Мы уже в Москву въехать успели, пока папа мне о князе этом любопытном рассказывал. Занимательной личностью он был, настоящим подвижником науки. Вот так одному бродить по лесным дорогам в глухом краю. Даже не знаю, что и сказать. Конечно, в те времена с грабежами на дороге дело, не так как в нашу просвещённую эпоху, обстояло. Тогда, если и грабили, то только купцов да богатеньких, которые на каретах разъезжали. Смысла нападать на одинокого странника не было никакого. Конечно, если знать, что у него за поясом кошель с золотом припрятан, тогда да. А, так, сами подумайте. Вот и я подумал, да решил, что побезопасней тогда было.
На улице темень настала, но в столице она не чувствовалась, все улицы были лампочками Ильича освещены. Папа попросил остановиться, где удобно будет в магазин продовольственный заскочить, он опасался, что у них хлеб может закончиться, да бутылку молока для меня надумал купить, а то дома его мало. Он хорошо помнил, что мне выпить бутылку или даже две молока, только раззадорить себя. Смотрим, в районе 2-ой Владимирской на противоположной стороне шоссе Энтузиастов очередь громадная стоит. Значит винный магазин там находится. Я даже знаменитую поэму Маяковского припомнил, да отрывок из неё процитировал. Правда, вольность некую допустил, одно слово на другое заменив. Помните, как у Владим Владимыча было: "Вьётся улица-змея". Так вот я улицу на очередь заменил. Получилось очень даже по-современному: Вьётся очередь-змея, дома вдоль змеи, ну и так далее.
Папа на очередь эту посмотрел, рукой махнул, езжай, мол, дальше и задумчиво произнёс:
- Интересно и куда мы с такой перестройкой доедем, явно не до развитого социализма.
А затем начал мне вдруг рассказывать, как в конце двадцатых годов, перед тем, как на рабфак имени Артёма поступить, он работать учеником кровельщика устроился, и на Рогожской заставе на здание указал, которое рядом с платформой Серп и Молот до сих пор стоит.
- Вот там я основы кровельного дела постигал. Тогда страна подниматься начала, и промышленность более или менее заработала, и сельское хозяйство ожило. На энтузиазме всё держалось, да руках рабочих с крестьянами, которые мозолями были покрыты. До коллективизации, которая опять по крестьянству сильно бабахнула дело ещё не дошло, - он опять замолчал, но видно было, что он раздумывает продолжать эту тему дальше или ну её, скользкая она, завести может куда не следует.
Наконец, решив что-то, продолжил:
- Разруха была ещё страшной. Вот за её ликвидацию и принялись вначале кое-как, ну а потом всё значительно серьёзней стало. Шарашек понаделали, да начали беспризорную молодежь к делу привлекать. Вот в такую шарашку я и попал.
- А ты, что беспризорником был? – не выдержал я и перебил его.
Я настолько был поражён, что даже затормозил и остановился на углу, перед поворотом на Садовое кольцо.
- Нет, до этого слава Богу не дошло. Мать с Фимкой уберегли меня, хотя сами жили не знаю даже, как и сказать, плохо одним словом, но нас с девчонками содержали, как могли. Бабушки уже к этому времени не было, дед твой тоже не известно, где был, - и лицо его недобрым стало, видно его отец, чем-то так обидел, что папа до сих пор ему этого простить не мог.
- Так вот, - через некоторое время вернулся он своему рассказу, - мастером у нас был Елисей Макарович. Добрая у меня о нём память осталась. Сам он из крестьян старообрядцев был. В молодости в город подался, да там и остался. Кровельщиком был, как говорится от Бога, руками мог любую крышу перекрыть. Ему было всё равно на какой высоте работать, и какая сложность у поверхности той была. А в бригаду ему мальцов одних назначили. Кого из детских приемников, да колоний прислали, а кто, как я, по объявлению сам пришёл.
