Охотничьи были книга рассказов

 
               

ББК   
С – 50



СМИРНОВ И,П.     Охотничьи были. Рассказы. – СПБ:      Невский курьер, 2002 год























САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
2002

               

К  ЧИТАТЕЛЮ


Как неразделимы природа и жизнь, в широком смысле слова, так и охота неотделима от природы. Само возникновение человека как биологического вида, немыслимо без охоты. С охотничьим чувством рождались и рождаются сейчас большинство младенцев мужского пола. Иное дело, что это чувство может благодаря внешним факторам не развиться, так и остаться в зародыше, зачахнуть.
Лицемеры и фарисеи те из людей, которые льют слёзы по «загубленной» охотником птице или зверю и вместе с тем поедающие с большим аппетитом бифштекс с кровинкой или жаркое из рябчика.
На охоте идёт честная борьба между охотником и его потенциальной добычей. Ведь охотник может и не суметь выследить зверя или птицу, «промазать» по ней стреляя, наконец, крупный зверь имеет возможность защищаться, в то время как домашнее животное или птица таких возможностей не имеют. А ведь именно их мясо с удовольствием в больших количествах поедают лицемерные борцы за запрещение охоты!
Очевидно, здесь речь не идёт о рвачах, которых и охотниками-то назвать нельзя, уничтожающих всё живое в непотребных количествах ради прихоти или наживы. Настоящий охотник – рачительный хозяин природы.
Занятие охотой издревле воспитывало прекрасных воинов-защитников Отечества. Недаром князья, цари и великие полководцы в большинстве своём были охотниками. На охоте, как и на войне, необходимы одни и те же высокие качества личности: физические и моральные. Настоящие охотники – люди благородные, сильные, смелые, решительные. Им в большой мере присуще чувство локтя, коллективизм. Идя на медвежью охоту просто необходимо верить в абсолютную надёжность товарища. Без этого чувства невозможно единение народа, а, следовательно, невозможно создание сильного, процветающего государства.
“Познакомился с одним... страстным охотником и, следовательно, отличным человеком”, – писал И.С. Тургенев.
“Охота несёт людям не просто здоровье, а здоровье в смысле древнем – римском: в здоровом теле здоровая душа... И радость жизни с её поэзией, и военное удальство, и, пожалуй, можно сказать, романтизм – все эти реки человеческой души вытекают из одного источника – чувства Родины, присущего многим охотникам... Для меня охота никогда не была потехой, спортом, развивающим ноги, как футбол, или руки, как гребля, или мозги, как шахматы. Охота для меня была рабочим процессом, методически воспитывающим меня в целости и единстве всестороннего восприятия природы.” ( М. Пришвин ).    
Мне бы очень хотелось, чтобы читатели моих воспоминаний любили свою Родину и её природу так, как люблю её я и мои товарищи по охотам – люди не развращённые американской массовой культурой, не отравленные коммерцией и рыночными отношениями даже в повседневном быту, умеющие просто давать, а не продавать!
Настоящий охотник – всегда любитель своей Родины, а не чужой, пусть даже более яркой и красочной, но для истинно русского человека какой-то не естественной, фантастической, рекламной!
Настоящий охотник не может быть космополитом. Ведь он родился и вырос физически и духовно в скромной, не яркой, но такой родной и близкой его душе природе России. Он любит её как хороший сын любит свою мать, пусть она не самая умная и богатая и не сравнима по красоте со звёздами Голливуда, но именно она подарила ему самое ценное, что есть на Земле – жизнь, и большой грех не быть благодарным ей за этот подарок!
И хотя патриотизм сегодня в России не в моде, я верю, что время господства космополитов пройдёт, и русские люди вновь будут гордиться Россией, её верными сынами и её достижениями!
Сюжеты собранных в книге рассказов взяты из личной охотничьей жизни автора, который не посчитал нужным изменять имена своих товарищей, поскольку “иных уж нет, а те далече”. А их привлекательность и поучительность оценит сам читатель.







ОТЕЦ

Своим неравнодушием, любовью к природе, к охоте во многом я обязан своему отцу – страстному охотнику и рыболову.
Я родился за четыре года до начала Великой Отечественной войны в Ленинграде. Мои ранние детские воспоминания связаны исключительно с нежным, любовным и заботливым отношением ко мне моих родителей.
Потом была война, эвакуация на Урал в эшелоне с оборудованием Ижорского завода, бомбёжки по дороге; коммунальная комната, в которой жили, как теперь говорят, три неполных семьи; бесконечные игры в войну запертых в комнате матерями детей, вооружённых кроме ненависти к фашистам, кусками хлеба, холодным кипятком, солью и ночными горшками; промёрзшая школа, чернильницы из медицинских пузырьков с протравой или сажей вместо чернил; самодельные тетради, сшитые из старых синек чертежей; первые стихи в стенгазете, посвящённые выборам в Верховный Совет СССР в сорок шестом году; возвращение из эвакуации в Ленинград, нелегальная жизнь у родственников в восемнадцатикомнатной коммунальной квартире на 8-й Красноармейской улице, учёба вольным слушателем в четвёртом и пятом классах средней школы и, наконец, обустройство-стабилизация – своя комната в Пушкине в конце сорок восьмого года. Таким образом, с отцом регулярно общаться я начал в отроческом возрасте.
Наверное, редкость общения с наставниками имеет и свою положительную сторону: получаемые уроки лучше запоминаются и больше ценятся.
Помню Новый, 1949-й, год. Я лежу больной на большом деревянном ящике, называемом тогда сундуком, на котором я ночью спал, а днём делал уроки и играл. Он же служил в качестве обеденного стола. Мы недавно въехали в свою комнату и ещё не успели обжиться. В головах у меня ёлка, украшенная самодельными бумажными игрушками: цепями, зверушками, солдатиками, танками, самолётами и клочками ваты. Игрушки раскрашены цветными карандашами и кажутся мне прекрасными. У меня температура и болит горло. Чтобы скрасить потерянный для меня праздник, отец из библиотеки приносит мне книгу и читает вслух. Книга называлась «Лесная школа». Автора я не помню, но речь в ней шла о детях, которые жили, по-видимому, в детском доме и учителя рассказывали им о лесе и его обитателях. Учили различать породы деревьев, узнавать птиц и зверей по их внешнему виду, повадкам и следам на снегу. При этом я с огорчением узнал, что около меня стоит вовсе не ёлка, а сосна. Позже я никогда не встречал эту книгу, но она произвела на меня сильное впечатление.
Вторую книгу, которую читал мне тогда отец, я перечитывал не раз и позже. Это «Животные герои» С. Томпсона. Бесстрашный и самоотверженный фокстерьер, хитрый и умный лис, преданный дому почтовый голубь – стали для меня настоящими героями. В дальнейшем ( в школьной и городской библиотеках, а часто и в читальных залах ) я уже сам брал и с жадностью поглощал книги о природе, путешествиях и приключениях; о сильных и смелых охотниках, без страха идущих один на один с медведем или тигром; о метких сибирских стрелках, бьющих из малопульки белку в глаз, а во время войны ставших отличными снайперами и разведчиками. Моими кумирами кроме рыцарей стали персонажи Дж. Лондона, Ф. Купера, Н. Смирнова, а также Аксакова, Арсеньева, Куприна, Пермитина, Соколова-Микитова, Зворыкина и Ливеровского. Тогда я мечтал стать и биологом, и охотоведом, и путешественником как Арсеньев, Пржевальский или Семёнов-Тяньшанский. Но моей мечте не было суждено осуществиться,
Отец своими рассказами об охоте, животных и птицах подогревал во мне это увлечение. Однажды он рассказал, что в детстве занимался ловлей певчих птиц и их приручением, что у него тогда жил чиж, который к удивлению взрослых, садился на обеденный стол и смело прыгал между столовыми приборами. По моей просьбе он вместе со мной соорудил клетку-хлопушку, и мы с её помощью поймали за окном нашей комнаты большую синицу. Правда из-за моего нетерпения ( я часто и подолгу смотрел на неё, снимая закрывающее клетку покрывало ), она сильно разбилась о проволочные прутья и её пришлось отпустить.
Затем отец рассказал о ловле певчих птиц сетями и показал, как вяжутся сети. Я и сегодня, при желании, могу вспомнить, как это делается. Я заинтересовал ловлей птиц знакомых ребят, и мы года два с увлечением предавались этому занятию. В то время клетками с птицами: чижами, щеглами, снегирями, чечётками к большому удовольствию отца и неудовольствию мамы были увешаны все стены нашей комнаты. С рассветом птицы своим пением поднимали такой гам, что спать под этот аккомпанемент мог только я, тогда ещё своим безмятежным детским сном. Но родители мирились с этим.
Чтобы птицы не засиделись, я выпускал их полетать по комнате. Они пачкали абажур и карниз и не слишком аккуратно рылись в цветочных горшках на подоконнике. Мама терпеливо убирала за ними, а я помогал ей в этом
С помощью отца я научился приручать певчих птиц. Они по моему желанию садились мне на ладонь, и я с гордостью демонстрировал это гостям. Особенно хорошо приручались и пели чижи. Они пели даже сидя на моей руке под музыку, льющуюся из репродуктора. Чижи поют даже ночью, стоит им только услышать громкую музыку.
От увлечения певчими птицами, как-то незаметно я перешёл к голубям. В то время любителей-голубятников было много не только среди молодёжи, голубями занимались и взрослые. Голубей продавали на барахолке у «Воздушки». Мы с друзьями ездили туда полюбоваться: красавцами белыми голубями с маленьким носиком, большими восковицами, с зачёсами на голове, бантами на груди и мохнами на лапах, «чайками», «плёкими», «крытыми», «сороками». Денег у нас не было и своих голубей, чаще всего обычных «сизаков», в лучшем случае «мазарей», добывали нелегальной ловлей у церквей. Однажды богомольная старушка чуть не оторвала мне ухо, поймав с поличным с «сизаком» в сумке.
Голубей вначале приучали к своей голубятне, любовались их полётом. Особенно эффектен полёт «турманов», кувыркающихся в голубом небе. Чем больше оборотов мог делать «турман», тем выше он ценился. Голубей на спор подбрасывали в чужие стаи. Если голубь улетал в свою голубятню, ты выигрывал спор и в награду получал голубя, на которого спорил с хозяином стаи. В противном случае –жертвовал своим голубем. Естественно взрослые голубятники и парни часто дурачили нас, подростков, даже отбирали понравившихся им голубей, нашу примитивную голубятню не раз грабили, сваливали на нас свои грехи перед домоуправлением – хождение голубятников по крышам и чердакам вызывало неудовольствие и жалобы жильцов. Мой отец не раз ходил в домоуправление выслушивать выговоры за моё детское увлечение.
Интерес к певчим птицам и голубям способствовал более глубокому ознакомлению с животным миром вообще по книгам Брэма и Сабанеева.
Незадолго до этого закончившаяся война наложила свой отпечаток и на нас, подростков. Практически всеобщим было увлечение оружием. Его было предостаточно на местах ожесточённых боёв под Ленинградом. Мы, пушкинские подростки, ходили трофейничать под Пулково и под Колпино. В полуразрушенных землянках, блиндажах и траншеях можно было найти винтовки, автоматы, пулемёты, огромное количество боеприпасов – снарядов, патронов, мин. Конечно, голубой мечтой каждого трофейщика было найти пистолет. Но они попадались значительно реже. У нас, малолеток, не утерпевших и похваставших кому-то о находке, их тут же под разными предлогами отбирали старшие ребята.
Из мальчишеской лихости и бездумности мы отвинчивали взрыватели у снарядов и мин, чтобы добыть порох; носили в карманах эти взрыватели и запалы от гранат, а порой и сами гранаты. Их мы применяли для глушения рыбы в Ижоре. Из боевых винтовок мы делали обрезы и оценивали их пробивную силу, стреляя в каски, железные балки на развалинах домов, в кирпичные стены. Мы собирали боеприпасы, обкладывали их дровами и поджигали. Нам было интересно наблюдать взрывы. Сколько подростков по своей глупости тогда погибло или стало калеками!
Возможно, для того, чтобы отвлечь меня от этих занятий и направить тягу к оружию в разумное русло, возможно, видя, моё неравнодушие к «братьям нашим меньшим», спросить теперь об этом уже некого, отец стал брать меня с собой на охоту. Сам он, по его рассказам, с юности был заядлым охотником и рыболовом. Это подтверждается сохранившимися старыми фотокарточками и репродукциями картин на охотничью тематику, всегда висевшими на стенах нашей комнаты. Особенно запомнился мне сюжет картины Кившенко «Охота на тетеревов»: легавая собака в стойке, взлетающие птицы и стреляющий охотник.
В начале войны отец, как и все охотники, сдал своё ружьё на государственный приёмный пункт под расписку о возвращении его после войны. Но этого не произошло, и в сорок седьмом году он купил у своего товарища привезенную из Австрии в качестве трофея двустволку. Это было ружьё двадцатого калибра, Тульского завода, предвоенного выпуска, сделанное на экспорт. В придачу он получил с полсотни австрийских патронов, снаряженных разной дробью и пулями. Я потихоньку от отца показывал ружьё и патроны дворовым ребятам и очень гордился ими.
На охоту мы выезжали на Карельский перешеек, в район станции Лосево (тогда она называлась Кивиниеми ), или на юг – в Сусанино, Красницы. В те годы это были безлюдные места. Мы бродили по лесам и болотам, поднимали тетеревов, рябчиков, уток и зайцев, собирали грибы и ягоды. Отец учил меня манить рябчиков и тетеревов, рассказывал о прежних охотах, учил серьёзно относиться к оружию. В назидание он показал и дал мне пощупать отметины от дроби на своей правой руке. Под кожей у него катались свинцовые шарики. Когда-то в юности он лез на дерево за застрявшей в ветвях битой куницей, а товарищ с земли попытался стряхнуть её выстрелом и, не разглядев отца, зацепил дробью его руку.
Отец увлекательно рассказывал об охоте по тетеревиным выводкам с ирландским сеттером, которого держал до революции семнадцатого года его старший брат. Восторженные отзывы об этой породе запали мне в душу. Через много лет, когда вырос уже мой сын, я рассказал об этой собаке ему, и он подарил мне щенка. Теперь в нашем доме, рядом со мной живёт это исключительно умное, ласковое, красивое и преданное животное.
Первоначально на охоте отец меня самого использовал в качестве собаки. Я по его просьбе должен был обежать и пугнуть в его сторону сидящих на берёзе тетеревов, или обойти озерцо и, если на нём сидели утки, поднять их на крыло, или, обойдя участок бурьяна, выгнать, возможно, лежащего в нём зайца. Надо сказать, что я без обид и даже с удовольствием по мере сил исполнял его поручения, ощущая при этом свою причастность к результатам охоты.
Однажды я удачно выгнал зайца, и отец убил его. На берегу лесной речки мы освежевали тушку, выпотрошили, выбросив всё лишнее. При этом я получил урок разделки зверя. В другой раз, подстрелив тетерева, отец показал, как сохранить птицу в жаркое время с помощью хвои. Он специально подстрелил белку, чтобы показать мне, как сделать чучело из её шкурки.
Отец научил меня разводить костёр в любую погоду, готовить мясо дичи на углях, ориентироваться на местности и многому, многому другому. Но самое главное – он научил меня любить нашу неброскую северную русскую природу и не быть её бездумным, алчным потребителем! Он не был выдающимся стрелком. Во всяком случае, на моих глазах он не сделал ни одного красивого, впечатляющего выстрела. Но в любительской охоте выстрел и не самое главное!
Мне ещё не исполнилось четырнадцать лет, когда отец подарил мне ружьё и официально оформил моё увлечение, сделав меня «юным охотником». Меня приняли в общество и выдали охотничий билет. Юный охотник не имел права находиться в охотничьих угодьях самостоятельно, без наставника. Во всём остальном я стал полноправным охотником. Первым моим ружьём была одностволка 20-го калибра, лёгкая и удобная для моего возраста и комплекции. Я был так счастлив этим подарком, что готов был не расставаться с ним даже во сне. Ружьё вызывало естественную зависть и желание у моих дворовых друзей и отец не отказывался и их брать с собой на охоту, приобщая таким образом к этому занятию, развивая в них любовь к родной природе и Родине. Я точно знаю, что некоторые из тех ребят через всю жизнь с благодарностью пронесли это разбуженное в них моим отцом увлечение.
Хорошо помню яркий, солнечный зимний день. Мы с отцом на обычных солдатских лыжах с мягкими креплениями, одетыми на валенки, глубоко проваливаясь в снег, идём по опушке леса в надежде под прикрытием елей подкрасться к кормящимся на берёзе тетеревам. Снег толстым, пушистым слоем лежит на лапах елей и густо осыпается при прикосновении. Лес сказочно красив. Чёрные лирохвостые косачи кажутся тоже прилетевшими из сказки. Их блестящее оперение отсвечивает на солнце. Балансируя на тонких ветвях, они взмахивают крыльями, и тогда их белые подкрылья ярко контрастируют с чёрным верхом. Я любуюсь ими из-за толстого ствола ели, но отец жестами показывает мне: обходи! Стараясь изо всех сил, я, тем не менее, спугиваю стаю и получаю за это выговор. Он кажется мне несправедливым, и я обижен. Некоторое время мы идём не разговаривая. Но окружающая красота зимнего леса быстро гасит возникшее между нами неудовольствие и вот мы, уже скинув лыжи, ползём рядом по снегу к другой кормящейся стае.
Ещё случай: весна, 30-е апреля, Пасха. День необычно тёплый для наших мест. Мы долго шли по лесной речке, слушая перекличку рябчиков, высматривая нерестящихся щук и сидящих на разливах уток, оба устали и, найдя высокое сухое место на берегу, останавливаемся отдохнуть и перекусить. С большим аппетитом едим приготовленные мамой бутерброды с котлетой и солёным огурцом и запиваем холодным сладким чаем из бутылки. Разогревшись, на солнечном припёке, мы раздеваемся и лезем в воду. Но она ледяная и, окунувшись, мгновенно выскакиваем из неё. Одевшись, бодрыми и жизнерадостными мы продолжаем свой путь вдоль той безымянной речки: отец впереди, я метрах в ста сзади.
Осень: серо и сыро. Моросит мелкий противный дождь. На ветвях висят холодные капли, которые падают на лицо, руки, за воротник ватника, когда продираешься через мелколесье. Мы промокшие, озябшие, усталые и пустые; убившие, как говорил в таких случаях отец, только собственные ноги, бредём по просёлочной дороге к железнодорожной станции. Ноги вязнут в жидкой грязи, не хватает сил их вытаскивать. Ружьё кажется пудовым. Видя моё состояние, отец весело смеётся и забирает у меня ружьё. «Эх ты, охотничек, на сухопутную дичь ощупью!». Это была его любимая поговорка. Я унижен, оскорблён, раздосадован: не хочу отдавать ружьё, лягу костьми, но понесу сам! Однако, в конце концов, соглашаюсь, я выдохся, и медленно бреду за отцом по грязи, стараясь попасть след в след, а он умеряет свой ход.
Летом, в межсезонье, отец брал меня с собой на рыбалку. Он был таким же страстным рыболовом, как и охотником. Он учил меня ловить рыбу на удочку, на жерлицу, на дорожку. Спиннингов тогда практически не было, исключая трофейные. Рассказывал о повадках различных пород рыб, об образе их жизни, местах обитания, способах ловли, наживках. Но безмолвие, тишина, пассивность этого вида охоты меня в те годы не устраивали. Тогда я ещё не был склонен к размышлениям, не пришло время. Страстным рыболовом я так и не стал, хотя заниматься этим в жизни мне тоже приходилось. Отец же сломленный болезнью сердца, вынужден был оставить охоту ещё совсем не старым. Но рыболовом он оставался до конца своих дней. Вечная ему память! Я бесконечно благодарен ему за приобщение меня к охоте, за первые его уроки.
Не долгим оказался период моего ученичества. Может быть, мы и охотились-то вместе всего два-три сезона, может быть, на охоте с отцом я и был-то всего пять-шесть раз, этого я уже не помню, но первый толчок был дан, «процесс пошёл», как говорил небезызвестный, отмеченный печатью дьявола политик наших дней.      
В те послевоенные годы дети рано взрослели. Не всем ребятам так повезло как мне. У большинства моих сверстников отцов не было: их отняла война. Дети рано начинали понимать трудности жизни, необходимость выхода на самостоятельную дорогу. Обычным явлением было, когда после седьмого, даже шестого, класса школы ребята уходили в ремесленное училище или прямо в заводские ученики, реже в техникумы, поскольку многие из них, уже в этом возрасте, вынуждены были  помогать своим матерям,  кормить младших братьев и сестёр. Та же судьба была уготована и мне. Мне было пятнадцать лет, когда стал полным инвалидом отец, мама же не имела ни образования, ни определённой специальности.
Как-то,  вернувшись, в очередной раз, из больницы, отец подозвал меня и завёл разговор о моей судьбе. Смысл той беседы я хорошо помню и сейчас. «Учись, сынок, постарайся получить образование. Жив буду – помогу, в противном случае не взыщи. Ты уже большой, определяйся в жизни сам», – примерно так сказал тогда отец.
Мой дядя, токарь Кировского завода, предложил мне пойти к нему в ученики, обещая сделать из меня хорошего рабочего. Кстати в те годы это было не только не унизительно, но даже почётно. Только счастливое стечение обстоятельств (благотворное влияние на меня старой образованной женщины из соседней квартиры) удержало меня от того, чтобы бросить школу и начать самостоятельную жизнь с Кировского завода.
Я окончил среднюю школу и, чтобы далее не быть обузой родителям, в семнадцать лет поступил в военное училище. Таким образом, своим образованием, интересной научной и преподавательской работой, общением с незаурядными людьми, духовно богатой жизнью, я обязан Советской Армии!
И здесь не обошлось без влияния отца. Именно он и сложившиеся обстоятельства научили меня самостоятельности, не позволили впасть в инфантилизм, который широко распространился особенно среди детей моих сверстников.
Мне всегда ближе отца, как и для большинства людей, была мама, и я не могу не сказать о ней доброго слова за её душевное тепло, ласку и заботу, которые она проявляла обо мне до конца своих дней. Наверное, так и должно быть. Ведь женщины по природе своей более мягки, сентиментальны, по житейски добрее, более склонны к всепрощению, менее – к насилию в вопросах воспитания. Моя мама, как и все матери, старалась оградить меня от житейских трудностей, от самостоятельных решений, отец же приучал к ним. Мою судьбу, безусловно, определил он. К сожалению, я слишком поздно понял это и не успел по достоинству отблагодарить его.
Большинство моих дворовых друзей, окончив семь классов и получив неполное среднее образование, что подтверждалось тогда специальным свидетельством, в восьмой уже не пришли. Они стали самостоятельными, рабочими людьми, получающими свою заслуженную зарплату. Кое-кто из них приобрёл ружьё и стал охотником. В дальнейшем мои охоты в юные годы были связаны с ними. Отец на охоту уже больше никогда не ходил. Свою двустволку он, как эстафету, передал мне.
Я твёрдо верю, что социальное начало в человеке значительно важнее биологического, генетического. В человеке никогда не разовьётся та или иная черта характера, природная склонность, если его не окружают люди, разделяющие те же ценности, что и он.
Человек, одарённый от природы художественным вкусом никогда не станет художником, если его не окружают люди понимающие, неравнодушные к этому дару, умеющие оценить его. Любитель словесности не станет литератором, если его некому выслушать: похвалить или покритиковать. Любознательный человек не станет учёным, если он находится в среде неспособной понять его стремления к познанию тайн мира, его эрудиции и склонностей к анализу и синтезу.
То же можно сказать и об охотнике. Человек, одарённый природой душевной близостью к ней, любовью и пониманием, охотничьими задатками, может всю жизнь носить в себе эти чувства, так и не проявив их. Ему тоже нужно попасть в среду себе подобных, чтобы это тлеющее в нём чувство превратилось в страсть, в горение. Как художник острее чувствует гамму цветов, как музыкант наделён особо тонким слухом, так и настоящий охотник одарён более глубоким пониманием природы, её фауны и флоры. Охотничья страсть – тоже дар свыше, как и всякий дар, он, безусловно, обогащает человека.
Социальная среда, в которой приходится жить охотнику, может изменяться. При этом его страсть может затихать и понижаться до тления и может в соответствующих условиях разгораться ярким пламенем. Я это испытал на себе.




ПЕРВЫЕ  ТРОФЕИ

Ура! В воскресенье мы едем на охоту! Об этом мне только что сказал вернувшийся с работы отец. Я не откладывая, бегу к моему приятелю Альке, чтобы обрадовать и его. У нас есть договорённость о том, что на охоту отец берёт с собой и моего друга.
Ружьё мне подарено с месяц назад и всё это время мы готовились к первой охоте. Вместе с отцом мы вышли за жилые массивы в поле и, укрепив на столбе электропередачи газету, оценили бой нового ружья: все выстрелили по разу. По мнению отца, ружьё оказалось прикладистым, с достаточно кучным и резким боем. Но даже, если бы этого и не сказал отец, всё равно, мне бы оно казалось самым лучшим на свете!
На абонемент отца в городской библиотеке мы с Алькой взяли и просмотрели всю литературу, касающуюся, хоть как-то, стрельбы из охотничьего ружья. Альманах «Охотничьи просторы», журнал «Охота» и книги охотничьих писателей мы читали взахлёб и ранее. Теперь нас интересовала конкретно стрельба дробью по движущимся целям. Мы хорошо понимали, что птица и зверь чаще всего не дожидаются заряда, а  стараются улететь или убежать. Однако полученные нами сведения были весьма туманны. Тогда была распространена точка зрения, что стрелять по движущейся цели возможно двумя способами: либо «с поводком», когда выстрел производится без остановки ружья; либо «с упреждением», когда линия прицеливания устанавливается впереди цели и спуск нажимается при неподвижном ружье. Для обоих способов приводились таблицы упреждения для различных пород уток, гусей, куропаток, зайцев, лис и т.д., преимущественно измеренные в корпусах птиц и зверей. Такой методикой стрельбы пользовался и мой отец. Позже мне стало очевидно её несовершенство, но в то далёкое время я добросовестно старался запомнить упреждения при стрельбе по чирку, крякве, гусю и т.д. О стендовой стрельбе я тогда ничего не знал, но о том, как богатые охотники до революции 1917-го года тренировались в стрельбе по голубям, которых для них специально разводили, я читал. Понятно, что у нас такой возможности не было, однако, как могли, мы с моим первым товарищем по охоте к ней готовились. Кроме теории мы много занимались вскидыванием ружья в точку прицеливания и поводкой, причём в качестве траектории цели использовались линии границ стен и потолка в нашей комнате.
Новгородский поезд уходил глубокой ночью. Возбуждённые радостью первой настоящей охоты, мы с приятелем спать не ложились, с нетерпением дожидаясь выхода из дома на вокзал. Боясь опоздать на поезд, мы добровольно взяли на себя роль будильника. На наше счастье всё кончилось благополучно: на вокзал мы не опоздали, поезд пришёл вовремя, нашлись свободные места в вагоне и поезд, мерно постукивая колёсами на стыках рельсов, покатил нас в прекрасное будущее – на первую в нашей жизни настоящую охоту!
 Всю дорогу мы тормошили отца расспросами о нашем охотничьем маршруте, о возможных встречах со зверями и птицами, о наших действиях в различных ситуациях, не давая ему подремать. Сами мы о сне и не помышляли.
Наконец, часа через три поезд остановился на маленькой станции. До рассвета было ещё далеко,  и мы зашли в помещение. Это был скорее не вокзал, а будка с окошечком кассира в стене, деревянными лавками по периметру, с железным бачком и кружкой на цепи для питьевой воды в одном углу и круглой железной печкой в другом. Никого, кроме нас, на станции не было.
Был апрель, стояла типично ленинградская промозглая, сырая погода. С неба сыпалась мелкая водяная пыль. Отсутствие ветра свидетельствовало о том, что близкого изменения погоды ожидать не следует. Прижавшись друг к другу, как воробьи в ненастье, мы дожидались рассвета.
Как только немного просветлело за окном, вышли. Теперь стали различимы дома деревни. Они стояли тёмные, какие-то нахохлившиеся, с нахлобученными дощатыми крышами, кое-где поросшими мхом, покосившиеся, неприглядные, убогие. С крыш и деревьев капала вода. Дорога посреди домов – сплошное грязное месиво – вывела нас за околицу. Здесь, почти сразу, начинался смешанный сырой лес. Через некоторое время мы дошли до небольшой лесной речки, вдоль которой нам и предстояло идти весь день в поисках уток. По замыслу отца, к вечеру мы, пройдя пятнадцать-двадцать километров, должны были добраться до следующей железнодорожной станции и там, сев на поезд, вернуться домой.
Пропавшее было, при виде деревни, радостное возбуждение вернулось, как только вошли в лес. С рассветом он затрещал, зазвенел, засвистел птичьими голосами. Как-то менее заметными  стали сырость и промозглость дня. Всё вокруг стало выглядеть веселее, привлекательнее и таинственнее. Вот свою весеннюю трель выдал зяблик, правда, его трели перемежаются со своеобразным «рюканьем», свидетельствующим о затяжном дожде, но разве может дождь испортить нам радость охоты! Хором пропищала и уселась на ольху стайка чижей, с большой ловкостью они добывают семена из ольховых шишек. Зяблики недавно вернулись из длительного путешествия на родные гнездовья и радуются этому. Вместе с ними радуемся и мы. Просвистел свой боевой клич петушок-рябчик. Весной они такие азартные бойцы – «помани его голосом воображаемого противника – другого петушка – он сядет на шляпу», – говорит нам отец. Но охота на манок весной запрещена, и мы только слушаем голос рябчика, стараясь запомнить мелодию для будущей осенней охоты. Неожиданно отец вспоминает, что у него с собой есть манок. Мы усаживаемся на упавшее дерево, замираем, и отец за пятнадцать минут подманивает петушка. Мы увидели его бегущим по земле между кочек. Пробежав немного с опущенной головкой, он останавливается, поднимает головку и издаёт свой боевой клич: «тии-тии-тиути». Он так близко, что хорошо видно как колышется при этом чёрное пятно на его горлышке. И сам он небольшой, краснобровый, хохлатый, такой взъерошенно-воинственный вызывает восхищение и какое-то невольное уважение. Подбежав к нам почти вплотную, он вдруг почуял подвох, встрепенулся и, взлетев, тут же скрылся за ветвями елей. Расставшись с ним, мы долго остаёмся под впечатлением этой встречи.
Однако наши оживлённые, громкие голоса мешают охоте. Утки уже несколько раз взлетали, не подпустив нас на выстрел. Отец решает уйти вперёд, а нам наказывает отстать от него метров на триста. Услышав его выстрелы, мы должны затаиться, желательно не на чистом месте, а за кустами, которыми обильно поросли берега речки, и, подпустив уток на тридцать-сорок метров, стрелять влёт. Отец уходит, затем и мы, переждав некоторое время, двигаемся за ним. Ружьё у нас одно, поэтому вооружёнными мы оказываемся по очереди. Так мы идём около часа. Иногда отец поднимает уток. Случается, что они летят в нашу сторону. Мы торопимся, нервничаем, мешаем несвоевременными советами друг другу, стреляем, но, увы, безуспешно. Утки, как заколдованные, после наших выстрелов только ускоряют свой полёт или шарахаются в сторону. Но надежда на успех не покидает нас, напротив, после очередного промаха, мы рассчитываем учесть и не повторять, как нам кажется, осознанные нами, ошибки.
Неожиданно, впервые за этот день, встречаем охотников. Два молодых парня сидят на потемневшей, кем-то своевременно не убранной копне сена. Над костром сушится их мокрая одежда. Они веселы и распевают песню. Запомнились только вот эти слова: «…Хожу я по болотам, брожу по лесу я. Охота, охота, охота – страсть моя!» Многое забылось из того, с кем и с чем встречался в жизни, но те полуголые парни, сидящие на копне сена, костёр, сушащаяся одежда и незамысловатая песенка остались в памяти на всю жизнь. Наверное, я часто вспоминал эти слова!
Когда мы с Алькой подошли, отец уже грел руки у костра и разговаривал с парнями. Они оказались тоже ленинградскими охотниками. Поговорили о количестве дичи, о тяге и токах, перекусили около их костра и пошли дальше. Впереди у нас был ещё долгий путь.
Речка, по которой мы шли, была, как большинство подобных ей на северо-западе России, болотная, с чёрной торфяной водой, извилистая и неглубокая. Летом она, по-видимому, превращалась в обычный ручей. Но весной, разливаясь и затопляя низкие берега, была солидной водной преградой, а большое количество разливов делало её привлекательной для уток. Она то текла по чистому, открытому месту, то ныряла в густой лес, при этом сильно сужаясь. В одном месте она делала большую излучину, огибая луг не густо поросший ивовым кустарником, шириной в полкилометра. Мы с Алькой сильно отстали и, когда отец уже прошёл всю излучину и вместе с речкой углубился в лес, мы были в самом её начале. Вдруг мы услышали дублет, а вслед за ним увидели стайку уток, пересекающих луг на высоте человеческого роста и летящих прямо на нас. Присев за ближайший куст, мы замерли в ожидании их приближения. Ружьё было в моих руках, сердце трепетало, как пойманная птица, я слышал его стук, от азарта дрожали руки, секунды казались бесконечно длинными. Алька, затаившийся рядом, шептал мне что-то вроде: «привстань на колено – так удобнее стрелять, не спеши, затаи дыхание!» Я привстал на правое колено, медленно поднял ружьё к плечу. Утки, не видя нас, приближались. Вот я уже различаю тёмный клюв, держу его некоторое время на мушке и плавно нажимаю на спусковой крючок. Выстрел сильно толкает меня в плечо ( отец не скупился на порох ), но я этого не замечаю. Я вижу только, что секунду назад летящая утка, уже бежит по земле. Одно её крыло, по-видимому, перебито, и она волочит его, вторым машет, помогая себе бежать. В первые мгновения я даже не осознал, что это я своим выстрелом прервал её полёт. Я уже привык к промахам, смирился с ними в душе и вдруг такая неожиданность! Вскакиваю на ноги и бегу наперерез пытающемуся спастись подранку. Он убегает от меня, но я бросаюсь и телом прижимаю его к земле. И вот он – мой самый первый охотничий трофей – в моих руках. Алька добил его, ударив головой о затылок ружья. Мы с неописуемым восторгом рассматриваем добычу. Наших познаний оказывается достаточно, чтобы определить, что это чирок-трескунок, причём – селезень. У него коричневато-бурые голова и грудь, белый живот и зелёные, окаймлённые белыми полосками зеркальца на крыльях. Он кажется мне красавцем и очень увесистым, хотя я и знаю, что это одна из самых мелких уток. Мой восторг усиливает и то обстоятельство, что из-за быстроты и маневренности полёта чирок в охотничьей среде считается достойной добычей. Я очень горд собой, считаю, что постиг искусство стрельбы влёт и теперь «мазать» не буду. Конечно, это оказалось иллюзией, и я ещё очень не скоро научился прилично стрелять. Мой друг невольно подогревает во мне это чувство гордости собой, снова и снова повторяя всю историю моей победы. Мы так много раз во всех деталях обсудили происшедшее, что стало трудно отличить правду от украшающего вымысла.
Я подвешиваю чирка к патронташу за лапки, но при этом его крылья некрасиво повисают и он создаёт впечатление бесформенной пёстрой тряпки. При ходьбе он раскачивается, трётся о мою одежду, теряя опрятный, привлекательный внешний вид. Через некоторое время я перевешиваю его за шею. Так мой трофей выглядит много эстетичнее. Мы подходим к отцу, он ожидает нас. Он видел мой первый удачный выстрел и высказывает несколько слов похвалы. Я сияю от гордости!
Всю дальнейшую, до самого дома, дорогу я потихоньку, украдкой, посматриваю на свою добычу и не могу насмотреться. По пути от вокзала до дома мне кажется, что все люди на улицах города завидуют и восхищаются мной.

;;;;;;;;;;

Вторым моим охотничьим трофеем был тетерев-черныш. Прошла короткая весенняя охота, не принёсшая мне другой удачи; закончилось беззаботное школьное лето; пожелтели и пожухли листья на деревьях и пышные летние травы. Наступила золотая осень. В пушкинских парках и пригородных лиственных лесах земля покрылась золотисто-багряным ковром. Природа на этом ковре создала узоры, недоступные самой развитой человеческой фантазии. Ни с чем не сравнима красота осени на российском Северо-западе. Особо впечатляюща она в редкие в наших краях яркие, солнечные дни, когда природа отчётливо проявляет все две тысячи оттенков цветов, доступных человеческому глазу. Открылся, наконец, долгожданный охотничий сезон.
За лето наш дворовый охотничий кружок расширился. Благодаря нашим с Алькой восторженным рассказам о природе, животном мире и охотничьих подвигах, почерпнутых в прочитанных книгах и услышанных от моего отца, этой страстью заразились ещё несколько таких же, как мы, мальчишек. Двое или трое, будучи «взрослыми», самостоятельными рабочими людьми, приобрели ружья и вступили в охотничье общество. Надо сказать, что в то время охота не была уделом избранных. Приобретение охотничьего ружья, боеприпасов и предметов первой необходимости, а также вступление в охотничье общество, были доступны даже самому низкооплачиваемому рабочему или студенту. Одностволка, новая, в магазине стоила 180 рублей, курковая двустволка – 400 рублей, это при средней зарплате 600-700 рублей или институтской стипендии 300-400. С рук всё можно было купить значительно дешевле.
Благословенными для птицы и зверя, а значит и для охотников, были 40-е – 50-е годы. Сельское хозяйство в результате боевых действий, особенно в их зоне, пришло в полный упадок. В первую очередь это относится к пригородам Ленинграда. Ранее окультуренные земли заросли мелколесьем: ивой, ольхой, осиной, берёзой. Природа ещё не залечила нанесённых ей войной ран. На местах недавних боёв ещё сохранилось множество противотанковых рвов, траншей, окопов, землянок, воронок от бомб и снарядов. Они заполнились водой, заросли болотной растительностью, заселились мелкой рыбёшкой и представляли собой прекрасное место для гнездования водоплавающих птиц. Восстановление разрушенного войной требовало много строительных материалов. Вблизи Ленинграда появилось множество карьеров, где добывали песок, щебень, глину. Наскоро было построено большое количество мелких полукустарных заводиков по производству кирпича, рядом с
месторождением подходящей глины. Глину добывали и доставляли к формовочным цехам и далее к печам самым примитивным способом, используя, в основном, мускульную лошадиную и человеческую силу. Рядом с такими заводиками быстро росло число карьеров, где тоже селилась утка.
На необработанных полях во множестве расплодились серая куропатка, заяц-русак, лиса; в мелколесье – тетерев.
Наши, ребячьи, охотничьи угодья располагались между Пушкином,  Павловском, Колпино и Пулково. На незамерзающей речке Славянке утки держались даже зимой. Пригородные парковые пруды, реки и каналы Ленинграда они тогда ещё не освоили, были дикими, а не полудомашними, как сейчас. В этих пригородных угодьях мы – пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки - и получали свои первые охотничьи навыки. Наша охота была ходовой. Охоту на утиных утренних и вечерних перелётах – на зорьках – мы не признавали. Мы были молоды, неутомимы в ходьбе, азартны и неподвижное ожидание уток на зорьке нас тогда не прельщало.
Вдвоём, втроём, вчетвером мы выходили из дома ранним воскресным утром, и весь день бродили по полям и перелескам, обходили известные воронки, пруды и карьеры, искали уток по ручьям и речкам. Встречая птиц и зверей, изучали на практике места их обитания, кормовую базу, повадки, отличительные особенности. Не будучи слишком добычливыми, эти походы приносили нам большую духовную и физическую пользу – учили понимать и любить природу, развивая духовно и физически. Большинство из тех моих товарищей всю жизнь оставались достойными людьми и страстными охотниками.
В тот ясный, прохладный осенний день мы, как обычно, вышли втроём часов в 6 утра, пересекли Витебскую железную дорогу, полями и перелесками цепью пошли в направлении Ям-Ижоры. Примерно посередине пути был кирпичный завод с множеством заросших камышом больших и малых карьеров вокруг. Мы поделили их между собой, для осмотра, и каждый, с должной осторожностью, осмотрел свою часть. Удачливым оказался наш старший товарищ – Женька. Ему было семнадцать лет, он работал на Ижорском заводе, получал свою зарплату и чувствовал себя взрослым независимым человеком. Мы с Алькой ему немного завидовали, ведь мы были школьниками.
Женька выгнал из камыша подпустившего его совсем близко крякового селезня. Матёрый, откормившийся к зиме селезень свечой стал подниматься  вверх и Женька в верхней мёртвой точке, когда тот должен был перейти на горизонтальный полёт, сбил его как неподвижную мишень. Подбежав, привлечённые призывными криками счастливчика, мы втроём, подробно, во всех деталях, обсудили эффективность такого выстрела. При тогдашней нашей неопытности он был самым надёжным, уверенным и обещающим успех. К сожалению, птица не всегда взлетает по такой траектории!
Мы долго сидели, курили и обсуждали достоинства крякового селезня на берегу того рокового для него карьера. Летом он перелинял, зелёная блестящая голова, белое ожерелье, синие зеркальца на крыльях, светло серые брюшко и бока, завиток над хвостом и красные лапки – делали его очень нарядным и праздничным. Мы с Алькой в душе завидовали обладателю такого красавца. Но, как оказалось позже, напрасно, поскольку удача в этот день не обошла и нас.
Осмотрев старые карьеры кирпичного завода, а затем, переправившись через Славянку, мы углубились в мелколесье. Все нынешние поля Детскосельского сельскохозяйственного предприятия в те времена от Славянки до Московского шоссе представляли собой молодой смешанный лес, здесь преобладали берёза и осина. Пушкинцы собирали в нём грибы. Двигаясь цепью на расстоянии пятидесяти метров, мы прочёсывали этот лес.
День был яркий, солнечный; под ногами шуршала опавшая листва; деревья, ещё не полностью сбросили свой золотой наряд – всё создавало приподнятое, праздничное настроение, даже, несмотря на то, что тетеревов, которых мы здесь надеялись найти, не было. Мы уже подходили к Московскому шоссе. Часов тогда у нас не было, но по положению солнца можно было судить, что дело идёт к вечеру – пора возвращаться домой, ведь до дома часа два пешей ускоренной ходьбы.
Я остановился на полянке, плотным кольцом меня окружили небольшие золотые берёзки. Закинув ружьё за спину и, сделав из ладоней импровизированный рупор, прокричал в него: «Ребята, пора возвращаться домой, поворачиваем назад!» И в это самое мгновение в пяти метрах от меня, шумно хлопая крыльями, взлетел матёрый чёрный тетерев. Он только успел подняться над берёзами, как, сорвав ружьё из-за спины и взведя курок, я прицелился под него и выстрелил. Тетерев комом упал. Я не мог поверить своим глазам: он падал даже не подранком, а битым чисто. На мой радостный зов подошли друзья. Ошалевший от счастья я не сдвинулся с места, переживая выпавшую удачу. Ещё бы: влёт свалить огромного черныша! Такого со мной ещё не случалось. Когда подошли товарищи, показал откуда и в каком направлении стрелял, сказал, что тетерев падал камнем. Все трое рьяно бросились искать. Долго ходили между деревьями, раздвигая высокую уже пожухлую траву. Искали добрых полчаса и не могли найти. Ребята, усомнившись в правдивости моего рассказа, пытались убедить меня в том, что я только ранил тетерева и он улетел низом или я промахнулся, а тетерев просто нырнул вниз от пролетевшей над ним дроби. Да и сам я начал уже сомневаться в том, что видел. Ребята, потеряв надежду, двинулись вперёд в сторону города, а я решил в последний раз пройти с места откуда стрелял в сторону куда, как мне запомнилось, падал тетерев. Встал на исходную позицию, отметил заметной вершинкой берёзки нужное направление и пошёл, внимательно глядя под ноги. И вот удача: шагах в сорока лежит он – мой первый черныш! Лежит на спине, неподвижно, лапками вверх, голова с яркими красными бровями запрокинута, на клюве виднеется капелька крови, крылья с белыми подкрылками прижаты к телу. Он так хорошо слился с окружающей палой листвой и травой, что его трудно заметить. Поднимаю его, он ещё мягкий и тёплый, и во весь голос кричу: «Нашёл! Нашёл!» Возвращаются ребята. Они радуются вместе со мной и уже сожалеют о своём недавнем недоверии. Из обрывка верёвки я делаю две петли для головы и лапок птицы, затягиваю их и вешаю тетерева за спину.
Оживлённо обсуждая удачную охоту, мы не замечаем, как доходим до города. Встретившийся на улице  малыш говорит своей матери: «Мама, мама, смотри, мальчик несёт за спиной дохлую ворону!» Мне очень хочется остановиться и объяснить, что это вовсе не ворона, а первоклассный охотничий трофей – матёрый, крупный тетерев-черныш. Но я этого не делаю - чувствую себя выше этого. Мне, охотнику, не приличествует рассказывать непосвящённой женщине и её малышу о недоступных им взрослых, мужских, специфических, серьёзных вещах!
Открывший мне двери нашей квартиры отец, тоже очень горд своим сыном – продолжателем семейной традиции.

