Оказывается, маги и чародеи бывают и в обыденной жизни. Правда, встреча с ними в реальности не всегда сулит настоящие чудеса и невероятные превращения. Иногда волшебник, вошедший в чью-то жизнь, оставляет в ней или за ее пределами вовсе не магический след, хотя и вечный.
# —— # —— # —— # —— # —— # —— # —— # —— # —— # —— # —— # —— # —
Телевизор на полную мощь вещал о затухании нагрянувшей месяц назад на город эпидемии. «Неужто? Можно возобновлять охоту!» -- подумал Семён Васильич, жадно хлебнув минеральной воды, и распахнул форточку. В комнату дохнуло свежестью летнего утра. В висках застучало, перед глазами поплыли черные пьяные мухи.
Хронически застрявший в холостяках, весьма симпатичный и привлекательный сорока-пятилетний мужчина явно был не в себе. "С этим надо завязывать, так и коньки недолго отбросить", — проплыла в его мозгу мысль. Третья неделя добровольного домашнего заточения, щедро сдобренная алкоголем, давала о себе знать тупостью головной боли и непреходящей утренней тошнотой под тяжелые вздохи печени. Организм требовал паузы.
«Мне нужна пауза. Мы не можем пока встречаться», — вспомнил Семён Васильевич Лёлины слова, произнесенные тогда, две недели назад, аккурат в тот день, когда он принял решение бросить пить. «Не можем встречаться? Пока? Да иди ты на хр…! Мы вообще больше не будем встречаться! Никогда! » — вспылил тогда Семён Васильич и вечером того же дня набрался так, что все благие намерения начать наконец - то благоразумную размеренную семейную жизнь развеялись прахом.
Впрочем, холостяцкая жизнь Семён Васильича нисколько не тяготила. Женщины его обожали. За общительность, обаятельность, умение выражать ими искреннее восхищение и еще за нечто, сродни настоящему волшебству. Рядом с ним любая дурнушка чувствовала себя красавицей. И не просто чувствовала, она начинала видеть себя совсем иначе. И не только она, окружающие вдруг тоже находили в привычно неброском, знакомо некрасивом облике удивительно прекрасное.
В отличие от своих вечно озабоченных и серьезных семейных ровесников, Семён Васильич был улыбчив, легок на подъем и самое главное, вечно голоден. А это позволяло каждой более менее привлекательной свободной особе проверить в действии верность утверждения, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.
Однако, с аппетитом вкусив съестных и прочих женских прелестей и щедро осыпав благодарностями его угостившую дамочку, Семён Васильич вежливо и надолго исчезал из ее поля зрения.
И дамочка ясно понимала, что ни ее пирожки с супчиками, ни ласковый взгляд, ни прекрасные ножки не приведут к вожделенному штампику в паспорте со сменой на его красиво - ласкающую звуком фамилию. Но обижаться на Семёна Васильича было невозможно: он ничего не обещал, ни встреч, ни любви, ни тем более штампика. И навсегда не прощался и «до свидания» не говорил.
«Плохо мужику без бабы, а с бабой вообще трындец» — Семён Васильич испытал это на себе не единожды и умел создавать невидимые границы меж состояниями «без бабы» и «с бабой». Делал он это так виртуозно, что ни она баба толком не могла понять с ней он или без.
И только одна Лёля, невесть откуда взявшаяся на его пути хромоногая поэтесса, знала точно, когда он с ней и когда без. Глубоким и тонким интуитивным чутьем ощущала она каждое малейшее изменение отношения мужчины к себе.
Когда Семён Васильич всем нутром своим был с Лёлей, стихи писались легко, рифмы словно разноцветные веселые перышки ловились в воздухе и ровненьким ритмом укладывались в строфы. Когда же он отрывался от нее, по своему обыкновению исчезая прочь, неизвестно куда, стихи становились тяжелыми. Слова булыжниками опускались на свои места и мертво, неподвижно лежали, выдавливая своим гнетом тоску из Лёлиной души.
И не нужно было никаких вопросов. И ответов тоже было не нужно. Все говорило само за себя.
И вдруг ей потребовалась пауза. Зачем? И не слишком ли долго она длится? Где Лёля все эти дни? Почему до сих пор не прерывает молчание? Неужели ей все равно, что происходило с ним эти две недели? А если бы он…Семён Васильич представил себя лежащим на полу, неподвижным, захлебнувшимся в … Фу! Представится же такое! Да и вопросы!
