А. Лютенко ( из романа Миллиард на двоих)
«Это не смерть, это просто встали часы…»
Самое страшное в жизни человека – когда он понимает, что никому не нужен. Откуда берётся чувство одиночества, щемящего сердце? Может, из детства? Когда рядом нет отцовского плеча, на которое ты мог бы опереться и ощутить чувство защищённости от внешнего агрессивного мира? Кто знает, пути человеческие обычно покрыты мраком и тайной…
Николай лежал и мог видеть одним глазом только белый потолок палаты. Он плохо понимал, что происходит вокруг. Каждые четыре часа в реанимационную палату, наполненную всякими препаратами для искусственного дыхания и разными белыми и синими трубочками, приходила медсестра, меняющая компресс на его обугленном теле. Но он своего тела не видел – и слава Богу! А то его мозг, даже расслабленный от больших доз морфина, просто бы не выдержал увиденного. Но, видимо, под действиями препаратов в сознании Николая начала развиваться паника. Он даже ещё не понимал, чем она вызвана, но с каждым днем она захватывала всё сильнее и сильнее.
…Жену Ольгу к нему не пускали. И она знала только о его тяжёлом положении только со слов врачей, что старались психологически подготовить её к тому, что предстояло увидеть.
Она поселилась у знакомой своей подруги, ленинградки Нины Кондратьевой, жившей одной с двенадцатилетним сыном в двухкомнатной панельной квартире в Выборгском районе города.
Удивительно, как всё устроено у русских людей! Оля совсем не знала раньше эту женщину Нину, что несколько лет назад осталась вдовой и теперь одна воспитывала толстенького, как хомячок, сына. Впрочем, Нина и сама выглядела пухленькой, к тому же была небольшого росточка. Но у неё, как ни странно, всегда держалось хорошее настроение. Так, что её природный оптимизм даже передавался окружающим.
Адрес квартиры Нины дала её давняя подруга. И Оля, как снег на голову, приехала с короткой запиской к совсем незнакомой женщине. Но, самое удивительное – та, узнав о её беде, радушно приняла гостью. Выделила отдельную комнату, а сама с сыном стала ютиться в проходной зале.
Вечерами на маленькой кухонке, где кое-как втиснули газовую плиту и гудящий холодильник «Бирюза», женщины сидели вдвоём – немного выпивая и непринуждённо болтая о чём-то женском. С Ниной было удивительно легко и уютно. Она работала в каком-то оборонном научно-исследовательском институте, на самой низкооплачиваемой должности. Хотя Оля так и не смогла понять, чем конкретно занимается её новая подруга. Да и надо ли? Своих забот полный рот!
Нина охотно рассказывала, как выходила замуж, какой у неё был замечательный муж Пётр. Что хоть немного и перебирал с алкоголем, (как и все на Балтийском заводе), но исключительно в день получки и по выходным. А так, в будни, он выглядел спокойным и незлобливым.
Рассказывая про покойного мужа, Нина всегда немного сплакивала, вытирая платком правый глаз, (из левого почему-то слёзы не текли). А затем, взмахнув толстенькой ладошкой, наливала по полной рюмке «Старки» – водки, что обычно покупала Оля, вместе с другими продуктами, для общего стола.
Оля жила у Нины уже несколько недель и удивлялась её терпению. Хозяйка квартиры вставала рано, собирала и поторапливала сына в школу. (Пока тот часами сидел в туалете, читая журнал «Юный техник»). Потом варила яйца всмятку, и они с Олей завтракали и пили чай.
Оля же каждый день, как по часам, приезжала в госпиталь и садилась в коридор – поджидая, когда военные врачи пойдут обратно с утреннего обхода. Она хорошо изучила характер лечащего врача Николая, коренастого майора Ивана Ильича. Про которого курсанты Военно-медицинской академии шутили, (за его сплюснутый нос, последствие увлечения в молодости боксом): мол, «у Ивана Ильича – голова из кирпича». Тот, конечно, сердился для порядка, но не особо на них обижался – зная, что прибаутка взята из анекдота про Брежнева.
– Ну что так себя мучаете? – всегда одинаково он обращался к Ольге, когда она вставала при его появлении. – Меного раз уже говорил: как только будет можно его навестить, мы сразу сообщим.
Он понимал, что эти слова не успокаивают молодую женщину. И, конечно, в душе представлял, что ей предстоит пережить – когда сможет увидеть то, что осталось от мужа. Но как он мог утешить её? Только умными медицинскими терминами да строгим видом!
Отношение к родственникам, приезжавшим из разных уголков страны, всегда было подчёркнуто вежливое. Такое указание шло непосредственно от главврача Оболенского. Тот строго следил, чтобы родные, что и так несли на себе груз заботы о раненых близких, не испытывали лишних неудобств. В этом и состоял особый, «ленинградский» стиль корректности и душевности. И ему беспрекословно следовали все лечащие врачи, профессура, медсёстры… И даже технички, мывшие полы и убиравшие туалеты. Везде царила атмосфера военной дисциплины и подчёркнутого взаимного уважения.
