ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В первый день карнавала шествие состоялось, и все было, как должно было быть и как обычно бывало. Колонна, очень скоро превратившаяся в толпу, первой из всех прошла по улицам, распевая «Рыбью песню», которой желала городу процветания, горожанам – счастья, и призывала их во время карнавала не терять рассудка и сделать всё, чтобы в этом полку не прибыло. Лохмотья смешивались с бархатом. Люди вразнобой пели, гикали, улюлюкали и осыпали встречных мукой. Кое-кто шел, приплясывая. Некоторые терлись о своих соседей и соседок и вели себя уже не совсем пристойно.
Толпа, как странное многоногое существо или катящаяся по стеклу капля, ползла, то сжимаясь, то вытягиваясь, и, наконец, вылилась на площадь, где должно было совершиться «жертвоприношение». В этом году быть жертвой выпало Койрану, жрицей – любительнице всех на свете мужчин. Люди расступились, образовалось пустое пространство, в центр которого вышли Койран и Луиза. Койран встал на колени и сильно наклонил голову, открывая беззащитную шею с выступающими позвонками. В руках Луизы была игрушечная деревянная сабелька с покрытым облупившейся блестящей краской лезвием.
- Посмотрите на этого человека! – неприкрыто давясь смехом возгласила жрица. – Ведомы ли вам его грехи!?
- Соблазнил монашку! – выкрикнули из толпы.
- Бери больше – дюжину!
- Целый монастырь! И не один!
- Одновременно!
- Да, я такой! – крикнула жертва.
- Цыц, - сказала жрица.
- Сидел трезвый в пьяной компании!
- Продал дятла за попугая!
Было предложено еще множество столь же экстравагантных преступлений, проступков, провинностей, грехов, грешков и прегрешений.
- Пусть зло уйдет из города вместе с тобой! – зычно произнесла Луиза. – Прочь! Прочь! Прочь! Дитя Гермии, ступай к богам и расскажи им, как мы страдаем!
Луиза замахнулась со всего плеча – Койрану даже стало страшновато – но возле самой его шеи замедлила движение руки и лишь легонько прикоснулась к нему. Койран повалился на мостовую, замер на несколько мгновений и поднялся. Койрана изумило, какую внутреннюю дрожь вызвала у него эта игра, и как болезненно ныло в душе. Жертве между тем налили «живительного напитка» - дрянного красного вина, какое Койран пил в юности, и к которому теперь, в других обстоятельствах, ни за что бы не притронулся. Судя по всему, это «жертвоприношение» было смесью нескольких существовавших в древности обрядов, но это мало кому было интересно. Зато, когда человека с путаными высокопарными речами бьют по шее – это, конечно, всегда приятно.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Койран вернулся домой из библиотеки поздним вечером.
- Мессер Койран, - сказал Джентиле, как показалось Койрану, встревоженно. – Вас ждет граф Фачелли. Он хочет переговорить с вами. Говорит, дело срочное. Я сказал, что вас нет дома, но он ответил, что подождет.
Койран внимательно выслушал слугу и нахмурился.
- Очень интересно.
Действительно, в гостиной Койрана ждал немолодой сухощавый, русый, но сильно поседевший человек с резкими чертами несколько надменного лица. Обменялись приветствиями.
- Послушайте меня, мессер Койран, - достоинство ощущалось в каждом взгляде, движении и слове графа, но сейчас он был страшно взволнован и растерян. Койран, еще не узнав, в чем дело, сочувствовал. – Никто не должен знать об этом. Только вы можете нам помочь.
- Я был бы рад быть для вас полезным.
На лице Фачелли, помимо его воли, выразилась нетерпеливая досада, «к чему эти любезности?».
- Моя дочь умирает. Она болеет уже очень долго и тяжело. Ваши способности целителя – моя последняя надежда.
- У меня есть знакомый – его целительский дар сильнее моего, - осторожно сказал Койран.
- Вы отказываетесь!? – чуть не вскричал Фачелли.
- Ни в коем случае. Я лишь хочу сказать, что готов свести вас с человеком, который поможет вашей дочери лучше, чем я.
- Я не знаю его. Поймите меня правильно: речь идет не только о жизни Джулии, но и о чести…
По пути к особняку Фачелли граф сказал.
- Я должен вас предупредить: Джулия ни за что не соглашалась на помощь мага. Она считает, что это грешно.
- И вы считаете, что я стану делать что-то предосудительное или нечестивое? – губы Койрана чуть растянулись в улыбку.
- Я хочу спасти мою дочь. Грех я беру на себя.
- Вы отказываете мне в практичности? – улыбнулся Койран.
- Простите?
- Неужели вы думаете, что я бы так продешевил и продал свою бессмертную бесконечную душу на вечные муки, пусть даже за могущество – но на ничтожные несколько десятилетий? Я не колдун. И я думаю, будет довольно естественной магии.
***
Двое вошли в небольшую, но очень уютную спальню. Отсветы плясали с тенями на стенах и кессонированном потолке. В постели на возвышении лежала рыжая девочка-подросток лет двенадцати. Пожилая женщина с белым покрывалом на голове, кормилица или служанка, отжала полотенце, смоченное в воде с уксусом, сложила его вчетверо и положила девочке на ее высокий, полукруглый лоб. Здоровая Джулия Фачелли была прелестна, но сейчас ее правильное овальное лицо с нежной, тонкой кожей было изможденным и очень бледным. Болезненно розовый, натертый кончик носа шелушился. Одна рука лежала поверх одеяла, рукав чуть задрался – кисть и предплечье были совсем прозрачными. Койрана хлестнул по сердцу страх за Джулию. По знаку графа женщина вышла. Девочка изумленно и испуганно взглянула на Койрана. Тот быстро что-то прошептал. Джулия глубоко вздохнула и закрыла глаза, затем ее встряхнуло, она застонала, но вскоре снова затихла.
- Что с ней? – вскрикнул ее отец.
Койран поморщился и прижал палец к губам.
- Я просто заставляю ее спать.
Койран не удержался и легонько погладил Джулию по голове – чуть не клок красновато-рыжих волос остался у него в пальцах.
- Боже мой!
Как и несколько дней назад, Койран снял с шеи цепочку с корнем пеона и надел ее на длинную, тонкую шею Джулии. Койран чертил знаки в изголовье кровати и произносил заклинания. В них он вкладывал всю свою силу. Фачелли переводил свой горячий от тревоги и надежды, впивающийся взгляд с дочери на мага.
Все слова благодарности и посулы «не остаться в долгу», которыми Койрана осыпал граф, ничего не значили.
- Некогда я был учеником аптекаря, - сказал Койран. – И я разбираюсь в медицине. Я допускаю, что лекарства, которыми лечили Джулию, были подобраны верно, но их дают либо слишком долго, либо в слишком больших дозах. Сейчас они опаснее для Джулии, чем ее болезнь. Вот, посмотрите. Я только дотронулся до ее головы. У бедняжки волосы лезут. Я надел ей подвеску - это волшебный корень. Я только прошу вас, через пару часов снимите его и пришлите мне. Он мне очень нужен.
