Ненависть
Записки мизантропа, ипохондрика и неврастеника
Вениамина Хекова о грянувшем хаме
*
Воскресенье.
Меня раздражает всё. Буквально, всё. Часто раздражение доходит до тихого бешенства. Хоть на улицу не выходи. А если выходишь, то как на войну с оккупантами, или как в тылу врага пробираешься, маскируясь. С ППШ на шее и лямками от парашюта в руках. В снегу остаются кровавые следы.
Практически не могу ездить в транспорте, ходить в магазины и места общественного пользования с плотной концентрацией этих самых пользователей. Нет, я не про туалеты, хотя и в них ходить не могу — всё засрано по колено, а про поликлиники, в частности, флюорографию, где всеобщая ненависть достигает апогея, жеки и гаи.
Переходил дорогу у торгового центра — огромный чёрный автомобиль проехал на запрещающий красный свет — все шарахнулись. Я почувствовал привычную бессильную злобу, мысленно вытащил урода из-за руля и долго бил ногами. С наслаждением, норовя попасть по морде.
Что со мной?
Я же был нормальным человеком?
Понедельник.
Мне кажется, я нашёл способ выживания. Надо перестать относиться к людям, как к людям. Они — не они. Не такие же, как я. Если я человек, то они – животные. Если они всё-таки люди, то я — инопланетянин.
А чего ждать от животных?
Они могут только: жрать, срать и спариваться.
Ходячие биомассы.
Псевдолюди.
Подделки под человека.
Неудачная имитация… то есть имитация, как раз, иногда очень удачная, пока стоит, не разговаривает, не двигается — похож на человека!
Похож же!
Ещё как.
И их ненавистные смрадные самки! Наглые, жирные, всепобеждающие в своём праве спариваться и воспроизводить себе подобных. С огромными жопами и грудями, в трещащих от напора одеждах. Беременные, вызывающие отвращение, или в окружении нескольких детёнышей — невыносимо видеть торжество грянувших хамов.
Невыносимо.
Вторник.
Прочитал у педераста Сомерсета Моэма: «Немного терпимости, юмора и здравого смысла, и в этом мире можно очень хорошо жить». Ну, в общем, да… особенно педерастам.
Кстати о них, в интернете висят снимки голого Андрея Малахова, и написано, что он — он. Судя по снимкам — без сомнения.
Среда.
Вышел из подъезда, направился на троллейбусную остановку — добираться на работу. На узкой дороге между домами, что от бога предназначена для передвижения пешеходов, как всегда, гоняют на автомобилях нелюди. А главное, всё размыто дождями и отступать, кроме как в кромешную грязь, некуда. Залазь по колено в жижу и жди, пока они проедут в своих дорогих чистых сухих комфортных кредитных автомобилях.
Понедельник.
Шёл с работы, кругом лужи, мимо проехал хам на коричневых, цвета спелого говна «Жигулях», и окатил меня с ног до головы. Буквально, и на лицо попало и на брючины. Для таких сейчас ввели в обиход позабытый было термин — нищеброды. Имеются в виду люди без кредитов и богатых машин, но всё-таки на машинах. Для нас — безлошадных, как говорили раньше, термина нет.
Я почти: и — не удивился, и — не разозлился.
Пришёл домой, намочил тряпку под краном и долго отирал куртку и штаны.
Умылся.
Надо купить керосина.
Вторник.
Противны беременные бабы. До рвоты. С этими безмозглыми, коровьими глазами, обращенными внутрь переполненной утробы.
Среда.
Признаки морального (не по сексуальной ориентации, хотя, может, и по ней тоже) пидораса:
Пидорас про СССР всегда говорит — «совок», а про Россию — «в этой стране».
Пидорас паркуется на газоне.
Пидорас не снимает рюкзака в общественном транспорте.
Пидорасы (независимо от пола) никогда не здороваются в ответ.
Я бы за не снятый рюкзак — кастрировал.
В узкой щели книжного магазина «Деепричастный оборот» все книголюбы как один, любого возраста и социального положения, не снимают рюкзаков. Стоят — мордой упёршись в одну стену, в стеллажи с книгами, а рюкзаком в другую. Пройти совершено невозможно.
Хочется ударить.
И ещё раз
В потом ещё.
Один раз сделал замечание какому-то существу. Видимо, у меня на лице было написано такое, что существо рюкзак тут же сняло.
Без слов.
Четверг.