;;;;;;;;;;

В начале ноября выпал первый снег, продержавшийся несколько дней. Он сплошным белым покрывалом укрыл израненную ленинградскую землю. Ночами температура воздуха опускалась на несколько градусов ниже нуля, днём немного поднималась. Появились свиристели, снегири, чечётки. Во всём чувствовалась близкая зима. Небольшие водоёмы покрылись тонким ледком, но на больших - лёд днём держался только у берега. Стали отчётливо видны следы жировавшего ночью зайца, лисы и её потенциальных жертв-мышей и серых куропаток.
По какой-то причине, не помню, я вышел побродить в «наших» угодьях один. Решил осмотреть большие карьеры у кирпичного завода, пройтись по берегу Славянки в надежде поднять уток, при случае потропить зайца или погонять куропаток. Эти птицы, заметив опасность, вначале убегают по земле, а, поднявшись на крыло, далеко не улетают. Можно по каким-либо приметам заметить место их приземления и снова попытаться подойти к ним на расстояние выстрела. Зимой мы, мальчишки, бывало, умудрялись их так замучить своим преследованием, что они подпускали совсем близко и взлетали из-под самых лыж.
Иду полями, дышится легко и свободно, душа радуется хорошей предзимней, солнечной погоде, свежему прохладному чистому воздуху и ожиданию охотничьих встреч. Молодость бурлит во всём теле, а ноги сами несут его будто невесомое.
Вот здесь ночью прошёл заяц, параллельно его следам ровная цепочка других. По-видимому, его преследовала лиса. Следы уходят вдаль. Нет смысла тропить этого зайца, за меня это сделала лиса.
Совершенно неуместными, даже безобразными, на фоне чистого, искрящегося снега, выглядят засохшие, корявые ветки репейника, усыпанные колючими шариками, мимо которого проходит мой путь. Но его семена очень любят щеглы. Сейчас они, как яркие, разноцветные ёлочные игрушки, украшают репейник. Ловко удерживая лапками колючие плоды, они извлекают из них своё лакомство. Щеглы похожи на маленьких акробатов-эквилибристов, а если немного напрячь фантазию, то можно их светлый клюв, обрамлённый большим бурым пятном, принять за лицо маленького человечка.
Я замедляю шаги и направляюсь к кормящейся стайке, стараюсь высмотреть наиболее голосистую птичку. Их возраст, а также красота и многообразие звуков, составляющих песню (певческий талант) напрямую связаны с количеством белых перьев в хвосте, по числу которых различают «четвериков», «шестериков» и даже «двенадцатериков». Птичкам не нравится моё присутствие, они с цыканьем срываются и волнообразно перелетают подальше, демонстрируя при этом чёрные, белые, жёлтые и красные оттенки своего оперения.
Подхожу к карьерам кирпичного завода. Маленькие – как я и ожидал – замёрзли. Осторожно приближаюсь к большому карьеру. Он велик только в сравнении, всего примерно сто на семьдесят метров. Его крутые голые берега представляют собой отвалы породы. Из-за бугра оглядываю карьер. Мне повезло: на его середине, чистой ото льда, плавает одинокая утка. Чёрная, белобокая, средней величины – это морская чернеть. Картина – достойная кисти Рылова. Яркий солнечный день, голубое небо, белые бугристые берега, чистая зеленоватая вода и на ней чёрно-белая утка! Она спокойно плывёт к противоположному берегу.
Скрываясь за отвалами породы, я подбираюсь к ней на выстрел; лёжа тщательно прицеливаюсь. Азарт даёт о себе знать: руки мои дрожат. Выстрел. Сноп дроби накрывает её. Утка делает попытку взлететь, но тут же падает на воду и ныряет. Вероятно, я ранил её, а возможно она была ранена кем-то до меня и потому осталась на ночёвке, не имея возможности улететь со стаей. Вынырнула она уже вне досягаемости дроби. Началось единоборство.
Я, то, низко пригибаясь, то ползком, огибаю карьер, чтобы приблизиться к утке на уверенный выстрел. За это время она, будто бы понимая мой замысел, перемещается к другому берегу. И когда я оказываюсь на намеченном для стрельбы месте, она – уже у противоположного берега.
Так повторяется много раз. Раздосадованный я стреляю по ней, находящейся вне зоны уверенного выстрела, дробь осыпает место, на котором она сидела секунду назад, но утка ныряет, видимо, прежде чем дробь долетает до неё и уходит невредимая.
Значительно позже я узнал, что водоплавающие, питающиеся рыбой, например, крохали, имеют такую хорошую реакцию, что, услышав щелчок ударника по бойку ружья, за время действия капсюля, горения пороха и полёта дроби на сорок метров, успевают нырнуть. Я лично проверял это. Возможно, то же было и в том давнем случае, возможно,  я просто «мазал» от неопытности и избытка переполнявших меня чувств, но мой поединок с той уткой длился не один час. Наконец, после очередного моего выстрела, утка не ушла под воду – трепещущая, она осталась лежать белым пятном на тёмной, уже вечерней воде. Ещё некоторое время  ожидал пока лёгкая рябь и волны, поднимаемые камнями, которые я бросал, принесли её к берегу.
Домой  вернулся в полной темноте. По сути,  весь день охотился за подранком! Отец взялся приготовить мою добычу сам, не доверив на этот раз это маме. Своим кулинарным мастерством он остался очень доволен, чего нельзя сказать обо мне. Всю жизнь меня привлекали не потребительские качества дичи, а процесс её добычи. Держа же её ещё тёплую, а порой и трепещущую в своих руках, я всегда испытывал какое-то смешанное чувство победы, жалости и разочарования. Причём это чувство никогда не посещало меня во время подготовки к охоте, поиска, преследования и стрельбы по птице или зверю, а, возникнув, полностью проходило до следующего случая.
На протяжении моей активной охотничьей жизни мне приходилось, должно быть, сотни раз принимать участие в коллективных охотах и охотиться в одиночку. Были случаи и много острее и значительнее, чем те, о которых я рассказал. Многие из них с трудом всплывают в памяти, даже когда о них напоминают товарищи-очевидцы, но те первые охоты и трофеи оказались наиболее впечатляющими, яркими, как и память о первой любви и первом поцелуе!







КОЛЬКА


Мы познакомились совершенно случайно. Был синий солнечный день начала осени, когда  я в очередной раз обходил свои охотничьи угодья: старые заброшенные карьеры около кирпичного завода. Тропинка вилась между заросшими кустарником и камышом заболоченными ямами и кучами породы. Она то поднималась на бугры, то опускалась в низины. Камыш, как живой шевелился и шуршал от огромного количества скворцов уже собравшихся в большие стаи и нашедших здесь своё прибежище. Стоило хлопнуть в ладоши, как с шумом и громким криком, похожим на жужжание, в воздух поднимались сотни птиц. Чего греха таить, мы, мальчишки, частенько упражнялись в стрельбе по ним так же как по воронам и галкам.
Небольшие карьеры с водой к осени полностью покрывались толстым слоем ряски, если хорошо прислушаться, то было слышно, как чмокали губами караси, высунув из неё свои мордочки. Летом мы частенько их здесь ловили на удочку, пытаясь попасть червяком, висящим на крючке, прямо в рот карасю. Иногда это удавалось!
Здесь было раздолье для утиных выводков. Днём они так плотно сидели в камышовых крепях, что приходилось, подойдя к карьеру, кричать или свистеть, чтобы выгнать сидящих там уток.
Неожиданно из небольшого болотца рядом с тропинкой, по которой я шёл, пулей вылетел чирок-трескунок и, едва не касаясь крыльями верхушек камыша, стал быстро удаляться. Выстрелил навскидку и промахнулся. Я даже не сокрушался по этому поводу: в таком густом камыше его всё равно было бы невозможно найти.
В это время я и увидел его. Из-за кустов показался высокий, крепко сбитый парень лет двадцати. Русая, кудрявая, давно не стриженная и не причёсываемая голова придавала ему удалой, даже разбойничий вид. Он шёл мне навстречу. Я насторожился: он был явно старше и сильнее меня физически. В те годы можно было ожидать всего.Ещё не доходя, он заговорил: «Это ты сейчас стрелил? Вижу летит как ошпаренный утёнок! Мазило ты! Хошь покажу, как надо?» Когда он говорил, глаза его горели. Видно было, что он сам страстный охотник. Я с некоторым опасением подал ему ружьё. В это время, сильно растянувшись, над нами пролетала большая стая ворон, возвращавшихся на ночлег в городские парки. Он спрятал ружьё за спину и, когда одна из ворон оказалась на выстреле, резко вскинул его и почти не целясь выстрелил. Ворона с громким противным карканьем упала в камыш. «Дробь мелкая и пороха мало кладёшь, потому подранок получился», - сказал парень. Я сразу почувствовал к нему уважение. Он протянул мне ружьё и пачку «гвоздиков» - так в просторечье называли тогда самые дешёвые папиросы типа «Бокс» или «Ракета». Мы закурили и разговорились. Парня звали Колька. Он недавно по вербовке приехал на стройку в город из затерявшейся в лесах и болотах маленькой новгородской деревеньки. Моему слуху был совершенно непривычен его северный русский окающий диалект: расстановка ударений в некоторых словах и искажения по отношению к литературному русскому языку. В то время по выговору можно было безошибочно определить ленинградца, москвича, псковича или архангелогородца.
В школе Колька учился всего четыре года. С раннего детства работал в колхозе, помогал родителям по дому. У него было две младших сестры, мать-колхозница и отец-лесник, который и привил ему страсть к охоте. На правой руке у Кольки было всего два пальца: мизинец и безымянный – результат детских игр с боеприпасами.
Сидя на утоптанной тропинке, тогда он с упоением, сильно жестикулируя, долго рассказывал мне об охоте на тетеревов, глухарей, зайцев, уток, лису и волка. Об охотничьих собаках, которых, даже в самые трудны времена, держал его отец. О своей родной деревне, окружённой лесами и болотами и такой далёкой своим бытом от городской жизни. О важных городских охотниках, которые наезжали к его отцу с 30-х годов.
Колька говорил страстно, увлечённо. По всему чувствовалось, как дорога ему родная деревня, природа, семья; как он переживает утрату такого милого его сердцу и знакомого во всех подробностях быта; как трудно ему вписаться в городскую жизнь. Он рассказывал самозабвенно, с множеством подробностей. Я слушал, не перебивая,  интуитивно чувствуя, что Колька очень одинок в незнакомом городе и ему очень хочется выговориться хотя бы первому встречному, кто готов его выслушать и понять. Умение слушать способствует сближению людей. Я осознал это ещё в юности. Не даром существует пословица: «Слово – серебро, а молчание – золото». Умея слушать, человек с одной стороны оказывает уважение собеседнику, с другой получает новую для себя информацию.
На мой вопрос: что же заставило его оставить деревню и приехать сюда, Колька рассказал о беспросветной бедности деревни, о трудоднях-палочках, по которым колхоз ничего не платит, о послевоенных неурожайных годах, о заработке на грибах и ягодах, которыми промышляют его маленькие сёстры, о больших налогах и ничтожной зарплате отца и о всеобщей мечте деревенских девчонок найти своё счастье в городе. Колька тоже надеялся найти его здесь: устроиться самому, а затем взять к себе сестёр и дать им возможность учиться. Своё образование он считал вполне достаточным и законченным.
Охотничья страсть и связанное с ней духовное родство способствовали нашему сближению. Мы подружились с Колькой. Он дал адрес своего общежития, и я стал наведываться к нему. Затем я познакомил его с друзьями-охотниками и со своим отцом. Получилось совершенно естественно, что, когда у Кольки накопились отгулы за воскресные работы, мы, прихватив с собой моего приятеля Альку, поехали на его родину на охоту. Чтобы не терять время, билеты взяли на ночной новгородский поезд.
Общий вагон был заполнен до отказа. Мы с большим трудом нашли места в разных его частях, о ночных бдениях нечего было и думать. Я примостился на краешке лавки рядом с мужиком, от которого сильно пахло водкой и махоркой. Он некоторое время клевал носом, а затем откинувшись на спинку сиденья, захрапел.
В вагоне ехали домой новгородские колхозники, возвращавшиеся с ленинградских рынков. Они избавились от своего товара и теперь могли расслабиться. Со вторых и третьих (багажных) полок свешивались голые ноги. Освобождённые от обуви, они издавали далеко не цветочный аромат. В вагоне было жарко и душно. Сильно пахло потом, давно не мытым человеческим телом, водочным перегаром и табаком. Со всех сторон доносился храп самой разнообразной тональности и громкости: могучий бас переплетался с нежным альтом, с сопением, кряхтением, хрюканьем, свистом и пыхтением. Вагон очень напоминал собой солдатскую казарму в ночное время: и звуками и запахами. Но моё воображение во всём этом различало: свист рябчиков, квохтание тетёры, гуканье зайца, фуканье кабана. Колька так красочно нарисовал картину природы, окружающей его родную деревню, что она казалась заполненной дичью так же, как это вагон людьми. К тому же раньше мы охотились только вблизи от города. Места, расположенные в трёхстах километрах, казались нам с Алькой непроходимой тайгой, дебрями Уссурийского края! Однако, несмотря на сильное возбуждение, через некоторое время сонная атмосфера вагона сморила и меня, и я заснул, облокотившись на плечо соседа.
Разбудил меня Колька. Поезд стоял на какой-то большой, судя по количеству фонарей, станции. Мы вышли из вагона. С каким удовольствием в первые минуты я вдыхал свежий воздух, наполненный запахами железной дороги: паровозного дыма и масла!
Далее нам предстояла пересадка на узкоколейку. Она имела свою маленькую станцию, находившуюся невдалеке от большой. «Игрушечный» поезд узкоколейки я увидел впервые. Он походил на поезда ленинградской детской железной дороги и состоял из миниатюрного паровоза и четырёх таких же вагончиков. Состав стоял на станции, но до его отправления оставалось ещё много времени. Мы вошли в вагон и расположились со всеми возможными в нём удобствами. Поезд возил рабочих на торфоразработки и каким-то образом оживлял эту забытую Богом болотистую местность.
В те годы топлива городам остро не хватало, и во многих подходящих местах была организована добыча торфа и изготовление из него прессованных брикетов. Ещё лет пятнадцать после окончания Великой Отечественной войны даже в центре Ленинграда существовало много домов с печным отоплением. Не редко, войдя во двор внешне фешенебельного дома, можно было увидеть поленицы дров, а в квартирах ленинградцев-ящики с торфяными и угольными брикетами.
К семи часам утра на станции стали собираться люди. Они приходили угрюмыми, невыспавшимися. В основном это была молодёжь. Многие были одеты в армейское обмундирование: сильно изношенное и выцветшее. После войны ещё долгие годы страна донашивала армейскую униформу.
 Наконец, поезд тронулся. Он шёл со скоростью не более пятнадцати километров в час, качаясь из стороны в сторону и ныряя, как лодка на волне. Шпалы были уложены, по-видимому, давно, многие из них успели сгнить, да и почва была болотистая, мягкая. Вагоны громыхали, ударяясь сцепными устройствами. Можно было на ходу выйти из вагона по надобности, а затем догнать свой вагон и занять оставленное место. Ввиду большого риска опрокинуться машинист, видимо, имел инструкцию по ограничению скорости движения. Размеры вагона позволяли сидеть в ряду только четырём пассажирам. В середине был небольшой проход. Если взрослый мужчина ложился поперёк вагона, то его голова касалась одной стенки, а ноги – противоположной.
От тряски в этом поезде спать было невозможно, поэтому пассажиры через незначительное время пришли в бодрое состояние. Послышался смех, визги и писки девчат, с которыми по-простецки заигрывали парни. В разговоре часто звучали матерные слова, что в общественных местах Ленинграда тогда было редкостью. Нас с Алькой поражала раскрепощённость поведения этих ребят, которые часто были не на много старше нас. В откровенности шуток и прибауток девчата не слишком уступали парням.
У Кольки здесь нашлись знакомые, он пересел к ним, и они оживлённо разговаривали. Мы же, городские, чувствовали себя «не в своей тарелке» и молча сидели, не вступая в разговор. Какая-то языкастая девчонка, обращаясь к подружке сказала, указывая на нас: «Эво, какие охотники за карапатками на двух ногах объявились!» Все засмеялись, а мы смутились и покраснели. Они явно считали нас избалованными городскими недорослями, ни на что серьёзное негодными. С тех пор несуразное выражение той бойкой деревенской девчонки навсегда вошло в мой лексикон.
Часа через два болтанка в «игрушечном» вагоне окончилась: мы приехали. До цели нашего путешествия оставалось пройти ещё пять километров по в конец разбитой танками дороге, с полуметровыми колеями, залитыми жидкой грязью. Танки со снятыми башнями использовались здесь в качестве тракторов: они таскали большие платформы с торфом.
Дорога шла болотистым мелколесьем. Изредка встречались небольшие колхозные поля. Рожь была уже сжата, но в низинках, недосягаемых для комбайна, оставались островки низкорослых, недоразвитых растений. По виду этих полей можно было уверенно судить об их ничтожной урожайности.
Деревня, куда мы пришли, представляла собой одну улицу с низкими, убогими, почерневшими от времени деревянными в два-три окна домами, многие из которых покосились. За ними виднелись обнесённые жердями огороды колхозников. Ни палисадников, ни садов не было. Только кое-где торчали высохшие и ещё не спиленные яблони, тянувшие свои корявые ветви-руки к небу, как бы моля о пощаде. От диких деревьев, которые когда-то росли здесь, остались одни пеньки. Они были спилены на дрова в трудные годы войны. Крыши домов были чёрные, тесовые, во многих местах поросшие мхом. Лишь на немногих домах можно было увидеть свежие светлые доски. Это означало, что хозяин дома вернулся с фронта или подрос его сын.
Из окна каждого дома, мимо которого мы проходили, кто-то провожал нас взглядом. Гости в деревне бывали не часто и теперь все знали, что к Яшке-солдату приехал сын, а с ним два пацана: охотничать. Редкие встречные здоровались с нами, как со знакомыми, хотя видели нас впервые. Этот старинный русский обычай: желать добра каждому встречному, тогда ещё сохранялся в деревне. В городе он уже был совершенно забыт: ещё одно свидетельство того, что нравственность с развитием нынешней городской цивилизации падает.
Дом колькиных родителей ничем не отличался от других, разве только большей ухоженностью. Ведь в нём жили два мужика. Он стоял прямо, крыша недавно обновлена, забор и калитка - исправны. Мы вошли в дом. Вся семья была в сборе и очень дружелюбно приняла нас. Хозяйку звали тётя Маруся. Кольку сразу засыпали вопросами о его городской жизни, а мы с Алькой, раздевшись и присев на скамью у окна, осмотрелись.
Дом состоял из одной довольно большой комнаты. Важнейшее место в нём занимала большая русская печь, часть помещения за которой было отгорожено занавеской. Там стояла железная кровать хозяев. С другой стороны было устроено, что-то похожее на кухню. К стене дома были прибиты полки, где разместились несколько чугунных горшков, глиняных крынок, металлических мисок и кружек; там же лежали деревянные самодельные не крашенные ложки. У другой стены стояла ещё одна железная кровать, на которой под лоскутовым одеялом спали девочки. Вдоль остальных стен стояли широкие грубой работы  лавки. В середине дома помещался большой прямоугольный стол, ни чем не покрытый. В переднем углу, прямо напротив входной двери, под самым потолком была Божница с потемневшей от времени иконой Казанской Богоматери и старинной лампадой. Стены дома из старых почерневших брёвен, между которыми виднелся уплотнитель из мха, ни чем не были украшены. Во всём просматривалась опрятность, чистота и бедность.
Хозяйка, светящаяся от счастья по случаю приезда сына, слушала его рассказ и хлопотала у печки. Вскоре на столе появился чугун со сваренной «в мундире» картошкой, большая миска с солёными огурцами и нарезанный крупными ломтями хлеб, домашней выпечки. Все привезенные нами продукты, хозяйка вынесла в сени, сказав, что сейчас достаточно и того, что на столе. В дальнейшем я понял: наши скромные консервы, не слишком белые городские батоны и конфеты-подушечки – были для этих людей деликатесом, и мать сохраняла их для младших детей. Мать – есть мать!
Горячую картошку, обжигаясь и перекатывая с ладони на ладонь, чистили прямо на до бела выскобленную столешницу. Закусывали огурцом и хлебом. На радостях, хозяин выставил на стол бутылку самогона. Он налил себе и сыну по стакану, поделив остатки между женой и нами. Самогон сильно отдавал свёклой. Затем пили ароматный земляничный чай.
Тепло и душевно мы чувствовали себя с первых минут пребывания в доме этих милых простых русских людей. Они приняли нас так, как своих близких родственников, будто были знакомы с нами всю жизнь!
Позавтракав, вышли на крыльцо, закурили. Долго сидели на ступеньках, разговаривая о деревенской и городской жизни, о послевоенных трудностях, об охоте. Нас с Алькой, естественно, более всего интересовала эта тема.
– Завтра Колька вас сводит в лес, он не хуже меня охотничает, – сказал дядя Яша.
Он назвал место, где по его мнению сейчас держатся тетеревиные выводки. «Собаку не бери»,- приказал он сыну. Всё время, пока мы сидели, на нас внимательно смотрели умные карие глаза породистого гончака-костромича, крупного чёрного с подпалинами пса, привязанного цепью к будке.
– Знатный кобель, ещё увидите, – сказал дядя Яша, – мне за него корову сулили, не отдал!
В отличных качествах собаки мы позже смогли убедиться! Собаку звали Индус.
Вечером Колька пригласил нас на деревенские танцы. Нам было любопытно посмотреть, как развлекаются деревенские сверстники, и мы согласились. На околице деревни была площадка, где в тёплое время года вечерами собиралась молодёжь. Парни и девчата приходили одетыми во всё лучшее, принаряженными, как на праздник. Здесь была врыта скамья для гармониста. Все остальные толпились возле неё. Земля перед скамьёй была вытоптана настолько, что напоминала асфальт. Танцующие топтались в фокстроте или танго, как и у нас в городе. Иногда по просьбе какого-нибудь подвыпившего парня гармонист играл «Русского» и несколько парней пускались в лихой пляс с приседанием, похлопыванием ладонями по голенищам сапог, с выкриками и свистом. Девчата при этом оценивали физические возможности ребят, делали свой выбор. Жаль, что эта старинная молодецкая русская пляска ныне совсем забыта.
Мы, русские, всё больше теряем своё национальное самосознание, – то, что объединяет нацию и делает её сильной и жизнеспособной!
Глядя на пляшущих, я подумал: «А ведь это – своеобразное токовище, любовное игрище только не тетеревов, а людей!»
Мы с Алькой участия в танцах не принимали, хотя явно привлекали внимание местных красавиц. Не в наших интересах было конфликтовать с их постоянными ухажёрами.
Спать нас уложили на кровать, в то время как сёстры, её хозяйки, залезли на печку. На дощатый настил кровати был положен соломенный, колючий матрац. Подушка сильно пахла свежим сеном. Всю ночь мне снился густо заросший июльским разнотравьем яркий летний, солнечный луг.
Разбудил нас Колька ещё задолго до рассвета. Ему самому не терпелось побродить с ружьём по родным лесам и болотам. Мы быстро собрались, наскоро перекусили той же картошкой с огурцом, запили холодной колодезной водой и тронулись. Индус проводил нас печальным обиженным взглядом. Как я позже убедился, он без возражений с радостью шёл в лес за любым человеком, даже совершенно не знакомым, лишь бы это был человек с ружьём. Он добросовестно исполнял свою собачью службу всякому: гонял зайца и лису, выпугивал затаившихся уток и куропаток, а когда я манил рябчика и нужно было соблюдать тишину и неподвижность, он выполнял и это – лежал рядом и преданно смотрел своими умными человеческими глазами.
Пройдя спящую деревню, мы вышли за околицу. Через мелколесье дорога привела к болоту и упёрлась в него. Дальше можно было проехать только зимой. Стало светать. Теперь только я обратил внимание, что на ногах у Кольки самые настоящие лапти. Раньше я видел их только на картинках.
Заметив моё удивление, Колька пояснил – Вот ты сейчас начерпаешь воды в сапоги и будешь весь день ходить с мокрыми ногами, а у меня вода стечет, и ноги в лесу будут сухими. Пока тепло, мы с отцом всегда на охоту ходим в лаптях.
Он оказался прав: болото было сырым, сапоги я начерпал и не один раз. С трудом, перебираясь с кочки на кочку, мы перешли болото. У самого его края с шумом и характерными криками взлетел выводок белых куропаток. Мы с Алькой вскинули ружья, но Колька остановил – Ещё успеете настреляться, ведь далёко взлетели.
Сам он даже не поднял ружьё. Будучи страстным охотником, он умел держать себя в руках. Если поднимал ружьё, то стрелял почти наверняка, редко упуская добычу. Когда же не был уверен в положительном результате выстрела, он просто не поднимал ружья. Он действовал как опытный охотник-промысловик.
В лесу мы разделились. Колька указал нам направление движения и подробно обрисовал место встречи.
Я шёл опушкой старого ельника. Слева от меня тянулось моховое болото, поросшее редкими чахлыми сосенками. На кочках алела клюква и брусника. «Тетерева должны утром сюда вылетать из леса для кормёжки», – подумал я и не ошибся.
Был тёплый солнечный день бабьего лета. В чистом голубом небе надо мной плавал ястреб-тетеревятник, изредка подавая голос и высматривая добычу. На ветках кустарника в изобилии висели круги паутины. Только пожухлая трава, золото листвы да красные ягоды указывали на конец лета. Я шёл, вдыхая полной грудью, чистый пахнущий смолой лесной воздух и наслаждался окружающим.
Просвистел свою песенку рябчик. Я уселся под ёлку и начал манить его. Но он откликался вяло. Мне надоело, я встал и пошёл дальше. Паутина, сорванная ветерком, носилась в воздухе и часто прилипала к влажному лицу. Природа не сдавалась наступавшей осени.               
Ветер шелестел ещё не опавшими листьями осины. Попискивали синицы, слышался громкий сочный посвист иволги, где-то стучал дятел, по-прежнему периодически подавал голос тетеревятник. Что может сравниться со всем этим, называемым чувством Родины?! Неужели существует что-то такое, на что это чувство можно променять?
Я так увлёкся окружающим и своими мыслями, что взлёт почти из-под самых ног тетерева оказался для меня неожиданным. В это время я переходил небольшую полянку, заросшую высокой уже пожелтевшей травой. На кочках среди травы ярко смотрелись гроздья крупной брусники. Тетерев начал набирать высоту и, когда он был уже над крайней елью, прогремел мой выстрел. Большая, начавшая чернеть птица, цепляясь за раскидистые ветви, упала к её подножию. Заметив место её падения, перезарядил ружьё и успел сделать только несколько шагов, когда взлетел второй тетерев, и полетел тем же маршрутом. Удачным выстрелом я сбил и его. И в это время с шумом поднялись ещё штук восемь птиц. Здесь лакомился брусникой целый тетеревиный выводок! При моём приближении он затаился. Не пуганые птицы подпустили меня совсем близко. По улетающим –  успел сделать ещё два выстрела, но слишком поспешных, а потому безрезультатных. Промахами я не был сильно огорчён: пара взятых тетеревов из выводка – вполне меня удовлетворяла. Налюбовавшись молодыми краснобровыми косачами и положив их в сетку-ягдташ, я ощутил приятную тяжесть за спиной. Радость удачного начала переполняла меня, далее я не шёл, а летел на крыльях, не ощущая земли. Ведь впереди ожидали новые необыкновенные встречи!            
С края болота дружно взлетел и расселся на большой ели выводок рябчиков. Крадучись подошёл на выстрел и из-за дерева разглядел их, затаившихся в ветвях. Где-то я вычитал, что, если стрелять поочерёдно по сидящим на дереве рябчикам, начиная с нижнего, то можно взять весь выводок. Нашёл взглядом сидящего внизу, прицелился и выстрелил. Он упал. Однако остальные, видимо, не читали того же автора. Они тут же сорвались и мгновенно скрылись в лесу. Вспомнив уроки отца, я расположился на ближайшем поваленном дереве, сделал из подходящей веточки крючок и вытащил им внутренности из тетеревов и рябчика. После чего набил тушки хвоёй. Так они надёжнее сохранятся до дома. Перекусив захваченным с собой хлебом, через некоторое время продолжил тот памятный путь вдоль болота.
Я проходил небольшую, залитую водой, чистинку, когда с неё сорвался бекас. Последовал выстрел, но, увы, он, как шутил мой отец, - «полетел умирать от страха». Спугнутый бекас летит по зигзагообразной кривой и в угон его сбить совсем непросто.
На условленное место встречи  вышел последним, Товарищи уже ждали меня. Они тоже удачно поохотились. Мы тут же тронулись в обратный путь, по дороге обсуждая перипетии сегодняшнего дня. Все были очень довольны охотой.
В деревне нас уже ждали. Хозяйка приготовила праздничный мясной суп из солёной лосятины.  Вооружившись ложками, мы сели за стол. По середине стояла большая миска с супом, другая - с нарезанным хлебом. С благословения хозяина дома все одновременно начали есть. Миска стояла довольно далеко и, как я ни старался подставлять под ложку кусок хлеба, суп капал на стол. Когда в миске осталось только мясо, с разрешения главы семейства,  принялись за него. Кусков было ровно столько, сколько едоков за столом. Доели всё содержимое миски, сложили в неё ложки, и хозяйка убрала со стола. Дороги из пролитого на стол супа тянулись от места, где стояла миска, к каждому сидящему за столом. Поблагодарив хозяина, после него, все встали из-за стола. У нас с Алькой оставалось время только для того, чтобы собраться и идти на станцию. Колька оставался дома ещё на два дня.
Расставались с гостеприимными хозяевами как с самыми близкими родственниками: с объятиями и поцелуями, с обещанием непременно наведаться к нам в городе и приглашением в любое время приезжать на охоту. Наше предложение рассчитаться за гостеприимство деньгами, было отвергнуто с неподдельным возмущением. В качестве подарка, после некоторых колебаний, дядя Яша принял оставшиеся у нас патроны. С боеприпасами здесь было туго, хотя и в Ленинграде изобилием охотничьи магазины нас не баловали. Порох приходилось покупать в основном с рук,  дробь чаще всего лить и катать самим, домашним примитивным способом,  пыжи и прокладки из подручного материала изготовляли с помощью самодельной высечки.
Стемнело, когда вышли из дома. Вооружённые палками, ежеминутно рискуя поскользнуться и упасть в глубокую, грязную колею дороги, с большим трудом, грязные и измученные, добрались до небольшого посёлка у станции узкоколейки.
Уже были видны фонари посёлка, когда над придорожным кустом поднялось что-то огромное и лохматое. Мы оторопели. Ноги приросли к земле. Сердце бешено заколотилось где-то в горле.
– Мед-веее-дь, – заикаясь, еле слышно простонал Алька. Ружья у нас были в чехлах, да и патронов всё равно не было. Вдруг этот “медведь” громко заржал обыкновенным лошадиным ржанием. Мы дружно расхохотались. Страх мгновенно перерос в истерический смех. Как мы ни старались выглядеть взрослыми, но были тогда всего лишь шестнадцатилетними мальчишками!
На следующий день  благополучно добрались до дома.
Вечером я подробно рассказывал отцу о пережитых охотничьих эпизодах. Он слушал с нескрываемой завистью. Его радовало уже то, что сын, хотя бы в отношении к охоте,  к природе, наверняка продолжит его самого на Земле!


ВЕСНОЙ  НА  НОВГОРОДЧИНЕ

Наступил долгожданный апрель. Солнечные лучи всё чаще стали пробивать низкую серую облачность и заглядывать на блеклую ленинградскую землю: не изменилось ли там что-либо в очередной раз?
Днём зазвенела с крыш капель. Вдоль тротуаров побежали ручейки и мальчишки пускают в них свои бумажные кораблики. Ребята постарше начали собираться в тёмных уголках ленинградских дворов-колодцев и уже играют там, вдали от взрослых, в деньги: «Чику» и  «Пристенок». На подсохших тротуарах младшие девчонки прыгают через верёвочку. Или, начертив мелом свои классики, увлечённо соревнуясь, скачут по ним на одной ножке.
Радуясь тому, что благополучно пережили холодную, вьюжную зиму, повеселели воробьи. Не слушая друг друга, они безумолку щебечут в ещё голых ветвях хилых городских кустов.   В городских парках и скверах синицы запели свою особую весеннюю песню. Вскрылась Нева. Набух и посинел лёд на прудах. Начали пробуждаться от зимней дрёмы ели. Земля под ними оттаяла, а хвоя приобрела более свежий, нежный оттенок. На солнцепёке проснулись почки на ветвях сирени. Кожица на них полопалась, и стали видны зелёные, ещё свёрнутые в трубочку листочки.
Кровь забурлила в жилах охотника. Она требовательно зовёт его на природу: на ток, на тягу, на утиную зорьку!
Ещё осенью мы, шестнадцатилетние мальчишки - юные охотники - договорились с нашим знакомым лесником дядей Яшей, гостеприимным хозяином и мудрым наставником, о весенней охоте. Он обещал нам подыскать хороший тетеревиный ток, сохранить его втайне от местных охотников и оборудовать к нашему приезду в начале апреля. Этот человек был хозяином своего слова и выполнял обещания.
Новгородчина встретила нас ещё более буйной весной. На открытых местах снег почти весь сошёл. По колхозным полям важно расхаживали чёрные белоносые грачи, как бы оценивая после долгого отсутствия сохранность своих владений. На опушках во всю мощь своих маленьких лёгких заливались овсянки и наши местные кенары - зеленухи. Звонко пели  миниатюрные красавцы чижи. Но чёрных сухих ветках  репейника красовались своей яркой одеждой  щеглы. Они, начиная очередную песню, как артисты на сцене, несколько раз  поворачивались из стороны в сторону, как бы привлекая к себе внимание публики и кланяясь ей. А если хорошо прислушаться, можно было уловить весеннюю песню снегиря, очень тихую, нежную, более похожую на отдаленный скрип колёс телеги. Природа позаботилась о его ярком оперении, но не дала ему голоса.
Уже вскрылись и разлились лесные ручьи, совершенно раскисли наши российские просёлочные дороги. Но в «бочке мёда» эта «ложка дёгтя» была мало заметна! И нисколько не огорчала путника, бредущего по щиколотку в грязи  и наслаждающегося весной
Хозяева встретили нас как всегда очень радушно. Мы передали письменное послание нашего друга -  их сына - Кольки и ответили на множество касающихся его жизни в городе вопросов. Поговорили о прошедшей зиме, о городских и деревенских новостях. Мы уже не раз бывали в деревне и со многими её жителями были знакомы. Перекусив и немного отдохнув с дороги, вечером решили сходить на тягу.
Дядя Яша, как и другие местные охотники, на тягу не ходил и «долгоносиков» не считал достойной добычей: затраты велики, а результат ничтожен. Он дорожил патронами. Мы же с моим школьным другом и заядлым охотником Алькой рассуждали иначе. Для нас постоять в мелколесье до самой темноты, когда уже становится не видно мушки ружья, проводить зарю, послушать постепенно смолкающий гомон весеннего леса, понаблюдать за его обитателями, сделать несколько выстрелов по стремительно летящей ночной птице - бабочке (да если ещё и удачных!) - было большим, мало с чем сравнимым наслаждением!
Хозяин сказал нам, что «долгоносики» хорошо летают прямо за околицей деревни.  И ходить-то далеко не надо! Мы быстро собрались и пошли. Присущий только настоящим любителям охоты азарт буквально подталкивал в спину!
Сразу за околицей начиналась разъезженная просёлочная дорога. Слева к дороге примыкал по-весеннему говорливый лесной ручей. Дорогу и ручей окружал неширокий молодой смешанный лесок.  Место сырое, низкое. По обеим сторонам леса тянулись ещё необработанные, чёрные колхозные поля. Впереди, через пару километров виднелся старый хвойный  лес. Можно было ожидать, что вальдшнепы будут летать над ручьём. К тому же у нас не было основания не доверять словам опытного лесника. Мы отошли по дороге от деревни с километр, нашли место, где лесок сужался до двух сотен метров, и решили здесь, по разные стороны ручья подождать вальдшнепов. Вдвоём мы, по сути, перегородили лесок.
Было около девяти часов вечера. Солнце опустилось за верхушки деревьев. В лесу сильно пахло оттаявшей землёй, прелыми листьями и вешней водой. Усилившийся ветер разогнал облака и очистил небо. Ночью следовало ожидать заморозка. «Не жарко нам будет сидеть в шалашке завтра ранним утром на тетеревином току, - подумал я. - Да и вальдшнепы в холодную и ветреную погоду летят быстро и высоко. Не в самое удачное время мы попали на тягу!»
Постепенно наступила тишина, смолкли голоса птиц. Морозная ночь  им тоже не внушала оптимизма. Только ветер, как будто радуясь чему-то,  шумел да раскачивал вершины берёз.
Специфического хорканья первого пролетающего вальдшнепа я не услышал. Когда же он циркнул надо мной, я поднял голову и сразу увидел его.  Подгоняемый ветром, он летел на большой высоте, деловито, бесстрастно, даже непохоже, что на любовное свидание. Я выстрелил дважды, мало надеясь на успех. Птица была явно вне зоны уверенной стрельбы. Через некоторое время прогремел выстрел с другого берега ручья. По-видимому, тот же вальдшнеп развернулся и летел прежним маршрутом обратно, и Алька тоже отдублетился. 
Второго вальдшнепа я увидел заранее. Он летел на большой высоте между нами. Мы дружно отстрелялись по нему дублетами, и оба неудачно. Следующего я пытался подманить поближе, подбросив свою шапку. Я где-то вычитал, что вальдшнеп может принять шапку за взлетающую самку и изменить направление полёта. Но мой почему-то никак не отреагировал. Постояв до темноты и не сбив ни одной птицы, огорчённые первой в этом сезоне неудачной охотой, вернулись в деревню. «Первый блин», - согласно пословице, оказался «комом». Дядя Яша встретил нас вопросом: «По кому это вы открыли такую канонаду?» А, услышав наш рассказ, только рассмеялся. Наши городские причуды были ему непонятны. Ведь он предупреждал, что охотиться на «долгоносиков» не имеет смысла! «Ложитесь поспать, - посоветовал он, - скоро уже нужно идти на ток!»
Мне показалось, что я только  положил голову на подушку, когда дядя Яша толкнул меня: «Вставайте, робята, пора!» Мы вышли из дома часа в три ночи. На небе ярко светила полная луна, обливая всё, вокруг  синим мертвенным светом.
Цвет лунного света меняется от серого до синего и даже до фиолетового. Особенно это заметно зимой, на снегу. Он как бы символизирует вечный покой – смерть. Не даром эти цвета называют холодными, в отличие от цветов солнца: золотого, красного, розового – тёплых цветов. К тому же все неблаговидные дела в животном и человеческом мире свершаются именно ночью, при мёртвом свете луны. В животном мире ночью чаще всего убивают свою жертву хищники. Да и человек совершает большинство  преступлений перед своим собратьями не днём! Видимо, это заметили и поняли люди ещё в глубокой древности. Богом язычники чаще считали солнце, а не луну!
Мороз припудрил инеем прошлогоднюю траву, и теперь она как будто ощетинилась ледяными иголочками, которые под луной искрились  синим призрачным светом.
Было тихо и холодно, не меньше десяти градусов. За ночь приумолкли даже вешние ручьи. Под ногами хрустел в замёрзших лужицах лёд. Зато дышалось легко и свободно. Мы бодро шагали по лесной подмёрзшей дороге пока ни подошли к болоту. Моховое болото, через которое лежал наш дальнейший путь, наполовину оттаявшее днём, сейчас тоже подмёрзло. Вода покрылась непрочным ледком. Ноги с хрустом проваливались в ямы между кочками и с трудом вытаскивались из них. В темноте прыгать по кочкам оказалось тоже невозможным. Я почувствовал, что взмок уже на первом километре пути. Наш проводник предвидел это и вышел из дома с большим запасом времени. Преодолев очередной участок пути, мы некоторое время отдыхали, сидя на пригнутой к земле небольшой хилой болотной сосенке, затем двигались дальше. По дороге дядя Яша нас наставлял.
Он объяснил, что сидеть на току нужно тихо. Ни переговариваться, ни кашлять, ни курить нельзя. Что в первого прилетевшего черныша не стреляют. Это – токовик – организатор любовного игрища тетеревов. Если его убить, то ток разлетится. Что по краям тока будут собираться тетёры. Они будут наблюдать за бойцами, и подбадривать их, а, определив избранника, улетать за ним. Их тоже не бьют. Что темнота очень обманчива при определении расстояния до цели. Поэтому опытные охотники всегда ставят на току вешки – ориентиры. Если косач находится за вешкой, то лучше по нему не стрелять: возможны промахи или подранки. Что битого тетерева подбирать не следует до самого конца игрища, пока ток ни опустеет. Иначе распугаешь весь ток. Азартные птицы через некоторое время после выстрела успокоятся и продолжат поединки. Что подранка следует постараться добить, не показываясь из укрытия. В противном случае он может убежать или своим поведением распугать ток.  Обо всех этих премудростях мы с другом уже читали в литературе, но на практике на тетеревиный ток шли впервые.
Наконец, добрались до места. Ток был на границе мохового болота со старым смешанным лесом. На болоте, поросшем редкими небольшими сосенками, различались две шалашки-скрадки для охотников. Точнее говоря, на две невысокие сосенки, растущие на расстоянии в полсотни метров, были брошены вершинами вниз по несколько таких же деревьев, срубленных поблизости. Укрытия располагались восточнее токовища с тем, чтобы всходящее солнце слепило тетеревов, а не охотников. Даже в предутренней темноте были хорошо различимы ограничительные вешки.
Высказав нам последние наставления, касающиеся того, что в направление друг друга стрелять не следует, как и по летящим птицам, объяснив дорогу в деревню и пожелав: «Ни пуха, ни пера», наш проводник пошёл дальше по своим делам лесника. Мы остались одни.
Я забрался в шалашку и устроился поудобнее на брошенных заботливой рукой на кочку, из которой росла сосна, хвойных ветках. Сидел как в мягком кресле, опершись спиной о сосну и удобно поставив ноги в ямку. Мысленно поблагодарив за такой комфорт дядю Яшу, закурил. Передохнув, по возможности осмотрелся в своём укрытии, проделал в стенках шалаша несколько бойниц для наблюдения и стрельбы, отодвинул мешающие ветки и, положив заряженное ружьё на колени и засунув руки глубоко в карманы, стал ждать. Приближался рассвет. Луна опустилась к самым верхушкам деревьев и побледнела. Поблекли мириады звёзд на небе. Мороз к рассвету, видимо, окреп. Одет я был сравнительно легко и быстро начал ощущать холод. Чтобы не замёрзнуть совсем, я, оставаясь неподвижным, непрерывно напрягал мышцы всего тела, сжимал и разжимал пальцы рук и ног. Однако холод, невзирая на все мои усилия, всё же давал о себе знать. Я с трудом сдерживал дрожь, особенно опасаясь, что в нужный момент она помешает мне прицельно стрелять.
Не прошло и получаса, как послышался посвист крыльев, и между нашими засидками опустился черныш. В темноте его было трудно отличить от кочки. Вначале он замер, прислушался, осмотрелся и, наконец, дал о себе знать собратьям. Он подпрыгнул, хлопая крыльями, и как бы сказал: «Чу – ффы – шшш», - я здесь! Так он проделал несколько раз, призывая самых смелых соперников на поединок. В промежутках между чуфыканьем он, опустив голову, обегал небольшой круг.
Почти одновременно послышалось чуфыканье других тетеревов, подлетевших на ток, но не видимых мне. Боевые кличи постепенно приближались. Петухи бежали по земле на зов первого, самого смелого  бойца. По дороге они встречались и иногда вступали в бой. Распустив крылья, как бы опираясь на них, опустив голову с яркими красными бровями и немного приподняв хвост, от чего становилось видно их контрастное белое, как цветок, подхвостье, они раздували шеи, чуфыкали и наскакивали друг на друга грудью. Отдельные косачи, не вступая в драку, предавались страстному, самозабвенному бормотанью.
Ток ожил. Одновременно на нём было видно до десятка красавцев, «закованных в чёрные латы бесстрашных рыцарей». Их «Дамы сердца» подлетали к ристалищу из леса, рассаживались поблизости и подбадривали бойцов нежным квохтаньем: «О-хо-хо-хо, о-хо-хо-хо!» Если один из бойцов отступал, то победитель некоторое время, гордо походив по полю боя, взлетал и тянул к лесу, а за ним следовала, решившая отдаться ему, его «Дама сердца».
Я был так зачарован этой картиной, что забыл и о ружье и о холоде, от которого уже давно стучал зубами. Привёл в чувство меня выстрел из соседнего укрытия. Он был как гром среди ясного неба. Петухи насторожились, присели, готовые взлететь. Один из них неподвижно лежал. Тогда и я вспомнил о ружье. Осторожно, стараясь унять дрожь, я просунул ствол в одну из своих бойниц, прицелился в ближайшего петуха и выстрелил. Черныш упал и распустил крылья. Видимо, я поспешил. Тетерева ещё не успели успокоиться после первого выстрела. Они дружно захлопали крыльями и улетели. Стрелять влёт через ветви шалаша, нечего было и думать! Ток мгновенно опустел.
Меня охватило смешанное чувство печали и радости. Стало грустно оттого, что увлекательный «рыцарский турнир» сегодня уже наверняка не повторится. Радостно, - потому  что почти все отважные красавцы-бойцы остались живы. Они ни сегодня, так завтра найдут своих подруг, выведут птенцов, которые и следующей весной прилетят на это самое место, чтобы украсить, обогатить человеческую жизнь видом своеобразного «рыцарского ристалища»!
Мы с Алькой покинули свои убежища и первым делом принялись согреваться энергичными движениями. Счастливыми, обогащёнными увиденным в это утро, мы вернулись в деревню.
Закусив и выспавшись на тёплой русской печке, мы простились с гостеприимными хозяевами. Впереди у нас были выпускные школьные экзамены, поступление в ВУЗы, учёба. Прощаясь, дядя Яша сказал: «Выучитесь, станете важными людьми, начальниками. Не забудьте тогда о моём Кольке!» Мы обещали, но, увы, не смогли выполнить обещания!
Колька не нашёл своего счастья в городе: погиб от руки подлеца. Он был настоящим русским: добрым, отзывчивым, смелым, бесхитростным человеком с хорошо развитым чувством собственного достоинства. Мог постоять за свою честь и всегда был готов к встрече с врагом лицом к лицу. Простой деревенский парень не хотел поверить в подлость и предательство. Не принял законов жизни городских приблатнённых, в среду которых попал. Вступив с ними в схватку, он не ожидал удара ножом в спину! Вечная память этому настоящему русскому человеку! Прошло очень много лет, но память о нём и его  настоящей русской семьё живёт в моём сердце!