Вот он нашим кровельным образованием и занялся. Да не только кровельным. Некоторые, из тех, кого улица воспитывала, даже читать и писать толком не могли. А Елисей Макарович умницей оказался. Он нам столько слов красивых о своей работе рассказал, что у всех желание возникло в таких же, если не лучше, мастеров превратиться. Ну, а для этого надо не столько руками научиться работать, как прежде всего голову заставить всё продумать, по полочкам разложить, а уж затем руки свои к делу прикладывать. Кроме того, начал он из нас всю ту пакость, что мы за те годы в себя вобрали, искоренять. Прежде всего за мат и всяческие блатные выражения принялся. И знаешь очень у него это получаться стало. Мальчишки, которыми мы все фактически были, хотя годков большинству уже не мало настукало, брились вовсю, по доброму слову соскучились, а некоторые и не слышали его ни разу. Но все сразу же поняли, что в хорошие руки попали. Вот и начали добро, которое от старого мастера исходило, в себя впитывать, да изменяться в лучшую сторону все принялись. Эх, вспоминаю я и думаю, сколько же человеческих судеб такие мастера, как Елисей Макарович спасли и в люди вывели. Лично я очень многим ему обязан, - тут он замолчал и глаза прикрыл.
Я уж думал, что опять на отца дрёма напала, но нет, он посидел так немножечко, да начал продолжать свой рассказ. Времени у нас оказалось достаточно. В субботний вечер все куда-то надумали ехать, вот Москва и встала всерьёз и надолго.
Прежде всего Тихон с ребятами в Горюхино пошли, ту деревню, где Пров жил. Оттуда до тракта намного спокойней и быстрей можно было добраться, да заодно попытаться продать там что-нибудь ещё. Вдруг получится. И, что, то ли удивительно, то ли это так и должно было быть, но товара в коробах всё меньше и меньше оставалось. Вот, остатки товара из заплечного короба перекочевали на тележку, а вот и сам этот заплечный на тележку к Прохору, перебрался, да сверху там примостился.
От тракта до ближайшей деревни, что за ним находилась, вёрст двадцать было, а вот дороги, как таковой, по которой можно было на телеге проехать, не существовало. Так тропа времена пробивалась и всё. Путникам даже казаться стало, что там среди лесов, озер и болот никакой человеческой жизни быть не может и дошли они уже до самого края земли. Но, тут вдруг с левой стороны поля, убранные, появились, да по луговинам стога сена возникать стали.
Солнце уже склонилось к горизонту. Часа два, наверное, осталось до того момента, как на улице темнота настанет. Тихон на небо посмотрел, остановился, подождал пока ребята около него соберутся, и сказал:
- Деревень пять я знаю в этом районе. Все они не большие, не более десяти дворов, а в которых и вообще по пятку с трудом наберётся. Это с умыслом они так расселились. Ежели власти на одну нападут, то людей не так много пострадает. Вначале деревни ещё мельче были, но разрослись постепенно. Бабы здесь рожают не меньше, чем на старом месте, если не больше, да и гибнут люди здесь реже, вот и приходится новые избы для отселения выросших детей рубить. Первой на нашем пути Забедуево будет. Так они в издёвку свою деревушку окрестили. Вроде и вины их в том, что они в такую даль забрались, нет, но, чтобы властям свою непокорность показать, они название такое вот со значением придумали. Как-то раз забрёл я в эту даль по совету одного знающего человека. Ты-то Иван много слышал про деда Павла, а вот Прохор про него вообще не знает. Был Проша такой человек хороший, который меня от хвори душевной излечил, на путь этот поставил, да в спину подтолкнул. С тех пор я и иду, и остановиться никак не могу, да и не нужно мне останавливаться, скорее всего. Время, когда я остановлюсь, надеюсь ещё не скоро настанет, ну, уж, коли оно придёт, то и означать будет, что жизнь моя к концу своему подошла. Такие вот дела, - он вздохнул, но потом усмехнулся неизвестно чему, может своим мыслям высказанным или не высказанным, и продолжил, - живут тут люди старой закалки, которые от напастей, ожидаемых от властей наших, сюда бежали. Живут, не тужат. Вся связь с миром остальным у них по воде осуществляется. Вон там за лесом Ока течёт, она тут большую петлю делает. Вот они по рекам и ходят. В основном на Макарьевскую ярманку отправляются, продукцию трудов своих туда поставляют, да, что для жизни потребно там же закупают. Эта ярманка летом проходит, она самой большой на Руси является. Ярманка знатная, одна беда, не беда, конечно, но неудобство немалое, там ведь товары, что для жизни требуются, не так и легко раздобыть. Вот зерна, леса, железа различного, соли с сахаром, рыбы сушёной, вяленой, солёной, да свеже выловленной, льна с мёдом и прочих таких товаров, которые возами, да кораблями оттуда по всей Руси разъезжаются, там сколько хочешь купить можно. Поэтому туда они, то, что земля уродила везли, а оттуда с деньгами возвращались. А мелочь всякую я им один раз в год доставляю. Но прежде сюда прихожу, да нужды их сегодняшние выясняю, а затем уж тащу всё то, что люди добрые эти запрашивают. Бывало в прежние годы за один раз я управиться не успевал, приходилось снова сюда брести. Далековато, конечно, но прежде всего людям, здесь живущим, очень пользительно, ну и для меня самого выгодно. Но теперь нас много, постараемся всё требуемое сразу притащить. И ещё, разговаривать там нужно тихо, старшим не перечить, говорить вообще я один буду, а вы у меня на подхвате находитесь, что скажу, тут же без промедления исполняйте. Ясно? – и, посмотрев на серьёзные, осмысленные лица своих помощников, пошёл вперёд.