Я с бабами в книгообмене, то есть буккроссинге, что в пункте выдачи книг интернет-магазина «Минотавр», перестал здороваться. Полгода я исправно говорил: доброе утро, добрый день и, иногда, добрый вечер. За полгода ни разу в ответ не услышал ничего. Абсолютно. Нет, один раз было — какая-то, новенькая, видимо, издала некий нутряной звук. Возможно, это несварение желудка, но мне хотелось поверить, что ответное — здравствуйте.
Потом она исчезла.
Её сожрали.
Они там постоянно жрут. Всегда воняет едой. Дешевым хавчиком. Бомж-пакетами. Китайским дерьмом. Пронзительным дошираком. Потрохами. Сваренными внутренностями.
Вызывает рвотные спазмы.
Четверг.
Что бесит:
Бесит всё, но особенно — уроды в коротеньких беленьких носочках. Узкие пидорские брючки, голая щиколотка и край короткого беленького носочка. На улице октябрь, ноябрь, декабрь, январь месяцы.
И особь, по всем признакам даже не дебильная сикуха, а молодой дебильный псевдомужчина, стоит на остановке в белых коротеньких носочках.
Четверг.
Что-то крутится на языке из Библии (я когда-то её внимательно прочёл), не могу сообразить.
«… далёк о нас суд». Там ещё было, что-то типа «ждём света, и вот тьма…» и ещё что-то. И ещё.
Четверг.
Вышел из подъезда, навстречу большая белая машина. Всегда одна и та же. Она меня поджидает. Караулит по времени моего выхода. Я уверен. По часам. Этой мой Моби Дик. Разойтись нам негде — или я на мокрый газон в начищенных ботинках или она, но она — никогда.
Я как Ахав с гарпуном.
Я наорал на нее матом (метнул гарпун).
Она или лучше оно — уехало (нырнуло в глубину океана).
За тонированными стеклами невозможно разглядеть, что внутри.
За этим и тонируют.
Четверг.
Такие же как я:
Я думаю, Акутагава был таким же, как я. Ведь это он написал — «у меня нет мировоззрения, только нервы», а еще «Мука ада», «Ад одиночества» и «Жизнь идиота».
А потом покончил с собой.
Четверг.
Я не был таким. Я вспоминаю отрочество, юность, молодость. Нас мало что трогало из социальных раздражителей. Жизнь казалось созданной специально для захватывающего использования. За малыми вычетами. Бесило только что-то очень выдающееся. А не как сейчас — всё подряд.
Я изменился?
Да нихера. Это не я изменился, нет, это мир стал совершенно поганым.
Совершенно.
Четверг.
Ударить чем-нибудь тяжёлым по лобовому стеклу, а когда оно начнет вылезать из-за руля — изо всех сил пнуть по двери, чтобы она размозжила ему челюсть. А когда оно упадет на асфальт около колеса, лупить ногами по голове, засаживая каждым ударом всю свою ненависть. Бить пока не сдохнет, скот. Тяжёлыми, купленными специально для такого случая подкованными армейскими берцами. У которых в носы вставлена металлическая вставка. Врезать в ухо — чтобы лопнули барабанные перепонки. В висок, чтобы проломить, и кость вошла в мозг (чего это я? У него нет мозга. Ну, куда-нибудь там вошла). Сломать челюсть в трёх местах, превратить нос в мешанину костных фрагментов — в порошок, в говно.
Четверг.
После таких мыслей у меня всегда усилено бьётся сердце, а во время — судорожно искажается лицо. Встречные прохожие смотрят недоумённо.
Как на дурака.
Или мне только кажется.
Нет, не кажется.
Или кажется?
Ненавижу сволочей.
Четверг.
Старый говнюк с говнючкой на убитой грязной, почему-то синей, мерзкой «Ниве» отъехали от магазина прямо под запрещающий знак — под «кирпич», я еле успел отскочить — никак не ожидал, что кто-то поедет.
А зря, от этих животных надо ожидать всего.
Постоянно быть настороже!
Постоянно!
Всегда!!!
Четверг никогда не кончится, надо спрятаться дома — запереться и не выходить. Но и там меня найдут. Соседи. Вечный ремонт. Вечная пьянка. Дебош. Мат. Дрель. Перфоратор. Ор. Мат. Дебош. Мат. Ор. Перфоратор. Пьянка. Ор. Ремонт. Дебош. Дрель. Перфоратор.
Нелюди, украшающие свой нелюдской быт. Зачем им? Зачем?!
Затыкающие чёрную дыру, что образовалась на месте души и совести — ремонтом, кредитами, машинами.
И просто дешёвым говенным пойлом.
«Пивасиком».
