Такая разная война,
Она пришла на всех одна,
И каждому – своя цена,
Вот только жизнь не всем дана.
Ходил я ещё на четырёх. Говорить начал рано сам, некогда со мной было разговаривать, 1943 год. Что было до трёх лет не помню, но родители об этом рассказывали и смеялись. Семья снимала комнату в домике на улице, по которой возвращались с учений танки. Я сидел на крыльце и ждал. Если меня забирали, то я начинал плакать. Что может делать ребёнок в таком возрасте, когда игрушек нет, а на улице бывает что-то неимоверное, пусть даже очень страшное? Вначале слышался рёв моторов, потом появлялись танки и начинал реветь я. Как мог, быстро переползал через порог в дом. Слёзы текли ручьём, но всё равно я продолжал смотреть на них через открытую дверь. «Кем хочешь стать?» – такистом, букву «н» ещё не выговаривал.
Война, городок небольшой, госпиталь большой. Короткая дорога в войсковую часть через кладбище. Хоронят часто. Осень, днём был дождь. Возвращается отец со службы. Луну закрыло, не видно ничего, идет осторожно, проверяет ногой. Ругает себя, что не сообразил взять палку. Помнит, что утром рыли слева. Не попасть бы. Стал обходить справа, щупал ногой, щупал, поскользнулся и рухнул: «Чёрт! И с этой стороны вырыли». Лежит в могиле и думает: «Рано сюда».
Судьба на фронте нам не мать,
Не разрешает выбирать
Куда войне вести раба,
Не повезёт – тогда сюда.
Успею Бога попросить:
"Другим дай время – победить?"
До верха не достать, глина твёрдая, скользкая. Попробовал – не вылезти. Скоро конец смены в столовой, решил дождаться. Негромкие голоса, четыре человека, женщины. Издалека не кричал – испугаются ещё. Подошли. Стало посветлее, подумал, что увидят, и как можно спокойнее попросил: «Девушки, помогите выбраться».
Мгновение тишины, крик ужаса и топот ног. В академии отец занимался лёгкой атлетикой, но, чтобы так часто топали, не слышал. Представил себя на их месте и рассмеялся. Как бы сам поступил?
Хорошо у него сапоги новые. Снизу выбивал носком ямки, сверху выцарапывал пальцами. Подтянулся, соскользнул и грохнулся на спину. Рассказывал, что матерился редко, а тут такое загнул – ни от кого не слышал, понравилось, позабавит утром друзей. Опять смешно. Ползал на четвереньках в поисках пилотки. Лужа, на ощупь мокрую глину не отличишь от материи. Нашёл, засовывая в карман, наткнулся на деревянный мундштук. Бабушка работала в госпитале. Тяжелораненые. Не всех выписывали туда, куда они надеялись. Такой и оставил ей, на память. Отец стал ковырять им глину вверху, делал ямки, чтобы зацепиться и уже в самом конце сломал. Жалко было, не передать.
Выбрался. Перед домом слабый свет. Отец весь в глине, лёг в мокрую траву и ползает на спине, на животе, пытается отскоблиться. Мимо идут врачи из госпиталя. "Где это успел нализаться, встать не может?" – "Их обещали перекинуть на флот, плавать учится". На следующий день весть о голосе из могилы дошла до хозяйки дома. Она поверила, но не отцу. Женщины ночью без провожатого больше не ходили.
Два друга отца были подо Ржевом. Были… и остались там. Навсегда.
От землянки в три наката
Расцвела команда матом,
(«С нами Сталин» –
Для медали),
Он сегодня ни при чём,
Высота нам… нипочём,
Политрук был третий день,
Рядом был и старый пень.
Дота два, два пулемёта…
Как и не было полроты.
Где ты, бог, не тот – войны?
Не придут в деревню сны.
Завтра новый политрук,
Сталь приказа, крепость рук,
Два проклятых пулемёта
Ждут ребят из новой роты.
Мама окончила техникум в Ленинграде, отец Академию А.Ф.Можайского в 1941 году. Весь выпуск отправили по фронтам, мама осталась. Её, начавшую пухнуть от голода, с дочкой трёх лет вывезли по Дороге Жизни, тогда она, правда, называлась дорогой смерти. Здесь мама почти всё лето была со свёкром в деревне на крутом берегу реки. Мужики на фронте, некому работать на пасеке. Что такое мёд в войну объяснять не нужно. За водой на речку приходилось бегать ей с вёдрами. Этим заканчивался день. Мама падала без сил, её поднимали, встать не могла. А кто будет ходить за водой в колхозе? Свёкру 65 лет, у него пчёлы, двести ульев, а это главное. Не оставишь, они тоже работают для победы.