В жизни Семён Васильевича вдруг появились ненужные вопросы: что?где?зачем?почему? С Лёлиным появлением они, так легко отбрасываемые сознанием ранее, вдруг возникали чаще и чаще, беспокоили, мешали жить поиском ответа. И самое ужасное, иногда подталкивали что - то изменить в его замечательно устоявшейся жизни. Да ну ее, эту Лилиану с ее непривычным именем, стихами и интуицией!
Хлебнув солоноватой минералки еще, мужчина потер лицо жесткими ладонями, и в этот момент в дверь позвонили.
— Вам знакома эта женщина? — вошедший в прихожую полицейский, представившись и уточнив имя Семён Васильича, протянул ему небольшое цветное фото.
На нем, калачиком свернувшись на траве, лежала полуобнаженная Лёля.
— Что с ней? Она жива?
— Вы знакомы с этой женщиной?- еще раз повторил полицейский и внимательно посмотрел на побледневшего Семёна Васильича.
Тот кивнул головой и вдруг, присмотревшись к фото и словно увидев на нем нечто новое, отрицательно закачал ею:
— Нет, нет! Это не она, не Лёля.
У женщины, лежавшей на траве и так похожей на его Лёлю, были вполне здоровые ноги. Босые и красивые. У Лёли же не было одной ступни.
Что происходит? Что вообще происходит? Похоже, даже исчезнув из жизни Семёна Васильича, хромоногая поэтесса продолжала подкидывать вопросы.
-- Так Вы знаете эту женщину или нет?-- голос полицейского оставался ровным, но нота настойчивости в нем стала нетерпеливее.
-- Да-да! Нет, я не знаю..., — сбивчиво заторопился с ответом Семён Васильич, -- фигура, волосы, руки, всё – Лёлино...ну, Лилианы Тишиной, — поправился Семён Васильич и задумчиво добавил, — но у нее, у Лёли, нет правой ступни, инвалид она, а здесь девушка с целыми ногами.
Мужчина нахмурился и потер пальцами лоб над переносицей, словно вспоминая что-то важное.
Лёля не угощала Семёна Васильича пирожками. И не звала к себе в гости. И ножками, как иные, прельстить не могла, по причине имеющейся лишь одной, да и то вечно запрятанной под длинной юбкой. Ступню другой Лёля потеряла еще в юности, поспешив спрыгнуть с тормозящей электрички на еще движущийся перрон. А потому ходила сильно прихрамывая и стеснительно скрывала немудреный протез под сильно удлиненной одеждой.
Они познакомились случайно. Семён Васильич подал руку ей, неловко сходящей со ступенек троллейбуса на его остановке.
-- А как пройти на улицу Роз?- поблагодарив улыбкой и плавно протянув гласные, спросила тогда еще незнакомая ему девушка с темными волосами в немодной юбке.
-- Я живу там. Давайте проведу.
Семён Васильич галантно подставил локоток, но девушка отчего-то смутилась, качнула отрицательно головой и молча пошла рядышком, стараясь не отставать от уверенных мужских шагов. Разговаривать не хотелось. Отказ взять его под руку не то что задел мужское самолюбие, но ясно дал понять: незнакомка высокомерна. А этого Семён Васильевич в женщинах терпеть не мог.
Но потом при прощании, словно угадав его мысли, она неожиданно дотронулась до его плеча, затем ласково провела ладошкой по груди: «Спасибо. Вы мне очень помогли». И складно прочла несколько стихотворных строк. Тогда Семён Васильич то ли не понял, то ли не расслышал, о чем они. Растерялся, глядя в темные, с чайным оттенком, глаза незнакомки. Любимец женщин привык к частому и доступному удовольствию самых разных женских ласк. А тут вдруг смутился от легкого жеста незнакомой хромающей девушки в немодной длинной юбке.
Та, ко всему, добродушно усмехнулась и добавила, словно уколола: «Да не пугайтесь Вы так, целоваться я не полезу». И представилась: «Лилиана. Проще — Лёля. А Вы, по-моему, Семён». Не дожидаясь ответа, уверенно развернулась и , заметно хромая, пошла в противоположную от дома Семён Васильича сторону.
Она всегда так уходила потом. Не дожидаясь ни слова, ни поцелуя. Не резко, но уверенно и решительно. Не оглядывалась, словно опасалась не увидеть провожающий ее взгляд.
Тогда, когда она попросила паузы, Семён Васильич впервые за три года знакомства, не проводил Лёлю взглядом. «Было бы кого! Тупая! Курица!» -- все его существо негодовало.
