Я начал свою врачебную работу окулистом поликлиники в Казахстане в совсем новом городе Степногорске, ему только–только исполнился год. Сюда приезжала масса молодежи и все, как правило, с высшим и средним техническим образованием. Для устройства на работу требовалось медзаключение. Осмотр окулиста был совершенно необходим. Поэтому подавляющее большинство посетителей кабинета приходило на профосмотр. С этими парнями проблем не возникало. Кроме них было много солдат-новобранцев, призванных в стройбат со всего СССР. Особенно много – из Армении. Надо сказать, что в то время в стройбат попадали ребята, которые по тем или иным причинам не годились в строй. Низкорослые, подслеповатые, прихрамывающие… Всех вновь прибывших сразу посылали на медкомиссию. Тех, кто ее благополучно прошел, обучали на водителей, крановщиков, бульдозеристов – «белая кость» стройбата. А тем, кто на эти специальности не подходил, - лопату в руки и копать землю – отсюда и до ужина. Понятное дело, парни стремились во что бы то ни стало вернуться из армии со специальностью. А один армянский мальчишка сказал мне – я вернусь из армии, у меня - водительские права, а папа уже машину купил! Тоже большое дело. Помню, как меня тогда удивило - вдоль дороги от ж-д вокзала до центра Еревана стоят хибары на подпорках, но около каждой – автомобильчик, обычно – «Москвич». В нашем же славном «социалистическом» городе Степногорске машина в частном владении была у одного врача Цветкова, да и та – «Запорожец». Критерии отбора тогда были очень строгие, явно не подходящих не было, кроме одного солдата. Среди новобранцев оказался один русский парень с большим бельмом на левом глазу. Тем не менее, одноглазого парня призвали в армию, но стать водителем ему явно не светило. Парень рассказал, что бельмо появилось после того, как ему по глазу «хлестнуло прутиком». После этого случая я никогда в жизни бельма не видел. Я заметил у него еще одну странность – от углов рта вниз шли очень тонкие рубчики, как бы зажившие царапины. Я удивился, но промолчал. Год спустя Славик Щелкунов, которому я сдал свой глазной кабинет, вернувшись со специализации по офтальмологии, сказал мне, что это – типичное проявление позднего врожденного сифилиса. Как и бельмо. Еще однажды молодая казашка из соседнего поселка принесла годовалого младенца с гнойным конъюнктивитом левого глаза. Младенец спокойно лежал на кушетке, а глазное яблоко вращалось в озере желтого гноя. Второй глаз был здоров. Вообще у местных казахов антисанитария встречалась нередко. Думаю, - это был гонорейный конъюнктивит… Иногда приходили люди для подбора очков. Все остальные, обращавшиеся с жалобами, - были работяги – токари и фрезеровщики с инородными телами роговицы. В силу своего молодого идиотизма они работали без очков и окалина, случалось, попадала в глаз. Тяжелых травм не было, но и мелкая окалина, застрявшая в роговице, причиняет массу неприятностей. Я довольно быстро научился справляться с этими травмами – капаешь дикаин, сажаешь парня за щелевую лампу, берешь инструмент «копье» и удаляешь окалину… Этим все и заканчивалось, но приходили новые глупые молодцы…
А технику медосмотра я освоил быстро и хорошо. Я до сих пор помню десятую строчку таблицы для проверки остроты зрения – Н К И Б М Ш Ы Б. Кроме недостаточной остроты зрения был еще один камень преткновения на пути к заветным правам – нарушение цветового зрения, дальтонизм. С таблицей Рабкина я детально ознакомился и выучил ее наизусть. Конечно, трактористу или бульдозеристу дальтонизм никак не мешает работать, но правила этого не допускали. Я был педантичен. Пару раз солдаты как-то запоминали, что они должны видеть на картинке, но я нюхом чуял, что дело неладно. На этот случай у Рабкина есть проверочные таблицы и их ни один дальтоник у меня не прошел. Я думал тогда – трактористу не нужно цветовое зрение. Но парень отслужит, уедет с правами к себе, а там легко пересядет на авто… И я был неподкупен. Да солдаты меня и не подкупали. Подкупить меня пытался только один штатский по фамилии Кукушкин. Ему было под 50, и он был отставной офицер. Кажется, он даже не работал и жил на пенсию. Он появился у меня в кабинете вскоре после того как я стал работать. Он был стопроцентный дальтоник и я его завернул. У Кукушкина имелся мотоцикл с коляской и не было прав. Он и до меня пытался их получить. Но не проходил окулиста. А тут появился новый молодой врач и Кукушкин рассчитывал на мою неопытность. В маленьком городе все, а особенно гаишники, знали, что у Кукушкина – единственный в городе мотоцикл, но нет водительских прав. Кукушкин не успокоился и пришел еще раз. Он выяснил, что должен видеть на злополучной странице у Рабкина. Но и я