Работая над новым переводом, я не ставлю целью «переписать или переосмыслить» текст Батожабая, что невозможно. Преклоняясь перед великолепным переводом Никифора Рыбко, сделанным, вероятно, при помощи и присутствии самого автора, всё же я надеюсь дать читателю максимально близкий к оригиналу русскоязычный текст, полный подробностей и деталей, которые в наше время должны вызвать новый интерес к личности и произведению автора. Одна из моих задач перевода - выяснить насколько был политизирован оригинал текста, хотя, на мой взгляд, задачи, поставленные автором далеко опередили время, но до сего дня не раскрыты полностью перед читателем и, к сожалению, всё более отдаляются от современников. Для наиболее полного раскрытия замыслов автора должны быть сопоставимы масштабы знаний и талантов автора и тех, кто работает с его текстами.
(Прошу помнить, что публикация дана в черновом варианте, без вычитки, сразу после перевода. Также напоминаю, что финанасовая поддержка народа - добровольная, требуется только на период литературного перевода. При первой претензии правообладателя перевод и публикация произведения будут остановлены, все опубликованные материалы - убраны. Правообладатели об этом предупреждены через социальные сети).
Продолжение. Начало в этой же папке.
О чём думают богачи, отобравшие у них все вместе – силы, здоровье, мечты, саму жизнь, буквально – всё, кроме воздуха? На белой и нежной шее Жалмы, будто ужаленная змеёй, слабо бьётся синяя жилка. Трепетавшие счастьем чёрные крылья бровей сломались и опали, полные жизни красные губы стали свинцово-синими и крепко сжаты. В глазах, где всегда горели искры вечного родника, теперь колышется чёрная тень, за которой толпа, провожающая Туван-хамбо. Руки Жалмы, рождённые для того, чтобы поливать живые цветы, вымаливают жизнь, безвольно дрожа перед смертью.
Только что шумевшие и веселившиеся люди, богачи, красивые молодые женщины, чванливые и родовитые парни, как будто бы устыдились и не смотрят прямо на несчастных, надвинув на глаза свои лисьи и рысьи шапки.
Во время этой тягостной паузы стоявшие позади порядочные и никчёмные люди, а также дети залезли на заборы и любопытствуют, сидя на них рядами, как галки.
Почувствовав нутром неладное Туван-хамбо и генерал-адъютант барон Корф вышли из саней и встали впереди коней.
Некоторые люди не только слышали, что недавно, неподалёку отсюда, был пойман и застрелен жандармами бежавший с каторги Мышкин, но и знали кое-что о судьбе застреленного. Арестовавшие Аламжи, как «друга Мышкина», Пустяков и Шаргай-нойон распространили, подсолив от себя, этот слух среди народа.
«Они убили каторжника! А что же собираются делать с Аламжи?», «Наверное, расстреляют прямо сейчас», - такие слухи разнеслись среди народа, подобно шелесту листьев на деревьях.
«Будут стрелять или нет?» - этот вопрос больше других мучил Самбу-ламу. Будто собака, ожидающая в тазу еду, смотрел он из-за спин людей.
«Вот так со мной пререкайся! Теперь он будет знать кто такой богач Намдак!» - злорадно думает, стоя в первых рядах и смотря на арестованных, заострив взгляд, Намдак.
«Что будет? Как поступят?» спрашивают друг у друга, сидящие на заборах взрослые и ребятишки, вытянув шеи, изучая лица и каждое движение Туван-хамбо и барона.
Деревья возле домов лам, тянущиеся в небо своими голыми ветвями, наверняка, видят всех любопытствующих. В это время в многотысячной толпе не раздалось ни одного звука, только отчётливо слышно в напряжённой тишине фырканье лошадей.
Сдвинув брови, натянутой тетивой монгольского лука, бросая искры из глаз, стиснув посиневшие губы, булатной подковой стоит Аламжи. Кулаки его крепко сжаты, кажется, что стоит ему только один раз резко двинуть могучими руками, как со звоном разлетится держащая его цепь. Ни одной мучительной, искажающей облик, морщины не видно на его красно-медном лице.
Тем не менее, он чувствует, не оглядываясь, плач своих детей и жены, но старается не показать народу обуревающих его душу чувств.
Наблюдающие за людьми, вставшими плечом к плечу перед Аламжи, Туван-хамбо и барон Корф, как бы испытывая неловкость или брезгливость, остановились перед ними в шагах десяти. Мохнатые брови барона вскидывались то вверх, то вниз, левой рукой он поглаживал золочёный эфес шашки.
Низкорослый Туван-хамбо, не меняя бесстрастного выражения белого лица, молитвенно сложив и подняв над головой руки, заговорил:
- За то, что он человек учения Будды, именем этого учения и бурхана, прошу помиловать Аламжи, который совершил ошибку! Ваше высокопревосходительство, царь и бурхан родственны между собой, молю вас, охраняющего небесное происхождение царя, помиловать и даровать жизнь Аламжи! – так, слово в слово, повторил заученную ночью вместе с бароном фразу Туван-хамбо.
Не ожидавшие такого поворота событий богачи испуганно смотрят в лица друг друга. Батраки, не поверившие своим ушам, не отрывают взгляда от Туван-хамбо.
Закрученные вверх усы барона чуть шевельнулись, пенсне на его глазах задрожало и, будто бы всем своим обликом жалея Аламжи, он отдал приказ:
- Освободить! – и, поднял утверждающе руку, замерев на мгновенье.
Пустяков и Шаргай-нойон совершенно растерялись и не знают, что делать, выпучив глаза, как не видящая днём, желтоглазая сова, сидели в сёдлах вытянув головы.
- Приказываю освободить! – повторил слегка осипшим голосом барон.
Туван-хамбо, стоявший, молитвенно сложив руки, не сдвинулся с места. Испугавшись, Шаргай-нойон и Пустяков, бросили от неожиданности вожжи и слезли с коней. Но тут из толпы вышел человек с выпирающей спиной и костылём, подпрыгивая на одной ноге, и оглядываясь по сторонам, он приблизился к Аламжи, отвязал от его косы вожжи и бросил их на ближний заплот. Вожжи взвились в воздухе длинной тонкой змеёй, весь народ, не шевелясь и не отрывая взгляда проследил их полёт до тех пор, пока они не повисли на жердях заплота. Сидящие на них дети, загалдев, как ускользающие от хищника воробьи, мгновенно исчезли.
Туван-хамбо и барон Корф уже давно были в своих санях: кони их разом устремились вперёд. Только что стоявшие плечом к плечу люди, закрывавшие дорогу, раздвинулись подобно деревьям, раскололись надвое, открыв процессии путь.
Крепко обняв жену, державшую ребёнка, Аламжи снял с шеи, скрытую за рваной козьей шубейкой изображение бога на кожаном шнурке, сжал его в ладонях и несколько раз поклонился. Потом кожаный шнурок с божеством снова повис на нём, как петля на шее могучего дикого жеребца.
Человек с костылём встал на одно колено и пытался снять с его запястий наручники цепей. Движущиеся вперёд на санях барон Корфма и Туван-хамбо украдкой взглянув на Аламжи, подмигнули друг другу с чувством исполненного долга. Ведь они специально арестовали и привели Аламжи сюда, что помиловать его перед тысячами верующих, ведь вера от этого будет ещё крепче.
- Бурхан!... У нас был Ашата-бурхан, он нам и помог! – запричитала и молитвенно сложила ладони Жалма, так и не раскусившая обмана лам и нойонов, кланявшаяся теперь до земли вслед Туван-хамбо и барону Корфу.
Кони Туван-хамбо, выйдя на заснеженное место, прибавили шаг. Провожающие на конях и пешком продолжают двигаться вперёд. Взяв на руки маленького Балбара, ведя за собой жену и Булата, вслед за всеми зашагал и Аламжи. Ребятишки, спрыгнувшие с заборов, гомонят и бегут по дороге вслед за уезжающими.
Конец первой главы.
Глава вторая
В лесу
Спящему Аламжи слышатся откуда-то печальные стоны: из закрытых глаз не бегут слёзы, из стиснутых зуб не вырываются слова. Аламжи спит глубоким сном, но лицо охвачено мукой, густые чёрные брови сдвинуты и почти соединились. В один из моментов Аламжи приснилось, что «Бурятский народ, оставшись без воздуха, задыхается и умирает». Тем не менее, голоса умирающих людей не слабеют. С рваной раной, тянущейся по голове красной бороздой, сутулясь большим, неуклюжим, телом, вразвалку, медвежьей походкой, вышел человек из множества людей и встал впереди множества людей. «Ээ-э! Погодите! Откуда тут появился мой отец?», - удивившись, Аламжи поспешил навстречу своему отцу, но тут же остановился. «Я же убил его! Как же отец ожил? Сейчас увидит и задушит меня!», - подумал во сне Аламжи и хотел крикнуть, но крик не выходил. От напряжения и душевных мук на лице его выступила жёлтыми каплями, как от выжатого лимона, испарина.
Промучившись некоторое время, Аламжи внезапно проснулся и вышел из сна. «Оо-о, бедолага! Хорошо, что это было во сне! С чего это я увидел отца?» - раздумывая, он вытер концов мехового одеяла пот.