НА  ВУОКСЕ

В 1954 году прозвенел для меня последний школьный звонок. Этот звонок означал тогда очень многое. Он был границей между школьным детством и взрослой самостоятельной жизнью. Понятие «инфантилизм» было неведомо моему поколению. Промежуточного этапа – юности в те годы  или совсем не существовало, или он был сокращён до минимума – времени обучения в ВУЗе.
Война окончилась, но её горький запах, её следы оставались в облике городов и сёл, в лицах и душах людей.
Кроме книжных героев – рыцарей духа, образцами для подражания мальчишкам нашего поколения служили герои войны, в том числе и малолетние – Саша Чекалин, Марат Козей, Лёня Голиков, Олег Кошевой. Они жили среди нас. Не редко мы видели боевые награды на груди бывших сыновей полков и кораблей, разведчиков – партизан. Мы завидовали им и хотели быть похожими.
Быт, умонастроение и процесс созревания мальчишек послевоенного поколения очень ярко и точно описал Владимир Высоцкий в своей известной песне: «Ребятишкам хотелось под танки», а вместо этого... «в ремеслухе сиди да тужи»! Однако ремесленное училище – не самый худший удел! Это были военизированные организации, с серьёзной, почти воинской дисциплиной. Ремесленники чувствовали себя взрослыми. Они свысока смотрели на школяров даже старших себя по возрасту. Война и тяжёлые послевоенные годы ускорили психическое созревание ребят тех лет. Чтобы избавиться от несоответствия между календарным возрастом и качествами личности, они спешили расстаться с детством. Из школы, даже не окончив её, уходили без всякого сожаления. Встречая бывших одноклассников, ставших рабочими, мы школьники чувствовали какую - то свою ущербность, неполноценность. Самостоятельная жизнь притягивала нас.
Подростки нашего поколения с презрением относились к сверстникам, не разделявшим таких настроений – «маменькиным сынкам», этаким полностью подчинённым родительской опеке, во всём правильным, удовлетворённым своим зависимым положением. Над ними смеялись далеко не всегда беззлобно и деликатно. Дети бывают очень жестоки! Большинство подростков бравировало своей взрослостью.
Мы покидали школу с радостью, с удовольствием расставаясь с детством. Это уже позднее, когда изменились настроения, во времена других поколений школьников, появился сентиментальный, ностальгический «Школьный вальс».
Вопрос о выборе жизненного пути для меня и моих близких друзей был решён ещё в девятом классе. Мы поступаем в военное училище, освобождая родителей от забот о себе и сразу вступая на самостоятельный путь! О внутренней жизни армии нам было известно немногое. Но мы были готовы к трудностям.
В те годы народ ещё не успел забыть о подвиге солдат, которые спасли страну, да и Европу от гитлеровского порабощения. Лозунг «Народ и армия едины» не вызывал иронии. Парней, не служивших в армии, девушки игнорировали, справедливо считая неполноценными. Профессия офицера – защитника Отечества высоко оценивалась обществом. Мы заранее гордились своим предназначением.
Приёмные экзамены в военные училища начинались в августе, в отличие от гражданских ВУЗов, время у нас было, и мы решили отметить переход границы между двумя периодами жизни длительным выездом на природу. Это было своеобразное прощание с детством.
Первоначально готовилась большая компания, но большинство ребят по различным причинам не смогло осуществить замысла. Самыми стойкими оказались двое – мой школьный приятель Борис и я. Нам было по семнадцать лет. Борис не был ни охотником, ни рыболовом. Он был чисто городским парнем – продуктом большого города. Вся ответственность и большая часть обязанностей по нашему жизнеобеспечению падали на меня
Место выбрали безлюдное, известное мне по охотам с отцом, на реке Вуоксе, невдалеке от лосевских порогов.
Уходя, вместе со своей армией с Карельского перешейка, финны взорвали и сожгли большинство своих хуторов. На их месте остались только фундаменты, сложенные из дикого необработанного камня, изгороди из посаженных вплотную елей и цветущих кустов, да одичавшие яблони и розы. Русские переселенцы тогда ещё не заселили эти места. Ленинградцы приезжали сюда за грибами и ягодами, на охоту и на рыбалку. Дачи тогда ещё не строили: народ был слишком беден после войны.
Всё необходимое для жизни наедине с природой в течение двух недель – несколько буханок хлеба, банок консервов, немного крупы, соли, сахара, папиросы и спички, кастрюлю, рыболовную снасть, ружьё и патроны – уложили в большой чемодан. Получили у родителей немного денег на дорогу и отправились на Финляндский вокзал.
Поезд на Приозерск уходил поздно вечером. Не зная расписания, мы приехали слишком рано. Чтобы скоротать время, знакомство с самостоятельной жизнью начали с привокзального ресторана. Впервые мы перешагнули порог этого заманчивого и таинственного заведения для тогдашних вообще-то наивных и невинных семнадцатилетних мальчишек. Каким же шикарным оно нам показалось!
Мы нашли свободный столик в углу и стали с большим интересом наблюдать за происходящим вокруг. Здесь сидели мужчины и женщины другого, неизвестного нам мира. Они были чрезмерно раскованы, веселы и разговорчивы. В противоположном углу зала была небольшая эстрада и певица, как нам показалось невиданной красоты, очаровательным голосом исполняла с неё популярные тогда песни Петра Лещенко под аккомпанемент аккордеона. Нашему восторгу не было предела! Она казалась нам королевой, феей из сказки. Впечатление усилилось после бутылки какого-то ликёра, который был тоже фантастически хорош! Мы покинули ресторан за несколько минут до отхода нашего поезда, совершенно очарованные увиденным и оставив официантке большую часть наших наличных средств. Но в тот момент мы нисколько не сожалели об этом. За испытанное блаженство мы готовы были отдать всё! Хотя в то время чёрно-белое телевидение уже существовало, но оно было недоступно абсолютному большинству населения даже в Ленинграде. «Красивую жизнь» можно было увидеть только в трофейных кинофильмах, да и то в очень урезанном виде!
На станции Кивиниеми поезд остановился ночью. В полной темноте вышли из вагона. Самой станции, по сути, и не было, если не считать небольшого сарайчика, в котором сидел дежурный. Утро нам пришлось ожидать на воздухе. С рассветом, по очереди неся тяжёлый чемодан, пошли к намеченному месту на берегу реки. Никакого жилья по дороге не встретили. Я надеялся найдя лодку или смастерив плот, переправиться через большой залив, а на противоположном, совершенно безлюдном, берегу, вдали от железной и шоссейной дорог, разбить лагерь – построить шалаш и обустроиться. К нашему счастью, на берегу мы обнаружили останки деревянной рыбачьей лодки с проломленным дном и полусгнившей. По возможности починили её, используя тряпки и доски настила, из которых соорудили и нечто похожее на вёсла. Затратив на подготовку полдня, благополучно переправились через залив, непрерывно отчерпывая воду и рискуя искупаться помимо своей воли. Найдя подходящее место под густой елью у самого берега, нарубили веток и построили шалаш – убежище от возможного дождя, но не от ночной прохлады и комаров. Оборудовали место для костра, насобирали хвороста.
Чистый, светлый сосновый бор начинался у самой воды. В низинках обильно рос черничник. По берегу встречались островки берёзы и ивы.  Река здесь была тихая и спокойная, больше похожая на озеро, дно песчаное, во  многих местах из воды выступали большие валуны – удобное место для рыбалки. Кое-где виднелись островки камыша.
Потекли наши последние дни на гражданке. По утрам и вечерам мы сидели с удочками на камнях и соревновались в количестве пойманной рыбы. Крупная рыба на мелководье не попадалась, и мы довольствовались подлещиками, плотвичками и окушками. И было так хорошо, покойно и тепло на душе!
Как-то, глядя на неподвижный поплавок и задумавшись, я не заметил, как ушёл в шалаш Борис и полил сильный дождь. Крупные его капли падали в воду, поднимая фонтанчики брызг. Они совершенно скрывали мой поплавок. Но тут начался хороший клёв. Мгновенно промокнув до нитки и не замечая этого, я вытаскивал одну за другой некрупную плотву, а Борис, сидя в шалаше, выражал бурный восторг по поводу каждой пойманной рыбёшки. Несмотря на дождь, было очень весело. Наловив плотвичек и окуньков, мы варили, на костре уху и ели её с большим аппетитом.
Прихватив ружьё, мы бродили по лесу, собирая чернику и землянику. Разговоры касались нашего офицерского будущего. Увы, наши прогнозы не совпали с реальностью!
Однажды, осторожно пробираясь по лесу вдоль берега, я заметил в прибрежном камыше крякового селезня уже почти полностью перелинявшего. Я подстрелил его, и мы пару дней наслаждались мясным супом. В другой раз я подстрелил чёрного дятла-желну. Мы сварили и его, хотя я никогда не слышал, что дятлов едят. Но мой отец уверял, что всё живое, в принципе, съедобно. Особенно, если ты голоден. Он оказался прав!
Надо сказать, что голодать мы начали уже через несколько дней пребывания на Вуоксе. Мы не сумели рассчитать своих припасов и слишком быстро разделались с консервами. Хлеб мы отчасти подмочили, при переправе, и его пришлось использовать на подкормку рыбы, отчасти он заплесневел и прежде чем есть, его приходилось,проткнув кусок прутиком, поджаривать на костре. Поблизости ни жилья, ни тем паче магазинов не было. Купить что-либо съестное, даже при наличии денег, мы не имели возможности. Мы ели жиденькую уху из мелкой рыбёшки и перловки, пили черничный и земляничный чай, радовались жизни и не слишком переживали из-за отсутствия деликатесов.
Было замечательно, сидя на берегу тихой как озеро Вуоксы, провожать уходящий день. Солнце золотило полосу воды, как бы указывая дорогу к нашему светлому будущему. И не было никакого сожаления об уходящем дне. Ведь впереди нас ожидала их бесконечная цепь – наверняка ещё более чудесных!
Мы были совершенно одни, никто не нарушал нашего уединения и было ощущение полного слияния наших душ и окружающей природы! Что может быть прекраснее!
Покончив с делами, мы лежали на мягкой, пахучей подстилке из берёзовых веток в шалаше, мечтали, не громко мурлыкали любимые песни и радовались жизни. Особо памятны слова песни созвучные нашей русской душе, немного тоскливой и печальной: «Я иду не по нашей земле,/ занимается серое утро,/ вспоминаешь ли ты обо мне/ дорогая моя, златокудрая!»
Конечно, мы много мечтали тогда о своих будущих, ни с кем не сравнимых златокудрых! Мы были совершенно невинными мальчишками и златокудрые существовали только в нашем воображении!
Наш шалаш ни в коей мере не защищал нас от комаров, которых на берегу большого водоёма было великое множество. Даже при тогдашнем нашем крепком юношеском сне, они не давали нам покоя. Часто ночью приходилось вставать и разводить дымокур. И тогда мы сидели у костра, смотрели в огонь и пытались увидеть там картины своего будущего. Увы, это не дано человеку! Блики костра, играя, отсвечивались в близкой воде, рядом стоял тёмный немой лес и, как древние люди мы жались к огню, под его защиту. Огонь – символ жизни, он объединяет людей. Не научись люди пользоваться огнём, они, возможно, и сегодня жили бы раздельно, не имея понятия о человеческом сообществе!
Мы выдержали характер: прожили две недели в шалаше на берегу Вуоксы наедине с природой. Отощавшими и объеденными комарами вернулись домой, расстреляв на кострище нашу кастрюлю, как бы простившись с детством, поставив на нём последнюю точку!
Вскоре мы поступили в разные военные училища. Служба развела нас с Борисом навсегда. Окончив военно-морское училище, отслужив двадцать пять лет на флоте, Борис уволился и вернулся в родные края. Через незначительное время он погиб при странных обстоятельствах.
Мне никогда больше не случалось бывать в тех местах. Но память бережно хранит прощание с детством, мечтания у костра на берегу тихой, полноводной Вуоксы.







РОКОВОЙ  КОРОЛЕВСКИЙ  ВЫСТРЕЛ

Середина ноября. Балхаш бушует. Волнение менее двух-трёх баллов не бывает. На такой волне не очень-то отдохнёшь от дальнего перелёта, да и корма в озере мало. Даже местные, нырковые утки обычно не держаться на самом Балхаше. Они предпочитают небольшие прибалхашские озёра – там и волнения нет, и корма побольше. Поэтому летящие с севера стаи редко садятся на Балхаш, даже в сравнительно тихую погоду, разве только  на заливы, поросшие камышом.
Уже начались ночные заморозки. Купающихся, даже сейчас, «моржей» утром встречают обледенелые прибрежные скалы и выступающие из воды камни.
Осенний перелёт утки заканчивается. Последние запоздалые стаи откочёвывают на юг, чуть опережая наступающие с севера холода. Если хочешь ещё поохотиться на уток, надо поспешить и не упустить последние в этом сезоне возможности. До открытия следующего сезона – целых десять месяцев!
Я решаю утром, перед работой, съездить, возможно, в последний раз, на утиную зорьку. Встретив в лодке рассвет и, если повезёт, сделав несколько выстрелов, к девяти часам прибыть на своё рабочее место.
Километрах в тридцати от нашего города есть небольшое озеро. Оно расположено как бы в чаше, среди невысоких холмов, и соединено узкой, заросшей камышом, протокой с Балхашом. В камышах гнездятся местные утки, лысухи, болотные курочки, крачки, мелкие цапли. Весной и летом здесь кипит жизнь. Сейчас здесь тишина. Местные утки уже откочевали. Осталась надежда, что озером соблазнится северная стая и остановится на ночлег, отдых и кормёжку.
За два часа до рассвета я уже в гараже. Мой гараж – это будка, снятая с хлебного фургона. В него с трудом помещается мотоцикл с коляской. Но я ещё молодой офицер, не успел обрасти имуществом и он меня вполне удовлетворяет.
Сажусь в седло, отталкиваясь левой ногой, «выезжаю» из своего гаража и завожу двигатель. Чтобы меньше шуметь, выбираюсь на шоссе, ведущее из города, который ещё спит, по окраинным улицам.  Лишь кое-где светятся окна домов. Лёгкий морозец мне не помеха. Я одет в брезентовую, на вате, куртку и такие же брюки. Недавно в армии была введена зимняя полевая форма одежды для офицеров и прапорщиков. Армейские остряки шутили – министр позаботился, чтобы военные рыбаки и охотники были одеты однообразно. На ногах у меня рыбацкие резиновые сапоги с ботфортами, на голове зимняя шапка. Ехать с ветерком на мотоцикле и сидеть неподвижно в лодке –жарко не будет!
В ночной темноте вовремя узнаю знакомый съезд с шоссе на грунтовую дорогу, поворачиваю. Проехав совсем немного и преодолев небольшой подъём, в низине, в свете фары, вижу местную степную лису-корсака, крутящуюся волчком на месте, как при ловле собственного хвоста. То ли она ловит мышь или тушканчика, то ли ослеплена ярким светом фары. Останавливаюсь и глушу двигатель. Оставив фару включённой и направленной на лису, спешно достаю из коляски чехол с ружьём и патронташ, чтобы собрать и зарядить ружьё. Спешка, как обычно, только мешает: чехол никак не расстёгивается, а  ружьё никак не складывается. Корсак, не дожидаясь заряда дроби, приходит в себя, прыгает из луча света в темноту и исчезает. Несколько раздосадованный неудачей, я продолжаю свой путь.
Добравшись, наконец, до намеченного места на берегу озера, достаю из коляски лодку и накачиваю её. У меня одноместная резиновая лодка, больше похожая на детскую ванну. Её надувные борта имеют различный диаметр. Корма, к которой садишься спиной, имеет больший диаметр, а нос, куда направлены ноги, меньший. Чтобы не сидеть на самом дне лодки, к ней придаётся резиновый круг, но он имеет небольшой диаметр и в качестве спасательного средства мало пригоден. Уключин на лодке не предусмотрено. Вёсла имеют форму маленьких лопаточек. Лодка очень лёгкая и  потому плавать на ней в больших водоёмах – очень рискованно.
В степных районах сильные ветры не редкость. На Балхаше были случаи, когда даже солидные яхты, типа «дракон», переворачивались внезапными порывами ветра и яхтсмены вынужденно купались при совсем не подходящей для этого погоде.
Однажды, внезапно поднявшимся ветром, мою лодку, лежащую на берегу, вначале понесло кувырком, а затем и подняло в воздух. Ударившись о землю, она подпрыгнула выше и так, подхватываемая ветром, она прыгала как мяч, а я бежал за ней, пока, на моё счастье, она не попала в прибрежный камыш. Должно быть, со стороны было весёленькое зрелище: уносимая ветром и прыгающая на высоту в пять-семь метров резиновая лодка-пушинка и бегущий за ней,  пытающийся её поймать, одетый вовсе не по-спортивному, человек!
Надев патронташ поверх куртки, и прихватив  ещё мешочек из-под дроби с патронами, ружьё и резиновые чучела уток, переношу лодку и всё сложенной в неё снаряжение к самой воде. У берега, как я и предполагал -  лёд толщиной около сантиметра. Поднимаю ботфорты сапог и ногами ломаю лёд от берега до предельной, чтобы вода не попала в сапоги, глубины. Затем залезаю в лодку, усаживаюсь поудобнее и, разбивая лёд вёслами, выплываю на чистую воду. Я знаю, что метрах в трёхстах от берега есть небольшой островок редкого камыша, в котором можно хоть как-то укрыться. Туда я и держу курс.
Звёзды на небе бледнеют, приближается рассвет. Густо пахнет застоялой болотной водой и немного морозцем. Не спеша, разбрасываю чучела и занимаю место в камыше. Теперь можно передохнуть, успокоиться, закурить и ждать – рассвета и уток.
Прислушиваюсь к предутренней тишине, надеясь уловить шум утиных крыльев или кряканье. Увы, моё ухо не улавливает ничего кроме поскрипывания пучка камыша, за который я привязал свою лодку, о её борт. Природа замерла перед рассветом – никаких
звуков. Курю и слушаю, слушаю и курю, что ещё можно делать в моём положении!
Как и всегда, когда ждёшь чего-либо, время замедляет ход. Рассвет наступает медленно, лениво. Вначале пробегает его предвестник – первый утренний ветерок, затем небо на востоке начинает светлеть, предутренняя серость заполняет всё вокруг и, наконец, первые лучи солнца появляются над окружающими озеро холмами. Они освещают унылую картину: абсолютно чистое и безжизненное, почти круглое, диаметром в два километра, озеро с редкими клочками камыша в разных его частях; голый, без единого кустика, берег, как будто усыпанный красным битым кирпичом. Только в одном месте картину оживляет полоска камыша, уходящая между холмами в даль, к Балхашу. Ни одной живой души, ни в воздухе, ни на земле. Да и солнце-то не такое яркое, как летом,  какое-то тусклое, грустное, соответствующее моему настроению.
Размышляю о том, что эта – моя последняя охота в сезоне – оказалась неудачной, придётся через час сниматься и возвращаться домой без выстрела и, переодевшись, спешить на службу. Перебираю в памяти недавние события.
Несколько дней назад, поздним вечером, я стоял в камышах на берегу небольшого плёсика. Солнце село, небо вызвездило, а уток всё не было. Из-за холмов показалась полная луна и ярко осветила землю. Было так хорошо, уютно и покойно на душе, что не хотелось уходить, хотя на появление уток надежды оставалось мало. И вдруг, с неба, на прихваченный ледком плёсик, буквально посыпались, с шумом и кряканьем, утки. При посадке они  забавно выпускали свои лапки-шасси и скользили на них и хвосте по тонкому льду. Остановившись, встав на лапки и покрякивая, они с удивлением, бродили по льду в поисках чистой воды. Я не стал стрелять. Мне было жаль обманутых, в своих надеждах, уток.
Долго сидеть в моей лодке не очень-то удобно –  резиновый круг травит воздух под тяжестью моего тела, а ноги затекают в вытянутом положении. Если же их согнуть, то они оказываются чуть ли не выше головы. Чтобы передохнуть от неудобной позы, я приподнимаюсь и, опираясь руками, сажусь на задний борт – так сидеть значительно удобней. Но я не успеваю насладиться комфортом: появляется небольшая стайка уток, переваливающая через холм, со стороны Балхаша, на малой высоте. Они явно направляются в мою сторону. Солнце светит из-за моей спины им в глаза и они, вероятно,  меня не видят, хотя я, с моей лодкой, нахожусь в очень редком камыше. Моим прикрытием, по сути, может служить только моя неподвижность и солнце. Кладу горящую сигарету на лежащее на дне лодки весло, перевожу предохранитель ружья вперёд и замираю с ним на коленях. Они приближаются на высоте пять-семь метров прямо на меня. Возможно, что у них, увидевших чучела, появилось желание подсесть к ним. Но я не даю им сделать этого: вскидываю ружьё, выбираю траекторию одной из них, бросаю мушку чуть вперёд цели и стреляю. Успеваю заметить, что битая утка комом, по инерции, продолжает полёт в мою сторону. Остальные – не успев отвернуть, но с набором высоты – по-прежнему летят на меня. Я нахожу другую цель, выстрел и... я спиной падаю в воду, а перевернувшаяся лодка накрывает меня сверху.
Выныриваю из-под лодки. Ружьё держу правой рукой за шейку, не упустил. Лодка плавает вверх дном, рядом вёсла и битый селезень – красноголовый нырок. Он раскинул свои пепельно-голубые крылья, а его массивная бурая голова уткнулась клювом в воду. Он неподвижен.
Одежда моя ещё не промокла, я держусь на воде и, легко перевернув лодку, пытаюсь влезть в неё, перевалившись через борт, но, как только я делаю это усилие, лёгкая лодка переворачивается и мгновенно накрывает меня вновь. В первые минуты я не чувствую ни воды, наполняющей мои высокие сапоги и проникающей к моему телу, ни страха. Однако, после нескольких безуспешных попыток обуздать не подчиняющуюся мне лодку, начинаю ощущать, что ноги мои чрезвычайно тяжелы и я не могу уже с их помощью держаться на плаву. Холод и страх охватывают меня: дна ногами я не достаю, вокруг ни души, спасать меня некому. Если я не сумею воспользоваться лодкой, то до берега мне не доплыть – мои сапоги утопят меня раньше, чем я успею расстаться с патронташем и курткой. Прижав борт лодки предплечьем левой руки к телу и, таким образом, повиснув на ней, закидываю ружьё за спину. Ремень от ружья я никогда не оставляю на берегу после того случая, когда уронил ружьё с лодки в воду и он по- мог мне не потерять его. Тогда ремень зацепился за растущий под водой камыш и я, довольно легко, обнаружил и достал ружьё. Теперь ремень снова помог мне сохранить его, а оно у меня – штучное, я не плохо стреляю из него и на охоте, и на стенде.
Освободив правую руку, я предпринимаю попытку забраться на лодку в перевёрнутом состоянии, как на плот, и лечь на неё грудью. Слава Богу, не сразу, но это мне удаётся! Немного вытолкнув тело из воды с помощью ног, плюхаюсь на лодку грудью и подбородком. С большой осторожностью, удерживая лодку под собой, понемногу, выбираюсь из воды всё выше и вышё и вскоре я лежу на ней уже всем телом. Она колышется подо мной, как живая. Я боюсь даже шевельнуться: а вдруг она опять выскользнет из-под меня! Расставив руки в стороны для большей устойчивости, начинаю грести ладонями. Вначале осторожно и редко, а затем всё чаще и увереннее, гребу к берегу.
Не знаю, сколько времени я плыл так триста метров, должно быть долго, но холода и усталости я не ощущал. Меня согревала и вдохновляла надежда на спасение. И это спасение пришло окончательно, когда я ногами почувствовал дно.
С большим трудом поднявшись с лодки ( моя одежда впитала, наверное, не один десяток килограммов воды ), я выбрался на берег и вытащил свою спасительницу. Какие усилия мне пришлось приложить, чтобы снять со своих ног сапоги – в носках и портянках они представляли собой прекрасные поршни насосов – знают только охотники, побывавшие в подобных ситуациях!
Скрюченными, замёрзшими руками с трудом расстёгивая ремни и пуговицы, я снял с себя всю одежду. Из неё потоком текла ледяная вода. Оставшись совершенно голым, я, как смог, выжал вначале нижнее бельё, а затем – ватные! – куртку и брюки. Чтобы немного согреться, я бегал кругами вокруг мотоцикла по усыпанной щебнем земле Голодной степи, не чувствуя замёрзшими ногами боли. Насколько возможно избавив одежду от воды, я надел её на себя и, уложив ружьё и лодку в коляску, поехал домой.
Дома я с час прогревался в горячей ванне, затем позавтракал, оделся и поехал на службу. Начальнику я не стал докладывать все подробности сегодняшнего утра – зачем травмировать человеку психику и толкать его на необходимость делать оргвыводы. В оправдание своего опоздания, пришлось выдумать некие домашние обстоятельства. Мой начальник – человек науки, критерием качества работы сотрудника считал – совершенно справедливо! – полученные результаты, а не количество часов, проведённых на рабочем месте. Днем я попросил своего друга съездить за вёслами и чучелами. Он всё нашёл и привёз, в том числе и двух сбитых мною уток. Патроны и ягдташ утонули, а резиновый круг, должно быть, унесло ветром.
Из своего охотничьего опыта я сделал заключение, что происшествия, подобные описанному, не только не отталкивают человека от увлечения охотой, не только не уменьшают его охотничью страсть, но даже наоборот – они вселяют в него уверенность в свои силы, в свои возможности, поднимают мораль- ный дух. Армия же, как известно, сильна не количеством вооружения и людей, а их моральным духом.  Так что совершенно верно в советское время охота считалась военно-прикладным видом спорта и занятие ею поощрялось командованием.
Ныне, наблюдая за российской армией со стороны, я прихожу к выводу, что сильная духом армия не нужна сегодняшним правителям страны. Куда спокойнее видеть офицерский корпус – сегодняшнее дворянское сословие – стоящим на коленях с протянутой рукой. Убеждён, что до нынешнего, плачевного состояния некогда грозная армия доведена совершенно сознательно.
Охота, в настоящее время, сделалась уделом и развлечением людей разбогатевших на наших “реформах”. Им, конечно, тоже нужен «высокий моральный дух», но не для защиты Отечества, а для защиты собственного имущества от себе подобных.
Королевским писатели-романтики называют выстрел, после которого битая птица падает прямо к ногам охотника. В моей охотничьей судьбе было несколько таких удачных и красивых выстрелов, но описанный здесь особо запомнился мне не в связи с его красотой, а из-за трагических обстоятельств с ним связанных.





НА ГНЕЗДОВЬЕ ПЕЛИКАНОВ

Первые числа сентября. Стоит тёплая, почти летняя погода. По среднеевропейским понятиям даже жаркая, хотя по некоторым признакам ощущается ранняя осень. Листья на деревьях в нашем городе, пожухлые уже в июльскую жару, теперь почти все опали. Пляжи опустели. На клумбах, в городских скверах, не видно такого множества и разнообразия цветов как летом. Их сорвали школьники и их родители, чтобы отметить начало учебного года. Открылся осенний охотничий сезон.
 В субботу организуется коллективный выезд на утиную охоту в плавни реки Или. Как обычно, в семь часов утра, на городской пристани грузимся на катер, пересекаем сегодня довольно спокойный Балхаш, поднимаемся по реке, высаживая группы охотников на заранее намеченные ими озёра.
Мы с друзьями решили пожертвовать утиной охотой на «нашем» озере ради того, чтобы побывать на гнездовье пеликанов. Далеко не всем людям, даже большим любителям природы, удаётся побывать там, где выводят своих птенцов эти огромные, достаточно редкие птицы. Наш приятель, командир катера, обещал нам посодействовать в этом.
Высадив последнюю группу охотников и назначив время возвращения в город, капитан ведёт наше судно к одному ему известному месту вверх по реке ещё с десяток километров.   
Причаливаем к левому, голому берегу  напротив впадающей в реку протоки. Берег обрывистый, поэтому катер прижимается к нему своим правым бортом. Матросы заносят носовой и кормовой якоря на сушу и для лучшего сцепления немного прикапывают их. Течение в реке достаточно сильное и катер может за ночь сдвинуть со стоянки.
Река здесь делает крутой поворот, чуть ли не в обратном направлении, огибая цепочку холмов высотой до двадцати метров. Этот лишённый всякой растительности каменный мыс шириной в полкилометра и заставил реку сделать такую излучину. Если левый берег реки совершенно лишён растительности, то правый напротив-сплошь зарос высоким камышом.
Вода во впадающей в основное русло протоке, профильтрованная камышом, прозрачна как стекло, в то время как в основном русле она грязно-бурая. В месте слияния двух потоков видна резкая граница. Левый борт, стоящего у берега катера, находится в трёх-пяти метрах и расположен параллельно этой границе. Капитан умышленно так причалил судно, чтобы иметь возможность порыбачить прямо с его борта. Мы и раньше знали, что в пограничной зоне слияния чистой и мутной воды, хорошо ловится на блесну жерех, но самим рыбачить не приходилось. Этот хищник, находясь в мутной воде, как в засаде, дожидается своей добычи-рыбёшек, появляющихся в прозрачной воде, вытекающей из протоки.
Уже по пути к месту стоянки мы достали и приготовили рыболовную снасть: блёсны размером с чайную ложку, оснащённые крючками-тройниками и привязанными к миллиметровой леске. Вместо удилища, поскольку деревья и кусты здесь - большая редкость, использовались подручные материалы: случайно обнаруженные на катере лыжные палки, вёсла, рукоятка от швабры.
Как только окончена швартовка, все находящиеся на катере, включая и матросов, устремляются к левому борту. Каждому хочется первым вытащить из воды серебряного красавца-жереха. Только капитан забирается на крышу ходовой рубки, сверху наблюдает за нами и комментирует эту необычную коллективную рыбалку.
Процесс ловли состоит в следующем. Блесна с кормы катера вручную забрасывается на семь-десять метров в прозрачную воду. Затем рыболов медленно идёт вдоль борта от кормы к носу, ведя на леске блесну вблизи границы с мутной водой. Вращаясь, блесна сверкает на солнце как маленькая рыбка. Дойдя до носа катера, если, конечно, заброс оказался безрезультатным, рыболов выбирает леску с блесной и возвращается на корму, где вновь забрасывает снасть. Все рыболовы выстраиваются в очередь. Эта карусель движется до тех пор, пока кому-то ни повезёт и он ни подцепит жереха. Замедляя общую скорость движения, счастливец вытаскивает рыбу на палубу и вновь включается в хоровод. Жерех силён и прожорлив. Интересно наблюдать, как он блестящей серебряной стрелой вылетает из засады, какие-то секунды гонится за блесной, настигает её и вот уже рука ощущает резкий рывок и тяжесть сопротивления килограммовой сильной рыбы. Тут его и нужно подсечь. Затем его надо осторожно подвести к борту катера и дать глотнуть воздуха. Опьянённый он становится вялым и легко вытаскивается на палубу даже без помощи сачка. Рыбалка чрезвычайно азартна и увлекательна. Поклёвки часты, энергичны и эффектны. Большое наслаждение даже просто наблюдать за ней со стороны, что и делает наш капитан. Он комментирует каждую удачу и неудачу и даёт щедрые советы, основанные на своём богатом опыте.
Ярко светит солнце, поблескивает мелкая волна на реке, отливает чистым серебром пойманная рыба на палубе, радуется душа рыболова. Что ещё в такой момент нужно истинному любителю природы?!
Не замечая времени, мы ходим и ходим в этой рыбачьей карусели, с каждым забросом снасти ожидая чего-то необыкновенного, сопереживая товарищам. Мысли витают в мире фантазии.
Возвращение к реальности наступает неожиданно. Капитан напоминает нам о приближающейся вечерней зорьке. Он предлагает желающим постоять зорьку на ближайших холмах или прямо на палубе. Норму уток можно взять даже здесь, если стрелять так, чтобы битая утка падала на берег. Не особенно веря в удачу, я отправляюсь на сушу. Выбираю самый высокий холм и останавливаюсь на нём в километре от катера.
Геологи утверждают, что Голодна степь-это остатки древних разрушившихся гор. Отсюда её богатство природными ископаемыми, а также состав и внешний вид почвы как будто усыпанной щебнем или битым красным кирпичом. Таков и холм, на котором я стою. Он буровато-красный, каменистый: ни травинки, ни куста верблюжьей колючки. Впечатление такое будто кто-то когда-то насыпал гору битого кирпича, а затем утрамбовал её.
Цепочка холмов, огибаемая рекой, возвышается над простирающейся во все стороны и уходящей за горизонт бесконечной камышовой низиной. Река, как серая грязная лента, то появляется, то исчезает среди жёлто-зелёного камышового однообразия. Тёмными пятнами разной величины и формы выделяется на этом фоне множество озёр. Я стою высоко над этим камышовым безбрежьем. Солнце ещё не село и мне далеко видно всю округу.
Вот деловито, как на работу, длинной цепочкой друг за другом летят чёрные бакланы. Наверное, спешат на ночлег. Резко снижаясь над отдельными озёрами, а затем, пролетев их, так же резко взмывая вверх, летит стайка быстрокрылых чирков. Как-то солидно, не торопясь, пролетают стайки крупной утки: краснобашей, голубой чернети, крякв. Над каким-то озером вьётся большая стая чаек. Видимо, там стоят сети рыбака.
Вижу, как возвращаются с рыбалки выводки пеликанов. Они очень привержены месту гнездования и часто прилетают туда ночевать. Даже улетая довольно далеко для кормёжки из-за оскудения ближайших водоёмов рыбой, они постоянно навещают старые места. Туда мы и отправимся завтра рано утром, чтобы увидеть вблизи и сфотографировать их гнёзда, а, возможно, и их самих.
Явно чем-то заинтересованный над озером кружит болотный лунь. Невольно приходят на память стихи Лермонтова:
Орёл, с отдалённой поднявшись вершины,
                Парит неподвижно со мной наравне.
Я тоже стою на вершине, правда, всего-навсего довольно высокого холма, и с наслаждением наблюдаю мир водоплавающих сверху. Очень необычное зрелище! Я бывал на многих охотах, но всегда, стоя на земле, смотрел на птиц снизу вверх, в крайнем случае, –почти на уровне глаз. Сегодня же наоборот, я смотрю на них сверху!
Утки начинают летать активнее. Хорошо вижу, как пролетает стайка уток над катером. Кто-то стреляет. Одна из уток выпадает из стайки и, беспорядочно махая крыльями, устремляется вниз. Подранок. С борта катера на землю прыгает человек и бежит ловить его. Звук выстрела до меня доносится после момента начала падения утки.
Стайка краснобашей переваливает через вершину холма. Я стреляю дублетом и две утки, неожиданно громко, шлёпаются плотными тушками о твёрдую землю. Удар тяжёлой утки о каменистую землю звучит также необычно.
Не часто, но утки пересекают цепочку холмов, и я стреляю по ним, иногда сверху вниз, как по зверю, бегущему по земле. Я стою без всякого укрытия, на виду, и не шевелюсь до самого выстрела. Кто-то из моих друзей стоит тоже на холме и мне хорошо видны результаты его стрельбы.
Отстреляв норму и собрав битых уток, я сажусь на землю и провожаю кончающуюся зорьку. Становится темно и прохладно. Луны не видно, но небо усыпали звёзды. Катер скрывается в темноте. На его месте запылал костёр. Пора возвращаться. Ориентируясь на костёр, иду на стоянку. Там уже все собрались, ужинают. Раздаются тосты: «За улов», «За удачу»; весёлые громкие голоса, смех. Я присоединяюсь к компании. Некоторое время обсуждаем необычность стрельбы по птице сверху вниз. Затем, вполне довольные полученными впечатлениями, укладываемся спать в каютах катера, чтобы рано утром двинуться дальше-к основной цели.
На восходе солнца, гудком капитан будит всё население катера. На камбузе подогреваем вчерашнюю шурпу, кипятим чай, завтракаем и снимаемся с якорей. Время у нас мало и мы жертвуем утренней зорькой ради близкого знакомства с пеликанами.
Капитан самым малым ходом ведёт судно в протоку и далее по совсем узким проливам, через небольшие озёра, стараясь подойти поближе к гнездовью пеликанов. Но оно находится в таких крепях, что ближе, чем на километр на катере к нему не подойти. Дальше начинаются сплошные купаки: плавающие и неподвижные-островки камыша со сросшимися корнями. Они, как большие кочки на моховом болоте, перемежаются с окнами чистой воды. Через такой кочкарник не только на катере, но и на моторной лодке проплыть невозможно.
Накачиваем резиновую лодку (она у нас будет служить спасательным средством и местом отдыха), надеваем хлопчатобумажное армейское обмундирование, кеды. На голову я привязываю завёрнутый в клеёнку фотоаппарат. Запомнив угол между направлениями на солнце и на пеликанье озеро, поочерёдно втроём перебираемся в лодку. Никаких ориентиров здесь нет. Камыш высотой в два-три человеческих роста, резко сужает обзор. Договариваемся с капитаном о периодической подаче сигналов гудком, который будет служить ориентиром местонахождения катера.
Насколько возможно, вначале плывём на лодке, буквально протискиваясь между купаками. Там, где это сделать не удаётся, вылезаем из лодки и вплавь или, цепляясь за камыш, пробираемся сами и протаскиваем за собой лодку. Иногда проходы настолько узки, что лодку приходится тащить на боку. Камыш плотный, колючий; приходится только сожалеть, что не захватили с собой перчаток. Периодически отдыхая, ухватившись за камыш или за лодку, с трудом пробиваемся к цели.
Наконец, впереди с шумом поднимается в воздух стая пеликанов. Значит гнездовье где-то близко. Прилагаем последние усилия и достигаем его.
Озеро небольшое, продолговатое. При нашем появлении оставшиеся на нём молодые серые пеликаны устремляются в противоположный его конец. Вблизи они кажутся огромными и напоминают древние гребные корабли, носы которых украшались статуями богов или богинь. Пеликаны не спешат улетать. Они медленно уплывают, оглядываясь на нас, подальше от не прошеных пришельцев. Находясь в воде и ухватившись за лодку рукой, я спешу подготовить фотоаппарат и сфотографировать пеликанов. К сожалению, я опоздал, они отплыли далеко и хорошего снимка не получилось. Мы забираемся в лодку и пытаемся преследовать пеликанов, но им это не нравится. Они разбегаются по воде, поднимая при этом сверкающие на солнце фонтаны брызг, и взлетают. Сделав пару кругов на небольшой высоте, пеликаны покидают своё гнездовье. Мы остаёмся одни. Теперь есть время рассмотреть озеро внимательнее. Оно совсем невелико и усеяно плавучими и неподвижными купаками. На некоторых из них, изрядно поработав, пеликаны своими мощными клювами начисто срезали камыш, а затем, по-видимому, натаскали ила. Выровненный и утрамбованный их лапами ил, образовал гладкую круглую площадку- столешницу, диаметром в полтора метра. На этом «столе» пеликаны вывели и вскормили своих птенцов. Пеликаны не ложатся даже для отдыха и своими перепончатыми, часто мокрыми лапами постоянно полируют свой "стол". Таких «столов» на озере мы насчитали до десятка. Они располагались на некотором удалении друг от друга. На память мы поочерёдно сфотографировались на пеликаньем гнезде.
Друзья решили осмотреть всё озеро, а я остался сидеть на гнезде, поджав ноги к подбородку и греясь на солнце после длительного купанья. Вдруг я заметил, как откуда-то из глубины показалась большая тень. Она двигалась в мою сторону. Я затаился. Тень приблизилась к поверхности, и я увидел у своих ног под небольшим слоем прозрачной зелёной воды сома до полутора метров длиной. Вода, конечно, действует как увеличительная линза, но его голова мне показалась величиной с лопату. Огромное тело рыбы, постепенно сужаясь, переходило в медленно колышущийся хвост. Жабры медленно, ритмично поднимались и опускались, а маленькие глазки смотрели на меня. Я сидел не шевелясь, а сом под гнездом стоял на месте и медленно шевелил плавниками. Вероятно, это был сом-нахлебник. Должно быть, за время пока пеликаны-родители выкармливали птенцов рыбой, и часть корма падала в воду, он привык к подачкам и сейчас, приняв меня за пеликана, приплыл, чтобы подобрать «остатки с барского стола».
Я сидел и думал о том, как его поймать. Никакой рыболовной снасти у меня не было, а чудище всё спокойно стояло рядом со мной.
Осмотрев озеро, возвратились мои друзья. Вначале очень осторожно, знаками, потом всё смелее, я объяснил им, что рядом со мной находится большая рыба. Ничего лучшего не придумав, Они толкнули ко мне по воде деревянное весло. Сом на это никак не среагировал. Поймав весло, я поднял его как острогу, прицелился и ударил им чудище по голове. Весло скользнуло по ней и ушло в воду, не причинив ему никакого вреда. Сом медленно, важно, даже, как мне показалось, с каким-то презрением, вильнул хвостом и, не торопясь, ушёл в глубину, растворившись в ней. Мы только посокрушались по упущенной добыче. Посидев ещё немного, отдохнув и постаравшись получше запечатлеть в памяти гнездовье, мы отправились в обратный путь к ожидавшему нас катеру. Капитан подавал частые гудки, он спешил.
О том эпизоде с огромным сомом и о пеликаньих гнёздах-столах теперь мне напоминают несколько фотоснимков в моём охотничьем фотоальбоме.





ОХОТА НА ЗАЙЦЕВ

Январь. Коренная зима. Лёд на Балхаше окреп по нему
проложили дороги. Самая пора заячьей охоты.
Уже на рабочей неделе мы с друзьями договорились в выходной день поехать в безлюдные места на юго-восточном берегу Балхаша за зайцами. Случилось так,что в воскресенье был организован выезд туда же и нашего охотничьего коллектива. Набралось человек пятнадцать желающих, был подготовлен и подписан приказ о выезде на охоту, назначен старший команды и выделена машина. Но мы, своим микроколлективом – втроём, решили не связываться с общественным транспортом и, чтобы иметь большую свободу действий, ехать на моём мотоцикле К-750. В те годы это был вполне современный, надёжный, обладающий высокой проходимостью вид транспорта. Он стоял на вооружении Советской Армии, проходил военную приёмку и потому выгодно отличался от ширпотребовского «Урала».
 Зима в тот год стояла обычная для здешних мест: морозная, ветреная и малоснежная. Но неожиданно подули южные ветры, и значительно потеплело. Когда часов в семь утра я вышел из дома и направился в гараж, стоял лёгкий морозец, дул слабый ветерок, и я подумал, что погода благоволит нам и охота должна быть удачной. И я не ошибся! Проехать километров сто на мотоцикле до места охоты при морозе в десять-пятнадцать градусов не сильном ветре для нас тогда не представляло никакого труда.
Я заехал за моими друзьями, они уже ожидали меня у своих домов, готовые к выезду. В назначенное время мы на условленном месте съезда с берега на лёд Балхаша встретили машину с нашими охотниками и тронулись в путь. Машина ехала впереди, я на мотоцикле держался метрах в ста позади неё. Рассвет встретили где-то посередине Балхаша. Поехали быстрее. Торосы встречались редко, да и то они были заметно сглажены трудами ранее ездивших по этой дороге рыбаков и охотников. Зимник привёл нас в устье реки Или, точнее в один из её рукавов. Проехали несколько холмиков замороженной и припорошенной снегом рыбы. Это плоды трудов местных рыбаков. За ней придут машины из города Балхаш и доставят её на рыбозавод. Никем не охраняемые кучи в тонну и более мороженой рыбы, лежащей прямо около дороги, в те годы были не редкостью и никого не удивляли. Воровство не было таким распространённым явлением, как сегодня. Оно жестоко и справедливо каралось! С восходом солнца ветер заметно усилился. День наступил ясный и солнечный, что тоже обычно в этих местах.
  Проехали по льду реки ещё километров 20 , затем дорога повернула на берег и пошла по солончакам вдоль реки. Почва здесь настолько засолена, что камыш не растёт. Ровная Голодная степь. Отдельными островками встречаются заросли колючего низкорослого кустарника с засохшими плодами-погремушками, верблюжьей колючки да редкие карагачи и саксаулы. Иногда однообразие пейзажа скрашивают невысокие песчаные барханы, практически всегда голые. Почва в этих местах рыхлая и мягкая, в летнюю жару легко превращающаяся в мельчайшую, как пудра пыль. Снега совсем мало. Благодаря постоянным верам, он скапливается только там, где есть за что зацепиться: в кустарнике, в низинках, у подножия барханов. На снегу хорошо заметны натоптанные зайцами тропы. Они возвышаются над поверхностью земли. Год был очень урожайным на зайца.
Местный песчаный заяц – талай – довольно мелкий зверёк, меньше обычного беляка. Он отмечен чёрным хвостиком и такими же чёрными кончиками ушей. Количество его год от года значительно меняется. Бывали годы, когда зайцы практически исчезали. Год же, о котором я вспоминаю, был выдающимся. До описываемой охоты мы уже побывали в этих местах не раз и никогда не возвращались без хорошей добычи.
Двигаясь по степной дороге, мы неоднократно встречали зайцев, но, когда сидящие в кузове машины охотники увидели сразу нескольких….. удержать себя уже не могли. Они забарабанили по крыше кабины, машина остановилась. Охотники наперегонки стали спрыгивать на землю и в азарте, бросив у машины лишнюю поклажу, на ходу собирая и заряжая ружья, поспешили в погоню за охотничьей удачей. Старший команды успел только вдогонку прокричать время сбора и отъезда и, беспомощно разведя руками, стал собираться сам.
Мы подъехали к месту стоянки несколькими минутами позже. Сняв полушубки, собрали ружья, съели по бутерброду и тронулись вчетвером.
К этому времени основная группа охотников непроизвольно выстроилась в цепь и двигалась на восток. В той стороне что-то темнело. Возможно, это был небольшой лесок из карагача и саксаула или изогнутый берег реки, поросший камышом. Цепь охотников образовала нечто похожее на бредень, а мы, отставшие, оказались как бы в мешке этого «бредня». Как выяснилось позднее, нам чудесным образом повезло!
Зайцев было множество. В поле моего зрения практически постоянно находился хотя бы один. Они кормились в колючем кустарнике. Не будучи пугливыми, поскольку люди здесь были большой редкостью, они близко подпускали охотников. Убегая, они забавно, совсем как домашние кролики, скакали, высоко подбрасывая заднюю часть. Недосягаемые для дроби они с любопытством смотрели на приближающегося человека и только подстёгнутые выстрелом, демонстрировали настоящую заячью прыть. То и дело слышались выстрелы то слева, то справа от нас. Уцелевшие испуганные зайцы часто мчались вдоль цепи охотников и по ним стреляли многократно.
Хорошо помню своего первого зайца на этой охоте. Он выскочил из куста верблюжьей колючки и поскакал от меня прямо в направлении на солнце. Солнечные лучи просвечивали его длинные, прозрачные уши и они казались розовыми. Я прицелился и выстрелил по этим розовым ушам. Заяц споткнулся, упал и затих. Я подошёл и поднял его за уши. Увы, они оказались вполне обычными. Положив зайца в рюкзак и пройдя ещё немного, я увидел копошащихся в колючем растительном островке сразу двух зайцев. Заметив меня, они поспешили выбраться из колючек, но это им никак не удавалось. Сухие плоды кустов при этом издавали звуки подобные детской погремушке. Какие-то секунды я наблюдал эту картину. Затем зайцы, наконец, выбрались из кустарника и понеслись в разные стороны. Я догнал стволами ружья убегающего вправо и выстрелил. Не обращая внимания на результат стрельбы, я выстелил по второму зайцу. Он, перевернувшись через голову, замер. Подобрав битого зайца, и совсем, не будучи уверенным, в положительном результате первого выстрела, я обошёл островок и, к великой радости, увидел другого зайца распростёртым на земле. На этот раз пословица: «За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь», оказалась несправедливой! Отличным дублетом я положил двух зайцев. Такое не забывается! Надо признаться, что этот случай был единственным в моей охотничьей практике.
Пока я занимался своей добычей, укладывая её в рюкзак, ставший заметно тяжелее, перекуривал и переживал свою охотничью удачу, Я ещё больше отстал от цепи охотников. Зайцы, подгоняемые выстрелами, носились по полю и, по-видимому, решив, что их спасение находится в моём направлении, летели на меня. Почти не сходя с места, я взял ещё трёх зайцев. Теперь я уже был просто не в силах их нести, оставаясь в общей цепи охотников. Заметив моё затруднение, ко мне подошли мои друзья: Алексей и Виталий и взяли на себя часть моей ноши.
К этому времени левое и правое крылья «бредня» почти сомкнулись, и мечущиеся по практически голому полю, зайцы носились в беспорядке, часто оказываясь в пределах досягаемости. На той необычной охоте я взял девять зайцев!
Я полностью отдаю себе отчёт, что эта цифра может вызвать серьёзное сомнение у читателей. Многим известно высказывание Л. Н. Толстого: «Нигде так не врут, как на охоте и на войне!» А я – военный охотник! Из тех, кому я рассказывал об этом случае, кое-кто напоминал мне об этом афоризме, естественно, не без иронии. Однако факт, как говорится, имел место быть, и это не приснилось мне!
Один раз в жизни, за день пешей охоты, без собаки и не специально устроенным загоном, я взял девять зайцев, причём двух – дублетом! Это моё высшее достижение. Из знакомых мне охотников, никто не мог похвастать таким результатом. В охотничьей литературе подобного случая я тоже не встречал.
В тот день все поохотились неплохо. Добыча в два, три, четыре зайца была не редкостью. Виталий взял шесть штук, но девяти не было ни у кого!
Вспоминаются и другие удачные охоты на зайцев в Прибалхашье. Мне приходилось добывать за день пять-семь штук, но свой личный рекорд мне не удалось повторить никогда!
Моё душевное состояние в тот день, глубину ощущения охотничьей удачи – может понять только охотник!
Я и сейчас хорошо представляю себе: бескрайнюю степь, негусто поросшую колючим кустарником и почти бесснежную, яркое солнце, цепь охотников, растянувшуюся на пару километров, стоящую вдалеке машину и дымок костра около неё, разведённого шофёром-солдатом, и себя, находящегося на седьмом небе от счастья!   
На троих мы с друзьями взяли в тот день восемнадцать зайцев! Поделили, как всегда, поровну. Трёх зайцев выделили начинающему охотнику. Сам он не добыл ни одного. Пусть будет и ему не обидно!
Дома я с помощью жены освежевал своих зайцев, выпотрошил, вымыл. Чистое мясо четырёх зайцев уложил в почтовый ящик и вынес на несколько дней в гараж. При казахстанских морозах мясо так хорошо промёрзло, что моя посылка чудесно дошла до Ленинграда. Мой отец, старый и страстный охотник, был очень тронут таким подарком. Жена после той зимы ещё долго упражнялась в технологии выделывания заячьих шкурок и одаривала своих подруг пуховками из заячьих хвостиков.      


