С самого начала карантина в интернете и СМИ кругами гуляют статьи о художнике Алексее Кокорекине. В 1959 году он вернулся из зарубежной поездки, в которой заразился чёрной оспой и умер, из-за чего в Москве чуть не началась эпидемия экзотической болезни. Главный смысл статей - это усиление карантинных ограничений и запугивание населения: "Мир уже никогда не будет прежним!" А также пафос, страх и желание авторов прославиться на животрепещущей теме. "Смотрите, как это страшно - смертельная болезнь!.." - восклицают одни. "Смотрите, какую страну мы потеряли!" - восхищаются другие. Все авторы проводят прямые аналогии нынешней эпидемии с трагической историей шестидесятилетней давности, а заодно порочат доброе имя художника и его жены. Оно не удивительно - кризис в каждом проявляет самые глубинные импульсы, высокие или низкие - "сие зависит", как говорят англичане.
Теперь, когда все, кто мог, уже высказались, я расскажу, как оно было на самом деле... Ничуть не умаляя заслуги специалистов, предотвративших эпидемию, я расскажу, как спасая страну, калечили людей, которых спасали, как в газетах устраивали травлю ни в чём не повинных жертв болезни, и как поднимали себе рейтинги на чужом горе. Можно, конечно, сослаться на щепки, которые всегда летят, когда рубят лес. Но жизни людей - это не щепки, и осознанная клевета - не рубка леса. Тем более сейчас, во время Перехода, когда Мироздание (и подсознание) каждого проверяет - кого на устойчивость и осознанность, а кого и "на вшивость" - ссылаться, образно выражаясь, на "неизбежные потери в священной войне" означает обесценивать человеческие жизни и присоединяться к тем силам, которые их изначально ни во что не ставили. Иными словами, если кто-то думает, что утопив другого он окажется сверху и выплывет, он сильно ошибается.
Так уж случилось, что на сегодняшний день я одна из тех немногих, кто действительно имеет моральное право писать о семье Ольги и Алексея Кокорекиных. Хотя бы потому, что Ольга Дмитриевна была для меня членом семьи и бесконечно дорогим, любимым и уважаемым человеком. Не будет преувеличением сказать, что и родилась-то я во многом благодаря ей. Во-первых, потому, что встретились и "спроектировали" меня мои родители в её доме на берегу моря, в маленькой абхазской деревне с романтичным названием Колхида (та самая легендарная Колхида, куда плавала команда Одиссея за Золотым руном). Во-вторых, когда моя мама всерьёз задумалась, что делать с плодом безумной, но непредвиденной любви, именно ОДэша, (как её звали в семье по первым буквам имени), посоветовала оставить меня на этом свете. С тех пор я здесь. Ну, а в-третьих, потому, что я многое помню, а то, чего не помню в силу возраста, могу подтвердить документами из семейного архива. Кроме того живы и другие члены семьи со стороны второй жены А. Кокорекина.
Несмотря на дальность нашего родства, Ольга Дмитриевна по сути заменила мне обеих бабушек и дала то, чего не смогли дать родители - безусловную любовь и безусловное уважение. Ближе всего ей подошло бы определение "Фея-крёстная" или просто "Муза". Именно Ольга Дмитриевна благословила меня на живопись маслом, передав эстафету от Алексея Кокорекина: подарив оставшиеся после него художественные принадлежности - этюдники, холсты, кисти, краски, тубусы для холстов и прочее, что он привозил из зарубежных командировок.
Когда её не стало, я год не могла поверить в произошедшее, и каждый раз оказываясь недалеко от улицы Усиевича, где она жила, ловила себя на мысли: "Надо зайти к Ольге Дмитриевне!" А потом вспоминала, что зайти уже невозможно...
Сейчас разнообразные источники, претендующие на научность и документальность перепечатывают друг у друга слухи, сплетни и откровенное враньё о чете Кокорекиных. И уважаемая Википедия в их числе. Не говоря уже о менее авторитетных сайтах и авторах, черпающих вдохновение в нынешней ситуации и пописывающих злободневные статейки на эту тему.
У меня, в отличие от них, есть доказательства своих слов - это сохранившиеся в семье документы, фотографии, письма, книги, статьи из газет и картины с датой создания и подписью их автора. Да и собственные воспоминания живого свидетеля - это тоже с юридической точки зрения доказательство.
Итак, с чего всё началось?
С того, что в 1959 году 53-летний художник-плакатист, дважды лауреат Сталинской премии Алексей Алексеевич Кокорекин поехал в творческую командировку от СХ РСФСР в Египет, где заразился чёрной оспой. В Египет, вы не ослышались.
И чтобы сразу обозначить остроту темы, в течение последующих нескольких лет не сходившей со страниц газет и бурлившей в сознании современников, начну с отрывка из статьи Аркадия Ваксберга.
(Аркадий Иосифович Ваксберг (11 ноября 1927— 8 мая 2011) — советский и российский адвокат, писатель, прозаик, драматург, публицист, киносценарист, кандидат юридических наук.)
Статья называлась "Человек и его репутация" и была опубликована в Литературной газете от 14 апреля 1962 г. № 45 (4478)
Аркадий Ваксберг
"...Всем памятна трагическая история, случившаяся в Москве два года назад. Известный советский художник К. "привёз" из Индии оспу и сам стал жертвой этой тяжелейшей болезни. Многие годы наши врачи не сталкивались с ней лицом к лицу, и, возможно, поэтому им не удалось сразу поставить правильный диагноз.
