В одном из своих персидских стихотворений Расул Гамзатов написал: «Хафиз не оставил Шираза». И я бы не оставила, если бы жила в нём. Уж очень красивый город! И в придачу с макушки до пяток засажен моими любимыми розами. Они здесь всюду: в садах, на улицах, на балконах, вдоль дорог. Их ароматом пропитан воздух, а сиропом из их лепестков – все десерты. Их тут, говорят, сортов триста, а то и больше – со счёта сбились. Мечеть и та Розовая. И такой другой на всём белом свете не сыщешь. Её официальное название, правда, Насир оль-Мольк, но на её внешних и внутренних плитках такое несметное количество роз, что про Насира оль-Молька все давно уже забыли. Хотя зря. Ведь это же он пригласил таких архитекторов, которые не убоялись отступить от классических канонов убранства мечетей в пользу роз.
А я бы назвала её ещё и Радужной, потому что каждое утро сквозь витражные окна в её внутренний зал залетает целая стая весёлых радуг. Они устраиваются на толстых персидских коврах, приклеиваются к разноцветной плитке стен, разрисовывают витые каменные колонны. В их теплом свете нежатся и радуются туристы, которым кажется, что они попали в волшебный лес, и вокруг них вьются тысячи пёстрых ярких бабочек, и вот-вот на полянку выйдет прекрасная Шехерезада, чтобы рассказать сказку. Но она всё не приходит, и туристы терпеливо ждут. А может, просто не хотят покидать это чудо. И я их понимаю – меня из мечети тоже калачом выманивали.
Калач этот называется Зеркальной мечетью Али-ибн-Хамзе. Зеркальных всего две в Ширазе: одна в мавзолее Шах-Черах, другая в мавзолее Али-ибн-Хамзе. Первая находится в центре, рядом с базаром Вакиль и прочими достопримечательностями, следовательно, в ней не протолкнуться, да ещё и фотографировать нельзя. Вторая – объект не туристический, расположен на другом берегу реки и туда надо ехать. Мы не поленились и были вознаграждены тишиной, покоем, полноценной экскурсией только для нашей группы и возможностью снимать всё, что хочется.
Но сначала о «почитаемом мусульманине» Али-ибн-Хамзе. Нам поведали, что он племянник имама Резы – восьмого шиитского имама и родственника пророка Мухаммеда. Родился он 806 году в Медине (Саудовская Аравия) и в юности отправился на северо-восток Ирана в Хорасан помогать своему дяде. А в 835 году по приказу аббасидского халифа аль-Мамуна был арестован и до смерти замучен в Ширазе.
Теперь о мавзолее. Самый первый возвели в 10 веке, и с тех пор он претерпел несколько разрушительных землетрясений и восстановлений. То, что мы видим сейчас, – результат реставрационных работ в 19 веке. Это не только мавзолей, но и действующая мечеть, причем внешне – вполне обычная. Но стоит, сняв обувь и завернувшись с головой в предложенную простынку, войти в неё, понимаешь, что по красоте содержание значительно превосходит форму. А всё за счёт того, что внутренняя поверхность мечети сплошь покрыта расположенными под разными углами зеркальными кусочками всевозможных конфигураций. Кроме стекла есть вкрапления из серебряных пластинок, горного хрусталя и других полудрагоценных прозрачных камней. Всё это вкупе с подсветкой, идущей от огромных люстр, создаёт магическое мерцание в цветовой гамме от белого до черного. Особенно завораживают зелёные тона. Сознание буквально тонет в них, и если в прихожей, облачившись в светлую накидку, я ощущала себя тенью бледной моли, то здесь стала опустившейся на сочный листок изумрудной стрекозой с её огромными фасеточными глазами. Короче, посмотрите в сети сами и не читайте описаний (моих тоже), потому что все они субъективны и фатально меркнут перед действительностью.
Из мечети Али-ибн-Хамзе нас никто не торопил, поэтому мы застряли в ней всерьёз и надолго. Дай мне волю, так я бы там и вовсе жить осталась. Небось, до сих пор бы курсировала из зала, где собраны тома Корана на разных языках, поят травяным чаем и угощают вкусным печеньем, в зеркальный молельный зал и обратно. Однако впереди маячил очень важный «калач», тот, в том числе ради которого я ехала в Иран, – мавзолей величайшего персидского поэта Хафиза Ширази.
Кто он для меня? Если коротко, – мастер-совершенство, способный в нескольких строчках изложить концепцию мироздания и смысл существования в нём. Взгляните сами:
«Ценою грустных мыслей и печали
ты хлеб насущный обретёшь едва ли.
Усердье, что некстати,
достойно лишь проклятий.
Лишь редкий человек находит клад,
кто трудится весь век, тот и богат.