СПАСИТЕ  НАШИ  ДУШИ

Это случилось тринадцатого февраля 196. . . года. Я точно запомнил эту дату. Тринадцатое число каждого месяца у нас называли «Днём артиллериста». В этот день мы, офицеры соединения, в котором я служил, получали ежемесячное денежное содержание. В том году тринадцатое февраля было воскресенье.
Февраль – лютень – всегда славился крепкими морозами, а в Прибалхашье ещё и сильными ветрами. Ветры здесь часто ломают лёд, ледяные поля наползают друг на друга, образуя торосы. Лёд на Балхаше порой достигает толщины в один метр, и торосы являются серьёзным препятствием для автотранспорта.
В тот год зима капризничала: морозы сменялись оттепелями необычными для среднего Казахстана. Но, как говорится, «Охота пуще неволи!» Что может остановить настоящего охотника на пути к его заветной цели – хорошей охоте!
На это воскресенье мы с друзьями наметили поездку за зайцами и фазанами на юго-восточный берег Балхаша на мотоцикле. Тяжёлый мотоцикл с коляской имеет ряд преимуществ перед автомобилем. С одной стороны его двигатель позволяет с успехом  преодолевать торосы и солончаки с трёхсоткилограммовым грузом, с другой – он достаточно лёгок, чтобы трое молодых и сильных мужчин могли, в случае необходимости, перетащить его на руках через неожиданное препятствие. Очевидно, чтобы совершить поездку на мотоцикле в сто-двести километров в двадцатиградусный мороз, да ещё при степном обжигающем ветре, нужно быть соответствующим образом экипированным. Поверх армейского обмундирования надевается ватная телогрейка и такие же брюки, затем овчинный полушубок или шуба. На ноги – валенки большого размера, на голову – шапка, завязанная под подбородком. Воротник полушубка поднимается и застёгивается на часто пришитые крючки так, что свободными остаются только глаза. На руки –брезентовые, с меховыми вкладышами рукавицы, связанные тесьмой, которая пропущена через рукава полушубка. В случае необходимости, рукавица сбрасывается с руки и остаётся висеть на тесьме. В такой экипировке можно и ездить на мотоцикле и просидеть несколько часов над лункой на зимней рыбалке. Холода не замечаешь, если дополнительно за пазухой греется бутылка «Москванына»-казахской водки.
Задолго до рассвета я заезжаю за друзьями, и мы с минимальным запасом продовольствия, рассчитанным на один день, спускаемся с надёжного берега на ледовую дорогу. Ещё абсолютно темно – город спит. Горят только фонари освещения улиц. Мы надеемся к рассвету пересечь Балхаш, затем по рукаву реки Или – Иру подняться до открытых заячьих полей. Поискать там зайцев, а на обратном пути к месту стоянки, в редком прибрежном камыше, надеемся встретить фазанов.
В это утро стоял лёгкий морозец и почти полное безветрие. Ничто не предвещало неприятностей. Встречающиеся торосы мы своевременно замечали в свете фары, притормаживали и благополучно преодолевали, благодаря мощности двигателя и нашей мускульной, а миновав очередное препятствие, усаживались и продолжали путь.
Возбуждённые физической нагрузкой и ожиданием охотничьей удачи, достигли противоположного берега Балхаша, Нашли поворот в нужный нам рукав Или и только теперь обратили внимание на то, что сильно потеплело. Остановились, сняли полушубки и ватные брюки, оставшись в хлопчатобумажном обмундировании, телогрейках, шапках и яловых сапогах. Поднимаясь вверх по реке, с удивлением увидели воду поверх льда. Ответа на эту загадку не нашли, да и не очень-то его и искали. Солнце яркое, погода тёплая, настроение самое радужное – вперёд на заячьи места!      
Часам к десяти утра добрались до намеченного места. Остановились. Используя коляску мотоцикла в качестве стола, позавтракали и, выстроившись в цепь, двинулись на поиски зайцев. Зайцы кормятся в низкорослых, колючих кустах и нужно быть настороже, подходя к каждому. Не пуганые зверьки подпускают близко, стрелять приходится в основном в угон, по ушам, кажущимся розовыми в лучах солнца. Охота выдалась не слишком удачной. Пройдя километров, пять по рыхлой солончаковой почве, изрядно устав и взяв пару зайцев, я предложил друзьям возвращаться. Что-то меня тревожило. Слишком подозрительным было такое резкое и сильное потепление. Во время ходьбы нам пришлось даже снять ватники. Хотя время ещё позволяло, друзья поддержали меня. Мы повернули к месту, где оставили мотоцикл. Прошли берегом реки, поняли нескольких фазанов, но далеко. Что-то, видимо, тревожило и зайцев и фазанов.   
  Была середина дня, солнце ярко светило, дул слабый ветерок и было тепло как будто сегодня не тринадцатое февраля, а тринадцатое апреля.
Перекусив, тронулись в обратный путь. Солончаковая дорога с утра сильно раскисла. Мотор мотоцикла ревел и с трудом тянул нас по «густому киселю». С большим трудом выбрались на речную ледовую дорогу, почувствовали некоторое облегчение. Однако радость наша оказалась преждевременной – ветер стал ощутимо усиливаться и в течение короткого времени превратился в ураганный. Он дул нам навстречу, затрудняя наше продвижение вперёд. На льду образовался слой воды, толщиной в три-пять сантиметров. Вода из-под переднего колеса мотоцикла доставалась в основном мне – водителю. Она заливала свечи зажигания, мотор стал работать с перебоями, а затем и совсем заглох. При сильнейшем ветре приходилось вывёртывать свечи, сушить их и снова заворачивать. После этого двигатель заводился, но через несколько километров пути он снова глох. Так продолжалось несколько раз. Наконец мы выбрались из реки Или на лёд Балхаша. Здесь ветер был ещё сильнее, а на льду – больше воды. Стало ясно, что где-то впереди ветер порвал лёд и гонит воду из полыньи по поверхности.
Тревожило ещё и то обстоятельство, что за весь день мы не встретили ни одного человека, ни одной машины: ни встречной, ни попутной. Ни помощи, ни даже сочувствия ожидать не приходилось. Совершенно мокрые в борьбе со стихией мы не чувствовали холода. Но приближалась ночь, а вместе с ней и мороз. Ни обсушиться, ни укрыться нам негде. Мы одни на бескрайнем ледяном поле. Ближайший населённый пункт – наш город, не менее чем в пятидесяти километрах.
Начали одолевать панические мысли. Что делать? Вернуться на ближайший берег, но там поблизости нет никакого жилья, а камыш – плохое топливо и укрытие. Бросить мотоцикл и идти пешком? До города далеко, дойдём ли, не замёрзнув? Впереди, возможно, проходит широкая трещина. Неизвестно какой она длины и неизвестно, куда мы выйдем, если пойдём вдоль неё. Места здесь безлюдные,  помощи можем не найти и там.         
На наше счастье неожиданно нас догоняет ГАЗик. Он останавливается около нас. Оказывается: двое офицеров из нашего соединения тоже ездили на охоту, но случилась поломка двигателя, и они задержались. Для нас это было большое везение. Моих пассажиров взяли в машину. У шофёра нашлась старая плащ-накидка, её отдали мне. Мотоцикл взяли на буксир и, таким образом, тронулись в сторону города. Конечно, через несколько минут накидка была совершенно мокрой, вода с неё затекала мне в сапоги, но главное – мы двигались. Я сжался в комок, напряг мышцы всего тела, чтобы меньше мёрзнуть, пригнулся за лобовым стеклом мотоцикла и всё внимание сосредоточил на стоп-сигналах буксирующей меня машины. Шофёр, понимая, что я на мокром льду быстро затормозить не смогу, обещал перед торможением предупреждать меня частым морганием стоп-сигналами. Так мы и двигались около часа, иногда почти останавливаясь, чтобы преодолеть торосы.   
Вдруг машина довольно резко затормозила, я с трудом успел отреагировать, чтобы объехать её, и остановился только благодаря буксировочному тросу. Дорогу впереди пересекла широкая трещина. Вода плескалась о края льда, заливая его. Трещина уходила влево и вправо, насколько хватало видимости.
Вечерело, начало подмораживать, ветер несколько стих. Он уже не ураганный, но достаточно сильный. Начало темнеть, стали различимы огни нашего города. До него не больше десяти километров, но непреодолимое препятствие преграждает нам путь. Решаем произвести разведку: проехать несколько километров на машине влево, на юг, в направлении ближнего берега, а затем вправо, на север. Меня с мотоциклом оставили на дороге, машина ушла. Через полчаса разведчики возвращаются: оказывается полынья проходит вдоль берега. Бросить меня одного и ехать дальше, до суши, они не решились. Вправо до берега километров шестьдесят. Скорее всего, трещина имеет такую же длину и упирается в дальний берег. Эту версию подтвердили пассажиры «Москвича», подъехавшего с севера на огни нашей машины. Они обследовали северное направление.
Стоим на дороге у полыньи: теперь уже человек десять с двумя машинами и мотоциклом. Постепенно к нам подтягивается ещё несколько машин и мотоциклов. На них подъехали любители рыбной ловли. Они блеснили судаков, проверяли свои донки и сети и тоже вовремя не среагировали на поднявшийся ветер.
С наступлением темноты мороз усиливается, он сковывает воду на поверхности льда. У нас под ногами теперь настоящий каток. Передвигаться можно только с пешнёй, удерживаясь на льду с её помощью.
Видя моё бедственное положение, кто-то делится со мной сухой одеждой, но сапоги мои промокли насквозь, других нет. Ничего съедобного не осталось, курева тоже, водку, как известно, охотники обратно домой не привозят.
Кто-то предложил мне забраться в кабину ГАЗика, там всё же теплее, не так достаёт ветер. Залезаю и сижу, сжавшись в комок и клацая зубами. Несмотря ни на что, ночь надо как-то пережить. Утром нас непременно хватятся, будут искать и придут на помощь. Наш бивуак затихает, все втиснулись в машины, в тесноте теплее. Усталые люди задремали.
Ветер свистит во все щели брезентового кузова старого ГАЗика. Сквозь шум ветра, в полудрёме я слышу плеск воды. Мне чудится лето, пляж, ласковая тёплая волна. Прислушиваюсь и мгновенно прихожу в себя. Открываю дверцу и с ужасом вижу полынью и чистую воду в метре от переднего колеса машины. Выскакиваю из машины на лёд и срывающимся голосом изо всех сил кричу: «Спасайтесь!» Люди выскакивают из машин. Ветер окреп, лёд с грохотом ломается, на глазах появляются новые трещины, они быстро растут. Начинается паника, суматоха. Люди беспорядочно мечутся между машинами, не знают, что предпринять. Вдруг в темноте слышится чей-то властный голос: «Заводите технику! Разъезжайтесь подальше друг от друга! Иначе все утонем!» Машины и мотоциклы заводятся и разъезжаются по ледяному полю. Ветер рвёт лёд, большие льдины трещат и разваливаются. Я пытаюсь завести двигатель мотоцикла, но он обледенел и не заводится. Привязываю к мотоциклу, с помощью буксировочного троса, пустую канистру из-под бензина: она как поплавок, укажет место, где он утонет. В коляске – ружья и зайцы, о них я не думаю. На моих глазах переднее колесо оказывается в трещине. Я уже мысленно прощаюсь с мотоциклом. В темноте и неразберихе мои друзья, видимо, никак не найдут меня и не приходят на помощь. Они сидели в другой машине. Наконец, в самый критический момент, появляется Алексей, зовёт на помощь и общими усилиями нескольких человек, вытаскиваем уже наполовину утонувший мотоцикл на льдину. Она совсем маленькая и заметно качается под нашей тяжестью. Перекатываем мотоцикл на её середину и молим Бога, чтобы она не растрескалась. Где-то, в темноте, раздаётся призыв о помощи, бросаемся туда и помогаем спасти ещё один мотоцикл. Затем дружными усилиями выталкиваем на большую льдину не заводящуюся машину.
Ветер ревёт и продолжает крушить лёд. До самого утра бегаем по льдинам и помогаем друг другу перетаскивать технику с ломающихся льдин на уцелевшие. Тут уж не до мокрой одежды и сапог, в которых хлюпает вода! О себе, о том, что можно поскользнуться и упасть в трещину, перебираясь через них в эту ночь много раз, и льдины сойдутся над моей головой, я тогда не думал.
К рассвету ветер несколько стихает. Наше положение стабилизируется. Появляется возможность остановиться и оглядеться. Картина трагическая. В радиусе один-два километра на отдельных льдинах плавает больше десятка машин и мотоциклов. Рядом с ними кучками жмутся измученные, мокрые люди. Вид у всех жалкий.
Собираемся  на самой большой льдине на общую сходку. Обсуждаем вопрос: что делать? Теперь отчётливо видно, что трещина прошла параллельно берегу в трёх-четырёх километрах от него. Прибрежный припой не разрушен. Между нами и припоем с километр ломаного льда.         
 Здесь плавают льдины разного размера. Ветер стих и они неподвижны. На берегу никого нет, никто не спешит нас спасать. Нужно что-то предпринимать самим.
Какой-то смельчак-шофёр предлагает найти к берегу трассу, на которой трещины имеют ширину не более метра, обозначить её людьми и, разогнав машину на сравнительно большой льдине, не останавливаясь, проскочить на прибрежный припой. Смельчака поддерживает большинство присутствующих. Люди измучены и готовы на риск.
Рассыпавшись по ледяному полю, находим такую трассу. Цепочка людей-регулировщиков обозначает путь на такой близкий и заманчивый берег. Там тепло и уют, там можно принять горячую ванну, переодеться, позавтракать и отдохнуть, сообщив начальству о случившемся. Оно человечно и поймёт!
Первый ГАЗик разогнался и, как нам показалось, полетел в сторону ледяного крошева. Мы со страхом, надеждой и восхищением смотрим как шофёр, мастерски маневрируя, преодолевает одну трещину за другой. Вот машина подлетает к трещине, на мгновение зависает над ней, затем слышен удар задними колёсами о противоположный её край и... машина уже на другой льдине. Шофёр, удерживая скорость, поворачивает в сторону следующего регулировщика, ещё прыжок и он уже на следующей льдине и, наконец, на прибрежном припое. Мы все вздыхаем с облегчением – путь на берег проложен! За первопроходцем его уже увереннее преодолевают все остальные машины и мотоциклы.
Теперь я из собственного опыта знаю, что легковая машина и мотоцикл легко преодолевают полыньи шириной до метра. Я хорошо помню, как, разогнав мотоцикл до скорости тридцать-сорок километров в час, вцепившись в руль, летел к первой трещине, затем ощутил три удара: передним, колясочным и задним колёсами и... оказался на другой льдине. Стараясь не потерять скорость, направляю мотоцикл на следующего регулировщика. Ещё три удара колёсами, ещё, ещё...  и, наконец, прибрежный припой и берег! Это спасение!
Незабываемы впечатления от той ужасной ночи и радости победы над стихией – победы человеческого духа, коллективизма и товарищеской взаимопомощи. Совершенно незнакомые люди не задумываясь, рискуя собой, бросались на помощь тому, кто в этот момент более всего в ней нуждался. Только благодаря этому в страшных, поистине трагических условиях спаслись люди, и была спасена техника.
Если бы эти люди руководствовались широко пропагандируемым ныне принципом: «Каждый должен заботиться о себе сам», то, вероятнее всего, все бы они тогда погибли!


НА  ТЯГЕ

Невдалеке от нашей умирающей  псковской деревеньки протекает обычный для здешних мест спокойный лесной ручей, из-за своей тёмной, болотной  воды называемый местными жителями чёрным. Поплутав в лесных дебрях, вблизи деревни он появляется на свет божий среди поросшего осокой и тростником заброшенного людьми заливного луга. Весной ручей мощно разливается и затопляет луг, образуя по берегам мокрый кочкарник. Покрасовавшись на виду и миновав стайку молодых белых берёзок, напоминающих застывших в хороводе  девушек, в конце луга он снова ныряет в невысокий влажный ольховый лес, перед тем как скрыться, образовав  небольшой чистый плёсик. На берегу плёсика разросся густой ивовый куст. С одной стороны по руслу ручья куст прикрывают берёзы, с другой – ольшаник.  Неширокий длинный луг окаймляет  мрачный  хвойный  лес.
Типичная картина псковщины не может не радовать глаз  человека влюблённого в русскую природу!
Скрытные, лесные кулики-долгоносики в поисках самочек, на апрельских зорях летают обычно над мелколесьем, вдоль опушек леса, просек, ручьёв. Их весенний брачный полёт по определённым маршрутам охотники и называют тягой.
Моё излюбленное место на весенней тяге – ивовый куст на берегу плёсика. Вальдшнепы здесь тянут вдоль ручья. Появляясь из-за вершин деревьев, они плавно проплывают над моей засидкой, предоставляя мне возможность для прицельного выстрела. На утренней и вечерней зорьках вдоль этого лесного ручья совершают свой разминочный моцион  и гнездящиеся поблизости утки. Бывая здесь весной, я как бы ловлю сразу двух зайцев: присутствую одновременно и на вальдшнепиной тяге и на утиной зорьке! 
В середине ивового куста я  вытаптываю небольшую площадку, обламываю разросшиеся за год ветви и получается отличное укрытие. С запада меня дополнительно прикрывают берёзовый, с востока – ольховый лесок.
Сюда я прихожу апрельскими вечерами уже много лет. Прихожу пораньше, часов в семь-восемь, чтобы подготовить скрадок и до начала тяги послушать весенний лес, насладиться сказочной прелестью родной русской  природы.  Активный полёт вальдшнепов начинается около девяти часов местного времени. Сегодня, приехав из города после продолжительного зимнего отсутствия, я снова здесь. Обновляю и занимаю свой скрадок, заряжаю ружьё, и весь обращаюсь в зрение и слух - сливаюсь с природой,  ощущаю себя её частицей.
Весенний лес полон птичьего гомона. Вот свою звонкую красивую песенку пропел красногрудый зяблик, незатейливую, более тихую и нежную исполнила невзрачная овсянка; откуда-то слева слышится чистый, громкий, сочный голос чёрно-жёлтой иволги, очень напоминающий свист человека;  обсуждая свои птичьи проблемы,  тарахтят большие серые дрозды-рябинники; кукует всем известная пророчица-кукушка, на разные голоса попискивают большие  синицы и хохлатые лазоревки.  Я весь растворяюсь в этих звуках, чувствую себя перенёсшимся в далёкую юность.
Постепенно лес затихает, птичий концерт заканчивается. Как занавес на землю медленно опускаются сумерки.  К девяти часам постепенно смолкают зяблики, где-то невдалеке, повозившись в ветвях и устроившись на ночлег, затихает большой серый дрозд, затем и зорянка прощается с уходящим днём, воздаёт ему последнюю на сегодня хвалу.
Солнце медленно, торжественно опускается за верхушки деревьев. К ночёвке готовятся нежные подснежники. Они сворачивают свои цветочки-звёздочки, опускают головки и становятся похожими на поникшие белые колокольчики. В полумраке слышны только громкие голоса певчих дроздов и иволги. Они завершают дневной лесной концерт - замолкают последними.
Теперь в наступившей тишине легче улавливается голос приближающегося  вальдшнепа. В ожидании сердце моё постепенно возбуждается, начинает биться быстрее, просыпается дремлющая во мне многие десятилетия охотничья страсть, предчувствие наступления момента истины. В полёте вальдшнеп  издаёт характерное: «хорр, хорр, хорр...  …цик!» Хорканье лесного кулика очень напоминает голос лягушки недавно очнувшейся от зимнего сна, но когда раздаётся специфическое пронзительное «цик!» – сердце охотника вначале замирает, а затем начинает бешено биться, дыхание становится прерывистым и частым, руки крепче сжимают холодное  ложе ружья. Он весь отдаётся первобытной охотничьей страсти. А вот, наконец, появляется и  сам виновник торжества.  Его силуэт, приближаясь, замелькал среди деревьев.
 В темнеющем небе вальдшнеп напоминает большую ночную бабочку. У него короткие тупые треугольные крылья и плавные замедленные движения. Он как бы плывёт в прохладном густом вечернем воздухе. Когда он поворачивается в профиль, становится хорошо различима его шея, увенчанная головкой с непомерно длинным клювом, который отчётливо виден на фоне вечернего неба.  Облетая раз за разом свой маршрут, лесной кулик ищет самочку, сидящую на земле  и призывным криком старается обратить на себя её внимание. Если он понравится самочке, она свечой поднимается вверх, присоединяется к нему, и дальше они продолжают полёт рядом, радуясь торжеству любви, и как шаловливые дети, играя и резвясь в воздухе. Когда вальдшнепы летят парой, хороший охотник не стреляет, опасаясь поразить самочку. Ведь они не различимы с самцом.
Я вообще не спешу поднимать ружьё. Ведь я пришёл послушать лес, увидеть весеннее пробуждение жизни, полюбоваться впечатляющим брачным полётом ночной птицы на фоне весеннего неба, получить заряд бодрости, весеннего подъёма духа и надежды на что-то светлое, необычное впереди. Весной, независимо от возраста все мы живём какой-то надеждой, ожиданием чего-то ещё неизведанного, прекрасного.   
Послышался приглушённый всплеск позади. Это низко летящая утка, не заметив меня, села на плёсик. Сквозь ветви куста я хорошо вижу её, плывущую среди редкой прошлогодней осоки и на ходу прихорашивающуюся. Это кряква. Замерев, я долго любуюсь ей. В дикой природе кряквы совсем не такие, как ныне живущие в городских реках и парковых прудах. Те уже не настоящие, не дикие. Они утратили свою первобытность, инстинкт самосохранения, а потому и свою природную, настоящую прелесть. Я и не думаю стрелять. Во-первых, это утка. Я не могу помешать ей выполнить своё главное предназначение: оставить потомство на нашей грешной Земле и таким образом продолжить свою утиную родословную. Во-вторых, стрелять по сидячей утке я  считаю ниже своего человеческого и охотничьего достоинства. Невелика заслуга: попасть дробью в неподвижную мишень, да ещё на расстоянии верного выстрела. Посидев минут десять, утка вдруг насторожилась, вытянула шею и, почуяв что-то неладное, с тревожным кряканьем улетает. Я провожаю её  добрыми пожеланиями пока она не скрывается за лесом.
Неожиданно на противоположном конце плёсика затикала речная крачка. Я и не заметил, как она прилетела. Этот маленький чёрно-белый куличок тоже не является объектом моей охоты, но я с интересом наблюдаю, как он что-то добывает своим длинным клювом в прибрежной грязи.
А вот проявила себя живущая в ручье водяная крыса. Она издаёт звуки похожие на негромкое, прерывистое гудение детской дудочки. Самою обладательницу  дудочки я так и не увидел. Осторожна!
Вся живая природа весной активизируется, спешит выполнить свою основную функцию на Земле – оставить после себя потомство. Во всём чувствуется любовь, полнота и насыщенность жизни. Должно быть,  и человек, как часть живой природы, весной чувствует себя обновлённым, помолодевшим, способным на многое; ощущает общий душевный подъём. И чем ближе он к природе, тем сильнее его ощущения. Возможно, именно чувство долга перед природой, перед Богом и вдохновляет  весной всё живое?!
Я давно заметил, что большинство охотников в душе хотя бы чуточку поэты, романтики. Они умиляются восходом и закатом солнца, первым шелестом утреннего ветерка, пением птиц, птенцами в найденном гнезде, каплей росы на листке ландыша и обычно не бывают в восторге от гастрономических свойств добываемой на охоте дичи. Они редко употребляют глагол «убивать», заменяя его глаголом «добывать». Настоящие охотники глубже чувствуют окружающий мир, богаче душой, чем противники этого занятия – лицемерные борцы за сохранение фауны, которые в жизни очень часто бывают грубыми материалистами, при случае с большим удовольствием поглощающими жаркое из рябчика, фазана или оленя, забывая при этом о происхождении деликатеса.
Вечер сегодня выдался тихий и по-летнему тёплый. Почти полное безветрие. Надо мной, предвещая и завтра хороший день, вьётся плотная стайка комаров-толкунчиков. Мимо часто с гудением пролетают, как тяжёлые бомбовозы, неугомонные майские жуки. Густо пахнет влажной землёй и прелыми прошлогодними листьями. Я с наслаждением полной грудью вдыхаю эти весенние запахи родной земли.
Вальдшнепы появляются в поле моего зрения, но довольно редко и сравнительно далеко от моего куста, вне зоны хорошего выстрела. Не желая делать подранков, я пропускаю их с миром.   
А вот этот, наконец, летит прямо на меня. Из-за мешающих ему берёз он не видит опасности. Замираю. Кажется, на весь лес раздаётся стук моего сердца. Вот птица уже почти надо мной. Вскидываю ружьё. Испуганная птица шарахается вправо. Я догоняю её стволами, немного перегоняю и нажимаю на спуск. Нарушая торжественную вечернюю тишину, грохочет выстрел, и вальдшнеп комом падает на сухое место. Перезарядив ружьё, я подхожу и поднимаю битую птицу. Теперь это уже не красивая, большая, тёмно-бурая с чёрным крапом ночная бабочка, а просто фрагмент охотничьего натюрморта или украшение праздничного первомайского стола. И становится немного грустно и жаль: и прерванный полёт и загубленную красоту, и прерванную жизнь.
Переполненный пережитым и прочувствованным,  с пробуждёнными душевными чувствами направляюсь в деревню. Я твёрдо знаю: охотничья страсть, длящаяся более полувека, не оставит меня и непременно приведёт сюда снова.
Становится совсем темно и прохладно. Я иду тёмным лесом, и меня сопровождает токующий в небе бекас – небесный барашек. Он как бы прощается со мной до следующей весны.   

ОХОТА  НА  РЯБЧИКОВ  С  МАНКОМ
Я проснулся, как и загадал, в половине шестого. Биологический будильник никогда не подводит меня. С детства, когда из опасений за меня, пытаясь предотвратить мой ночной  выезд на охоту, мама выключала механический будильник, включился и прекрасно работает до сих пор мой биологический. Сегодня я решил побродить по лесу в поисках рябчиков.
Тихо, стараясь не разбудить жену, одеваюсь и выхожу во двор. Утренняя прохлада и холодная вода из рукомойника быстро прогоняют остатки сна. В сенях пью чай из термоса, съедаю бутерброд, одеваюсь по-походному и вот уже с ружьём и рюкзаком, в котором стоит корзина для грибов, я выхожу из дома.
На дворе предрассветная мгла. Солнце ещё за горизонтом, но его лучи уже окрасили красным цветом летние кучевые облака. Тихо, деревня ещё спит. Где-то в её конце пропел свою песню петух. Ему вторят другие. Так и иду по деревне, провожаемый петухами.
По мелколесью, где до перестройки были колхозные поля, выхожу на лесную дорогу. Она проходит краем настоящего берендеева леса. Огромные, старые, поросшие мхом ели скрывают болото, расположенное в ста метрах от дороги. Болото сухое, торфяное с густым черничником, редкими чахлыми соснами и таким же тростником. На кочках алеют гроздья брусники и, как будто кем-то нарочно рассыпанная, поспевающая клюква. Самое подходящее место для рябчиков: обилие корма и рядом хорошее укрытие от хищников.
    Медленно иду по дороге и периодически подаю голос самки-курочки:  «тии. . . тиути, тии. . . тиути». Иногда, для разнообразия – голос самца-петушка: «тии. . . тии. . . тиути, тии. . . тии. . . тиути». Если попадётся поздний, не разбившийся выводок, то на голос матери может откликнуться оторвавшийся от стайки птенец. Если выводок уже разлетелся, то на голос петушка может откликнуться взрослая самка-курочка или молодой рябчик. Манок для рябчиков я делаю сам из трубочки от конфеты Чупа Чупс. Однако нужно потрудиться и испортить несколько трубочек, чтобы получить хорошо звучащий пищик.
С полчаса никто не откликается. Между тем солнце выглянуло из-за горизонта и позолотило верхушки берёз справа от дороги. Лес сразу оживился. Послышались голоса синиц, тарахтенье дроздов, крик сойки, барабанная дробь дятла.
  Дорога, по которой я иду, старая: по ней уже давно никто никуда не ездит. Она заросла травой и мхом. Я часто останавливаюсь и срезаю грибы, прямо на ней или на её обочине. Корзина в случае, если возникнет необходимость стрелять, мне не помешает: она в рюкзаке за спиной. Чаще всего встречаются молодые сыроежки: красные  и жёлтые, и лисички. Изредка попадаются белые и подосиновики. Спешить мне некуда: собираю грибы и маню рябчиков.
Вот слева в ельнике послышался длинный высокого тона свист. Останавливаюсь, чтобы уточнить: возможно, это вовсе не рябчик, а синица. И тут же слышу, как затаившийся на земле и вспугнутый мной выводок шумно взлетает и рассаживается на ближайших деревьях. Осторожно, стараясь не наступить на сухие, хрустящие ветки, двигаюсь в сторону выводка. Часто останавливаюсь и осматриваю деревья в надежде увидеть сидящего рябчика. Но заметить его совсем непросто. Птица так хорошо маскируется, прижимаясь к ветвям и вытягиваясь вдоль них, что становится практически неразличимой. Как я ни старался, но не заметил сидящих на сосне двух рябчиков, которые вдруг с негромким характерным кудахтаньем буквально упали с дерева и мгновенно скрылись за лапами елей. Я не успел даже поднять ружья, успешно стрелять влёт в таком лесу просто не реально. Но я нисколько не огорчён, я был готов к этому. Осматриваюсь, выбираю упавшее дерево и сажусь на него. У меня есть время и желание подманить птиц. Я знаю, что они не улетели далеко, они сидят где-то рядом. Рябчики напуганы и вначале не будут отвечать на мой манок. Нужно дать им успокоиться.
Удобно усаживаюсь, облокачиваюсь на ствол растущей рядом ели и осматриваюсь. День солнечный, яркий, почти летний. О наступлении осени напоминают только жёлтые пряди берёз да спелые ягоды. Передо мной маленькая поляна, за ней высокие старые деревья. Поляна завалена полусгнившими соснами и елями, перейти её бесшумно невозможно. Деревья на противоположной стороне хорошо освещены солнцем. Я же сижу в тени, она маскирует меня. Выводок где-то там, за поляной. Сижу неподвижно, изредка подаю голос и наблюдаю жизнь леса.
Вот стайка синиц перелетает с дерева на дерево в поисках корма. Здесь и длиннохвостые, и лазоревки, и большие синицы. В тонкие голоса малых синиц: «ти-ти-ти», вплетается более грубый голос большой синицы: «тиу-тиу-тиу». Птички, как акробаты, легко перебираются с ветки на ветку, и вся стайка перемещается по освещённой стороне поляны. «Тик-тик-тик»,- прокричал невдалеке пёстрый дятел. Слышится громкая дробь и голос большого, чёрного в красной шапочке дятла-желны: «трр-трр-трр». «Ккажж-ккажж-ккажж», – прокричала сойка. Вероятно, она заметила меня и оповещает об этом жителей леса. «Крееу-крееу», – предвещая дождь, как злая кошка, промяукала самка иволги. Эта красивая птица издаёт звуки, совсем не соответствующие её внешности. Поползень появился в поле моего зрения. Он одинаково хорошо передвигается по стволу дерева как вверх, так и вниз, отыскивая насекомых в трещинах коры. Он, серо-голубой с белым брюшком и массивной головкой, кажется красавцем рядом с серенькой невзрачной пищухой, неизвестно откуда возникшей вдруг рядом с ним. Они очень похожи повадками, при совершенно различном внешнем облике. Я с удовольствием вслушиваюсь и вглядываюсь в жизнь леса, почти позабыв о главной своей задаче.
Однако выводок, наконец, успокаивается и молодые рябчики вначале неохотно, а затем всё азартнее начинают откликаться на мой зов. Я дразню их, умышленно задерживаясь с ответом: «тии... тиути…, тии... тии... тиути». Один из них, наиболее смелый, начинает приближаться ко мне. Фррр... и тишина, снова: фррр... и опять тишина. Это мой рябчик перелетает с дерева на дерево. Я замираю, стараюсь слиться со стволом дерева, к которому прислонился, вдавиться в него. Манок во рту, ружьё на коленях, я неподвижен.
А вот и заключительная сцена: я вижу молодого петушка на ветке старой ели, на противоположной стороне поляны. Только она разделяет нас. Между нами двадцать метров. Он ещё не оперился, как взрослая птица. Хохолок на головке и тёмное пятно на его горлышке ещё не слишком заметны, но уже очевидно, что это самец. К брачному времени, к весне, он ещё успеет расцвести. Я хорошо вижу, как колышется его горлышко, когда он исполняет свою ещё не совсем взрослую петушиную песенку: «тии... тии... тиути, ти».
Я любуюсь им ярко освещённым золотым солнечным светом на фоне тёмно-зелёной ели. Я не поднимаю ружья. Стоит только представить, что после моего выстрела эта молодая, живая полная сил и энергии красота превратится в безжизненный, ещё плохо оперённый кусок мёртвой плоти, как пропадает всякое искушение. Рябчик, исполнив несколько раз свою нехитрую песенку, и не слыша ответа, с недоумением потоптавшись на ветке, срывается с неё и скрывается в чаще. Мы расстаёмся без обид, довольные друг другом, обменявшись подарками. Он мне – ни с чем не сравнимое впечатление встречи с живой природой, прекрасной в своей первобытной красоте, простоте и наивности, я ему – второе рождение.



ОБЛАВНАЯ  ОХОТА  НА  КАБАНОВ

Обычное раннее воскресное утро декабрьского дня в средней полосе России. Редкие снежинки мотыльками порхают в свете уличного фонаря и бриллиантовыми россыпями сверкают на ещё не убранном тротуаре. Редко в каком окне горит свет. Не видно ни прохожих, ни машин. Город отдыхает после трудовой недели. Мои щёки и нос пощипывает мороз. Ноги начинают примерзать к подошвам сапог. Вот уже с полчаса с ружьём, рюкзаком и лыжами я стою на одной из центральных улиц города  в ожидании машины, которая повезёт членов нашего охотничьего коллектива в приписное хозяйство. У нас есть лицензия, и мы имеем право отстрелять кабана.
Ещё вчера старший команды обошёл всех участников коллективной охоты и отметил на карте города места, где в назначенное время он найдёт охотников. «Явиться на условленное место надлежит заблаговременно. Ожидать никого не будем!» – предупреждает он. Времени мало, а светлого, пригодного для организации загонов, тем паче. Сейчас самые короткие дни.
Наконец, в конце улицы появляются огни фар. Почти наверняка это наша машина. В такое время даже такси на улицах  чрезвычайно редки. Через минуту около меня притормаживает знакомая крытая ГАЗ-66. Эту машину обычно и выделяют для поездок на охоту. Она оборудована утеплённым кузовом и имеет высокую проходимость. Она не только доставит нас к лесной сторожке егеря, но и ускорит наше передвижение в пределах приписного хозяйства. При наличии такой машины мы можем успеть за день организовать три-четыре загона в удалённых участках леса. Машина ещё не успевает остановиться, как открывается дверца кузова, и из неё тянутся руки. Кто-то подхватывает мои лыжи, кто-то ружьё, чьи-то руки помогают мне самому. И вот я уже в кругу товарищей по службе и по охоте. В кузове темно, но мы узнаём друг друга по голосу, здороваемся, поздравляем с праздником-выездом на охоту.  Кто-то, подвинувшись на скамье, тянет меня на соседнее место. А машина уже едет дальше: старший спешит, не хочет терять время.
Моё появление только на минуту прерывает оживление в кузове. Сегодня с нами едет известный весельчак, балагур и блестящий неутомимый рассказчик - полковник А. Не знаю, собирал ли он их специально или у него так была устроена память, но, казалось, что знает он бесконечное множество былей, небылиц и анекдотов. Хотя и существует мнение, что анекдот это – остроумие тех, кто лишён его от природы, но вовремя рассказанный остроумный сюжет, безусловно, поднимает настроение, сближает членов даже малознакомой компании. В кузове сейчас сидят вперемешку слушатели и преподаватели академии, но от смеха покатываются все. Даже очень серьёзные и знающие себе цену начальники кафедр и профессора захлёбываются и рыдают как молодые капитаны.
В то время темы анекдотов чаще всего касались армянского радио, Василия Ивановича Чапаева, Петьки, Анки, чукчей и евреев. Причём анекдоты про евреев обычно рассказывали сами евреи, как бы подчёркивая этим свою непричастность к этой нации, её обычаям и нравам. Сейчас происходит как раз наоборот!
Анекдоты сыпались как из рога изобилия и в прозе, и в стихах. Особенно запомнилась серия о редакторской деятельности Василия Ивановича. Вероятнее всего её сочинили, со знанием дела, сами журналисты.
Отвлечённые от всего земного рассказчиком не заметили, как прошло два часа и мы прибыли к домику егеря. Выскакиваем из машины, чтобы вдохнуть свежего воздуха и размяться.
Егерь, одинокий лет шестидесяти старик, живёт в лесной сторожке в окружении своих собак. Никакой другой живности у него нет, хозяйства тоже. Была ли у него когда-либо семья, он говорить не любит. Это худой, жилистый, ещё крепкий человек, любитель выпить и порассуждать об охоте. Других интересов, похоже, у него вовсе нет. Дело своё: свой лес, наличие зверя и птицы, организацию охоты он знает. Ну а пить его приучили сами охотники, поскольку каждая охота заканчивалась обедом с возлиянием, где он бывал не последней фигурой. Компании за столом в его избушке менялись, а он оставался.
Когда я в числе немногих вошёл в сторожку, там было темно. В полумраке с трудом можно было разглядеть постель, на которой спал раздетым только наполовину и укрытый каким-то подобием одеяла, на цветастой подушке, хозяин. Я заметил, что рядом с его головой что-то ритмично поднимается и опускается. Вначале я решил, что егерь, таким образом, рукой приветствует вошедших, и, только подойдя вплотную увидел, что рядом с лицом хозяина находится задняя половина и хвост его собаки, карело-финской лайки. Собака, как и её хозяин, привыкла к неожиданным посетителям и не только не залаяла, но даже не спрыгнула с постели при нашем появлении.
Егерь, как обычно, был с похмелья. Привести его в рабочее состояние могли только полстакана водки. Наш старший, человек опытный, растолкав хозяина и объяснив ему цель нашего визита, испытанным способом привёл его в чувство. Он тут же на глазах из мрачного состояния переходит в услужливо-благодарное. Он с жаром уверяет, что только вчера видел следы стада кабанов на ближайшей лесной делянке. Зима стоит снежная, кабанам трудно передвигаться и, найдя богатое кормом место, они долго там держатся. Так уверяет Петрович.
Наш старший делит всю группу на две части, причём количественный состав загонщиков и стрелков подсказывает егерь. Лес он знает прекрасно, ориентируется в нём безукоризненно, в организации загонов имеет большой опыт.  Старший по карте отслеживает замысел Петровича: где будут стоять на номерах стрелки, откуда и в каком направлении будут двигаться загонщики. Группу загонщиков в первом загоне возглавит он сам, стрелков расставит егерь. Для случая, если загон окажется неудачным, намечается место следующего. Шофёру дается указание: когда и куда он должен подъехать, чтобы перевезти всю бригаду на другой, не близкий участок леса.
Оговорив все детали, в том числе и время начала загона, мы разделяемся. Я двигаюсь на стрелковую линию за егерем. Загонщики, надев лыжи и выстроившись гуськом за старшим, уходят на исходную позицию. Петрович закуривает, закидывает за спину видевшую виды двустволку, всовывает валенки в ремённое крепление широченных самодельных лыж, поднимает наушники своего солдатского треуха: ему жарко, и трогается. За ним – цепочка стрелков. Всё это время вертящуюся под ногами собачонку, хозяин оставляет дома. Снег для неё слишком глубок.
Можно только подивиться его силе и выносливости. Невзрачного вида мужичёнко, многим из нас годящийся в отцы, пыхтя толстенной цигаркой, шустро двигается впереди колонны молодых здоровых мужиков, которые с трудом поспевают за ним. Кое-кто, как и егерь, спешит накуриться. На номерах ни курить, ни кашлять, ни двигаться нельзя. Кабан – зверь очень чуткий!
Выходим на просеку. Все бросают и закапывают в снег окурки. Прекращаются всякие разговоры. Петрович, приостановившись, движением руки показывает, где надлежит остаться последнему из колонны стрелков. Колонна, уменьшившись на одного человека, уходит дальше. Доходит очередь и до меня. Останавливаюсь и оглядываю указанное мне место. Я стою на прямой просеке шириной в полсотни метров уже поросшей самосевом. По середине ровным строем уходят вдаль мачты высоковольтной линии электропередачи. По обе стороны – старый хвойный лес с преобладанием елей. Зима выдалась снежная: и просека, и лес укрыты толстым белым покрывалом. Нахожу удобное место на середине просеки, снимаю лыжи и утаптываю небольшой участок под ногами для удобства стрельбы. Впереди меня небольшая ёлочка, засыпанная снегом, она маскирует меня. Хорошо вижу соседей на номерах. Они тоже обустраиваются. Заряжаю ружьё пулями. Пару патронов вынимаю из патронташа и засовываю за козырёк шапки. Так их скорее достанешь в случае необходимости.
Рассвело. День серый, пасмурный, неприветливый. В лесу стоит мёртвая тишина, он кажется абсолютно безжизненным. Но это ощущение обманчиво, лес живёт своей жизнью. Нужно только терпение, чтобы убедиться в этом.
Пока есть время, проигрываю в уме возможные варианты встречи со зверями: готовлю себя психологически. На охоте, как и в жизни вообще, чем лучше, тщательнее промоделировал человек своё поведение в различных критических ситуациях, тем вероятнее он поведёт себя разумно, реально столкнувшись с ними.
Наступает время начала загона. Вдалеке слышится вначале одинокий крик и выстрел старшего, оповещающего всех участников охоты, затем его поддерживают остальные загонщики. С этого момента они всей цепью двинулись в сторону линии стрелков.
Лес сразу ожил. Слышны крики, свист, удары палками по стволам деревьев. Всё, что было живое в охваченном загонщиками участке леса, всполошилось. Только стрелки на номерах сохраняют полную тишину и неподвижность. И зверь, и птица более опасаются движущихся предметов. Если охотник стоит даже открыто, скажем, на фоне толстого дерева, но неподвижно, зверь может не обратить на него внимания. Напуганный загонщиками сзади, он становится более беспечным по отношению к опасности впереди. Я снимаю ружьё с предохранителя, изготавливаюсь к стрельбе.
Неожиданно, как из-под земли, на опушке возникает заяц-беляк, сидит и шевелит ушами. Осмотрел чистое пространство просеки, удостоверился в отсутствии опасности и, не спеша, проскакал между двумя стрелками на номерах, которые даже не шевельнулись, наблюдая за ним только глазами. На облавной охоте стреляют только по зверю, на которого идёт охота.
Послышался шум крыльев и на крайней к просеке ели появился рябчик. Его тоже спугнули загонщики, оторвали от завтрака. Посидел и перелетел просеку. В зелёной хвое замелькала резвая белка. Она тоже спешит укрыться от нарушителей тишины леса.
Кабаны до ноября обычно держатся семьями: старая свинья, а с ней поросята последнего опороса и подсвинки – прошлогодние. В ноябре, во время спаривания, секач отгоняет молодняк, но позже поросята вновь присоединяются к матери. Подсвинки же начинают самостоятельную жизнь. Бывает, что объединяются две-три свиньи и тогда они бродят по лесу большим стадом. В стаде свиней существует определённый порядок. Впереди всегда идёт старая свинья, за ней подсвинки и, наконец, поросята. При этом все соблюдают иерархию. Петрович утверждает, что видел много следов. Следовательно, секача, по-видимому, в загоне нет. Можно ожидать только свиней, подсвинков и поросят.
Голоса загонщиков всё приближаются. И вот из-
под нависших над снегом тяжёлых еловых лап показывается большая свинья, за ней – подсвинки. Снег настолько глубок, что видны только спины кабанов. Обходя пни и кочки, они то совершенно скрываются, то вновь возникают над снежным покровом. Старая свинья осторожна, она не показывается вся, видна только часть её тела. Ей далеко до двухсоткилограммовых гигантов, подсвинки и того меньше. Я наблюдаю за ними только глазами, стараюсь унять нервную дрожь и даже затаить дыхание. Кажется, что они могут услышать стук моего сердца. Стадо находится ближе к соседнему номеру. Я жду его выстрелов, чтобы последовать его примеру. Осторожно перевожу взгляд на стрелка и вижу, что он поднимает ружьё и прицеливается. Грохочут один за другим два выстрела, как гром нарушающих тишину леса. На месте, где только что были спины кабанов, происходит что-то похожее на взрыв снаряда. В воздух поднимается облако снега, совершенно скрывшее зверей. Некоторое время я кроме него ничего не вижу. Затем на просеке появляются движущиеся большими скачками животные. Разбрасывая бурунами по сторонам снег, и оставляя после себя траншею, они пересекают просеку между мной и соседом. Я знаю, что стрелять можно под углом не менее тридцати градусов между направлениями на соседний номер и цель, поэтому вскидываю ружьё только, когда головной кабан пересёк линию стрелков. Выбираю момент, когда он виден целиком и стреляю. Кабаны продолжают свой бег. Второй раз я стреляю в того же кабана уже скрывающегося в лесу на противоположной стороне просеки.
Весь эпизод длился секунды. И вот уже как  напоминание о животных остались только их следы на снегу. И снова тишина. Перезарядив ружьё, я жду появления загонщиков и распорядителя охоты. Сходить с места без соответствующей команды, бросаться в погоню за зверем воспрещается.
Через некоторое время на опушке появляются загонщики, а вслед за ними и егерь, снимающий стрелков с номеров. Подходя, он спрашивает: кто стрелял и каковы результаты. Я с горечью отвечаю, что, должно быть, промахнулся. Кабан даже не изменил направления движения. Вместе с егерем идём смотреть: нет ли крови на следу, и обнаруживаем яркие красные брызги. Очевидно, кабан ранен.  Петрович, приказав остальным оставаться на просеке, берёт с собой меня и, зарядив ружья, мы идём по кровяному следу. Раненый кабан очень опасен. Он может затаиться и неожиданно напасть на преследователя. Нужно быть в полной готовности сразиться с ним. За свою жизнь он будет драться насмерть. Был случай, когда раненый кабан напал на беспечного преследователя, сбил его с ног и выбил из рук ружьё. Подцепив ружьё рылом, он надел его себе на шею и с ним залёг в мелком густом ельнике. Ружьё было заряжено и курки взведены. Группе охотников пришлось приложить много труда, чтобы выкурить подранка на чистое место и добить.
Внимательно осматривая каждое возможное укрытие, готовые к кабаньей атаке, мы проходим с полкилометра. Крови становится всё больше. И, наконец, видим самого кабана. Он обессилел и как собака сидит под раскидистой елью. Отстранив меня, Петрович тщательно прицеливается и стреляет ему в ухо. Кабан падает. Переждав, пока пройдёт агония, подходим и находим на его туше следы всех трёх пуль. Моя первая пуля попала ему в брюхо и прошла навылет, оставив на выходе большую дыру. Вторая вошла в заднюю ляжку. Третья-пуля Петровича. Кабан – очень сильное и жизнеспособное животное!
Петрович остаётся около убитого зверя, а я иду на просеку, чтобы позвать сюда всю команду. Охотники стоят группой, балагурят, беззлобно подшучивают над неудачником-соседом. Они уже проанализировали результаты его стрельбы. Он стрелял по совсем мало возвышающейся над снегом спине подсвинка. Пули, чиркнув по снегу, вероятно, ушли выше цели.
В коллективе, как всегда, нашлись специалисты по обработке туши. Несколько человек довольно быстро разделались со зверем.  Тут же на чистом снегу поделили мясо на части, по количеству участников охоты, бросили жребий и разобрали свои доли. Голова зверя, по неписаным правилам, достаётся тому, кто его завалил, а ноги загонщикам. Я отказался от головы. Проткнув уши палкой, двое любителей понесли её к сторожке. Аналогично, на жерди, поочерёдно мы понесли шкуру.
В домике Петровича пообедали, обмыли удачную охоту и уехали домой, оставив хозяина наедине с собаками.
На следующий день, в понедельник, встречаясь в коридорах академии, радостно и оживлённо приветствовали друг друга энергичные, бодрые, жизнерадостные участники вчерашней охоты.



















ЭКСПЕДИЦИЯ








ОТЪЕЗД  И  ДОРОГА

Середина сентября в Прибалхашье. Спала летняя жара. На пляжах уже не видно обугленных тел загорающих, не слышно детского шума и смеха. Дети пошли в школу. Днём столбик термометра ещё не опускается ниже 17 градусов, но ночи уже стали прохладными. В этих местах переход от сезона к сезону происходит довольно резко. Он не так растянут, как на европейском западе. Балхаш потемнел, он уже не выглядит таким бирюзовым, как в жарком июле. Ветры усиливаются и под их напором он катит свои шипучие буро-жёлтые волны на опустевшие пляжи. Гребешки волн всё чаще украшаются белой пеной. Он как бы предупреждает: “к ноябрю я стану грозным, бушующим!”
Уже закончены длинные летние приготовления к осеннему охотничьему сезону. Заклеены резиновые лодки, сапоги и чучела подсадных уток. Заряжены патроны и аккуратно сложены в коробки, завёрнутые в непромокаемые ткани. Проверены, почищены и смазаны ружья. Осмотрены палатки и спальные мешки, подготовлена спецодежда, продукты питания и предметы быта: походные примусы и паяльные лампы, треноги для подвешивания котелков и чайников. Всё аккуратно собрано, упаковано и сложено в чуланы. Всё то, что необходимо для жизни человеку в условиях первобытной, нетронутой цивилизацией природы в течение десяти дней.
Выезд на охоту на юго-восточный берег озера
Балхаш на неделю и более у нас называется экспедицией. Каждый год наиболее страстные охотники оставляют по десять суток из своего отпуска, чтобы посвятить их осенью общению с природой. Начальство не только не возражает, но даже приветствует это. Считается, что охота является военно-прикладным видом спорта. Она укрепляет тело и душу воина и тем самым способствует повышению обороноспособности страны. Существуют специальные приказы министра обороны, обязывающие командиров и начальников всех рангов развивать военно-прикладные виды спорта и выделять для этих целей средства и транспорт.
В нашем охотничьем коллективе давно уже сложились неформальные группы со своими неформальными лидерами, которые из года в год предпочитают охотиться вместе.
Мы уже несколько лет охотимся втроём. Мы все майоры советской армии. Нам недавно перевалило за тридцать лет. Мы страстные охотники, активны, жизнерадостны, ещё не знаем что такое болезни и у нас ещё впереди вся жизнь. Вообще-то мы люди довольно разные по характеру, уровню образования, интересам в жизни. Но нас объединяет общая страсть – охота. На охоте мы живём только ей. Обо всём, не касающемся охоты, мы забываем.
Алексей медлителен и основателен во всём, надёжен и безотказен. Он материалист: не любит и не понимает никакой лирики. Он техник и по образованию и по духу – высокие материи ему непонятны и неинтересны. В его поведении и образе мыслей отчётливо проявляются среднероссийские крестьянские предки.
Виталий – что-то среднее между сангвиником и холериком. Он подвижен, даже суетлив. У него всегда масса идей и начинаний, которые обычно кончаются ничем. Шумлив и чрезмерно общителен. Он как бы компенсирует собой медлительность и молчаливость Алексея. У него высшее инженерное образование и он не прочь пофилософствовать. По происхождению он оренбургский казак. Он лучший стрелок из нас и за это ему прощается чрезмерная суетливость.
Я – потомок петербургских мещан. Родился и вырос в большом городе и это наложило свой отпечаток. Я имею сравнительно неплохое общее развитие, горд, самолюбив, не лишён харизмы. Я окончил военную академию, являюсь прямым начальником Виталия. Я уже сдал кандидатские экзамены и в свободное от службы время работаю над кандидатской диссертацией.
На охоте существующие между нами различия совершенно сглаживаются. Мы говорим чаще всего на общие темы, касающиеся нашей жизни здесь, на природе. Дружно, без понуканий и взаимных упрёков, делаем всё, что необходимо. И очень довольны друг другом. Вот окончится экспедиция и мы станем несколько иными. Мы даже не будем часто общаться в узком кругу, но это только до следующей охоты!
Итак, у нас всё готово к выезду. Мы ходим на службу, занимаемся повседневными делами и ждём только объявления даты и времени отъезда.
Наконец, наступает долгожданный день. Часов в 7 утра я уже в гараже и завожу свой мотоцикл К-750. У меня есть транспорт и я должен доставить друзей и их имущество на пристань, где нас ждёт катер. Я отвожу Виталия с его и моим имуществом, затем то же проделываю с Алексеем, отгоняю мотоцикл в гараж и, наконец, прихожу уже пешком на пристань. Город наш невелик, однако на это требуется часа полтора-два.
К моему приходу на пристани уже почти все члены нашей экспедиции. Подъезжают и подходят последние. Все возбуждены, веселы и общительны. Всюду смех, веселье, радостные взаимные приветствия и поздравления с открытием сезона. Ведь ожидание, предчувствие встречи с чем-то очень желанным, часто бывает приятнее самой встречи. Кое-кого провожают жёны и дети. Слышатся последние наставления и советы. Но это всё только внешне. Душой мы уже там – на излюбленных охотничьих озёрах.
Мичман – командир катера, оканчивает последние приготовления судна, отдаёт последние приказания своим матросам. Вот они спускают трап и мы с нашим имуществом заполняем каюты и палубу. Катер типа «РК» берёт на борт, кроме команды, тридцать охотников с их багажом. Кроме того, на буксире он тянет за собой 2-3 моторные лодки.
Погрузка и размещение требуют около часа. Наконец, всё закончено, катер даёт прощальный гудок и отваливает от пристани. Через 10 минут он выходит из бухты в “открытое море”, а ещё через час из вида скрывается наш город. И вокруг нас только вода и небо.
Если озеро не штормит, то все охотники – на палубе. Они разместились группами, рассматривают карты, обсуждают и уточняют ближайшие планы. Кое-где уже достали свои бутерброды и прочую снедь, появляются бутылки, раздаются тосты с пожеланиями удачной охоты. Шум, веселье, смех, воспоминанья острых моментов из прошлых охот, успехов и неудач. Над кем-то добродушно смеются, кем-то восхищаются. Во всём чувствуется большой праздник и ощущения счастья этими людьми. И ты чувствуешь себя частью этого счастливого общества и особенно остро ощущаешь всю прелесть жизни! Все заботы и огорчения куда-то уходят и ты совершенно счастлив!
Если же озеро штормит и боковая волна раскачивает катер на 30-40 градусов от вертикали поочерёдно влево и вправо, картина резко меняется. Охотники спускаются в каюты, верхние люки закрываются. Волны перехлёстывают палубу нашего судёнышка и могут залить каюты. Тут уже не до веселья. Сидим в духоте и с нетерпением ждём окончания перехода через Балхаш. Кто-то травит, кто-то крепится. Но всем одинаково нехорошо.
Переход длится от двух с половиной до четырёх часов, в зависимости от силы и направления ветра. Но всё рано или поздно кончается. Вот уже показался юго-восточный берег. Вначале это еле заметная тёмная полоска. Затем она растёт, принимает заметные очертания. Наконец, становится различим береговой камыш и вход в один из рукавов реки Или.
Река Или, берущая начало где-то в Китае, при впадении в озеро Балхаш разветвляется на множество рукавов и проток. Она заболотила сотни квадратных километров территории, примыкающей к Балхашу. Принесённый рекой ил создал благоприятные условия для болотной растительности, а, следовательно, и для рыбы и водоплавающей дичи. Здесь великое множество больших и малых кормовых озёр, отделённых друг от друга непролазными зарослями камыша. Камыш здесь достигает высоты четырёх метров. Он стоит такой плотной стеной, что взрослый мужчина может ложиться на неё всей своей тяжестью и она только пружинит под ним не ломаясь. Чтобы проложить тропу к заветному озеру через такой камыш длиной в 300 метров, троим молодым, сильным мужчинам требуется потрудиться несколько часов.
Животный мир этих место составляют кабаны, камышовые козы, барсуки, ондатры. На открытых местах, свободных от камыша, водятся местный заяц-талай, лиса-корсак, забредают волки, джейраны, сайгаки. Говорят, что последний тигр здесь был убит в 40-х годах ХХ-го века. Из пернатых на сухих местах водятся: фазан, саджа (здесь её называют туртушкой ), болотный  лунь, редко дрофа-красавка и беркут. Здесь множество мелкой, в том числе и экзотической птицы.
В основном же, Прибалхашье – это царство водоплавающих птиц. Здесь гнездятся: пеликаны, лебеди, гуси, бакланы, цапли, колпицы, болотные курочки. Из уток: кряква серая, широконоска, свиязь, чирок, красноносый и красноголовый нырки, пеганка, огарь. В изобилии – лысуха. Отдельно можно долго перечислять породы чаек, крачек, и куликов.
В те времена, о которых я пишу ( 60-70-е годы ), здесь было очень мало людей. С юга, от Фрунзе и Алма-Аты, добраться сюда на автотранспорте или пешком, кроме как по зимнику, было невозможно, поскольку совершенно отсутствовали дороги. По реке Или никакие суда не ходили. На моторной лодке добираться слишком далеко, а по пути негде пополнить запасы горючего и продовольствия. От железной дороги Караганда – Алма-Ата до устья Или можно было добраться только на рыбачьей лодке. В этих краях было 2-3 рыбачьих посёлка без электричества, радио и очень слабой связью с внешним миром.
Рыбаки, в основном русские и казахи, ставили на самом Балхаше и озёрах Прибалхашья сети, а рыбу, в назначенные дни, сдавали на рыбозаготовительные суда, которые приходили из города Балхаш, где её и перерабатывали. Зимой рыбу отсюда вывозили автотранспортом по ледовой дороге.
Нарушать мирную жизнь дикой природы Прибалхашья было просто некому. Уже позже, были построены Капчагайское водохранилище и ГЭС. И всё, конечно, изменилось. Человек не стал ждать милости от природы и посчитал своей задачей – взять её самому! Ну, а затем наступило отрезвление – люди поняли бессмысленность Капчагайской стройки, но было уже поздно. Дело усугубили произошедший в СССР буржуазный переворот и распад государства. Залечит ли природа когда-либо нанесённые ей человеком бессмысленные, ужасные раны?!
Не доходя до устья Или метров 200, катер бросает якорь. Нужно установить, не занесён ли илом вход в реку. Двое матросов на шлюпке измеряют шестом глубину. Наш катер имеет небольшую осадку и глубины в два метра ему вполне достаточно. На этот раз нам повезло. Капитан приказывает поднять якорь и катер направляется в устье на самом малом ходу. Иногда катер садится на мель, тогда капитан винтом пытается размыть путь своему судну, а мы, охотники, по его команде, перебегаем по палубе от борта к борту, раскачивая катер таким примитивным способом. Бывали случаи, когда нам приходилось переправляться через мель на лодках или даже раздеваться и прыгать в воду, чтобы помочь катеру преодолеть мелководье.
Наконец, и эти трудности позади. Мы входим в реку. Она глубока и спокойна, вода в ней тёмно-серая с коричневым оттенком. По берегам сплошной стеной растёт камыш. Он совершенно скрывает катер и чтобы заглянуть за эту стену, нужно залезть на радиомачту.
Катер поднимается вверх по реке. По просьбе отдельных групп охотников он останавливается, втыкая форштевень в береговой ил и удерживаясь на месте, от сноса течением, двигателем, пока охотники не перебросают своё имущество прямо в камыш и не спрыгнут туда сами. После высадки одной группы на мачту забирается представитель группы, которая высаживается следующей. Он должен, увидев «своё» озеро, указать мичману, где следует причалить. Так катер поднимается вверх по реке на 20-30 километров, высаживая охотничий десант. Затем он разворачивается и возвращается на свою базу у города. Он придёт за ними в назначенный день. И мы остаёмся наедине с природой. Впереди целые девять дней, когда мы будем общаться только с ней и друг с другом!






ОБУСТРОЙСТВО

Катер даёт задний ход, отчаливает от берега, выбирается на форватер и уходит вверх по реке. Мы остаёмся одни среди камышей и мешков с нашими вещами.
Прежде всего нужно оборудовать место для жилья. В нескольких метрах от берега мы вырезаем ножами, вырубаем туристским топориком и вытаптываем ногами площадку в зарослях камыша и устанавливаем палатку. Она маленькая. Забираться в неё можно только на четвереньках, но в ней помещаются три надувных матраца, на которых в своих спальных мешках мы будем ночевать. Ночи могут быть холодными. Дождей здесь практически не бывает, но палатка нужна и для спасения от комаров. Если вечера будут тёплыми, комары станут безжалостно донимать нас. Срезанный, подсохший камыш мы будем использовать для дымокура.
Невдалеке от палатки мы оборудуем свой пищеблок: кухню и столовую. На подстилку из камыша кладётся кусок брезента – это одновременно “стол и стулья”. Чуть в стороне выкапываем две ямки. Одна для хранения продуктов ( она заменяет холодильник ), другая для отбросов. Очагом у нас служит паяльная лампа, установленная в углубление под углом 60 градусов к горизонту. Огонь из неё, через специально проделанное отверстие в стенке старого ведра без дна, отчасти упирается в противоположную стенку ведра, а отчасти – в дно кастрюли или чайника, поставленных на место дна бывшего ведра. Такое сооружение позволяет эффективно использовать тепловую энергию паяльной лампы в любую погоду, даже при сильном ветре и дожде. Литров пять бензина, взятые нами с собой, обеспечат бесперебойную работу нашей кухни в течение всего срока охоты.
Когда всё разложено и обустроено, мы, немного передохнув и перекусив, принимаемся за основную физическую работу: нужно проложить тропу к “нашему” озеру. На этом озере мы ранее не охотились. Выбрали его по аэрофотоснимкам местности. С мачты катера я его обнаружил по приметам и знаю направление на него, примерное расстояние и конфигурацию. Озеро небольшое: метров триста в длину и пятьдесят-семьдесят в ширину. Оно расположено перпендикулярно руслу реки. Вокруг, в пятистах метрах – километре, есть ещё озёра. Утки, с большой вероятностью, на утренних и вечерних зорях будут летать над “нашим” озером. По-видимому, оно неглубокое, кормовое. Это наше предположение подтверждается тем, что при нашей высадке с катера в воздух поднялась большая стая.
Периодически меняясь, до конца дня мы пробиваем тропу к озеру. Работа эта весьма утомительна. Камыш стоит сплошной стеной – это почти бамбук! Кроме того, его острые листья легко ранят кожу рук и лица. Но мы здоровые, физически хорошо подготовленные ребята и наши труды завершаются успехом: мы добираемся до воды. Осматриваемся. На озере видны два островка. Возможно, они плавающие. В этих краях такие островки называют купаками. Отмирая, камыш год за годом создаёт плодородную почву. Слой её постепенно утолщается и уплотняется. Образуется плавающий островок. Со временем он увеличивается в размерах. Гонимый ветром он перемещается по водной поверхности и когда-нибудь, причалив к берегу, прирастает к нему, уменьшая чистую водную гладь – озеро зарастает. На таком островке можно устроить один или даже два скрадка, посадить на воду невдалеке чучела уток и прекрасно пострелять на заре.
Сидя на берегу открывшегося перед нами озера, мы обсуждаем варианты своего размещения. У нас есть резиновая лодка: мы можем на ней плавать по всему озеру, занимая свои места в скрадках, а после зари подбирая битую птицу.
После недолгого обсуждения приходим к согласованному решению: мы с Виталием вдвоём остаёмся на ближнем островке. Вытоптав пару квадратных метров камыша и обломав верхушки, мешающие обзору, стоим на зорьке рядом. Мы стендовики и будем по живым мишеням отрабатывать наиболее сложные для нас ракурсы. Виталий – мой тренер в стрельбе. Я буду тренироваться в стрельбе по встречным целям, он – в дублетах с восьмого номера круглого стенда. Наших подсадных уток ( резиновые чучела ) мы посадим одной стаей в тридцати метрах перед собой.
Алексей решил охотиться самостоятельно. Он будет, высадив нас на островке, уплывать в другой конец озера, а после окончания лёта утки – доставлять нас на берег. Таков первоначальный план. Ничто не мешает нам изменить его.
Для рекогносцировки мы втроём проплываем вдоль берега и осматриваем всё озеро. Намечаем места наших скрадков и вполне довольные прожитым днём, оставив накачанную лодку на озере, возвращаемся по нашей тропе в лагерь. Лодку мы переворачиваем и кладём на камыш. Ондатра, которая водится здесь в изобилии, соблазнённая запахом рыбы, может её погрызть. Больше спасаться некого.
В лагере мы готовим настоящий праздничный обед, продукты для него мы прихватили из дома. После трудов праведных можно хорошо закусить, выпить водки и расположиться на первый в этой экспедиции ночлег.
На нашей импровизированной кухне мы варим нечто вроде супа ( среди нас нет выдающегося кулинара ), готовим закуску из зелени, кипятим чайник, накрываем наш “стол” и располагаемся по-казахски: как бы вокруг достархана – полулёжа. Для полного подобия казахского застолья у нас не хватает только подушек под боком.
Обед проходит в приподнятом настроении, чему способствует хорошая порция “Москванына” ( так в этих краях называется “Московская” водка ). Убрав со стола  ( ночью к остаткам нашего пиршества могут наведаться непрошенные гости – живущие в камышах грызуны ) и перемыв посуду, благо в реке много и воды, и прибрежного ила, который сегодня прекрасно заменил бы нам современное средство “feari”, мы ложимся на подстилки из камыша и предаёмся послеобеденной неге.
Какое блаженство – лежать около костерка на охоте или рыбалке, в лесу или на озере, после хорошей трапезы, дав отдых всем частям усталого тела; вспоминать события минувшего дня, предвкушать завтрашний, ещё более насыщенный, радостный день и вести задушевную беседу с единомышленниками-друзьями, знают только охотники и рыбаки!
Нас окружает тихая, тёмная южная ночь и непроходимая стена камыша. Чуть тлеет костерок. Его дым отгоняет назойливых комаров. Невдалеке плещет о берег река. Еле слышно шуршат метёлки камыша. Над нами чёрное, усеянное яркими звёздами, южное небо. Здесь оно практически всегда безоблачно, поэтому такого количества звёзд не увидишь, пожалуй, ни где более. Прекрасно наблюдаются млечный путь и все известные нам созвездия обозреваемого нами полушария. Кажется, что тишина и ночной покой царят сейчас во всём мире. В такой обстановке невозможно не задуматься о бесконечности Вселенной, быстротечности человеческой жизни, её незащищённости, хрупкости и ранимости в этом огромном и непознанном мире. Глядя на млечный путь, невольно приходят мысли о том, что где-то, вполне возможно, сейчас какие-то мыслящие существа думают примерно о том же, что и ты в эту минуту.
Мы ведём неторопливую беседу о том, что, наверное, в ближайшие годы люди высадятся на Луну, Марс, Венеру. Затем доберутся и до соседних Галактик и расскажут тамошним мыслящим существам о жителях Земли, то есть о нас. В те годы космонавтика была очень популярна в народе. Мы же особенно увлечены этими идеями, так как по службе занимаемся близкими к ней научными проблемами.
Вот кто-то из нас заметил в небе движущуюся звёздочку. Вероятно это спутник Земли: наш советский или американский. Мы уверены, он наш. Мы патриоты своей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и безгранично верим в огромные возможности нашей страны и нашей науки. Волею судьбы мы находимся на её переднем крае и потому наша уверенность не голословна, не бездоказательна.
Разговор незаметно от общефилософского переходит на наши конкретные дела. Мы обсуждаем с Виталием возможные темы его будущей диссертационной работы. Алексей начинает тихо посапывать. Разговор постепенно стихает. Мы забираемся в свои спальные мешки в палатке и под плеск речной волны засыпаем. Мне снятся летящие на меня под различными ракурсами утки.




НА  УТИНОЙ  ЗОРЬКЕ

Вчера на вечернюю зорьку мы не пошли совершенно сознательно: не хотели портить впечатление от первой охоты поспешностью и неподготовленностью, материальной и психологической. Мы решили получить максимальное наслаждение от первой в этой экспедиции утиной охоты на утренней зорьке. Хотелось, чтобы впечатление от этой охоты было наиболее сильным и дольше оставалось в памяти для будущих воспоминаний.
Мы вылезаем из своих спальных мешков, уютных и тёплых, часа за полтора до рассвета. Поёживаясь от ночной прохлады, делаем короткую разминку, разжигаем свою паяльную лампу, подогреваем чай. Проглотив наспех по кружке горячего чая и согревшись, уже через 20 минут выходим на тропу к озеру. С собой берём только ружья, патроны и чучела уток.
Резиновые подсадные утки, раскрашенные рукой не профессионала-художника, а не слишком сведущим ремесленником неизвестно под какую породу, имеют в голове отверстие для наполнения воздухом смятого при транспортировке чучела и придания ему надлежащей формы. На брюшке предусмотрена петелька для привязывания грузика на двухметровой леске. Под действием ветра или волны чучело немного перемещается относительно своего якорька, создавая иллюзию живой утки. Наиболее доверчивые и глупые утки-чирки, действительно, часто принимают чучела за живых уток, подплывают к ним вплотную и даже норовят клюнуть. Я не раз наблюдал подобное.
Каждый из нас имеет на вооружении десяток и более подсадных. Так что когда мы с Виталием расставили их около нашего скрадка на острове, перед нами появилась большая стая.
Алексей, помогавший нам в постановке чучел, высаживает нас на остров, желает удачи и вместе с лодкой скрывается в темноте.
Мы оборудуем и обживаем свой скрадок. Стоим рядом – в метре друг от друга, тихо разговариваем, курим. До рассвета ещё полчаса. Это время нужно Алексею, чтобы обосноваться на своём месте: поставить подсадных, устроить скрадок, приготовиться.
Абсолютно тихо, ни звука. Природа замерла в ожидании рассвета. Ночные животные и птицы уже закончили свои дела, дневные – ещё не начинали. Ночь была прохладной – комаров нет.
Какое наслаждение стоять на маленьком острове среди камыша, прислушиваться к тишине ночи, ждать близкого рассвета и хорошей утиной зорьки!
Вот уже предвещая рассвет, где-то рядом прошуршали крылья пролетевшей утки.  Затем звуки повторились. Мы крутим головами. Увы, ещё совершенно темно: ничего не видно далее вытянутой руки. Утки начинают летать всё активнее, но мы их пока не видим. Вот налетел первый утренний ветерок, закачались метёлки камыша рядом с нами. Ветерок, как бегущая волна, полетел дальше на восток, откуда должно показаться солнце, где небо как-то незаметно, как-то сразу начало светлеть.
Почти одновременно утреннюю тишину нарушил раскатистый дублет. Это не выдержали нервы у Алексея и он, почти наверняка напрасно, выпусти в воздух пару патронов по утке, пролетевшей над самой его головой.
У нас давно существует соглашение: на первых зорях брать по одной-две утки на брата. Неделю хранить нам их негде, съесть за день больше мы не можем и потому – просто губить живые души совершенно ни к чему! Бить птицу мы будем только на последних двух зорях: вечерней и утренней, перед приходом за нами катера. Будут дни, когда на утиную охоту мы вообще ходить не будем, занимаясь рыбалкой, охотой на фазанов или просто нежась до позднего утра в спальных мешках. Мы не сомневаемся – свою норму мы возьмём!
Быстро светает. Теперь уже отчётливо видна не только мушка ружья, но и летающие утки. Их – изобилие. В поле зрения находятся постоянно одиночки, стайки и стаи. Они мельтешат перед глазами, как комары. Мы с Виталием вскидываем ружья, тренируемся в проводке целей, но не стреляем, ожидая наиболее сложные для нас “мишени”.
Вот прямо на меня, почти касаясь верхушек камыша, над противоположным берегом летит чирок. Это очень маленькая, скоростная и маневренная цель. Когда утка долетает до чистой воды, я стреляю ей “в лоб”, с расчётом, что битая она упадёт на воду и... промахиваюсь. Такие мишени даются мне труднее других. У них большая угловая скорость и моя поводка не соответствует ей. Нужно увеличить либо скорость поводки, либо вынос ружья. О чём мне и говорит наблюдающий за мной Виталий.
А вот эти две небольшие стайки уток летят к нашему скрадку с юга и с севера. По моим расчётам они будут над нами примерно в одно время. Я указываю на них Виталию и присаживаюсь в скрадке, чтобы не мешать ему. Мои расчёты подтверждаются. Виталий стреляет дублетом вначале встречную, затем угонную, но падает только одна. Этот дублет самый сложный из стреляемых на круглом стенде. Однако у нас есть возможность потренироваться.
Следующим Виталий делает “немой” дублет, затем ещё несколько таких же и, наконец, настоящий. На этот раз две утки падают на чистую воду по обе стороны нашего островка. Я тоже делаю удачный выстрел. Битая утка бесформенным комом летит по инерции прямо на нас. Приходится наклониться, чтобы она не задела наших голов. Затем я стреляю дважды по передней утке из небольшой стайки. Она, протянув метров 50, тоже падает на воду. Бита чисто. Алексей подберёт её, когда будет возвращаться. С его стороны тоже изредка слышатся выстрелы. О своих успехах и неудачах он расскажет нам во время подведения итогов сегодняшней охоты – за обедом.
Удовлетворив первый, наиболее сильный порыв охотничьей страсти, мы успокаиваемся и становимся более наблюдателями.
В лучах восходящего солнца в полёте особенно красиво смотрится красноносый нырок, называемый здесь краснобашем. Это довольно большая утка пепельно-бежевого окраса сверху и бурого снизу, белыми зеркальцами на крыльях, ярко-красным клювом и рыжим хохлом на голове у селезней. Когда лучи восходящего солнца подсвечивают этого красавца снизу, он кажется нежно-розовым, как фламинго, он просто великолепен!
Хороши перелинявшие за лето кряковые селезни: зелёноголовые, с белым ожерельем, тёмно-бурой грудью и кокетливым завитком над хвостом; пёстрые селезни длиннохвостой шилохвости; тяжеловесные, буроголовые селезни голубой чернети. Красива в полёте пеганка, издали она напоминает большую чайку.
После наших выстрелов вдалеке поднялись, загоготали и улетели подальше от нарушителей покоя –гуси. Где-то громко переговариваются лебеди-кликуны. Пролетела стайка чёрных бакланов. Огромные носатые пеликаны обучают своих птенцов искусству пилотирования. Они, как и аисты, поднимаются выводком высоко в небо, а затем долго кружат, не утруждая себя работой крыльев.
Когда стихли выстрелы, стали слышны разговоры камышовых курочек. Иногда они появляются перед нами и сами, переплывая небольшие заливчики в камышах и смешно кланяясь при движении головками. Они маленькие, чёрные, с лапками почти лишёнными перепонок, и как объект охоты здесь никого не интересуют.
С восходом солнца в камышах на все голоса затрещали, засвистели, запели мелкие птахи, которых мы, увлечённые утками, раньше просто не замечали.
На западе от нас, видимо над большим озером, поднялась в воздух целая армада лысух. Они чёрные с белым пятном на лбу, называемом лысиной, куриным клювом и почти безперепончатыми лапами. Здесь их называют “кочкалдой” и обычно не добывают специально, но они довольно часто сами попадают в капканы охотников за ондатрами.
Ондатра – очень интересный зверёк. Эта американская водяная крыса строит хатку из камыша с входом, находящимся под водой, как у бобра, ловит рыбу, не прочь полакомиться уткой и любит отдыхать лёжа на тихой воде лапками вверх, как знаменитый дальневосточный калан. Наблюдать за ними – играющими и резвящимися, как дети, поздним тёплым осенним утром, после окончания лёта утки – большое удовольствие! Я не раз видел, как подплыв под водой к резиновому чучелу утки, ондатра пытается его укусить. Чучело вдруг, без видимой причины, начинает крутиться и прыгать на воде. Если при этом ондатру вовремя не отпугнуть, то потом можно не досчитаться своих подсадных. Через прокушенную дырку в чучело наберётся вода и оно утонет. Зная это, мы не оставляем чучела на воде, когда уходим в лагерь.
На утренней зорьке утки активно летают часов до девяти, затем их в поле зрения становится всё меньше и меньше. Постояв ещё с полчаса, мы зовём Алексея. Он приплывает на лодке. Подобрав битых уток и подсадных, перевозит нас на берег. Совершенно переполненные полученными впечатлениями, мы возвращаемся на стоянку.
Теперь нужно ощипать, опалить на огне, выпотрошить и вымыть уток, а затем сварить из них охотничью шурпу. Думаю, что термин “шурпа” известен всем охотникам. Это что-то среднее между первым и вторым классическими блюдами, играющее роль одновременно обоих. В ней, кроме мяса дичи, крупа, овощи, зелень и пряности. Всё, включая воду, в количестве, определяемом вкусом готовящего кулинара. Уверяю вас – это варево, на природе, кажется божественным лакомством. Оно очень калорийно и доступно всякому в приготовлении. Однако увозить домой остатки охотничьей шурпы не рекомендую – эффект будет обратный!
Позавтракав и одновременно пообедав, мы ложимся отдыхать под ещё ласковым осенним солнцем, лёжа продолжаем делиться впечатлениями от утренней охоты. Мы совершенно счастливы... Лениво обсуждаем планы на остаток сегодняшнего и завтрашний день.



ЖИДЕЛИ

Сегодня мы не ходили на утреннюю зорьку. Вечерних уток нам достаточно для шурпы. Встали поздно. Приготовили завтрак и сидели за своим «столом», когда услышали шум приближающейся к нам снизу, со стороны Балхаша, рыбачьей лодки. Её не спутаешь по издаваемому звуку с «дюралькой», оснащённой подвесным мотором.
Здешняя рыбачья лодка – судно типа «река-море». Это деревянный баркас длиной шесть-семь метров и шириной около трёх. Длина лодки прекрасно согласована с длиной балхашской волны. Теорию кораблестроения балхашские рыбаки постигают на практике, методом проб и ошибок. Такая лодка способна перевозить более тонны груза. Она оснащена тихоходным, маломощным, но обладающим большой надёжностью и не требующим ухода в процессе эксплуатации, простейшим двигателем: заливай бензин и масло – и поезжай!
 Вспомнив классика, о балхашских рыбачьих лодках можно сказать: «одним топором да долотом соорудил и собрал тебя прибалхашский расторопный мужик!» Лодка груба и невзрачна на вид, но она обладает отличными мореходными качествами: хорошо ведёт себя и на приличной балхашской волне, и на мелководье Прибалхашья.
Мы выходим на берег реки поприветствовать проезжающего рыбака. Увидев нас, он причаливает. Здороваемся, знакомимся и приглашаем Николая к «столу». По русскому обычаю, оказываем должное гостеприимство: наливаем стакан водки. Выпив и закусив, он изменяется на глазах: становится разговорчивым, простым, добрым и отзывчивым – настоящим русским мужиком. Куда-то уходят его внешняя суровость, мрачность и напускная грубость. Он охотно рассказывает нам, что живёт в посёлке на берегу другого рукава Или. Пропитание себе и своему семейству добывает промыслом рыбы и ондатры. Его промысловый участок находится на протоке, которая называется «Жидели» Там у него стоят сети и оборудован лагерь для жилья во время промысла. В посёлке у него семья, которую он не видел уже недели три. Сегодня он возвращается в свой лагерь после сдачи рыбы. С военными охотниками он уже встречался, знает о существовании нашего города, но сам его никогда не видел. Бывал в городе Балхаш и на ближайших железнодорожных станциях – вот и весь его мир!
И вдруг его осеняет идея: он приглашает нас пожить на его стоянке два-три дня, пока он съездит навестить семью. В эти дни мы должны будем выбирать его сети, а пойманную рыбу можем использовать по своему желанию. Дело в том, что днём солнце ещё хорошо припекает и рыба в сетях, поставленных на мелководье, быстро погибает, становится кормом для чаек и ондатр, и забивает сети своими останками. Их приходится долго и основательно чистить. Поэтому, хотя бы раз в два дня, сети нужно освобождать от пойманной рыбы. Особенно быстро погибает в сетях судак, наиболее живуч – сазан.
Соблазняя нас, Николай рассказал, что на Жиде- лях держится много утки, а в зарослях он не раз встречал следы пребывания кабанов и даже набитые им тропы.
Подумав, мы соглашаемся с его предложением. Быстро собираем самое необходимое: берём свою лодку, ружья, патроны, трёхдневный запас продуктов. Всё остальное наше имущество остаётся в лагере. Воров здесь никто не опасается. Если случайно и забредёт в наш лагерь кто-либо из охотников или рыбаков, он ничего не возьмёт. Воровство в этих местах, среди этих простых людей, карается очень жёстко, вплоть до наказания смертью. Мы слышали здесь от многих о таких случаях. Никто не станет даже искать пропавшего человека, если известна его склонность к такому греху.
Через полчаса мы уже готовы. Грузимся в лодку, Николай заводит движок и лодка медленно ползёт вверх по Или, а затем сворачивает в одну из проток. Вода в протоке, профильтрованная камышом, значительно прозрачнее, чем в самой реке. На резко очерченной границе слияния прозрачной и мутной вод, очень хорошо берёт на блесну жерех. Но сегодня мы не будем рыбачить – у нас другая цель.
По известному только местному рыбаку пути, минуя несколько больших и малых озёр, в которых существует еле заметное течение, через совсем узкие проливы, шириной чуть более нашей лодки, совершенно замаскированные склонёнными стеблями камыша, часа через три мы добираемся до большого разлива – это и есть Жидели, протока со слабым течением, глубиной в два-три метра, с сильно заиленным дном, длиной около трёх и шириной в полкилометра.
Её правый берег зарос сплошным камышом, левый – представляет собой толстый слой ила, на пять-десять сантиметров залитого водой, постепенно переходящего в земную твердь. Такой разлив местные жители называют «кайрой». Кайры – это  созданные самой природой кормушки. Здесь в тёплое время года постоянно держится огромное количество утки и других водоплавающих.
Когда наша лодка выбралась из камыша на чистую воду, с кайры в воздух поднялась, буквально, туча птиц – уток, лысух, куликов, чаек, крачек, цапель. Такого количества птиц, одновременно, я прежде, да и позднее, никогда не видел. Вся эта армада, напуганная нашей лодкой, некоторое время покружилась над кайрой и расселась на соседних озёрах.
До твёрдого берега лодку дотолкать не удалось. По вязкой жиже выбрались на берег и перенесли имущество. Здесь стояла небольшая палатка из грубого брезента. Рядом была устроена такая же, как и на нашей стоянке, кухня. В палатке – постель из камыша, покрытая старым солдатским одеялом, кое-какая посуда, рыбацкое и охотничье снаряжение, продовольствие и большой мешок с солью.
Николай объяснил нам, что на промысле он солит и сушит для своей семьи рыбу: сазанов, лещей и осетров, и показал нам свои ёмкости для засолки и сушилки. Технология процесса чрезвычайно проста. Солится рыба – выпотрошенная, без голов и разрезанная со спины – в выкопанных в земле ямках, глубиной до полуметра, стенки и дно которых обмазаны илом и выложены тем же камышом. Крепко посоленная рыба даёт сок, пролежав в котором двое суток, она тщательно моется в воде и вешается в сушилку. Сушилка представляет собой каркас из проволоки, обтянутый марлей, защищающей рыбу от мух. Если муха сядет на влажную рыбу, та непременно зачервивеет. Сушилка ставится на хорошо проветриваемое, солнечное место. Рыба считается готовой к длительному хранению, как только покроется достаточно толстой коркой, предохраняющей её от мухи. Вот и вся технология!
Мы решили воспользоваться случаем и, за время отсутствия Николая, заготовить рыбы для себя. Он только приветствовал это, разрешив воспользоваться его солью. Пообедав захваченной с собой шурпой и выпив на прощание водки, мы проводили Николая.
Мы были абсолютно уверены, что этот человек, почти незнакомый, но неиспорченный городской цивилизацией и соблюдающий старорусскую традицию – рцы слово твёрдо!, не обманет нас и вернётся вовремя, а затем и доставит нас в наш лагерь. Давно замечено, что простые люди более консервативны, лучше соблюдают традиции и более верны данному слову! И Николай не обманул нас.
Проводив Николая, мы немедленно принимаемся за дело. Накачав нашу надувную лодку, вдвоём с Алексеем плывём выбирать рыбу из сетей. Протока не глубока и местонахождение сети хорошо обозначено цепочкой поплавков. Сети стандартные, фабричной работы, капроновые, с размером ячейки пятьдесят на пятьдесят. Двадцатиметровые сети связаны воедино и составляют общую длину порядка двухсот метров. Придерживаясь от сноса течением за верхнюю тетиву, мы постепенно, метр за метром, приподнимая сети, освобождаем их от рыбы и рыбных останков. Над нами, с пронзительными криками, носится множество чаек и крачек. Они на лету, в драку, хватают отбрасываемые нами в сторону течения останки рыбы и тут же с жадностью проглатывают их. Стоит гвалт, как на большом южном базаре.
Процедура очистки сетей от полуразложившейся рыбы довольно неприятна и утомительна. Рыбьи кости сильно запутывают сети. Не просто извлекать из сетей и крупную живую рыбу, особенно крупных сазанов. Эта сильная рыба дольше остальных видов остаётся живой, запутавшись в сетях. Она мечется и наматывает на свои плавниковые колючки-пилы нити сети. Сазан имеет округлую форму, тело его покрыто слизью, да ещё если попавшийся экземпляр весит более двух килограмм, то удерживать его в одной руке, чтобы другой распутывать нити, намотавшиеся на него, совсем не просто. Приходится либо удерживать его, засунув большой палец под жабры, а средний и указательный ему в рот, либо успокаивать его колотушкой прямо в сетях, после чего распутывать.
Много труда затрачивается при извлечении из сетей осетров ( здешний осётр называется «шип» ), своими костяными шипами они основательно зацепляются за нити сетей.  Судаки, белые амуры и лещи в сетях живут недолго, а наглотавшись воздуха быстро погибают.
В процессе работы кому-то из нас приходит мысль: всю несвежую рыбу, вместе с останками, собрать в мешок, а затем свалить её где-нибудь на кабаньей тропе, в качестве прикормки. Ночами же посидеть по очереди около приманки в засаде в ожидании кабанов, соблазнившихся запахом гниющей рыбы. Если повезёт, то сможем добыть кабана.
В первый день работа с сетями заняла у нас несколько часов. Сети не проверялись несколько дней и были сильно засорены. В дальнейшем на эту процедуру уходило значительно меньше времени, мы стали трясти сети каждый день.
Приведя в порядок сети и вернувшись на берег, мы занялись засолкой рыбы. В отдельные ямки укладываем разделанные и посоленные тушки осетров, сазанов и лещей.
На обед мы варим ведро прекрасной тройной ухи. В посоленной и приправленной воде вместе с крупой вначале варятся лещи и подлещики. После извлечения рыбы из ведра, в оставшейся юшке, варятся сазаны, а затем тоже извлекаются оттуда. Осетрина варится в юшке последней. Остывшая рыба из ухи с варёной картошкой и зеленью – прекрасная закуска. Юшка настолько наваристая, густая и ароматная, что отведавшему её позавидует не только ресторанный завсегдатай, но и самый утончённый  гурман! Если добавить, что трапеза сопровождалась доброй чаркой «Москванына», то понятно, что такой обед остаётся в памяти на всю жизнь!
Сытые и разомлевшие, мы лежим у входа в палатку, лениво ведём беседу на ничего не значащую тему, курим и в душе благодарим судьбу за дарованное блаженство.
Вечереет, приближается время вечернего лёта утки – вечерняя зорька. Я беру ружьё, десяток патронов и ухожу по берегу кайры подальше от лагеря. Нахожу удобный островок низкорослого камыша и решаю постоять в нём, а возможно и сделать несколько выстрелов по уткам.
Передо мной поблескивающая в лучах заходящего солнца неглубокая вода кайры. Яркий солнечный диск уже наполовину скрылся за стеной камыша на противоположном берегу. Сзади – берег, поросший вблизи редким, а далее переходящим в сплошную стену, камышом. Надо мной абсолютно чистое, без единого облачка, голубое небо. Никаких признаков присутствия человека. Впечатление такое, будто я совершенно один на всей Земле.
Подсадных я с собой не взял, уверенный в том, что лёт здесь и без того будет отличный. Однако я ошибся. То ли утка была напугана нашей дневной активностью, то ли она здесь только кормится днём, а ночует на других озёрах и свой вечерний променаж совершает там. Во всяком случае, на этой зорьке утка летала плохо.
Было ещё совсем светло. Я присаживался в своём укрытии, когда видел уток, летящих в моём направлении. На выстрел налетела пара. Я выстрелил по передней. Это весной нельзя стрелять по впереди летящей из пары, ибо это обычно – утка, селезень летит сзади. На осень эта закономерность распространяется далеко не всегда.
Чисто битая утка камнем упала позади меня в редкий камыш. Я заметил место её падения. По второй я промахнулся. Перезаряжая ружьё, я с удивлением увидел, что вторая утка делает небольшой круг и возвращается ко мне. Я затаился и, когда она оказалась надо мной, резко выпрямившись, вскинул ружьё. Утка от испуга начала резко набирать высоту. Я аккуратно выполнил поводку и, с опережением, плавно нажал спуск. Утка упала вблизи места падения первой. Я подошёл и нашёл их, лежащих почти рядом. Это была пара свиязей: селезень и утка.
В тот момент я подумал: зачем она вернулась? Что это: случайное совпадение, взаимная привязанность, любовь, судьба? Наверное, и мы – люди – подчиняемся тем же законам жизни?! И как же следует жить, чтобы не совершать подобных ошибок? Этот случай натолкнул меня на серьёзные размышления и я  не забыл его за прошедшие десятилетия.
Вернувшись в лагерь, я узнал, что мои друзья, за время моего отсутствия, отнесли предназначенную для приманки рыбу на место найденной ими ночной кормёжки кабанов. Туда подходит свежая, пробитая кабанами тропа и в изобилии растёт чакан – сочное болотное растение, корнями и молодыми стеблями которого любят полакомиться дикие свиньи.
Рыбу разбросали на небольшой площади, прямо у начала тропы. Метрах в двадцати соорудили засидку. Выкопали небольшую ямку, вокруг которой воткнули пучки камыша, чтобы замаскировать сидящего здесь человека. В Прибалхашье в это время года преобладают северные ветры, поэтому засидку устроили южнее приманки. У кабанов прекрасное чутьё.
Собравшись вместе, мы бросили морской жребий, чтобы установить очерёдность ночного бдения в засидке в ожидании кабанов. Первый номер достался Виталию. Он оделся  потеплее. Мы снарядили его патронами, с картечью, и пулями, и он отправился на ночную охоту, а мы с Алексеем остались в лагере. Лёша забрался в палатку, я же решил ночевать под  южными звёздами.
Случай на недавней охоте разворошил мои мысли, спать не хотелось, да и чёрное южное небо – символ вечности – так располагает к мечтам и размышлениям! Я долго, лёжа на спине и глядя в бездонное небо, вспоминал прожитые годы и наиболее яркие события, стараясь увязать их. Я думал о том, как не повторить сделанных ошибок. Наконец, я уснул. Ружьё и патронташ я положил рядом с собой в спальный мешок, чтобы они не отсырели.
Проснулся я оттого, что кто-то сильно тряс меня за плечо. Спросонья, долго не могу понять, что происходит. Согнувшись, надо мной – в одном нижнем белье, как приведение, босиком, с ружьём в руках –  стоит Алексей. Громким шёпотом, стуча зубами то ли от ночного холода, то ли от страха перед чем-то, мне неведомым, он бормочет что-то совершенно невнятное.  После некоторых  усилий я различаю слово «кабаны», произносимое с каким-то придыханием, шипением и клацаньем зубами. Наконец, понимаю, что Алексей предлагает мне прислушаться. Тогда и я улавливаю, где-то невдалеке, звуки, напоминающие всасывание воздуха кузнечными мехами, а затем его резкий выпуск – «ффу»!  Длительное втягивание воздуха – короткий резкий выпуск. Звуки повторяются и смешиваются с другими, подобными, но более слабыми. Я понимаю – это крупное животное, вместе с более мелкими, нюхает воздух. Вероятнее всего – это свинья с поросятами.
Окончательно придя в себя, стараясь не шуметь, я выползаю из спальника; надеваю сапоги и куртку, вытаскиваю ружьё и патронташ. К этому времени Алексей несколько успокаивается и мы шёпотом обсуждаем: что нам следует предпринять в этой неожиданной ситуации. По-видимому, семья кабанов находится вблизи отхожего места, метрах в пятидесяти от нас. Ветерок тянет в нашу сторону и, вероятно, кабаны нас пока ещё не учуяли.
Палатка Николая стоит в десяти метрах от воды. По берегу кайры растет невысокий камыш, прямо по которому хозяин протоптал тропинку к отхожему месту. Решаем: если, обойдя кабанов по редкому здесь и низкорослому камышу, и не удастся приблизиться к ним на выстрел, то напуганные, они, скорее всего, будут отходить в сторону нашей стоянки по тропе или по прибрежному камышу. В воду они, без особой надобности, не пойдут.
Алексей, натянув сапоги и зарядив ружьё пулями ( судя по издаваемым звукам, в стаде есть крупный кабан ), уходит. Осмотревшись, оценив обстановку и зарядив ружьё, я становлюсь спиной к палатке и усилием воли стараюсь снять нервное напряжение. Кабаны продолжают проявлять своё присутствие.
По положению луны можно судить, что приближается утро. Она висит низко над камышом и очень слабо освещает предполагаемое место появления кабанов – мой сектор обстрела. Более того, камыш создаёт тень. Для меня будет большая удача, если кабаны побегут по тропе. Пересекая чистое от камыша место напротив палатки, они окажутся на виду на расстоянии двадцати-двадцати пяти метров. Возможен хороший выстрел на параметре.
Алексей ступает как цапля, высоко поднимая ноги, чтобы не шуметь. Если бы не напряжённость момента, был бы хороший повод посмеяться. Некоторое время я ещё вижу его, затем он растворяется в темноте.
Тишина. Кабаны перестали «фукать», по-видимому,  насторожились, почуяв опасность.
Вдруг в камыше, между тропой и берегом кайры, возникает какая-то тень. Она движется – медленно и бесшумно, как будто скользит по камышу. Впечатление такое, как будто через камыш на четвереньках, стараясь не шуметь, пробирается человек. У меня появляются дикие мысли – зачем Алексею понадобилось ползти на четвереньках, от кого он прячется здесь, почему он не идёт, как положено нормальному человеку? Я даже не думаю поднимать ружьё. Я  уверен, что это Алексей. Всё это происходило в считан- ные секунды, но память в подробностях запечатлела
картину.
Неожиданно «человек на четвереньках» делает резкий скачок и, ломая камыш, со страшным для ночной тишины шумом, на большой скорости вылетает на облюбованное мной, удобное для стрельбы место. В то же мгновенье наваждение покидает меня, я понимаю – это кабан! – но... драгоценное время уже упущено. Я стреляю навскидку, через редкий камыш, один, а затем и второй раз, уже не видя цели, в предполагаемое место нахождения кабана. Одновременно с моими выстрелами раздаётся дублет со стороны Алексея, за которым следуют крики отчаянья, щедро сдобренные нецензурщиной.
Русский мат прекрасно выражает сильные эмоции. Недаром, не только русскоязычные, но и не русскоязычные народы, часто используют крепкие русские выражения!
Ещё не придя в себя, ощущая сильное нервное  напряжение, я переламываю ружьё. Выбрасыватель выталкивает только металлические части бумажных гильз, в патронниках остались картонные трубки. Из-за острого дефицита, мы в то время часто одноразовые гильзы использовали многократно. Мизинцем правой руки я пытаюсь освободить патронники, чтобы перезарядить ружьё. На охоте никогда не знаешь: что может произойти в следующее мгновение. Охватившая меня сильная нервная дрожь мешает мне это сделать, наконец, с большим трудом я всё же загоняю новые патроны в стволы и захлопываю ружьё. Теперь я готов к встрече со следующим кабаном или подранком.
Один не решаюсь идти проверять результаты своей стрельбы. Жду Алексея. Нервное напряжение постепенно отступает. Но я всё ещё не замечаю ночной прохлады, мне даже жарко, хотя на мне только нижнее бельё, куртка да резиновые сапоги на босую ногу. Мороза ещё нет, но температура воздуха не много выше нуля.
Появляется Алексей. Выслушав моё краткое повествование, уже на ходу бросает, – «идём!» Вставив приклады ружей в плечи, как при стрельбе на траншее, идём рядом осматривать место, где находился кабан во время моей стрельбы. Пройдя немного, различаем негромкий шорох: возможно там подранок. Ночь, темнота, тени от камыша, создаваемые лунным светом, мешают что-либо разглядеть подробно. С большой осторожностью, готовые к мгновенной стрельбе, медленно идём на шорох. И только подойдя почти вплотную, видим лежащую на правом боку небольшую свинью. Ногами она совершает последние в своей жизни движения. Тело вытянуто, голова откинута, из раны под левой лопаткой течёт кровь. На наших глазах свинья затихает. Она невелика, всего килограмм шестьдесят весом. По сути, это ещё поросёнок. Как оказалось позже, моя пуля пробила её сердце.
Возвратившись к палатке, разряжаем ружья, разжигаем паяльную лампу, разогреваем остатки ухи, кипятим чай, разговариваем в полный голос – бурно обсуждаем ночное событие. Теперь остерегаться нечего. Своими выстрелами и криками мы распугали всё в округе. Если и подходили к нашей приваде кабаны, то испуганные выстрелами, они уже далеко отсюда. Никакого шанса увидеть их у Виталия не осталось. Именно так и произошло. Подошедший через некоторое время Виталий рассказал, что по тропе к его засидке подходили кабаны. Он уже слышал их сопение, но наши выстрелы спугнули их и они повернули назад, не соблазнившись ни рыбой, ни чаканом. Естественно, вначале Виталию было очень досадно, но, узнав о нашей удаче, он успокоился.
Затем о том, как развивались события этой ночи для него, в деталях рассказал Алексей.
Проснулся он оттого, что почувствовал какое-то, едва слышимое, сквозь сон, движение возле палатки. Чтобы удостовериться в причине, он вылез наружу, прихватив, на всякий случай, ружьё. Стоя возле палатки, некоторое время прислушивался, а услышав знакомое сопение, понял, что к нам пожаловали желанные гости, привлечённые запахами нашей кухни. Растормошив меня, он пошёл в обход стада, стараясь прижать его к воде. Но кабаны учуяли его раньше, чем он увидел их. От стада отделилась одна свинья, которая паслась в стороне, и побежала в мою сторону, а остальные – бросились в противоположную. Алексей, практически не видя цели, отстрелялся на шум и, естественно, безрезультатно. Раздосадованный он высказал своё отношение к произошедшему не в  самой приличной форме.
В целом, я был вполне удовлетворён тем, что произошло ночью. Виталий – обижен нашей несвоевременной для него, стрельбой, спугнувшей его зверей. Алексей сетовал на излишнюю чувствительность кабанов.
Бурно обсуждая события этой ночи, мы принялись за ранний завтрак и не заметили как наступило утро. Спать не хотелось, мы были слишком возбуждены. Утиная охота на зорьке сегодня нам не казалась столь привлекательной, как вчера. Мясом мы себя обеспечили, и надолго. Не единожды перебрав все детали этой необычной кабаньей охоты, приступили к разделке туши. Большим специалистом в этой области у нас был Виталий. Ранее он не раз демонстрировал своё искусство на сайгачьих охотах. Мы с Алексеем в данном случае выступали в роли мало квалифицированных помощников, старательно исполняя полученные от Виталия указания.
Шкуру сняли и присолили. Тушу выпотрошили и разделали. Мясо засолили и уложили в ямки так же, как и при засолке рыбы. Затем готовили тушёное мясо с картофелем и овощами, жарили шашлык на проволоке, найденной в хозяйстве Николая. Обмывали удачную охоту. В общем, пировали весь день!
Оставшиеся до прибытия Николая два дня осматривали его сети, заготовляли рыбу, бродили в окрестностях по камышам, благо он здесь был редким, в поисках фазанов, на зорьках, без особого энтузиазма, немного постреливали уток. Это был незабвенный отдых на дикой, первозданной природе!
Хороши были те дни, проведённые на Жиделях! Хороша была та памятная свинка! Особая её прелесть состояла в том, что она была первой на моём личном счету!