Тем временем множество людей, так или иначе общавшихся с К., стали переносчиками инфекции. Возникла реальная угроза эпидемии. В город пришла беда...
"В город пришла беда". Так молодой литератор Александр Мильчаков назвал свою повесть, которую недавно напечатал в журнале "Москва". Ещё раньше этот же автор опубликовал в журнале "Смена" очерк - "По следам "Вариола Вера". И очерк, и повесть - об одном и том же: о том, как оспа обезврежена и побеждена.
Конечно, триумфальная победа советской медицины над грозившей вспыхнуть эпидемией достойна воплощения в художественных образах. Но детективная мелодрама А. Мильчакова, к сожалению, не сумела, как мне кажется, достойно воспеть этот подвиг советских врачей. Впрочем, я, собственно, не собираюсь рецензировать повесть. Я упоминаю о ней по другому поводу.
Чтобы никто не подумал, что имеет дело с авторским вымыслом, с неким художественным обобщением, повесть снабжена эпиграфом: "Эти события произошли в Москве в январе 1960 года. Все вы были их участниками. Изменены только (выделено мною. - А.В.) подлинные имена героев этой истории".
Этот эпиграф - не только погоня за сенсацией. Он - пропуск на журнальную полосу, призванный в какой-то мере искупить художественные просчёты повести, возбудить читательский интерес напоминанием о нашумевшей истории, участниками которой были москвичи. Но что сделал автор с главными участниками трагической истории - художником и его женой?
Со страниц повести встают образы стяжателей, хапуг, прохиндеев, бесконечно далёких от искусства, от духовных, творческих интересов, целиком погрязших в болоте приобретательства. Не раз и не два заводит автор разговор о дорогой мебели, заграничных коврах, роскошном телевизионном комбайне, "костюме из Калькутты", "золотом товаре" - вот, мол, мирок, в котором жила чета К.! Вот, мол, к чему сводились все их интересы!..
В очерке он без обиняков заявляет, что жена художника "очень дорожила" вещами и "страсть" к ним "оказалась сильнее разума и чувства долга". В повести это "оживлено" её монологом: "Я всю жизнь, всю жизнь собирала, копила... - Она обводит руками заставленную дорогими вещами комнату. - Всё, всё пропадёт!.."
Монолог дополняется авторскими ремарками: жена художника то и дело "громко взвизгивает", "истерически продолжает", "истерически целует холст", "бестолково бегает по комнате"... И всё это, как свидетельствует эпиграф, рассказ о живом, реальном человеке. Человеке, на долю которого выпало большое горе. Какой же должна быть эта женщина законченной злодейкой, чтобы в подобных обстоятельствах советский литератор имел моральное право пригвоздить её к позорному столбу?..
Сколь весомы должны быть доказательства её вины, чтобы утверждать перед современниками и перед историей (а борьба с "Вариола Вера", думается, войдёт в историю), что жена погибшего художника - и именно в этом "гвоздь" сенсации - сознательно ставила на карту жизнь многих людей ради своих тряпичных интересов!
Но доказательств нет никаких. Есть несколько справок, заботливо собранных А. Мильчаковым (вот уж странное занятие для литератора - собирать справки, порочащие "прообраз" героя), которые ничего не утверждают и не подтверждают. В них говорится, что велись розыски каких-то вещей, проверялись чьи-то доносы.
Всё это ничего не дало: в возбуждении дела за нарушение правил борьбы с эпидемиями было отказано. Никаких поспешно сбытых заразных вещей не нашлось.
Да, жена художника вскоре после его смерти уехала в Ленинград. Право, надо быть уж очень подозрительным человеком, чтобы найти в этом криминал. Одинокая женщина, на которую внезапно обрушилось несчастье, едет к матери, чтобы самые первые, самые тяжёлые дни своего горя провести с близкими ей людьми. Этот естественный человеческий поступок А. Мильчаков именует языком милицейского протокола, как "бегство в неизвестном направлении".
Он не договаривает, что в то время ещё не только не был установлен карантин, но даже не было диагноза болезни и никто не подвергал жену К. в связи с вспышкой оспы ограничениям в передвижении.
Если даже произведение А. Мильчакова было бы шедевром, оно всё равно заставило бы меня выступить. Потому, что наша литература никогда не приносила человека в жертву литературному замыслу. А для того, чтобы воспеть мужество наших врачей, санитарок, лётчиков, милиционеров, шофёров - всех тех, кто внёс свой вклад в борьбу с оспой, - вовсе не нужно было оскорблять память покойного художника, обливать грязью его жену. Это жестоко и несправедливо! Кому это нужно? И зачем?
Мы пытались задать эти вопросы автору. Он сослался на то, что подлинная фамилия художника и его жены им ни разу не названа - всюду её заменяет буква "К" или вымышленная фамилия Колесниковых. Прелестное объяснение! Совсем как у И. Ильфа и Е. Петрова: "Мы сидели в Севастополе, на Интернациональной пристани, об адмиралтейские ступени которой шлёпались синенькие волны Н-ского моря (мы умеем хранить военную тайну)".
Кстати сказать, мы знакомы пока с двумя Мильчаковыми - очеркистом и беллетристом. Скоро нам грозит ещё знакомство с Мильчаковым-сценаристом и Мильчаковым-драматургом. И всё о тех же самых "К". Но и этого мало. В ближайшее время несчастная женщина будет "взвизгивать" по радио А что ещё впереди? Жанров много, тема щекочет своей скандальной таинственностью, а "бард" у неё только один.
