Автор: Ника
На Жанин праздничная блуза в мелкий цветочек. Вырез её глубок настолько, чтобы видна была толстая нитка чудесного жемчуга, воланы скрывают кофейные пятна на серебристой от пудры коже.
– Какой необычный сегодня день, вы тоже так взволнованы, Жанин?
Жанин не спеша, одно за другим надевает кольца. Сначала массивное, с тёмно-синим камнем, на безымянный палец, потом второе, с бледной перламутровой розой, на средний. Подумав, Жанин добавляет к нему ещё одно, потоньше, с витиеватым узором по кругу. На левой её руке уже мерцает в золотой оправе чёрный опал, если поднести его к свету, тут же брызнет разноцветными искрами в лицо.
– Этот камень подарил мне Пьер, когда вернулся из Эфиопии в шестьдесят пятом, – говорит Жанин. – Подарок на рождение Жака. Пьер был вне себя от счастья, он так хотел мальчика, и после четырёх попыток у нас таки получилось. Дочерям он привёз африканские платья, новорожденному Жаку – эфиопскую погремушку, потом ещё оказалось, что на самом деле это были литургические колокольчики. А мне – гигантский опал. Он стоил целое состояние, всё, что Пьер заработал в командировке, огранщик сказал, что никогда не видел такого великолепного камня. Я помню, как счастливый, чёрный от загара Пьер стоял передо мной в гостиной, держал на ладони туземную коробочку с опалом внутри и говорил…
Жанин замолчала, поправляет рукава блузы. Жаль, что кофейные пятна на руках запудрить не удастся, как ни крути, но сегодня ей хочется выглядеть лучше, чем обычно.
– Сегодня я полна женского тщеславия, Сильвия, вы заметили? Хочу выглядеть неотразимо. Вот как распушила перья.
– Ну, ещё бы, – говорит Сильвия, она как раз закончила укладывать Жанин волосы. – Закройте на секунду глаза, я сбрызну ещё разок лаком.
В косых солнечных лучах кажется, что голову Жанин окутало сияние, она взмахивает рукой, чтобы его отогнать, и завихрения блестящих капелек звёздными галактиками разлетаются по комнате. Волосы у Жанин густые, волнистые, седину она не закрашивает.
– Готово, – говорит Сильвия. – Получилось отлично, хоть сегодня я и нервничаю, будто это ко мне едут, а не к вам. Надо же, такая история, прямо успокоиться не могу. Как в кино! Почему вы никогда мне о нём не рассказывали?
– Вы поможете мне пересесть, Сильвия? Чтобы не звать лишний раз девочек, – говорит Жанин.
Теперь она сидит в кресле и придирчиво расправляет складки на своих брюках.
– Какие же худые у меня стали ноги, Сильвия. Просто ужасно, сегодня мне всё бросается в глаза, морщины на шее, вот посмотрите, ноги как палки, пятна на руках… Вы увидите, операторы обожают снимать руки крупным планом, сколько раз замечала, чуть что – фокус на все эти обкусанные ногти, потрескавшиеся ладони, распухшие суставы…
– Жанин, вы жутко преувеличиваете! Хорошие у вас суставы, и ноги абсолютно нормальные, да и вообще, если подумать, грешно жаловаться…
– Хотите добавить «в вашем возрасте», Сильвия? – перебивает её Жанин. У неё пропало желание говорить с парикмахершей, ей хочется остаться на пару минут одной.
– Для настоящей женщины возраста не существует, – внушительно заявляет Сильвия и собирает в чемоданчик ножницы, расчёски, заколки, баночки с кремом, коробочки с косметикой. – Но если честно, Жанин, я даже немного на вас в обиде. Сколько лет я вас уже знаю? Восемь? Девять? Мы видимся каждую неделю, болтаем напропалую, про вашего Пьера вы мне всё на свете рассказали, а на эту историю даже не намекнули ни разу! Боже мой, как романтично! Столько лет прошло, невероятно… Я бы всё отдала, чтобы остаться и посмотреть своими глазами. Но у меня клиенты, ужасно жаль, весь день расписан, придётся смотреть по телевизору.
– Когда я вас слушаю, Сильвия, то уже начинаю жалеть, что согласилась, – говорит Жанин. – Надеюсь, что только вы раздуваете из мухи слона, и никто больше. На шоу я согласия не давала.
– Но вы тогда жили на севере, правильно? – не сдаётся Сильвия. – У вас до сих пор остался северный выговор, совсем немного, но можно догадаться, что вы не из наших краёв.
