Ссутулившись, Сарвар* укрывался за боковиной древнего облезлого шкафа. Нутро старинного шифоньера, сработанного из цельной, массивной древесины, было забито бросовым, но совершенно необходимым для питерской «пасмурно-слякотной» жизни добром: протёртыми шерстяными одеялами и собранными по помойкам дырявыми, но вполне годными для носки вещами. Истрёпанные куртки, штопанные-перештопанные носки и рваные майки, сложенные опрятными, строго ранжированными стопками, радовали глаз взыскательного владельца – в своём хозяйстве рачительный и аккуратный узбек беспорядка не допускал! Решётка, огораживающая площадку от ведущей к чердаку лестницы - во всякое иное время тщательно запертая, - сейчас была настежь распахнута. Следовало не упустить момент: старуха из верхней квартиры в любую минуту могла вынести обед – лишнюю, ненужную ей снедь. Порой совсем неудобоваримую, но всё же не ядовитую. Привередничать и капризничать беспризорный узбек не умел.
Несколько лет назад Сарвар обосновался под кровлей в заваленной мусором ничейной клетушке, и жильцы дома в целом были не против. С воцарением на чердаке худого плосколицего бомжа в многострадальной парадной укрепились пристойность и видимость внешнего лоска. Перестали наведываться пьяные компании. Агрессивно-горластые визитёры - наркоманы и гулящие девки, - желавшие покурить в дармовом, благодатном тепле и оправиться с должным комфортом, не рисковали заглядывать внутрь. Наслышались от друзей-забулдыг о страшном ходячем скелете с искорёженной мордой и огромными костистыми кулаками. Нарядный снаружи, а внутри вечно грязный и замызганный дом, наконец, вздохнул с облегчением.
До переезда в «мансарды» Сарвар кантовался в подсобке кожно-венерологического диспансера на Савушкина. И был там по давней привычке полезен во всём: и снег мог почистить, и мусор убрать, и пол до зеркального блеска отмыть. За это обрусевшего узбека не гнали и хорошо кормили. Но случилась беда: по распоряжению какого-то чиновника здание снесли, возведя на освободившейся площадке элитный апарт-отель. Вскоре после выселения из тёплой каморки постиг его и второй сокрушительный удар. Верная подруга, добропорядочная прихожанка близлежащего храма Благовещения Пресвятой Богородицы, однажды поддавшись искусу сладчайшей из пагуб - «Рябине на коньяке», - упилась до смерти. Почив в бозе без таинства елеосвящения, неизменно преданная спутница трезвенника-узбека оставила его в полнейшей тоске и неприкаянности. Четыре бутылки ароматной восемнадцатиградусной наливки, совратившие и погубившие неизбалованную радостями богобоязненную женщину, остались стоять в снегу горлышками вниз – своеобразным памятником непрощённости человеческой души.
Наклонившись к замочной скважине, Сарвар принюхивался. Из широкого прямоугольного отверстия несло сытным, скоромным духом; со стороны расположенной неподалёку от входа маленькой кухни раздавались равномерные, будоражившие воображения голодного узбека шлепки. Тот словно воочию видел, как грузная, неопрятная женщина шваркала маслянистые круглобокие блины о массивное фарфоровое блюдо и в раздражении сдувала в сторону кончики седых измазанных тестом волос. Дореволюционный, в трещинках фарфор, принимавший стряпню, терпел, громоздясь аппетитными, хотя и плохо пропечёнными лепёшками. Шишковатые, бугристые руки спешили: вот-вот ленивица-дочка проснётся. Старуха нервничала - длинные шерстистые отростки, торчавшие из тёмных, изъеденных алкоголем и гайморитом ноздрей, привычно пробовала кончиком языка: «На месте ли? Не пора ли выстригать?»
Вот из дальней узкой, в одно окно, комнаты показалась застиранная, немощная фигура. Бледное, затёртое лицо, по-собачьи пугливая поступь. Только что очнувшаяся от сна Тамара - дочка старухи - привычно блёклой, забитой, шаркающей походкой прошмыгнула в ванную – подальше от «маминой» кухни. Заурчала вода: стесняясь ходить в туалет, Тамара приглушала кишечные звуки оптимистичным водопроводным бульканьем. Несчастная и одинокая, постоянно страдавшая вздутием живота и приторно-мучительными приступами застенчивости, она сконцентрировала всю свою нерастраченную, рвущуюся наружу любовь на маленьком сыне - Лаврике. Однако этим летом - совершенно неожиданно и непредсказуемо - случилось страшное: трогательно-неуклюжий и нежно-внимательный мальчик вырос, превратившись в долговязое и недружелюбное существо.