Доброе имя человека... Его честь... Его достоинство... Это не пустые слова. Это не только личное, но и общественное достояние. То, на страже чего стоит не только наш моральный кодекс, но и кодекс уголовный, и кодекс гражданский.
...В своё время культ личности создавал почву для чиновного равнодушия к отдельной человеческой судьбе, к доброй репутации честного человека. Кляузник, подхалим, завистник, приспособленец мог иногда ославить человека, пустить про него подлый слушок, наклеить ярлык...
Настало другое время. Партия вернула к жизни много незаслуженно опороченных имён. Среди них не только те, кем гордится весь народ, кто составляет его славу и гордость. Среди них и скромные, "простые" люди, в труднейших условиях не запятнавшие своего доброго имени."
......................
Из приведённой выше статьи становится понятно, что жене покойного художника, выражаясь современным языком, устроили настоящую травлю в средствах массовой информации, а обстоятельства распространения оспы исказили лживыми домыслами, выдав их за факты. Алексея Кокорекина знала вся страна, от чего он умер - тоже. В своих публикациях А. Мильчаков поменял фамилию Кокорекин на Колесников, но кого он этим обманул? Учитывая эпиграф, в котором сказано, что "Изменены только подлинные имена героев этой истории", публикации Мильчакова можно смело расценивать, как клевету. Эта клевета имела далеко идущие последствия. Казалось бы, что может быть страшнее смерти любимого человека? Я тоже знаю что. Травля, которую устраивает вдове близкое и далёкое окружение. Те, кто такое испытал, знают, что это пережить сложнее.
И я искренне признательна Аркадию Ваксбергу за то, что он не прошёл мимо грязи, льющейся на чету Кокорекиных, и вступился за честь незнакомых ему людей во имя справедливости и человечности. Возможно, именно благодаря его выступлению неприглядные сцены с участием жены художника не появляются в фильме "В город пришла беда", снятом в 1966 году по сценарию того же А. Мильчакова. Однако в киноленте всё равно фигурирует мифическая любовница и "мещанский мирок разносчиков заразы". Понятно, что одной статьи даже такой мощной фигуры, как А. Ваксберг, даже в таком уважаемом издании, как "Литературная газета", не достаточно, чтобы остановить поток слухов и сплетен. Но его поступок требовал определённого мужества и принёс свои плоды.
Да, в статье журналиста присутствует пара фактологических неточностей: не верно названа страна, куда ездил художник, и упомянута мама Ольги Дмитриевны, Ольга Семёновна, которая на тот момент уже "ушла на небеса". Поэтому ездила ОДэша не к ней, а к своему брату и невестке, которых очень любила. Но о таких тонкостях могли знать только близкие художника. И эти неточности в статье А. Ваксберга не несут негатива, это незначительные мелочи, в отличие от "пикантных подробностей" личной жизни А. Кокорекина и его жены, опубликованных А. Мильчаковым. С его лёгкой руки грязный вымысел получил статус исторической правды, на которую теперь опираются его последователи. Его цитируют все, кто так или иначе касается темы "Вариола Вера".
Так в своих мемуарах «Воспоминания о прожитой жизни», 2007г., хирург Ю. В. Шапиро пишет о А. Кокорекине: «Ему довелось присутствовать на сожжении умершего брамина. Набравшись впечатлений и подарков для любовницы и жены, он вернулся в Москву на сутки раньше, чем его ждала жена. Эти сутки он провёл у любовницы, которой отдал подарки и в объятиях которой не без приятности провёл ночь. Подгадав по времени прилёт самолёта из Дели, он на следующий день приехал домой."
Хочется спросить у хирурга Ю. Шапиро - откуда у него "воспоминания" о любовнице Кокорекина и о "приятности" проведённого с ней времени? Может быть, ему умирающий художник на больничной койке лично в этом признался? Но зачем ему это делать? Ведь ни Алексей, ни врачи на тот момент даже не подозревали о чёрной оспе, диагноз был поставлен художнику посмертно и совершенно случайно. Поэтому признаваться в своих контактах ради предотвращения эпидемии Кокорекину было не нужно. Все его контакты начали выяснять уже после смерти и постановки диагноза.
В больнице он провёл в общей сложности двое суток и находился в крайне тяжёлом состоянии, так что вряд ли у него была возможность и желание, умирая, рассказывать постороннему человеку о своих внебрачных связях. Да и его ли это был врач? Как у больного гриппом, как тогда считали врачи, мог оказаться лечащий врач - хирург?
Но тогда откуда Ю. Шапиро взял свои "воспоминания"? Скорее всего, историю с любовницей и прочие интимные подробности он почерпнул из литературных опусов А. Мильчакова или фильма, снятого по его сценарию. Что менее вероятно, врач пересказал один из многочисленных, не имеющих конкретного источника, слухов. И догадываюсь, что сделал это затем же, зачем в своё время и А. Мильчаков - стремился пикантными "подробностями" привлечь внимание к своему литературному произведению. Вот только жанры перепутал и забыл, что речь идёт о реальных людях.