Около ближайшей к околице избы сидело трое стариков. Иван, только глянув, сразу же признал в них единоверцев, ему даже показалось, что он в родной деревне каким-то чудом оказался, так всё стало близким и родным. Те же насторожившиеся при виде незнакомцев, без намёка на улыбку, лица, да глаза с прищуром, те же бороды-лопатой, те же войлочные шапки на головах, так же руки на груди скрещены. Несмотря на тёплую погоду одеты они были по-осеннему: поверх длинной, льняной тёмно-серого цвета косоворотки, застёгнутой с левой стороны на одну пуговицу и подпоясанной, у кого чуть уже, а у кого и совсем широким, но непременно вязаным поясом, на них были одеты тёмные азямы со стоячим воротником, сшитые из домотканой шерстяной материи почти чёрного цвета. Азямы, так же, как и в его деревне, были застёгнуты на все восемь пуговиц петельками, которые пола к поле притягивали. Хоть все они сидели, азямы чуть не до земли доставали, такими длинными они были. Внизу азям расширялся и имел много сборок. Из-под него порты выглядывали да онучи, а на ногах лапти были одеты.
Сидели старики напряжённо. Тихона признали, понимали, что сам он им вред принести не должен, но вот с ним двое молодых, а что от них ожидать никто не ведал. Иван стоял чуть сбоку от Тихона и переминался с ноги на ногу, пока тот пытался дедов разговорить. Солнце к земле склонённое, было прикрыто облаком, но вот ветерок его прогнал и солнечный луч, как иголкой Ивана прямо в глаз уколол. От неожиданности парень в сторону отклонился, да на небо машинально посмотрел, а там над деревьями крест знакомый восьмиконечный заметил. Даже не раздумывая, Иван перекрестился и поклонился. Этот жест тут же был стариками отмечен. Они переглянулись и один, который у них по-видимому заводилой был, спросил:
- Ты чей паря будешь?
- Из Лапина я, - оробевшим голосом пробормотал Иван.
- Лапино, это какое? Неподалеку от Омутова в лесу на большой поляне стоит? Это? Али ещё какое, мне неведомое, имеется.
- Действительно около Омутово мы живём, только леса там почти не осталось, весь вырубленный, да выжженный он, - быстро осмелев, начал рассказывать Иван, но старик его прервал:
- Там у вас в попах Амвросий служил ранее. Жив ли только, не знаю.
- Преставился года три уже как. Теперь староста наш служит.
- В беспоповцев значит, как и мы все округ, превратились. Ясно. Как отца, да деда твоего зовут, да где в Гороховце жили? Рассказывай, - не унимался старик, и всё новыми, да новыми вопросами осыпал Ивана.
- Нас всех Иванами кличут. Деда, он кузнецом был, уже в живых нет, он болел сильно, я его и не видел. Он до моего рождения Господу душу свою отдал. А, где в Гороховце мы жили, я не знаю. Слышал только, что под горой какой-то со страшным названием, но я там не был ни разу.
- Так это твой дед - хромой кузнец Иван? Значит, мы соседями были. Меня Матфей прозывают. Отца увидишь, скажи, что дед Матфей ему кланяется и матери твоей тоже. Хотя я её не знаю, когда вы бежали, ему ещё пятнадцать не исполнилось, так что жениться ему рановато было.
Дед встал и к крыльцу направился.
- Что на улице стоять? В избу проходите. Голодные небось? Феклуша, гости у нас, кормить надобно, - прокричал он в открывшуюся дверь.
Теперь Иван впереди шёл, а Тихон с Прохором следом.