Молочник, молоко разбавивший водой,
шумней других товар нахваливает свой.
Коль птица вырвалась из клетки,
ей рай везде – на каждой ветке.
Как ни была вершина высока,
тропинка есть и к ней наверняка.
Излишняя хвала опасней, чем хула».
Что это? Гениальность? Безусловно, но ещё и немалый труд и целеустремлённость.
Несмотря на то, что Шираз заслуженно называют городом роз, жизненный путь Хафиза совсем не был ими усыпан. Ну, разве что шипами. Вот их было предостаточно, причём, начиная прямо с раннего детства. А родился он, ...никто толком не знает, когда. Одно «точно» – в первой четверти 14-го века. Отец торговал углём, был достаточно образованным и хорошо умел декламировать Коран. Но рано умер. В наследство Хафизу досталась только любовь к Корану, который к восьми годам он знал наизусть. Мать не смогла прокормить своего сына и отдала его в пекарню, чтобы тот был сыт и обучился ремеслу. Всё так и произошло, только параллельно мальчишка бегал ещё и в мактаб – начальную школу. А когда её окончил, пошёл в медресе и в результате получил приличное религиозное образование, что стало определяющим в его жизни. Потому что, во-первых, теперь основу его заработка составляла не выпечка сдобных булочек, а обрядовое чтение Корана, причём ни где-нибудь, а при дворе Абу Исхака. Во-вторых, это позволило ему стать суфием и членом суфийского ордена, что, в свою очередь, отразилось на его взглядах и, разумеется, на творчестве.
Вот мы к нему и подобрались. Хафиз кроме фарси владел ещё и арабским и был знаком с произведениями Рудаки, Руми, Саади, Низами и Аттара. Не стану повторять википедическую глупость о том, как в 21 год Хафиз в Ширазе брал уроки поэзии непосредственно у Аттара. Как ни долго жил Аттар, но до рождения Хафиза он лет сто всё-таки не дотянул. Однако – и это бесспорно – все пять предшественников стали прекрасными учителями столь достойного ученика. И самый серьёзный вклад в становление Хафиза-поэта внесли, на мой взгляд, родоначальник газели Рудаки и её усовершенствователь Саади. Именно эту форму любил и чаще всего использовал Хафиз, именно её он довёл до абсолюта.
И вот здесь необходимо пару слов сказать о газели. Я ни в коем случае не подозреваю, что кто-то, прочитав это слово, представил себе антилопу или автомобиль. Но, справедливости ради, газель не так-то просто даётся пониманию читателя, воспитанного на западной литературе, где каждая следующая строчка связана по смыслу с предыдущей, и все вместе они логически объединены. Газель – строфа чисто восточная, а «восток – дело тонкое». Здесь всё по-другому, не так, как у европейцев. В приведённом выше стихотворении семь бейтов-двустиший. Каждый выражает отдельную мысль и настолько афористичен, что мог бы жить самостоятельной жизнью. Однако при всей неочевидности связи этих двустиший друг с другом, Хафиз создал из них единое целое, да ещё и утверждал, что оно нерушимо:
«Что прочно? – спрашивал Хафиз.
И отвечал: – Ладья газелей».
И ведь он прав! Бейты, без потери логики, даже местами поменять нельзя. А все вместе они сродни скрижалям Завета: жить в соответствии с ними – значит жить по божьим законам. И так в каждой газели: будь она о любви к Богу, или о любви к женщине; о соловьях или о розах.
Нельзя забывать, что Хафиз был суфием, а суфизм – это аскетизм, отречение от материального, чтобы «отверзлись вещие зеницы», чтобы ничто не мешало обратиться к Богу внутренним зрением. И снова в его стихах всё по-восточному тонко, ассоциативно, всё на грани, требует работы и чувства, и ума; всё символично, но в то же время прочно – он так жил, он так любил. Красавец, каких поискать, а женился на склоне лет. Словами боготворил женщину, а на деле воспевал через неё Бога. И всё это не линейно, а многослойно: на поверхности, кажется, всё просто, понятно, а копнёшь поглубже – мистика, переворачивающая всё с ног на голову. Всякую «нечисть» он величал «святыми» да «муфтиями», а дорогих сердцу людей – «бродягами» и «пьяницами». А плут – и вовсе этический идеал и бунтарь, призывающий к свободе духа и переустройству мира заново.
