Константину Милютину
Стоим в зеркале с Константином и я спрашиваю Константина: “Почему с нас не пишут картину “Кот и Гриф”? Потом вхожу в комнату и в зеркале остается “Кот игрив” - Константин.
С Антоном нарекали мы людей и имя “Кота Вавилонского” было дано Константину. Известно ведь, что немногие произошли от обезьян. По сведениям Стивена Лекока, это сам Дарвин, профессор Гексли и епископ Кентерберийский. Остальные же произошли от различных небес, животных и минералов. И в каждом летает, плавает или выходит на поверхность его предок - для этого не обязательно знать геологию или зоологию и затем пойти дальше.
Когда я сижу на ступенях эскалатора (запрещается!), сложив крылья, и смотрю немного в Бог - я Гриф. О-о-о! Духи предков над полями высматривают нас, чтоб не потерять, и бродят в наших мыслях, наших снах, откуда возвращаемся после долгой охоты, неся дичь.
На некоторые дни я просыпаюсь там или здесь, вижу руины, надорванное небо, потертые в разных местах лица друзей, и самое частое слово мое: “ужас”. Рассудок смешивается с бытием. Над дымным древом, в осень так ясно стекающим к земле, в пламя, в остывшие угли, кружится гриф. Он заводит округу и осень сгущается к центру, где совсем молча закругляется. На траве утром находят заморозки.
Мы непременно везде бываем в зеркале, хотим иметь себя в зеркале, быть в зеркале постоянно...Констан-тин, мы поедем смотреть на Пикассо? Пять дней говорим размером шекспировских трагедий, но в наше отсутствие я это воспроизвести не могу. И вот я ломаю размер. Но входит кто-то, и размер восстанавливается.
Пейзажи дымятся за окном. Копейки в руке - восьмидесятых годов рождения, но уже поблекшие. Раньше копейки были старше нас, сейчас они пропадут: “Дайте на кофе...- возьмите, мужчина”.
Я отворяю двери и я же их затворяю. Мне открывают двери, меня же за ними не видно. А закрывают двери уж точно за мной. Во дне дверей больше, чем в тысяча и одной ночи. До трех часов протискиваемся сквозь бред и выговариваем некоторые слова, почти волшебные. Дневное существование - гулкое как старые дворы (старые глаза?) Но в них ничего не говорится и можно заблудиться.
И падший ангел пошел в гости к знакомому, там он видел что угодно и его туда не пускали, и там никого не было.* Отчаясь выйти со двора, Падший ангел зашел еще раз и знакомый его давно ждал. “Где ты был? - Да, был я...”
Мы звоним в дверь к Падшему ангелу. Мы хотим ключи от квартиры и пить еще. В нас текут медленные, кроваво-винные реки. И Падший ангел отдает ключи и вспархивает грузным телом на стул. Лицо его делается на наших глазах и мы слушаем трактат о магах первого и второго поколений и двигаемся на стульях.
Я засыпаю в общаге слова и слова (дни и дни) - засыпаюсь и просыпаюсь. Мы вышли в открытую осень с Константином, держась за руки, и остановились на скамейке. Константин читает почти всегда роман о Владове, русском интеллигенте. И роман этот я прошу переименовать в “Книгу жалоб и предложений”. Мы - на фоне зоологического музея, мы - между небом и землей. Над нами, под нами и после нас разворачивается осень. И если б здесь были руины (красивое слово),
то мы ходили бы по ним и это было бы красиво. Уже исторические, мы смотрим на нас, на развернутой осени утаившихся от взглядов и ветров, переворачиваем пожелтевшее время и там Константин в сером пальто грызет исторический мундштук и бормочет позднее гениальный роман. Историческое небо над нами проткнуто острым деревом - оттуда дует. Мы окликаем сестру и та уходит от нас, окликаем гностика, и уходим глубже в скамейку.
На другой стороне города оглядываемся и дело в том, к чему мы пришли... На столе огурец - совсем как огурец. Но мы прежде громко гремели ключами и соседи приняли нас за грабителей. Мы глупо объясняем, что должны взять вещь, книгу или шапку и что вещь лежит внутри квартиры. “Он святоотеческий отрок” - говорит Константин о Падшем ангеле, которого он никогда не видел. А двери все хлопают нам в спины.
День пробежали - вспомнили о тварной женщине. День третий шекспировских по форме трагедий и пития. Свет плывет в глазах, как рыба в воде. Под взглядом в книге Светония среди клинков мечется Цезарь. И фонари, если сощурить глаза, становятся клинками.
Выстраиваемся в очередь и появляемся у тварной женщины. На полу поедаем и попиваем, поглядываем и поговариваем. А потом говорят, что я буйствую и насилую мебель. И изнасиловал горбунью, положив горб в ящик из-под водки. Но я эстет и на это не способен. И даже испитые водкой лица друзей печалят и отвращают меня. И не мусульманин я вовсе... Но меня скручивают шнуром от настольной лампы и я изредка шевелюсь на диване.
Но сам Константин, допив все, не мог уж удержать в своих руках тварную женщину, а лишь обнимал унитаз, куда изливался через рот, и потом был лишь мертвым телом, которое тварная женщина пыталась возбудить на себя, аки эллинская богиня спящего юношу(имен не помню), но затем расплакалась и заблевала пол. Надо всем этим ходил Антон и вслух читал Евангелие.
Теперь мы лежим в углу. На нас смотрит Михаил Юрьевич. Но на что он в самом деле смотрит все время, - о том мы не догадаемся. “Михаил Юрьевич, мы хотим в Эрмитаж! Там нас вставят в раму, застеклят, прибьют к стене... Напишите к нам пояснение: здесь сильно уснули два поэта, просьба руками не трогать. Они много страдали от жизни и пускай спят”.
Я разыгрываю жизнь и затем пишу, если удалось ее разыграть. Она - недостижимая туманная звезда над длинным как тени, предутренним смогом Васильевского. Я просыпаюсь, я поеду домой - еще из одной ночи. Спите, Поручик. Холодно застекленное небо дует на меня - я иду к нему.
Осень 1988 года.