Ты появляешься в комнате, и перед тобой нет ничего, кроме четырех стен, пола и потолка красного цвета. Комната по размерам напоминает твою ванную – такую же небольшую, квадратов шесть-восемь, без мебели. Такая теснота – кульминационная насмешка над стремлением заполнить все углы в течение жизни. Ты пытаешься повернуться, но перед тобой вновь и вновь оказывается та же стена, как бы быстро ты не вертелся. Здесь ты наедине с собой.
– Говорите. – доносится откуда-то голос, и ты понимаешь, что совершенно точно знаешь, что именно нужно начать говорить.
И ты начинаешь:
– Я… Здравствуйте… Я оказалась здесь… – и тут же ловишь себя на мысли, что все прекрасно знают, почему ты здесь.
Или же ты начинаешь:
– Я хочу поскорее со всем этим разобраться. Начнем с моего детства. Я родился в небольшой деревне, мой отец много пил и уже к семи моим годам мы остались с мамой вдвоем.
А еще, возможно, ты для начала скажешь:
– Слушайте, ну разве никак нельзя обойтись без этого? Вы ведь и сами все прекрасно знаете, сами все видели. Может, как-то определимся?
Все, что ты видишь вокруг себя, совершенно точно происходит в твоей голове, хотя скорее, ты понимаешь, что в комнате и ты, и не ты. В комнате твоя душа, или ты можешь считать, что твое сознание, или еще ты можешь думать, что все же в комнате ты сам воплоти. Значения это не имеет, хотя обычно ты сам в итоге придаешь этому значение.
А дальше ты говоришь:
– Да, вам ведь известно, почему я здесь, что это я. Ну, с чего бы начать. Мне кажется, в моей жизни все довольно не плохо. Нет-нет, я не хочу сказать, что моя жизнь идеальна, или я идеальна, но ведь никто не идеален… – немного нервного смеха не портит обстановку, стены все еще красные.
После паузы ты захочешь сказать:
– Да, может показаться, что детство не самое счастливое, думаю поэтому, когда я пошел в школу, я стал устраивать драки. Но ведь никто от них серьезно не пострадал! – и это первая ошибка. Стены стали темнеть, обрели багрово-кровавый оттенок, нагоняя тягости и жути.
Преодолев свой страх, ты, возможно, скажешь:
– Хорошо, я знаю, что нужно быть честным, прекрасно понимаю, как здесь все устроено и что от меня требуется. Если никак по-другому нельзя, то я готов. Мне всегда было сложно говорить о своих чувствах, возможно, поэтому я так и оставался долгое время один. Я очень много любил и страдал, хотя понимал, что от моих страданий никому лучше не станет, и, признаюсь, мне было сложно решиться на то, что я сделал, ведь я понимал, что сделав это – обреку других на страдания. – тут тебе становится немного легче, комната розовеет, ее стены обретают оттенок сочной весенней розы.
Продолжая, ты хочешь помочь самому себе, и, может быть, тогда ты решишь сказать:
– Хотя, конечно, хотелось бы мне думать, что я все же воспитала идеальных детей, но боюсь, что мое воспитание сделало им только хуже. Мой старший ребенок давно со мной не общается, и я понимаю, что в этом есть моя вина, ведь когда ей было сложно, я оставила ее решать свои проблемы в одиночестве. Понимаете, ни одна мать не готова смотреть, как ее ребенок сам себя убивает, я просто не могла поступить иначе! – пугающе бордовый цвет затемняет лицо, скрывая его черты и делая неузнаваемым, сковывая тисками. От страха начинают течь слезы.
Может быть, ты начнешь кричать:
– Да подождите вы! Я еще не закончил! Да, я так думал, что от моих драк никому не хуже, но сейчас вспомнил, что был один мальчик, я сломал ему нос. Да, я всего лишь сломал ему нос! Я ведь не знал, что так будет. Ему сделали три операции, чтобы он смог нормально дышать, но во время операций наркоз вызвал осложнение на сердце и теперь у него проблемы. Но я же не мог знать! – к твоему облегчению, тягость чуть отпускает, становится светлее, и вернувшиеся красные стены уже кажутся успокаивающими.
Ты задумываешься:
– Я всегда хотел одного: выражать свои чувства. Мне всю мою жизнь казалось, что это никому не нужно, а чувств было так много… Я просто хотел говорить, помогать ощущать. Я настолько запутался, что счел единственным способом привлечь к себе внимание – это заставить слушать. И тогда я начал связывать людей. Я сейчас понимаю, что это не дало мне того, что я ожидал. Я просто причинял боль всем и себе в том числе. И я мог бы что-то сделать, найти какой-то другой выход… Как мне казалось, я его нашел, и поэтому сделал то, что сделал в итоге. – выдох. Цвет стен стал близится к утренней лазури, они стали похожими на первый предрассветный луч.
Излишняя эмоциональность и напряжение стихают, и ты стараешься взять себя в руки:
– Конечно, я знаю, что могла бы сделать что-то, могла бы не бояться. Я могла направить ее в клинику. Но я ведь была одна, меня никто не поддерживал! Муж ушел, младшая дочь еще учится в школе, мне нужно было заботиться о ней, чтобы она не стала как старшая. Я была уверена, что мое решение правильное! – тиски давят все сильнее и мрак продолжает сгущаться. Темнота становится слишком зловещей, ее кроваво-красный цвет стал больше напоминать мутную гниль.