***
Прошло несколько дней, от графа Фачелли не было никаких вестей, и Койран начал сильно беспокоиться: что, если его заклинания не помогли девочке? Наконец, Койран сам написал графу и в тот же день получил ответ: Джулия выздоровела. Но, простите, мессер Койран, об этом очень неловко было писать: в ту же ночь Джулия, проснувшись, обнаружила у себя на шее корешок со знаками, сорвала его и бросила в камин. Пожалуйста, не сердитесь на нее. Чем мы можем возместить вам потерю?
- Ничем! – со страшной досадой сказал Койран в воздух.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В некоторые подвальные помещения дворца на Большой Кривой улице вход был заказан даже слугам. Туда спускался только сам Койран и, случалось, проводил там целые сутки. Однажды Нина последовала за ним – Койран пришел в ярость. Иногда Койрану привозили ящики, в которых что-то звякало и громыхало. Койран сам относил их вниз, порой чуть не надрываясь.
Три подвальные комнаты Койран отвел под алхимическую лабораторию. Одну из них занимала молельня. Освещались эти помещения с низкими потолками очень скудно. Маленькие окна располагались выше человеческого роста. Дымоход был устроен так, чтобы дым, выходящий из печей лаборатории, не был заметен. Изображенные на светильниках аллегории солнца и луны тоже не были простым украшением. Лаборатория была великолепно оснащена. На полках в образцовом порядке стояла керамическая, стеклянная и хрустальная лабораторная посуда: чашки, колбы, стаканы и бутыли самых разных форм. Алхимическая печь в половину человеческого роста, атанор, оформленная в виде башни с зубцами. Дистиллятор – небольшая печь с четырьмя сосудами на верхней поверхности. Был там и «пеликан» – перегонный аппарат. Его стеклянная часть с пузом и длинным скошенным горлом и вправду напоминала пеликана. На столе аптекарские весы – самые точные, какие только можно было найти.
В лаборатории было очень холодно, и Койран растопил камин. Именно в этот день в конце марта, поскольку этому благоприятствовали звезды, Койран должен был приступить к Великому Деланию. В предшествующие дни он подверг троекратной очистке необходимые количества золота и серебра. Золото содержало в себе Принципиальную Серу, называвшуюся также Серой Философов или Мудрых – неподвижное, неизменное, солнечное, мужское начало. Серебро служило источником Философской ртути – летучего, подвижного, лунного, женского. А простая ртуть была носителем Соли. Красному Королю и Белой королеве, Сере и Ртути, при посредничестве Соли, согласно некоторым авторам, Ребёнка, предстояло соединиться в Философском яйце и образовать Первичную материю делания.
Молодой человек растворил металлы в кислотах, чтобы, освободившись, их начала могли взаимодействовать. У Койрана была керамическая маска для защиты лица от брызг, кожаные перчатки и фартук. Какое там! Все это осталось на полках. Койран работал лихо: без маски, без фартука, голыми руками. Склянку, в которой оставалось некоторое количество ртути, отодвинул на край стола. Стал осторожно, медленно сливать компоненты реакционной смеси в реторту с длинным узким горлом. В него нужно было вставить горло такой же реторты и надежно запечатать. Потянулся за второй ретортой. Что-то задел рукавом – оно, звякнув, упало на пол.
Койран стал запечатывать философское яйцо. Он торопился: начинать Делание следовало на закате, а Койрана слишком задержал деловой разговор.
Алхимик поместил Философское яйцо, алю-дель, в печь и зажег фитиль масляной горелки – пока только один фитиль. Согласно рецепту, которому следовал Койран, Великое Делание должно было занять сорок дней. Пламя начало возбуждать смесь. Некоторое время Койран наблюдал за ней в смотровое окошечко – он очень боялся увидеть в смеси оранжевое окрашивание.
Только отвернувшись от печи, Койран заметил, что уронил склянку с остатками ртути. При ударе об пол она открылась, и повсюду по полу раскатились серебристые шарики.
***
Койран поспешил наверх. Если бы он проглотил ядовитое соединение ртути, то можно было спастись с помощью яичных белков, разболтанных в воде. Но он вдохнул ее пары, и прошло уже немало времени. Взял три книги о ядах и противоядиях, и, упираясь локтями в стол, стал читать о симптомах острого отравления парами ртути. Картина внутреннему взору открылась удручающая.
«Вылетело немного. И вдохнул я немного. Обойдется, - твердил Койран себе. – Должно обойтись».
Не обошлось. Через несколько часов у молодого человека проявились все симптомы, о которых он читал, в том числе унизительные. Воспалились и вспухли десны, воспалилось горло, страшно болели грудь и живот. Беспрестанно выворачивало от кашля, переходившего в рвоту. Пришлось лечь в постель.
«Почему это случилось сейчас!?» - эта мысль была едва ли не самой жгучей. Почему именно сейчас, когда у Койрана не было корня пеонии – верного средства от любого яда. Новый корень будет только осенью. Осень была так же далека и невозможна, как следующий век.
Конечно, пока разум, язык и руки служили Койрану, он начертал у себя на коже и в изголовье кровати исцеляющие знаки и сочетания чисел, произнес необходимые заклинания. Но вскоре ему стало казаться, что все это не имело никакой силы. Он уже понимал, что не справится сам, и, как ни было обидно, послал за Джанни.
Рассказал обо всем Нине. Нина принялась проклинать алхимию и жадность Койрана.
- При чем тут жадность!?
- Это ведь всё делается, чтобы железки в золото превращать?!
И что же – опять отмываться от этого обвинения, говорить: «Наше золото – не золото черни», объяснять разницу между философом и «кухаркой» …
Койран понимал, что Нина была бы рада десять раз переболеть за него. К счастью, она не могла этого сделать. Впрочем, ей и без того было хуже, чем Койрану: он мог перетерпеть боль, мог посмеяться над своей болезнью и даже над смертью. Нина этого сделать не могла.
Мессер Джанни Фогель в отъезде…
***
Джентиле и Нина ухаживали за Койраном, как за малым ребенком. Поначалу он умирал от стыда и отвращения к себе, просил у них прощения, потом ему стало не до стыда и не до отвращения. Койран на всякий случай послал за отцом Андреа. Койран мог бы открыть душу только перед ним, старшим другом и наставником в алхимии, и верил, что таинства, совершенные этим священником, будут на небесах.
Койран потонул в бреду, и в видениях бесконечно переливал что-то из одной колбы в другую. Когда очнулся, Джентиле передал ему: отца Андреа в его монастыре нет. Тогда Койрану подумалось: может ли быть, что над ним насмехаются!?
