1. Кудинов жаловался, что утром к нему чуть свет, явился пьяный в дымину Володин, и, еще не переступив порога, закричал: "О-о, здорово, Иван! А у меня, знаешь, денег нет. Ни копья. Пятерку надо. Давай!.."
"И руки у него, как на шарнирах, и сам он весь, точно собран когда-то и кем-то из каких-то случайно подвернувшихся деталей (может, и недостает) и пущен по белу свету на свой страх и риск -- ходи, паря, гуляй!" (Так описал Володина позднее в своих воспоминаниях Кудинов).
-- Ну и что дал ты ему пятерку? -- спросил я.
-- Зачем. Я ведь знаю на какие ему нужно цели. А он и не обиделся, махнул рукой. "Пока"
-- А я вот ему всегда даю. Мужик отличный, и долг назад отдает. Это не гений вроде Капустина, который полагает, что поэты выше толпы и потому человеческие нормы общежития -- в частности, привычка отдавать долги -- им не писаны. Правда, когда у Капустина деньги, он никогда не жопится, бросает их направо и налево. Только вот деньги-то у него редко водятся.
2. Вот уже какую неделю Иван Павлович Кудинов, как курица с яйцом, носится с письмом от вдовы Яшина, где та поторапливает его с публикацией повести ее покойного супруга в нашем альманахе. Молодец, конечно, Кудинов, благодарности на ветер не бросает. Когда-то Яшин протолкнул Кудинова в Совписе, и теперь, хотя тот уже 12 лет как вкушает мир на кладбище своего родного села, Кудинов регулярно пытается печатать его у нас, чаще всего безуспешно, но иногда номер ему проходит. Немногие, хоть в прежние времена, хоть в наши наделены этим собачьи чувством -- благодарностью.
Кудинов напирает на то, что повесть невелика по объему: "Всего три с небольшим листа, для журнальной публикации смех с грехом пополам". Написана к тому же на местном материале, тема "актуальная и очень острая", то есть никаких подвохов, с идеологической стороны совершенно безопасная". Ваня даже бегал с повестью "Стечение обстоятельств" к секретарю по идеологии Невскому и тот дал туманное добро: "Если Союз не против, то почему бы нет".
А кудиновские оппоненты вполне резонно замечали, что наших авторов не очень-то привечают в Москве, с какой же стати нам отдавать наши скудные печатные просторы московским авторам, к тому же мертвым. У нас что -- своих нет что ли, которые годами ждут своей очереди?
Аргумент убойный, и я в общем-то с ним согласен, хотя эта вынужденная наша местечковость и раздражает. Я тоже целый год ждал публикации в "Доне", и ихний редактор Петров, или Иванов, а может и Сидоров -- человек с незначащей фамилией и таким же незначащим литературным лицом, которого раз встретив, редко когда вспомнишь, без конца мне трындичал про дефицит печатных площадей и длиннущую очередь с хвостом из местных талантов. Однажды он мне даже прислал "Прошу больше не присылать своих произведений и не загружать редакционную почту".
Я взбеленился не на шутку. Этот подонок сидит на государственной службе и обязан рассматривать все поступающие произведения невзирая на лица. Хотя на мое мог бы и посмотреть. Я к ним в "Дон" не навязывался. Один из моих очерков на вечную производственную тему о новаторах и консерваторах одобрил Лихоносов и сам попросил меня дать для "Дона". Этот Иванов- Петров-Сидоров тянул целый год, пока я не послал идею печататься в этом журнале куда подальше.
Однако вскоре Лихоносов накатал мне телегу с укором: вот де обещался да доселе не собрался. Я отписал ему обстоятельства, отпечатал за свой счет у нашей машинистки Наташи Алексеевой еще раз экземпляр очерка и отослал его на этот раз лично Лихоносову. Тут же приходит ответ от Сидорова... де зачем было тревожить Лихоносова, мой де очерк давно уже стоит в плане, и только неурядица с печатными площадями (они издавали "Дон" раз в 2 месяца, а перешли на ежемесячное вещание: было от чего голове пойти кругом) помешало вовремя заняться мною. Но и после этого никаких сдвигов не произошло, и мой роман с "Доном" на этот раз прервался окончательно и бесповоротно.
Я, конечно, раздражен, но по большому счету не в обиде. Я отлично понимаю местных издателей: дрянь местечковая. Но если снова поступит предложение, откликнусь: других в нашей литературу нет. Или как любил говорили в подобных случаях Владикар: "Не уважаю, но пить буду".