В данный момент сутуловатый подросток с затравленным и трусоватым выражением лица таился на антресолях. Он выжидал: необходимо было «закосить» первый урок и, сверх того, подкараулив, когда противная бабка хоть ненадолго уберётся с кухни, набить карманы «Северной Авророй» и «Мишкой на Севере». «Полярные» конфеты станут стратегическим запасом на весь мучительно долгий учебный день. И хоть как-то подсластят неизбежную встречу с подлым и ненавистным врагом - замдиром. Вся гимназия так называла сурового и жестокого замдиректора – школьного мучителя с тёмными кустистыми бровями, насуплено-мрачным выражением лица и тягостной аурой неприязни к вечно шумливому и дёрганому молодняку.
Сарвар представлял, как натужно два немощных женских тела вытаскивали Лаврика из труднодоступного для них убежища. Грузная старушечья туша и хлипкая материнская плоть дрожали от напряжения. Успокоить перешедшее в одышку дыхание помогало запрятанное в глубинах холодильника чудо-лекарство – бутылка сладенького дешёвого блейзера. Отправляя сына ко второму уроку, заплаканная и раскрасневшаяся от алкоголя Тамара тихонечко шмыгала вслед за ним. По многолетней привычке – а забота о Лаврике была на первом месте в её жизни! - Тамара провожала подросшего мальчугана в школу. «Проводы» вызывали в нём здоровый подростковый протест. «Сам любого сожру!» - возмущался повзрослевший юнец. Отпускать одного всё же было страшновато: телевизор пугал насильниками и людоедами. Тамара забывала, что сама, бегая с восьми лет в школу, благополучно справлялась и с коварными светофорами, и с затаившимися в подворотнях «маньяками». Ныне, крадучись, выступала она из-за фонарей и фасадов домов, следуя за ним. Перебегая улицу на зелёный свет, сын смешно пропускал тормозившие специально для него авто и без всяких приключений добирался до школы. Съедали его не людоеды, а прожорливо распростёртые школьные двери-антропофаги, безжалостно поглощавшие сонмы и сонмы страдальцев-учеников.
«Когда же покормят?» - переступая ногами, Сарвар в нетерпении поглядывал на улицу. За окном таял грязный снег. У мусорного контейнера, криво брошенного в плывущий от оттепели сугроб, пожилой сосед возился с машиной. Старая четырёхколёсная колымага, втиснутая в тесный проходной двор-колодец, не желала заводиться. Сколько раз за зиму Сарвар наблюдал эту картину!
«Пойти помочь? Нет. Старуха нетерпелива. Вывалит лакомство в бак. Кому потом жаловаться!»
Дверь приоткрылась. Вниз вприпрыжку, нервничая и торопясь, сбежал мальчишка в серой демисезонной куртке. Из-под верхней одежды комом торчала измятая школьная форма. Спустя некоторое время появилась и мать. Бросая вызов стойкому к вони обонянию узбека, за ней тянулся длинный шлейф густых ароматов – тошнотворная смесь сладковатых духов и желудочных газов.
«Прошли. Значит, скоро вынесут остатки», - Сарвар голодно провёл языком по губам, предвкушая долгожданное угощение. Для одних, возможно, - помои, но для его некормленого и неразборчивого брюха - роскошное яство.
«На! - в руки просунулась кастрюля с блинами, - Смотри лучше за велосипедами! А если кто чужой появится, пугани так, чтобы в портки враз наклал!»
Поднявшись наверх и облокотившись о шкаф, Сарвар медленно принялся за еду. Торопиться было некуда. Устроившись за решёткой, он вспоминал сиротскую долю: детский дом, частые побои, постоянные насмешки над азиатской приплюснутостью носа и некрасиво вывернутыми губами, случайные – иногда полукриминальные – заработки, долгие годы скитаний, липковатый страх приблудных друзей, кожей ощущавших – Сарвара надо бояться. Но, не в пример разодетым и даже в толпе трусливым «повелителям» подворотен, мерзок он не был.
Трапезничал Сарвар вдумчиво и не спеша, продолжая с ленцой размышлять о прошедшем. «Да, - говорил сам себе, - помимо бродяг, попрошаек и разного рода прохвостов, иных индивидов я мало знавал».