запомнил этого человека – единственного в его возрасте, кто хотел получить водительские корочки. Проверочные страницы Кукушкин не знал… Я думал тогда – мы живем в городе, где нет ни одного светофора. Ближайшие поселки и городки – за 200 километров и тоже без светофоров. А в город побольше – Целиноград – Кукушкин на своем драндулете не поедет, туда летали самолетами Аэрофлота. Ездить же по степи, где и дорог-то нет, - дальтонизм не мешает. Кукушкин приходил снова, давил на жалость, говорил, что он, якобы, потерял способность различать цвета после того, как он, военный летчик, горел на своем самолете. Но я был непреклонен. Он пытался всучить мне деньги, ровно на бутылку конъяка?! Подсылал ко мне подставного мужика, однако я запомнил уже Кукушкина. А этот «Кукушкин» подозрительно молодо выглядел для летчика- пенсионера. Кукушкин объяснял мне, что в степи нет светофоров, нет их и в городе. Однако весь город знал историю несчастного мотовладельца. Если завтра он предъявит положительное медзаключение в ГАИ, то послезавтра мне придется давать в ментовке объяснение. Да к тому же, итоговую подпись под медсправкой ставит заведующая поликлиникой. А она, будучи въедливой до крайности, никогда этого не сделает, а я получу втык. Зачем же мне рисковать своей репутацией, я высоко ее ценил? Беда Кукушкина состояла еще и в том, что тогда я оказался единственным окулистом в городе и поселке, обратиться больше было не к кому… Несколько лет спустя медтребования к водителям были изменены – значительно снижена требуемая острота зрения, а дальтонизм и вовсе перестал служить преградой для получения водительских прав. Ведь дальтоник прекрасно видит горящий сигнал, хотя и не различает его цвет. Однако на всех светофорах мира сверху вниз идут – КРАСНЫЙ – ЖЕЛТЫЙ - ЗЕЛЕНЫЙ. Не спутаешь. Так и пришлось горемыке продать мотоцикл, хотя выехать в степь вряд ли кто стал бы ему мешать. Но он хотел жить как белый человек, а не нарушитель…
В середине шестидесятых садишься в Москве в ИЛ-18 или АН-24, три часа полета, - и ты в целиноградском аэропорту. Оттуда до города идет прекрасное шоссе, по обе стороны которого кукурузные поля. Множество работающих дождевальных установок. Кукуруза - выше человеческого роста. Одним словом, – штат Айова, как он описан в знаменитой тогда книге «Хрущев разговаривает с Америкой». На другой день садишься в самолет поменьше – и ты дома, в Степногорске. А там совсем другая обстановка. Современный и компактный город вырос в дикой северо-казахской степи. Вокруг города ровная как доска степь, покрытая низкой пожелтевшей и засохшей травой. И никаких дождевальных установок! Изредка попадется чахлая кукурузинка высотой до колена. Воды нет – ни дождей, ни рек, ни озер. Деревья из-за этого тоже не растут. И постоянный ветер. Иногда встретишь в степи одинокую березку возле одиночного валуна. Летом в выходные дни мы ходили втроем гулять за город. Возьмем с собой бутылку армянского коньяку, пару стаканчиков, усядемся под березкой так, чтобы над головой были листья, а не выцветшее небо и … И ни разу нам не попался навстречу во время этих путешествий ни один человек. Но что интересно, во всех этих местах, где мы присаживались, около валуна и березки в жухлой траве непременно валялись мелкие осколки коньячных бутылок! Едешь 16 километров автобусом до работы, вроде вокруг грейдера поля. Но ни разу не видел, чтобы на них вырастало что-либо путное. Там применяли севооборот с черным паром. Вспахивают поле, чернозем выворачивается наружу. Наступает зима. Ветер несет снег по этому черному полю. Но снег не задерживается, ветер все выдувает. При этом сдувается и слой чернозема. Приезжаешь домой, посмотришь в зеркало, - лицо все черное. В итоге – эрозия почвы – и никакого урожая. Вроде бы впоследствии эту систему изменили, но в 1965-1968 гг. картина была удручающая. Впрочем, мы с коллегами не особенно беспокоились, эти проблемы относились к нам лишь косвенно. Но был среди многочисленных инженеров и техников, присланных в Степногорск со всего Союза один молодой парнишка, выпускник ярославского техникума, попавший в Казахстан по распределению. Работал он термистом. Впечатлительный юноша, он очень тосковал по своей ярославской земле, по полям, проселкам, лугам, овражкам, лесам и перелескам, по большим раскидистым деревьям, по елям и соснам, по речкам и ручьям. Видимо, он, одинокий, оставил в России друзей и не смог завести новых, подходящих ему по возрасту и духу. Поселили его в общаге, где жили и молодые врачи. В том числе и с семьями (пока не получили квартиры). В таких обстоятельствах молодые технари тянутся к рядом проживающим врачам. Врачи тогда пользовались авторитетом, они были чуть постарше, но