Вечным их «пивасиком».
У них уже всё стало цвета «пивасика», то есть мочи. И глаза, и внутренности, и окружающий мир.
Пятница.
Опять думал о том, что раньше я был другим.
Меня не бесили машины. Потому что их было меньше, и никому бы в голову не пришло заехать на газон? Не знаю. Сейчас заезжают, куда хотят. На газоны, на тротуары — вообще обычное дело, на детские площадки, куда угодно. Значит дело не в количестве машин, а в том, что скоты выявили свою сущность — скотство — быстро и сразу, как только почувствовали, что можно. А когда почувствовали? Когда первый пидор заехал, и ничего ему за это не было?
Дело не в количестве машин.
Нет.
Может быть, надежда в детях? Может быть, они ещё не до конца испорчены и есть возможность их спасти? Самые маленькие? Как? Доверив воспитание нормальным людям? А где они?
Что-то такое было у Стругацких про мокрецов.
Или я опять путаю.
Бесполезно — дети порождение своих родителей, нелюдей, смрадных скотов.
Пятница.
Друг умер.
Только мы стали друзьями, а он взял и умер.
А другой друг умер чуть раньше.
А другой ещё раньше.
Суббота.
Пидорасы всегда ставят машины на тротуары.
Суббота.
Тётка в магазине взгромоздила корзину и четыре своих пакета на стол для упаковки покупок. Хрен пристроишься. Уберите пакет, прошу я. Ноль эмоций, делает вид, что всё вокруг подчинено только её насущным нуждам. Я ставлю рюкзак сверху на её пакет, она с бешенством выдёргивает, я успеваю подхватить рюкзак, чтобы он не упал. Смотрим друг на друга со звериной злобой. Я мысленно размахиваюсь и бью ей по зубам. Она делает то же самое. И ещё тычет мне вилкой в бок. Длинной такой с двумя зубцами. Для холодца.
Равнодушная кассирша с толстой круглой харей пялится в телефон.
Они все всегда пялятся в телефон.
Пидорасы всегда идут по улице, уставившись в телефоны.
Воскресенье.
Понедельник.
Вторник.
Среда.
Четверг.
Пятница.
Суббота.
Воскресенье.
Воскресенье.
Воскресенье.
Воскресенье.
Воскресенье.
Нашёл магазин, где можно купить необходимые мне ботинки. Те самые. Армейские, тяжёлые, высокие, со шнуровкой, со стальными носами, спрятанными под толстую кожу.
А ещё надо кастет!
И дубинку!
И нож!
Нет, нож не надо.
Надо.
Нет, не надо.
Надо.
Они всегда харкают.
Харчки.
На асфальт, на траву, на землю. На ходу, бегом, сидя, стоя, из машин, из глубины себя. Сначала собирают в организме слизь, издают мерзкие, втягивающие, похабные звуки, потом концентрируют дерьмо во рту и выхаркивают.
Я думаю, они гниют изнутри.
Поэтому в них столько липкой коричневой слизи.
Вообще, цвет говна и гноя — их цвет.
Нужно очень осторожно ходить — вся дорога усеяна плевками, харкотиной. Если случайно наступишь в неё, испытаешь ни с чем не сопоставимое чувство брезгливости. Как будто вляпался в самую их гниющую, разлагающуюся мерзкую слизь.
Одна дама мне сказала, что даже с плохими попАми (да хоть пОпами) всё работает, благодать, всё…
Но бога нет.
Бизнес их работает, а самого его нет.
Попы окучивают народ, а богу всё — всё равно…
Чего же тогда хотеть от людей?
Без закона грех мёртв.
Пятница.
Единственная в мире правда — никто никому никогда нигде не нужен.
Пятница.
Ходил по улице.
Ходил.
Ходил.
Ходил.
Пятница.
Пятница.
Пятница.
Вот выписал из Википедии:
«Мизантр;пия (букв. «человеконенавистничество») — отчуждение от людей, ненависть к ним; нелюдимость. Некоторыми исследователями рассматривается как патологическое психофизиологическое свойство личности и социальная «болезнь».
Мизантропия выступает как крайняя форма индивидуализма, противопоставления личности обществу. Связана с пессимизмом, недоверием, подозрительностью, нелюдимостью. Иногда мизантропия переходит в антропофобию (человекобоязнь). Мизантроп — человек, который избегает общества людей, нелюдим, страдает или наоборот наслаждается человеконенавистничеством (мизантропией). Данная склонность может являться основной жизненной философией. Слово получило особое распространение после комедии Мольера «Мизантроп».