Обычно внешне сдержанный, вежливый и обаятельный Семён Васильич был человеком крайне самолюбивым, ревностно охраняющим не только свою холостяцкую неприкосновенность, но и великолепие собственного «Я». А оно не терпело пренебрежения и взрывалось при малейшем проявлении непочтения. Временный Лёлин отказ от отношений означал одно: девушка не дорожит его расположением. И это было непростительно.
Каждый знак внимания Семёна Васильича, каждое его слово и каждая минута были бесценными, чтобы так разбрасываться возможностью их иметь в том объеме, который он выделял Лёле. Гораздо больше, чем другим. Гораздо искреннее и глубже. А она сомневалась. «Я одна из множества, влюбленных в тебя, -- говорила она, -- как жаль, что для тебя невозможно быть одной единственной». «Я сам у себя единственный», -- отшучивался он. «Конечно, -- легко соглашалась она, -- и у меня ты единственный. Ты вообще один такой на свете».
Это не было ни лестью, ни заблуждением влюбленной женщины. Семён Васильич на самом деле был уникален. То умение, которое превращало дурнушек в красавиц, было ничтожным по сравнению с его умением из ничего создать шедевр. А шедевр превратить в ничто.
Подвластные ему свет и тени могли легко затуманить кому угодно мозг и так же могли прояснить любую туманную мысль, сделав ее простой и явственно четкой. И только собственный мозг не всегда был так же послушен Семёну Васильичу. Особенно тогда, когда в него вливались Лёлины стихи. Ни литры горькой, ни целебная минералка потом не возвращали Семён Васильича к привычной убежденности в верности собственной формы бытия.
Все с появлением Лёли в его жизни покачнулось так, как покачивалась иногда она сама, неаккуратно ступив на свою искусственную ступню. И даже сейчас это фото в руках полицейского покачнуло уверенность Семёна Васильича в том, что он видит на нем то, что видит.
-- И так, вы говорите, что знакомы с Лилианой Сергеевной Тишиной?
Словно впервые услышанное полное имя Лёли произнесенное казенными устами полицейского показалось строгим и чужим.
-- С Лилианой Сергеевной знаком. Да! А что с ней? Да что с ней, черт возьми!? Это она на снимке или не она? И где это? -- вспылил Семён Васильич и негодующе кивнул на фото в руках стража порядка.
-- Вам виднее, где вы оставили ее в таком виде. Давайте присядем, мне нужно Вас опросить.
Кончики пальцев рук часто закололи мелкие иголочки, перед глазами вновь поплыли темные, но уже протрезвевшие мухи. Семён Васильич попытался сжать кулаки и махнуть по ним точным, еще в далекие школьные годы отработанным, боксерским ударом. Сколько таких ударов он некогда получил по своей голове сам, приобретя в результате них стойкие провалы в памяти!
Однажды оказалось, что восполнить забытое возможно одним щелчком. И украсить его. И сделать таким, каким жаждет сознание, но каким не способно видеть простое око. Остановка мгновения, запечатление секунды, — вот то волшебство, которое Семен Васильич однажды открыл для себя и посвятил ему жизнь.
От удара кулака Мухи разлетелись в стороны, а затем вернулись и тучей слились в одну черную пелену. Воздух стал плотным и душным. Не в силах вдохнуть его, Семён Васильич приоткрыл рот, и вдруг ему в лицо плеснул прохладный дождь.
-- Ну что, оклемался? – наклонившись, полицейский вылил остатки минералки на красивую голову лежащего на полу Семён Васильича. Тот минуту назад неожиданно замахнулся него кулаками и вполне предсказуемо упал, потеряв равновесие.
Похоже, вежливое терпепение гостя закончилось. Ухватив за грудки, он приподнял Семёна Васильича и полусидячего прислонил к стене:
-- Ну а теперь рассказывай, как прошла твоя последняя охота.
Семён Васильич приподнял голову и спокойно посмотрел в нахмуренное лицо полицейского. Довольно выразительное, с клоунски округлыми глазами, ломаной линией длинного носа и поджатыми ниточками губ, при других обстоятельствах оно могло бы вызвать интерес у Семён Васильича. И матовая, волнистая лысина вполголовы наверняка стала бы объектом его очередного волшебства.
«Нет, за тобой я охотиться не буду, как бы ты не мечтал стать моей добычей», -- подумал про себя Семён Васильич.
Стать трофеем необычного охотника мечтали все, кто сколько-нибудь был знаком с его возможностями. А уж проживающие с ним по соседству на улице с романтичным цветочным названием -- подавно.
Молодые мамочки, выходящие гулять во двор, скорей вытаскивали своих младенцев из колясок. Плачет ли дите, улыбается ли, неважно, главное, чтоб Семён Васильич заметил. Необычный сосед ценил любое проявление человеческой эмоции. И заливистый хохот беззубой старушки, и непритворное удивление старика, и мгновенный испуг ребенка, и беспечность напившегося в стельку прохожего. Оказаться в поле внимания Семёна Васильича становилось заветной целью многих знакомых и незнакомых с ним людей.
Юные особы при виде Семёна Васильича выравнивали спинки, поправляли волосы и стрались попасть к нему на глаза: кто с обворожительной улыбочкой, а кто в печальной задумчивости. И то, и другое мужчина замечал и мог превратить в чудо. Мог, но не всегда хотел. И чем меньше проявлял свои желания Семён Васильич, тем более сильное вожделение охватывало юных особ.
Обойденные его вниманием, ненавидели мужчину, желали самых жутких мучений, а порой устраивали акты мести. Заброшенные в окно Семён Васильича дохлые воробьи, угрожающие надписи на стенах у дверей его квартиры, внезапные атаки женских кулачков в темном подъезде, -- чего только не испытывал Семён Васильич в ответ на свое равнодушие.
Однако, безразличие его было более мнимым, показным, нежели настоящим. Чрезвычайно восприимчивое око и не менее чуткие антенки мужского нутра улавливали малейшие изменения в окружающей его действительности. Будь то мельком пролетевшее в небе облако или изменение походки прошедшей мимо женщины.
Удостоенные же его взгляда и любви навеки теряли покой и заболевали пульсирующими мыслями и удивительными воспоминаниями о минутах и часах, проведенных вместе. Нет, они не были наполнены безмятежностью счастья и упоением близости. Любимых Семён Васильич не жалел. В дождь ли, в холод ли, помногу раз приходилось повторять необходимые ему жесты и действия с замиранием на ветру и обнажением на колючей траве, поцелуями в грязной луже и улыбочкой в нестерпимой боли. Это была плата за вечность творимого им чуда.
Однако, любовь Семён Васильича, как и нелюбовь вечными не были. Чувства, загорающиеся в нем сильными яркими вспышками, так же стремительно и скоро затухали, словно сохраняя силу для следующего внезапного возгорания.
Надо ли говорить, что и отвергнутые и принятые душой и глазом Семён Васильича мучились равно. Одних мучила обида. Других-- кратковременность и некомфортность его любви.
Последним мучилась и Лёля. Однажды познакомившись на остановке с симпатичным человеком, учтиво предложившем провести ее к нужной улице, она с первого взгляда узнала в нем Семёна Ласкушина. Того самого фотохудожника, чьи картины заполонили интернет.
Сколько раз, потеряв вдохновение, скромная поэтесса Лилиана Тишина возвращала свою музу, глядя на портреты и пейзажи, созданные чудом Семёна Ласкушина! Снег на его снимках был осязаемо морозящим и хрупким, дождь -- подвижным и звучным, от девичьих волос, развеявшихся на теплом ветру, -- летел явный аромат лета, и каждая морщинка на запечатленном лице старика содержала в себе всю полноту прожитой им жизни. Особенно чудо-фотографу удавались глаза. Миг, пойманный в них, тревожил, успокаивал, радовал, обнадеживал, а порой и предвещал смерть.
Иногда казалось, что фотографии Ласкушина -- само провидение. Больной или капризный ребенок, схваченный оком и объективом Семёна Васильича, проявлялся на снимке здоровым и жизнерадостным. А через некоторое время измученные родители обнаруживали и в жизни чудесное перевоплощение своего дитя. Девочка с косыми глазами на портрете, сделанном Ласкушиным, смотрела пристально ровно, а через несколько лет превращалась в реальную красавицу с лукаво-томным взглядом.
Лёля легко прочитывала в снимках Ласкушина заложенные в них мысли, а чувства воплощала в собственные стихи. Творчество одного перетекало в творения другого и создавало предпосылки к удивительному симбиозу, тут же воплотившемуся в реальность при их случайном знакомстве. Восхищенность женщины, преобразованная в поэтическое слово, питала и вдохновляла талант фото-художника. Обновляла и восстанавливала в нем самом словно стертые жизнью грани. Все в характере Семёна Васильича при Лёлином присутствии становилось ярче и проявлялось сильнее: чуткость и беспощадность, ранимость и стойкость, нежность и гневливость, осторожность и решительность.