Помимо версии Ю. Шапиро в Википедии представлена альтернативная. Читаем: "Обстоятельства возвращения художника из двухнедельной поездки в Индию 23 декабря 1959 года и дальнейшие события его дочь Валерия описывала по-другому. В аэропорту «Внуково» Кокорекина встречали его жена, дочь от первого брака и знакомый за рулём автомобиля. На самочувствие художник не жаловался, из аэропорта все вместе поехали к нему домой. Уже вечером Кокорекин почувствовал себя плохо, у него поднялась температура, начался сильный кашель, всё тело охватила острая боль. На следующий день художник побывал в поликлинике, где терапевт поставил ему диагноз «грипп».
Хочется спросить у уважаемой Википедии: чьи воспоминания весомее - дочери художника Валерии или некоего врача, который не являлся членом семьи и при описанных им событиях не присутствовал? Если дочери, то почему такой сомнительный источник, как мемуары врача, всё-таки приводится на "энциклопедическом" ресурсе?
С воспоминаниями Ю. Шапиро получается парадоксальная ситуация, впрочем, как и с литературными "произведениями" А. Мильчакова - сегодня книгу может издать любой, было бы желание и средства; сведения, описанные в книге, никто не "модерирует"; но сам по себе факт публикации/экранизации ложных сведений практически узаконивает их в глазах современников и потомков. Выходит так: возник некий слух, кто-то его опубликовали, и слух "стал фактом". Или вовсе в обход этических, моральных и гражданских законов некто опубликовал клевету, и после публикации она начинает считаться правдой. Не слишком ли просто, господа, для правового государства?
Теперь о поездке в Индию и присутствия А. Кокорекина на похоронах брамина, о котором пишет всё тот же Ю.Шапиро, а вслед за ним и все прочие авторы. Индия впервые появляется в очерке А. Мильчакова "В город пришла беда", как впервые там появляются вымышленные "похороны брамина", "привезённый с похорон ковёр из вещей покойного", "золото и костюмчик из Калькутты". "Вещи, сданные в комиссионку", о которых сейчас рассказывают во всех СМИ, тоже вымысел, даже не художественный, а я бы сказала, бытовой.
Отсутствие вещей в комиссионках подтвердили официальные справки, собранные А. Мильчаковым, однако это не остановило его бурную литературную фантазию. И теперь эти "достоверные сведения" опубликованы в той же Википедии и прочих, "вызывающих доверие" источниках. Приводится даже местоположение комиссионных магазинов, куда были сданы несуществующие вещи, а потом "выявлены все посетители и установлены покупатели вещей". Для пущей убедительности читателей заверили, что несуществующие вещи, изъятые у несуществующих покупателей, доблестно "сожжены".
Чтобы разобраться с вещами, достаточно включить простую логику. 23 декабря художник вернулся домой, 24 почувствовал себя плохо, 27 был госпитализирован, 29 скончался. Ни одна адекватная и любящая жена, а Ольга Дмитриевна была именно такой, не станет бегать по комиссионкам, сдавая привезённые мужем подарки, пока он в тяжёлом состоянии сначала лежит дома, а потом - в больнице. Тем более не станет развозить по комиссионкам вещи сразу после его смерти. Когда у нормального человека такое горе, нормальному человеку не до комиссионок. Да и когда она могла бы успеть сдать вещи, если сразу после смерти Алексея уехала в Питер к семье?
И вот ещё вопрос по существу: по версии молодого литератора жену Кокорекина отличал расчёт и меркантильность, но тогда зачем ей надо было ехать в магазины на другом конце Москвы (на Ленинском проспекте и Шаболовке), куда якобы были сданы вещи, если жила Ольга Дмитриевна в районе метро Аэропорт? Район престижный, там свои комиссионки имелись. Замести следы? Но ведь диагноза "чёрная оспа" ещё не было!
Однако у А. Мильчакова с логикой было не очень хорошо. Он заботился не о логике и правдивости повествования, а о накручивании, как сейчас принято говорить, рейтингов. И несмотря на давность повествования весь бред, который он нагородил вокруг этой истории, сегодня множится и перепечатывается, как неподлежащая проверке истина. Прав был Аркадий Ваксберг, говоря, что "борьба с "Вариола Вера" войдёт в историю"...
Так если не было любовницы, сбежавшей вдовы, сожжённого брамина, заразного ковра, золота из Калькутты и прочих вещей, спешно сданных в комиссионки - чувствуете, как сразу тускнеет повествование? - что же тогда было? И куда на самом деле ездил художник?
А всё было гораздо трагичнее и, одновременно, человечнее.
Как я уже сказала, командировка от СХ РСФСР у Алексея Кокорекина была в Египет.
Несмотря на "оттепель", зарубежные поездки в те годы были доступны далеко не всем. И даже дважды лауреат Сталинской премии, каковым являлся художник, не мог бы получить разрешение на две зарубежные командировки подряд в течение 1959 года. А в 1959 году он совершенно точно побывал в Египте.
С 1985 года у нас в семье хранятся этюды, подписанные художником: "А. К. 1959". Вернее, они "выставлены в постоянной экспозиции" - бессменно украшают интерьер. Они были любимыми у Ольги Дмитриевны, и сейчас любимые у меня. Это последние написанные им работы, три пейзажа - "Вид на Нил из окна гостиничного номера", "Пейзаж с пирамидой Хеопса и Сфинксом" и "Женщины на берегу Нила". Ещё есть два небольших этюда маслом с египетскими видами из той же поездки.