– Вы очень проницательны, Сильвия, да, Нормандия находится на севере, где же ещё.
Жанин надевает жемчужные серёжки, долго красит губы багровой помадой, снова раскрывает шкатулку и начинает примерять браслеты.
– А ваши дети приедут на встречу? – Сильвия всё не уходит, хотя работу свою давно закончила. – Почему же вы молчали, ни разу мне не рассказали, с ума сойти. Думаете, вы его узнаете? Вы же помните, какой он был тогда, а сейчас столько лет прошло… Но, конечно, истинную любовь забыть невозможно. Как это всё чудесно, Жанин, такой вам неожиданный подарок, такой подарок!
Осанка у Жанин как у королевы, ровная спина, чуть приподнятый подбородок, только вот ноги отказываются ходить как прежде. Жанин сидит в кресле у открытого окна, сквозняков она не боится, перебирает блестящие побрякушки.
– Пьер обожал делать мне подарки, – говорит она, – шёлковые платки, духи, украшения, вот, сколько всего накопилось. И за каждым кольцом особая история. Когда-нибудь я все их вам расскажу, Сильвия. Но нет, надевать сегодня ещё и браслеты – это уже перебор, ведь правда? Так я стану похожей на яблоню в полном цвету. До свидания, Сильвия, большое вам спасибо.
Сильвия уходит, а Жанин ещё долго сидит у окна и смотрит на море.
Июнь выдался необычайно ветреный и жаркий, издалека не отличишь сухую траву от песка, разве что пробегут по ней лёгкие волны, закачаются белёсые метёлки. В раскалённом воздухе оглушительно поют цикады, песочные вихри впиваются мелкими иглами в распластавшиеся на пляжах смуглые тела, припорошенные дорожной пылью олеандры плотными рядами обступают шоссе, раскрашивают обочины в пунцовый и белый, их листья шуршат на ветру.
Сезон ещё не в разгаре, но парковки перед отелями забиты дорогими автомобилями, солнечные террасы ресторанов слепят белоснежными скатертями, блики играют в пузатых бокалах, отражаются в начищенном серебре. Изумрудные газоны пострижены безупречно, вода в бассейнах безупречно бирюзовая, а безупречные женщины в широкополых шляпах любуются пузырьками шампанского и хвастаются точёными ножками, высокими каблуками. Их мужчины затягиваются ещё одной сигаретой и скучающе рассматривают качающиеся в порту яхты, морской загар им очень к лицу.
– Ну как вам, Боб, почему молчите? О чём задумались?
Бесконечный поток машин на узкой трассе движется медленно, вот-вот остановится. Боб смотрит в окно, на нем красная бейсболка с желтым символом Indiana Pacers, красная футболка, за обеими ушами бежевые дужки слуховых аппаратов.
– Тут как в самом настоящем раю, – говорит он. – Никогда ничего подобного не видел, как в раю.
– Снимай крупным планом, как он смотрит в окно, – тихо говорит водитель.
– Я же никогда из Индианы не выезжал, представляете? – продолжает Боб. – Только на войну. Благодаря войне только и увидел что-то дальше своих стен.
В машине приятная прохлада, у Боба чуть слезятся глаза, то ли от кондиционера, то ли от солнца, то ли от старости. Он всегда носит с собой солнечные очки, сейчас они тоже висят на цепочке у него на груди.
– Растормоши его, выведи на разговор, – опять вполголоса говорит оператору водитель. – Чёртовы пробки, так мы никогда не доедем.
– Боб, так вы мало путешествовали в последние годы? Давно не бывали в Европе?
– Ну, вот семьдесят три года и не бывал. Видишь ведь как, опять война показывает мне мир, всё опять благодаря войне, и этот рай земной я тоже вижу благодаря ей. Ну и вам спасибо, конечно, ребята.
– Не за что, Боб, мы рады помочь. Такая романтическая история не имеет права оставаться забытой.
– Какой из меня путешественник, – не слушает его Боб, – я фермер, а мы так устроены, не сдвигаемся с места, будто сами к земле приросли. Войны для меня тоже быть не должно было: фермеры обязаны оставаться на трудовом фронте, от призыва меня освободили. Но я всё равно записался добровольцем. Мать плакала, умоляла, но мне исполнилось двадцать один, я был силён как бык и хотел помогать по-настоящему. Вот так, ребята, я и увидел Европу. Увидел три года ада. Но выжил! И вернулся домой почти целый, вот, на сколько лет ещё хватило, видите. Езжу и красотами любуюсь.