Особенно к мизантропии склонны лица с расстройствами личности (конституциональными психопатиями), в характере которых преобладают замкнутость и чрезмерная обидчивость одновременно с подозрительностью, недоверчивостью и злобой. Мизантропия может быть проявлением диссоциального (антисоциального) расстройства личности. Она может наблюдаться и у паранойяльных больных с бредом преследования, которые мстят обществу за мнимые или действительные обиды, а также у лиц, перенёсших приступ(ы) шизофрении. Шокирующие мизантропические идеи и высказывания встречаются также со стороны страдающих псевдопсихопатической (психопатоподобной) шизофренией. При паранойяльном развитии личности мизантропия может возникать по типу гиперкомпенсации собственной неполноценности или чувства отверженности. Значительно реже мизантропия встречается у дистимических психопатов и у больных депрессией.
Мизантропия обычно неправильно истолковывается как индивидуализированная ненависть ко всем людям. Из-за этого термин часто ошибочно наделяется отрицательными коннотативными смыслами. Хотя мизантропы и проявляют общую неприязнь к человечеству в целом, но они, как правило, поддерживают нормальные отношения с определёнными конкретными людьми, правда количество таких людей обязательно будет ограниченным. Для мизантропов типичен тщательный выбор тех, с кем общаться и дружить. Здесь антипатия мизантропа проявляется особенно хорошо, поскольку для них характерно презрение к распространённым человеческим ошибкам и слабостям, в том числе и к своим собственным.
Мизантропия нередко проявляется в форме упорного стремления причинять людям страдание и боль, мстить им всевозможными способами, вымещать на них злобу. В повседневной жизни мизантропия может проявляться в форме неуважительного, циничного и унизительного отношения к окружающим людям, без учёта того, каковыми они являются на самом деле.
Часто мизантропия проявляется стремлением сочинять художественные, философские или психологические тексты, которые нацелены на дискредитацию образа человека и опорочивание самой его сущности. При этом человечество описывается как роковая ошибка природы.
Мизантропия может быть мотивирована чувством изоляции и социального отчуждения или просто презрением к характерным чертам, присущим большей части человечества. Определение мизантропического склада личности на практике бывает трудным: возможна её коррекция, в том числе из-за осознания социальной непрестижности.
В некоторых случаях мизантропия может быть избирательной: только в отношении мужчин (мизандрия), женщин (мизогиния) или детей (мизопедия)».
Пятница.
У меня есть знакомая, Анна-Мария Деревянко-Лещенко, она социопат. Переселилась в овраг садового товарищества, незаконно построила там дом из шпал, и живёт. И ни с кем не хочет общаться.
И я её понимаю.
Это выход, но я на такое не способен. Во мне есть какая-то страшная инертность, пассивность, нежелание или страх что-либо менять. Мне тысячу раз говорили разные, продай квартиру, смени город, страну, планету, солнечную систему. Да-да, кивал я головой и чётко знал, что никогда этого не сделаю. Не знаю, почему. Не знаю, что мне мешает, то есть, знаю — вышеперечисленные свойства характера, но откуда они взялись? Откуда это нежелание шевелиться?
Страх.
Я ссу.
Переезд, поиск работы и так далее. Здесь-то, дома, в зачуханном провинциальном городке, почти деревне, по крайней мере, есть какие-то гарантии. А на новом месте?
Я боюсь нового, вот что.
Мне хорошо в моем болоте?
Может быть.
Я даже начал использовать присказки непассионарных людей: где родился — там и пригодился и т.д.
Еще из Википедии (слава интернету!):
«Диссоциа;льное расстро;йство ли;чности (антисоциа;льное расстро;йство ли;чности по DSM; социопати;я; устаревшие названия — расстро;йство ли;чности эмоциона;льно малоспосо;бных, антисоциа;льная психопати;я, гебо;идная психопати;я, психопати;я) — расстройство личности, характеризующееся антисоциальностью, игнорированием социальных норм, импульсивностью, иногда в сочетании с агрессивностью и крайне ограниченной способностью формировать привязанности. В последнем издании американского руководства по психическим расстройствам DSM-5 отмечается, что «психопатия» (англ. psychopathy) и «социопатия» (англ. sociopathy) являются синонимами диссоциального расстройства личности».
Пятница.
И конечно, я постоянно думаю о самоубийстве.