Далёкие печальные звуки не смолкали в ушах. «Кто же это плачет?». Он хотел резво встать на ноги, но его длинная коса, свисавшая на землю, не отпустила: растаявший днём таёжный снег, ночью замёрз. Протекавшая через их большой шалаш талая вода сковала за ночь конец его разметавшейся косы. Напрягшись, Аламжи резко дёрнул головой и встал. Коса отодралась от земли вместе с куском льда, заблестевшей за его спиной свинцовым зеркальцем. «Где бы ни был, кроме неудобств эта коса ничего не приносит!» Нервно шепча эти слова, он взял косу за конец и оттянул назад. Жена, варившая на костре чай, подбежала к нему, желая помочь освободиться от куска льда.
- Хватит! – сказал Аламжи и взяв, лежавший на земле острый топор, отрезал свою шелковистую, чёрную косу.
- Не надо, грех! – кинулась к его рукам жена.
- Маньчжурскому богдыхану мы больше не поклоняемся, - сказал Аламжи и, бросив косу в горящий костёр, приобнял жену.
Мокрая коса, будто верёвка, пропитанная маслом, зашипела и вспыхнула. Сгорела, как змея, обвившая головёшку. Жена с мужем не проронили ни слова.
Неожиданно за их спинами раздался смех. Вздрогнув от неожиданности, они оглянулись: вскинув голову из-под чёрной козьей дохи на них смотрел Булат. Привыкший во время игр садиться на отца, управлять им косой, как вожжами, сынишка решил, что отец избавился от косы из-за него. Решив так, он смеялся ещё пуще:
- Знаю, знаю!.. Теперь я буду дёргать тебя за уши!
- Глупенький, мой Булат, совсем ещё глупенький, - Жалма обняла сынишку, которому скоро должно было исполниться семь лет.
Кто хоть раз слышал душераздирающий плач верблюдицы, у которой умер верблюжонок, тот не забудет этого никогда. Во все времена этот протяжный плач печалил сердце человека, она невыносима, как скорбь младенца. Примерно такой звук, как будто вырвавшись из глубин земли, становился всё ближе и ближе. Из подвешенной к жерди шалаша кожаной сумы послышался другой, такой же тонкий, звук и смешался с приближающимся звуком. Прислушивающаяся семья Аламжи разом обернулась к суме. Оттуда, из мехового отверстия показалась и замахала рука младенца.
- Балбар, Балбарка!, - Жалма сняла суму и взяла оттуда на руки спелёнатого ребёнка.
Балбарка, которому ещё не исполнилось двух годов, щурясь от солнца, трёт лицо тыльной стороной ладошки и чихает. Не мигающие глаза ребёнка, его сжатые кулачки напоминают птенчика беркута в гнезде. Как будто прислушавшись к временной тишине леса, непрерывно шумящего на берегу океана, ребёнок перестал плакать. Даже дятел, перестав стучать по дереву у самого шалаша, шумно взлетел и затих, исчезая в глубине леса.
- Лес готовить едут! – догадалась молчаливо стоявшая Жалма, взглянув в лицо мужа.
- Больше не буду пилить лес, я же говорил об этом нарядчику!
- Он затаит на тебя злобу и на вред тебе может отправить других работников! Сколько раз будут приезжать и уезжать отсюда впустую люди на быках, запряжённых в телеги. Ведь леса ты им не приготовил, грузить нечего. Что они должны сказать?
- Тут нет моей вины.
- Ребятишки проголодаются и не будут спрашивать чью-то вину, - Жалма показала в сторону Булата, который, как медвежонок, затих под дохой.
- Работники эти тоже не звери. Когда я скажу им настоящую причину, они поймут кто, на самом деле, виноват.
- Если они способны понять кто по-настоящему виноват, то жизнь людей была бы совсем другой.
- Всю зиму мы жили в лесу, я готовил лес для строительства, половину заработка отдал на благое дело в дацан! Больше готовить лес у меня нет ни сил, не духа.
- Грех! Мы совершили благое дело, готовя лес для дацана! Ведь твою жизнь спасли бурхан и ламы!
Стонущие звуки слышались уже совсем близко.
Аламжи снова прислушался и, подивившись, пошёл на опушку леса.
«И зачем я наговорила такие слова Аламжи?» - закручинилась Жалма, жалея мужа, живущего всю жизнь в батраках. Слёзы собрались под её чёрными ресницами и, затрепетав от её дыхания, неровно покатились по лицу на грудь, которую сосал, притихший, Балбарка. Почувствовав вкус слёз, он зашевелил от удовольствия ногами.
Когда Аламжи вышел на дорогу, то увидел следующие друг за другом две громадные телеги, в которые были запряжены множество быков, издали напоминавшие чёрных жуков, нанизанных на нить. На заготовителей леса не похожи, да и груз какой-то необычный.
Удивлённый Аламжи стал считать быков. В одну телегу впряжено сорок быков. Не поверив своим глазам, Аламжа, приложил руку козырьком над глазами и снова вгляделся. Точно... Катятся две телеги, в каждую впряжено по сорок быков. По бокам шагают около десяти человек.