Оболенский несколько раз сам, встречая Ольгу, останавливался и начинал беседу о том, как протекает лечение её мужа. Казалось, этот уникальный человек держит в седой голове историю болезней всех пациентов. И знает каждый сантиметр вверенной ему в управление Академии!
Оля не могла понимать всей внутренней «лечебной кухни»: мысли были целиком поглощены мужем Николаем, что сейчас – там, прямо за этими стеклянными дверями – мужественно борется за жизнь. (Хотя, правильней сказать: врачи поддерживают жизнь в его теле. Или, ещё точнее: в том, что осталось от тела…)
Реанимация представляла собой несколько палат, отделённых от других помещений, куда доступ больным и постороннему персоналу категорически запрещался. Оля довольствовалась длинным коридором и небольшим холлом, где стояло несколько скамеек для сидения. Иногда из других отделений приходили больные в больничных пижамах – курили на лестничной клетке, стряхивая пепел в трех литровую стеклянную банку, что уже наполнилась пеплом почти до половины. Олю удивляло, что так много совсем молоденьких ребят, прыгающих на костылях с перебинтованными головами или с обклеенными пластырями лицами.
Порой Оле казалось, что вот сейчас откроется стеклянная дверь и в неё привычным бодрым шагом войдёт Николай. Пусть в бинтах, и даже на костылях, но это будет он – её Коленька! Как она мечтала обнять его шею и поцеловать загорелый лоб…
– Боже! – думала Ольга. – Когда мне уже разрешат увидеть его?!
Но время шло, а её все ещё не допускали в палату к Николаю.
Но вот настал долгожданный день. Иван Ильич, лечащей врач Николая, внимательно посмотрев в глаза Ольги, взял её под руку и повёл по длинному белому коридору, куда периодически выходили медсёстры, упакованные в белое, несущие в руках шприцы или бинты для перевязок.
Такой день наступает всегда: когда самые страшные сны оказываются мелочью – по сравнению с тем, что преподносит нам жизнь наяву!
В небольшой комнатке Олю одели в белый халат, попросив надеть на голову больничную белую шапочку и прикрепить марлевую повязку на лицо. Она вначале даже не поняла, почему медсестра, что шла за ними следом, держит наготове тампон, пахнувший нашатырём…
То, что она увидело – никак не могло быть её Николаем! Среди белых простыней располагался обгорелый сгусток мяса, с культяпками вместо конечностей, упакованный в белые бинты и обвешанный трубками и контрольными лампочками. То, что теперь лежало здесь (а когда-то называлось Николаем!) делало вдох через аппарат искусственного дыхания и жуткое сопение наполняло всё помещение странным шумом.
Вместо сгоревших губ – виднелся лишь оскал зубов, стянутый в жуткую гримасу обгорелых щёк. Данный эффект объяснялся тем, что лицевые мышцы выгорели – зубы и дёсны жутко выпячивались наружу. Кожи, в человеческом понимании, как таковой на лице не имелось вообще. И сквозь плотные белые бинты куда-то вверх смотрел выцветший безвольный глаз. Она узнал этот глаз… Но не взгляд своего мужа!
– Коля?.. – хотела произнести Ольга, но голос ей не подчинялся. Голова закружилась, и изумлённая женщина стала медленно оседать на пол. Лишь то, что Иван Ильич подхватил её, а медсестра поднесла к её носу тампон с нашатырным спиртом, удержало её на ногах.
– Пойдёмте, он спит и вас не слышит. – Иван Ильич под руку вывел Ольгу в коридор из реанимационной палаты.
Какое-то время чувствовалось, что врач хочет что-то сказать – но просто не находит слов.
– Главное, что он всё-таки жив! – наконец подбодрил врач, но больше для того, чтобы поддерживать Ольгу в её расстроенных чувствах. Он и сердобольная медсестра довели Ольгу до лестничной клетки.
– Дальше вы сами. А нам нужно возвращаться к больным! – констатировал он, видимо стараясь поскорей избавиться от Ольги. Ни кровь, ни гниющие раны не действовали на него так удручающе, как женские слёзы.
– Может, вам таблетку? – спросила медсестра сквозь повязку, жалостливо посмотрев на Ольгу.
– Нет, нет… Я в порядке. Спасибо. Вы идите, я сама…
И она, превозмогая себя, поднялась и пошла вниз по ступенькам – к выходу. Реальность оказалась страшней в сто раз, чем она себе представляла. Ей срочно захотелось на воздух – в самую гущу людей! Чтобы переосмыслить увиденное и попытаться не сойти с ума.
Но за ней наблюдали ещё одни глаза – профессора Оболенского, что стоя у окна лекционной аудитории смотрел, как Ольга перебегает дорогу. Он, конечно, узнал эту молодую красивую женщину, что несколько недель подряд ходит сюда в надежде, что эти приходы улучшат положение её несчастного мужа. Но сейчас, судя по её нервной спешке, она впервые увидела то, с чем ей предстоит теперь жить долгие мучительные годы.