А вот то, что знакомству с Лихоносовым, похоже, каюк -- жаль. Он мне никогда не простит, что ему при мне указали на его писательское место: чтоб не рыпался слишком против журнальной сволочи.
3. Кудинов попер по исторической тематике. Уже написал "Сосны, освещенные солнцем" про Шишкина, сейчас плотно оседлал Гуркина, а тут между делом замахнулся на Ползунова и принес в альманах пару рассказов о мастеровом.
Все наши признанные краеведы от Бородкина до Гришаева, не минуя Родионова, ополчились на него. Ведь Ползунов уже давно расписан Бородкину, и Ваня явно пытается рвать ягоды с чужого поля. Ну и начали поклевывать рассказы: то язык не тот, то он не понимает инженерного дела. Вот это правда: техническая сторона ползуновского детища совершенно отсутствует у всех наших краеведов. Но ведь и Бородкин и Гришаев этот упрек вполне могли бы отнести к себе.
Как попугаи трындычат: Ползунов изобрел первый в мире универсальный паровой двигатель, а что в нем универсального и вообще, что он изобрел толком и объяснить не могут. Справедливости ради нужно сказать, что и не пытаются.
Хотя на мой взгляд фигура Ползунова для романа ничего собой примечательного не представляет. Человек как человек. Ни на какие запоминающиеся поступки или черты характера архивы нам даже не намекнули. Ну вот прикупил этот вроде бы передовой человек и новатор крепостную девку, а от нее поимел даже что-то вроде ребенка ("вроде" потому что уж очень глухо об этом в источниках, и не потому что здесь было что-то зазорное, а просто неинтересное). Ну так многие тогда устраивали свою личную жизнь и крепостники и передовые люди (в том числе и Александр Сергеевич Пушкин): здесь не прицепишься ни в положительную сторону, ни в отрицательную, да и просто никакой зацепки для характера не найдешь.
Поэтому как раз научную, техническую сторону-то и надо бы обмозговывать в первую очередь. Но здесь историк Данилевский так здорово еще до войны раскукарекал, что прибавить что-либо новое к сказанному им очень трудно. (Стоило лишь, пожалуй, написать попроще). Вот и цапаются по мелочам, сводят личные счеты, да отгоняют назойливых диверсантов от своего куска хлеба с маслом.
4. -- А у нас нынче все грамотные, -- Кудинов. -- И чуть что -- норовят в литературу. И не то страшно, что многие пишут, а то, что многие из пишущих уверовали, внушили себе: все мало-мальски грамотно и складно написанное -- это и есть литература.
Это скорее относится к редакторам и критикам. Ни одному самый завалящему писателю такая дурь и в голову не придет. А вот на счет грамотности можно и поспорить. Если мерить грамотность уровнем ЦПШ, то тут, действительно, все у нас грамотные. А если мерить умением выражать свои мысли, то ты не только среди "простонародья", но и среди высших образованцев-засранцев грамотеями не разживешься.
Я читал переписку Ядринцева и Потанина с нашими сибирскими интеллигентами. С высшим образованием среди них было нуль да копейки. На всю З. Сибирь два средних учебных заведения -- Томская гимназия и Омский кадетский корпус. Но посмотрите, на каком прекрасном и богатом русском литературном языке все эти землемеры, счетоводы, служащие излагают свои мысли. Найдите мне сегодня хоть одного кандидата, который может толково написать письмо или изложить свои мысли в отчете ли, служебной записке ли. Так что если и есть у нас 8000 писателей, то плоды их деятельности никак не сказываются на общекультурном уровне.
5. -- Ну и дремучие они нам в "Литературке", -- отложил газету Иван Иванович Кудинов. -- "Беллетристика -- не плохая, а средняя литература" -- пишут. Ну, если беллетристика: всего лишь "средняя", то что же тогда плохая, никуда не годная литература? И может ли плохая, никуда не годная беллетристика называться литературой?
-- Беллетристика -- это belle lettre -- "изящная словесность". И, действительно, беллетристика не может по определению быть плохой литературой. Но у нас давно под этим словом понимается то, что англичане называют fiction -- "воображаемое" в противовес литературе факта. Еще у англичан есть другой различие, как мне кажется, более существенное.
"Писатель" можно на тамошний язык перевести двояко: writer и story teller. Writer -- это как раз писатель в смысле наших Лев Толстой, Чехов...
-- Одним словом великий писатель.