После того, как Алексей познакомился с Люсей, как он ласково называл Ольгу Дмитриевну, этюды он привозил из каждой поездки. Но пейзажей из Индии, написанных с 1956 по 1959 годы, в его наследии нет. Есть только египетские.
Когда я ранее назвала Ольгу Дмитриевну "Музой", я использовала это слово в самом широком значении. Она умела вдохновлять не только на творчество, но, я бы сказала, на жизнь. В моём окружении до сих пор не было человека, кто умел так бережно и уважительно общаться с людьми, так легко и в то же время ненавязчиво открывать лучшие стороны их таланта и характера.
...............................
Ольга Дмитриевна была из старинного рода Капшаниновых, отец - Дмитрий Дмитриевич и мама - Ольга Семёновна. Чем занимался в жизни отец ОД, я не знаю, но мама работала врачом-стоматологом. В сегодняшней загадочной реальности, когда зубных врачей приходится посещать постоянно, переустанавливая иные пломбы по несколько раз, меня искренне удивляет тот факт, что умерла Ольга Дмитриевна в семьдесят четыре года с теми пломбами, которые ей в детстве ставила мама. Видимо, дело не в современных стоматологических материалах, а в талантливых руках и опыте врача.
Жили Капшаниновы в огромной квартире на Пионерской улице в Санкт Петербурге.
После революции её переделали в коммуналку, подселив две семьи. Изначальным хозяевам остались пара комнат: небольшая длинная, похожая на вагон поезда (в ней раньше жила прислуга, а после "подселения" - Ольга Семёновна; там же она принимала пациентов) и большой зал, украшенный внушительными лепными атлантами, поддерживающими свод высокого потолка. От счастливых времён дореволюционной жизни в архиве сохранилось несколько детских фотографий. На одной из них маленькие Ольга и Дмитрий сидят под огромной рождественской ёлкой. Также есть почтовая фотокарточка с надписью на обратной стороне "Христос Воскресе! Марии Яковлевне ... Русиновой." Слева Ольга с игрушечным поросёнком на коленях, внизу по центру Дмитрий с балалайкой в руках. Похоже, нелепые постановочные снимки с замученными фотографом детьми делали не только в моём детстве, а вообще с момента появления фотоаппаратов.
Брат Ольги Дмитрий так и прожил всю жизнь в этой старинной квартире, где родился 30 июля 1904 года. "Когда родился Дим Димыч, звонили колокола, - рассказывала мне ОД, - потому, что в этот же день родился наследник семьи Романовых Цесаревич Алексей. И моя мама любила говорить: "Колокола звонят потому, что у меня родился сын!"
Когда Дмитрий женился, он привёз в "урезанное" семейное гнездо жену Майю. После войны долгое время жил в Китае, поднимая их судостроительную промышленность, за что получил высшую награду Китайской народной республики. В 1954 вернулся в СССР и до пенсии работал главным конструктором на Балтийском заводе. При этом имел настолько большой опыт и ясный ум, что после выхода на пенсию остался неофициальным консультантом, и к нему, восьмидесятилетнему, по сложным случаям ходила советоваться шестидесятилетняя "молодёжь".
Ольга Дмитриевна обладала удивительно мягким и интеллигентным характером. Из общения с ней и Дим Димычем я поняла, что такое настоящее аристократическое воспитание. Я не помню, чтобы она хоть раз в разговоре позволила себе показать негативные эмоции, на кого-нибудь повысила голос или дурно отозвалась. Она великолепно готовила, профессионально шила и вязала; прекрасно водила машину, тормозя так, что не проливалась вода из полного стакана, поставленного на капот (старая школа!); занималась горными лыжами и играла в большой теннис; а после смерти Алексея Кокорекина, когда осталась без средств к существованию, освоила профессию шрифтовика-плакатиста. В начале 80-х годов она разрешила моему отцу организовать у себя в квартире, в большой кухне, ювелирную мастерскую, и под его руководством начала осваивать ювелирное дело.
В каком году встретились ОД и Алексей, я точно не знаю, но, судя по всему, познакомил их большой теннис. Ольга Дмитриевна однажды упоминала о некоей романтической встрече на корте. В конце тридцатых годов прошлого века она выступала за Ленинградский клуб "Буревестник". В семейном архиве сохранился более ранний диплом от 1934 года, выданный ей за второе место в смешанных внутриклубных соревнованиях по теннису в Д.И.Т.Р.е имени тов. Молотова, где она играла с неким П. Майданским; а также вырезки из газет с её фотографиями.
Среди графических работ Алексея Кокорекина есть карикатуры на участников теннисных соревнований. Одна из них подписана "Коля Озеров, мастер спорта, чемпион и т.д" Судя по всему, шарж создан между 1941, когда Озеров стал мастером спорта, и 1947, когда получил звание заслуженного мастера спорта. И уж точно до 1950, когда он провёл свой первый репортаж о футбольном матче и стал спортивным комментатором.
На другом дружеском шарже подпись "Корбут Женя" - тоже фигура довольно известная: тренер, пионер отечественного тенниса.
Есть коллективный шарж на группу покалеченных игроков, датированный 1950 годом. Замыкает шествие Евгений Корбут, а возглавляет - Ольга Капшанинова, несущая в руке своё пламенеющее заштопанное сердце. Называется работа "После матча".
Получается, что к этому времени любовь между художником и его Музой вовсю пылала, но он был женат, и Ольга Дмитриевна разбила этой любовью себе сердце. Она не догадывалась, что через пять лет её сокровенное желание исполнится.