УДАЧА

Наступает последний день нашего пребывания в гостях. Сегодня должен возвратиться Николай и отвезти нас в наш лагерь. Послезавтра за нами придёт катер и... окончится наше блаженное пребывание на природе – ежедневные охота, рыбалка, задушевные беседы у костра, ночёвки под южным, звёздным небом. Грустно, но придётся возвращаться к обычной городской жизни – в условиях цивилизации двадцатого века.
Солнце хорошо припекает, сняли рубахи, наслаждаемся последними, тёплыми днями. Не за горами и зима, с её сильными ветрами и морозами до сорока градусов. Местность в Прибалхашье ровная, как сковорода. Ни гор, ни лесов на сотни километров вокруг. Нечему задерживать движение воздуха. Ветер здесь бывает такой силы, что подгоняемый им сзади человек, только перебирает ногами и как будто летит по воздуху, не прилагая никаких усилий для своего перемещения вперёд. Ветер часто ломает на Балхаше лёд толщиной до одного метра, образуя при этом гряды торосов, сильно затрудняющих движение автотранспорта по зимникам. Поэтому зимой мотоцикл с коляской, для пересечения Балхаша, может оказаться значительно удобнее машины, поскольку его можно на руках перетащить через торосы!
Позавтракали. Лежим на охапках камыша, у входа в палатку, и размышляем о том, как лучше довезти до дома засоленные рыбу и мясо. Мыть их пока нельзя, нужно сохранить до момента последующей обработки именно в таком, присоленном виде, по возможности в собственном соку. Дома в стационарных условиях рыбу необходимо тщательно промыть и повесить сушить, или приготовить из этого полуфабриката рыбу горячего копчения. Это мы  неплохо умеем делать, есть богатая практика! Мясом распорядятся наши жёны.
Полиэтиленовой плёнки тогда, во времена нашей молодости, в быту ещё не было, может быть это даже и хорошо. Позднее, с развитием химической промышленности, обрывки этой злосчастной плёнки, упаковки из неё и пластмасс, засорили  всю Голодную степь, да и не только её! Теперь эти достижения химии вместио цветов «украшают» окрестности всех населённых пунктов. В Голодной степи они заменили
весенние тюльпаны и маки.
Для транспортировки добычи решили позаимствовать, на время, рогожные мешки у Николая, а в своём лагере изыскать свою тару: чехлы от спальных мешков и палатки. Рыбы мы берём не много – килограмм по десять на брата. Всё остальное оставляем Николаю. У нас давно принято всю добычу делить поровну – никому не обидно! Мы не считаемся с тем, кто именно и что добыл. На охоте или рыбалке мы живём и охотимся сообща, у нас коллектив. Надо сказать, что так поступали не мы одни. Мне и сегодня коллективизм более импонирует, чем индивидуализм! Конечно, были и в те времена индивидуалисты, но, во-первых, их было сравнительно мало, а во-вторых, большинство, и мои друзья в том числе, относились к ним крайне отрицательно.
Собираемся в последний раз помочь Николаю, тряхнуть его сети – сегодня он сам это сделать не успеет, –  но в это время слышим шум мотора его лодки. Вскоре она появляется на протоке и направляется к нам, стоящим на берегу.
Поздоровавшись и кратко обменявшись впечатлениями о событиях прошедших дней, все едем к сетям на лодке хозяина.
Подходим к сетям на моторе, я ловлю тетиву руками, Николай выключает мотор. Далее, обычным порядком, передвигаясь по тетиве сети, выбираем рыбу с одного борта лодки. Вчетвером это делается значительно быстрее, чем вдвоём. Над нами с криками, почти касаясь наших голов, носятся чайки и крачки. Играет солнечными бликами вода в протоке. Поблёскивает серебром чешуя лещей и амуров. Золотом отливают крутые бока сазанов. Открывают свои зубастые пасти, ползающие по дну лодки сомы. Бьют своими костяными шипами по дощатому настилу осетры.
Моё место на баке. На баке в полном смысле, ибо в носовой части лодки установлен бензобак. Бензин подаётся в карбюратор движка самотёком, поскольку нос лодки всегда выше её кормы. Кроме того, в пожарном отношении так безопаснее – движок на лодке Николая допотопный, его выхлопной патрубок, а это кусок обычной водопроводной трубы, торчащий вертикально вверх, раскаляется до красна ( по необходимости, мы его используем в качестве зажигалки ). В тёмное время хорошо видно, как из него вылетают снопы искр.
При очередном передвижении лодки, приподняв сеть за тетиву, я, к моему большому восторгу, вижу уткнувшегося в неё своим утиным носом полутораметрового осетра. Он изо всех сил гребёт грудными плавниками и хвостом, стараясь преодолеть встретившееся ему непонятное препятствие. Хороший осётр, не менее пуда весом!
Быстро опускаю сеть в воду и показываю на рыбину сидящему рядом Николаю. Вода достаточно прозрачна, чтобы через её метровую толщу увидеть эту чудо-рыбу. Мгновенно созревает план: я поднимаю сеть и вместе с ней осетра левой рукой, к самой поверхности воды, а правой хватаю его за большой, торчащий почти под прямым углом к телу, левый грудной плавник. Николай должен одновременно схватить осетра за правый плавник. Затем мы одновременным рывком попытаемся забросить его в лодку. Алексей и Виталий слышат наш разговор и поддерживают идею. «Попытка не пытка», если она не удастся, осётр уйдёт, только и всего! Другим способом, всё равно, его не взять: он совершенно не запутан сетью. Стоит ему только ослабить давление на сеть или дать задний ход и... «поминай, как звали!»
Исполняем замысел. Я, ухватившись за плавник правой рукой, буквально падаю на спину, не выпуская из левой руки тетиву сети. На меня падает выдернутый из родной стихии осётр. Рядом, оступившись, на дно лодки падает Николай. Некоторое время мы барахтаемся среди пойманной рыбы, пустых консервных банок, бутылок и прочего хлама, который накопился в лодке. Осётр в это время, изгибаясь своим упругим и сильным телом, хвостом нещадно лупит наши полуобнажённые тела. На помощь приходит Алексей. Несколькими ударами обуха топора по голове прижатого им ко дну лодки буяна, он успокаивает его.
Мы поднимаемся, осматриваем боевые раны: ушибы и ссадины. Смеёмся и плачем одновременно. Смеёмся, радуясь необыкновенной удаче: нам удалось, как говорится, голыми руками, поймать крупную рыбу, а «плачем», ощущая боль от ударов и ссадин, оставленных на наших телах осетром. Я ещё долго потом залечивал глубокую рану на голени, сделанную солидной величины хвостовым шипом осетра. Кожа была пробита до самой кости, образовался кровоточащий синяк, шрам от которого напоминает мне о том, не совсем обычном происшествии. Самого «виновника торжества» мы оставили Николаю, у нас уже было достаточно заготовленной рыбы. Правда, таких крупных экземпляров нам не попалось, но за предшествующие дни в сетях мы обнаружили с десяток, более мелких.
Возвратившись с уловом и перенеся его на берег, быстро собираемся, грузимся в лодку и едем в наш лагерь. Николаю нужно поскорее вернуться, чтобы заняться обработкой пойманной рыбы. Едем той же, хорошо различимой только ему дорогой, через цепь озёр и проливов. Вряд ли, без помощи проводника, мы смогли бы выбраться на основное русло Или.
В каком-то маленьком озерке встречаем утиное семейство. Старая утка и её утята-хлопунцы мирно кормятся. Утята купаются, обливая себя водой, поднимаются на лапках из воды и смешно машут своими ещё слабыми крыльями с ещё не отросшими маховыми перьями, тренируя мышцы. Утка держится чуть в стороне и приглядывает за своим семейством. Полная идиллия! Лодка идёт самым малым ходом и потому утки не спешат скрыться, они только сплываются в плотную стайку.
Совершенно неожиданно для нас Николай берёт в руки ружьё, стоящее прислонённым к борту рядом с его местом кормчего, прицеливается и стреляет в середину выводка. Три утёнка остаются неподвижными на воде, остальные «бегом», помогая себе крыльями, устремляются к ближайшему камышу. Утка-мать скрывается вместе с ними. На наш недоумённый вопрос – зачем он стрелял в ещё не подросших утят, когда вокруг великое множество крупной, откормившейся к отлёту утки – Николай по-хозяйски поясняет: хлопунцы не успеют встать на крыло, чтобы улететь на зимовку в тёплые края, близятся морозы и они, всё равно, погибнут оставшись здесь.
Он взял трёх довольно больших утят и их мяса ему хватит на пару дней. Николай, в отличие от нас, не любитель, а охотник-профессионал. Для него охота – не развлечение, а сама жизнь!
Вскоре мы прибыли в свой лагерь. Всё наше имущество предстало перед нами в целости и сохранности, следов пребывания в наше отсутствие людей мы не обнаружили.
Разгружаем лодку и прощаемся с её хозяином: прощай, друг, прощайте Жидели! Прощаемся, чтобы не встретиться больше никогда.
Но краткое знакомство с этим простым, настоящим русским человеком, избравшим источником существования дикую природу, сочетавшим в себе, при грубоватой внешности, тонкую, добрую и отзывчивую душу, детскую наивность и практичность, широту натуры и хлебосольство, способность пойти на крайнюю жестокость, во имя справедливости – не забываемо!
Общение с этим человеком, трёхдневное пребывание на его промысловом участке, близкое знакомство с условиями жизни профессионального охотника и рыбака оставили яркий след в моей памяти!


ДО  СВИДАНИЯ,  СКАЗКА

Биологические часы меня не подвели. Проснулся среди ночи. Холодно. Лежу, с головой забравшись в спальный мешок. Наверное, за стенками палатки мороз. Недаром с вечера в окрестностях долго крякали утки, они всегда предчувствуют ночные заморозки и оповещают всех желающих о своём прогнозе. Чиркнул спичкой, посмотрел на часы. Да, пора вставать. Нужно успеть позавтракать перед охотой. Возможно, сегодня придётся долго ждать обеда. Последняя зорька – неизвестно, какая она будет. Быть может придётся очень долго стоять в скрадке, чтобы взять свою норму уток.
Бужу спящего рядом Виталия. Он просыпается мгновенно, он бодр и весел. Толкая в свою очередь Алексея, он со смехом выкрикивает куплет известной тогда песни: «Вставай, рабочий класс! Уж ждёт работа нас!» Сегодня у нас, действительно, будет много работы: мы покидаем этот гостеприимный лагерь.
Выползаем из палатки. Кругом иней, он побелил землю на нашей стоянке и растущий вокруг камыш. Луна ещё довольно высоко, но уже явно бледнеет. Нужно спешить. Разогреваем вчерашнюю шурпу, кипятим чай, завтракаем и гуськом, по тропе отправляемся на озеро. Потрескивают и ломаются замёрзшие за ночь листья камыша, задеваемые нами. На озере образовался заметный прибрежный припой.
Вчера мы решили изменить диспозицию. Я остаюсь в нашем старом скрадке на острове. Виталий встаёт напротив меня, оборудовав скрадок на север- ном берегу острова. Между нами на воде стая подсадных уток и расстояние, порядка восьмидесяти метров, прекрасно простреливаемое с одной и другой стороны. Поскольку за нами стены камыша высотой в два-три человеческих роста, то появляющуюся сзади птицу можно увидеть только когда она находится прямо над головой. Поэтому мы договариваемся: я буду стрелять тех уток, которые летят из-за спины Виталия на меня, он же тех, которые летят на него из-за моей спины. Уток, пролетающих между нами, стреляет тот, к кому они оказываются ближе. Подранков будем достреливать по тому же принципу.
Алексей, расставив нас по местам, и разбросав наших подсадных, уплывает на лодке на своё обжитое место. Правда, стоя на восточном берегу озера, он на ранней зорьке «перекроет кислород» нам с Виталием, но это нас особенно не смущает. Когда рассветёт окончательно, мы компенсируем упущенные возможности!
Мой скрадок давно обжит, делать мне нечего. Я стою и курю, вслушиваюсь и всматриваюсь в ночь. Ружейная сталь обжигает руки холодом. Я отогреваю их за пазухой, держа ружьё под мышкой. Виталий некоторое время шуршит ломаемым камышом, устраиваясь удобнее, затем тоже затихает. Ни звука и со стороны Алексея.
Зорьку открывает своим каркающим, громким в ночной тишине, голосом большая серая цапля. В полёте она как бы оповещает скрывающихся в камышах охотников: – не стреляйте, я не представляю для вас никакой ценности!
Однажды, когда такая же цапля неожиданно возникла над моей головой без голоса, я, приняв её за одиночного гуся, сбил выстрелом навскидку, о чём долго жалел. Теперь, слыша знакомое карканье, мысленно благодарю её. При свете дня цаплю в полёте, с её сложенной вдвойне шеей и длинными вытянутыми лапами, невозможно спутать с гусем. Иное дело в темноте: на ранней утренней или поздней вечерней зорьках!
Что-то прочирикав, зашелестел в листьях камыша местный соловей – камышовка. Эта невзрачная, как и европейский соловей, пичуга своим пением вовсе не похожа на настоящего соловья, она скорее напоминает нашу малиновку. Но здесь нет соловьёв, а эту птичку мы называем так  за её страстное и громкое, не умолкающее весь июньский день, пение. Удивляешься только: когда она кормится? Кажется, что она и не покидает своего «рабочего» места на тонкой верхушке тростника, рядом с метёлкой, весь день, а полураскрытый её клювик и горлышко не знают усталости.
Издалека доносится: – «кринг-клинг-клю-у!» Это выводок лебедей-кликунов готовится к отлёту, разминается. Только при их приближении можно отличить взрослых белых лебедей от молодых, ещё не перелинявших, серых. Весной, когда они вернутся на родные гнездовья, этого различия уже не будет.
«Конг-гонг-гонг-конг!» – переговариваются пролетающие где-то недалеко казарки. Эти уже покрыли большое расстояние и, видимо, остановились в плавнях Прибалхашья на ночёвку.
С громким карканьем пролетела стая ворон. Всех их, ещё до рассвета, поднял ночной заморозок. Замёрзли и спешат пополнить запас энергии – покормиться. Всё живое просыпается!
Послышалось шелестение и посвист утиных крыльев. Полёты начались ещё в абсолютной темноте. Зорька обещает быть очень активной.
Предчувствие не обмануло меня. На этой заре утки превзошли все ожидания. Возможно, они чувствовали близкие морозы, дальний и трудный перелёт и использовали последние дни для тренировок, возможно в их душах, как и у людей, зародилась какая-то грусть ( а может быть, жалость расставания, которую мы всегда, в той или иной мере, ощущаем, прощаясь с привычными местами или людьми ) и они таким образом отреагировали на эти чувства. Кто знает?! Но зорька была исключительно хороша! Утки стайками, почти непрерывно, проносились над «нашим» озером. Казалось, что не было и минуты, чтобы поле зрения пустовало.
Счёт открыл Виталий. Стайка широконосок, неожиданно для меня, вдруг возникла прямо над моей головой. Я не поднимаю ружьё: они не мои. Хорошо вижу, как неподвижный до этого Виталий вски-дывает ружьё... Дублет... и пара уток, по баллистической кривой, падает в воду, почти к самому его скрадку. Я поздравляю друга с удачным началом. Я не мистик, но давно заметил, что хорошее начало предвещает в дальнейшем успех.
Слева налетает стайка голубой чернети. Полусложив крылья, как у стреловидных, современных истребителей, переваливаясь с боку на бок, обгоняя друг друга, они снижаются над подсадной стаей. Я стреляю: сперва по передней – она с разгона врезается в воду и замирает. Вторую я перехватываю при наборе высоты – и она бомбой падает среди резиновых чучел, подняв фонтан брызг. Голубая чернеть плотная, крепкая на бой, утка-крепыш!
Утки стадами носятся над камышом. Сколько их тут?! То и дело приходится перезаряжать ружьё, поминутно грохочут одиночные выстрелы или дублеты. Плюхаясь в воду в лучах восходящего солнца, битые утки поднимают восхитительные вееры сверкающих бриллиантами брызг. Что ощущает в такие минуты охотник, невозможно передать словами! Меня поймут, вероятно, только те, кто сам испытал подобное!
Наверное, проходит час или два непрерывной стрельбы, и я прихожу в себя, как бы возвращаясь в реальность из мира сказки. Уж слишком мы разгорячились этой сумасшедшей стрельбой!
Останавливаюсь, перевожу дух и подсчитываю количество плавающих на воде битых уток. Их вполне достаточно, чтобы выполнить пятидневную норму. Кричу об этом Виталию и предлагаю остановиться и успокоить, возбуждённую сверх всякой меры, нервную систему. После очередного выстрела он тоже опускает ружьё. Утки продолжают носиться над нами, но мы уже не стреляем. Шабаш!
Некоторое время мы ещё стоим, остываем и наблюдаем. Душа радуется несметному количеству дичи. Не только мы, но и все вместе взятые охотники нашей экспедиции, вряд ли нанесли ей заметный ущерб, а на всех ближайших сотнях квадратных километров, кроме нас, охотников-любителей больше нет!
Солнце взошло высоко, а утка всё летала и летала, прощаясь с родными местами. Пора и нам расставаться с «нашим» озером и возвращаться в лагерь, чтобы собираться в дорогу.
Зовём Алексея, он приплывает на лодке через некоторое время и собирает вместе с Виталием битых уток. Ему приходится вначале отвезти их на берег, высадить Виталия, а затем одному вернуться за мной. Погрузив нашу добычу в лодку, мы, как на носилках, несём её в лагерь. Тропа узкая и существенно затрудняет наше движение. Усталые, но счастливые, опускаем свою ношу около палатки.
Немного отдохнув, разогреваем и доедаем остатки нашей охотничьей шурпы, пьём чай и, помыв посуду, начинаем собираться в обратный путь. Приумолкли. Грустно расставаться с этой сказкой наяву.
На память о тех балхашских утиных охотах у меня остался пуховой спальный мешок. Он и сейчас согревает мне не только тело, но и душу приятными воспоминаниями!
А вот и наш катер. Он поднимается вверх по реке и периодически подаёт гудки. Капитан предупреждает нас: ваше время истекло, собирайтесь! Катер поднимется вверх по реке до самой последней стоянки, а затем развернётся и будет принимать на свой борт всех высаженных здесь десять дней назад охотников. У нас есть ещё часа полтора, чтобы собрать пожитки и распрощаться со ставшими ещё более близкими и родными за эти дни местами.
Снимаем и укладываем палатку, свёртываем в рулоны спальные мешки, собираем в связки уток, увязываем мешки с рыбой и свининой. Всё делается быстро и сноровисто. Не впервой! Перетащив всё имущество к самой воде, в ожидании катера, лежим на камышовых подстилках. Под ласковый плеск речной волны перебираем в памяти самое значительное из того, что мы здесь испытали, изредка перебрасываемся словами. Мысли всё чаще возвращаются в город, домой, к семейным и служебным делам.
Послышался характерный шум дизеля нашего катера. Он возвращается, через несколько минут уже будет виден. Вот он показался из-за поворота реки. Мы машем руками. Напрасно, капитан видит нас и разворачивает судно, чтобы, причалив к берегу, поставить его против течения. Вот уже нос катера упёрся  в берег и только двигатель удерживает его на месте. Матросы опускают трап. С палубы тянутся руки наших друзей охотников, чтобы помочь нам погрузиться. Процедура погрузки длится считанные минуты, наши пожитки уже на палубе, по шатким мосткам забираемся сами. Капитан даёт задний ход. Катер, взревев двигателем и подняв бурун от реверса винтов, выписывает дугу и, выйдя на фарватер, берёт курс вниз по течению, к устью Или, на Балхаш, домой.
Прощай, «наше», гостеприимное, памятное  озеро! Прости нас за нарушенный за эту неделю твой первобытный покой, за причинённые тебе неудобства и ущерб, за изъятие у тебя малой толики твоей богатейшей фауны! Спасибо тебе за доставленное нам наслаждение – удовлетворение охотничьей страсти, за прожитые возле тебя счастливые дни!
Возможно, мы вернёмся сюда через год. За это время природа уничтожит оставленные нами следы. Вероятно, даже тропу придётся пробивать заново. Наверное, это и хорошо! Скорее всего, никто за этот год не нарушит твой покой!
Когда станет Или и окрепнет лёд на Балхаше, мы приедем в эти края, чтобы побродить в тугаях в поисках зайцев и фазанов, а в устье реки поблестнить судака, но тебя, «наше» озеро, мы беспокоить не станем до следующей осени!




ТАМ, ГДЕ ЦВЕТУТ ТЮЛЬПАНЫ

I
 
К середине 60-х годов, оправившись от разрухи, нанесённой  Второй мировой войной, и сделав при этом резкий рывок вперёд в области науки и техники, Мир обратил внимание на надвигающуюся новую беду – теперь экологическую.
В газетах появились грозные предупреждения о чрезмерном загрязнении атмосферы продуктами промышленного производства; об атмосферных дырах, пропускающих космические лучи, грозящие смертью всему живому;  о загрязнении почвы химическими удобрениями и радиоактивными отходами;  о глобальном изменении климата на планете и парниковом эффекте, о повышении уровня воды в мировом океане и т.д. и т.п.
В свою очередь биологи и охотоведы заговорили о катастрофе, грозящей фауне и флоре Земли. Была заведена Красная книга, оберегающая отдельные виды растений и животных от полного исчезновения. Даже простые любители природы, охотники и рыболовы заметили существенное сокращение дичи, рыбы,  мелких животных и птиц в наших полях и лесах.
В СССР появилось Постановление правительства, запрещающее отлов диких животных и птиц и содержание их в домашних условиях. На рынках прекратилась торговля чижами, щеглами, чечётками и снегирями. Причина же сокращения пернатых была, конечно, не в этом. Её следовало искать в бесконтрольном и бесхозяйственном обращении с пестицидами и гербицидами, в безответственных сбросах отходов производства, в бездумном пользовании природными ресурсами. Но этому, к сожалению, должного внимания уделено не было. Поэтому–то нынешние дети ранее таких распространённых у нас животных и птиц могут видеть только на картинках, а услышать и опознать их по голосу им, увы, вообще не дано!
В охотничьих журналах всё чаще стали раздаваться голоса о необходимости ограничения охоты и рыбалки, о выдаче специальных лицензий на отстрел дичи и отлов рыбы, о сокращении сроков охоты и даже о полном запрещении весенней охоты в целях обеспечения благоприятных условий для воспроизводства пернатой дичи.
Весна 1967 года памятна тем, что она была последней (по крайней мере, в Казахстане), когда  на две недели была разрешена охота на водоплавающую дичь. Об этом было заранее объявлено в средствах массовой информации.
В нашем охотничьем коллективе нашлись энтузиасты, решившие по такому случаю организовать две встречи весны с её утиными зорьками в течение одного года.  Две - три зорьки отстреляться южнее Балхаша на 300 – 400 километров – на реке Чу, а затем, вместе с наступающей с юга весной вернуться домой и поохотиться в своих прибалхашских угодьях.   
Довольно крупная по здешним понятиям река Чу берёт начало в горах Тянь – Шаня и стремит свои воды прямо на север, но встретив на  пути пески Муюнкума, огибает их , поворачивает на запад и теряется в полупустыне Бетпак – Дала. В среднем течении и в низовьях она существует, по сути, только в период весеннего полноводья. Летом здесь она совершенно пересыхает, оставляя в наиболее глубоких местах русла отдельные, не связанные между собой водоёмы. Странная для европейца картина: русло есть, а реки нет. В этих водоёмах и сосредотачивается  летом вся речная рыба, местные  водоплавающие животные и птицы. Обрамлённые стеной камыша, они скорее похожи на степные озёра. Не стоит удивляться охотничьим рассказам о том, что существуют на Земле места (по крайней мере, в середине ХХ-го века ещё существовали), где щука кусает за палец опущенный с лодки в воду. Я имею в виду плёса пересыхающей реки Чу.  Такому обилию щуки я сам был свидетелем. Вот на эту–то реку и был организован выезд охотников нашего воинского коллектива в пятницу, 18-го марта 1967-го года.
Для поездки по безлюдной, безводной и безжизненной полупустыне были подготовлены две машины ЗИЛ-131 с тремя ведущими мостами и лебёдками, установленными впереди переднего бампера. В команде было порядка двадцати человек, готовых морально и физически проехать в кузове  грузовика около тысячи километров по бездорожью и солончакам ради того, чтобы две-три  зорьки постоять на утином перелёте. Приятно отметить, что таких энтузиастов в те годы было немало.
На условленное место в городе в 18.00 прибыли две крытые брезентом машины со старшим команды во главе.  Баки полностью заправлены, в кузове каждой привязаны две бочки с горючим. Как выяснилось позже – очень кстати! Старший позаботился о пассажирах и, заехав на подсобное  хозяйство, прихватил сухой соломы. Погрузка прошла быстро. Охотники более или менее равномерно распределили солому, побросали в кузова  свои вещи, а затем и сами разместились в них. Штатные бортовые скамьи  автомобилей закрепили к бортам.
Стояла ранняя весна. Днём столбик термометра поднимался чуть выше нуля, ночью опускался до минус десяти и ниже. Лёд на Балхаше был ещё крепок настолько, что по нему рыбаки ездили на мотоциклах. Одеты все охотники были по-зимнему. На мне был технический авиационныё комплект из брезентовых на вате брюк, закрывающих всю спину и грудь, и такая же куртка; зимняя шапка и валенки. Резиновые сапоги и хлопчатобумажное обмундирование, на случай потепления, я вёз в вещмешке. Надувной  лодки у меня тогда не было. Я только прошлой осенью прибыл служить в эти места из академии и ещё не обзавёлся.
По замыслу организаторов охоты за 10-12 часов мы должны были, преодолев примерно 400 километров, к утренней зорьке 19-го марта прибыть в район небольшого  казахского посёлка Уламбель, расположенного на берегу Чу; до рассвета занять места на разливах и восход солнца встретить во всеоружии.  В те времена юго-восточный берег Балхаша ещё не был достаточно освоен нашими охотниками и на Чу ездили довольно часто. Город наш быстро рос, вместе с ним росли прилегающие казахские поселения, и ближайшие к городу прибрежные озёра и заливы Балхаша уже заметно оскудели дичью. Бывалые охотники считали, что на Чу мы застанем активный перелёт утки и должны хорошо поохотиться две субботних зорьки и утреннюю воскресную, после которой сразу тронемся в обратный путь. Вернуться домой мы должны были в воскресенье вечером. Такой порядок регламентировал соответствующий приказ по нашей войсковой  части.
Ничто не предвещало никаких неожиданностей. Степь ещё не оттаяла, солончаки представляли собой ровные, как асфальтированные, поля;  дорога старшему нашей команды была хорошо знакома. Город мы покидали полные надежд на хорошую охоту, радости встречи с наступающей с юга весной уже утром следующего дня. Устроившись поудобнее между двумя товарищами, и положив свой вещмешок с запасной одеждой и сапогами под голову, я задремал. Стемнело. Мерно работал мотор машины, ритмично потряхивало на стыках бетонных плит дороги. Мой нос спрятан в воротник куртки, козырёк шапки закрывает глаза, под боком солома – полный комфорт, особенно, когда тебе всего тридцать лет, ты полон сил и энергии, а впереди у тебя заветная цель – охота! Я и не заметил, когда кончилась бетонка, и машина пошла по степи. Изменился только ритм тряски.
Проснулся  от того, что машина остановилась,  и шум мотора затих. Сдвинул на затылок шапку. Кто-то из охотников приподнял задний полог и спрыгнул на землю. Вокруг холодная, тёмная южная ночь. Вблизи слышны голоса. Мне тоже захотелось размяться. Осторожно ступая между спящими, добрался до заднего борта и вылез из-под тента. Рядом стояла вторая машина, около неё толпилось несколько охотников. Впереди виднелось небольшое кирпичное строение. Слабым светом вдруг в нём засветилось крохотное оконце. Из услышанного разговора я понял, что мы стоим около артезианского колодца. Здесь пробурена скважина и установлен дизельный насос, который качает воду в цистерны водовозок, приезжающих сюда из дислоцированных в степи воинских частей, не имеющих своей воды. Колодец функционирует постоянно: и летом, и зимой. Обслуживает и охраняет его один солдат, наряжаемый из какой-либо воинской части. Этот колодец – ориентир, свидетельствующий о правильности  нашего движения. Дальше никакого жилья мы больше не встретим.
Мы бы не стали тревожить охранника, но он проснулся и включил свет. Мне было любопытно осмотреть сооружение и я, позвав товарища, изъявившего желание напиться чистейшей артезианской воды, толкнул дверь. Передо мной предстало небольшое помещение с неоштукатуренными стенами и цементным полом. Посередине из земли торчала труба собственно колодца. Рядом располагался дизельный двигатель с насосом на валу, выхлопная труба выведена в специальное отверстие в стене. Печка-буржуйка, примитивный стол, табуретка и солдатская койка - довершали картину.  Тусклая лампочка, питающаяся от аккумулятора, слабо освещала помещение. Заспанный, полуодетый парнишка с автоматом в руках встретил нас у дверей. Убедившись, что проездом около его объекта остановились офицеры – охотники, он почтительно уступил дорогу к бачку с водой.  Но, что это? Поперёк помещения, чуть выше человеческого роста, протянута верёвка и на ней сушатся… предметы женского туалета! И это здесь – в Голодной безлюдной и безжизненной степи, в полупустыне! В сотнях километров от шоссейных и железных дорог, в десятках километров от совсем маленьких воинских объектов, где несут службу солдаты срочной службы и офицеры, чьи семьи живут в нашем городе!   
 Заметив, что я, офицер, стал невольным обладателем его тайны, солдатик явно смутился. Даже в полумраке было видно, как вспыхнули румянцем его щёки. Только теперь я присмотрелся и увидел, что на койке, укрывшись с головой  старым солдатским одеялом, кто-то прячется от нежеланных гостей. Мой товарищ пил воду из железной кружки тоже подозрительно долго. Он явно заметил происходящее на колодце и, по-видимому, соображал,  как ему следует реагировать на это. С одной стороны налицо нарушение служебных инструкций и воинских уставов, с другой… Кто знает, что с другой! А если это любовь?! Причём та, настоящая, редкая, о которой пишут романы и слагают стихи и песни, и которая так редко встречается в реальной жизни!   Я взял его под руку и легонько подтолкнул к выходу. Он всё понял и согласился со мной. Одинаковые мысли пришли нам в головы в связи с этой встречей! Мы вышли из помещения и заторопили старшего, не теряя времени, двигаться дальше. Он скомандовал: «По машинам!», и они тронулись, оставив парнишку-солдатика с его любовью в непроглядном мраке южной ночи, вдали от людей. Мы не обменялись с ним ни единым словом по столь важной для него теме. Но сам вид скромного, застенчивого русского паренька не позволил мне думать о нём и его девушке плохо. Напротив, эта встреча только подняла во мне веру в чистоту и возвышенность человеческих отношений!  Какое сильное чувство, какая страсть могли привести сюда через множество препятствий  девчонку, скорее всего одноклассницу этого паренька! Не перевелись тогда ещё на русской земле Ромео и Джульетты! Я по-хорошему завидовал и восхищался их отношениями. Увы, если бы эта встреча произошла в наши дни, я подумал бы совершенно иное. За последние пятнадцать лет СМИ и шоу-бизнесмены сделали своё гнусное дело: развратили молодёжь и принципиально изменили взаимоотношения между юношами и девушками. Возвышенную любовь теперь во многих случаях заменил животный секс!
Наши машины вырулили на дорогу, набрали скорость, и одинокий огонёк вскоре совсем скрылся из вида. Мотор снова ровно загудел и я задремал. Мне снились чистые, белые сновидения.




II

Дорога в Голодной степи – понятие весьма условное. Проехала машина, оставила след колёс на земле – вот и дорога! Таких дорог в Бетпак-Дала великое множество. Следы в степи оставляют воинские машины, машины геологов, охотников за сайгаками, государственных заготовителей мяса диких животных. Чаще всего такие дороги ведут в никуда. Надежда на то, что заметный след колёс на засолённой почве – это дорога, которая куда-нибудь да приведёт, обманывала многих неопытных и доверчивых людей. Именно такую злую шутку сыграла степь и с нашей экспедицией этой ночью.
 Старший нашей команды, ехавший в первой машине, убедившись, что дорога, по которой он неоднократно проезжал, хорошо различима и в свете фар, успокоился, потерял бдительность и задремал, доверившись шофёру. Водитель-солдат первого года службы, не решился тревожить майора  лишними вопросами и, не сверяясь с компасом, не заметил, как перешёл на другую, пересекающую нашу, колею, и часа два или три  уверенно вёл машину вместо южного направления по кругу.  Спокойно проехал какие-то едва различимые строения, приняв их за старые казахские могильники, и поехал дальше по более наторённой колее. Когда забрезжил рассвет, проснулся старший команды, сидевший рядом в кабине. Сверился по компасу с направлением движения, остался доволен, и похвалил шофёра за хорошую навигацию. Он уже ожидал увидеть признаки близкой реки, когда обнаружил по приметам, что мы проезжаем места, которые должны были проехать ещё глубокой ночью. Шофёр доложил, что несколько часов назад проехал какие-то строения. Офицер вначале был поражён этим известием, поскольку на нашем пути никаких строений быть не должно, но потом понял, что водитель незаметно свернул с нашей дороги, проехал ночью стоянку геологов и по кругу вернулся назад. Водитель  второй машины беспечно следовал за впереди идущей. Винить никого кроме самого старшего команды было не за что. Машины остановились, охотники выбрались на волю и, высказав вслух или про себя всё, что думали о старшем и о сложившейся ситуации, поняли, что утренняя зорька уже потеряна. Теперь особенно спешить некуда. Решили позавтракать и отдохнуть. Расположились на склоне невысокого холма, рядом с машинами, достали провизию, всухомятку пожевали свои бутерброды, отметив ночную неудачу чаркой. Это придало сил, вдохновения и оптимизма. Щедрой рукой побросали тут же недоеденные куски хлеба и колбасы, наполовину опорожненные банки с консервами, чёрствый хлеб и помятые папиросы. Продуктов на оставшиеся двое суток у всех было предостаточно, а если учесть возможную охотничью добычу, то и с лихвой. Предвкушали после сегодняшней вечерней зорьки наслаждение охотничьей шурпой – горячей и ароматной, прямо с костра! Что по сравнению с ней колбаса или консервы?! Возбуждённые и умиротворённые одновременно, после
двухчасовой стоянки и завтрака, тронулись дальше. Теперь в кузове не
утихают разговоры, смех,  анекдоты и охотничьи байки. 
   Едем в закрытом брезентовым тентом кузове, да если бы он и отсутствовал,  смотреть в это время и в этом месте Бетпак-Дала не на что. Вокруг унылая однообразная картина. Голая, ровная, без единого деревца или кустика буровато-серая каменистая степь, лишь изредка встречаются невысокие холмы да солонцы-такыры и сухие пучки верблюжьей колючки. Никакой жизни вокруг:  ни в небе, ни на земле. Немного  оживает картина  вблизи источников воды, в больших достаточно  глубоких низинах. Здесь появляются отдельные колючие кусты, островки сухой прошлогодней травы, похожей на осоку. Иногда промелькнёт тушканчик, просвистит стайка саджи или высоко в небе появится степной орёл. Дрофы уже в те годы были большой редкостью. Если попасть в степь во время активной сезонной миграции сайгаков, то можно вдалеке на горизонте увидеть сплошной шлейф пыли, оставленный бесконечным сайгачьим стадом и даже волков, сопровождающих это стадо. Небольшие стада сайги нередко оказываются и вблизи движущейся машины.
   Праздничной, яркой и нарядной степь становится только в последних числах апреля (да и то не вся, а только островами), когда покрывается тюльпанами, маками и лопухами - диким ревенем. Конечно, эти растения имеют жалкий вид по сравнению со своими садовыми собратьями, но здесь они выглядят необыкновенно прекрасными, несмотря на свою низкорослость и малые размеры цветов. Первомайскую демонстрацию в нашем городе всегда украшали охапки тюльпанов и маков, а из местных лопухов хозяйки готовили замечательные, праздничные зелёные щи! Пустыня празднует весну всего около недели, затем яркие растения жухнут и исчезают. Палящее солнце, сухие горячие ветры, полное отсутствие дождей - убивают растительность. Даже местные деревья: саксаулы и карагачи, растущие по берегам водоёмов и привычные к здешнему климату, уже в июле теряют листву. Каждое деревце в нашем городе регулярно поливалось, но даже в этом случае привезённые мной из Европы берёзки здесь жить не могли!
    Мы привыкли к виду безжизненной пустыни. Никто даже не пытается перебраться к заднему борту машины, чтобы выглянуть на свет божий. Мы с нетерпением ожидаем приближения поймы Чу. Там и природа веселее, там наши надежды, там цель нашего путешествия!
   Солнце начинает припекать всё сильнее, под тентом становится жарко - мы постепенно раздеваемся. Наконец-то приближаемся к фронту шествующей навстречу весны. Поднимаем и закрепляем тент над задним бортом машины. Теперь видны проезжаемые места. Картина постепенно меняется, мы приближаемся к цели. Всё чаще видим птиц в небе, растительность на земле. Когда дорога поворачивает, нам становится видна полоса камыша вдалеке, обрамляющая русло реки.
    Наконец машина останавливается, приехали. Полдень, непривычно  тепло. Переодеваюсь в летнюю одежду. Место стоянки выбрано. Разгружаемся, устраиваемся группами. Обедаем  и, хотя до вечера ещё далеко,  многие, прихватив ружья, отправляются на поиски места, где встретят первую в этом сезоне охотничью зарю. Большинство уже бывали здесь и облюбовали подходящие плёсы, я же приехал сюда впервые, места не знаю. Кроме того, я привык к ходовой охоте, поэтому, прихватив резиновые чучела уток и кое-какую снедь,  закидываю за спину вещмешок, беру ружьё и отправляюсь вдоль русла, обозначенного зарослями камыша, в надежде поднять на крыло сидящих уток. Заблудиться здесь невозможно, вернусь тем же путём к стоянке даже в темноте. Иду краем камыша, а вокруг меня бушует настоящая весна. В зарослях на все голоса заливаются неизвестные мне пичуги,  солнце по-летнему греет;  и его яркие лучи, отражаясь в воде, слепят глаза. И моя душа поёт весеннюю, торжествующую победу жизни, лирическую песню вместе с окружающей природой. Вспоминаю свои прежние европейские охоты. Здесь нет радующего глаз леса. Река за время  существования промыла себе путь, и образовала долину шириной в несколько километров. Огибая твёрдую каменистую породу, она извивается среди невысоких холмов. Если смотреть вдаль, то создаётся впечатление, что огромная змея с серебрящейся кожей, прячась среди камыша, уползает от настигающего её солнца. 
    Весеннее половодье ещё не наступило и водой заполнены только отдельные части русла. Льда уже нет, но и уток не видно. Я осторожно обхожу и осматриваю каждый плёсик, готовый к встрече с ними. Увы, мои ожидания всякий раз оказываются тщетными. По-видимому, массовый перелёт ещё не начался. Прилетели только передовые стаи. Судя по рассказам бывалых об этих местах, я ожидал большего. Только несколько раз промелькнули над камышами чирки и скрылись, не налетев на мой выстрел. Я иду, не спеша, на запад, иногда усаживаюсь на берегу очередного плёса и наслаждаюсь теплом, солнцем, весной, окружающей оживающей от зимней спячки природой.
 Незаметно удалился от стоянки на десяток километров. Уже давно не вижу машин, никаких признаков пребывания людей. Это меня не смущает, это и есть ходовая охота. Впечатление такое будто я совершенно один на всём белом свете! Наслаждаюсь общением с девственной, не тронутой рукой человека природой! Ожидать встречи с людьми в этой пустыне,  просто не приходится!
III