"Вот ведь дела, - думал Тихон, - я столько сил приложил, чтобы доверие этих стариков заслужить, а Иван перекрестился и этого достаточным оказалось. Меня в дом редко, кто в этих деревнях пускал. Не принято здесь иноверцев, коими они нас православных считают, в избу впускать. Так на улице около дома и товар раскладывать приходилось, да поесть сюда же выносили, хлеб там, или пироги, а воду только колодезную пил, да и то хорошо, ежели кто кружку, специально предназначенную для таких как я, давал, а то своей надо было пользоваться, ну, а, ежели кружки не было, из ладошки пить приходилось".
Изба большой оказалась, пятистенкой, но и народа там жило немало. Одних детей малых десятка полтора было. Кто на лавках или полу сидел и чем-то занимался, а кто и по полу только ползать пробовал или вообще в люльке лежал. В красном углу образ висел древний, темнеть уже начал. Это было хорошо знакомое Ивану "Отечество, или Ветхозаветная Троица". Подобный образ у них самих в красном углу находился. Весь пол в избе был засыпан стружкой – пятеро мальчиков лет с восьми до одиннадцати-тринадцати, все похожие друг на друга, изготавливали ложки. Самые младшие из заранее заготовленных баклуш, которые целой кучей в углу лежали, начерно теслом углубление выдалбливали. Затем, те, которые постарше были, специальным резцом крючкообразной формы излишний остаток древесины из черпачка выбирали начисто и с ручки лишнее тоже срезали, одновременно придавая ей небольшой характерный изгиб. Дочищал их и двуперстие на ручках вырезал молодой парень, чуть постарше Ивана, у которого уже усы и бородка пробиваться начали. "На причастие ложки пойдут", - машинально мелькнуло в голове у Ивана. Ох, сколько он сам ложек всяких понаделал, как вспомнил, сразу же плечо отозвалось, которое он перетрудил пару лет назад. А двуперстие ему не дозволяли вырезать, этим отец занимался.
- Дед Матфей, - обратился к старику Тихон, - а почему вы ложки в избе режете? На дворе тепло.
- И, мил человек, - моментально прозвучал ответ, - это ложки особые. Их в чистоте резать надо. Тебе это не понять. Вон Иван знает, он не удивляется.
Тем временем две женщины, одна старая, наверное, это и есть Фёкла, подумал Иван, а другая довольно ещё молодая, видимо сноха, собрали на стол. Одеты обе были по-будничному, в длинные до самого пола сарафаны на пуговицах с продольной отделкой спереди по центру. Гладко причёсанные волосы, туго заплетённые в две косы, виднелись из-под тёмных платков, заколотых булавкой и свободно покрывающих плечи. Под платком у обеих были надеты повойники, у старшей с вышивкой, а у молодой с кружевами спереди, которые немного даже лоб прикрывали.
Дед Матфей прочитал молитву и сел рядом с гостями.
- Мы уже давно поснедали, но я с вами посижу, щец тоже похлебаю. День сегодня скоромный, так что щи мясные, скусные. Здесь привольно, скотины мы много держим. Без молока и мяса не остаёмся.
Перед ними поставили по миске, доверху наполненных густыми наваристыми щами. По избе поплыл пробуждающий аппетит запах. Но никто из хозяев на него не обратил внимания. "Значит хорошо поели", - думал Иван, зачерпывая полную ложку разваренной капусты. "Вкусно-то как, - продолжал раздумывать Иван, - ежели у них здесь так постоянно, то жить бы здесь, да жить, и другого ничего не надо. Ну, почему наши сюда не пошли? Ведь рано или поздно, но до них доберутся. Вон, люди залезли на край света и хорошо им тут. Надо отцу рассказать, может снимутся, да сюда переберутся. Земли-то здесь сколько, на всех хватит. А в Лапино, не дай этому свершиться Господи, воевода со служивыми людьми явиться может. Беда тогда будет".
Когда щи были съедены, подали полбяную кашу, а на запивку смородиновый кисель.
- Год нынче ягодный, и в лесу, и в огороде всего много было, так что и варений запасли достаточно, и насушили вдоволь, - услышали гости слова деда Матфея.
Женщины были на своей половине, откуда слышалось лишь негромкое жужжание прялки, да поскрипывание её колеса. Песен, которые обычно поют пряхи, и к которым привык за свою жизнь Иван, не было слышно. Иван всё доел, вытер тарелку куском хлебного мякиша, а затем рот им промокнул, да туда же отправил и жевать принялся.