…И ведь кто-то скажет: «Он отдал жизнь во имя науки», или «во имя Королевского искусства». Или еще хлестче: «Во имя истины». А на самом-то деле: жил-был на свете болван, которого на пушечный выстрел нельзя было подпускать к алхимической лаборатории. Койрану вспомнилось: шестнадцати лет, чтобы получить раствор, налил воду в купоросное масло. Фартук и частично одежда на Койране сгорели. Лабораторию пришлось ремонтировать.
- Дуракам везет, - заключил доктор Онести, который был счастлив, что его ученик жив, не изуродован и не изувечен.
На столе и в шкафах в кабинете лежат рукописи. Все они – в беспорядке, среди них нет ни одной законченной, которую можно было бы с легким сердцем отдать в печать. Все записи по магии и алхимии сделаны тайнописью, разработанной самим Койраном. Ключ – только у него в голове. Но голову не оторвать от подушки, из глаз катятся слезы. Ключ не записать. Не написать завещание. Койран смог выговорить, что душеприказчиком он хотел бы назначить Йоханнеса Фогеля или отца Андреа, но что они смогут разобрать в этом хаосе. Тысяча дел начата. Что ему сулила жизнь. Как много ему было дано. И как бесславно, нелепо и отвратительно всё заканчивается. Страх смерти стал второй болезнью, не менее мучительной, чем отравление. Озноб превратился в судороги, внутри холодело.
«Господи, прости! Господи, спаси! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!».
Но о чем Койран мог молиться? Он, существо, наделенное свободной волей, действовал, как сам считал нужным. Ртуть, от которой во рту металлический привкус, реагирует с веществами его тела по законам, установленным творцом. Что же – просить господа бога в порядке исключения изменить эти законы? Можно было лишь благодарить его за эту земную жизнь, за прекрасные двадцать пять лет. Несмотря на все муки и унижения – прекрасные. Можно было молить о прощении – за то, что эта жизнь теперь кончается по вине самого Койрана. Но всё же хотелось позвать на помощь. Бог слишком велик, его сущность слишком темна…
«Святой Койран! Помоги! Спаси! Моли бога за меня!».
- Койран! - негромко позвала Нина. – Совёночек! – Койран посмотрел на Нину слезящимися глазами. - Ты меня только правильно пойми. Давай позовем какого-нибудь другого священника. Ведь хуже не будет.
Койран зашёлся кашлем, перемешанным со смехом и рыданиями. Затем решительно помотал головой. Беспамятство избавило его от необходимости объяснять отказ. На этот раз Койран бесконечно, грубо и гадко (ах, как было стыдно!) спорил о «Похвальном слове…» с доктором Онести, который одновременно был Ансельмом из Аморы, и происходил этот спор в Дрянном переулке (Койран в видении знал, что это именно Дрянной переулок), на берегу канала с бирюзовой водой, у обвитой девичьим виноградом стены особняка Раймонди из Изолы. Наконец Койран выплыл из этой темной глуби на поверхность. Он лежал на боку в горячей, мокрой от его пота постели и смотрел на гобелен на стене. На гобелене галантная сцена – несколько разряженных молодых людей и дам, на лугу, усыпанном цветами. Койрану показалось, что фигуры задвигались. Стало нестерпимо жутко, и Койран закричал. Крик получился сиплым и чуть слышным, и причинил мучительную боль. К Койрану подскочил полусонный Джентиле.
- Снимите! – вскрикнул Койран. – Снимите его!
- Что, ваша милость? – спросил Джентиле ласково.
Койран показал вытянутой рукой на гобелен. Старик всё понял верно.
- Конечно, ваша милость. Только давайте я вам сначала рубашку переодену.
Джентиле помог Койрану переодеться в чистую, сухую рубашку и перестелил постель.
К больному подошла Нина. В комнате немного пахло уксусом. Нина делала то же, что кормилица или служанка Джулии – Койрана передернуло при этом воспоминании – положила ему на пылавший лоб сложенное холодное, мокрое полотенце. Легче стало почти сразу.
- Нина, спаси меня! – проговорил Койран. Никогда в жизни он не говорил ничего глупее и искреннее этого. В эти страшные минуты Койран всей душой верил во всемогущество Нины, верил, что она способна спасти его от смерти. Когда Койран поймал себя на этом провале в младенчество, ему стало стыдно, но, скорее в уме, чем в сердце.
«Хватит малодушничать!».
Нина поцеловала Койрана в щеку.
- Я всё для тебя сделаю. Всё, что могу.
- Ты не ложилась?
- Да как же можно! Вдруг тебе совсем плохо станет или что-нибудь понадобится? Спи, мой родной.
Койран вздохнул. Он призывал свое мужество, скалился, сжимал зубы.
«Я не могу умереть сейчас. Я не должен умирать сейчас. Мне НЕЛЬЗЯ умирать сейчас! Я должен выжить. Я выживу! Я выживу!».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На следующий день Койрану было значительно лучше, но глаза слезились, болела голова, поэтому он, успокоенный мыслью, что все равно ничего не может делать, почти все время спал. Днем пришел Джанни Фогель, но Койрана это не обрадовало: он ненавидел, когда его видели слабым. Друг и соавтор Койрана по внешнему виду был почти его противоположностью: среднего роста, плотный, широколицый, белокожий и румяный, с прямым носом, мягкими губами и, увы, наметившимся вторым подбородком. Остриженные в каре мягкие кудри в зависимости от освещения меняли оттенок от светло-русого до пшеничного и даже рыжеватого. Небольшие светлые глаза тоже меняли цвет, бывали серыми или голубыми. При поверхностном знакомстве Джанни казался очень спокойным и степенным. Он принес толстую, небольшого формата книгу. Сев на стул у кровати, положил ее себе на колени.
- У меня сильная простуда, - сказал Койран.
Джанни, встревоженный и мрачный, в ответ на это потребовал, чтобы Койран позволил его осмотреть. Увидев то ли горло, то ли обложенный язык, негромко ругнулся.
- Тебе, наверное, очень больно говорить? – спросил он с сочувствием.
- Ничего. Я терплю.
- Покажи зубы.
- Я что – лошадь!? - хохотнул Койран.
- Ты хуже! И зачем было врать про простуду?
- Потому, что мне стыдно, - прямо сказал Койран. – Только, прошу тебя, никому...
- Я врач. И я обязан хранить тайну. Как тебя угораздило?
- Разлил ртуть недалеко от камина, - неохотно ответил Койран и натянул на себя одеяло. - Раньше у меня была пеония. Но получилось так, что ее у меня больше нет.
- Неужели ты думаешь, что пеония защитила бы тебя от такого? Если ты проглотишь стакан синильной кислоты, тебе не поможет и философский камень. Мир един.
- Полечишь меня?
- Я буду использовать те же заклятья, что и ты. Ничего лучше я не знаю.