Никого так не ждали, как почтальона, встречали у ворот, вцепившись двумя руками в изгородь.
Приказ даётся на заре,
Нет построенья на дворе,
Уходят дни в календаре.
На чьей сегодня стороне?
Не слышно топота сапог,
И от судьбы спасенья нет,
Нам после боя, не дай Бог,
Поставить в горнице портрет,
И положить к нему цветы,
На поле собранный венок,
Уже небесной красоты
На постоянный срок.
Из деревни ушли и пожилые, и молодые, не дождавшиеся своего счастья. Фронт не для него. Успеет ли оно им улыбнуться?
Любовь быстрее ранит на войне,
Не из резерва, не умеет ждать,
А повезёт – не будешь в стороне,
Осколок в сердце – насмерть, не достать.
Мечтали с ней, пьянея тишиной,
Взлететь вдвоём в объятья вышины,
К звезде над изрешеченной сосной,
Коснувшись удивившейся Луны.
Кто б мог поверить в счастье, Боже мой,
Частичку маме не забыть послать,
Не всё же почтальонке со слезой
Из сумки похоронки вынимать.
Любовь – не кухня, вовремя пришла,
Никто не знает, где последний бой.
Её глаза... взмахнули два крыла,
Успел увидеть Землю под собой.
Чем помочь фронту? На собрании решили: купить боевой самолёт, истребитель. Решение есть, денег нет. Отказались все от всего, даже от того, от чего, казалось бы, отказаться никак нельзя. Собрали. Деньги и самолёт (самолёт на заводе). Сразу пришло письмо с фронта от Героя Советского Союза генерала Данилова, он благодарил, пригласил в часть. Опять собрание: послать деда с сельскими подарками, как пасечника и как человека, умеющего рассказать, ему было что. В далёком 1916 году в составе казачьего полка под командой Ушакова он шёл в Брусиловском прорыве на Ковель.
На аэродроме сыновья обняли отца. А как иначе может назвать лётчиков, молодых мужчин, дед, у которого свои сыновья на войне – здесь все они его дети. На следующее утро в небе Фокке–Вульф 189, рама. По тревоге успел быстро подняться один Як-9, будто специально самолёт деда, пилотировал его Герой Советского Союза Шмелёв. Немец пытался уйти вверх, короткий бой прямо над головами… не ушёл.
Шмелёв сел, пробоины в крыле, из ушей кровь, а он улыбается:
– Довольны ли хозяева своей машиной?
Обнял дед лётчика, только и смог, что сказать: "Сынок" – и заплакал.
Уезжал он из дома налегке, тепло было, а вернулся зимой в кожаной куртке, да ещё на меху. Корреспондент областной газеты об этом так и написал – было холодно, генерал Данилов снял с себя шубу и сказал: «Носи отец, береги себя, у тебя свой фронт».
Выдали деду на пасеке заработанный за лето мёд, он к председателю:
– Ты лошадку выведи, хочу я этот мёд в госпиталь свезти.
Опять он в дороге, тепло, греет подарок генерала и гордость, видел – его самолёт сбил фрица.
Дома был стол, он – круглый. Мне, ещё ребёнку, отец говорил: «Не придумали иного, где можно сесть плечом к плечу и видеть друг друга». За всеми закрепили место на долгую жизнь. Они собирались и пели тихонько «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага», но слышно было каждого. Я спрашивал: «Почему тихо? По радио поют громко». Пояснили, что о войне громко петь нельзя. Когда вырос, то понял, похоже, что не все выросли, а вокруг этого стола я после войны катался на трёхколёсном велосипеде. Сейчас один поднял стакан левой рукой.
На фронт пришёл он, бог войны,
огнём симфонию играл,
как были мы убеждены,
что каждый залп финал,
ночами стали сниться сны –
маэстро скрипку брал.
Аккорд чужой, рукав пустой,
и от надежды дым,
смычок в оркестр не на постой –
исполнит Моцарта с другим…
его душа лежит с рукой
под городом Тульчин.
Колоду карт раскинет Бог:
«Коллега, что молчим?»
– Пусть время-спутник нанесёт
неизгладимый грим,
ногами понесут вперёд,
тогда поговорим.
Никто не сомневался, что придёт такой день, самый долгожданный день – день победы. Он пришёл, до него дошли не все.
9 мая 1945 года, кто дошёл, склонили головы.
Вы верили свято,
Поклон вам, ребята,
За всё заплатили сполна,
И каждым рассветом
Молчит нам об этом
Зарытая Вами война.
Стреляют с грохотом, я не испугался, предупредили – салют. Ещё не видел так много людей. Веселятся, поют. И наш сосед, он не умел петь, всегда молчал. У него текли слёзы.