- Пойдем Ванятка, я тебе одну вещь показать хочу, может твоим отцу с матерью пригодится, - позвал его дед Матфей.
Они вышли из избы и зашли за угол дома.
- Я к тебе хочу с одной просьбой обратится, - начал старик, - при этом, говорить не стал. Не знаем мы его хорошо. Может он вреда и не принесёт, ходит к нам уже не первый год, но, как говорится, доверяй, да проверяй. А ты, нашенский, отец у тебя правильный христианин, думаю и сына вырастил не хуже. Дом божий мы поставили летом, видел ты маковку. Так вот, образа туда надо, только настоящие, а не эти новомодные. В одной деревне, которая Кривицы называется и близ Мстёры расположена, мастер живёт, Петром его зовут. Так вот он старинные иконы подновляет. Сам знаешь, образа темнеют, трескаются, а он их в божеский вид приводит. Может, сходишь туда, поговоришь с ним. Найдёт он для нас старые иконы и подновит их? Мы любые деньги готовы отдать за них. Помоги нам Иван.
- Деда Матфей, а почему ты сам не можешь это сделать. Тут ведь не так и далёко. Вёрст сорок всего?
- Мастер этот делает всё скрытно, тайно. Ты придёшь к нему, все вокруг увидят – офеня идёт, товар свой предложить желает, а, ежели кто из нас там появится, каждый поймёт, зачем мы пришли. Сам на нас глянь и поймёшь.
- Хорошо деда Матфей, схожу, если там окажусь. Я же не сам по себе хожу, я на побегушках. Хозяин скажет, делаю. Но ты зря так на Тихона думаешь. Он хороший, не обманывает никого и не предаёт. Надо с ним поговорить, он плохого не посоветует.
- Не знаю, - сжал свою бороду в кулак старик, - ежели ты за него поручишься… Но, смотри Иван, если, что не так случится, гореть и тебе, и твоему Тихону в адовом пламени.
Он развернулся и направился было к крыльцу, но потом остановился, повернулся к Ивану и сказал:
- Подумай Ваня хорошо. Как решишь, так делай, у нас на тебя теперь вся надежда будет. Ну, а, если сомнения всё же появятся, скажешь, что курей я тебе новой породы показывал, мы их прошлым летом из Макарьева привезли. Яиц они много больше наших прежних несут. Цыплят в подарок дам, ежели потребуется. Так вот, паря, - и он первым в избу зашёл.
- Ну, что, купец, - Обратился дед Матфей к Тихону, который сидел на лавке, сложив руки на коленях, - отворяй свои короба, хвались с чем пожаловал.
Казалось Тихон этого момента ждал. Он сразу подбоченился, вид принял радушный и сладким голосом начал покупателей зазывать. Впечатление складывалось, что он на базарной площади стоит, а не в избе, народом наполненной:
Тары-бары-растабары
Глянь на наши ты товары!
Шёлк, парча, кому, что надо.
Ну, а мне пятак в награду!
На платочки поглядите,
Обязательно купите.
Лучше этих не найдёте,
Хоть пол мира обойдёте!
И он в пояс поклонился и рукой пол почти подмёл, покупателей подзывая, а затем даже шапку свою оземь бросил и запел:
Становись народ в ряд -
Забирай всё подряд,
Только денежки платите,
Да ещё раз приходите.
И принялся в ладоши хлопать, да приплясывать.
В избе вдруг такое веселье началось. Даже старые Матфей и Фёкла ногами начали переступать, а вторая женщина, которая Фекле по хозяйству помогала во время обеда, платок с головы приспустила немного, чтобы он и голову прикрывал, и на плечи лёг ещё привольней, и в круг вышла, да лебедушкой поплыла. Да так это у неё весело и красиво получилось, что все остальные развеселились. Дети, так действительно в пляс пошли, особенно маленькие. Вот уж кому веселиться да шалить понравилось. Из женского угла ещё три девицы вышли. Одеты они были также, как и старшие в длинные сарафаны, полностью скрывающие ноги. Отличием был только цвет ткани. Если у старших сарафаны были тёмного цвета, у молодух они были сшиты из пусть и приглушённых тонов, но всё же цветных тканей. Кроме того, платки на головах у них были светлые, и из-под них на грудь спускались длинные, чуть ли не в руку толщиной по одной косе. Значит незамужние ещё, понял Иван.