- Ну и что. Как говорится, «если двое говорят одно и то же, это не одно и то же».
Койран лежал, полузакрыв глаза, а Джанни шептал заклинание, слова которого Койран различал постольку, поскольку знал их.
- Джанни, ты не знаешь, можно ли отсрочить действие исцеляющего заклятья?
- Не знаю, - серьезно ответил Джанни. – Я давно думаю об этом.
- Ведь если кто-то заметит связь между нашим появлением и улучшением своего состояния…
Койран и Джанни часто появлялись в больницах за городом – Койран как благотворитель, Джанни – как практикующий врач.
- Ты не боишься заразиться?
- Зараза к заразе не пристанет, - на самом деле Койран очень боялся.
- Койран, я вот еще что хотел сказать, - вдруг спохватился Джанни, и, наконец, протянул Койрану книгу, которую принес. - Я был очень удивлен, когда узнал, что автор этой книги тебя знает.
- Фоски!? – переспросил Койран, глядя на титульный лист. – Незнакомое имя.
- Псевдоним. И тем не менее. Это подарок.
Попрощавшись с Джанни Койран, хотя у него по-прежнему слезились глаза, стал листать книгу – это был подробный и очень удобный ботанический справочник, в котором внимание уделялось в первую очередь магическим и лекарственным свойствам растений. Прочитал описание печеночницы, отложил книгу и лег.
В тяжелой, болезненной дремоте Койрану приснилось, что он поднимается по склону лесистого холма. Голый лес кажется черным дымом; на древесных стволах чешуей и струпьями – засохший плющ. Все затоплено непроглядным белесым туманом. Койран идет по ветхим и размокшим прошлогодним листьям, в которых изредка проглядывают живые блеклые травины. Койран ищет печеночницу. Во сне молодому человеку вспоминается только что прочитанное: из печеночницы можно приготовить лекарства и для легких, и для печени, и для почек. Койран вспоминает все известные ему ботанические кодексы – и чувствует, что лукавит перед собой и перед всеми. То, что он ищет, исцеляет от много большего, чем все телесные болезни. Койран во сне знает, что где-то, на берегу озерца с неподвижной, буро-черной водой он найдет невысокое растение – широкие, мясистые и глянцевые красноватые листья, умилительно-круглые цветки в шесть-восемь лепестков пронзительного лилово-голубого цвета. Ищет – и не находит. Неожиданно сердце сильно дернулось, и молодой человек проснулся.
Койран случайно взглянул на подушку – вся наволочка была облеплена толстыми черными волосами. Койрану стало страшно до судорог. Потеря волос означала потерю способности к магии. Хотя Койрану еще много дней было жутко смотреть на гребень, по виду Койрана не было заметно, что у него лезли волосы, а сила не уменьшилась.
Через некоторое время Джентиле сообщил о приходе Аньоло.
У Аньоло, истощенного, как жертва длительного голода, с огромным зобом на тонкой шее, большие карие глаза вылезли из орбит, и над нижними веками были как будто затянуты красноватой пленкой. На него невозможно было смотреть без обжигающего сочувствия. В плоском лице с неправильными чертами и большим гладким лбом с самого детства осталась какая-то особенная неподвижность – слишком многое в его душе вымерзло в страшные годы в приюте. И движения лица, даже гримасы, как будто подчеркивали эту неподвижность, как редкие шумы усиливают тишину. Жидкие прямые темные волосы неряшливо свисали. Одет Аньоло был очень легко.
- Я не смогу быть на заседании, - сказал Койран. - Я отравился.
- Тухлятины нажрался?
- Хуже. В лаборатории надышался, чем не надо. Но уже, вроде, проблевался. Если спросят, скажи, что я сильно простужен. Аньоло, друг, всё что хочешь говори и делай, но нужно, чтобы выбрали Мерли! Если шайка Стефано победит, нас среди Совооких не будет!
- Я вижу, тебе очень худо…
- Мне худо. Но то, что обещал, я сделаю.
Койран сел, и, в упор глядя на Аньоло, произнес заклинание. В пустоватых выпученных глазах засветилась настоящая благодарность.
- Ты сапожник без сапог, - хмыкнул Аньоло.
- Ну, не совсем без сапог, - Койран указал на знаки.
Аньоло ушел, Койран остался полулежать в постели. Койран представлял себе собрание в доме на Улице Колодца. Вот большой овальный стол. Вот вокруг него рассаживаются двенадцать… нет, сегодня тринадцать… нет, без Койрана все-таки двенадцать человек. Лука весело болтает, и будет договаривать последнюю фразу, даже когда заговорит сидящий во главе стола Сальвиати, глава Совета Четырех и Совета Двенадцати, – пожилой человек, некогда отличавшийся благородной красотой, с серыми от седины прямыми гладкими волосами и короткой бородой. По правую руку от него – Филиберти. С тех пор, как Койран поссорился с Филиберти, он оставался по отношению к Койрану воплощённой вежливостью и дружелюбием. Несмотря на неизменную глубочайшую и горячую благодарность за свое спасение, Койран в душе давно уже не называл Филиберти иначе, как гадюкой в сахаре. Койран не сомневался, что Филиберти интригует против него. Стефано интриговать не умел. Его ум был устроен иначе. Стефано был прост, но, как бывает с ПРОСТЫМИ людьми, влиял на других и их мнения стихийно, естественно, как дышал. Стефано прямо говорил Сальвиати, что в собрании людей, занимающихся белой нееретической магией, тем, кто владеет и черной, а, тем более, малефику, не место. Относительно Аньоло со Стефано были согласны все совоокие, за исключением, конечно, самого Аньоло. Койран тоже был согласен. Стефано рассказывал всем, что происходило в Сан-Фермо, его родном городе, после того, как Койран при помощи магии открыл городские ворота.
- А с его головы не упал ни один волос! – это повторялось, как рефрен.
Случалось, что Стефано очень вовремя, очень к месту, вставлял одно-два слова или наводящий вопрос о Койране. И, как вода, что точит камень, эти слова понемногу действовали. Правда, один раз Стефано навредил себе, в присутствии не только Сальвиати, но и отца Андреа и Ансельма, заявив, что Койран, рожденный вне брака, не мог получить должного нравственного воспитания и сам едва ли не из грязи слеплен. Слово «ублюдок» было сказано. Стефано в то время думал, что Ансельм и вправду племянник первосвященника. Ансельм, чуть не почерневший от бешенства, давясь невеселым смехом, объяснил Стефано, что он, Ансельм, граф Пандольфо Манфреди, кардинал Ридольфо и еще один молодой дворянин, недавно умерший – родные сыновья Адриана II. Естественно, незаконные. От разных женщин. Стефано также не знал, что у отца Андреа до пострига было двое внебрачных детей, сын и дочь. Сын умер семи лет от роду, и отец Андреа скорбел до сих пор.
