поздняя дочь Нины…
«В праве ли я вернуться хотя бы для того, чтобы их повидать? Есть ли смысл возвращаться?».
Койран стянул у себя на груди углы одеяла. Это жесткое кусачее одеяло напоминало те два одеяла, что Койрану дал брат Нофри. Даже к нему невозможно приехать. Хотя он с радостью отдал бы Койрану тетрадку, и брат-библиотекарь не возражал...
Бесконечное жгучее одиночество.
Бесконечный жгучий стыд.
Нет, было же в жизни хоть что-то несомненно удачное, ничем не замутненное. Помощь сиротам, бесприданницам, больным. Джулия. Но эти мысли нисколько не ободрили Койрана. Ему казалось, что он, разбитый, лежит в непроглядной темноте на дне глубокого, сырого и холодного колодца.
Джулио подошел к Койрану.
- Мессер Койран, простите.
- Да, Джулио, - глухо сказал Койран.
- Нельзя так падать духом. В конце концов, не так уж много достоверных сообщений об успехе в Великом Делании. Не мы первые, не мы последние. Попробуем еще раз.
- Может быть, - проговорил Койран, безуспешно попытавшись улыбнуться. – Когда-нибудь потом. Сейчас тебе нужно поступать в университет.
…Судьба как будто для того, чтобы порадовать Кьяру Гацци и ей подобных. Но разве жизнь закончилась?
КОНЕЦ
СПИСОК ОСНОВНЫХ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ
1. Balon E. K. Origin and domestication of the wild carp, Cyprinus carpio: from Roman gourmets to the swimming flowers //Aquaculture. – 1995. – Т. 129. – №. 1-4. – С. 3-48.
2. Баткин Л. М. Итальянское Возрождение: проблемы и люди. – Российский государственный гуманитарный университет, 1995.
3. Баткин Л. М. Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. – Рипол Классик, 1990.
4. Богуцкий (составитель). Гермес Трисмегист и герметическая традиция Востока и Запада. – New Acropolis, 2003.
5. Клулас И. Лоренцо Великолепный //М.: Молодая гвардия. – 2007.
6. Кудрявцев О. Ф. Флорентийская Платоновская Академия. – Наука, 2008.
7. Козлова С.И.: Приют нимф и полубогов. Сады Италии эпохи Ренессанса – Галарт, 2017.
8. Мифологический словарь / гл. ред. Е. М. Мелетинский. — М.: Советская энциклопедия, 1990.
9. Михайловский В. М. Шаманство:(сравнительно-этнографические очерки). – Т-во Скоропечатни АА Левенсон, 1892. – Т. 12.
10. Рабинович В. Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. – Наука, 1979.
11. фон Франц М. Л. Алхимия. – 1997.
12. Роббинс Р. Х. Энциклопедия колдовства и демонологии //Пер. с англ. – 1996.
13. Фрейзер Д. Д. Золотая ветвь. – Акад. Проект, 2012.
14. Эрс Ж. Повседневная жизнь папского двора времен Борджиа и Медичи. 1420-1520. – 2007.
15. Юнг К. Г. Психология и алхимия/Карл Густав Юнг //М.:«Рефлбук. – 2003.
16. Ютен С. Повседневная жизнь алхимиков в Средние века //М.: Молодая гвардия. – 2005.
17. Леон Баттиста Альберти и культура Возрождения – Наука, 2008
18. Книга Алхимии. История, символы, практика/Сост., вст. статья, комментарии В. Рохмистрова. – 2006.
19. Гвиччардини Ф. История Флоренции //Сочинения великих итальянцев XVI века. Библиотека ренессансной культуры.–СПб.: Алетейя. – 2002.
20. Макиавелли Н. Государь.
21. Макиавелли Н. О военном искусстве.
22. Макиавелли Н. История Флоренции. – Л, 1973. – С. 218.
23. Полициано А. О заговоре Пацци //Культура Возрождения и средние века. – 1993. – С. 204.
24. The Kurufin’s castle. Европейские имена. Значение и происхождение http://kurufin.ru/
25. https://tvkultura.ru/article/show/article_id/64600/
26. Материалы группы «Театр Питера Пигвы» https://vk.com/peterpigva
27. «Википедия»