Жизнь Хафиза пришлась на неспокойные времена. Правители слишком часто менялись и далеко не всегда бывали меценатами поэтов или хотя бы лояльными к их творчеству: «Воистину бирюзовый перстень Абу Исхака ярко сиял, но продолжалось это всего три года», – выразил как-то свою горечь Хафиз. С остальными отношения не задались, потому что сочинитель газелей не терпел «лицемеров неправедный род», и вместо романтических стихов писал песни протеста. В отместку один из «лицемеров», шах Шуджа, заточил его в тюрьму. Выбравшись из узилища, поэт ушёл в Исфахан, потом в Йезд, но как только Шуджу сменил другой шах, Хафиз вернулся и уже никогда больше не покидал Шираза, хотя звали его к себе и индийский султан, и багдадский.
«Как прекрасен Шираз мой цветущий!
Да хранит его Бог всемогущий!
Дарит жизнь и бессмертие Хызру
Рокнабад, величаво текущий.
Зелена Моссала, ароматный
Веет ветер над райскою кущей.
Приезжайте в Шираз, поглядите:
Совершенен в нём каждый живущий.»
Послушные призыву поэта, мы идём по городу. Всё узнаваемо, всё как шестьсот с лишним лет назад: цветение роз, их аромат, река, сад Моссала. Теперь в нём находится утопающий в цветах и зелени мавзолей Хафиза. Его построили при очень прогрессивном правителе Карим-хане Занде в 1773 году.
Слева от входа внушительных размеров высокий павильон, покоящийся на 20 колоннах. Фасады украшены выгравированными газелями Хафиза. На ступеньках сидят парни и девчата, уткнувшиеся не в гаджеты, а в томики стихов – непривычная для наших времён картина. И в книжном магазинчике многолюдно. Мы тоже туда протолкнулись: на прилавках и стендах переводы на разные языки мира, великолепно оформленные, но Хафиза на русском мы не нашли. Я даже слегка расстроилась, ведь это была бы лучшая память о Ширазе. Но делать нечего – идём дальше, к гробнице. А она в глубине сада и выглядит импозантной беседкой в шапочке дервиша. Народу вокруг много. «Будут некогда толпою гроб твой навещать», – предрёк это Хафиз.
Иностранцев кроме нас нет, а вот для иранцев это святое место. Они приходят сюда часто, парами и поодиночке. Вот и сейчас почтенный седовласый мужчина нараспев читает газели великого поэта. Немолодая женщина тихо молится, держа руку на плите, на которой выбиты слова: «В день смерти моей, о кумир, Хафизу явись хоть на миг. Чтоб дух над землёй воспарил – назначь мне свиданье с тобой». Юноша, загадав сокровенное желание, стоит, прижавшись спиной к колонне. Девушка исполняет ритуал под названием faal-e Hafeze: она с закрытыми глазами открывает книгу стихов, наугад тычет в страницу пальцем, потом читает строки и трактует «предсказание» Хафиза. Я тоже подхожу к гробнице. «Слова любви всегда с трудом приходят на язык», поэтому я просто по-русски, в пояс кланяюсь величайшему персидскому творцу.
Потом мы находим в саду укромное место, где на стене выложено панно с соловьём и розами, и по очереди с Симин читаем на фарси и немецком стихи из книги «Роза и соловей». Именно Хафиз первым сплёл в единое целое человека и цветок, создавая удивительные метафоры из этих сплавленных образов:
«Красоты твоей сиянье вспыхнуло во тьме времён
Так любовь явилась миру, жгучий пламень разожжён!
Сердце жаждало прохлады этой розовой щеки,
Потянулись пальцы к прядям, туго свитым, как бутон»
От высочайшего чувственного напряжения, ритма, рифмы через строку, от «качающейся» интонации рождается мелодия и Симин начинает петь хафизовы газели. Захваченные магией, мы подпеваем ей, и вокруг собираются иранцы, влюблённые в поэзию Хафиза и в нас за то, что и мы к ней неравнодушны. Для тех, для кого томик Хафиза равен Корану, мы – не мусульмане и даже не представители Востока – становимся ближе, понятнее. Трижды банально, но искусство творит чудеса.
Когда волшебство заканчивается, Симин ведёт нас в салон, где создаются миниатюры. Чего там только нет: лаковые шкатулки, картины, украшения. Техническое исполнение достойное знаменитого Левши. Ну, и цены соответствующие. Показали нам, как под большими лупами создаются все эти шедевры. Художник взял роговую полированную пластинку два на три сантиметра и тонюсенькой кистью написал портрет Хафиза. Потом наклеил его на черный ватман, положил в маленький конверт и протянул мне. Все попытки мужа заплатить мастеру за миниатюру оказались безуспешны.
– За Вашу любовь к Хафизу Ширази, – перевела Симин то, что многократно повторял художник, заглядывая мне глаза.
Вечером, в отельном номере, прежде чем упаковать драгоценную миниатюру в чемодан, открыла наугад привезённую с собой из Германии книгу стихов Хафиза. «Никто ещё не сумел сорвать розу, не уколовшись её шипом», – прочла я.