Боб развеселился. Оператор не отрывается от камеры, тоже улыбается в ответ.
– Ну, как выяснилось, вы не только ад пережили, Боб. Не забудьте, что вас ждёт через час, Боб, вы же не забыли?
– Ещё бы забыть. Я вам честно скажу, ребята, не ожидал, что она жива. Наверное, вообще зря об этом сболтнул. Странно это всё, спустя столько времени… Журналисты меня перед поездкой расспрашивали, одно за другое, и я вдруг показал её фотографию и сказал, что неплохо было бы встретиться с её семьей, познакомиться с родственниками. И тут оказывается, что вы не семью, а её саму нашли.
– И что вы чувствуете, Боб? Радуетесь? Волнуетесь? Мне вот было бы немного страшно.
– Я рад, очень рад, столько лет прошло, не думал, что она всё ещё жива. Отлично просто, что можно снова с ней поговорить, вы проделали отличную работу, ребята, просто отличную.
Оператор смеется, подмигивает Бобу из-за камеры
– Расскажите ещё, Боб, расскажите, как вы познакомились.
Боб смотрит в окно, веки у него красные. За окном, в просветах олеандров видно синее море с белыми барашками на волнах, ветер всё крепчает, но в такую жару это только приятно. Когда Боб разговаривает, зубные протезы слегка щёлкают у него во рту, видно, как он привычно поправляет их языком.
– Тут даже солнце другое, не такое, как у нас в Индиане. И всё такое праздничное, яркое, совсем другая жизнь. Я такую и не видел никогда. А знаете, что первое я почувствовал на французской земле? Страх. Ужас. Впервые в жизни мне было так страшно, я и не знал, что так бывает – будто ослеплён, будто завис в пустоте, только колотится сердце и шумит в ушах. Мы высадились ночью, а утром из-за тумана не видно было вообще ничего, не ясно, где мы, где враг, только слышались из белого марева команды, и наши собственные бомбы сыпались почему-то на наши собственные головы. Мы шли в молочном болоте и не могли угадать, с какой стороны сейчас навалится смерть, сзади, спереди, сверху… Я видел, как мои товарищи падали, слышал, как они кричали, стонали, а нам приказывали не останавливаться и бежать дальше, вперёд, вперёд, я задыхался от ужаса и бежал, будто закрыл глаза и пробирался сквозь кошмарный сон, и в тумане казалось, что мы движемся по кругу, всё время возвращаемся к точке, где нужно умирать, опять, опять. Позже я видел вещи куда похуже, но так страшно, как тем утром, мне не было больше никогда.
Боб снова смотрит в окно. Машина катится медленно, вот-вот остановится.
– Так у нас ничего не получится, – уже почти в полный голос говорит водитель и в сердцах жмёт на клаксон. – Мы снимаем романтический сюжет, а не военные хроники, этого добра и без нас уже предостаточно. Мы раскопали потрясающую любовную историю, организовали встречу, и ни одного толкового кадра.
– Не спеши, мы же только начали, – говорит оператор. – Из уже отснятого можно сделать приличную нарезку,
– Нам нужна не приличная нарезка, а репортаж о неподвластной годам любви, незатухающей страсти, чтобы в тётках романтика зашкаливала. А про войну пусть завтра на празднествах в Нормандии рассказывает.
– Боб, – говорит оператор, – вы так и не рассказали о Жанин. Расскажите про вашу любовь, как вы встретились.
Боб смотрит в затылок водителю, жуёт губами, собирается с мыслями.
– Жанин была чудесная, – говорит он наконец. – Её мать стирала мне одежду, выглаживала всё до последней стрелочки, словно для собственного сына. А я в каждую свободную минуту бежал к Жанин. Это тоже всё война, без войны разве бы толкнуло нас друг к другу? Она ни слова не говорила по-английски, я ничего не понимал на французском, но мы прекрасно ладили, просто отлично. Молодая кровь, ей восемнадцать, мне двадцать два, и это, поверьте, был самый настоящий роман. Зачем молодым людям слова, мы держались за руки, смотрели друг другу в глаза. У неё были огромные глаза, синие, как вода в мичиганском озере, глаза обычной девушки, хоть и француженки, а в них восторг от того, что война отступает, и благодарность, что она отступает благодаря мне. Я обожал её, чувствовал себя её защитником, гордился, что каждую минуту дарю ей мирную жизнь, а через неё и всем нашим девушкам дома, в Индиане, во всем мире. Страх войны отступал, когда мы были рядом, и нам хотелось жить, в ней, измученной куда больше, чем я, бурлило желание счастья, смеха, простых житейских радостей, таких, как до войны. Она ждала с фронта отца и старшего брата, постоянно показывала мне их фотографии.
