Из письма от 10 октября 1976 г.
Катерина! Подобно вертопраху, перемахнул в Одессу. Вчера с сестрой Галиной ходили к морю. Вообрази: высокий и крутой каменистый берег в охре и багрянце кустарников. Внизу, на плоскости прибрежья и в самой воде – огромные валуны. От одного вида волн и водной шири – ощущение парения, воли и восторга!.. Часами можно просиживать возле и чувствовать, что ты при деле. Галя с Николаем и озорницей Динкой живут в воинской части в 400-х метрах от берега. Здесь по южному тепло, сегодня даже вознамерились позагорать.
Купил для тебя московский альманах «Поэзия – 76». Вечером все вместе едем в город слушать оперу. День второй моего гостевания. Сообщаю тебе, голуба, о посещении знаменитой Одесской оперы. Ее фасадное убранство и внутреннее роскошество лепнины и мрамора сравнимо разве со знаменитым «Ла Скала». Заметь, сам город неправдоподобно молод, его заложили в 1794-м году. Отсюда необычная, но приятная для глаза мешанина архитектурных стилей. Современное здание театра было возведено в 1887 году на месте сгоревшего. Авторы проекта, двое архитекторов из Вены, ни разу не появились в Одессе. Пользуясь тем, местные зодчие приложили к проекту свои головы и проявили незаурядную выдумку и вкус. Таким образом, родился этот непревзойденный гибрид в камне.
Вместе с семейством Репиных в тот вечер слушали «Бориса Годунова». Оказалось, что именно эта опера стала постановочным дебютом театра 90 лет назад. Кстати, в то время Одессу сравнивали с Парижем, она считалась одним из самых богатых и красивейших городов Старого Света...
В археологическом музее, пораженный посланием из глуби тысячелетий, столбенел перед саркофагами и мумиями Древнего Египта. И, конечно же, Пушкинский музей, где так повезло с экскурсоводом – чем-то похожей на тебя, застенчивой девушкой эрудиткой. В зале европейской живописи смотрел картину Брейгеля «Взятие Христа под арест». Психологически очень достоверно, но изобразительная манера несколько далековата от моих иконографических предпочтений.
Честно говоря, в музейных шатаниях очень хотелось видеть и чувствовать рядом тебя.
Побывав в Одессе, я не мог не посетить семинарию. Да будет тебе известно, что в пределах Союза, от Камчатки до Бреста, ныне сохранились всего две духовные академии и три семинарии. Находятся они в Троице-Сергеевой Лавре, Питере и, представь себе, в Одессе. В православной среде бытует мнение, что каждое из учебных заведений имеет свою харизму. Поступающие в них наслышаны: кто хочет молиться – поезжай в Сергиев Посад; желающих учиться ждет Питер; трудников готова принять Одесская семинария.
Найти ее оказалось непросто. Сестра Галя пыталась что-то выяснить у знакомых. Один из них глухим ухом слышал, что вроде бы семинария находится на Канатной. Подъехали туда на троллейбусе и поразились видному дореволюционному зданию. Но на вывеске главного входа значилось, что здесь находится сельхозинститут. Седенькая словоохотливая тетенька-вахтер, узнав о нашем интересе, участливо пояснила, что в 1920 году по приказу властей семинария была закрыта. Всё, находившееся в ее стенах, в том числе и уникальная библиотека, подверглось разграблению и уничтожению. Наша собеседница шепотком призналась, что часто бывает в храме, говеет и причащается. От нее узнали, что семинария была открыта сразу после войны, а разместили ее чуть ли не в центре города, на порушенном монастырском подворье. Приложили немало сил, чтобы все восстановить сызнова. Однако семинаристы обретались там недолго: при хрущевских гонениях их за одну ночь переместили, как говорится, «за Можай», в пустовавшие кельи отдаленного Свято-Успенского мужского монастыря. Туда мы с Галей за недостатком времени не поехали. Хотя очень хотелось увидеть и побольше узнать.