А с другой стороны, почему я должен вешаться или топиться? Пусть эти пидоры идут и давятся на осинах. Осин всем хватит. Хотя, от них не дождёшься, пидоры чрезвычайно любят свою пидорскую жизнь. Вон они стоят в магазинах в кассу, с корзинами, забитыми под завязку сраным хавчиком — быдлячей колбасой «папа может всё, что хочет», «пивасиком» и дешёвой водкой. Вон их жирные ряхи отражаются в бесконечных витринах. Вон их имбецильные дети орут в подъезде. Вон их тупые сисястые самки трясут целлюлитными безразмерными жопами.
Ненавижу.
Хочется лечь и не шевелиться.
Забиться куда-нибудь, согреться и лежать, лежать, накрыться старым овчинным вонючим бунинским тулупом. Лучше, окружённым стенами толщиной в три с половиной метра. Старыми крепостными стенами с узкими бойницами. Вообще без бойниц.
Или блиндаж. С тройным накатом.
Бетонный дот, дзот, огневую точку.
Построить дом без окон и с одной бронированной небольшой дверью с огромной задвижкой изнутри. В крайнем случае, первый этаж из здоровенных каменных блоков — без окон, а второй с двумя-тремя, но с пуленепробиваемыми стёклами и забранными решётками. Вокруг высокий забор. Всё закрыть. Подняться на самый верх. Втащить с собой коробку бухла. Затопить дровяную печку. Пить. Спать. Пить. Курить. Пить. Спать. Пить. Не спать. Пить.
И чтобы не кончалось.
Суббота.
Ботинки начали рваться (нет, не те армейские с железными носами — те я так и не купил), а прошло всего два-три месяца (или полтора?), как я их ношу. Какое говно сейчас делают. Хорошо, что я их украл, а не купил за две с половиной тысячи рублей, как того требовал ценник. Зашёл в магазин, снял с полки, разорвал какую-то хрень, что звенит на кассе, напялил ботинки на ноги и спокойно вышел. Старые разбитые кроссовки бросил там же под примерочной лавкой. А если бы заплатил? За эту говённую картонную одноразовую обувь — две с половиной тысячи рублей?
Часто слышал, что обувь должна быть дорогой. Штаны, мол, насрать, а обувь должна быть первоклассной. А по-моему, на всё насрать.
Чем хуже — тем лучше.
Надо ходить грязным, небритым, измождённым и в затрапезе. В хламиде с хламидиями.
Чем хуже – тем лучше.
Даже так: чем хуже – тем хуже.
Уже всё равно.
Такие же, как я (всегда хочется найти таких же? Чтобы оправдать свою суть? Чтобы что?).
Луи-Фердинанд Селин. Это он сказал: «У бедняка есть в этом мире два основных средства, чтобы подохнуть, — абсолютное равнодушие себе подобных в мирное время, мания человекоубийства во время войны».
Два мужика в троллейбусе (оба считаются моими приятелями) разговаривали о ценах на бензин. И раздражали меня. Всем. И тем, что они идиоты. И тем, что повышение цен на бензин отразится на мне. И тем, что истребление человеческого достоинства идёт семимильными шагами, и конца ему не видно. И тем, что вообще всё херово. Всё и всегда.
Мужики сказали, будет революция, люди выйдут на баррикады.
Какие люди?
Кто?
Где они?
Не выйдут.
Никогда.
На злое будьте младенцы.
Пидорасы могут выйти только на гей-парад. Да и на него не могут.
Воскресенье.
Уехать, уехать, уехать куда-нибудь, где солнце круглый год.
У меня больше нет друзей.
Нет и не надо.
Воскресенье.
Нет ничего хуже, быть русским в России. Я теперь понимаю, почему все эти сраные эмигранты, типа Лимонова, выдавали себя за кого угодно, только не за русских. За поляков, сербов, эстонцев.
Единственный минус, к полякам относятся ещё хуже.
Воскресенье.
Никому нельзя помочь и никого не спасти. Стареют и умирают родители, умирают или уже умерли друзья. Если сейчас всё бросить, побежать к маме, начать целовать ей руки, признаваться в любви, просить прощения — ничего не изменится.
Всё это будет ни к чему. Покажется диким, неуместным, не произведёт того впечатления, на которое рассчитано. Равнодушие повседневности — норма жизни. Оно нас защищает, а грянувшему хаму служит оружием, даже если он этого не осознаёт.
Равнодушие, привычка, потребительство — норма.
А не признание в любви, не милосердие, не сострадание. Они применимы (если вообще применимы), когда уже всё случилось. Но тогда уже поздно.
И мы с ужасом этого ждём.
Мы — это нормальные люди, если они ещё остались.
Пидорасам — насрать.