– У вас же тоже есть её фотография, да, Боб?
– Она подарила мне её в последнюю минуту, когда я уже садился в грузовик. Мы оба плакали, говорю вам, это был настоящий роман, хоть и длился он всего два месяца, и я ни слова не знал по-французски. Я сказал ей, что люблю её, что после войны вернусь и её заберу, а она всё повторяла: oui, oui, mon amour. Нас в спешке, за один вечер, отправляли на восточный фронт, мы с Жанин не успели даже как следует попрощаться, только плакали и сжимали друг другу руки. Я не решился при всех её поцеловать, только твердил, что вернусь и заберу её с собой навсегда, а в последнюю минуту она сунула мне в руку свою фотографию.
Боб чуть дрожащей рукой протягивает оператору маленькую чёрно-белую карточку со смеющейся курчавой красавицей. Оператор снимает её крупным планом, машина качается, сделать это получается не сразу.
– Боб, и вы хранили фотографию все эти годы? Все семьдесят пять лет?
Потрясающе. Вот это любовь, вот это настоящая любовь.
– Жанин отлично на ней получилась, такой я её и помню, – говорит Боб, и голос у него немного дрожит.
– А ваша жена не ревновала к фотографии, Боб? Женщины такое терпеть не могут, а?
Боб молчит, ничего не отвечает. Тогда оператор заходит с другой стороны:
– А почему же вы не приехали за Жанин после войны, Боб? Что же потом случилось?
Где-то высоко в небе пронзительно кричат чайки. Боб смотрит на пролетающие мимо оливковые рощи, покрытые пробковым дубом горные склоны.
– А ничего и не случилось, – говорит он, – война окончилась. Вы можете себе представить, что это значит – война окончилась, а ты жив, прошёл через ужас, смерть и боль – и теперь свободен? Больше того, ты победитель. Ты герой, ты можешь жить дальше, как захочешь. Откуда вам это понять. После войны я вернулся домой, в Индиану, в родной мир посреди кукурузных полей, где всё было знакомо и точно такое же, как и до отъезда. Всё те же лица, всё те же дороги, всё те же разговоры, заканчивающиеся погодой и ценами на зерно, будто и не было ничего – ни войны, ни окопов, ни тумана в день высадки, и только братья успели за четыре года вырасти выше меня. И для всех я был храбрец, спаситель, на меня сыпались бесконечные поздравления, рукопожатия и дружеские похлопывания, меня провожали восхищённые девичьи глаза, и с каждым днём настоящая война таяла и уходила всё дальше. Я был по-прежнему силён как бык, окружён вниманием и заботой, я снова ездил на своём старом тракторе, спал в своей старой комнате, а по утрам как и раньше наша мать ставила на стол свежевыпеченный хлеб и мы склоняли головы в молитве. В этом привычном мире казалось нереальным, что где-то может идти война, и люди на твоих глазах умирают так часто, что сбиваешься со счёта и привыкаешь к мысли, что смерть и тебя может стереть в любую секунду. Спустя полгода я женился на Розалинде, а там и жизнь пролетела, оглянуться не успел.
Столовую принарядили как на праздник, поставили букеты белых цветов, накрыли столы кремовыми скатертями, чтобы оставить больше места для съёмочной группы, столы чуть сдвинули вместе. Жанин сидит в помпезном кресле напротив окна, рядом с ней переводчица. На террасе, среди лавров и магнолий, встреча была бы куда живописнее, но жара в этом году просто невыносимая, учитывая возраст участников, приходится жертвовать красотой ради благоразумия. Жанин невозмутима, сегодня она ещё больше, чем обычно, похожа на престарелую английскую леди из детектива Агаты Кристи.
– Он приехал, Жанин, сейчас будет! – говорит кто-то из работников пансиона, с любопытством выстроившихся вдоль стен. Одна из дочерей Жанин тоже тут.
Хлопает дверь, и в зал входит оператор. Он здоровается, машет всем приветственно рукой, затем бегло осматривается, поворачивается спиной и не спеша, шаг за шагом отступает от двери. В проёме появляется Боб, за ним водитель с микрофоном на длинном штативе. Боб чуть потеряно улыбается, он снял кепку, и теперь видно, что шевелюра у него тоже всё ещё густая, только виски склеились, мокрые от пота.