В чем-то слишком похож на Филиберти, а в чем-то противоположен ему был другой старик-корифей, Алонзо Веспи, враг Филиберти еще с тех времен, когда они оба служили в курии Аморы, и Веспи своего противника в итоге оттуда выжил. Худощавый, еще статный; овальное лицо с длинными глубокими морщинами надменное до чопорности, губы поджаты, взгляд холодный. Койран был рад любому союзнику в подковерной борьбе против Филиберти, но Веспи был молодому человеку крайне несимпатичен. «Кондотьер пера и магического жезла» на службе сильных мира сего защищал, исцелял, проклинал, писал хоть панегирики, хоть инвективы и эпиграммы.
Веспи перешептывается с Аньоло и Мариано. Скорее всего, то и дело будет слышен возбужденный шелестящий шепот Стефано - он непременно будет переговариваться с Ансельмом, отцом Андреа, Филиберти, и, возможно, тем, своим кандидатом.
Рене Коро ни с кем перешептываться не будет. Он будет язвить всем подряд во всеуслышание. Рене – невзрачный, среднего роста и среднего сложения, с бородкой с проседью и очень мелкими чертами лица, которые не запоминались, а запоминались исходившие от него уныние и злость. С ним было невыносимо не только разговаривать, но и находиться в одной комнате. Джанни Фогель, секретарь, будет то и дело призывать всех к тишине и порядку. О, наивный! Сальвиати, Ансельм, Джанни и Рене в войне «банды Койрана» и «шайки Стефано» не участвовали, и Койран был благодарен им за это. Первым трем главные участники конфликта равно симпатичны, Рене – равно отвратительны.
***
- Ваша милость, - чуть слышно сказал Джентиле. – А можно я за вас свечку поставлю и богу помолюсь?
- Почему нет?
- Так, я думал, вы…
- Что – я!? Я – само благочестие. Я не колдун, Джентиле.
- А приятель-то ваш…
- Аньоло – да. Да, кстати, пожалуйста, скажи на кухне, чтобы приготовили ужин, но чтобы ничего не солили. Аньоло ест без соли.
***
Войдя, Аньоло, в ответ на вопросительный взгляд Койрана, сокрушенно развел руками и хлопнул себя по бокам.
Сидели за столом. Койран тянул воду, Аньоло рвал зубами пресное мясо.
- Даже если бы ты там был, ты ничего не смог бы поделать. Семь против двух, один воздержался.
Аньоло яростно жевал кусок мяса, едва помещавшийся у него во рту; Койрана замутило.
- Кто воздержавшийся?
- Отец Андреа.
- Очень интересно.
- На самом деле, еще интереснее: он первый проголосовал за Мариано, но увидел, в какой компании оказался. Ансельм и Стефано его чуть глазами не сожрали. Отозвал свой голос и сказал, что воздержится.
Отец Андреа дружил с Койраном, но враждовал с Веспи и не любил Аньоло.
- Ансельм?
- Ну да. Он и притащил Фоски.
- Еще интереснее. А почему отец Андреа голосовал против?
- А почему он должен был голосовать за это волосатое чудище с лягушачьей лапой? Я не шучу. Фогель, когда с ним говорит, в оцепенение впадает и брюхо втягивает. Так смешно.
Койран сдвинул брови.
- А что в этом чудище такого хорошего, что большинство проголосовало за него?
- Чертовски богато и занимается естественной магией… и вообще естественной философией. Пишет трактат «О совершенстве и разнообразии».
- О, почитаем!
Койрану показалось, что его сильно толкнули в грудь. Он сдвинул брови и молчал несколько мгновений.
- Сегодня Джанни принес мне книгу, написанную Фоски. Ботанический кодекс. Книга, кстати, очень толковая. Я хочу понять, что это. Едва ли жест дружбы. Вызов? А если вызов, то почему мне его передает Джанни.
- Когда войдешь в совет Четырех, гони этого Джанни, который не Джанни, в шею.
- Это еще почему!?
- Надоел. Шпыняет меня на каждом шагу.
- Джанни мой друг. И я буду считать так, пока не удостоверюсь в обратном.
- А как тебе его стихи?
- На мой вкус, его собственные стихи – тяжеловесная высокопарная дребедень.
- По-моему, тоже.
- Хотя «Молитва язычника» мне нравится. Симпатичный такой язычник – чувствуется, что университет закончил с отличием.
- Я так и не понял, хорошие стихи или плохие.
- Хорошие! Я критикую только то, что мне нравится... Джанни способен переводить заклинания с древних языков на современные, при необходимости в стихотворной форме. В этом он – бог. Я снимаю шляпу. Джанни говорит, что сильнее всего действуют заклятья на родном языке.
- Давно хочу тебя спросить: за что дедушка Камилло тебя так любит?
- Долгая история. Филиберти очень хорошо ко мне относился и очень многое для меня сделал. Некоторое время после смерти Доктора я у Филиберти в доме жил. Он очень высоко оценил «Похвальное слово…». Я до сих пор на седьмом небе.
- Так из-за чего поцапались?
- Не сошлись во мнениях по поводу перевода античного гимна в честь Гермии. Филиберти перевел один из ее эпитетов «всеблагая». Я возразил ему, что лучше перевести «всемилостивая», поскольку «всеблагим» может быть только истинный бог, творец вселенной. Об этом говорится и в Кодексе Гермии. Что тут поднялось! Как это я, неблагодарный щенок, посмел… В каком-то кругу я сказал, что такая истерика недостойна его имени. Естественно, на следующий день Филиберти об этом знал. Хуже всего, что он настраивает против меня Сальвиати. Они ведь старые друзья.
- А с Лукой у тебя что не так? Вы ведь дружили.
- Никаких ссор между нами я не помню и делить нам нечего. Но Лука – художник. Может быть, я как-нибудь не так его похвалил. Не за то похвалил или несвоевременно. Одним словом, не знаю… Я помню, как все это начиналось, - вдруг произнес Койран запальчиво. – Тогда, два года назад. Я мог вступить в Совет Четырех. Тот, первый, совет Четырех. Но я отказался. Из-за припадка буйного благородства. Там были люди, которых я считал небожителями. Я не посмел. Но Общество все равно оказалось в значительной степени на мне, а дела шли в гору неожиданно быстро. Если бы я тогда согласился, не было бы сейчас никаких Стефано.
«И никаких Аньоло тоже бы не было, - добавил Койран про себя. - А из-за чего я, собственно, так переживаю? Ну, попрут меня из Общества. Что я от этого потеряю? Зато слишком ясно, что потеряет Общество. Разве могут хоть чем меня задеть люди, которые поступают так неосмотрительно и глупо?»
Но Койрану было мучительно жаль расставаться со своим детищем.
