В июньский вечер тишина стояла чуткая, жадная до звуков. В озере, рядом с домом, надрывались от любви лягушки, а где-то в зарослях ольхи у речки куковала кукушка. Я отсчитывал, сколько лет суждено мне прожить на этом свете, но так и не досчитался – заснул.
Разбудил меня чумовой крик:
– Караул!
Я бросился к открытому настежь окну. Что за притча?! По улице, совершенно голый, бежал сосед Федор Антипов и на все село рвал глотку:
– Люди! Караул! Покойница!
За ним и, правда, бежала женщина, но не покойница, а его жена, Валентина, бежала да дубьем по спине охаживала:
– Ах ты, кобелина проклятущий! Сейчас я твою женилку с корнем вырву! Я тебе дам Натальюшку!
Так, с криком и руганью семейная парочка и скрылась в ночи, оставив меня в полном недоумении. Дурной сон, не иначе! Быть того не могло, чтобы Федор, крепкий тридцатилетний мужик с крутым нравом, давал деру – да еще нагишом! – от собственной благоверной, тщедушной и малосильной женщины.
Но лишь утром выяснилось, что за странная была погоня.
…На похоронах своей соседки – вдовушки Натальи, безвременно умершей от какой-то женской болезни, Федор помянул покойницу добрым словом и выпил за упокой ее безвинной души добрую чарку. Но известно, сто грамм – не стоп-кран: дернешь – не остановишься. С той чарки Федора и понесло. Неделю пил, другую, но настал срок – Федор вышел из запоя, из того гадкого, безумного состояния, когда забывал себя, не узнавая ни своих, ни чужих. На радостях жена Валентина затопила баньку. Там, мол, муженек быстрее очухается, придет в себя. Так думала, а получилось иначе...
Был уже поздний вечер, когда Федор затеплил в старой продымленной баньке керосиновую лампу. Развел в шайке воды, плеснул ковшик на каменку. Похлестался веничком, но без привычного энтузиазма: какой уж с похмелюги из человека парильщик? Так, обмахнулся раза два для приличия и скатился с полки без чувств. Открыл дверь в предбанник, лег на пол, прильнул к порожку – перевести дух, отдышаться. Тут-то, в полумраке предбанника, ему и померещилась новопреставленная – волосы черные, глаза черные, и все лицо словно от дыму закоптело.
Мужика будто кипятком ошпарили. Вскочил на ноги и, забившись от страха в черный от сажи угол, умоляюще заговорил: «Наталья, Натальюшка, Христом Богом прошу, уйди! Наталья, Натальюшка...».
И в предбаннике раздался жуткий грохот, будто туда разом ввалилась из преисподней вся нечистая сила. Федор завопил дурным голосом, бросился к спасительному окошку, вышиб головой стекло, обмылком выскользнул наружу и дуроломом – через кусты смородины и малины – кинулся куда глаза глядят. Так и выбежал на улицу в чем мать родила. Федора с трудом поймали соседи, кое-как успокоили, привели в дом и скоро увезли в больницу, где ему поставили диагноз «белая горячка».
– Собрала я белье и пошла в баню, – рассказывала Валентина наутро своим товаркам, изнывающим от любопытства. – Подхожу, и – о, Боже! – стервец мой какую-то матаньку в баньке нежит-ласкает. Только и слышу: «Натальюшка да Натальюшка!». Кровь так и забурлила во мне. Ну, думаю, убью сволочугу! Схватила дрын да как шандарахну дверь – вмиг ее с петель сорвало. Вижу, муженек мой разлюбезный из окошка выскакивает. Я и давай его дубасить. Я же не ведала, что он до чертиков допился и Наталья-покойница ему просто привиделась. Ну, ничего, за все мои пролитые слезы с оглоедом расквиталась. Задала я ему баньку, до новых веничков не забудет!