Воскресенье, только не это же, а следующее. То есть, прошла неделя. Или две — без разницы.
Пробовал я некую хрень, которой меня научили малознакомые люди. Ходил и повторял — я ко всему отношусь спокойно и легко, спокойно и легко, а ко всем доброжелательно. Окатил тебя грязью пидор на говённой «Ладе Приора» — спокойно и легко. Сбил на пешеходном переходе старуху-соседку, сломав ей шейку бедра, малолетний пидор на сраных «Жигулях», купленных на помойке за пять тысяч рублей — доброжелательно. Нахамили на пустом месте в магазине — легко. Толкнул бугай женщину — легко. Насрал житель нашего дома с помощью такой же тупой собаки огромную кучу говна у подъезда — доброжелательно. Воткнула под окна на газон мерзкая маленькая визгливая жирная баба из второго подъезда мерзкую маленькую жирную машинку — снова доброжелательно.
И жизнь, так надо понимать, наладится.
Не получилось у меня.
Не помогает.
Не налаживается.
Я честно пробовал.
И не надо мне говорить, что как я к миру — так и он ко мне. Что, если я их пидорами — то они ими будут. Не надо. Надоело слушать этот бред беспомощных, недобитых до конца слабачков — псевдоинтеллигентов и пораженцев.
Полу-интеллигентов.
Причём, эта половина взята от… как их называл тот бородатый неудавшийся спаситель России? «Образованщина», вроде. Вот от них.
А эти уже уроды. Изначально. Такими родились. Тупое жирное чмошное поколение тридцатилетних ублюдков родило ещё более страшное продолжение — окончательных мутантов. Без совести. Без чести. Без малейших зачатков культуры общежития. С мобильниками вместо мозгов.
С пидорскими бородками.
В пидорских штанишках.
Полная и окончательная деградация.
И всё это началось без меня.
Мир начал первым.
Не я.
Понедельник.
Вторник.
Среда.
Четверг.
Поставишь на человеческую подлость — и обязательно выиграешь.
Великая беспроигрышная рулетка.
Среда.
Среда.
Среда.
Среда.
Среда.
Среда.
Если день пошёл наперекосяк — то это не исправить.
Хотя, какой тут «наперекосяк», всё, как всегда.
В книжном магазине, какой-то бывший лагерный охранник, крепкий, как мутировавший боровик, с пламенным и одновременно тухлым рассольным взором борца за режим, воняя, как кучер из рассказов девятнадцатого века, оттирал меня дикой злобой пополам с презрением от стеллажей. Я чуял её за два метра. Боровик стоял и всем своим видом давал понять, что он охранник, а я лагерная пыль. Больше всего на свете, хотелось ударить его арматурой по мерзкой харе.
Я и ударил. И ещё раз. И ещё.
Пробираясь сквозь кровавый туман, я выбрался из магазина.
В продовольственном жирный мордатый небритый, с торчащими клочками сизыми волосами, очкарик с дочерью в искусственных шубе и губах, перегородив тележкой подход к прилавку, смрадно чавкал чем-то. Я даже не стал разговаривать и просить отойти — развернулся и ушел.
По дороге домой одна из самок, тряся сисяндрами пёрла прямо на меня. Она не свернула, и не собиралась. Я залез в грязный снег по щиколотки, начерпал полные ботинки, вылез — и поплёлся домой.
Почему они никогда не уступают дорогу?
Ведь можно же разойтись, взаимно сделав полшага чуть в сторону?
Нет, они прут по жизни хрюкающими свиньями-победителями.
Жечь всех напалмом.
Уничтожить всё.
Нет памяти о прежнем.
Понедельник.
Сам я не читал, но покойный друг мне рассказывал, что в дневниках графа Толстого постоянно муссируется тема ужаса перед разверстым зевом вагины.
Я начинаю понимать, о чём это.
Тупые самодовольные проститутки.
Вторник.
Познакомился. Ничего кроме закостенелого эгоизма и завышенного самомнения в ней нет. Идиолатрия. А вначале показалось, что она не как все. А она, как все. Но мы всегда наделяем других своими чертами: честностью, искренностью, самоотдачей. Любовью, наконец. «Мы», это люди. А в них ничего подобного не ночевало. Ни в одной. Все бабы за сорок – эгоистичны, раздуты нереализованными амбициями и чрезвычайно глупы.
Ни малейшего желания поступиться чем-либо.
Ни личным убогим комфортом.
Ни устоявшимися представлениями о жизни.
Ни превышающим все возможные границы убожеством.
Кто ты?