Однако, что это? Я заметил слабый дымок впереди. Возможно это тоже охотники? Мне любопытно повстречаться с местными жителями, и я,   заинтригованный предстоящей встречей со степняками,  направляюсь туда. По проторенной кем-то тропе в камышах выхожу на довольно большой водоём. На берегу вижу нечто вроде землянки, рядом примитивная печка, грубо сколоченный стол на козлах, бревно вместо скамьи. Печка  топится, в стоящей на ней кастрюле что-то варится. Значит  хозяева где-то недалеко. На воде лодка-плоскодонка. Сушатся сети. Вероятно, здесь промышляют рыбаки.  Сел на бревно и стал ждать. Уже хотел окликнуть: «Люди, где вы?» - но тут открылась дверь, и показался хозяин - благообразный старик. По виду ему было далеко за семьдесят. Длинные совершенно седые волнистые волосы, такая же борода и усы;  обветренное высушенное солнцем и временем худощавое загорелое лицо, на котором выделялись когда-то синие, а теперь выцветшие глаза;  удивительно стройная, прямая фигура и лёгкая для его лет походка - сразу привлекали внимание. Одет он был в сильно поношенное армейское обмундирование, но чистое и аккуратно заштопанное, и резиновые сапоги. Прямой греческий нос, высокий лоб и удивительно маленькие кисти рук - свидетельствовали, как говорил М.Ю. Лермонтов, о хорошей породе. Увидев меня, он приветливо поздоровался и, подойдя, протянул руку. Я встал и пожал её. Не только возраст, но и весь его облик внушали уважение.
    Мы познакомились. Я сказал, что являюсь членом воинской охотничьей экспедиции, приехавшей сюда с Балхаша на утиную охоту. Разговор, естественно, зашёл об охоте, о наличии дичи, о здешней природе. Мой собеседник с сожалением сообщил, что массовый перелёт утки ещё не начался и должен начаться со дня на день. Мы приехали рановато. Говорил он хорошим, грамотным, но несколько устаревшим русским языком. Это не очень удивило меня, ведь старикам свойственно употреблять слова и выражения своей молодости. Во всём его облике и поведении чувствовалось, что он не простой местный рыбак – житель этого забытого Богом уголка Земли. Здесь явно скрывалась какая-то тайна. Это заинтриговало меня и  захотелось побольше узнать об этом человеке.   
   Из кастрюли на печке доносился запах варившейся ухи. Старик во время разговора периодически помешивал варево. Наконец он снял кастрюлю с печки и поставил её на стол, пригласив меня отобедать. Я достал свою провизию и маленькую бутылку водки. Хозяин налил ухи в алюминиевые миски, я разлил водку по кружкам и мы выпили за знакомство и за удачную охоту. Уха была из речной рыбы и, несмотря на недостаток специй, мне понравилась. Разговор оживился, мы перешли к теме армейской службы. При этом глаза рыбака заметно загорелись, чувствовалось, что тема ему близка и приятна. Я поинтересовался: служил ли он сам, когда, где и в каком качестве. И тут его как будто прорвало. Он возбуждённо заговорил о традиционных качествах русского воина: о чести, достоинстве, храбрости, патриотизме, готовности к самопожертвованию во имя Родины – Великой России. Я слушал его, не перебивая. Первоначально непоследовательная, горячая его речь приобрела стройность и логичность, и он рассказал мне свою историю.
   Потомственный русский дворянин, все предки которого носили оружие во славу Отечества, родился в Петербурге в конце Х1Х-го века. Получил хорошее домашнее воспитание. Затем были философский факультет Петербургского университета, служба вольноопределяющимся и офицером  Русской армии на фронтах  Первой мировой войны, развал фронта в 1917-ом году, Дон, служба в армии генерала Деникина и атамана Семёнова, горечь поражений, неудачная попытка уйти в Китай, нелегальная кочевая жизнь вдвоём с сослуживцем в Средней Азии и, наконец, отшельничество в дебрях реки Чу. В общей сложности он около сорока лет скрывался от властей, хорошо понимая, что его биография восторга у них не вызовет. С приходом старости он перестал бояться преследования. Действительно, кому может угрожать одинокий старик к тому же самими условиями жизни изолированный от общества?! Пару лет назад, по чьему-то доносу, к нему наведывалась милиция,  но никаких мер не приняла, сделав, по-видимому, именно такой вывод.
   Уже десяток лет он живёт в этом жилище, построенном совместно с умершим товарищем. Пропитание добывает рыбалкой и охотой. Имеет долгосрочный договор с местными деловыми людьми из посёлка, находящегося километрах в пятидесяти от его жилья. И это ближайший населённый пункт в этой пустыне. За добытые шкурки ондатры, рыбу и мясо сайгаков и джейранов они платят солью, мукой, крупой, кое-какой одежонкой, охотничьими припасами, рыболовными снастями. Потребности у него очень невелики. Топливо ему приносит река в период половодья.
   Мало общаясь с людьми, он постоянно общается с Богом, он глубоко верующий человек. Надо сказать, что,  получив официальное атеистическое советское воспитание, я ещё в детстве был неплохо ознакомлен с основами христианства и потому, если не по достоинству оценить, то во всяком случае понять его, я был уже тогда способен. На Родину, на судьбу, которая так жестоко обошлась с ним, он не обижался – всё от Бога! И это ему помогало жить. «А Родину, - говорил он, - как и мать, воспринимают и  любят такой, какая она есть!» Он не только не сожалел, что не ушёл за границу, он даже радовался, что это ему не удалось! Даже здесь он ощущал себя её частицей. 
    Я слушал его, как зачарованный. Мне ещё не приходилось встречаться с такими людьми. Прошло много лет с той нашей единственной встречи, но он и сейчас стоит передо мной – огромной души Русский Человек!
    Память у него сохранилась прекрасно. Он легко вспоминал самые, на мой взгляд, незначительные эпизоды из своей молодости. Должно быть, он часто перелистывал страницы своей жизни. Я готов был слушать его бесконечно. Это было удивительное повествование, несравнимое ни с одним романом или детективом. А может быть, мы были родственными душами?… Но он вдруг, как бы смутившись своими откровениями, замолк и ушёл в себя. Через минуту он встал. Солнце сильно отклонилось к Западу.
- Мне нужно осмотреть сети, - сказал он, - а то не успею до темноты.
Часов у него не было, но он прекрасно научился ориентироваться во времени и без них.
- Могу я чем-либо помочь Вам? - спросил я. Он отрицательно покачал головой.
- Посудина слишком мала, не выдержит двоих.
Лодка заскользила по тихой, уже краснеющей в лучах заходящего солнца воде, а я сел на бревно и стал перебирать в памяти детали услышанного, чтобы получше запомнить, а позже и осмыслить их.  Через час он вернулся. На дне лодки плескалась ещё живая рыба. Это были одни небольшие щуки.
- Другой рыбы в этом омуте сейчас нет, - сказал рыбак. - Щука  теперь пожирает своих собратьев. Так частенько поступают  и люди.  К сожалению, человек в своём развитии никак не может оторваться от животного мира, многие его законы продолжают действовать и в человеческом обществе.
Я не мог не согласиться с ним.
Стало заметно темнеть. Утки почти не летали, выстрелов тоже не было слышно, хотя наши охотники разбрелись по руслу реки далеко от стоянки. Да, мне, честно говоря, в этот вечер было и не до охоты. Я был весь поглощён услышанным.  Но пора было возвращаться на стоянку. Довольные друг другом, мы тепло попрощались. Я для него оказался благодарным, понимающим слушателем;  он для меня – человеком с необыкновенно интересной судьбой!  Расставаясь, рыбак подарил мне десяток щучек, я поделился с ним патронами. 
  Добрался до бивуака в полной темноте. Горели костры, вокруг них сидели люди и чрезмерно оживлённо обсуждали неудачную вылазку, делились впечатлениями о прошедшей зорьке. Я был не одинок - редко кто оказался с добычей. Однако сегодня охотничья  тематика меня не занимала.  Выпив кружку чая, я забрался в кузов машины и, одевшись потеплее (к ночи заметно похолодало), попытался уснуть. Но сон долго не приходил. Я думал о старике - отшельнике. Вспомнился князь Касатский из повести Л.Н. Толстого «Отец Сергий» – такой же отшельник. Только причина отшельничества здесь не несчастная любовь к женщине, а огромная, бескорыстная  любовь к Родине, к России, которая тоже не ответила ему взаимностью! Прекрасный пример патриотизма в самом высоком смысле для сегодняшних русских людей! И удивительно, несмотря на моё коммунистическое воспитание, я не чувствовал врага в этом бывшем белогвардейце. Напротив, он представлялся Героем Земли Русской, нравственным образцом достойным подражания.    
   Я думал о том, что мы - нынешние, уже другие, советские офицеры, - должны быть достойными продолжателями лучших русских традиций;  что нравственность, несмотря на её явно выраженный классовый, сословный характер, имеет и что-то общее, что и должно объединять весь народ;  и это общее и есть патриотизм, в хорошем смысле  национализм, национальное самосознание! Только высокое национальное самосознание делает народ жизнеспособным, то есть способным сохраниться как самостоятельный и не ассимилировать - не раствориться в других народах. Содружество между народами, взаимопомощь – безусловно необходимы, но стирание различий,  интернационализм, космополитизм – недопустимы.  Как весенний луг прекрасен разнообразием цветущих растений, так и планету Земля только украшает разнообразие культур населяющих её народов!
  С этими мыслями я и задремал, когда уже затихли все разговоры, и в кузове, рядом со мной, раздавались дружное сопение и храп моих товарищей. Несколько опережая события, скажу, что на обратном пути домой я рассказал о своей встрече, и все находящиеся в кузове  согласились с моими комментариями к ней.
IV

Проснулся я вместе со всеми. Было ещё совсем темно. Догорали последние звёзды, Млечный путь уже не просматривался. Небо на востоке только начинало еле заметно светлеть. Стояла абсолютная тишина, как чаще всего и бывает перед рассветом. Даже ветерок, который в этих краях редко стихает, казалось, утомившись, задремал перед встречей нового дня. Второпях попили холодного чая и, прихватив снаряжение, начали расходиться  по намеченным вчера местам:  на плёса русла реки. У меня не было своего места, и один товарищ пригласил меня с собой, пообещав показать подходящий плёс. Я с благодарностью согласился. Шли с полчаса вдоль едва различимой стены камыша, спотыкаясь о невидимые кочки и камни, затем свернули на проложенную кем-то через камыш тропинку, и по ней вышли к воде. Мой проводник ушёл дальше, через непродолжительное время шаги его стихли, и я остался один. Стали различимы очертания низких берегов водоёма. Камыш плотной стеной подходил к самой воде и чёрной тенью отражался в ней. Плёс был совсем небольшой и, по-видимому, мелкий.
    Расположился рядом с тропой. Вытоптал в камыше пятачок – это мой скрадок. Зашёл в воду и посадил своих подсадных – резиновых  уток на якорьках. Ветра не ощущалось, и они застыли неподвижно, как бы насторожившись. Подумалось: «Лучше бы подул ветерок, тогда бы создалась иллюзия, что они плавают и спокойно кормятся; и это, возможно, привлекло бы к ним товарок». Затем  вернулся в скрадок, зарядил ружьё и стал ждать.
    Был переломный момент, ночь постепенно переходила в день. Пробежал, прошуршав по метёлкам камыша, как по волнам, первый радостный, шаловливый утренний ветерок, как бы пробуждая всё живое; и тут же восток порозовел и над степью показался край ярко красного солнечного диска. На некоторое время всё вокруг:  и вода плёса, и камыш, и каменистый голый склон речной долины - сделалось красным. Но это длилось совсем не долго. Солнце поднималось, и вместе с ним менялся и цвет окружающего меня мира: от красного, через оранжевый к золотому. И, наконец, вся степь засияла золотом – начался новый день в жизни всего живого на Земле и в моей тоже. Что-то он принесёт всем нам?!
    Мне не раз приходилось встречать восход солнца на открытой местности, где ничто не закрывает горизонта: в степи, на болоте, на озёрах. И всякий раз это зрелище производило на меня сильнейшее, неизгладимое впечатление. И всякий раз в этот момент приходили на память прекрасные строки никитинских стихов:
                Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит
                За морями ночлег свой покинуло.
                На поля, на луга, на макушки ракит
                Золотыми потоками хлынуло!
  Они как песня изливались из самой души. И беден человек, не прикоснувшийся к этому природному таинству! Новый день в облике ярко красного диска как бы рождается Землёй, обещая всему живому радость бытия. Люди издревле считали солнце добрым божеством, потому и свет его радостный, тёплый, несущий жизнь. И лучи его яркие красные или золотые. Но Мир – это единство и борьба противоположностей. К сожалению, Добру на Земле всегда противостоит зло, и борьба между ними не имеет ни начала, ни конца!   
  Где-то рядом пискнув, затрещала, запела проснувшаяся камышовка. Конечно,  она тоже, как и я,  перелистнёт  сегодня очередной листок своего календаря. Но об этом не хотелось думать, жизнь казалась счастливой и вечной, радость наполняла душу и она пела вместе с этой пичугой! Счастлив тот, кто знает, как поёт душа!  Вспомнился вчерашний старик. Как же хорошо, что на Земле живут столь возвышенные душой люди!  Они как солнце освещают и украшают Мир!
  Я прислушивался, всматривался в быстро светлеющее небо, ожидая уток. Но тщетно! Где-то далеко грохнул выстрел и опять тишина. Уток не было. Незаметно совсем рассвело. Первоначальное напряжённое ожидание постепенно спало. Редко – редко доносились выстрелы моих товарищей, но я уток не видел. Наконец, мне надоело стоять в готовности №1 и я, наломав камыша, сел на него.  Оставив впереди себя  реденькую прикрывающую стенку из сухих стеблей, я  предался ленивым мечтам, растворившись в тёплых лучах весеннего солнца. Осталась надежда, что  какой-нибудь любопытный чирок  подсядет к моим подсадным. Так и случилось.
  Часам к девяти, когда я уже собрался уходить, не сделав ни одного выстрела, неожиданно рядом с подсадными шлёпнулся по-весеннему ярко раскрашенный селезень чирок-трескунок и сразу насторожился. Что-то не нравилось ему. Не давая ему времени на раздумья, я поднял ружьё, прицелился и выстрелил. Он подпрыгнул, перевернулся на спину и затих на воде лапками вверх. Я встал, зашёл в воду, поднял его и выбросил на берег; затем собрал своих подсадных, перевязал их леской, тянущейся от якорьков, и вышел сам. Ждать больше было нечего. Сложил резиновых  подсадных и добычу в вещмешок, и тронулся в обратный путь к стоянке. 
  Когда  подошёл к машинам, многие охотники уже были там. Все сокрушались по поводу неудачной охоты. Решили собрать всю добычу вместе, сварить шурпу, позавтракать и трогаться домой. Кто-то заметил, что слишком потеплело. Как бы не раскисли солончаки! И он оказался провидцем!
  Не ожидая, пока соберутся все охотники, начали щипать уток, собирать топливо, разводить костры и готовить завтрак  Подходившие тут же включались в работу, пожертвовав на общий  стол свою добычу, если, конечно, она была. Большинство вообще обошлось без выстрела! Шурпа получилась бедная. Добавили к ней ухи из моих щучек, консервов и колбасы, допили остатки водки. Была полная уверенность, что к ночи доберёмся до дома. Но всё оказалось совсем не так!

V

Тёплый южный ветер и весеннее солнце сделали своё дело. Это мы почувствовали уже через час после того, как машины покинули стоянку и взяли курс на север. Первые же встретившиеся солончаки убедили, что дорога будет трудной. Даже перед небольшим солончаком шофера включали все ведущие мосты машин, но колёса скользили по оттаявшей, смоченной талой водой глиняной пудре. Машины резко замедляли ход, выбравшись из одного солонца, через незначительное время попадали в другой. Наше продвижение к дому шло очень медленно. В час мы преодолевали не более 15-20 километров. Но это было только начало. Дорога наша лежала через центр Бетпак-Дала. Там всё чаще стали встречаться такыры – большие и ровные, как столешница, солончаки. На первом встретившемся такыре передняя машина, влетев в него на скорости, села на оси метров через пятьдесят. Вторая, пытавшаяся объехать её и вытянуть из солончакового плена, села рядом с ней.  Охотники выбрались из кузовов. Даже человек с трудом передвигался по густому глиняному киселю, не говоря уже о тяжёлых грузовиках. Вначале пытались выталкивать увязшие машины вручную, но первые же попытки показали всю утопию этого намерения.
  Положение не весёлое! Машины помочь друг другу не могут. Лебёдки бесполезны:  не за что зацепиться. Вокруг ни валуна, ни дерева. Попробовали вбить в землю перед машиной  лом,  зацепить за него трос лебёдки и, таким образом, заставить машину вытаскивать себя из грязи, но он вылезает из мягкой почвы при первых же оборотах вала  лебёдки.  Машина не сдвигается при этом и на сантиметр. Наступило отчаяние. Связи у нас с внешним миром нет. Ближе нашего города никаких населённых пунктов, откуда можно ждать помощь, тоже. Нас, правда, могут увидеть геологи, если к ним прилетит вертолёт. Но неизвестно:  каким маршрутом он летает и как это часто случается. Конечно, в нашей воинской части помнят о нас, и будут искать! Но когда придёт эта помощь?   Воды с собой мы практически не имеем, запасы пищи тоже  весьма скудны!
  Стоим около машин, все приуныли. Тут уж не до веселья.  Одолевают мрачные предчувствия. Курим.  Экономим табак - одну сигарету делим на троих. Вдруг кому-то в голову приходит счастливая мысль: «А что, если перед машиной выкопать яму, положить туда запасное колесо, привязать к нему трос лебёдки, а затем лебёдкой вытащить саму машину». Почти, как в случае, когда человек пытается себя сам за волосы вытащить из болота!  Воодушевлённые спасительной идеей, быстро выкапываем яму глубиной в полтора метра; на руках тащим туда тяжёлое колесо (катить его по жиже не представляется возможным), прикрепляем трос. Взревел мощный двигатель машины, шофёр включает лебёдку и … колесо буквально вылетает из ямы. Снова затаскиваем его в подправленную яму. Теперь на колесо встают столько человек, сколько может уместиться. Снова ревёт мотор, снова включается лебёдка… Колесо вместе с людьми медленно выползает из ямы, превратив в отлогую переднюю её стенку. Но мы не отчаиваемся. Копаем яму глубже, закапываем грунтом, положенное туда колесо, плотной группой встаём на него сверху и, наконец, машина, ревя двигателем и скрипя тросом лебёдки, медленно, как бы нехотя, выползает из дорожного плена. Мы нашли способ выбираться из солончака самостоятельно, без посторонней помощи. Конечно, на это ушло много времени, но, хотя и медленно, будем приближаться к дому!
 Теперь, когда в очередной раз садилась на оси одна из машин, а случалось это очень часто, и вторая не могла ей оказать помощь, мы пользовались уже известным приёмом: копали глубокую яму, закапывали в неё запасное колесо и лебёдка с помощью троса, привязанного к нему, вытаскивала саму машину вперёд на длину троса. От почти непрерывных земляных работ все очень устали и не только охотники, но и шофера. Они теперь вели машины почти вплотную, а это требует дополнительного напряжения внимания. К ночи мы преодолели менее сотни километров, оставалось ещё в четыре раза больше! Стало абсолютно ясно, что вовремя вернуться мы не успеем. Даже, если ночью ударит сильный мороз, и солончаки затвердеют, шофера выдохлись, вести машины они больше не могут.  Им нужен отдых, да и мы через силу орудовали лопатами. К тому же к темноте температура опустилась лишь немного ниже нуля, и солончаки покрылись только тонкой корочкой. В полном изнеможении все повалились спать: ни есть, ни пить не хотелось.
 Немного отдохнув, с рассветом по холодку продолжили путь, доев остатки провизии. Опять недолгий блаженный отдых в кузове движущейся машины сменяется работой по рытью ямы, небольшой отдых  и … опять яма и т.д. и т.д.  Сколько таких ям пришлось выкопать, никто не считал, но, должно быть, – десятки! Хорошо ещё, что в кузовах были дополнительные бочки с бензином. Баки уже давно бы опустели. Старший команды, сидя в кабине передней машины, теперь выбирает путь уже не по принципу его длины, а по принципу его проходимости. Стараемся объезжать такыры и даже небольшие солончаки, если, конечно, их своевременно заметили, по твёрдой каменистой почве невысоких холмов.  Отчего путь наш существенно удлиняется. Направление движения определяем по компасу, не придерживаемся никаких дорог.
Так проходит ещё один день - понедельник. Сегодня мы все должны были быть с утра на своих рабочих местах. Начальники уже наверняка спохватились, и  думают о том, что с нами произошло и где нас искать. Это подтверждается появлением над нами к вечеру самолёта. Лётчик дважды пролетел над двумя одинокими машинами в степи и улетел. Он сообщит о нашем местонахождении. Совершенно обессиленные и голодные уже в темноте вповалку засыпаем под тентами машин. Спим как убитые, без всяких сновидений. Руки и спины болят от земляных работ, на ладонях - кровавые мозоли. Утром снова прилетел самолёт. Лётчик сбрасывает контейнер. В нём записка: «Вам на помощь выслан гусеничный тягач». Сбросить провизии не додумались! Сидеть и ждать тягач мы не можем и по мере сил продолжаем свой нелёгкий путь. И опять:  ямы, ямы, ямы.... Кажется, что теперь тебя всю жизнь будут преследовать видения с ямами и  колёсами в них!
  Проезжаем мимо нашей первой стоянки, утром в субботу - в  первый день нашего путешествия.  Кто-то вдруг вспоминает, что выбросил здесь полкруга полу копченой колбасы, показавшейся тогда невкусной. Раздаются и другие голоса вспомнивших кто и что здесь оставил съедобное:  солёный огурец, засохший хлеб, мятые конфеты-подушечки или луковицу. Барабаним кулаками по кабине, машина останавливается, и все бросаются на поиски брошенных ранее продуктов.  В миг подобрали всё съедобное, мятые папиросы и даже окурки! Какую радость принесли эти находки! Всё найденное поделили поровну: съели и выкурили и только после этого «пиршества» тронулись дальше.
  К вечеру опять появился самолёт, он кружит над нами, явно корректируя движение кого-то. Понимаем, что нам навстречу идёт наш спаситель-тягач. Наконец и сам он появляется на горизонте. Приближается довольно быстро. Теперь, засев по самые оси в липкой грязи в очередной раз, мы уже не роем яму, а в изнеможении сидим прямо на земле и ждём помощи. Ни разговаривать, ни радоваться нет сил.
  Все последние дни было не до окружающей природы  и, тем паче, не до охоты. Всё внимание было приковано к дороге. Вокруг только бесконечная, голая, унылая степь да яркое солнце. Ни облачка на небе. И вот теперь, когда впереди замаячил близкий отдых, люди встрепенулись. Кто-то вдруг вскрикнул: «Смотрите, началась миграция сайги!» И все головы, как по команде, повернулись в указанном направлении.  На горизонте с юга на север двигалась бесконечная цепочка животных. Повинуясь какому-то оптическому закону, действующему в степи, они как бы плыли по воздуху, возвышаясь над поверхностью. Они были далеко, и различить отдельного сайгака не вооружённым глазом  было невозможно. Было видно только по всему западному направлению движение огромной массы животных. По статистике в те годы в степях Казахстана обитало более двенадцати миллионов голов! Мы только смотрели на это бесконечное стадо. Ни сил, ни желания охотиться не было.
  Подошёл гусеничный тягач, он привёз хлеба, воды и двух опытных шоферов, которые сменили наших. Зацепив тросом сидящую на осях машину, он поднатужился мотором, и легко выдернул её на твёрдое место.
    Перекусив,  мы забрались в кузова машин, улеглись на соломе и тут же уснули. Как нас везли всю ночь, сколько раз вытаскивали из солончаков, - я не помню. Я спал не просыпаясь. Проснулся, когда колёса машины уже ритмично постукивали на стыках бетонных плит твёрдой, ровной дороги. Мотор ровно гудел, через открытый задний проём кузова было видно голубое небо, освещённое ярким казахстанским солнцем. Товарищи, если и не спят, то лежат молча. Ни разговаривать, ни даже шевелиться не хотелось. Вот так бы и лежать долго-долго  тихо, спокойно и бездумно!
  Часа через полтора въехали в город. Проезжая мимо своего дома, стучу по кабине. Машина останавливается, я прощаюсь с товарищами и, прихватив своё имущество,  вылезаю на асфальт. Путешествие благополучно завершилось. Преодолев по полупустыне Бетпак-Дала в распутицу более тысячи километров за пять суток, мы, наконец, вернулись домой! «А где же экономическая целесообразность, где добыча?» - спросит современник-рыночник. А что добыча! Как судить! Неужели десяток битых уток могут сравниться с испытанными  в  тысячекилометровом автопробеге по пустыне острыми ощущениями, закаляющими физически и духовно и встречей с интереснейшей человеческой судьбой, оставшимися в памяти на всю жизнь?! 
Для меня высшую ценность на Земле всегда представляло и представляет общение с интересными, на мой взгляд, людьми – людьми высоких душевных качеств, обладателями богатого жизненного опыта и знаний об окружающем мире;  людьми, у которых есть чему поучиться в нравственном, научном или житейском смысле. Такое общение приносит истинное богатство человеку, поднимает его над мещанской, меркантильной средой, приближает к идеальному состоянию! Говорят, что слово «Славянин» происходит от санскритского понятия «Славить Бога», отсюда -  и прежняя, к сожалению, теряемая ныне, высокая духовность славян. Мне нравится эта гипотеза, и я рад тому, что генетически сохранил наследие своих предков - славян!
Медленно плетусь во двор, с трудом  поднимаюсь по лестнице и открываю дверь квартиры. Жена уже на работе, сын в детском саду, полдень. Теперь: скорее в тёплую ванну, попить горячего чая и в чистую постель! Всё остальное потом! Проспав до следующего утра, завтракаю и иду на службу. А, отдохнув пару дней  в  нормальных домашних  условиях, встре чаю  утреннюю зарю на прибалхашском  небольшом озерке. Начался вало- вый весенний перелёт утки.







НА  КАРАГАЧЕ

Наконец-то закончилось опостылевшее своей жарой, духотой, горячим ветром и безжалостным солнцем казахстанское лето. Как обычно не выпало ни одного дождя, не было ни дня, чтобы на белесом, как будто выгоревшем, небе показалось хотя бы одно облачко. С мая по сентябрь – только беспредельно надоевшее солнце, иногда скрываемое почти полностью тучами пыли, поднимаемыми южным ветром-афганцем.  И укрыться от него здесь негде кроме человеческого жилья! Куда ни глянь, до самого горизонта бескрайняя голая рыжая степь не напрасно названная Голодной. Лишь на пару недель в апреле она покрывается редкой растительностью: верблюжьей колючкой, баялычем, лопухами, а в низинках - и редкими, какими-то жалкими, худосочными тюльпанами и маками.  Не выдерживая палящего солнца, уже в мае растительность полностью исчезает, а глинистая почва покрывается трещинами. Даже посаженные заботливой рукой человека и регулярно поливаемые, привычные к здешнему климату карагачи и пирамидальные тополя  в июле побурели, а затем и совсем оголились. В этих краях царствует безжалостное ко всему живому солнце! Только месяц передышки даёт здешняя природа человеку – сентябрь. Уже в октябре начинаются предзимние холода, постепенно переходящие в морозную, ветреную зиму. Сильный ветер порой поднимает такие тучи пыли, что шоферам приходится днём включать фары, а пешеходам не надо прикладывать никаких усилий для передвижения – они как на парусах несутся по ветру, едва успевая переставлять ноги. Внезапно возникнув, такой ветер уносит далеко в море утлые рыбачьи судёнышки и переворачивает даже солидные яхты типа "Дракон". Горе тому, кто на лёгкой дюралевой лодке оказался в такое время вдали от берега! В октябре Балхаш преображается: из ласкового, бирюзового он становится бурым, грозным. Гребни огромных волн украшаются пенящимися, кудрявыми белыми барашками. С грохотом и шипением, как дикие звери, набрасываются они на прибрежные скалы и пляжи. По утрам в пене набегающей на берег волны уже можно увидеть обледенелые камни. Но именно в эти дни радость наполняет душу и сердце охотника:  открывается осенняя охота на пернатую дичь! Светлым праздником становится для него каждая встреча с первозданной, ещё не разрушенной человеком  здешней природой! Неудобства жизни и быта в  безлюдных и безжизненных степях в это время вполне скрашиваются яркими впечатлениями от шороха  свежего утреннего ветерка, пробегающего по макушкам тростника; радостью встречи первых утренних лучей нежаркого солнца, шуршанием крыльев пролетающих над самой головой в  сумерках уток,  удачным выстрелом и видом поднявшей фонтан бриллиантовых брызг упавшей на воду птицы. 
Будничным, погожим октябрьским днём на мотоцикле с коляской я выезжаю на утиную охоту. Лучшего средства передвижения для этих мест просто не придумаешь! Я и теперь с большим удовлетворением вспоминаю о нём! Он имеет достаточно мощный двигатель, способен взять трёх человек с грузом и сравнительно лёгок, чтобы они могли, при необходимости, перетаскивать его на руках через ледяные торосы или высвобождать из липкой, раскисшей глины такыра. Сколько приятных воспоминаний о путешествиях по родной стране, охотах и рыбалках у меня связано с ним!
Сегодня на охоту я еду один. В коляске у меня  резиновая лодка, два десятка утиных чучел, ружьё, патроны, суточный запас продуктов, туристский примус, котелок, кружка – всё необходимое для автономного пребывания в дикой природе. Дождей здесь не бывает, комариный сезон окончен – палатка мне не нужна. Спать я буду в мешке, сшитом из шинельного сукна. Не раздеваясь, в нём можно прекрасно отдохнуть даже при небольшом морозе, не опасаясь ни холода, ни ветра, ни простуды, даже на голой земле, благо она здесь мягкая, солончаковая!  И как же хорошо, лёжа в этом мешке после удачной вечерней зорьки, наблюдать за мечущимися языками пламени костра, мириадами ярких, мохнатых звёзд на чёрном южном небе; следить, как пробирается млечным путём маленькая подвижная звёздочка – ИСЗ; размышлять о вечности и бесконечности вселенной и бренности человеческой жизни! Тут, хочешь - не хочешь, непременно вспомнишь слова из песни: "Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь!" 
Я держу путь на "Карагач".  "Карагач" – это группа сравнительно небольших озёр километрах в семидесяти от нашего городка. Когда-то там было казахское селение. Но со строительством железной дороги люди ушли, чтобы поселиться на станции, поближе к европейской цивилизации. Глинобитные хижины их давно разрушились. Напоминанием  о том посёлке, остался старый, одинокий, изуродованный людьми и временем карагач, а за местом  закрепилось название этого дерева.
По ровной бетонной дороге, ритмично встряхивающей меня на стыках плит, быстро пролетел двадцать километров до станции. Здесь всего четыре-пять кирпичных одноэтажных дома, включая "вокзал", поселковый совет и школу. Остальной посёлок – это неряшливо, хаотично разбросанные глинобитные, крытые тростником мазанки, мало отличающиеся от зимних помещений для скота; кучи сухого навоза и кустов баялыча – топлива, и загоны из корявых стволов саксаула. Вдали, между постройками, поблескивают воды Балхаша.
Промелькнул и остался позади убогий посёлок, дорога раздвоилась. Одна – пустынный грейдер: разбитый и неухоженный с бесконечной грядой гравия посередине; другая – укатанный, старый просёлок. Обе ведут на север к городу Балхаш и дальше на Караганду. Выбираю просёлочную – на ней меньше трясёт. По запылённости она не многим хуже общегосударственной грейдерной. За мной сразу возникает густой шлейф солончаковой, мелкой, как пудра, коричневой пыли. Она вихрится, то отстаёт, то опережает меня, толстым слоем оседает на мотоцикле и на моей спине, набивается в рот и в нос, затрудняет дыхание. Хорошо, что здесь вероятность встретить другую машину очень мала – благополучно разъехаться в этой пыли совсем не просто! Гоню мотоцикл на приличной скорости, не опасаясь глубоких ям и камней. Дорога идёт по ровному, как столешница, такыру. Сейчас он растрескавшийся, твёрдый,  гладкий и пыльный. Это весной в нём можно увязнуть так, что придётся обращать за помощью к казахам, вооружённым тремя верблюжьими силами!  До ближайшего рыбачьего посёлка километров восемьдесят и на всём пути никаких признаков обитания человека! Только голая рыжая степь с редкими невысокими холмами слева на горизонте, да справа иногда блеснёт зеркало Балхаша. Унылая мёртвая картина. Наверное, примерно такую  увидит человек на Марсе.
Наконец показалось первое озеро: узкое и длинное. Дорога проходит вблизи его низкого, вязкого берега. Озеро солёное: ни тростника, ни травинки, никаких признаков жизни. Ничто живое столь высокой концентрации соли, как в этой воде, не переносит! Кончилось озеро, и опять бесконечная степь, где не за что зацепиться взгляду.
 И ведь насколько богата эта безводная, неприглядная пустыня! Не раз, пролетая над ней на самолёте, мне приходилось видеть под собой огромные белые, как снег, и ярко-зелёные пятна. Это выходы на поверхность золотоносного кварца и медной руды. При проведении строительных работ люди нередко натыкаются на месторождения топазов и аметистов. Поговаривают, что есть здесь и урановые руды. А сколько ещё неизведанного таят в себе эти места!?
Слева за холмами блеснула вода – близко дамба, по которой можно пересечь узкий пролив, соединяющий это большое пресное озеро с Балхашом. Возле неё знаменитый карагач – верный страж несуществующего уже селения. Проехал мимо, мельком взглянув: не изменилось ли что-либо? Слава Богу, он имеет прежний вид! Люди, как бы договорившись, теперь берегут его, не используют на топливо! Вдоль протоки еду прямо по степи к заветному озеру. Я не раз бывал здесь и удачно охотился. Посередине озера есть низкий островок, сплошь заросший камышом, с небольшим плёсиком.  Мелкий этот плёсик, удалённый от берега озера и хорошо замаскированный, очень подходит для днёвки местной утки. Когда Балхаш бушует, утка с большой воды перемещается на прибрежные озёра. В такие дни на озере собираются большие стаи.
Останавливаюсь на берегу поближе к островку. Время близится к вечерней зорьке. Как и запланировано, вечернюю зорю постою на берегу, в камышах. Если будет лёт, то пару крякашей на шурпу возьму и здесь, рядом со стоянкой. Переночевав возле мотоцикла, ещё до восхода солнца я переберусь на остров. Там встречу утреннюю зорьку, а, может быть, после неё ещё посижу на берегё плёсика. Разгружаю мотоцикл, накачиваю лодку – ночью она будет служить мне матрацем. Время позволяет, иду собирать топливо для костра – всё, что способно гореть:  сухой камыш, кусты верблюжьей колючки и баялыча, лепёшки кизяка. Слегка перекусив, отправляюсь на охоту. Моё внимание привлекает выступающий на запад мыс, ломая густой, высокий камыш, пробираюсь к самой воде. Отсюда всё озеро как на ладони. Увы, уток не видно ни на воде, ни в воздухе.  Отаптываю для удобства стрельбы камыш вокруг себя. Это и будет мой скрадок. 
Солнце огненным диском уже коснулось дальних холмов, и его последние лучи заскользили по лёгкой ряби озера. Ветер почти стих, от воды потянуло ночным холодом, наступила предсумеречная тишина, нарушаемая только редкими всплесками сазанов и ондатр. Быстро темнеет, но моё поле зрения остается чистым. Даже болотные курочки и лысухи, столь здесь обычные, не появляются! Неужели уже улетели!?  Одиноко и скучно стоять, переминаясь с ноги на ногу и выкуривая одну сигарету за другой, не испытывая так волнующего сердце охотничьего азарта!
Промаявшись без единого выстрела до полной темноты, когда даже на фоне неба стала неразличима мушка ружья, огорчённый неудачной зорькой я возвращаюсь на стоянку. Должно быть, виной всему стихший ветер и утки остались ночевать на Балхаше! Успокаиваю себя тем, что у меня в запасе есть ещё утренняя  заря. 
Сухое топливо вспыхнуло как порох, и сразу в воздухе весело заплясали жёлтые и красные цветы пламени, запахло жжёным кизяком, к небу полетели искры и догорающие листья камыша. В мигающем, неровном свете костра оказываются то мотоцикл, с прислонённым к нему ружьём, то близкая стена прибрежного камыша, то тихая вода озера. За ними кромешная темнота и тишина. Ощущение такое, как будто ты один во всём мире! Но вот где-то близко прошуршала крыльями утиная стая.  "Ага, всё же вспомнили о тихом кормовом озере и к утру соберетесь здесь!" – с некоторым злорадством подумал я. Обида за плохую вечернюю зорьку ещё стоит в моей душе.
Поужинав и закурив, забираюсь в спальный мешок, лежащий на дне перевёрнутой лодки. В нём тепло и уютно. Долго слежу за спутником, пробирающимся звёздной дорогой к неведомой мне цели.
Костёр догорал, и только раскалённые кизяки ярко освещались при слабом движении воздуха, будто вспыхивал табак в курительной трубке, раскуриваемой самой Землёй. Полный надежд на завтрашний день, испытывая состояние блаженного покоя, я задремал.    
Проснулся как по команде "Подъём". Бодрым и жизнерадостным вылезаю из мешка и делаю небольшую разминку. Тихо и холодно. Звёзды меркнут, серп луны опустился до горизонта. Близится рассвет, надо спешить. Подкачиваю лодку, укладываю в неё чучела, ружьё и патроны и несу к воде. Лодка у меня маленькая, одноместная с вёслами-лопаточками. Опускаю её на воду, сажусь, стараясь поменьше набрать воды, и гребу к острову. Тёмной тенью он елё маячит впереди. Минут через двадцать под лодкой зашуршало дно – приехали. Дальше придётся идти вдоль заросшего камышом берега, а лодку с имуществом тянуть за привязанную к её носу верёвку.  На всякий случай заряжаю ружьё и, сняв с предохранителя, кладу его в лодку так, что ложе находится на носу, а стволы упираются в надувную подушку, заменяющую сидение. В любое время  могут налететь утки, и я должен быть готов к встрече. До намеченной цели – восточной оконечности острова - метров сто. Осторожно, стараясь не начерпать воды в сапоги, медленно продвигаюсь вперёд. По суше здесь пройти невозможно – камыш высотой до четырёх метров очень напоминает бамбуковые заросли. Быстро светлеет восточный край неба, в том направлении уже можно стрелять. Начинается зорька: то и дело слышу шуршание крыльев, пролетающих стаек уток. А вот эта стайка уже хорошо различима на фоне светлого неба. Она движется прямо на меня. Не оборачиваясь и немного нагнувшись, нащупываю шейку ложа ружья и замираю.  Когда утки приблизятся на верный выстрел, я резко поднимусь и вскину ружьё. Тут им будет некуда деться. Стреляю я вполне прилично. Проносится мысль: "Пара моя!" Вот они уже почти над головой, летят низко, хорошо различимы красные клювы селезней – это краснобаши! Резко поднимаюсь, одновременно пытаясь вскинуть ружьё к плечу, но что такое? В утренней тишине, как гром среди ясного неба, грохочет выстрел. Ничего не понимая, оборачиваюсь к лодке. Подушка пробита, а в дне зияет большая дыра! Некоторое время, в полной растерянности, стою и смотрю, как моя лодка медленно наполняется водой! Утки с набором высоты невредимыми минуют меня. Впрочем, теперь мне не до них! Неподвижно стою и тупо наблюдаю, как погружаются в воду мешок с подсадными и мои бутерброды. Постепенно прихожу в себя и начинаю нормально мыслить: "Вероятно, мокрая верёвка, когда я бросил её конец в лодку, каким-то образом зацепилась за спусковой крючок ружья, и оно выстрелило. Хорошо ещё, что пробито  дно лодки, а не воздушные баллоны! Даже заполненная водой она будет держаться на плаву и поможет мне выбраться на берег, до которого добрых четыреста метров!" Пока я не думаю о том, что вода ледяная, что ночами температура воздуха уже пару недель держится около нуля градусов, что одет я ватник и на мне ватные брюки и рыбацкие резиновые сапоги.
Множество уток летает над озером, совершая свой утренний променад. Но теперь я уже не обращаю на них внимание. Надо думать: как добраться до неблизкого берега! "Может быть, посидеть здесь, на острове, и дождаться, пока солнце прогреет воздух? А может, стоит раздеться и плыть к берегу, сохранив сухой одежду? Ведь мне предстоит ещё долго ехать на мотоцикле. Снял ватник и рубашку: тело мгновенно покрылось пупырышками. Нет, так я долго не выдержу – холодно! Но, что это…,ещё не легче?! Вдали, над дорогой появляется облако пыли. Оно на глазах растёт, приближается и вскоре накрывает полнеба. "Афганец!" Размышлять больше некогда – неизвестно, сколько времени будет дуть этот сильный ветер! Надеваю ремни ружья и патронташа на шею, плюхаюсь в наполненную водой лодку и начинаю яростно грести к берегу. Лодка под моей тяжестью быстро до краёв заполняется ледяной водой. Она доходит мне до груди. Как я ни стараюсь, тяжёлая лодка почти не движется. Пыльная туча настигает меня на середине пути. Мгновенно наступают сумерки.  Ветер ревёт и крутит лодку, пыль забивает рот и нос, песок больно хлещет по лицу. Невозможно открыть глаза. Прекращаю борьбу со стихией и предаюсь судьбе. Ветер сам вынесет меня на какой-нибудь берег! Как ни странно, но в это время я не ощущал холода. Может быть, я просто о нём не думал! Через какое-то время почувствовал, что лодку прибило к камышу. Ветер всё также свиреп, но ждать нечего. Подтягиваясь за стебли камыша, помогаю ветру вынести меня на сушу. Периодически ружьём стараюсь нащупать дно. Наконец, о счастье, вот оно! Вылезаю из лодки, воды по пояс. Ломая камыш, пробираюсь через его заросли в направлении ветра. Где-то же должен быть твёрдый берег! Двигаюсь неосмысленно, как в густом тумане. Силы мои иссякают! Я несу на себе всю тяжесть воды, набравшейся в вату одежды и в сапоги, кроме того, тяну за собой наполненную водой лодку да ещё ломаю на пути толстый, как палец, камыш! В обычных условиях я вряд ли смог бы это сделать!
Выбравшись на сушу,  упал, и какое-то время бесчувственным лежал на земле, не замечая ни ревущего ветра, ни пыли. Сознание вернулось, когда стал замерзать. Сел, с большим трудом стащил с себя ватник и попытался отжать. Руки слушались плохо. Холод пронизывал тело до костей. Долго и мучительно снимал сапоги и брюки. Насколько возможно избавившись от воды, оделся. Надо, во что бы то ни стало двигаться, искать стоянку – там моё спасение! Направление выбрал наугад. Спотыкаясь, падая и вставая, где-то на четвереньках, где-то даже ползком, преодолевая ветер, двигаясь вдоль берега, добрался до стоянки. Первым делом нахожу  в коляске мотоцикла бутылку водки и из горлышка выпиваю половину. Сразу ощущаю прилив сил и оптимизма. Спрятавшись от ветра за мотоциклом, переодеваюсь во всё  сухое. Мокрую одежду привязываю к мотоциклу для просушки. Освободив коляску от сиденья, укладываю туда спальный мешок и забираюсь в него. Жестяные стенки укрытия, шинельное сукно и водка предохраняют меня от ветра и согревают. Укрывшись с головой, под рёв ветра, измученный я, наконец,  засыпаю счастливым сном праведника!
Очнулся к вечеру, было светло и тихи – "Афганец" промчался дальше на север. Сразу почувствовал здоровый аппетит. Допил остатки водки и плотно поел в первый раз за сегодняшний, не совсем обычный, день. На душе повеселело, ушёл куда-то ужас пережитого утром. Окружающий мир снова был полон радости и счастья! Снова мне улыбалась природа. Нашёл брошенное утром имущество и принёс на стоянку. Начало темнеть, когда я завёл двигатель мотоцикла и, одевшись в почти высохшую одежду,  поехал домой.
Наутро, выспавшись и отдохнув, по дороге на службу уже почти без эмоций я рассказывал знакомому охотнику о своих вчерашних приключениях.
- Не повезло! Прострелил лодку и вернулся пустым, как говорится, убив только своё время! – заключил я свой рассказ.
- А я думаю, наоборот, повезло! – возразил приятель. – Сколько людей проживают свою жизнь, не испытав сильных эмоций, не побывав в подобных ситуациях?! У тебя будет, о чём вспомнить и рассказать в старости!