Приблизившись, телеги оказались четырёхосными. Вскоре они поравнялись с Аламжи. Колёса вровень с ростом человека, песок под ними скрипит, земля будто стонет.
Что это?
Аламжи оглянулся, рядом стояла жена, прижимая к груди младенца.
- Смотрите, смотрите! – от шалаша бежит радостный Булат, давно не видевший людей.
Аламжи стоит молча и неподвижно, как выросшее из земли изваяние из камня.
– Эй-эй, эй-эй!..
Телеги катятся медленно, будто идёт похоронная процессия. Проследовали мимо Аламжи. Поскрипывание ярма, сердитое сопение быков, визг несмазанных колёс, поднятая пыль – всё смешалось и казалось, что вот-вот взорвётся. Мимо Аламжи проследовали люди в дорожной пыли, с почерневшими, как сапожная кожа лицами, на которых блестят глаза.
- Аба, аба! У этих людей фарфоровые глаза?
- Помолчи!
Испугавшись отцовского окрика, Булат вздрогнул.
Привыкшие в дальней дороге быть объектами любопытствующих, погонщики даже не смотрят по сторонам. На телеге возвышается нечто огромное, полукруглое, размером с юрту. «Крикни громко и, должно быть, эта круглая штука взорвётся, как бомба», - почему-то подумал Аламжи, потом пригляделся к людям: ни один из них не курит. «Может быть, они боятся огня?» - подумал он и, взял из рта свою трубку в руку.
Бык со сломанным рогом заупрямился и несколько раз попятился, приседая, назад. Погонщик хлестнул его длинным бичом, достающим и чуть ли не обвивающим быку голову. Человек бьёт быка – ничего удивительного. И богатею достают плетью спины батраков. Бык с налитыми кровью глазами только потряс головой и, напрягая жилы, потянул телегу. Увидев натёртую до крови и мяса шею быка, Булат чуть не закричал «Не бейте его!», но промолчал, потянул за подол отца:
- Видишь! У него шея натёрта, вся красная.
- Посмотри на быка! Он же с натёртой шеей идёт! – обратился Аламжи к раздражённому на вид погонщику.
- Ты на мои ноги посмотри. Они ещё больше натёрты, - сказал, сверкнув зубами, чернолицый и запылённый человек.
Не найдя слов для ответа, Аламжи невольно стал рассматривать свои мозолистые и натёртые руки. Неожиданно, как будто прервали чью-то жизнь, звуки телег прекратились. Отделившись от процессии, к Аламжи шёл человек.
- Пусть быки немного отдохнут.
- Курите подальше от телег.
- Какая плохая дорога!
Послышались крики, с быков снимали ярмо, оставив их привязанными.
- Под ветер, подальше отсюда идите курить! – крикнул, подходивший к Аламжи человек с чёрным и запылённым лицом.
«Действительно, что это? Груз не должен находиться возле огня. Никто не курит рядом с ним», - продолжал недоумевать в душе Аламжи.
Слегка прихрамывая, человек подошёл и поздоровался.
- Что это вы везёте? – спросил удивлённый Аламжи, забыв ответить на приветствие.
- Не видишь, что ли? – с некоторой ехидцей сказал человек и подмигнул.
- Но что это?
Удивлённая семья Аламжи, стояла и смотрела, не отрывая глаза, на огромный округлый предмет. Только Балбар спокойно посасывал свою соску.
- Что это, такое большое?
- Ччу-гунн-ные ккот-лыыы! – ответил, заикаясь, человек, утирая с лица пыль подолом одежды.
- Что? – разом переспросили Аламжи и его жена.
Утиравший лицо человек мельком глянул на недоумевающих мужа и жену сквозь рваную дыру подола шубы.
- Аба-а! Они везут отлитую из чугуна юрту! Без окон юрта! – закричал Булат, давно уже находившийся возле телеги с грузом.
- Не трогай грязными руками! Грех! – закричал кто-то из погонщиков и несколько раз чихнул.
- Кому же такой большой котёл потребовался?
- Эти котлы заказывают Балейскому заводу дацаны.
Слово «дацан» перевернуло и омрачило душу Аламжи. Но, будучи верующим, он зашептал про себя молитву.
- Тот, что за нами следует, котёл Агинского дацана. А этот котёл для Цугольского дацана. – сказал человек и, зажмурив один глаз, подошёл к Жалме, - Что-то щекотно в глазу. Посмотрите, пожалуйста!
Отдав ребёнка Аламжи, Жалма вытащила из кармана платок.
Блаженствуя от того, что его касаются мягкие пальчики приятной женщины, погонщик быстро задышал, от удовольствия закрыл и второй глаз. Рассматривая человека, вытиравшего запылённое лицо подолом шубы, его пшенично-рыжую голову, зажмурившего, под рукой его жены, глаза, Аламжи никак не мог вспомнить: «Где же я его видел?».