Что в тебе?
Кому ты нужна?
Никому.
Нахуй не нужна.
Я царь — живу один.
О, если бы вы только молчали…
Среда.
Как все мы — люди, в отличие от пидоров — трогательно жаждем тепла. («Тёплышка» — тьфу, ****ь!). Элементарного. Хотя бы мимолётного. Поманят нас, как собачек, хвостиком дешёвой ливерной колбасы, а мы уж рады стараться — служить и таскать тапочки в зубах. Ссать под кустик и преданно смотреть в глаза хозяевам.
Ответила на смс, и я сразу возродился к жизни. Бросился снимать верёвочную петлю с потолочной балки и прятать кусок душистого мыла подальше в письменный стол.
Пусть и метафорически.
Нет, лучше — метафизически.
Какая же я дешёвка.
Я болен?
Четверг.
Я облекался в правду, и суд мой одевал меня, как мантия и увясло. Я был глазами слепому и ногами хромому; отцом я был для нищих, и тяжбу, которой я не знал, разбирал внимательно. Сокрушал я беззаконному челюсти и из зубов его исторгал похищенное.
Пятница.
Часами разглядываю картины Эдварда Хоппера. Художника одиночества и отчаяния. Но как же они у него сладки и желанны. И безнадёжно прекрасны.
По телику сказали, в Барселоне плюс четырнадцать, в Париже плюс девять, Милане — пять. Конец декабря. Я, когда иду на работу, всегда черпаю ботинками снег. Низкие ботинки. Снег не убирают. Минус семнадцать.
Суббота.
Воскресенье.
Понедельник.
Гоголь такой же, как я: «Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — всё это мне снилось. Я проснулся опять на Родине…».
Это он про Италию.
Но мне уже не надо и туда.
Нечеловеческая тоска. Какая-то дикая, глубинная, голубиная, надчеловеческая и то, что называют звериная.
Сидел в кресле и плакал. Не взахлёб, нет, тихо, подвывая, еле слышно. Без конца вытирая выливающиеся слёзы. Катящиеся. Кающиеся. Я не знаю, какие. Текли и текли. Текли.
Вторник.
А они вообще гуманоиды?
Нет, серьёзно?
Я не уверен.
Среда.
Как им кайфово не любить. Как они при этом чувствуют себя надменными, независимыми и спокойными. Защищёнными со всех сторон. Ведь любовь — это боль и боль. И боль.
И снова боль.
Долбанные суки.
Долбанные сраные суки.
Вышел на улицу — всё сначала — машины, грязь, хамы, самки, идиоты, скоты, самки, скоты, самки. Надоело.
Надоело.
Четверг.
Ехал с работы в троллейбусе. Девять вечера. В салон зашли две бешенных овуляшки с детёнышами. Детёныши — достаточно великовозрастные, не грудные. Тупые и наглые, как полагается. Самки сразу начали рыскать глазами. Им непременно надо усадить своих чад. Я никогда не мог этого понять. Ребенок с запасом жизненных сил на, минимум, семьдесят лет, должен тут же сесть, как изможденный каторжанин, а взрослый, часто немолодой и не очень здоровый человек, вскочить. Да с какого ***? Не хочешь стоять — не езди с детьми по вечерам хер знает куда, сиди дома, сука.
Подумал, если сейчас доёбется до меня — пошлю на *** на весь салон.
Сука доебалась до какой-то тётки.
Не на ту напала.
Тётка даже разговаривать с ней не стала.
Просто проигнорировала.
А вы замечали, что эти существа, окружающие нас, прилетевшие сюда с другой недружелюбной планеты, или выползшие из вонючих клоак-утроб своих родителей, всё говно делают ничтоже сумнящеся, не рефлексируя, не гоняя, не мучаясь ни секунды нравственным выбором? Для них он просто не существует — они срут нам на головы, как дышат — естественно и незамысловато. Для них это так просто и обыденно — мерзость, подлость, хамство, ещё раз хамство, тупость и безнаказанность…
Хотя в кого «нас», я последний нормальный человек на планете Земля.
И вы зря целитесь в меня рылом, ебливые моралисты, — вас они тоже растопчут.
Пятница.
В магазины не могу ходить вообще.
Жирные низкорослые старые бабы, с жопами шире прохода между стеллажами, перегораживают все пути. Или идти, пробивая себе путь пинками, или не идти.
Я не иду.
Во всех магазинах.
Везде.
Всегда.
Такое ощущение, все эти мрази, считаю, что они на планете одни и все здесь сделано для их удобства.