Графических работ в архиве сохранилось не много. По воспоминаниям моей мамы и со слов Ольги Дмитриевны, пейзажной живописью Алексей Кокорекин серьёзно занялся после тридцати пяти лет, когда познакомился с ОД. Для художника начать осваивать новый жанр в таком возрасте - поздно и не характерно, но это очень похоже на правду. Обе сталинские премии Кокорекин получил за плакаты. Естественно, художественное образование предполагает занятия живописью. Но для того, чтобы всерьёз загореться пейзажами и перейти на холсты большого размера, состоявшемуся плакатисту было нужно вдохновение, выходящее за рамки состоявшейся карьеры. Например, встреча со своей Музой.
...........................
Жили Кокорекины в Москве в небольшом деревянном "особнячке" недалеко от метро Аэропорт. В то время СХ выделял такие помещения заслуженным художникам под мастерские. В конце 60-х дом был ещё "жив", и пока мои родители ждали получения своей квартиры, ОДэша приютила молодую семью у себя. Потом особняк снесли, предоставив владелице квартиру в новом панельном доме по соседству. Январскую дезинфекцию 1960 года проводили в особняке, и после неё всё выглядело так, словно помещение полностью залили кипятком с химикатами верхние соседи. От некоторых картин остались только большие растрескавшиеся рамы.
К наследию мужа Ольга Дмитриевна относилась фанатически бережно, собирала и хранила любые его работы, даже наброски, сделанные на каких попало листках бумаги. После его смерти она окружила себя работами любимого художника, словно через них он мог продолжать с ней общаться. Иногда меняла их, вынимая из рам одни и вставляя другие. "Чтобы не наскучивали", - объясняла она.
В гостях у ОД я всегда любовалась большим пейзажем "Дорога на Коктебель" и другим полотном, написанным по быстрому эскизу "Гора пяти вершин".
К сожалению, судьба одной из этих картин прослеживается только до порога соседской квартиры, другой - до дома некоей "хорошей знакомой", присутствовавшей на поминках. До сих пор помню лицо Дим Димыча - как он сгорбившись сидел на стуле и растерянно смотрел на женщин, которые в конце поминального застолья деловито полезли снимать со стен пейзажи со словами: "А эту картину Ольга обещала мне!" Характер и воспитание Дим Димыча не позволяли ему начать выяснять подробности этих обещаний. Я давно заметила, что смерть, как любой кризис, делит людей на две категории - тех, кто мгновенно начинает драться за наследство (хорошо подходит слово "падальщики"), и тех, кто понимает, что любые материальные вещи - это мишура, украшающая самую главную драгоценность - жизнь любимых людей.
Мы судим по себе, и люди из первой категории не в состоянии понять людей из второй. Мотивации вторых для первых - загадка: "Щедрость и порядочность - а что это? Где это можно продать?" Возможно, поэтому молодой литератор А. Мильчаков придал героине своих произведений черты характера, понятные и близкие ему самому?
Среди сохранившихся работ Кокорекина много морских и горных видов Крыма и Абхазии. После женитьбы на Ольге Алексей купил в Колхиде небольшой домик на четыре комнаты, прямо на берегу Чёрного моря. Первая линия деревни - а вся деревня преимущественно и состояла из этой первой линии - находилась так близко к кромке воды, что осенью, во время штормов, пена волн затекала в сад. Можно было ходить купаться ночью - перейдёшь узкую грунтовую дорогу, на которой две машины с трудом разъедутся, и ты уже на пляже. В конце августа вода начинала "цвести" - светиться ярким голубым планктоном. Любой движущийся предмет сразу становился видимым, обретая искрящиеся очертания.
"Чтобы вода светилась, она должна быть чистой, а небо - звёздным и безлунным. Во время войны так обнаруживали вражеские подводные лодки - перископы становились заметными во время движения. Попробуй, брось в воду камень", - говорила мне ОД. Бросить камень меня долго просить не приходилось - булыжник летел в чёрноту воды, поднимая столб голубых брызг.
"А в сентябре в начале девятого во-он там, над горизонтом, ненадолго поднимается Сириус. На пол часа примерно", - показывала она рукой в сторону светящегося огнями ночного Сухуми.
Перед сном я лежала на деревянной лавочке во дворе, чтобы было удобнее глазеть в небо, и считала падающие звёзды. Воздух обнимал душистой тёплой влагой, запахами флоксов и жимолости. С моря доносился шорох волн, в кустах дребезжали древесные лягушки и звенели цикады, а в траве шуршали ёжики. Мне хотелось дождаться двадцатой звезды, загадать двадцать желаний. Ждать приходилось минут пять - некоторые падали парами.
После смерти Алексея у Ольги Дмитриевны осталась только полдома - две комнаты, и половина участка. "Видишь те пальмы? - спрашивала меня она, показывая через забор на высокие мохнатые стволы, увенчанные лохматыми шапками, - их посадила я, когда мы приобрели этот дом. Это так они выросли с тех пор". Пальмы шелестели на ветру жёсткими листьями, им было всё равно.