все равно молоды, и казались технарям образованными, опытными и умными людьми, на которых можно положиться. И этот парнишка нашел себе друга-приятеля – хирурга Храмова. Храмов, после института окончил клиническую ординатуру и по распределению в 1966 году приехал из Ленинграда в Степногорск. Производил хорошее впечатление, но какой он был хирург, - не знаю. По тем временам любой специалист, окончивший ординатуру, казался по сравнению с нами, вчерашними студентами, корифеем. Парень из Ярославля сблизился с серьезным и общительным Храмовым. Они, бывало, выпивали коньячок и беседовали. У парня возникла идея-фикс. Он так хотел уехать из проклятого Казахстана на родину, что был готов почти на все. Просто взять и уехать он не решался (а надо было), ведь молодой специалист должен был отработать три года по направлению. Но у него была язва то ли желудка, то ли 12-перстной кишки. И он вообразил, что если ему сделают операцию, то начальство не будет препятствовать его отъезду без отработки положенного срока. Каждый раз, выпивая и закусывая, он просил Храмова сделать ему операцию. Тот, конечно, говорил – зачем тебе операция, вот мы выпиваем и закусываем и тебе хоть бы хны. Я не был лично знаком с этим парнишкой, детали не знаю. Кончилось тем, что через год Храмов прооперировал-таки несчастного мальчишку. Что за операцию он сделал, - не знаю, но парень умер. И это была первая могилка на местном степногорском кладбище. Подозреваю, что Храмов ранее ни разу не делал операций при язвенной болезни. Клиническим ординаторам, как правило, не доверяют серьезные самостоятельные операции. А парень слишком верил в современную медицину. За телом никто не приехал, он так и остался лежать в нелюбимой земле. Гуляя по степи, мы иногда заходили на кладбище к могиле ярославского парнишки и стояли минуту-другую молча.
Ранней весной 1967 года я приехал в Москву на курсы по лучевой - острой и хронической – патологии. В выданном мне документе специальность, которую я приобрел, именовалась: «Ординаторы Минздрава СССР». Секретность была так велика, что потом никто и никогда не понимал, что это значит. По этой специальности работать мне не пришлось, в нашем почтовом ящике тогда вредности не водилось. Горнообогатительный комбинат еще строился, а «на необогащенном уране можно спать», как говорил наш начальник медсанчасти старый (сорокапятилетний) еврей Лейман. Занятия проходили в 6-й Клинической больнице 3-го ГУ МЗ СССР. Руководил клиническим отделом института биофизики Андрей Иванович Воробьев. Он был молод, доброжелателен и оригинален. Иногда он читал нам лекции, читал хорошо. Увлекался сам и увлекал нас. Сама по себе лучевая болезнь его, видимо, мало привлекала, он рассказывал нам о редкой патологии, с которой приходилось встречаться. 6-ая Клиническая была центром, куда стекалась вся серьезная патология из медучреждений третьего главка, разбросанных по всей стране. Из МСЧ, скажем, в Челябинске-40 или Красноярске-26 никому не приходило в голову направлять больных в областные больницы, их сажали в самолет и везли прямо в Москву, в 6-ую Клиническую. Так что там встречалась разнообразная и редкая патология. Однажды Андрей Иванович целый час рассказывал нам о сложном диагностическом случае у больного 60-и лет, немце по национальности из Казахстана. Мы, трое врачей из МСЧ 104, об этом больном знали, от нас он и поступил. У мужчины был упорный жидкий стул. Андрей Иванович увлеченно рассказывал, как сложен был диагноз, какие самые современные методы диагностики применялись. Поиски закончились тем, что был поставлен диагноз «спру-подобный энтерит». Диагноз оригинальный, ничего не скажешь, вполне в стиле профессора Воробьева. Вроде бы и не спру, но очень похоже. И все-таки не настоящая спру. Но очень похоже! Сама по себе болезнь спру не встречается в СССР, но тогда вышла из печати книга учителя Андрея Ивановича профессора Кассирского «Болезни жарких стран», в которой о спру подробно писалось. Так и родился у нашего казахского немца (высланного в Казахстан во время войны с фашистами из Поволжья) этот необычный диагноз. «А кстати, спросил профессор, - есть ли здесь врачи из этой медсанчасти, знаете ли, что сталось с этим больным?». Мы знали и с готовностью сообщили, что он умер вскоре после возвращения из Москвы. Все было гораздо банальнее, чем думалось московским специалистам – на вскрытии обнаружили саркому кишечника. «Н-да, бывает в нашем деле» - сказал, не смутившись, Андрей Иванович. Он и в дальнейшем, как мне пришлось наблюдать, не настаивал тупо на своем первоначальном диагнозе, если появлялись новые убедительные факты.
Могила этого человека была второй по счету за три года, что я прожил в Степногорске.