Да так и считают. Если они вообще способны хоть что-то думать. А не просто жрать, срать и размножаться.
Нелюди.
Ничего не купил — убежал. Дома доедал позеленевший хлеб и томатную пасту из банки.
Суббота.
Бунин вас ненавидел. О, как он вас ненавидел.
Воскресенье.
Я хожу по пути правды.
Воскресенье.
Мои соседи — пидорасы. Нравственные, но, вполне допускаю, что и по сексуальному признаку они не подведут. Три часа ночи, просыпаюсь от абсолютно узнаваемого звука — какая-то гнусная сука пилит ручной ножовкой дерево. Это уже не в первый раз.
Я этот звук наизусть знаю и узнаю везде и всегда.
Три часа ночи!
Волной накатывает бешенство. От всего. От того, что конец сну. От того, что пидор пилит в три часа, и я бессилен что-либо сделать. От этого сраного дома, типа хрущевка, где слышимость — адова. Вообще от бессилия. Хочется встать, одеться, найти этого энтузиаста и стальным кастетом превратить его харю в месиво костей и рваной кожи.
Лежу и мечтаю, как бы я мог это сделать…
Потом пытаюсь успокоиться.
Начинаю думать.
Есть два дальнейших пути, даже три. Первый — встать, но это дикость, мне завтра на работу, и я должен выспаться, второй способ — воткнуть в уши беруши, но у меня их нет (купить!), третий — врубить телик и уснуть под его привычное и не раздражающее бормотание.
Выбираю телик.
Включаю первый попавшийся канал.
Не прислушиваясь ложусь обратно на диван.
Мой чуткий слух, издевательски вылавливает из эфира — елозинье ножовки по доске: вжих-вжих, пауза, вжих-вжих, пауза, вжих-вжих.
Понедельник, или это ещё воскресенье? Нет, воскресенье с пилившим ночью дрова соседом, уже было понедельником.
Утром невыспавшийся, злой и разбитый поплёлся на работу. День был продолжением ночи — уёбки с рюкзаками в автобусе, подорожание проезда, сочащиеся тупостью овуляшечки.
Вторник.
Среда.
Четверг.
Всё, как всегда.
Пятница.
Нагибин (и сам-то мелкое говно): «Так называемые простые люди — свиньи; порой — весьма умильные чушки, но всё равно с сопливым пятачком, крошечными глазками, склонностью пожирать собственных детей, валяться в дерьме, а главное — без мозга и души».
Суббота.
Чаадаев — сволочь.
Все сволочи.
И я тоже.
Снова вторник.
Снова среда.
Снова четверг.
Снова пятница.
Снова суббота.
Седьмой день творения.
Пустыня.
Несколько миллионов километров. Световых лет. Пустыня.
Пустыня.
Шестая печать — день гнева.
Шестой Ангел.
Шестая чаша — помрачение царства Зверя.
И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны. И сказал мне: совершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует всё, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном. Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая.
И пришёл ко мне один из семи Ангелов, у которых было семь чаш, наполненных семью последними язвами, и сказал мне: пойди, я покажу тебе жену, невесту Агнца. И вознёс меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет славу Божию. Светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному. Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов; на воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых: с востока трое ворот, с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот. Стена города имеет двенадцать оснований, и на них имена двенадцати Апостолов Агнца. Говоривший со мною имел золотую трость для измерения города и ворот его и стены его. Город расположен четвероугольником, и длина его такая же, как и широта. И измерил он город тростью на двенадцать тысяч стадий; длина и широта и высота его равны. И стену его измерил во сто сорок четыре локтя, мерою человеческою, какова мера и Ангела. Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвёртое смарагд, пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист. А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло. Храма же я не видел в нем, ибо Господь Бог Вседержитель — храм его, и Агнец. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец. Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов. И не войдёт в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни.
Без дня недели.
«Проект Человек» (хоть это словосочетание – тяжёлая, невыносимая пошлость. Но другое не приходит в голову) потерпел полный провал. Никакая любовь никого не спасёт — объект твоей любви, такое же животное, как все остальные, едва прикрытое плёнкой цивилизации.
А ты — выродок.
Из их стада скотов.
(Нет, скоты, как известно, порядочнее, так называемого, «человека»). Из стада гнусной слизи, организованной в организм, прямоходящей белковой массы, безволосой обезьяны.
Любви не существует.
Милосердия — нет.
Сострадание — фикция.
Все — коммерческий проект.
Все — ложь и разводка.
Все.
Все.
Все.
Конец.