«Знать, что общество существует, но не участвовать в его жизни. Как наблюдать за чужим праздником через щель в заборе. Но это было бы еще полбеды. А если оно развалится? Могу себе представить, что будет, если там начнут заправлять люди, подобные Стефано».
Некоторое время сидели молча, но вдруг Койран очень весело засмеялся. Аньоло на это произнёс с азартом:
- Смех без причины – признак…
- Самодостаточности истинного философа. Вспомнилось кое-что. Помнишь, как Онести как-то вошел к нам с тобой в комнату, осмотрелся и говорит: «Я не знаю, чем тут можно помочь. Но, ради всего святого, выкиньте дохлую ящерицу!».
Койран закашлялся, и кашлял надрывно и очень долго.
- И никак было не обойтись без ртути? – произнёс Аньоло, когда Койран, наконец, перестал кашлять и перевел дух. Слезы по-прежнему текли из его глаз.
- Никак, Аньоло.
- Ну, я же обхожусь.
- Аньоло, ты – кухарка, - сказал Койран беззлобно.
- Я – кухарка!?
Койран серьезно, печально произнес:
- Онести, царство ему небесное, тоже был кухаркой. Помнишь, как мы пытались использовать в качестве материи Делания желток? Если бы Онести знал Великую Тайну, о которой говорится в Кодексе Гермии, то получил бы Камень. Кто, как не он, был этого достоин?!
- Что за тайна?
- Лошадь родит лошадь, человек родит человека. Не хихикай! Только золото и серебро родят золото и серебро. Только из золота и серебра можно получить философский камень, - Койран покашлял в ладонь. – Я за эти годы тоже возился с разными веществами. Брал свинец, стибин, киноварь. Это логично, ведь два последних вещества состоят из серы и ртути. Но дело в том, что нам нужны не обыкновенные сера и ртуть, а принципиальные начала, и получить их можно только из золота и серебра. Но, поскольку между этими началами существует вражда, необходим посредник – Соль. О ней писали еще древние, но до недавнего времени Солью пренебрегали. В прошлый раз я использовал мышьяк – ничего не получилось. Я теперь полечусь полгода и снова попробую ртуть.
- И что, кому-то удавалось получить философский камень, грубо говоря, из золота, серебра и ртути?
- О нескольких алхимиках прошлого, и недавнего прошлого, говорили, что они успешно осуществили Делание и стали адептами. Например, отец Реденто из монастыря святого Аймоне.
- Где это?
- В предместьях Аморы. В этот монастырь еще Лука ездил работать несколько лет назад... Но я не знаю, каким рецептом они пользовались. И не знаю, стали бы они со мной этим рецептом делиться, - Койран договорил последние слова почти шепотом и с большим усилием.
- Ты меня ни в чем не убедил. Эти твои принципиальные начала содержатся в чем угодно! В том числе в растениях и животных. Я даже читал такое, что живой человек может быть философским камнем. Что ты на это скажешь?
- Я тыщу раз тебе говорил: нельзя понимать то, что пишется в алхимических книгах буквально. Если там сказано «красный мак» - то не надо идти в поле за красными маками! Это Философская Сера. Алхимики нарочно используют иносказания, чтобы уберечь опасную тайну от профанов вроде тебя, - сказал Койран с притворным ехидством. Аньоло, так же в шутку, показал другу кулак.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В церковной лавке Койран купил маленькую оловянную человеческую фигурку и направился к образу своего святого покровителя. По обе стороны от картины располагались рамы с натянутой темно-красной тканью, а на ней – довременный хаос, как представлял его один из древнейших философов: бесчисленные руки, ноги, торсы, головы, груди, глаза, уши, носы, сердца и целые фигуры. Это были подношения от людей, исцелившихся, как они считали, благодаря святому Койрану. А сколько было тех, кто молил о помощи, но не дождался ее? У Койрана эта закономерная мысль в уме мелькнула, но он подошел к образу, и прикрепил фигурку, означавшую его самого, на свободное место. Святой был изображен на золотом фоне, но реалистически, хотя и не без ошибок в анатомии. Изящный щеголеватый молодой человек в голубом бархатном дублете с серебряным шитьем и двуцветных шоссах держал в руке пальмовую ветвь.
«Ну и франт, - подумал Койран. – Я так не наряжаюсь. Наши ревнители морали его бы непременно растерзали. Хотя, скорее всего, художнику хотелось просто написать нечто декоративное и показать свое мастерство».
Койрану очень понравилось, как был изображен лик, в особенности глаза. Понятно было, почему люди так любили этот образ. Как внимательно и ласково, готовый к состраданию, смотрел святой на всякого, кто приходил к нему.
Койран стал молиться.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Койран выздоравливал, но, хотя ему помогало и лечение, и заклинания – собственные и Джанни, это происходило слишком медленно. Койран отправился на воды, в городок в окрестностях Сан-Фермо, еще в древности выросший вокруг термальных источников. Но пробыл Койран там всего неполных трое суток. В первые два дня ему было любопытно наблюдать за развеселой публикой, которая, раздеваясь до купальных костюмов, вместе с одеждой как будто сбрасывала три четверти представлений о приличиях. Особенно весело стало на второй день вечером. Хотя сейчас, в апреле, было уже тепло, Койран не рискнул купаться в открытых бассейнах и источниках. Он предпочел плавать в бассейне в помещении.
Койран по грудь зашел в бирюзовую воду и нырнул. Вынырнул. Глянцевые черные волосы облепили голову. Неожиданно среди купающихся Койран увидел архиепископа Вецио. Этот важный немолодой церковник, в венке из весенних цветов, беседовал с дамой лет сорока, еще аппетитной, с гладким овальным лицом с двойным подбородком и пышными плечами, которые купальный костюм оставлял открытыми. Дама отвечала учтиво, но не скрывала, а, наоборот, как можно деликатнее старалась показать, что ей неловко, неприятно и скучно. Вецио не замечал этого, или делал вид, что не замечает. Койран направился к ним. Поздоровался.
- Отец мой, - смиренно обратился Койран к священнику. – Мне необходима помощь человека, искушенного в теологии.
- Да, сын мой, - почти ласково ответил архиепископ, но в его лице негодник увидел всё, что и рассчитывал увидеть.
- Не могли бы вы разъяснить мне сто двадцать седьмой стих «Книги Отшельников».
- Может быть, нам обсудить это позже? - проговорил Вецио, косясь на даму.
- Мысли об этом стихе не дают мне покоя с сегодняшнего утра. И ваш ответ определит всю мою дальнейшую духовную жизнь.
Вецио скрипнул зубами, и двое, по грудь в воде, принялись горячо обсуждать сложности толкования сто двадцать седьмого стиха «Книги Отшельников», а этих сложностей, от которых и вправду зависел смысл священного текста, было немало. Дама с благодарностью взглянула на Койрана и, попрощавшись, исчезла.