– Храни их, господи! – говорил сам себе Оболенский. Его учила молиться ещё его бабушка, что беззаветно верила в святую силу молитвы…
А Оля бежала вдоль длинного канала. Её длинные волосы, обычно собранные в пучок на затылке, рассыпались – и набежавший ветер с Балтики охотно подхватывал их.
Она плохо понимала, куда именно бежит. Идущие по своим делам люди оглядывались ей вслед – видимо, она производила впечатление сумасшедшей. Но её уже не волновали подобные мелочи. Она вообще уже плохо понимала, что происходит вокруг…
И тут, неожиданно для самой себя, стремительно бросилась вправо – на проезжую часть дороги. Раздался страшный скрежет тормозов, крики людей…
Легковая машина, с чёрными шашечками на крыше, со всего хода врезалась в неё и отбросила тело на несколько метров – на каменную брусчатку, к бетонному бордюру. Больше Ольга ничего уже чувствовала… Наступила тьма.
Таксист, немолодой мужчина в джинсах и куртке, бегал вокруг обмякшего женского тела и призывно обращался к прохожим, что небольшим полукругом встали на набережной.
– Боже, она сама же выскочила! – причитал перепуганный таксист, обращаясь к присутствующим. – Сумасшедшая, прямо под колеса бросилась: что я мог успеть сделать?!
Одни старались, не глядя на обезображенное тело, спешно пройти дальше. Другие с неким отвращением (но больше – с любопытством!) смотрели на неестественно вывернутые женские белые ноги. И на лицо, уткнувшееся в булыжники мостовой. Да на тонкую змейку алой крови, что медленно сползала со лба молодой женщины – тело которой вот так грубо выставлялось судьбой на показ для десятков глаз.
Из образовавшейся толпы вышел мужчина лет пятидесяти. И сняв с себя серый костюм, накрыл им тело несчастной. Где-то рядом послышалась милицейская серена. Люди начали понемногу расходиться: у всех свои дела, у всех своя судьба…
…Нина, возвращаясь с работы, зашла в магазин. В мясном отделе выбросили говяжью тушёнку в стеклянных банках.
– Надо взять штуки три, и я сегодня сделаю макароны по-флотски, как любил мой Петенька! – радостно подумала она, прошла к кассе и открыла сумку, чтобы достать деньги. Но тут у её ног разбилась об цементный пол трёхлитровая банка с густо красным томатным соком.
– Простите, простите… – залепетала старая сгорбленная бабка (банка, судя по всему, выскочила у неё из рук).
– Зачем ей столько сока? – машинально подумала Нина. И в её душе шевельнулась холодное предчувствие чего-то очень нехорошего, даже страшного.
Но когда Нина стала вытирать ноги тряпкой, что заботливо предложила сердобольная кассирша – вдруг увидела, как красные сгустки, похожие на кровь, стекают по её белой коже.
– Беда! – выдохнула Нина. – Неужели муж Ольги скончался, бедолага?
Почему-то она сразу про него подумала…
…Беда не приходит одна! Через час в госпитале, откуда не так давно вышла несчастная Ольга, умер ещё один молодой боец. Его доставили из Афганистана – и снова из того же района, где получили ранения все предыдущие умершие с похожими симптомами.
III
Под кислое вино
и кислый разговор,
когда гостям
назойливым не рады –
от встреч дежурных
всё раздражено,
да во главе стола
сидит Неправда:
с улыбкой лживой,
как заведено,
за здравие своих
почётных граждан…
Она – великий
в жизни демагог:
в умы вольёт
какой ей нужен градус!
И все подхватят,
хоть и врать грешно,
за пазухой скрывая
камень цельный…
По сути –
перебежчик и шпион:
готов подлить соседу
яд смертельный.
Зал опустел,
а за окном – черно!
Лампасы спрятались
и грозные кокарды.
Уборщицы,
метрдотель седой –
грязь уберут,
концу банкета рады:
в углу присядут,
заперев замок,
вина остатки разольют
(чтоб каждый
сказал «за жизнь»
глубокое своё!)
И пусть за стол присядут,
хоть однажды!..
IV
У кислого вина –
особый цвет:
где вместо красок
кисть легко ложится!
На полотне –
оно само живёт:
словно лоза
к лучам небес кружится.
И розовый, с оттенком –
желтоват,
нелепости заставит
нас смеяться…
А птицы –
в небе розовом кричат
и винного оттенка
не боятся!
И я пишу твой образ,
без причуд,
макая кисть в вино,
пока поётся…
Ручьи в садах
у снежных гор журчат:
так сердце на холсте
призывно бьётся!
И ты поймёшь,
что мы – у тех ворот,
где рукавами
можно лишь касаться!..
Вкус у судьбы
бывает кисловат,
но этого
не надо опасаться...
Продолжение следует..