-- Не обязательно. Писатель -- мыслитель, писатель, который говорит правду или ставит там вопросы, или размышляет о жизни. А story teller -- это как раз беллетрист в нашем понимании. То есть тот, кто просто развлекает публику. Чем у нас занимаются детективщики и мелодраматики. Так что в слове беллетрист я не вижу ничего плохого. Писатели ведь нужны не только, чтобы выжигать глаголом что-то там важное в сердцах людей, но и для самых повседневных нужд: развлечения, пропаганды, популяризации знаний. Вот как раз наша бедна не в отсутствии писателей, а в отсутствии добросовестных ремесленников от литературы -- тех самых беллетристов.
-- Ну ты всегда, -- снова забрал голос Кудинов, -- что-нибудь скажешь, так скажешь. Писатель должен работать для народа, а не на потребу нетребовательной публики.
6. Кудинов появился в Союзе навеселе. Не-не, не подумайте чего плохого. Не поддатым. У него якобы язва, и не то что пьяным, но и пьющим-то его редко кто видел. Навеселе в прямом смысле слова, веселеньким.
-- Кажется, яшинское "Стечение обстоятельств" нам удастся все-таки напечатать. Невский (секретарь по идеологии) прочитал ее и сказал, что никакого криминала в ней не видит. Но на всякий случай спросил: "А в ЛИТО с повестью уже знакомы", "Да вроде как бы и нет" говорю я. "Так ты значит решил мною прикрыться от ЛИТО? Хитер, ты братец, хитер. Ну бог с тобой, чуть что, поговорю я с Лито, повесть того заслуживает". Не плохой он мужик все же Невский.
Все дружно закивали головами.
-- Все это хорошо, -- вставил в общее согласие две свои копейки я. -- А вот за чей счет банкет, господа? Вместо кого будет печатать?
И посмотрел на нашу святую краеведческую троицу Бородкина, Гришаева и примкнувшего к ним молодого Родионова. Эта троица делила между собой печатные листы в альманахе, издательстве, краевой газете. Люди они, за исключением Родионова, были интеллигентными, друг другу в жилетки не вцеплялись. А мирно установили очередь и по порядку ее соблюдали. Повесть Яшина могла пойти только по линии краеведения, значит кому-то из них пришлось бы уступить свою очередь.
Пришлось бы. Если бы не одно благоприятное обстоятельство. В резерве альманаха находилась зверевская "Заимка в бору". Эта автобиографическая повесть о детстве героя в предреволюционном Барнауле, очень интересная и содержательная, каковых у нас на Алтае никто еще не написал и вряд ли когда напишет. Сам Зверев, доктор биологических наук, работает в Казахстане. Там ему удалось выпустить и свою "Заимку". Но он хотел бы увидеть ее опубликованной именно на родине, и уже много лет стучится во все злачные места, где раздают место под типографским солнцем.
Все согласны, что повесть хорошая, что это позор, что на Алтае она до сих пор не опубликована. И говорят глаза, никто не против, все за. Но вот поступиться своей очередью никто не хочет. Все же повести вроде нашли место за счет Фердинанда Фердинандыча Аунапу. Он все равно уже умер. Ему теперь там в могиле спешить некуда. Что ему доспеется, если его "Записки директора" полежат еще чуток? И вот теперь, когда Звереву, кажется, выкроили место, нелегкая принесла Кудинова с его яшинскими "Стечениями обстоятельств".
Святая краеведческая троица сидела, низко голову опустив: участь "Заимки в бору" была опять предрешена.
7. Встреча в Союзе с инструктором отдела идеологии крайком проходила зевотно-рутинно, когда он, Яков Егорович Кривоносов своим монотонным убаюкивающим голосом вдруг взорвал ситуацию:
-- Мы вот тут в крайкоме письмо получили касательно повести Кудинова "Сосны, освещенные солнцем".
-- Это которая про художника Шишкина?
-- Та самая. Автор письма вот говорит, что в повести этой больше семидесяти раз упоминаются и описываются всякие церковные моменты и колокольные звоны... Кстати, свое письмо Филов так и озаглавил "Послание Ивану Кудинову на роман 'Сосны, освещенные солнцем'". Письмо довольно пространное и написано в стихах.
И Кривоносов процитировал:
В романе правде -- вилы в бок.
От ваших "Сосен" вонь несносна.
Звон колокольный, поп и Бог
Поют и воют в ваших "Соснах".
...
Христос весь век прожил трутнем,
А вы о нем -- не руки в брюки!
Христос, измаявшись трудом,
Простор натруженные руки
(Аллюзия на картину Крамского, также описанная в "Соснах")
Ну и там еще строф с полтора десятка. А кончается послание прямо-таки угрозой:
Кудинов, вот совет мой вам:
Пока не дернули вас в "Правде",
Чтоб не попасть вам в стыд и срам,
По директивам "Правды" правьте!