В закутке тихонечко и безрадостно раздавалась безутешная детдомовская песенка, навеянная недавней «пахучей» встречей с Тамарой:
«Там, на холерных унитазах,
Страдали от кишечных газов…»
***
Замдир наслаждался властью - лютовал в полную силу. Шёл который по счёту прогон «Вахты памяти». Школа, стоявшая на ушах, буднично срывала репетицию. Черновой прокат праздника, приуроченного ко Дню снятия блокады, никак не задавался. Мелочей и нестыковок было пруд пруди, а виноватых не отыскать. Наконец, не застав на мероприятии одного из младших учеников, завуч сумел-таки сорвать злость.
Пострадал старший брат малыша. «Придёшь домой, - гипнотизировал восьмиклассника грозный мучитель с нестриженными бровями и редеющей тёмно-коричневой шевелюрой, - задницу надери засранцу! И чтоб докрасна! Завтра штаны сниму и проверю! И пусть только попробует не быть бордовой, как свёкла!»
од раздачу попал и Лаврик. Замдир решил лично положить конец участившимся утренним прогулам.
Во дворе и квартире ничто не менялось. Пешеходы по-прежнему месили ногами раскисшую грязь, укрываясь от хлещущего мокрого снега. Непогода рвала капюшоны. Дед-недотёпа, по привычке полдня на ветру провозившись с машиной, вернулся в плохом настроении и улёгся на диван. Тамара мыла полы и мечтала: «Лаврик поступит в институт, потом в аспирантуру. Женится, и она – благополучная, заботливая бабушка – будет нянчить внучка. И обязательно жить с молодыми! Им же и совет нужен, и уход! Втроём они счастливы: Лаврик, Тамара и крошка-ребёнок!» Будущая жена Лаврика – расходный, второстепенный материал - не присутствовала даже в мыслях.
По лестнице «влюблённая» парочка - уверенный в себе, предвкушавший показательный разнос и нарочитую угодливость приниженных родителей замдир и жалкий, скукоженный, ссутулившийся сильнее обычного ребёнок - поднималась не спеша.
Перед дверью в квартиру мечтавший о побеге Лаврик неожиданно для самого себя бросился в спасительный полусумрак чердака. Туда, где за приоткрытой решёткой хранились велосипеды, и жил страшный бомж. Замдир оглянулся и замер. Перед ним вдруг предстало Оно! Кошмар из одноимённого романа Стивена Кинга! Ожившая плотоядная химера, в которую превратился худенький, дрожащий от страха подросток! Чудовищный упырь-людоед, сошедший со страшных картинок блокадного города! Огромность и сила костлявого тела, горбами выступавшего из-под висевшей на нём мешковины, была ужасна. От пёстрой ветоши, спускавшейся с покойницких плеч, несло тяжёлым могильным духом. Уродливое сплющенное грызло-лицо дышало торопливостью алчной похоти. Глаза оголодавшего монстра светились предвкушением лёгкой мясной поживы и пялились жадно в упор. Рот омерзительно щерился расшатанными цинготными зубами.
«Вот она, расплата!» - по утюженым брюкам замдира стекала моча, расплываясь по полу едкой, зловонной лужей.
***
На ужин была жаренная в свином жире картошка. Счастливый Лаврик приволок огромную, полную до краёв алюминиевую миску. Сверху лежали куски мяса, ловко утащенные с бабушкиной кухни, и большая чищеная луковица. Оранжевая сырая морковина короновала роскошное блюдо. Не пожалел и карманных денег, торжественно презентовав Сарвару сэкономленную на завтраках мелочь. Целых двести рублей! Заслужил!
Сарвар был спокоен и горд. За свой век, отваживая непрошеных визитёров и нежеланных гостей, он съел не одну собаку. И далеко не всегда в образном смысле заезженной идиомы! Задумавшись, он смотрел на обглоданные желтоватые хрящи: нерасторопные и не «быстрые разумом»* смельчаки отделывались не только подмоченными от страха штанами! Свою работу Сарвар знал хорошо и дармовым хлебом питаться не желал.
«Да и Лаврику пора становиться мужчиной, - размышлял он, - переходить с конфеток на мясо!»
На этом думы узбека заканчивались.
• Ловкий приём, забавная проделка.
• Распространённое в Узбекистане имя; в переводе с фарси – глава, лидер.
• Аллюзия на отрывок из «Оды на день восшествия на всероссийский престол её величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» М. В. Ломоносова «…Что может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать».