Как ни пыталась Вероника сосредоточиться, назойливый шум за окном постоянно сбивал ее с мысли. Желание писать пропало совсем.
- Как жаль... – пробормотала она, с досадой захлопнув окно, – теперь вместо садов вырастет здесь еще один микрорайон. Много одинаковых серых, скучных коробок.
Прямо перед ее окнами, по пространству поделенному на ровные квадратики садовых участков, натужно тарахтя, передвигались мульчеры*. Их ненасытные пасти жадно пожирали с треском падающие под мощными ножами плодовые деревья и, пережевав, выплевывали в кузова прицепов щепу. Разрастающийся город безжалостно поглощал оазис природы, чудом еще сохранившийся посреди городской каменной пустыни.
- Хорошо, что буду я далеко отсюда, когда небо закроют безликие громады многоэтажек. – Вероника снова уселась за стол, взяла ручку и надолго задумалась.
Оставалось ей написать всего лишь пару-тройку заключительных глав романа, но она все медлила, хорошо помня поговорку – ”конец венчает дело”. Помнила она и ее вторую часть – ”...и нередко терновым венцом”.*
Не хотелось ей завершать роман чем-то подобным бухгалтерскому отчету. Бывает, грешат этим некоторые современные романисты. Подводя своеобразный баланс, они в конце романа сообщают читателям, что главный герой стал тем-то и тем-то, другой женился, третий изменил профессию или место жительства, и все в таком роде. Подобная ”арифметика” способна свести на нет все предыдущее повествование и ввергнуть читателя в скуку и разочарование.
- Нет, не хочется мне такой участи для своего детища. Слишком бы это походило на бытующую в народе, правда в несколько менее приличном варианте шуточку - ”плыли, плыли, да возле берега и потонули”. Не потонуть бы и мне, - задумчиво протянула Вероника, - не потонуть бы... А предпосылки для этого есть. Ох, есть... И надобно мне их преодолеть. Непременно!
Задуманная повесть о ностальгическом возвращении героини на родину, мало того что превратилась в роман, так еще и герои заупрямились совершенно выйдя из повиновения. Будто не она, Вероника, а кто-то иной водил ее рукой. И этот "кто-то" подчинял повествование жестокой логике жизни, полностью подтверждая бытующее мнение, что характер человека – это и есть его судьба.
Потому и случилось так, что Петр со своим упрямым, взрывным и несговорчивым характером не смог свернуть с пути приведшего его к неминуемой гибели. Раз за разом возвращался он на войну не в силах устоять против ее злого притяжения, не в силах переломить своего отношения к ней. И война уничтожила его.
Вероника снова взялась за перо, но написав пару фраз зачеркнула их и вновь погрузилась в раздумья.
По непонятной ассоциации вспомнилась ей вдруг цитата застрявшая в голове еще со студенческих лет. С тех самых лет, когда изучение марксизма-ленинизма считалось чуть ли не более важным делом, нежели все музыкальные предметы составлявшие суть ее профессии. Цитата эта гласила: "Ни в одной области не может происходить развитие, не отрицающее своих прежних форм существования".*
- Можно, конечно, пройти всю жизнь по прямой, уподобившись поезду, как невольно сделал это Петр, - горько усмехнулась она, - Многие так живут. От станции к станции, от войны - к новой войне. Живут напрочь забывая, что все новое неизбежно связано со старым и проистекает из него же. И если полностью забывать старое, о дальнейшем развитии мечтать не приходится. Выбраться из порочного круга не удастся. В лучшем случае будет “бег на месте обще-примиряющий”*, а чаще, вовсе откат. И даже смерть.
Вот так и появляются “Иваны родства не помнящие”*. Сколько их сейчас развелось – зачеркивающих прошлое, провозглашающих жизнь с чистого листа. Было, было уже:
”Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем - тот станет всем”.*
В который раз уже тот, кто был “ничем” вновь норовит стать ”всем”, вместо того, чтобы неустанно двигаясь по спирали, отбрасывать только отжившее, только то, что действительно препятствует развитию. Бережно сохраняя ценное.
- Эка, занесло меня в философию... – спохватилась наконец она, и еще немного поразмышляв и выпив чашку горячего чая, погрузилась в перипетии своего повествования.