– Вот она, Боб, смотри, там у окна.
Боб шагает туда, куда показывает оператор, старается идти бодро, но всё равно шаркает ногами, кажется, что колени сгибаются у него рывками и со скрипом. Он протягивает к Жанин руки, его покрасневшие глаза слезятся, Жанин не встаёт со стула, и они обнимаются неуклюже, как деревянные куклы. Боб целует Жанин в щёку, потом в лоб, нависает над ней, пытаясь обнять поласковее. My girl, my girl, повторяет он снова и снова. Всем присутствующим не по себе, санитарки вытирают слёзы, дочь заботливо смотрит на Жанин: не нужна ли ей помощь?
Но Жанин само спокойствие и самообладание – она тоже так рада его видеть! Было бы смешно говорить, что он не изменился, правда? Вот, что время делает с нами, но как замечательно, что им довелось опять встретиться. Известие стало для неё настоящим шоком, но теперь она только рада, очень рада.
Разговор крутится на одном месте. Боб не понимает французский, Жанин не говорит на английском.
– О, первые годы я учила английский язык, когда ждала, что он за мной приедет, – говорит она оператору. – Но теперь я всё забыла, все до единого слова.
Но перед круглым глазом камеры, с подсунутым под нос микрофоном, даже на родном языке не поговоришь по душам. Тем более, в зале полно народу, всё новые и новые зрители втискиваются внутрь, чтобы посмотреть на такую потрясающую встречу.
– Это так романтично! Через столько лет… – не выдерживает одна из санитарок, и все присутствующие согласно качают головой.
– Смотри, – говорит Боб, – вот твоя фотография. Помнишь, ты подарила мне её перед нашим расставанием?
Жанин смотрит на фотографию, где ей восемнадцать лет, и громко смеется, поправляет воланы на груди.
– Какая же я была юная! Вы посмотрите только на мои кудри, а талия какая, талия! Я подарила тебе очень удачную фотокарточку. Неужели я на самом деле когда-то была такая? Мадлен, посмотри.
Но дочь не подходит, только улыбается издали и кивает.
– Я хранил фотографию все эти годы, – говорит Боб. – Все эти годы она была со мной. И ты тоже, ты никогда не покидала моего сердца.
Он снова неуклюже целует Жанин в щёку.
– Молодец, Боб, шикарная фраза, – шепчет оператор. Он снимает Жанин крупным планом, волнами уложенные волосы, плотный ряд зубов, жемчуг на шее. Глаза у Жанин цепкие и ясные, брови подведены, красная помада немного растеклась по морщинам вокруг губ. Боб сидит в кресле рядом с ней, держит её за руку. Он немного сутулится, военная выправка давно забылась, широкие фермерские плечи с возрастом стали тощими и мосластыми. Оператор снимает крупным планом старческие пятна и бумажную кожу на их пальцах, тёмный опал брызжет в камеру разноцветными искрами, Боб всё ещё носит обручальное кольцо.
– Ты никогда не покидала моего сердца, – повторяет Боб.
– Я понимаю, что он сказал, – говорит Жанин переводчице и дальше обращается тоже к ней. – Но почему он не объявился раньше? Почему не вернулся за мной? Я всё время ждала, что он вернётся. После войны, и потом. Всегда.
– Почему ты не вернулся раньше, Боб? – поворачивается Жанин к Бобу, и тот смотрит ей в глаза, ждёт, пока вопрос переведут для него не английский, хотя и так уже знает, что у него нет правильного ответа.
– Когда ты женат, то жизнь меняется, на тебе лежит совсем другая ответственность, – говорит он наконец, и Жанин смотрит на него с грустью и жалостью, и улыбается, и похлопывает его по плечу.
На прощанье санитарки подводят Жанин к машине. Боб уже сидит внутри, и теперь наступает её очередь нелепо нагибаться, чтобы поцеловать его три раза, в обе щеки, как и принято во Франции. Санитаркам приходится крепко держать её за пояс.
– Девочка, моя девочка, ты навсегда в моём сердце, – опять повторяет Боб, а потом ещё раз притягивает Жанин к себе и целует в губы.
Жанин не успевает отвернуться, и оператор сияет от счастья.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2020
Свидетельство о публикации №220051200706
http://proza.ru/comments.html?2020/05/12/706