Когда в начале восьмидесятых я первый раз (не считая момент зачатия) приехала в дом на побережье, где познакомились мои родители, меня охватило такое необъяснимое чувство покоя и безопасности, какого я не испытывала больше нигде и никогда, ни до, ни после этого момента. ОДэша уступила нам с мамой свою комнату. Две кровати, крохотный стол у окна и стенной шкаф - вот всё, что в ней помещалось. Небольшие окна выходили на море. Вылинявшие на солнце короткие занавески на карнизе из натянутой лески превращали комнату в подобие купе поезда, с одним отличием: к стенам Алексей прибил узкие деревянные полки, на которых со временем собралась целая коллекция сувениров, сделанных им из камушков и выброшенных на берег облизанных морем коряг. Причудливые фигурки загадочных существ, рыбы и птицы глазели с полок разноцветными бусинами глаз. Некоторые порывались упасть от неосторожных прикосновений. Одну весёлую рыбку хозяйка подарила мне на память.
Домик не предназначался для жизни зимой, так, дачная халабуда с картонными полами, но после смерти мужа ОД умудрялась жить там с начала апреля до конца ноября. Летняя кухня под наклонным шиферным навесом располагалась во дворе, в ней - плита, работающая от газового баллона, "грохотучий" алюминиевый рукомойник, шкафчики для посуды и продуктов - всё обыденно. Но что её действительно отличало от всех других летних кухонь - роспись кисти Алексея Кокорекина. С деревянной перегородки, заменяющей стену, пронзительно сверкал очами двухметрового роста джигит в белом бешмете, чёрной черкеске с газырями и чёрной папахе. Джигит гордо выгибал огромные брови, расправлял плечи, в одной руке он держал рог с вином, другой сжимал рукоять кинжала. Обрамляла джигита сочно выписанная щедрая лоза тёмно лилового винограда, каждая кисть размером под стать джигиту. Венчала это великолепие надпись: ;;;;;;;;;;; - "садгегрдзело". Я так и не научилась произносить тост без акцента.
С одной стороны участок Кокорекиных соседствовал с семьёй Кобалия, а вторую половину её дома и участка ещё при жизни Алексея выкупил Владыка всея Абхазия. На лето он привозил туда свою сестру с семьёй, и изредка, между зарубежными командировками из Европы в Азию, заезжал навестить родню. С матерью семейства Кобалия, Любой, ОД сдружилась, но несмотря на это оба соседа мечтали со временем выкупить половину дома и участок Ольги Дмитриевны, и каждый год, когда она приезжала из Москвы, заводили об этом разговор. "Я уже стала скользкая, как уж, - жаловалась ОД. - Каждый раз, когда они приходят говорить об этом, отнекиваюсь и ухожу от разговора."
Кто бы знал тогда, что вскоре начнётся война, и все жители покинут Колхиду...
Через год я собиралась поступать в "Строгановку", и параллельно с учёбой в школе посещала репетиторов по рисунку и живописи. Увидев, что я целыми днями маниакально рисую в альбомах всё, на чём остановятся глаза, Ольга Дмитриевна спросила: "Ты маслом пишешь?"
"Нет", - ответила я. -Только темперой. Да нам для поступления маслом и не надо".
ОДэша загадочно улыбнулась и попросила меня помочь, потом нырнула куда-то под дом и принялась передавать оттуда художественные принадлежности - этюдники трёх калибров, от совсем крошечного, размером с почтовую открытку, до большого, рассчитанного на формат 40Х50 см., рулоны тонкого холста в диковинном металлическом тубусе, коробки с масляными красками, разбавитель, щетинные кисти и стопки загрунтованного картона.
"Это тебе, - сообщила она. - Пойдём, я научу, как разводить краски и правильно мыть кисти".
От такого богатства я немного ошалела. Краски и холст были бесподобного качества, у нас такие не продавались; Кокорекин привозил их из зарубежных командировок. Этюдники "под себя" он переделывал сам. К одному примостил ноги от фотоштатива и раскладную подложку из тонкого оргалита, чтобы можно было крепить к нему картон большего размера. В другом установил лампочку, работающую от плоской батарейки, чтобы можно было писать ночные этюды. Один из них назывался "Шторм перед грозой". Коричневое море, луна, похожая на красный апельсин - работа завораживала напряжённостью и тревогой... А в дне самого маленького этюдника он сделал овальную прорезь для пальца, и его можно было держать в левой руке, как палитру.
Свой первый маленький натюрморт маслом на картоне я вымучивала часа четыре, если не дольше. Соорудила рабочее место под навесом за кухней. У меня не получалось, я страдала.
"Алёна, иди обедать! - в который раз позвала меня мама. Ей уже надоело, в голосе появились интонации обиженного инквизитора. - Долго я тебя буду ждать?"
"Оставьте девочку, Лиза, - мягко приструнила её ОДэша. - Самые страшные муки для художника - это муки творчества!" Тогда я удивилась, насколько точно она меня поняла, и была благодарна ей за заступничество. По сию пору удивляюсь, как Ольге Дмитриевне удавалось говорить мягко, уважительно, но столь весомо, что в её присутствии становились покладистыми и вежливыми даже отъявленные грубияны.
В то лето у мамы с ОДэшей нашёлся общий интерес на жаркие вечера - пасьянсы. Я всегда была равнодушна к карточным играм, но из вежливости позволила научить себя одному.
"Этот пасьянс называется "Пасьянс Марии Медичи", а по другому - "Истерика". Понять, что он не сошёлся, можно, по тому, что одна и та же комбинация карт начинает повторяться раз за разом. Он вообще очень редко сходится. Говорят, его придумала Мария Медичи, и у неё он сошелся всего два рада в жизни - перед свадьбой и перед смертью", - объясняла ОДэша.