Шесть лет тому назад на обо[1], во время народных гуляний, Аламжи участвовал в борьбе, именно этот человек и победил его тогда. Восемнадцатилетний, ещё неокрепший юноша, можно сказать щенок, попался на уловку опытного и старого волка. «Эх, какая жалость! Вот сейчас бы броситься на него! Теперь бы он меня не одолел!» - сокрушался Аламжи, подзуживаемый желанием взять реванш.
- Подолом козьей шубы больше ни вытирайте лицо! – сказала Жалма, извлекла из век человека тонкий волосок и протянула ему.
Не обратив внимания на волосок, погонщик загляделся затуманенными глазами на женщину неописуемой нежности, на свисавшие мимо рук чёрные косы. Но тут Аламжи напомнил опьяневшему от красоты Жалмы путнику:
- Э-ээ! Шара-Дамба! – воскликнул он, узнав человека.
Тот от неожиданности вздрогнул и отступил назад: откуда и кто его знает здесьт?
- Забыл, что ли? – улыбаясь спросил Аламжи.
- А-аа, Аламжи!
Узнав друг друга, они поздоровались.
Услышав радостные восклицания, их окружили остальные погонщики. Шара-Дамба вытащил из-за голенища сапога трубку с длинным стержнем и насыпал в изящную чашечку трубки табак.
Люди стали здороваться с Аламжи.
В те времена на востоке края люди ещё не здоровались за руки по русскому обычаю. В первую очередь спрашивали: «Как поживает ваш скот?». Это обычай всех монгольских скотоводов. Ведь после слова «Хорошо» никаких других слов не требуется. Если будет сказано, что со скотом всё хорошо, следовательно хорошо и во всём остальном. Во-вторую очередь спрашивали: «Здоровы ли Вы сами?». Ответ «Здоров» означало, что никаких болезней с ним не случилось.
Когда близкие по статусу и должности, достатку и годам люди встречаются на праздновании нового года, то приветствуют и желают благополучия, берясь за обе руки друг друга. Встретившиеся вдалеке люди не спрашивают о благополучии и не прощаются друг с другом.
Тем не менее, Шара-Дамба полушутя обхватил две руки Жалмы, как будто на праздновании нового года.
– Как ваш скот? – сразу стали приветствовать Аламжи около десяти погонщиков.
Слова эти Аламжи воспринял очень болезненно, как конь, у которого больные уши. Пусть такое приветствие и в обычае бурят, но получается, что, говоря такие слова человеку, не имеющему скота, люди оскорбляют его.
- Я человек, не имеющий скота. Не имеющий скота! – вынужденный отвечать на приветствия, подавленно повторял Аламжи.
Разговор скомкался, к тому же люди были незнакомы с Аламжи.
Все уселись на землю, скрестив ноги. Стоять осталась одна Жалма, как и полагалось женщине. Шара-Дамба вытянул свободно одну ногу, два раза глубоко затянулся и снова стал наполнять трубку табаком. В его трубку, с почти полуметровым чубуком, входило, на взгляд со стороны, совсем мало табака. Даже не курящая Жалма почувствовала приятный запах табачного дыма. Куря трубку с коротким, роговым, мундштуком, куда он законопачивал русский самосад, от копоти которого можно задохнуться и умереть, Аламжи, сняв шапку, подсел поближе к Шара-Дамбе. Путники, увидев голову Аламжи без косы, вздрогнули в недоумении. Многие, может быть, и хотели спросить почему он без косы, но, видимо не решились.
- Про Аламжи, наверное, все слышали? – спросил Шара-Дамба, снова набивая трубку табаком.
- Слышали, слышали! – загалдели люди.
Лица их разом просветлели, они задвигались, вытягивая шеи и приближаясь. Имя «Аламжи-силач» давно было известно в Агинской степи.
Теперь народ рассматривал и сравнивал лица Аламжи и Жалмы. Как такая милая женщина могла стать женой корявого и большого мужика, перевитого мускулами? «Наверное, он принудил своей медвежьей силой жить с ним такую красивую и приятную женщину!» - полагают про себя некоторые молодые люди. Но Жалма не отводит своих чарующих чёрных глаз от мужа. На земле нет человека лучше её Аламжи. Но кто увидит или поймёт её мысли?
Откуда этим людям знать, что у этой семьи нет своего дома, куда они смогли бы войти, нет у них постоянного хозяйства и имущества, нет у Жалмы красивый головных уборов с кораллами и жемчугами, туйбы для волос, украшенной серебром.
- Мальчик! Не вздумай курить у священного котла! – закричал вдруг старик Тагир, увидев, что Булат взбирается на телегу.