К столовой, догадались ведь – мама так сказала, заранее подогнали студебеккер с высокими бортами, и она единственный раз в жизни видела отца пьяным. В кузов набросали сена побольше, чтобы было помягче, а сверху – однополчан. Брали их за руки, за ноги, и закидывали, ни один не шевелился.
Вернулся к хозяйке муж, старшина. Ушёл с друзьями, пришёл один, на одной ноге. Говорил, что перед ними виноват.
Сказал три слова старшина:
«Какая странная война».
Четыре года шла гроза,
Ладонью вытерта слеза,
И молча обнял Землю я,
А в ней лежат мои друзья,
И тишина, их тишина,
Какая страшная война.
Спешит, спешит, не к ним весна.
Этот стол с нами так и ездил. Отец заносил его первым. С годами свободных мест становилось больше и больше, стол стал раскачиваться и скрипеть. «Как суставы», – сказала мама. В Ленинграде принёс я новый. Отец наотрез отказался заменять: "За этим я вижу всех, кто сидел, и кто не дошёл".
Восемьсот семьдесят два
Не выговорить слова,
Их скажут потом, – простым,
Им, мёртвым, и нам живым
* * *
Не плачут надписи, бесстрастны,
часть этой улицы опасней,
при артобстреле, знать должны,
смерть ходит с этой стороны.
Следы тревог войной прибиты
к сердцам и стойкому граниту.
Жизнь метроном для них отмерил
теплом печи, пайком и верой,
без имени, отдав себя,
лежат, закрывшие Тебя,
под тишиной, сейчас не броской,
и под оркестр на Пискарёвском.
Трагичный век, великий век,
мне Питер – близкий человек,
пойдём дождём по мостовым
Преображенский выбить гимн,
я задержусь на миг в судьбе,
прижавшись капелькой к Тебе.
Душа помолится – причастен,
я разобью её на счастье
и стерегущим город львам
осколки тёплые отдам.
Неизбежность бытия горчит. Кладу ладони на место, где сидел отец, будто ему на плечи, и мне теплее. Вижу его улыбку в ответ на вопрос о здоровье: «Всё хорошо, болезни протекают нормально». Рядом с ним дядя Боря, рядом … Мне повезло, отец самый крепкий. Не зря Всеволод Бобров, легенда хоккея, для отца он Сева, звал его тренироваться в ЦСК ВВС. Много лет спустя встретились они в санатории, обнялись, покатались вместе на катке, соседи отца потом приставали: «Откуда Вы его знаете?» – служили вместе.
Отец курил, как и большинство. Я тоже, особенно много, когда уже работал. Ему не понравилось, мы поспорили, что оба бросим. Мама была арбитром – здоровье отца на кону. Было это в Ленинграде, во время моей командировки, естественно, или не очень, мы, как всегда, выпивали на кухне и, как всегда, в меру. Оба бросили. Курить. Он через несколько лет, с моего разрешения, понемногу покуривал. Я нет.
В Ленинграде родители встретились, прошли вместе столько всего, и здесь они вместе... на Северном кладбище, отца провожали салютом.
Мне не дано остаться в той войне
В степи, в траншее, каской под сосной,
Я не могу укрыться в стороне,
И в каждом сне иду в последний бой.
Пусть бьёт копытом вечность у ворот,
Секундами стрекочет пулемёт,
Я – в том строю, который шёл вперёд…
Остаться там мне время не даёт.
Кто в бронзе с караулом на часах,
Солдаты, не пришедшие с войны,
Кто в памяти, кто просто в поле прах, –
Для поцелуя временем равны
Бессмертный полк... Не знаю, можно ли нести портрет деда. На своём фронте он не погиб, он победил.
Война не ушла. Она народная. Какое точное, к несчастью страшное определение. Она в каждом доме.
Кроме портрета отца возьму портрет его брата Бориса. Он ушёл добровольцем, был ранен, комиссован. У третьего брата Леонида была бронь, работал в химическом НИИ в Ленинграде, ушёл добровольцем прорывать блокаду, был ранен, комиссован.
Сколько таких полков.
Не защититься от войны
Стволами белыми берёз,
В ней боль и плоть моей страны,
Её осколок в сердце врос.
Сейчас идёт парадный строй,
Чеканит шаг. . . и по домам,
А в сорок первом – сразу в бой,
И кто в нём шел, остались там.
Лежат без счёта, без имён,
Их не разбудит соловей.
С тяжёлой ношей почтальон
Не снимет шапку у дверей.
С тех пор обходит стороной
Смертельный гром, навеки смолк –
Плечом к плечу к нам выйдет строй,
Из времени бессмертный полк.
Из повести "Ирина".