Лето в деревне, – это гипербола, нашего существования, этакий апофеоз, призрак, – или черт знает еще что… Но все равно – это, не как всегда, не как в каком-ни будь городке, пригороде, столице; даже небольшой поселок, своими покосившимися домишками напоминающий что-то деревенское, ветхое, не может сравниться с настоящей, запрятанной в какой-нибудь глубинке, деревней. Такие деревни, как правило, не касаются, испражняющихся неистово своим автомобильным смогом, трасс и шоссе. И где–то далеко–далеко стоит она, старенькая, согбенная, от не щадящего ее, каждое строение, времени и, словно бы в каком-нибудь сладостном забытье, не желает вовсе и встрепенуться, подняться во весь свой рост, и гикнуть на «всю ивановскую» такое великое и русское: э–ге–гей!
Да! – не хочет, ибо такие деревни хороши совсем другим, совсем нетипичным, для нас, горожан, свойством – проникающей, во все наши прожилки тишиной, своей, если можно так выразиться, плесенью веков, ушедших куда-то прочь, и оставляя о себе вот такую тихую и спокойную память, почти могильную, какую можно обнаружить на старом деревенском кладбище.
По весне и в первой половине лета такие деревни как бы оживают и, не смотря на холодные весенние ветра и летние ливни, в них можно увидеть и их обитателей. Нет–нет, да и выглянет из какого-ни будь окошка бабенка при виде любопытствующего чужака, или где-нибудь из сенцов, послышится монотонное, словно неугомонная свирель, шарканье инструмента. Но в целом, деревня, а здесь я имею в виду настоящую запустелую деревню –мертва и летом. Только несколько буренок или выводок на пруду напоминают в ней о людях, о почти одичалом, быте, и, может быть, даже о счастье, о своем, особом, хуторском, которое им так тяжело променять на наше, городское, обставленное всевозможными плодами цивилизации, и , как нам порой кажется, не идущее ни в какое сравнение с их, деревенским —скучным и скудным на всевозможные утехи и развлечения.
Когда думаешь об этом, мельком вспоминаешь о себе, о своей городской и суматошной доле, от которой вечно и бежишь, и ищешь вот такие тихие места, именно «ищешь», ибо когда с ними соприкасаешься своими мурашками, то безошибочно узнаешь их, по морочащим так голову запахом, по их вечно куда-то спешащим облакам, проходящими над головою так низко, что, казалось бы, вот–вот, и можно ухватиться за самый край, –край этого щемящего наваждения, которое, как и наше время, уносится и уносится прочь.
Все это входит в тебя надолго, если не сказать «навсегда» и как это ни странно — всегда с тобой. Даже на большом временном отрезке, с какого ни будь виденного пейзажа, ты носишь в себе памятный образ годами, порою стремясь его увидеть еще и еще раз.
Здесь не случайно употребляется «в детстве», –так как возраст связан в нашем сознании с чистотой, вычурным романтизмом и немалой толикой идеализма. Картины в такие отрезки времени хорошо запоминаются и особо обставляются в нашей памяти. Это просто-напросто детская сказка — сказка, по времени, заполняющая всю твою жизнь. Отсюда, видимо, и любовь к деревне, и стремление вновь побывать в своем детстве — еще не тронутым первым житейским переполохом – тихим и умиротворенным, как дальняя заброшенная деревня.
Гипербола в таких случаях окутывает, унося тебя к «другим берегам». Это странное чувство, и испытать его, думаю, может тот, у кого эти берега в действительности были. Вот почему, видя эти заброшенные уголки, наполовину уже сравнявшиеся с землей, невольно чувствуешь в себе какой-то особый лиризм, который сродни только, может быть, тому сумасбродному чувству, появляющемуся иногда у человека в определенные периоды, появляющиеся совсем неожиданно, словно некая зубная боль, и так долго не дающая о себе забыть своею нарастающей с каждым днем маятой.