- Наш сын не курит! – перебила крик старика Жалма.
Люди любуются даже движением тонко очерченных губ Жалмы. Хоть бы ещё одно слово сказала, загадывает и ждёт молодёжь. Но женщины монгольского воспитания не вмешиваются в разговор мужчин.
Пряча лицо от глаз Аламжи, поблёскивающих под толстыми, с палец, бровями, затаившись за стариком Тагаром, вздыхая про себя, юный Дамдин не спускает взгляда с Жалмы. Смотрящий на Жалму воровским взглядом Шара-Дамба, откидываясь всей спиной, оглядывается назад. Ставший пунцовым Дамдин накручивает на палец тесёмки своей шапки, быстро-быстро рвёт эти тонкие кожаные нити. Наверное, некоторые из сидящих разгадали чувства, затронувшие сердце Дамдина. В это время Жалма, присев и потупив взгляд, теребила кисть кушака мужа. Как бы ни билось учащённо сердце Дамдина, разве сможет он схватить белку, сидящую возле барса?
- Наверное, в этих котлах можно заживо сварить любой скот, будь то корова или лошадь, - неожиданно сказал Аламжи.
- Они рассчитаны на то, чтобы сварить зараз мясо сотни овец. Говорят, что в котле Агинского дацана как раз сто овец и помещается.
- Агинский дацан больше Цугольского?
- Не об этом речь. Они одинаковы, по пятьсот послушников в каждом. Но в последнее время в Агинский дацан ездит больше народа! – продолжил разговор Шара-Дамба.
Более ста лет возвышается Цугольский дацан на левом берегу Онона, берущего начало от Халха-Монголии. Всего лишь более семидесяти лет тому назад на левом берегу реки Ага был поставлен второй дацан. Тем не менее, вздоры и ссоры, зависть и грызня между ними идут давно. Согласно канонам тибетского буддизма, ламы Агинского дацана читают молитвы утробно, сжимая горло, а следующие традициям монгольского духовенства, ламы Цугольского дацана исполняют молитвы протяжно и нараспев. В Агинском дацане заказали котёл на двести вёдер воды, дацан владел землями более, чем в тысячу двести гектаров. У Цугольского дацана имелось тысяча гектаров земли. Котлы, которые везли в эти дацаны, были отлиты не просто так, а строго в соответствии с размерами и возможностями имеющихся земель.
- И что будут варить в этом котле?
- Скот бурятского народа, их коров, лошадей! – сказал Шара-Дамба и подмигнул.
Старик Тагар, сложив молитвенно руки, вкрадчиво встал. Ветер развевал его куцую бородёнку. Прислушиваясь к разговору, он обернулся и смотрел увеличивающимися зрачками глаз бодливого козла. За ним встал низкорослый, ещё крепкий, пожилой человек. Видимо, им было неприятно слушать богохульные речи Шара-Дамбы.
- Да что говорить о скоте! И мы с тобой запросто можем попасть в этот котёл, - продолжил разговор Шара-Дамба.
- Я нахожусь далеко от этих котлов! – сказал Аламжи, сверкнув желтоватыми глазами.
Люди, пусть и не одобряя напоказ разговор, стали невольно поддакивать и перемигиваться. Старик Тагар с козлиной бородкой и низкорослый, жирный, пожилой человек, с недовольными лицами, удалились.
Смотревший на Жалму юноша, наверное, тоже хотел бы уйти, но не может сдвинуться с места, заглядевшись на нежную жуну Аламжи. Сердце плавится в груди. Юноше даже воздуха не хватает, сидит, слегка приоткрыв рот.
- Вот ты говоришь: сотворяя благое дело, всю зиму, за полцены, готовил лес для строительства дацану. И думаешь, что не попал в котёл? – рассмеялся Шара-Дамба, из его зажмурившихся от смеха глаз выступили слёзы.
- Грех! Не говори так, - испугался оторопевший Аламжи.
Тем не менее, он, который не сдвинется с места, если даже медведь в это мгновенье выскочит из глубины леса, когда слышит плохие слова о бурхане, то страшится, как ребёнок и беспомощно заглядывается в лица других.
- Вот куда ты сейчас пойдёшь, будучи до сих пор человеком без дома? – спросив так, ехидно смеявшийся Шара-Дамба, ненароком сунул в рот трубку обратной, горящей, стороной с железной чашечкой. – Оё-ёёё! Горю!
Таким же образом он обгорал и раньше. Трубка была на половину аршина, нижний конец завершался маленькой, с напёрсток, железной чашечкой, а верхний – китайским мундштуком из белого кампня. Пьянея и веселясь от разговора, Шара-Дамба иногда путал концы своей трубки, который держал за длинный стержень.
Сидевшие рядом люди засмеялись, кроме стариков, которым не нравились безбожные разговоры Шара-Дамбы.