Впервые Семён Васильич почувствовал длительную, непреходящую потребность в одной и той же женщине и тут же понял опасность этого чувства.
Никакой колодец не может быть бездонным. Везде когда-нибудь заканчивается живительная влага. Закончится и то, что принесла с собой поэтесса. А что потом, если опуститься туда слишком глубоко и надолго? Если опуститься так, что уже и не выбраться к новым страстям? Истощенность? Обезвоженность? Смерть?
Нет, слишком сильно любил Семён Васильич жизнь и себя в ней, чтобы так бездарно утонуть в случайно попавшейся на его пути женщине.
Убрать её. Убрать навсегда или сделать так, чтобы ушла сама? А ведь она почуяла! Все почуяла и опередила его, предложив на время расстаться. Нет! Добыча не может взять в плен охотника! Это он охотится за страстями. Он вызовет в ней боль и ненависть. Она перестанет цеплять его любовной восторженностью своих стихов и отпустит.
А он отпустит ее. Только потерявшую свой облик, дабы не было соблазна вернуть ее вновь.
День прощания был солнечным, жарким. Семен Васильич изнывал от зноя в ожидании Лёли. Прогретая на солнце трава не дарила ни прохлады, ни свежести.
Лёля пришла, по обыкновению, в наглухо застегнутой блузке и длинной юбке.
-- Ну что ты все как монашка? Сбрось это! – с улыбкой встретил Семен Васильич пришедшую.
Дальняя поляна в заброшенном парке, выбранная фотографом для свидания, была облюбована им давно. Здесь почти никогда не бывало людей. Пейзажи создавали такую романтичную атмосферу, что любая женщина, мечтающая попасть в объектив Ласкушина и пришедшая с ним сюда, соглашалась на самые смелые и откровенные фотосессии.
Но Лёля об этом не мечтала. Скорее даже опасалась разочаровать и отпугнуть любимого, позволив ему слишком пристально рассматривать некрасивость ее искалеченной ноги и общее несовершенство фигуры. А Семену Васильичу это было и не нужно. Лёля никогда не была объектом его охоты. Она досталась ему легко и сразу, не задавая лишних вопросов. Возможно, именно поэтому он стал все чаще и чаще задавать себе их сам и тяготиться поиском ответов.
Предложение сбросить одежду Лёлю не удивило. Последняя перед временным расставанием встреча. Она будет скучать по Ласкушину, вспоминая его руки и губы. Ей будет больно. Но это лучше, чем разлука без памяти прикосновений, без запаса пищи для ее стихов.
Трава ранила колкостью, от земли под нею поднималась горячая влага. Пахло цветами и табаком. Прикрыв глаза, Лёля лежала, слегка поджав под себя некрасивую ногу. Хотелось протянуть руки навстречу Ласкушину, но тот медлил.
«Пусть будет все так, как у него со всеми. Пусть лучше так, чем вообще никак», -- медленно, словно слезы по щекам, растекались Лёлины мысли, прерванные коротким щелчком.
Девушка открыла глаза. Прямо на нее смотрело огромное черное око, напрочь заслонившее солнечный свет. Приглушенной автоматной очередью защелкал затвор фотоаппарата. Лёля прикрыла лицо руками и поджала к животу колени. Полуобнаженное тело резко обдало жаром, затем стало холодно. Руки занемели и медленно, словно стиснутое тисками, стало замирать сердце.
Выпитая Семёном Васильичем тут же, на месте убийства, бутылка водки разбилась о дорогущий объектив. На улицу Роз фотограф вернулся без своего оружия и уже без всяких пут.
Но это не имело никакого значения. Вирус, загнавший горожан в заточение по домам, все равно не позволил бы талантливому фотохудожнику Семену Васильевичу Ласкушину продолжать свою охоту.
# --- # --- # --- # ---- #
-- Ваш фотоаппарат был найден Лилианой Сергеевной Тишиной в старой парковой зоне с единственным сохраненным снимком. Этим. – Вернул вежливость полицейский,- за ним Вы можете зайти в отделение, а тела девушки, изображенной на снимке, на месте находки не оказалось, поэтому будем надеяться, она жива-здорова.
-- Нет тела, нет дела, - усмехнулся Семён Васильич.
Он был уверен: прежней Лёли, больше не существует. Как не существовало больше ее искалеченной ноги на его последнем снимке.