Вечером Койран увидел ту же женщину, одетую дорого, но неизящно и безвкусно, прогуливающейся в крытой галерее вдоль берега квадратного пруда с непрозрачной, зеленовато-голубой водой. Дама улыбнулась, и Койран подошел к ней.
- Спасибо, что избавили меня от этого человека.
Даму звали Кьяра Гацци, она была женой одного богатого нотариуса. Койран назвался Джусто Форти, членом цеха красильщиков. Если говорить иносказательно, Койран не солгал. Алхимики часто называли себя красильщиками или красильщиками луны. Закашлялся, закрывая рот рукой. Гацци неодобрительно и сочувственно покачала головой.
- Вы совсем простужены и полезли купаться.
Весь вечер Койран прогуливался с дамой в галерее, вокруг пруда, по террасам сада и обратно. Гацци трещала без умолку, то и дело пронзая Койрана взглядом, чтобы проникнуть в самую его душу. Молодой собеседник был так мил и вежлив, так внимательно слушал, но так мало знал о подстерегавших его опасностях… Монна Кьяра жаловалась на засилье черных магов: по улице невозможно пройти без риска подвергнуться сглазу. А подцепить демоническую одержимость проще, чем насморк.
- Одна моя знакомая…
Показала Койрану добрую гроздь амулетов у себя на шее на цепочке. Гацци взахлеб рассказывала о людях, продавших ей эти амулеты – это были сплошь если не маги, то святые. Койрану не раз доводилось встречать таких людей. Они не просто легковерны. Чужие наставления, сделанные с как можно большим апломбом, нужны этим людям, как пьяницам – выпивка. Они ИЩУТ себе учителей, верят во всех богов, всю нечисть и все приметы разом, глотают всё подряд. В их головах чудовищная, ядовитая каша. И при встрече с благодарным собеседником их начинает этой кашей неудержимо рвать.
…Алхимики совсем распоясались, и потеряв разум, страх и стыд, портят лунный свет. Что значат эти слова, госпожа не знала. У молодого человека звенело в ушах от ее голоса. Койрану не хватало благородного бесстрастия мудрецов древности: в душе он уже не смеялся и не плакал, а выл. Одна моя знакомая… Другая знакомая… Десятитысячная знакомая…
Заговорили об архиепископе. Гацци недоумевала, почему бастардам и проституткам все-таки разрешили пройти по городу. С проститутками всё ясно. С бастардами – тоже. Ведь всем известно, что все они – колдуны и превращаются в сов-сипух. И все до единого поклоняются Атре. Да и что можно ожидать от тех, кто родился вне освященного церковью брака, против человеческих законов. От тех, чьего рождения сами матери не желали!? Что хорошего из них может получиться!? Это – люди, которые вообще не должны существовать! Кроме того, их жизнь так тяжела, что лучше и вовсе не жить! Сама Гацци в тяжелых обстоятельствах, разумеется, помирать не станет. И, конечно, она не пострадает от яда, которым отравляли воздух ее злобные, необдуманные пустые слова – пострадают все вокруг. Может быть, ее родные дети. Так странно бывает встретить живое воплощение всего, что отвратительно и ненавистно. Вот так, пришлось Койрану стать одним из двух персонажей скверного бородатого анекдота… Монна Кьяра принялась разливаться о своей единственной дочери. По законам жанра Койрана спас звон колокола. Было поздно, и Гацци простилась со своим приятнейшим собеседником. Идя по саду, Койран встретился с Вецио. Пошли вместе.
- Что за мальчишество!? Она вам в матери годится!
- Я виноват, мессер Вецио, - выдохнул Койран. – Но я спас ваш рассудок ценой своего.
Священник изумился; Койран в красках и в лицах кратко пересказал свой разговор с Гацци.
- Н-да, - проговорил Вецио. – Как я вам сочувствую.
Против законов жанра ошеломительного разоблачения не последовало. На следующий день Койран уехал.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В то время, как Койран изнемогал от трескотни Гацци, Стефано и Джанни ужинали в «Совином гнезде», в теплом тускло освещенном зале. Жареный окунь на тарелке перед Стефано давно остыл. Стефано рассказывал о себе. С воспоминаниями к нему вернулись застарелые тоска и страх.
По желанию покойного отца Стефано закончил юридический факультет, но еще с детства единственным желанием Стефано было уйти в монахи. После смерти отца мать Стефано вышла замуж вторично, и Стефано не мог себе признаться, что не простил ей этого. Стефано болел очень редко, но однажды заболел воспалением легких, да так, что домашние сочли за благо, по обычаю, принятому в Сан-Фермо, открыть окна и двери, чтобы душе Стефано было легче покинуть плоть. Душа со своего места никуда не тронулась, но после выздоровления жизнь Стефано обернулась бесконечным ужасом. Стоило ему взглянуть не только на всякого человека, но и на любое животное или растение, как на Стефано обрушивалось ощущение чужой болезни. С единого взгляда он определял, что в теле того или иного существа было больным, хотя не мог поставить диагноз или определить причину. Это было очень ясное и мучительное ощущение. Стефано не нужно было, как некоторым монахам, представлять обольстительную женщину старухой или разлагающимся трупом, потому что он сразу понимал, что у прелестницы, в лучшем случае, воспалены кишки и неблагополучно с маткой или мочевым пузырем. Вскоре измученный Стефано перестал сострадать, и испытывал к этому насквозь больному миру нестерпимое отвращение. Он отдыхал только на безлюдных каменных улицах без единой травинки или на морском берегу, у самой воды.
Стефано ушел послушником в монастырь нищенствующего ордена святого Оранте. В тесной келье не было ничего живого, видимого человеческим глазом. На беленой стене небольшая фреска: сцена бесконечной борьбы Истинного Бога с «Врагом», «Отцом лжи» в образе чудовищного вепря. Каждый год Враг возрождается, чтобы вновь быть побежденным и низвергнутым в преисподнюю.
Атра появилась в келье внезапно: дева крепкого сложения, на голову выше Стефано, с черными, очень густыми рваными волосами до пят. Длинный, черный с прозеленью плащ из взъерошенного, влажного меха на ее теле отвратительно шевелился – в его складках кто-то прятался. От нее веяло мощью. Стефано мог бы сказать, что ее тяжелый, безжалостный взгляд пронизывал душу до глубин, и ноги как будто подрубало, но это было бы слишком мало и едва ли не фальшиво
- Я пытался прогнать ее Священным знамением и молитвами, но ее это только рассмешило.
- Она издевалась над тобой?
- Наш разговор был очень коротким. Она сказала, что смертные сильно поглупели за последние полтора тысячелетия и что если я не буду делать то, к чему предназначен: заниматься магией и исцелять – она меня уничтожит.
Стефано тогда пролепетал, что согласен, но в уме продолжал: «Я буду заниматься магией, но ты этому не обрадуешься».