Продолжать становится проще, и ты продолжаешь:
– Я после этого случая перестал драться, я стал честным… Погодите! Нет-нет, я не хотел сказать, что я стал честным. Я просто перестал драться и стал спокойнее, но вместо драк я стал орать на свою мать. Моя мать была уже старой, они с отцом поздно завели детей, я был единственным ребенком и, когда мне было двадцать, ей было уже шестьдесят. Насколько я знаю, ей было очень тяжело во время беременности, у нее долгое время были проблемы со здоровьем, но она очень хотела детей. Я видел, как она стареет, слабеет, но ее старость бесила меня. Я считал ее глупой, никчемной для меня обузой. Я винил ее за то, что она позволяла отцу пить, я винил ее за то, что она позволяла мне драться, и считал, что она заслуживает наказания. И я ее наказывал. – на последнем выдохе переживаний о былых годах стены становятся розовее и ты понимаешь, что пока все хорошо, несмотря на то, что внутри все еще не приходит облегчение.
Ты решаешь, что будет уместно сказать:
– Я связывал не только женщин, но и мужчин. Они часами сидели у меня дома, я их кормил, поил, и просто разговаривал с ними. Мне было приятно, что они внимательно слушали меня. Сейчас я понимаю, что они просто боялись, хотели выжить, но их выражение лиц было таким внимательным. Почти всегда они плакали, и мне казалось, что они разделают мою боль. Я совершенно не догадывался тогда, что наша с ними боль была разной. Я не был вправе решать за них. – ты заходишься слезами, а на рассветном небе стен прошло еще два часа и белые лучи солнца вот-вот прорежут это замкнутое пространство. Это новый день, новый свет, очищающий тебя самого.
Эмоциональное напряжение не находит выхода и уже срываясь ты пытаешься доказать:
– Вы не вправе меня судить! Каждая мать должна защищать своих детей и именно это я и делала! Я была уверена, что старшей дочери рано или поздно понадобится моя помощь. Она должна была прийти, должна! Вы слышите? Я ее не отталкивала. Я лишь сказала ей, что то, во что она превратилась – не моя дочь. Но если бы ко мне пришла моя дочь, та, какой я ее помню, я бы простила ей все! Я не могла поступить иначе, все было правильно! Она сама виновата в своей смерти! – темнота сжирает тебя, сжигая все внутри, перемалывая, давая гнить в бесконечной боли и муках. Ты ощущаешь, как каждая клетка твоего тела трепещет в агонии, и на последок хрипишь: – Я знаю, что все было правильно! – так и не признавшись себе в ошибке, которая преследовала все эти годы, превратилась в живую тварь и заживо поглотила твою душу навсегда.
Теперь уже некуда отступать. Ты говоришь:
– Я очень ее любил. Любил ее так же сильно, как и ненавидел. Я не мог ее не любить, она всегда была рядом, была добра ко мне и любила меня. Она моя мама, я каждый раз жалел, что ору на нее, но после каждого сожаления все сильнее и сильнее злился, считая, что она делает меня слабым. Я считал, что своей любовью, нежностью и беспомощностью моя старая мама делала меня слабым, требуя от меня заботы и любви к себе. В результате я все больше и больше орал на нее, пока однажды… – ты замираешь, ощущая, как внутри все дрожит, будто бы хочет вырваться наружу и улететь отсюда далеко, но единственный способ освободить то, что внутри – это выпустить самостоятельно, и ты заканчиваешь. – Пока однажды, вместо криков, я не ударил ее по голове, и она не умерла. – и теперь все внутреннее, так глубоко спрятанное в сознании, на свободе, улетает в даль как птица, и ты смотришь на эту птицу, на горизонт, который начинает ослеплять, пока полностью не погружаешься в белую пелену тишины.
Напоследок ты раскаиваешься:
– Я отпускал их и видел благодарность, но ощущал и сильную ненависть ко мне. И тогда я понял, что не могу насильно заставлять людей меня любить, но могу насильно заставлять меня ненавидеть. Как же я ошибся. Я хотел лишь любить, верите ли вы, лишь любить! А в итоге, я мог лишь порождать ненависть, и я не смог с этим жить. Я написал записку, как все обычно делают, так как не хотел причинить еще больше боли всем, кто меня знал. В записке я признался им, как я любил этот мир и всех вокруг, и в том, как этот мир и все вокруг не любили меня, но в этом только моя вина. Записку положил на стол. Я убрался в квартире, чтобы никому не пришлось прибирать мой бардак. Ушел в кладовку и повесился, зацепив веревку за крючок, предназначенный для светильника. Последнее, что я помню, это свет маячащей из стороны в сторону лампочки – наверное, я бился в конвульсиях, но все это не имело значение. Я уверен, что сделал мир лучше и чище, открытым для любви. Я и сейчас вижу этот свет. – ярким лучом все озарилось вокруг, ты сделал шаг и растворился в этом свете в последний раз.
А красная комната вновь обрела свой цвет.