В метрах десяти от беседующих покачивается белая берёза, снег под ней растаял, её листья в талой воде смотрятся, как золотые монеты. Замерзающие и молчаливые зимой пичужки и синицы, теперь осмелели и, вовсю чирикая, суетятся на ветвях и по стволу берёзы. Снегири, будто скорбя об уходящей зиме, издают тонкие мелодичные звуки «дзинь-дзинь, зин-зин». «Убирайтесь зимние птицы. Мы прилетаем!» - как бы перекликаются над опушками леса вороны и галки.
Давно не выходивший из леса Аламжи, услышав песни степного жаворонка, и вовсе затосковал. День был ласковый и тёплый. И синее небо, и свежий ветерок, загулявший меж деревьев, только что распускающих почки, так свежо и приятно обдувает быков, лежащих, жуя жвачку, на земле. Только один бык с натёртой до крови шеей стоит на ногах и машет хвостом. Глаза Аламжи непроизвольно следят за этим быком, и он снова поглаживает на свои ладонях бугристые мозоли.
Увидев его мускулистые руки, Шара-Дамба воскликнул:
- Теперь тебе можно бороться! – и попытался обхватить кисть и бицепсы своего друга.
«Его хоть на наковальню ставь и бей обухом топора, вряд ли почувствует», смотря на перевитые мускулами руки Аламжи думают про себя люди.
Вдруг рука Аламжи ожила и сжала руку Шара-Дамбы.
- Э-ээ, отпусти! Отпусти, говорю! – закричал раз за разом Шара-Дамба.
Увидев, как кричит, словно мальчишка, их вожак, народ начал ещё больше дивиться. Некоторые стали подзуживать:
- Почему бы вам не побороться? Попробуйте!
«Никто не может сравниться по силе с моим мужем. Тогда почему мы до сих не имеем своего дома?» - думает и печалится Жалма.
- Ничего себе! Каким ты стал сильным! – неподдельно поражённый Шара-Дамба, дул на свою помятую силачом ладонь, приблизив её ко рту. Мизинец с большим пальцем чуть не соединились, на тыльной стороне ладони разглаживались вмятины от мозолей Аламжи.
- Мы с вами боролись шесть лет тому назад. С тех пор я стал другим? – спросил и чуть подмигнул Аламжи.
- Конечно, стал, у тебя руки теперь, как железные скобы. Скоро намечается большой праздник, а там – борьба. Как будто для тебя.
- Триста рублей золотом дадут! – заволновались и зашумели люди.
- Что? Где бывают такие большие деньги? – прислушался Аламжи, хотя и не поверил. Всё же новость его заинтересовала. Теперь он смотрел на людей с какой-то затаённой надеждой.
- Далай-ламе исполняется четырнадцать лет, будет большой праздник всех буддистов!
- Сам Далай-лама, говорят, отправил из Лхасы призовые деньги.
- Туван-хамбо, живущий в Лхасе, повелел больше половины отдать Агинскому дацану. Триста рублей золотом нашему краю.
- В недавний приезд он и привёз эти деньги!
- Что вы говорите? – Аламжи непроизвольно встал с места.
- Соберутся тупые быки. Тренируйся, тебе непременно надо бороться… О-о-о! Чёрт побери, как свело мои ноги! – говоря так, Шара-Дамба поднялся.
За ним зашевелился и засобирался весь народ.
- Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! – низкорослый старик Тагар поднимал своих двух быков, подходя к телеге.
- А где будет этот праздник! – не сдержавшись, спросила Жалма, наверное, больше всех заинтересованная такой новостью.
- У подножия горы Хан-Ула! – с готовностью ответил Дамдин, ласково смотря на Жалму.
Не отставая от уходящих людей, Аламжи спрашивал у Шара-Дамбы:
- А ты будешь бороться?
- Хромаю я. Не видишь, что ли? – недовольно пробурчал под нос Шара-Дамба.
- А что сделал с ногой?
- Когда работал табунщиком у богача Намдака, как-то объезжал дикого жеребца, он и лягнуд меня.
- Намдак-богач?.. Я тоже смотрел за табуном этом ненасытного…
Аламжи и Шара-Дамба стоят у телеги. Остальные люди, кричат и поднимают ленивых быков, толкают их назад, упераясь в их головы, пинают под рёбра, надевают ярмо.
Жалма, не спуская глаз, смотрит на разговаривающих Аламжи и Шара-Дамбу. «Как было бы хорошо, если бы мы выиграли борьбу и получили такой большой приз! Купили бы корову, мой Балбарка пил бы парное молоко», - мечтает она, держа на руках младенца и вытаскивая из его рта пустую соску. Сердито заплакав, Балбарка тянется за соской.