Духовник, знавший Стефано еще подростком, не дал ему благословения на постриг; Стефано считал это страшным поражением. Тот же духовник познакомил Стефано с отцом Андреа. Он обучил Стефано управлять его даром, но иногда он все-таки выходил из-под власти Стефано. Так Стефано узнал, что у Джанни Фогеля, которого небезосновательно считали очень здоровым человеком, в его 26 лет начинается болезнь, которая в будущем может привести к апоплексическому удару или разрыву сердца. Впрочем, в этом Джанни не отличался от большинства людей.
Джанни неотрывно смотрел на Стефано.
- Я тоже видел ее. И тоже не по своей воле. В пантеоне моих предков была богиня, похожая на Гермию. Очень крупное святилище этой богини находилось в окрестностях Грюнберга на склоне горы. Точнее, это не совсем гора. Высокий лесистый холм. Меня больше всего интересовал вопрос: возникли ли эти два культа независимо, или наш был заимствован. Или что-то возникло независимо, а что-то было заимствовано. Я перерыл горы книг и рукописей. Бывало, в каком-нибудь огромном сочинении хоть строчка обнаружится. Например, в «Обычаях варваров» богиню плодородия называли Атрой.
В дни этих поисков Джанни сочинил лучшее из своих стихотворений, «Молитву язычника». «Молитва» представляла собой монолог кого-то из отдаленных предков Джанни. Накануне он провел весь вечер за компилированием всего, что знал о культе Гермии у себя на родине. Стоило Джанни лечь в постель, как внезапно возникшая в уме строчка из середины потянула за собой всё остальное. Пока он вскакивал, зажигал лампу, искал перо, чернильницу, бумагу, успел не только сочинить всё стихотворение, но и забыть несколько строк – и именно они теперь казались ему лучшими. Обычно Джанни подолгу сидел над каждым своим стихотворением, и ему казалось, что он прорубает тоннель внутри горы.
- Дубовая роща, где находилось святилище, существует до сих пор, но туда никто не ходит; ее обходят стороной. Я подумал, что там, может быть, сохранились остатки капища или какого-нибудь храма. Хоть руины. Хоть камни. Однажды я пошел туда. Это было уже после смерти Эльзы.
***
…В неожиданно знойный, парный день в начале мая Джанни шел по тропке в весеннем лесу, под пронизанным солнцем сводом юной листвы, в ярко-зеленом и бирюзовом. Вдоль тропки поднимались заросли бледноватых сочных ломких растений в жестком пуху и с мелкими белыми цветками. Вскоре Джанни обступили серые стволы в тонком узоре трещин. Одни дубы были стройными и прямыми, как колонны, другие – кривыми и кряжистыми, с темными дуплами и оплывшими трещинами. Некоторое время Джанни стоял, осматриваясь, а потом пошел в сторону просвета между стволов и оказался на небольшой поляне.
- Мне стало нехорошо. Голова закружилась, и я должен был прислониться к одному из деревьев. Раньше со мной такого не бывало.
Поляну пересекал ручей с торфянистой, синей от отраженного неба водой в зарослях пышных папоротников. Не Атра, а Белая Гермия, молодая охотница, образ которой был знаком Джанни по античным поэмам, сидела на камне, ее окружали борзые собаки. Одни вились у ее ног, другие спокойно лежали на земле. При приближении Джанни все они вскочили и зашлись лаем и рычанием.
- Что тебе нужно?
Джанни осенил себя божественным знамением, но собаки не шелохнулись, а Гермия усмехнулась. Джанни лишился дара речи. Он знал, что ответить, но Гермия опередила его.
- Думаю, тебе хорошо известно, что я делаю с теми, кто смеет меня тревожить, - гневно произнесла она и насмешливо добавила. – Будь это мои собаки, я затравила бы тебя ими. Хотя учености было бы жаль.
- Я не боюсь тебя, - сказал Джанни холодно. Он боялся, что дрожь голоса и огонек ужаса в глазах уронят его перед лицом невероятной смерти. В уме проносились мысли о родителях и сестрах, которым он, конечно, не сказал, куда направляется. Джанни стал в уме читать короткую простую молитву, и ее слова звучали над прочими мыслями, как удары колокола над уличным шумом. – Не тебе принадлежит моя жизнь.
- Не беспокойся. Я не претендую ни на твою жизнь, ни на твою бессмертную душеньку... Мне давно не посвящали гимнов, тем более, что твой совсем не плох. А для этих мест – и вовсе прекрасен.
- Это просто поэтическая фантазия, - сказал Джанни. – И он написан от лица другого человека. У меня и в мыслях не было тебя славить.
Душу Джанни высасывали два разных непереносимых страха: первый - страх смерти, от которого все тело сводили судороги, второй – ужас перед могущественной обитательницей Невидимого мира, которую Джанни, как и всё его окружение, считал демоницей. А теперь Джанни чувствовал, что в его душу, как ледяная вода, течет третий, не меньший по силе всепоглощающий страх. Это был ужас творца при мысли о том, что любимейшее из его созданий принесло в мир зло, и что оно, в сущности, создано не им. Он твердо решил уничтожить рукопись стихотворения, которое еще не было опубликовано.
- Глупец, - сказала Гермия. – Хуже, чем глупец. Не удивляйся, я умею читать в сердцах. Если бы твои стихи нашептала тебе я или кто-то из моей свиты, за что я стала бы теперь тебя хвалить? За твой каллиграфический почерк? Не льсти себе и не прибедняйся: ты сам сочинил его. Ты и никто другой.
- Не пытайся теперь обмануть меня. Я помню, с каким чувством писал его.
- Что тебя удивляет? То, что человек – великая бездна и микрокосм – общие места вашей философии. Лишь малая часть твоей души мыслит, судит и говорит «я». И по отношению ко всему остальному она – тот самый узник, что всматривается в тени на стене пещеры. Но творчество и любовь охватывают всё существо. Ты смог услышать самого себя и бесчисленное множество людей и выразить услышанное. Ничто не помешает тебе уничтожить твои стихи. И много лучшие создания сгинули без следа.
***
- Я очнулся, лежа под деревом. Меня лихорадило. Я до сих пор не уверен, что видение не было бредом – оно похоже на мои сны. C этого времени Гермия не являлась мне ни разу. По крайней мере, я её ни разу не узнал.
Джанни несколько раз перечитал свое стихотворение, пытаясь найти в нем что-то вредное, и в итоге дописал первое четверостишье, в котором объяснялось, что герой – человек, живший во тьме язычества, а остальное заключил в кавычки. Джанни порой даже доставляла удовольствие мысль, что, если Гермия с его помощью вела какую-то темную игру, то он спутал ей карты. Но и для самого Джанни, и для его читателей это первое четверостишье было как кость в горле. На всякий случай показал стихотворение своему духовнику – тот не нашел ничего дурного, и Джанни успокоился.