Итак, душа моя, нынче - последнее «прощай» Одессе и сине-хрустальной плавности её волн. Здесь лучше понимаешь строчки Пушкина:
«Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой…»
Когда-то теперь свидимся?!.
Ныне, по прошествии годин и годков, мое просветленное, издонное чувство к сестре, её значимости, как кровно близкого мне человека, за это время нисколько не ослабло. Это сознаешь, когда принимаешься перебирать в памяти всё бывшее с нами, начиная с детства.
Сестрицу мама воспитала чистюлей. Помню, как Галинка охаживала нас с братом мокрой тряпкой, когда с мальчишеской беспечностью мы, не разувшись, топали по только что вымытому полу. Девочкой, она страсть как любила цветы, с охотой копалась на грядках в огороде. Потому неспроста она стала педагогом-ботаником.
Мама рано привила нам охоту к чтению. Ее стараниями наша домашняя библиотека постоянно пополнялась. Всякая новая книга была у нас нарасхват.
К Гале я всегда относился сердечно, встречая с ее стороны понимающее участие. Характером она вышла в маму. Переживательная, часто до трепета, до бессонницы, рачительно домовитая, с неизменной готовностью жертвовать собой ради детей, мужа, родителей. Работая в городской прокуратуре, частенько заходил к ней пообщаться и перекусить. Она жила в общежитии пединститута на Полонского, одной из самых живописных и любимых мною улочек Рязани. Сестре нравилось угощать меня, по доброте своей она никогда не отказывала в просьбе отчинить в долг немного денежек. Заполучив искомую десятку, я благодушно заверял, что как только стану генеральным прокурором, тут же все верну.
В скором времени жизнь повернула так, что сестра невольно оказалась вовлеченной в рискованную политическую игру, затеянную нами, безрассудными «борцами за правду».
Ей пришлось пройти через допросы и давать показания на суде в Рязани, Саратове и Петрозаводске.
Первое, что ей реально угрожало – это исключение из института. Месяца через три после моего ареста сестре пришлось держать ответ на заседании ученого совета и партактива. Секретарь парткома института задал ей вопрос, что называется «не в бровь, а в глаз»: «Ответьте, Сенина, перед всеми и начистоту, как вы относитесь к вашему брату-антисоветчику, совершившему особо тяжкое государственное преступление?» Представляю, сколько глаз было устремлено в тот момент на худенькую, бледную от волнения студентку… «Вы спрашиваете, как я теперь к нему отношусь? По-прежнему, по-братски…» Парторг видимо не ожидал такого по-человечески достойного ответа и принялся осыпать ее укоризнами и угрозами исключения. Среди присутствующих нашлась понимающая благородная душа: «Простите, Владислав Павлович, а как по-вашему она должна к нему относиться? Ведь он ей родной брат».
Выйдя замуж, Галя во все время беременности и после рождения доченьки Дины жила у родителей в Лесной Поляне. Там месяцами гостевала и Алёна. Я был несказанно благодарен любимой сестрице за письма в зону, где она с милыми подробностями сообщала о девчоночьих проказах и забавных суждениях ненаглядной доченьки.
Катерина с моей сестрицей впервые встретятся и подружатся лишь пять лет спустя после моего одесского вояжа. Пословица гласит: «Свой своему – поневоле друг».