Упустив из вида только что бегавшего рядом, крича и веселясь, Булата, Жалма стала оглядываться. Что-то быстро мелькнуло под телегой, гружённой большим котлом. Приглядевшись, она увидела, что, любопытствуя, Булат залез под телегу и рассматривает её снизу. Быки вот-вот должны были двинуться. Увидев это, Жалма вдруг дико закричала:
- Выходи из-под колёс! Телега сейчас тронется!
Удивившись истошному крику, люди повернулись в сторону Жалмы. Увиливая от колёс, Булат мгновенного выкатился из-под телеги.
Но Шара-Дамба и Аламжи, не слыша криков людей, продолжали разговаривать.
- Богач Намдак говорил про тебя: «Много жрёт, не работник, а – лишнее бремя», - рассмеялся Шара-Дамба.
- Разве я ем больше остальных! – Аламжи изменился в лице.
Шара-Дамба устыдился своей неуместной шутки, но, успокоившись, положил руку на плечо друга.
- Богач Намдак не забывает тебя. Говорит, что сделал вам новую юрту, что расплачивались врастяжку, несколько лет, потом, даже не сказав спасибо, обругали и ушли.
- Враньё всё это! Жалма знает! За то, что взяли в долг юрту, пять лет смотрели за его табуном. Полностью расплатились. Что будет с юртой, если следовать за табуном зимой и летом, разбирая и собирая каждые семь дней? Конечно, юрта развалилась и сломалась. Опять без дома остались.
Погонщики закричали, собираясь гнать своих быков. Возле Жалмы столбом встал молоденький погонщик. Видимо, хотел что-то сказать, но не мог.
- Норсон, что ты там делаешь? – позвал его Шара-Дамба.
Посиневшее лицо юноши снова стало пунцовым, глаза распахнулись. Внезапно, будто опомнившись, он побежал к своим быкам.
Поскольку Шара-Дамба был среди них старшим, то только распоряжался и присматривал. Аламжи отвёл его в сторону и, остановившись, прошептал ему несколько слов. Шара-Дамба ничего не ответил, но видно, что размышляет.
- Со всех концов должны собраться силачи, – продолжил свои предположения Аламжи.
- Из Монголии, Китая, России приедут.
- О-оо! Даже представить трудно, что можно выиграть.
Булат тихо подошёл к отцу, как будто разгадал его думы и вздохи, пытается заглянуть ему в лицо.
- Иди к матери!
Никогда ещё так сурово не разговаривал с ним отец, потрясённый мальчик медленно отошёл назад, удаляясь от разговаривающих.
- Если бы у меня были средства прокормить своих детей, то я, непременно, помог бы тебе, - сказал Шара-Дамба и поспешил за гружённой телегой.
Не терпевший скрипа и визга телег Аламжи закрыл уши пальцами. Шара-Дамба оглянулся и что-то сказал. Убрав пальцы, сколько бы ни прислушивался Аламжи, но так и не расслышал ничего толком. Наверное, он говорит, чтобы я начал готовиться к борьбе, подумал Аламжи. Что он хочет сказать? Аламжи догнал телегу.
- До свидания! – ещё раз крикнул Шара-Дамба, когда он приблизился к огромной телеге.
Огорчённый Аламжи прощально поднял руку. Но ни малейшей радости не было на его лице.
Подошла Жалма с двумя детьми и встала возле мужа.
Печальные звуки несмазанных колёс, будто раздирая кожу человека, визжали, вызывая боль. Жена тихо взяла руку мужа.
Аламжи понимал, что на земле есть единственный человек, который пойдёт вместе с ним хоть в огонь. Даже сейчас, когда он смотрит на свою надежду, любимую Жалму, на её лицо, то вся она светится внутренним счастьем. Обняв и подняв гибкую Жалму вместе с ребёнком, несколько раз покрутившись с ними на месте, Аламжи опустил их на землю. Если бы он был человеком запада, то, конечно, застыл бы с ней в страстном поцелуе. Но не в обычаях степных бурят изливать через край свои чувства. Аламжи воздержался. Тем более Булатка, ревнуя мать, тянул его за подол шубы.
На пятнистой от растаявшего снега земле виднелся изгибающийся, похожий на мёртвую змею, загривок тележной дороги, на которой были вдавлены следы больших колёс. Вот они скрылись за ближней сопкой, всё тише и тише слышатся голоса погонщиков. А семья Аламжи всё продолжала стоять на месте. «Неужели до сих пор в моих ушах слышен скрип тележных колёс?», не веря своим ушам, Аламжи снова закрыл их руками. Но давно исчезнувшие звуки всё ещё звенели в его ушах.
- Ты слышишь звуки тележных колёс? – спросила у Булата мать.
- Когда в этих больших котлах сварят мясо, мы приедем и будем есть. Нам обязательно дадут! – услышала она совсем неожиданный ответ.
Продолжение следует.