2
В воскресный день трибуны цирка были набиты до отказа. Зрительный зал вмещал три тысячи человек, но сегодня, казалось, тут были все пять. Гул множества голосов переливался, рокотал, то разражаясь взрывами громкого смеха в ответ на очередную выходку клоунов, то ненадолго замолкая, когда все эти люди набирали в лёгкие воздуха, готовясь к новому всплеску. Это было похоже на дыхание огромного животного, исполинского левиафана, который вдруг по непонятной причине пришёл в хорошее настроение и своей игривостью привёл в замешательство всех остальных обитателей океана. По крайней мере, именно это сравнение пришло в голову Катерине, когда, стоя за кулисами, она ждала своего выхода. Да, публика и в самом деле – один большой организм, подчиняющийся своим внутренним законам, непонятным стороннему наблюдателю. Её симпатии и антипатии порой совершенно непредсказуемы. Ей самой, конечно, не приходилось жаловаться на недостаток зрительской любви. Публика неизменно принимала канатоходку овациями – и провожала ими же. Однако никто не может знать, как изменится их отношение в случае её провала.
– Катя, приготовиться! – услышала она за спиной шёпот Гоши. – Выход через две минуты.
Она кивнула и слегка повела плечами, как бы говоря: у меня всё под контролем. Однако Гоша был иного мнения; с нескрываемым изумлением он вдруг сказал почти в полный голос:
– Ты что же, не надела выходной костюм?
Катерина мысленно выругалась. Сама с собой она не стеснялась крепких выражений. Надо же было так влипнуть с этим костюмом! Хорошо ещё, что Давид Робертович не видит, с него бы сталось вообще отстранить её от выступлений. Конечно, у него будут все возможности после шоу, но это – потом, а пока...
– Гоша, миленький, – обернулась она к контролёру, как все в цирке его называли, – ну ты же знаешь, что я в этом костюме не тренировалась! Ну подумай сам, как я сейчас в нём выйду? Это ведь будет полное фиаско. Да я и трёх метров не прошагаю! – и она с умилительной непосредственностью сложила в мольбе руки.
Однако Гошу не так легко было растрогать. На его большом вечно нахмуренном лбу обозначилось недовольство.
– Так не полагается, – скрипучим голосом возразил он. – Давид Робертович будет очень недоволен.
Катерине захотелось послать Давида Робертовича туда же, куда уже было отправлено выходное платье, но она сдержалась. Нет, нужно играть роль, которую однажды себе взяла, роль милой и вежливой барышни. Раздражаться – значит проявлять слабость. А для неё быть слабой – непозволительная роскошь.
– Гоша, осталась одна минута! – с чувством произнесла канатоходка. – Если я сейчас пойду переодеваться, то номер будет сорван. Ты же знаешь, Давид Робертович не терпит заминок. Он просто распорядится выпустить вместо меня дрессировщиков.
Это был, возможно, единственный довод, которым мог подействовать на контролёра. В бесцветных глазах Гоши, полуприкрытых толстыми веками, блеснуло нечто, похожее на понимание.
– Да–а, – протянул он, по–прежнему, впрочем, сомневаясь. – Но как же...
– Встречайте! – громыхнул в этот момент бравурный голос шпрехшталмейстера. – Наша знаменитая канатоходка, звезда арены! Мисс Гортензия собственной персоной! Аплодисменты, господа, я не слышу ваших аплодисментов!
И Катерина, махнув Гоше рукой, выпорхнула на арену, сразу же позабыв обо всех неприятностях. Вот он, тот самый момент, ради которого она столь упорно и много тренировалась! Тысячи глаз устремлены на неё, тысячи пар ладоней рукоплещут ей. Она – волшебница под куполом, от неё ожидают чудес. И какое значение может иметь одобрение или неодобрение Давида Робертовича? Кто он, в конце концов, такой? Просто руководитель труппы, управленец, ничего не смыслящий в сути её ремесла. Ему никогда не понять, что это значит – быть звездой. Звездой там, на высоте, под куполом. Разве может он ей что-то запретить? Запретить быть собой?
И Катерина, которую все теперь знали как Гортензию, с улыбкой раскланялась, благосклонно принимая приветствия публики. Они аплодируют, кричат, свистят, и им нет никакого дела, что на ней не вычурный «выходной» костюм, а самое обычное спортивное трико. Ведь они пришли посмотреть на то, как она пройдёт по канату, а вовсе не на её наряд. Неужели Давид Робертович даже это не способен понять?
– Итак, господа, – продолжал шпрехшталмейстер, искусно модулируя голос, – затаите дыхание! Сейчас на ваших глазах эта хрупкая девушка сделает то, на что решится не всякий отважный мужчина. Поднимите головы! Видите вы там, в самой вышине, канат? Он кажется не толще нитки, не правда ли? Но это не пугает нашу великолепную Гортензию! Она пройдёт по этой ниточке так же непринуждённо, как если бы прогуливалась по бульвару! Давайте поддержим нашу героиню! Аплодисменты, господа, аплодисменты!
И зрители зарукоплескали вновь. Катерина снова раскланялась, мягко, как балерина, вытягивая руку. Все эти прелюдии мало её трогали. Приятно, конечно, слышать похвалы в свой адрес, но ведь она здесь вовсе не для того. Вот потом уже, после каната...
Привычным ловким движением артистка ухватилась за ступеньки верёвочной лестницы и начала быстро подниматься по ней. Бушующее море зрительного зала сразу отступило, скрылось внизу. Десять метров, двенадцать, пятнадцать... И вот она уже стоит на крохотной площадке на двадцатиметровой высоте, и перед ней, как бы бросая вызов своей полной неподвижностью, застыла длинная (она всегда кажется очень длинной) стрела каната.