ОХОТА  НА САЙГАКОВ

         -  Иван Петрович, зайдите ко мне! – пригласил меня однажды в конце рабочего дня начальник. Разговор был коротким. – Мне сегодня позвонили с 37-го объекта. Там не могут самостоятельно разобраться с вашей  программой для ЭВМ. Нужно срочно ехать и помогать! Время не терпит. На носу государственные испытания. Поедете завтра утром. Закажите машину. С собой возьмите Кудряшова. В дальнейшем он сам будет вести это направление. Вопросы? Вопросов не было. Приказ есть приказ!
Возвращаюсь в свою лабораторию и объявляю волю начальства Виктору. Он мой подчинённый и одновременно добрый старый приятель, постоянный компаньон на рыбалках и охотах. Но на службе у нас чисто деловые отношения.
-   Позвони диспетчеру и закажи на 6.00 машину к своему дому, за мной заедешь по пути. К началу рабочего дня доберёмся до объекта. Надеюсь, с заданием справимся быстро и вечером вернёмся домой. Здесь работы тоже предостаточно! – говорю я в заключение и тотчас мысленно переключаюсь на завтрашнюю поездку. К командировке надо подготовиться: взять с собой документацию и литературу, касающуюся злополучной программы, ничего не забыть. Напоминание о ней портит мне настроение, заставляет  оторваться от новой интересной работы. Однако Виктор не даёт мне сосредоточиться.
-   Послушай, Иван, зачем нам казённый Газик? Давай поедем на моей машине и не завтра утром, а сегодня вечером. У меня есть лицензия на отстрел двух сайгаков. Я предлагаю по дороге на объект реализовать её! Свернём с бетонки в степь, и пару часов покатаемся в темноте. С моей мощной фарой обязательно найдём хотя бы небольшое стадо. Сейчас как раз идёт активная миграция сайги через эти места. Отстреляемся, переночуем в машине, благо сильного мороза не предвидится, и к девяти утра будем на объекте.  Сразу двух зайцев поймаем: и поохотимся, и работу выполним!
Относительно возможности лишний раз поохотиться, меня долго уговаривать не надо. Без колебаний я тут же соглашаюсь. Тем паче, на ночной сайгачьей охоте да ещё не с тряского грузовика, а с комфортом, из "Жигулей – люкс", мне никогда ранее бывать не приходилось! Очень любопытно собственными глазами увидеть то, о чём слышал так много рассказов, в том числе и от Виктора. До сравнительно недавнего времени он несколько лет служил в воинской части, дислоцированной в Бетпак-Дала, степь хорошо знает – не раз бывал участником охотничьих бригад, заготавливающих мясо сайги для магазинов нашего городка. Виктор в этих делах человек опытный, вероятность попасть в непредвиденную ситуацию - сорвать выполнение задания - с ним ничтожна. 
-   Значит решено! Материальное обеспечение охоты я беру на себя, за исключением, конечно, твоего вооружения и обмундирования. Выезжаем в 19 часов. Постараюсь всё предусмотреть! – обещает мой приятель и уходит готовиться к поездке. Подобрав необходимую для работы документацию, я тоже отправляюсь домой.
Мои сборы очень непродолжительны. Достаю из кладовки комплект охотничьей одежды, протираю от смазки ружьё, отбираю патроны с картечью и пулями и заполняю ими патронташ. Осталось только сделать пару бутербродов да вскипятить чаю для термоса. Приходит с работы жена, и я вкратце сообщаю ей о своей несколько необычной командировке. Она давно привыкла к моему увлечению и нисколько не удивляется. В ожидании  Виктора сижу и мысленно рисую картины предстоящей  совсем скоро  встречи с сайгаками в тёмной ночной, каменистой, безжизненной пустыне. 
Точно в 19 часов под окном раздаётся ласкающий слух приятный сигнал "Жигулей".  В те годы эти машины были ещё большой редкостью и в нашем городке, затерянном среди бесконечной Голодной степи, была только одна "тройка". Когда она появлялась на улицах, прохожие оборачивались ей вслед, а на стоянке немедленно собиралась большая группа автолюбителей и начинался стихийный семинар по обсуждению её достоинств и недостатков, особенно для здешнего бездорожья, резко континентального климата и полного отсутствия автосервиса. Напуганные прилагавшейся к "Жигулям" сервисной книжкой с указанием на обязательное техобслуживание на специальных СТО и "нежностью" конструкции, советские люди первое время опасались приобретать западные машины – не верили в их надёжность и возможность  самостоятельного обслуживания без помощи специалистов-автомехаников. Не похожая на отечественные по форме, сверкающая лаком и никелем, с непривычными четырьмя фарами, мягкими замшевыми сидениями и  комфортным салоном, бесшумным и мощным двигателем – машина казалась нам верхом совершенства, пригодной разве только для поездок в Большой театр по  московским асфальтированным улицам! Жена Виктора тут же умерла бы от разрыва сердца, узнай она, что на этой машине муж собирается охотиться в бездорожной степи на сайгаков!
Одетый по форме, я вышел во двор. В руках у меня ружьё в чехле и рюкзак. Виктор сидел за рулём тоже в опрятной офицерской форме. Ничто в нашем внешнем облике не выдавало истинных намерений. 
Стоял ноябрь. Снег в здешних местах – большая редкость, чего не скажешь о сильных морозах и пронизывающих до костей ветрах. Градусник за окном моей квартиры указывал на небольшой морозец.
- Багажник занят, - предупредил Виктор. – Положи всё на заднее сиденье и садись пока рядом.  Позади Виктора уже лежала его знаменитая фара – настоящий прожектор, дальность действия мощного узкого луча которого в темноте южной безлунной ночи превышала километр.
Мотор фыркнул, заработал быстрее, и мы тронулись. Быстро промелькнули улицы города, миновали КПП. Дальше прямая, как стрела, бетонная дорога уводила на запад в Голодную степь. Незаметно совсем стемнело. Тонким серпиком взошла молодая, нарождающаяся луна, ничего не добавив к свету холодных, пронзивших слабыми лучами бездонное, чистое небо далёких звёзд. Вокруг на многие километры ни деревца, ни кустика, ни огонька – только ровная негостеприимная холодная и безлюдная степь. Ближайшее человеческое жильё – цель нашей командировки – в ста пятидесяти километрах.  Ни встречных, ни попутных машин, только мы и убегающая назад, освещённая  мощным светом фар дорога. Усыпляюще монотонно гудит мотор, колёса мерно постукивают на стыках бетонных плит, приятным нежно-зелёным светом ласкают глаз приборы. Спидометр показывает более 100 километров в час, но скорости совершенно не ощущается. Я, блаженно вытянув ноги, отдыхаю и пытаюсь представить себе детали будущей охоты. Как бы услышав мои мысли, Виктор, видимо, думавший о том же,  вдруг заговорил:
- Мне не раз приходилось охотиться на сайгу в этих местах. Я знаю одну хорошо накатанную дорогу. Когда-то по ней ездили водовозки строителей на артезианский колодец. Проходит она в основном по такырам. Вероятности влететь в яму никакой, да и ехать мы будем медленно. Гонять сайгаков не будем, охотиться будем с подхода. Я буду за рулём, ты с фарой сядешь сзади и, медленно перемещая луч вдоль поверхности земли, будешь с его помощью искать стадо. Заметив зелёные огни  (глаза сайгаков в луче света светятся зелёным светом, как у кошки, лисы или судака), остановимся. Вопрос о том, кто в первом случае идёт к стаду, а кому следует удерживать его на месте, решим, бросив жребий. В дальнейшем будем придерживаться очерёдности. Когда выпадет очередь стрелять тебе, ты, очень осторожно ступая (сайгак даже завороженный сильным светом очень чуток и при малейшем шуме может сорваться и убежать), подходишь на 20 – 30 метров и стреляешь дуплетом по почти неподвижным антилопам. Лучше стрелять по самкам – у рогачей мясо жёсткое и не столь вкусное, перед употреблением его нужно долго вымачивать. Держать стадо на месте лучом фары – тоже невелика премудрость. Нужно, медленно водя лучом по отблескам глаз, стараться не дать ни одному сайгаку уйти в темноту. Иначе всё стадо может ринуться за ним и убежать. Тогда их уже не остановишь. Главное медленно и плавно перемещай луч на одной высоте по всему стаду.  Ослеплённые сайгаки собьются в плотную толпу,  и будут ходить по кругу вслед за лучом.  Вот, пожалуй, и весь первоначальный инструктаж.  Детали усвоишь на практике. Теперь нам нужно быть особенно внимательными, чтобы не пропустить съезд с шоссе в степь – он где-то рядом.
Виктор замолчал и сосредоточил внимание на дороге. Я мысленно повторял прослушанный  инструктаж, стараясь ничего не упустить из сказанного опытным приятелем.
Вдруг Виктор резко затормозил. Каким-то чутьём он обнаружил едва различимый в темноте поворот.
- Здесь остановимся, перекусим и подготовимся к "боевым действиям", - весело произнёс мой наставник и выключил двигатель. В голосе слышалось возбуждение. Переоделись в предназначенное специально для выездов на охоту старое хлопчатобумажное армейское обмундирование. Заметив, что я достаю из рюкзака сапоги, Виктор остановил меня:
- Они не понадобятся! Подходить к сайгакам будем вот в этом. И показал самодельные чуни, сшитые из овчины и покрытые брезентом. – Хотя и неказистая на вид обувь, но тёплая и мягкая! А самое главное – позволяет бесшумно двигаться по каменистой местности. 
Мы разложили на тёплом капоте машины приготовленные дома бутерброды, налили в кружки из китайского, цветастого термоса горячего крепкого чая и поужинали. Стало теплее, и жизнь повеселела! Вокруг нас стояла непроглядная темень.  В трёх шагах от машины ничего не было видно, лишь лампочки салона слабо освещали наш импровизированный стол. Было ощущение полной изоляции от  мира. Наверное, такое чувство испытывали астронавты на луне.
- Майор Кудряшов к охоте готов! – пошутил Виктор, разрядив обстановку какой-то неясной напряжённости.
Бросили жребий. Первым подходить к сайгакам и стрелять, как только мы их найдём, выпало Виктору. Быстро убрав со "стола", уселись на свои места в машине и медленно двинулись по ночной, безмолвной степи, тихим урчанием мотора нарушая её извечную тишину.  Яркий свет автомобильных фар едва вырывал из темноты  крошечную её часть. Я поднял  поисковую фару и, направив в открытое боковое окно, включил.  Мощная прожекторная лампа выбросила в небо необыкновенно яркий в южной, непроглядной, чёрной ночи белый узкий и длинный луч.  Прочертив в воздухе огромную дугу, управляемый мной луч вначале упёрся в землю, а затем нехотя расположился параллельно поверхности земли, постепенно теряя силу и совсем исчезая, как казалось, в бесконечности. Он как живой вздрагивал и прыгал при каждом потряхивание машины на неровностях дороги. То он упирался в землю рядом с дорогой, то пропадал где-то высоко-высоко. Наконец, мне удалось приноровиться к движению машины и справиться с ним. Луч стал более или менее спокойно прощупывать медленно убегающую назад пустынную безжизненную степь. Поочерёдно я направлял фару то в левое, то в правое окна салона, но кроме редких кустиков баялыча и верблюжьей колючки не видел ничего. Так занятые каждый своим делом, почти не разговаривая, мы ехали около часа. Иногда нашу довольно отчётливо просматриваемую дорогу пересекали другие, неизвестные. На мой вопрос о том, куда они ведут, Виктор ответил:
- Можно сказать: в никуда! Просто когда-то здесь прошла тяжёлая машина либо колонна, и на долгие годы  оставила след на мягкой весенней почве такыра. Возможно, это были геологи, а, может быть, охотники за сайгой? Кто знает? Во всяком случае, ожидать, что такая дорога обязательно  приведёт к человеческому жилью, вовсе не следует!
И опять наступило долгое молчание, нарушаемое только тихим урчанием двигателя.
Устав от ожидания увидеть зелёные огни в ночи, теперь я просто бездумно, автоматически осматривал пробегающую мимо меня однообразную местность. Несмотря на продуманное устройство, тяжёлая фара изрядно оттянула руки. Хотелось остановиться и отдохнуть или вообще закончить безрезультатный поиск. И вдруг, как всегда в таких случаях неожиданно, что-то сверкнуло на очередном проходе луча. Я, тотчас отреагировав, вернул его назад. И тут в освещённом месте один за другим стали вспыхивать яркие зелёные долгожданные огни. Как будто в окнах домов неведомого проезжаемого нами посёлка стали зажигаться яркие зелёные лампочки.  Самих антилоп видно не было – серый цвет их шерсти сливался с окружающей степью. Только глаза: непомерно большие, яркие, зелёные – они то появлялись, то исчезали, то возникали вновь. Сосчитать их было невозможно. Необычайное, завораживающее зрелище! Восторженным шёпотом,  опасаясь спугнуть животных, мгновенно задохнувшись от охватившего волнения, я сообщил на них Виктору.
- Говори нормально, они далеко и за шумом мотора тебя не услышат! До них не менее 300 метров!
Он останавливает машину и, не заглушив двигателя, без видимой спешки и нервозности начинает готовиться к походу: собирает ружьё, заряжает его патронами с крупной самодельной картечью, надевает свои чуни и, наконец, спокойно, не торопясь, выходит из машины.  Мелькает мысль: "Ну и нервы – просто железные канаты!"
- Подходить к стаду буду справа! Меня до выстрелов постарайся не освещать! – тихо произносит он напоследок и тотчас скрывается в темноте. Шагов его даже по каменистой, как будто усыпанной щебнем  почве совершенно не слышно. Зелёные огни непрерывно движутся, мельтешат, перемешиваются  в луче прожектора. Иногда мне чудится, что я вижу светлую шерсть антилоп. Стадо, по-видимому, небольшое, всего голов двадцать. Время будто застыло. Совсем тихо урчит мотор. Никаких других звуков до меня не долетает. Всё моё внимание сосредоточено на островке зелёных огней в степи. Однажды, продвинув слишком далеко вправо луч, я на мгновение осветил Виктора. Он стоял, застыв, как легавая, в стойке. Расстояние до него определить было трудно. Вскоре совсем не громко прозвучали два выстрела и тут же волшебные зелёные огни исчезли из моего поля зрения. На короткое время луч выхватил из темноты ночи светлые бесхвостые зады нескольких бешено скачущих сайгаков, облачко пыли, поднятое ими, и всё было кончено. Я нащупал лучом Виктора. Он поднял правую руку и дважды махнул ей сверху вниз.  "Взял пару!" – понял я его сигнал и отвёл луч в сторону.  Животных видно не было. Природа хорошо позаботилась о маскировке этих, как утверждают, современников мамонтов. 
Минут через пятнадцать Виктор, так же бесшумно, как и уходил, вернулся к машине. Включив дальний свет жигулёвских фар, поехали к трофеям. Чтобы не проскочить  двигались по синусоиде. Освежевать тёплые туши, разделать их было для моего приятеля делом привычным. Не прошло и часа, как мясо двух молодых самочек было упаковано в целлофановую плёнку. Я в этом действе участвовал только в качестве неквалифицированного помощника, а больше - наблюдателя. 
           - Принеси, пожалуйста, из багажника канистру с водой, мыло и полотенце! – попросил Виктор, когда дело было сделано. Сняв ватник и гимнастёрку, он тщательно вымылся сам, затем полил воды на руки и мне. Умываться на морозе холодной водой было не слишком приятно! Холод заставлял пошевеливаться.
Собрали вещи, упаковали добычу дополнительно в брезент и привязали к верхнему багажнику.
 - Нам, как избалованным американцам, автомобильный холодильник не нужен! – шутит Виктор. Поработали, теперь пора и отдохнуть! Ночуем прямо здесь, на дороге. Никто нас не потревожит – всё живое после наделанного нами переполоха разбежалось на десяток километров, а охотники сейчас в другом месте! При дневном свете мне больше нравиться ездить. Да утром и быстрее доберёмся до шоссе.
Откинув передние сиденья в машине, мы застелили их старым ватным одеялом, заботливо припасённым Виктором, улеглись рядом, прижались друг к другу и укрылись шинелями. Однако мороз давал о себе знать: за ночь не один раз пришлось прогревать салон печкой. Несмотря ни на что, выспались прекрасно. Усталость и молодость брали своё! 
Бодрыми, хорошо отдохнувшими и полными сил встали, когда начало светать. Наскоро погрелись чайком и двинулись выполнять задание на объект.
Весело негромко поёт свою бесконечную песню мотор, приятно шуршат новенькие шины по гладкому, как стол такыру, из приёмника доносится привычный голос диктора китайского радио, ругающего наших советских вождей собачьими головами (там бурно проходит Культурная революция), за окном машины мелькает однообразный лунный пейзаж.  Мы сосредоточенно молчим, думая каждый о своём. Я давно имею обыкновение по дороге на службу планировать рабочий день. Вот и сейчас, полностью отключившись от ночных приключений, я думаю о том же. Но, что это!? На невысоком холмике в трёхстах метрах от дороги сидит собака.
- Витя, откуда здесь взялась собака? Ведь поблизости не должно быть никакого жилья!
- Это волк, - спокойно говорит мой опытный приятель. Волки всегда пасут сайгу. Корма в степи мало и она постоянно находится в движении -  бредёт, на ходу пощипывая редкие малокалорийные колючки. Много их нужно съесть, чтобы насытиться! Оттого и животы у сайгаков непомерно большие и изяществом фигуры они не отличаются! Красавцами даже рогачей не назовёшь! Обычно волки держатся стаями поблизости – стаей охотиться легче. Этот волк, скорее всего -  наблюдатель. Где-то поблизости лежат остальные. Видимо, отдыхают после удачной охоты! Если сейчас погнаться за ними, они проявят чудеса сообразительности. Волки обычно хорошо знают местность и заведут нас туда, где их недостать, например, в местность обильную ямами и промоинами, а весной и летом – в непреодолимые солончаки. Волк бегает медленнее сайгака. Его максимальная скорость не превышает 40 километров в час, к тому же он довольно быстро устаёт, и машина его легко догоняет. Но при этом он может сделать рывок, перебежать на сторону водителя, затормозить и побежать в противоположном направлении или спрятаться на время в густом шлейфе пыли, всегда сопровождающем в степи машину. Когда преследователи теряют надежду его догнать, волк садится и отдыхает, как бы дразнит охотников. А то ещё забежит на гиблый солончак, сядет метрах в двухстах и смотрит на людей, будто насмехается над ними – понимает, что его там из ружья не достать! Здорового сайгака волку не догнать – он развивает скорость до 60 километров в час – поэтому волки обычно ловят больных и слабых антилоп, устраивают загоны или скрадывают пасущихся животных. При этом одни подползают к стаду, а другие отвлекают от них внимание. Бывает, что стая затаивается на пути движения сайги, затем рывком берёт добычу. Очень разумные животные!
Виктор говорил о волках как-то особенно уважительно. Должно быть, ему не раз случалось быть обманутым ими.
           -  А убивать волков тебе приходилось? – спросил я.
           -  Добывал, но удовольствия это мне не приносило!    
Показались телеграфные столбы. Мы вырулили на шоссе и, прибавив скорость, помчались к объекту.
С той памятной ночи река времени унесла в прошлое немало различных событий и лиц. Много изменений произошло и в моей личной жизни, и в жизни моей  страны. Казахстан давно стал для нас заграницей. Наш научный городок, в котором было так много сделано во благо СССР и советского народа, по сути, перестал существовать. Наука зачахла. Армия, как и страна в целом, развалена. Я давно забыл ту машинную программу, ради которой тогда мы с Виктором ездили на дальний объект в степи; не знаю,  где и чем теперь живут те офицеры-программисты;  сам уже давно не занимаюсь наукой, а вот впечатления от той сайгачьей ночной охоты яркой картиной навсегда остались в моей памяти. Я и сегодня ясно представляю себе ту безводную и безжизненную  рыжую степь с редкими пучками засохшей растительности; непроглядную темень ночи, пронизываемую тонким острым лучом света; яркие зеленые, мерцающие и манящие  огни какого-то фантастического селения; рассыпающееся по сторонам стадо едва различимых удаляющихся древних антилоп и одинокого волка, спокойно взирающего на меня с вершины невысокого холма.





ОДНАЖДЫ  ОСЕННИМ  ВЕЧЕРОМ

Конец сентября. Давно прошло очаровательное время ленинградских белых ночей. Дни стали короче, ночи – темней и длинней.  Заметно похолодало. Пышная летняя листва  деревьев украсилась золотом и багрянцем и существенно поредела. Отжившие, высохшие листья приятно шуршат под ногами и их, как мусор, гоняет безжалостный ветер. Вывели своих птенцов и умолкли певчие перелетные птицы, а наиболее чувствительные к холодам стрижи и ласточки, питающиеся мошкарой, уже улетели на зимовку в тёплые края. Осень вступает в свои права. Небо всё чаще заволакивают плотные серые тучи, оплакивающие ушедшее лето моросящим дождём.  Редкие солнечные дни ещё напоминают о нежном  лете, но вечера и ночи говорят о приближении суровой, морозной  зимы. Замечательно сказал об этом времени года мой знакомый поэт:
   Осень золотая под ногами
Листьями опавшими шуршит
Словно разговаривает с нами,
Нашу память будто ворошит!

Наверное, никто не будет отрицать того, что золотая осень очень располагает к мечтательности, к воспоминаниям!
Возвращаясь с дальней прогулки, домой через теперь уже открытый для всех желающих Екатерининский парк, мы с моей собакой - ирландским сеттером Герой - делаем остановку на полуострове Большого пруда, где расположено  прекрасное творение архитектора Монигетти - парковый павильон "Турецкая баня".   Слева от нас – стройная колоннада Мраморного мостика, впереди - небольшой, поросший лесом островок, за ним – символ былой русской воинской славы – Чесменская колонна. Солнце уже опустилось к верхушкам деревьев позади нас, зажгло жёлтые и красные свечи клёнов и ярко осветило чёрного чугунного орла, терзающего турецкий полумесяц на её вершине, как бы лишний раз, напоминая  морякам, гуляющим в парке, о былом величии русского военного флота.
Усталый, я опускаюсь на каким-то образом оказавшуюся здесь, в ухоженном парке, старую автомобильную покрышку, лежащую у самой воды. Гера усаживается рядом. Нисколько не опасаясь нас, совсем близко, большим стадом плавают кряковые утки. Молодые уже перелиняли и их трудно отличить от  матёрых. Селезни надели свой роскошный весенний наряд и красуются перед скромно на их фоне выглядящими утками. Удивительно: ведь в дикой природе кряква – пожалуй, самая осторожная и осмотрительная утка! Она никогда не сядет к подсадным крякушам или чучелам, не сделав прежде "круг почёта", не осмотрев окрестности: нет ли поблизости какой-либо опасности. Да и такой многочисленной, как теперь в парковых прудах, в дикой природе она никогда ранее не была. Кряквы  всегда было значительно меньше, чем, скажем, более мелких и доверчивых чирков. Те, увидев на воде стайку сородичей, долго не раздумывая, сходу плюхаются рядом, не ожидая никакого подвоха, и даже не пытаясь убедится: живые это птицы или резиновые чучела. А то ещё подплывёт, бывало, к чучелу и станет его клевать: то ли заигрывает, то ли прогоняет незнакомца?! За эту свою простоту и доверчивость они и поплатились. Очень редко теперь даже в самых глухих местах нашего северо-запада можно встретить юркого и стремительного в полёте простодушного чирка-свистунка или чирка-трескунка. Выбили их алчные охотники и браконьеры начисто! Может быть, действительно, как утверждают некоторые, разум – это просто умение   приспосабливаться?! Вот кряквы приспособились к изменившимся за последние полстолетия условиям жизни - к урбанизации, интенсификации и химизации сельского хозяйства - и теперь прекрасно живут и размножаются рядом с человеком – своим извечным врагом – в городских парках,  на каналах и речках. Водимо, поняли, что именно здесь у них минимальное количество врагов.
Между тем солнце совсем скрылось за горизонтом, наступили сумерки. Зажглись фонари на Парковой улице. Их отражения жёлтыми лучами легли на спокойную воду пруда. Вдоль парковой изгороди чередой побежали огоньки автомобилей. Скрылась во мраке Чесменская колонна, еле различим Мраморный мостик. Вместе с наступающей темнотой утки отплывают подальше от берега - инстинкт самосохранения ещё не пропал совсем! В вечерней тишине парка необыкновенно громкими кажутся их многочисленные переплетающиеся голоса: "ка – ка – ка! ка – ка – ка!"  Своеобразным хором  они провожают уходящий день! Гера насторожилась и напряжённо всматривается и вслушивается в темноту. В ней тоже ещё окончательно не погиб природный охотник. Присутствие дичи волнует, возбуждает её чувства, заставляет быстрее биться сердце. Она далеко высунула свой влажный розовый язык, часто дышит и вся дрожит от охватившего её азарта.  Поглаживая шелковистую голову, я успокаиваю её.
Окружающая обстановка наталкивает меня на воспоминания. Я представляю себя на утиной охоте, в сумерках сидящим в скрадке на берегу поросшего  камышом озера, в ожидании появления на фоне неба силуэта налетающей утки. Во мне пробуждается даже какое-то подобие охотничьего азарта, когда с шумом в воздух поднимается с середины пруда большая стая уток. Начинается вечерняя утиная зорька!
Покружив над прудом, стая разбивается на небольшие группы, одни из которых улетают на дальние места ночной кормёжки, другие, сделав несколько кругов над парковыми прудами, выберут себе подходящее место поблизости. Вот эти утренние и вечерние перелёты уток к местам днёвок и ночёвок охотники и называют утиными зорьками. Зорьки – лучшее время утиной охоты. Укрывшись в специально оборудованных скрадках, либо используя естественные природные укрытия, посадив перед собой на воду для приманки резиновых подсадных, охотники ожидают приблизившихся на расстояние верного выстрела летающих уток, и стреляют  по ним обычно влёт. Вечерняя зорька продолжается до полной темноты, утренняя – с рассвета часов до девяти. Днём утки почти не летают. Утиная охота азартна, требует знания повадок дичи, умелого выбора места засидки, хорошей маскировки и, конечно, искусной стрельбы по движущейся, скоростной, маневрирующей цели.
Я уже почти совсем оставил занятие охотой. Во-первых, моё время пылких страстей безвозвратно ушло в прошлое; во-вторых, дичи в природе осталось так мало, что считаю  большим грехом уничтожать последнюю! Буквально на моих глазах исчезло большое количество видов охотничьих животных и птиц! Да и не только охотничьи.  Даже певчие птицы  стали в наших краях большой редкостью! Боюсь, что в недалёком будущем люди смогут обыкновенного зайца или чижа увидеть только на картинке, как мы сегодня рассматриваем динозавра! Надо сказать, что и в добрые старые времена, будучи с детства заядлым охотником, я получал удовольствие не от количества и веса добытой дичи или вкуса  приготовленного из неё блюда, а от её поиска, выслеживания, наблюдения за повадками, красивого выстрела, остановившего бегущую или летящую, трудно доступную цель, то есть - от самого процесса охоты!  И чем с большими трудностями доставался охотничий трофей, тем ценнее он  для меня был.
"А что, если сегодня, - думаю я, - здесь, в городском парке, рядом со знаменитым парковым павильоном попробовать восстановить в памяти охоту на утиной зорьке и чувства, которые испытывал когда-то?! Вспомнить, как замирало и трепетало сердце в ожидании наступления момента выстрела по налетающей птице. Ощущение торжества победы. Долго не покидающие тебя возбуждение и удовлетворённость, смешанные с усталостью от нервного перенапряжения после завершения охоты. Конечно, мои ощущения будут существенно менее ярки, чем в реальности, зато эта моя "охота" никому не причинит никакого вреда!" 
Стрельба влёт – важный элемент охоты по птице - большое искусство и требует определённого навыка, выдержки, умения владеть своими чувствами. Настоящий охотник-любитель, в отличие от промысловика-заготовителя, испытывает целую гамму чувств, возбуждающих, мешающих меткому выстрелу и одновременно так украшающих его жизнь!
Чу! Где-то справа зашуршали крылья летящей утки. Звук приближается. Сердце моё затрепетало, кажется, оно вот-вот выскочит из груди, резко повысился  пульс! Дыхание стало поверхностным и прерывистым. Время остановилось. Я весь напрягся, ища глазами не видимую ещё цель. Вот она, наконец, показалась на фоне западного более светлого участка неба. Ничего, не опасаясь, утка летит над водой мимо меня на расстоянии хорошего выстрела.  Я мысленно вскидываю к плечу ружьё вместе с линией прицеливания в направление цели.  Утка за это время успевает  переместиться вперёд.  Двигая линию прицеливания по траектории её полёта, догоняю цель и, несколько опередив, не останавливая линии прицеливания, плавно нажимаю на спуск.  Грохот выстрела, разорвавший вечернюю тишину, всплеск упавшей на воду утки, поднятый ею фонтан брызг,  тело птицы с распростёртыми крыльями и опущенной в воду головой,  как и весь процесс стрельбы, ярко дорисовывает моё воображение.
При моём способе стрельбы упреждение мало зависит от скорости цели. Чем больше скорость, тем быстрее приходится двигать линию прицеливания, догоняя её стволами ружья. Вспомнилось, как давным-давно я заучивал наизусть таблицу величин необходимых упреждений при стрельбе по разным видам дичи, пока на круглом стенде мне ни объяснил тренер, что этого вовсе и не нужно делать.
Следующая утка налетает из темноты прямо на меня – "в штык", как говорят охотники. Я увидел её уже почти над своей головой. Сложный случай. "Стреляю", применяя тот же метод, и она "падает" мне под ноги.  Знаменитый  "королевский" выстрел!
 "Вот видишь, - говорю я Гере, - оказывается можно  охотиться и таким образом, прямо в городе! Пусть наши утки живут, размножаются и радуют людей, украшая парк и доверчиво принимая корм из их рук! Близкое общение с братьями нашими меньшими делает человека духовно богаче, добрее, облагораживает его!"  Она, как будто понимая меня, одобрительно виляет хвостом.
Посидев ещё с полчаса и вдоволь "настрелявшись", я поднимаюсь и вполне довольный нынешним вечером, иду домой. Активный  лёт утки  продолжается. Гера, подняв свой красивый хвост-перо и всем своим видом тоже выражая полное удовлетворение, бежит чуть впереди. Я вспоминаю памятные былые охоты в Прибалхашье, ночёвки в густых камышовых зарослях у костра, обилие дичи, богатые трофеи, удачные выстрелы и своих друзей-охотников тех лет.

.
ГЕРА


Гера – моя собака, рыжий ирландский сеттер женского рода, вот уже семь лет украшающий мой, совсем не комфортный сегодняшний  быт. Взял я её двухмесячным щенком для того, чтобы использовать по основному назначению, какое положено легавой собаке – при  охоте на луговую и боровую пернатую дичь. Я старый и заядлый охотник. Среди десятка бежевых, весёлых, мельтешащих в комнате хозяев, выпрашивающих ласку или  подачку щенков, она выделялась своим необычным отношением к пришельцам-покупателям. Она гордо и независимо возлежала в кресле, и как-то свысока, даже несколько презрительно, повернувшись в пол оборота к двери, смотрела на вошедших незнакомых людей, как бы говоря: «Я знаю себе цену, не собираюсь её набивать, и безразлична к вашему выбору!»  Это-то и заставило меня выбрать именно её. Гера и сегодня нередко демонстрирует свою гордость, независимость и чувство собственного достоинства, а я уважаю эти качества и не только у собак! 
Однако обстоятельства сложились так, что то, для чего она создана природой и людьми, у нас Гера не выполняет. В стране началась перестройка, и стало не до охоты. Собака стала - полноправным, даже, можно сказать, самым любимым и  значимым членом нашей семьи, заменив в какой-то степени отсутствующих внуков.
Ирландцы – сами в основном огненно рыжие и собаку вывели своего любимого цвета. Кинологи официально называют её масть красной, она, как солнце в холодный зимний день. Недаром тонкий лирик М. Пришвин назвал свою собаку Ярило (Яриком), в честь древнего славянского бога солнца. Ухоженная, блестящая, шелковистая шерсть Геры действительно очень напоминает цвет вечернего солнца, тёмно красный с медным отливом. Очёсы, отвесы на лапах и груди и перо хвоста имеют более светлый оттенок. Часто они немного завиваются, что придаёт собаке ещё более привлекательный вид. Длинные висячие уши, красивая, изящная, утончённая форма головы и особенно карие, глубокие, очень выразительные глаза дополняют её аристократический облик. Необыкновенно красивые с длинными ресницами глаза ирландского сеттера могут быть серьёзными и легкомысленными, лукавыми и бесхитростными, весёлыми и грустными, гордыми и подобострастными, задумчивыми и мечтательными, вопросительными и безапелляционными. Редкий никуда не спешащий прохожий не обратит внимания на мою собаку во время наших прогулок.
Гера – собака аристократ. Выведенная аристократами духа для богатых, знатных и тонко воспитанных островных аристократов она и сама унаследовала их черты. Возможно,  и переняла их у своих благородных хозяев.   
Порода ирландских сеттеров насчитывает несколько сотен лет. Я не знаю имён выдающихся островитян: ирландцев, шотландцев и англичан – владельцев и заводчиков этой породы, зато я точно знаю, что именно такие собаки украшали усадьбы Романовых, Голицыных, Толстых, Тургеневых, Аксаковых, Некрасовых и многих других русских аристократов – охотников, не оставивших о них своих воспоминаний.  Среди хозяев именитых предков и моей Геры встречаются имена очень известных  людей. О чём свидетельствует её собачий паспорт.
Собак этой породы никогда не держали на псарне или на привязи. Они созданы для вольготной жизни в гостиных состоятельных людей. Они, как и величественные русские псовые борзые, всегда свободно разгуливали по дому. Эти собаки очень чистоплотны, аккуратны и по-собачьи очень умны. Смотришь в карие, немного скорбные, человеческие глаза Геры и тебе кажется, что она вот-вот заговорит. Я не раз убеждался (вопреки мнению некоторых кинологов), что эта собака понимает не только команды, которым её научили в процессе дрессировки, но и многие слова и целые выражения; она постоянно обучается и легко усваивает новые для неё понятия.
Не могу сказать, что Гера знает тысячу слов, как знаменитый харьковский ирландский сеттер Ральф из одноимённого рассказа  А. И. Куприна, но уверяю: она понимает многие слова и фразы кроме стандартной системы команд. Она адекватно реагирует на такие выражения как: пойдём в парк, пойдём в поле, пойдём за хлебом, ищи дыру в заборе; покажи, где мама; покажи, где папа и т. п. 
У меня в разное время жили три ирландца. И все они отличались характером. Джой – чрезмерно подвижный психически и физически, великолепный, страстный охотник с обнажёнными нервами; Орфей – сильный, смелый, грубоватый и простоватый и Гера – женственная, благовоспитанная, интеллигентная и очень умная собака. Она безошибочно по моему требованию  достаёт из своего ящика с игрушками кукол: Мишу, Гошу, Катю, а также - резиновых белку, собачку и мячик.
Пообедав на кухне, она идёт в комнату и несколько раз взлаивает: это она зовёт меня поиграть. Я прошу принести одну из  игрушек, Гера беспрекословно выполняет просьбу и вначале некоторое время облизывает её (особенно почему-то ей нравится лизать белку) затем вопросительно поднимает на меня свои прекрасные глаза - спрашивает: «Может пора поиграть?» Я бросаю игрушку, Гера бежит,  приносит её и насильно суёт мне в руку. Это повторяется несколько раз. Затем ей, видимо, это надоедает,  и она, вильнув хвостом, как бы прощаясь, уходит отдыхать на своё место. Это наш давно установившийся послеобеденный ритуал.
Выражение «лица» Геры заметно изменяется в зависимости от обстоятельств. Оно может быть вопросительно-задумчивым с высоко поднятыми бровями, мечтательным, грустным, весёлым, благодарным, но никогда я не видел его злым и мстительным. О собаке, безусловно, можно говорить как о личности, и я уже не первым твёрдо заявляю об этом. Тоже писали и Куприн, и Пришвин, и Чехов, и Гарин-Михайловский, и многие другие любители и знатоки собак.
Нрав ирландский сеттер имеет добрый и ласковый. Ни я сам никогда не встречался, ни от других не слышал о случаях их агрессивности. Напротив, имея очень тонкую и чувствительную, сентиментальную психику, они часто бывают чрезмерно доверчивы, даже трусливы и не могут постоять за себя в собачьих ссорах. По-видимому, они считают, что само  высокое происхождение в собачьем обществе должно служить им защитой.
Своим поведением на улице Гера демонстрирует полное доверие ко всем встречным. При приближении любого, даже незнакомого человека, она виляет хвостом, дружелюбно смотрит на него и ожидает ласки. К сожалению, многие из ныне живущих людей по разным причинам оторвались от природы, от животных; относятся к ним настороженно и недоверчиво и на это существует достаточно оснований.  Например, широкое распространение ныне бойцовых пород собак, от которых, действительно, ничего хорошего ожидать не приходится, - но, тем не менее, в целом, общение с природой и животными, безусловно, благотворно влияет на человека. В заботе о «братьях наших меньших» он сам становится добрее, отзывчивее, душевнее. И тут трудно сказать, кто кому более обязан: собака человеку или, наоборот, человек – собаке!
Днём Гера обычно лежит в кресле или на диване. Услышав звонок, вскакивает, бежит к двери и громко лает. Но это только, когда в квартире кто-либо есть: отрабатывает, таким образом, свой собачий хлеб. Если же не перед кем демонстрировать усердие в службе, она этого не делает. Мою жену Гера встречает у двери уже задолго до того, как та начнёт открывать замок. Слух у неё прекрасный. Встретив у входной двери знакомого человека, Гера забирается на своё место в коридоре, где она спит ночью, и лежит,  жеманясь, пряча голову в лапах и тихонько нежно поскуливая, в ожидании ласки, иногда даже переворачиваясь, как кошка,  на спину. Все мои близкие знакомые и родные понимают её, она же с благодарностью принимает их внимание.
Ежедневно мы с Герой совершаем двухчасовую прогулку. В межсезонье, когда с входных ворот Екатерининского парка снимаются контролёры и парк безлюден, мы входим в него напротив Чесменской колонны и идём краем вдоль забора до Розовой караулки, затем переходим в Александровский или Баболовский парк. Гера бежит чуть впереди меня, как это и положено легавой собаке, и своим острым чутьём обнюхивает дорогу и её окрестности. Вот она остановилась около пенька или куста и тщательно его обследует.  Видимо, здесь оставила метку другая собака, и Гера хочет заочно познакомиться с ней. Зимой она внимательно изучает встретившиеся заячьи или беличьи следы. Пройдя по ним несколько шагов, она останавливается, и вопросительно смотрит на меня. Уходить по заячьему следу я ей не разрешаю. Иное дело – белка. Я командую: «Гера, ищи белку!» – и она с радостью бежит по следу пока тот не исчезает. Гера понимает, что белка забралась на дерево, и, передвигаясь кругами,  внимательно осматривает его, а, увидев зверька, тявкнет пару раз и опять взглядом спрашивает:
         - Что будем делать дальше?
          Обычно я говорю:
- Оставим её в покое, это плохая белка, давай поищем другую!
И мы спокойно продолжаем свой путь. Так и гуляем. Я обдумываю свой очередной рассказ, анализирую текущие события в стране или прочитанную книгу, либо размышляю на философские темы: чаще всего нравственные, а она изучает небогатую фауну наших пушкинских парков. Иногда мы останавливаемся передохнуть. Я усаживаюсь на пенёк или упавшее дерево, Гера ложится у моих ног и мы долго молчим, думая каждый о своём.  Мне кажется, что  и мысли у нас одинаковые. Изредка я обращаюсь к ней с вопросом. Она поднимет голову, с сочувствием смотрит мне в глаза и, силится ответить. Увы, это не дано ей природой! 
Летом, когда мы проходим мимо прудов Александровского парка, и стоит жаркая погода, Гера непременно останавливается у воды и вопросительно смотрит на меня. Если я говорю:
- Искупайся, Гера, поплавай! - она бросается в воду и, часто и громко дыша (хакая) и отдуваясь, долго с большим удовольствием, написанном на её мордочке, плавает в пруду. При этом, как хорошую легавую собаку, выводки уток, кормящиеся невдалеке, её совершенно не интересуют. Видимо, ей не нравится их болотный запах.  Если же я, осмотрев плёс, ласково говорю:
 -Здесь грязно, Гера, много тины, поищем другой пруд!          Или:
- Сегодня холодно, Гера, пойдём дальше! - она послушно, без понуканий следует за мной.
Однако не подумайте, что у неё отсутствует своя воля. Подойдя к перекрёстку парковых дорожек, Гера всегда останавливается, и ждёт моего указания: куда идти дальше. Обычно я машу ей рукой: «туда пойдём», и она поворачивает в указанном направлении.   Но иногда случается и другое. Гера вдруг переходит не на указанную, а на более ей чем-то понравившуюся дорожку; останавливается в её начале и, несмотря на то, что я удаляюсь, некоторое время стоит на месте, затем догоняет меня и, преграждая  путь,  пытается остановить и направить в нужном ей направлении.  Вертится у моих ног, не давая прохода, или пытается уговорить меня, нежно тычась своим влажным и холодным носом в мою руку. Бывает, что я поддаюсь её воле. Тогда она всеми доступными ей средствами старается выразить свою благодарность. Своеволие Гера проявляет порой и на наших коротких утренних прогулках. Когда у неё нет желания гулять по шумным и пыльным городским улицам, и хочется вернуться домой, она находит способ уведомить меня об этом. Однако, если я настаиваю на своём, продолжая путь, она покорно, но с откровенной, нескрываемой неохотой подчиняется. Есть у моей Геры характер!
Сегодня на календаре начало августа. Позднее утро. Июльская нестерпимая жара, наконец, сменилась приятной прохладой. Высокое лазурное небо украшено чистыми белыми нитями перистых облаков. Высоко-высоко охотятся чёрные ловкие стрижи. С громким, пронзительным писком стайками и поодиночке, потрепетав длинными серповидными крыльями, некоторое время эти отличные летуны  долго планируют. Широко раскрыв свой непомерно большой рот, они на лету ловят мошек.  Летают сегодня стрижи высоко, значит, - мошки там, значит, - атмосферное давление высокое,  дождя ожидать не следует и можно идти на далёкую прогулку в поля. Между стрижами изредка мелькают ласточки. Они издают приятные звуки, похожие на голос нежного  бубенчика. Такие же прекрасные летуны-ласточки тоже охотятся высоко. Птицы вывели птенцов и теперь обучают их самостоятельной взрослой жизни, готовятся к дальнему перелёту. Первыми наши края покинут стрижи. Они прилетают последними и улетают первыми, знаменуя этим начало и конец нашего короткого северного лета.
Тонко и нежно пахнут последние цветы на кустах шиповника. Рядом с ними уже повисли толстые, круглые, приплюснутые сверху, как помидоры,  желтеющие плоды. Краснеют гроздья ягод рябины, обещая богатый урожай – любимый корм дроздов, снегирей и свиристелей. В недавно ещё яркой зелёной причёске берёзы появились первые проседи. Близится осень – тихое умирание природы. Ещё одно лето уходит. Томная грусть проникает в мою душу.
    Мы выходим гулять с Герой сразу после завтрака. Хотя и не раннее, но ещё утро. Роса на траве не успела просохнуть. Прохладно. Безветрие. Сегодня приятно прогуляться по огромному, уже скошенному полю, где скромно, конечно, не как весной, но ещё поют жаворонки и щеглы, щебечут жёлтые трясогузки и репела, трещат кузнечики.
Выходя из под арки нашего дома на улицу, я говорю:
- Пойдём в поле, Гера! – и она послушно поворачивает налево.
Мы живём на окраине города, и большое совхозное поле находится в пятнадцати минутах ходьбы. Пересекаем людную окраинную улицу  и по узенькой тропинке, вьющейся среди огородов, выходим на простор. Вдалеке слева и справа – шоссе с редкими машинами, впереди чуть виднеется полоска леса, посередине поля – убегающая от нас неширокая, поросшая аптечной ромашкой, малоезженая полевая дорога. Я иду по ней, а Геру посылаю в поиск; машу рукой то влево, то вправо и говорю:
           - Гера, ищи там!
Она давно знает, что искать-то, собственно, некого и нечего, но послушно некоторое время бегает челноком метрах в пятидесяти впереди, а я любуюсь её красивым, лёгким, грациозным аллюром. Потом ей надоедает это занятие, и она всё чаще останавливается и обнюхивает мышиные норки. Но копать землю я ей не разрешаю.
 Так мы уходим на несколько километров от города. Здесь царит тишина и покой, городского шума совершенно не слышно. Я ложусь на ещё тёплую землю и, глядя в бездну неба, размышляю о вечности вселенной и краткости человеческой жизни. Гера, думая о чём-то своём,  лежит рядом. Отдохнув, мы поднимаемся и тем же путём, не спеша, возвращаемся в город. Увлёкшись своими мыслями, я на некоторое время забываю о собаке.  Но что-то вдруг, неожиданно, каким-то толчком  возвращает меня к действительности. Оглядываюсь вокруг, и вижу, что она далеко отстала и неподвижно стоит метрах в двухстах от дороги среди уже немного отросшей отавы. Я зову её вначале голосом, а затем свистом, но она почему-то не реагирует. «Может быть, не слышит», - думаю я, и зову громче: снова никакой реакции. Я начинаю не на шутку сердиться, и направляюсь в её сторону, чтобы наказать за непослушание. И тут вижу, как Гера медленно поворачивает голову в мою сторону, как будто боясь спугнуть кого-то, и как бы зовёт меня. Посмотрев на меня, она вновь устремляет взор на что-то мне невидимое. Подхожу ближе.  И тут Гера медленно, крадучись, осторожно переступая и высоко поднимая лапы, вытянувшись в струнку и прижимаясь к земле, совсем медленно пошла. Как говорят охотники: потянула. Отчётливо вижу, как всё её напряжённое тело дрожит от страсти. Я тоже медленно, осторожно иду чуть позади и стараюсь разглядеть: что же так привлекло внимание собаки. Но как ни стараюсь ничего кроме торчащих палками жёлтых стеблей скошенной травы и низенькой зелёной отавы не вижу. Ясно: Гера кого-то причуяла и преследует. Так мы движемся довольно долго – мне любопытно: кого же преследует собака? Наконец,  она совсем останавливается. Мне это надоедает - я спешу домой. Командую: «Гера, вперёд!» Она прекрасно знает эту команду и безупречно выполняет её, когда мы переходим оживлённую улицу в городе; однако теперь не выполняет. Рассерженный, я толкаю её рукой, но она упирается. Не имея другой возможности столкнуть её со стойки, я громко хлопаю в ладоши и тут … метрах в пятнадцати – двадцати от нас в воздух шумно поднимается выводок серых куропаток. Я хорошо различаю крупную мать и семь – восемь более мелких -  молодых. Они, как и все куриные, летят, попеременно работая крыльями и планируя.  Куропатки… да ещё рядом с городом, на бывшем совхозном поле! Как же давно я их и вообще, даже в удалённых от городской цивилизации местах, а не только здесь, уже не видел! По-видимому, отсутствие денег у сельскохозяйственных предприятий на химические удобрения сыграло положительную роль в воспроизводстве дичи.   
Гера оживляется и крупным галопом, принюхиваясь, носится вокруг места, где только что сидел выводок. Я поощряю её командой: «Ищи, Гера, ищи!» Но все птицы улетели и дальнейший поиск бесполезен. Набегавшись и устав, Гера успокаивается и садится возле меня, часто дыша и далеко на сторону свесив свой розовый, влажный, вздрагивающий язык. Я благодарю её за такую совсем неожиданную находку: ласково глажу её шелковистую голову и мягкие, тёплые, длинные уши. Она с нескрываемым удовольствием и гордостью смотрит мне в глаза и «говорит»: «Вот, видишь, каких хороших птиц я тебе нашла!» В это время  мы без слов понимаем друг друга!
Случилось так, что необученный, не натасканный, как говорят охотники, никогда не нюхавший настоящей дичи и даже не видевший её в глаза сеттер, вдруг проявил к ней не только внимание, но и настоящую охотничью страсть и способность к анонсу!
Будучи невостребованными, охотничьи качества Геры ранее никак не проявлялись. Но вот почуяла она запах куропатки, и пробудилось давно заложенное в её предков качество легавой собаки - неравнодушие к полевой дичи. Наверное, тоже примерно происходит и с современным человеком. Многие поколения людей воспитывались в соответствии с определёнными нравственными понятиями. Но наступило наше безнравственное время, и высокие моральные качества личности оказались невостребованными. Человек вернулся в полу животное состояние. Должно быть, ему тоже нужен  сильный информационный толчок, чтобы он вновь стал Человеком!



















СОДЕРЖАНИЕ

К читателю………………………………………..3
Отец……………………………………………….5
Первые трофеи…………………………………..16
Колька……………………………………………30
Весной на Новгородчине………………………..43
На Вуоксе………………………………………...51
Роковой королевский выстрел…………………57
На гнездовье пеликанов………………………...65
Охота на зайцев…………………………………73
Спасите наши души…………………………….77
На тяге…………………………………………...85
Охота на рябчиков…………………………….90
Облавная охота на кабанов…………………….95

ЭКСПЕДИЦИЯ
Отъезд и дорога………………………………..103
Обустройство…………………………………..109
На утиной зорьке………………………………114
Жидели………………………………………….119
Удача……………………………………………131
До свидания,  сказка!............................................137

Там, где цветут тюльпаны……………………..143
На Карагаче…………………………………….166
Охота на сайгаков………………………………175
Однажды осенним вечером……………………186
Гера……………………………………………..191