Тихон знак своим помощникам дал и те в избу начали короба один за другим затаскивать, а он товары доставал, да их нахваливал.
Дед Матфей сразу же книжки сел рассматривать. "Вот тебе и старик, - подумал Иван, - как за книжки уцепился, не оторвёшь". А тот брал книгу за книгой и, прочитав название, складывал стопкой перед собой. Когда последняя книжка оказалась на самом верху, он громко кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание и сказал:
- Книжки вроде все добрые. Почитаю, решу, можно всем их раздать, или в какой крамола содержится. Тогда я Тихон порченую книгу тебе назад верну. Ты же к нам небось не в последний раз пришёл? Возьмёшь безо всякого спора. Договорились?
- Ни спорить, ни возражать я не буду. Соглашусь Матфей с твоим решением.
Пока они с книжками разбирались, вся женская часть семьи украшения принялась примерять. Больше всего их ожерелья с бусами заинтересовали, хотя серьги с перстнями различными они тоже все понадевали. Потихоньку гора покупок на столе всё росла и росла. За бусами с серьгами последовали разноцветные набивные головные платки, затем предметы для рукоделия, зеркальца с гребешками и прочая подобная мелочёвка. Специально для этой и следующих деревень Тихон принес несколько образцов посуды из стекла. Такой красоты бокалов и стаканов, какие достал из одного из коробов Тихон, никто из покупателей никогда ещё не видывал. Дед Матфей сразу же ухватился за самый большой граненый бокал на высокой тонкой, тоже граненой, ножке, опирающейся на резную плоскую стеклянную подставку. Всё было, как будто руками вырезано, да так искусно, что хотелось на эту красоту смотреть и смотреть. В избе полумрак был, свечей только пара горела. Дед Матфей распорядился ещё парочку зажечь и около одной из них начал бокалом водить. По стенам и потолку сразу же блики разноцветные побежали:
- Красота, - произнёс он, - эту чашу я для себя прикуплю и буду из неё квас, Фёклой сваренный, пить. Вы только полюбуйтесь, люди добрые, как будто драгоценными каменьями бокал этот украшен.
- Дед Матфей, а где ты драгоценные каменья видеть мог? – спросил его Тихон.
Матфей встал, подбоченился, и с упрёком к Тихону обратился:
- Какой я тебе друже, дед? Ты, конечно, помоложе меня будешь, но никак во внуки мне не годишься. Может в сыновья, с этим я ещё могу согласиться, но во внуки, ни за что. Так что дедом меня кликать не смей. Хочешь уважительно обратиться, милейшим меня можешь назвать или драгоценнейшим, - и он захихикал, - но дедом не смей.
- Ладно, ладно драгоценнейший Матфей, всё понял, постараюсь больше уговор наш не нарушать. А о каменьях всё же скажи.
Вот на этом, таком любопытном месте, нам и пришлось с этими персонажами расстаться, поскольку мы въехали во двор дома, где родители мои жили.
- Завтра вы вряд ли прийти сможете, - задумчиво проговорил папа, - На неделе тебе всегда некогда. Давай договоримся таким образом. Назначаем встречу на пятницу на пять-шесть вечера. Мать как раз всё приготовить успеет. Ты же небось по её стряпне соскучился, а я заодно историю эту дораскажу, а пока побредём потихоньку наверх. Быстро мне на седьмой этаж не взобраться.
В подъезд вошли и отец на всякий случай, а может и по привычке, к лифту направился и на кнопку нажал. На удивление тот откликнулся и дверки в стороны разошлись. Отец только крякнул, да даже кнопку, которая приветливо загорелась, пальцем погладил. Мама сразу же на кухню помчалась и давай там суетиться. Пока мы руки мыли, она успела чайник включить, на плиту сковородку с чем-то вкусно пахнущим поставить, да стулья из-под стола выдвинуть, чтобы нам удобней было на них усесться.
Перекусили, чайку попили, и я домой собираться принялся. Время уже позднее, а мне ещё ехать и ехать. Окончательно договорились, что завтра мы к ним не придём. Будем от отпуска отдыхать, да чемоданы с грязными вещами разбирать и вещи эти стирать. А вот в пятницу вечером заявимся и обо всём переговорим.
Вниз я спускался с сумкой, в которой кусок свиного окорока, и половинка того шмата сала, что Твердохлеб привёз, а также бутыль с Лакинским пивом лежали.
Продолжение следует