***
Погода в день сороковин* выдалась теплая солнечная, столы накрыли во дворе. После поминального обеда разъехались боевые товарищи Петра, разошлись соседи, и в доме Петра остались трое – Зинуля, дед Серега и Грач. Озадаченный скоплением незнакомых людей, словно тоже ощущая трагизм момента, кот все время с угрюмым видом неподвижно просидел в уголке у дверей.
Отказавшись от помощи соседей, Зинуля с дедом молча прибрали со стола, перемыли посуду, внесли в дом стулья, а в сарай лавки. Хлопоты по хозяйству не давали разгуляться горестным чувствам, скорбь немного отпустила, но лишь на время, чтобы после навалиться с новой силой.
Начав мыть полы, Зинуля вдруг бросила тряпку посреди комнаты, упала на диван и разразилась горестными рыданиями. Сердце ее немилосердно жгла печаль утраты, душу терзало запоздалое раскаяние.
- Как я могла... Мучила его... Это из-за меня... Из-за меня он умер, – рыдая, выкрикивала она, - какая же я дрянь! Дрянь!
- Эх, дочка... Жизнь по нам с тобой прошлась катком. Ты только не вини себя. Кто в войну зашел, назад не воротится. Я вот и не воевал, а она и меня забрала – сына убила... Главное зверем не стать, и не поддаться ей. - Старик ласково гладил Зинулю по спине, по волосам, - ты не стыдись, выплесни горе, плачь, кричи. Оно лучше, чем так, как я.
Веришь, как узнал про Павлушу, что погиб он, слезы не проронил, как каменный стал. Маялся, маялся, да и приглядел дерево подходящее. Веревку покрепче... Анна меня, считай, из петли вынула. Затмение у всякого может случиться, так ты поплачь, оно душе полегче будет. А жизнь коли у нас не забрали, то нам ее жить надо.
С Петром только мне так и не довелось поговорить. Хотел про сына спросить. Да не успел. Он достал из сумки бережно обернутое в газету фото.
- Вот он, Павлуша мой. А вот этот, с лицом закрытым, Анна сказала, что Петр. Служили они вместе.
- Петр? – Зинуля долго вглядывалась в глаза солдата, стоявшего рядом с Павлом. Их только и было видно из-под балаклавы скрывавшей лицо. – Как Анна узнала, что это Петр?
- Не знаю, дочка. Что-то худо мне. И нога разболелась.
- Может лекарство какое? – вскинулась Зинуля, - я поищу.
- Не надо, не люблю лекарств, - остановил ее дед, - полежу и легче станет. Хватит, дочка, нам слезы лить, ими делу не поможешь. Надумал я, что нам бы надо одно дело важное сделать. Завтра Борис обещал приехать с ребятами, обсудим с ними и решим как.
Вкратце он рассказал Зинаиде свою задумку и поговорив еще немного, воодушевленные предстоящим делом, оба наконец решили, что пора хотя бы немного поспать.
Долго сон не шел к ним. Тяжело вздыхал и ворочался за дверью дед. Зинуля вставала, сидела у окна, снова ложилась. Наконец, под утро в доме наступила тишина. Грач, побродив по комнате, запрыгнул на диван к Зинуле, снова улегся ей на грудь и тихонько замурлыкал. Обняв его, Зинаида уснула. Но даже во сне Петр не пришел к ней.
___________
Продолжение http://proza.ru/2020/05/23/865
Предыдущая глава http://proza.ru/2020/05/22/1137
* Мульчер (лесной измельчитель, англ. mulcher), лесной мульчер — оборудование, предназначенное для измельчения древесины, пней и кустарника на корню.
* Лешек Кумор (1924 – 1987) - польский киновед и афорист.
* Карл Маркс.
* Высоцкий. Утренняя гимнастика.
* Иван родства не помнящий - человек, не помнящий и не блюдущий традиций, не уважающий обычаи предков, отрекшийся от своего окружения.
* Интернационал - международный пролетарский гимн; гимн коммунистических партий, социалистов и анархистов.
* Сороковины — поминовение усопшего в 40-й день по кончине (включая день смерти). Поминки сорокового дня завершают сорокадневный поминальный период и особенно значимы в традиции православных славян. По всеобщему убеждению, в течение этого периода душа умершего пребывает на земле, возвращается в свой дом, витает вокруг могилы, посещает места, в которых бывал умерший, «ходит по мытарствам», а в 40-й день окончательно покидает землю («три дня в доме, до девяти дней во дворе, до сорока дней — на земле»).