"А у вас он хотя бы раз сошёлся?" - спросила я.
"Да. Одно время я постоянно его раскладывала и загадывала на нём желание" .
"А что это было за желание?" - любопытство подростков сильно превышает их чувство такта.
"Выйти замуж за одного человека. Но я знала, что не смогу стать его женой, потому, что он был женат", - ответила ОД.
"И как, вышли?"
"Да", - улыбнулась она. Позднее я поняла, что она говорила об Алексее Кокорекине.
Как-то раз, уже не помню в связи с чем, у нас зашёл разговор про смерчи. На Чёрном море это частое явление, и у местных жителей считается плохой приметой, предвестником несчастий. Ольга Дмитриевна рассказала, как в 1959 году они с Любой сидели на пляже, и увидели недалеко от берега в море тоненький смерчик. Он закручивал и поднимал вверх воду, двигаясь к сидящим на берегу женщинам. "Потом он вышел на берег, так же, как воду, закрутил песок, и пошёл прямо к моему дому. Я побежала за ним, а Люба кричала мне вслед: "Ольга, не беги! Ольга, не беги!"
"Почему?" - спросила я.
"Местные считают, что это к несчастью", - ответила ОДэша.
"И что потом?" - я слушала эту историю, как сказку.
"Потом он пришёл ко мне в сад и там рассыпался кучкой песка, - ответила ОД. - Вскоре после этого умер мой муж, а я сама заболела и чудом осталась жива".
Совпадения и параллели, которые случились потом в моей судьбе, заставляют задуматься о мистической синхронии некоторых обстоятельств наших жизней. За всё время общения с морем я видела смерчи дважды. Первый раз два могучих чёрных столба шли почти возле самого горизонта. Толстые, приземистые, непроницаемые. "Судя по размеру, они где-то километра два в диаметре", - восхищённо прикинул стоящий рядом со мной дядя, лётчик. После этой встречи со смерчами в ближайший год ушли на небо мой любимый дед Александр Поликарпович Левашов и Ольга Дмитриевна...
Второй раз семь длинных изогнутых жгутов я увидела недалеко от Лазаревского - они, словно танцуя, двигались вдоль берега. Поезд, на котором я ехала в Адлер, делал поворот, и всё, что происходило впереди, было видно из последних вагонов. Пассажиры прильнули к окнам, а я вовсе вышла в тамбур, чтобы полюбоваться тонкими чёрными косыми змеями, соединявшими небо и землю. В тот год у меня скончался любимый мужчина, а коллеги и окружение отобрали фирму и устроили травлю, пойдя на поводу у бандитско-государственных структур и собственных животных инстинктов "догрызания лежачих". Точно так же травля, устроенная Ольге Дмитриевне после смерти Алексея Кокорекина, едва не отправила её вслед за любимым художником и навсегда сломала жизнь - в течение ближайших лет ей диагностировали рак, и она перенесла несколько операций. Я не стану публично озвучивать медицинские диагнозы, но расскажу, что послужило их причиной.
Если бы я не знала пяти законов ГНМ Райка Хамера, сочла бы болезнь ОДэши случайностью. Но я знаю. И сейчас уже могу расшифровать, какие непереносимые психологические переживания запустили процессы в её физическом теле. Первым мощным конфликтом стала потеря члена семьи. Кстати, аналогичный конфликт был у самого доктора Хамера - внезапная трагическая смерть сына, с чего, собственно, и началась история его открытий и создание ГНМ. Вторым конфликтом Ольги Дмитриевны стал сильный страх за жизнь членов семьи: стресс трёх фатальных дней, когда Алексея Кокорекина госпитализировали, и страх, что она могла заразить семью, когда после его смерти, не зная об оспе, поехала в Ленинград к Дим Димычу и Майе. Удивительно, но ни сама ОДэша, ни брат с невесткой не заразились чёрной оспой. В это трудно поверить, учитывая, что пять дней она провела в одной квартире с больным мужем, выхаживая его от гриппа.
Третьим мощным конфликтом стала травля, начатая и продолженная А. Мильчаковым, особенно слухи о любовнице. Хамер определяет это, как "конфликт грязи". Он возникает, когда человек оказывается жертвой грязных слухов и сплетен, и не имеет возможности оправдать себя и восстановить справедливость. Всё то время, пока молодой литератор наслаждался победоносным триумфом своих вошедших в историю произведений, оклеветанная им, больная и по его "милости" тоже женщина боролась за свою жизнь на больничных койках. До конца жизни ей пришлось жить на таблетках, потому, что груз пережитого так и остался похоронен в её душе. Такое не забывается.
Незадолго до смерти она перестала пить таблетки и объяснила моей маме, что "просто очень устала".
Иначе, как "чума души", я назвать всю эту историю не могу. "Чума души" людей, которые приносят других в жертву не литературе, нет - в жертву любителям сплетен и слухов. Ради чего? Ради, как сейчас принято говорить, лайков и рейтингов.
Люди всегда говорят о себе, это закон Теней, Закон Отражения. Не мог А. Мильчаков написать свои очерки и сценарии, не облив грязью художника и его Музу. Не мог Ю. Шапиро написать свою книгу, не "вспомнив" грязных обстоятельств смерти Алексея Кокорекина. И все прочие, кто радостно множат эту грязь, не могут её не множить.
Это и есть Переход. Это и есть разделение на ветки реальности. Кто что множит, тот то и притягивает.
Аминь.