Правда, в наше время не очень-то роднятся и дружатся. Изначально, мы с Катюшей и наши дети накрепко сошлись во взаимных симпатиях и родственном общении с семейством Репиных. Муж сестры, Николай Константинович, закончивший Рязанский радио институт и две академии, одна из них – Академия Генерального штаба, дослужился до генерал-майора. Поскольку служивый человек сам себе не принадлежит, супругам вместе с доченьками, Диной и Мариной, пришлось изрядно поколесить по тогдашнему Союзу от Одессы до Комсомольска-на Амуре. Из рассказов Гали я сочувствующе уяснил, каково приходилось офицерским женам. Они, как нитка за иголкой, должны были неотступно следовать за мужьями по гарнизонам. Но как бы трудно не было, обе их дочери получили по два высших образования и порадовали родителей внуками. У Дины, это Ксения, всецело погруженная в филологию, и старшеклассник-эрудит Матвей, знаток «белогвардейского» движения. Дочь Марина пообошла сестру числом своих взращенцев. У неё аж трое «мужичков-боровичков»: Ванечка, Илюша и Игорек. С 1983 года мы, Сенины-тульские, отпускное время проводили в Евпатории, где Николай Константинович получил от военного ведомства просторную четырехкомнатную квартиру. Оттуда было рукой подать до песчаного детского пляжа и соленого озера Мойнаки с лечебными грязями. Для нашей общей малышни дни пролетали в безвылазном крикливом барахтанье в воде, частых, без меры, перекусонов и катании на катамаранах. Нам с Катериной были в удовольствие неспешные заплывы до буйка и обратно. Галя, оставаясь на хозяйстве, редко составляла нам компанию. Зато вечерами, всей гурьбой, гуляя по набережной у Морского вокзала, мы отдавали щедрую дань киоскам с мороженым, аттракционам и палаткам со всякой всячиной. Ребятишкам, как всегда, всего хотелось и к концу прогулки, кошельки родителей заметно истощались. Случалось, после ужина, дети под присмотром Дины оставались на кухне чаевничать. Мы же, перейдя в зал и рассевшись поудобнее, вспоминали детство, пели любимые песни и устраивали поэтические вечера. Какое это было незабвенное счастливое время!..
Загорев и подлечившись, мы не без грусти расставались, чтобы через год с подросшими чадами, заново пережить веселое и впечатляющее кружение карусели двухнедельных радостей на море.
С переездом Репиных в Рязань появилось больше возможностей для встреч и совместных поездок с посещением тульских и рязанских достопримечательностей.
Особенно сближали поездки на малую родину. По обыкновению на машине в качестве ямщика нас сопровождал либо Никон, но чаще мой друг, Валерий Борисович, с которым мы уже четверть века живем «не разлей вода». Накануне набирали в подарок для родни духовные книги, журналы, аудиодиски и, конечно же, сладющие тульские пряники.
По пути, в Рязани, забираем Галинку, и под вечер оказываемся в Шацкой казачьей слободе у ворот усадьбы моей внучатой племяннице Люси Кучерихиной, в девичестве Сениной. Вместе с мамой Любовью Ивановной и мужем Николаем они бывают от души рады гостям, обильно потчуя и ублажая разговорами.
Поутру мы не спеша завтракаем и тарим путь к Лесной Поляне, давно нами покинутой, но незабвенной. Родительский дом, проданный за бесценок богатым соседям, те разобрали по бревнышку и пожгли на дрова. Сад и огород поросли быльем, но погребец, что на краю заросшего кустами оврага, уцелел. Видно от того, что сторожат его вековые дубы, и видно есть еще какая-то в нем надобность.
Каждый раз сестрица с Катериной обнаруживают на запущенной усадьбе среди чертополоха, слезой прошибающие реликвии ушедшего: «Олег, взгляни, мамина скамеечка!.. Помнишь, сидя на ней, она по вечерам корову доила, а мы, маленькие, стояли рядом с кружками и ждали, глотая слюнки, когда она нам парного молочка нацедит…» Такие обретения, как эта скамеечка, дверная ручка, завалящий чугунок, я собираю и с благоговением храню.
А сразу за нашим огородом - опушка дивного лиственного леса, сколько раз исхоженного по грибы, да по ягоды… В нем на просторной поляне, в окружии дубов и осин, сельское кладбище. В мои студенческие годы, там была похоронена наша бабушка, Фёкла Осиповна Павлухова, нянчившая и выходившая всех троих, нас сестрой и младшенького Мишку. Да и на всякой пяди родных мест, которые мы обходили и объезжали, нас не оставляла светлая печаль…