...Не то в расцвете ваших лет
У вас отнимут партбилет.
Хотя и есть у вас талант,
Но все ж сейчас вы диверсант.
Тари-рара, тари-рара! Глядеть на это очень странно. Изъять и сжечь давно пора Роман Кудинова Ивана!
Раздался было смех, но Кривоносов глянул так грозно, что он, смех то есть, завял как лютики в самом зародыше.
-- Ну и что будем делать? -- грозно спросил Кривоносов.
Ваня затрепетал. Всегда такой осторожный, боязливый, правильный, слово резкого поперек не то что какого начальства, но уборщицы в крайкоме не вякнет. Ну а уж его провинциальная Елабуга с церквями, мощеными булыжной мостовой улицами, редкими дамами в шляпках, господами в цилиндрах, мужиками в армяках и приказчиками в картузах -- так они прямо-таки стандартное описание декораций всех современных фильмов о дореволюционном России. И вот на тебе! Даже здесь при желании, оказывается, можно найти крамолу.
-- Так ведь этот роман уже вышел в "Современнике", -- промямлил Кудинов.
Кривоносов несколько успокоился: как будто московское издание уже само по себе индульгенция от ошибок и всякой ответственности.
-- Все же в нынешнем издании, -- "Сосны, освещенные солнцем", уже давно освещавшие за неимением прочей художественной литературы полки в барнаульских книжных магазина, снова должны были выйти в краевом издательстве, -- нужно поубавить колокольного звона. Конечно, вы описываете старину: красных знамен и плакатов тогда не было. Но и употреблять религиозную символику нужно умеренно. А то так и до религиозной пропаганды не далеко. А вы писатели, в последнее время очень уже расхорохорились. То Родионов здесь заводится от восторга от храма в Коробейниково: штаны чуть не лопаются. То у Егорова поп Евгений -- этакий симпатяга, то Башунов умиляется на крестящихся старушек. Я уж не говорю о панораме Барнаула: что ни вид с горы, так церковь на переднем плане (а попробуй ее избежать, когда она на фоне частного сектора прямо-таки торчит, откуда ни посмотри). А может, мастера слова, восторг-то ваш попридержать надо. И направить его в нужное русло.
***
Я стараюсь дневник донести так, как он был написан тогда в 1980, лишь расширяя записи для необходимой связности рассказа. Однако в данном месте не могу не удержаться от комментария. Уже в 1990-е Кривоносов стал яростным проводником православия. Он редактировал журнал Алтайской епархии, выпустил массу книг о православии на Алтае, громче всех ратовал за восстановление церквей и строительство новых.
Нельзя не сказать, что наряду с конъюнкурщиной и жизнь обошлась с ним сурово. Его жена, видная строгая женщина, вдруг умерла от рака. Сын стал банкиром, и сел за растрату на 10 лет, отсидев, правда, всего два, один из внуков родился с ДСП. И в этих жизненных несчастиях он стал искать спасения не в партийных книжках, а прискакал к церкви. Закономерный итог человека без твердых убеждений, каковыми в России мы являемся все.
8. Мы, писатели, любим поспорить ни о чем. Есть такие вечные темы, мнения по которым разделились ровно поровну, и никакого сдвига в ту или иную сторону не наблюдается уже веками. И тем не менее споры продолжаются и продолжаются. Одна из таких тем -- должен ли быть писатель в гуще народной жизни боевой, текущей или жить в уединении, где-нибудь в деревне, где слышнее голос лирный, живее творческие сны.
Женя Галкин яростно убежден во втором. Хотя по своему образу жизни телевизионного журналиста и отпетого бабника дня не может прожить без коловращения. И вместе с тем позиция его более чем искренняя. Он работает еще и литконсультантом в "Молодежке Алтая", а времени у него на нее нет. Поэтому литстудия, ведение которой при молодежке также входит в круг его обязанностей, почивает в полусогбенном состоянии: соберутся раз в три недели вместо еженедельно, и то хорошо.
И вместе с тем я как-то к Жене отношусь с большим пониманием, чем к Ване Кудинову (уж извините меня за фамильярность в собственном дневнике). Тот готовится к каждой литстудии, даже конспект составляет. А толку. За лет 10, что он ею руководит, ни одного писателя литстудия краю не подарила, ни одного не то что романа или повести, но рассказа или краткой зарисовки из под Кудинова не вышло. А Скворешнев чуть ли не каждую неделю дает хоть одно стихотворение студийца, а то и подборку в газете.
Поэтому все поэты, кто более или менее регулярно посещает студию хоть по разу, а многие и по многу раз отметились в печати. Да и "Молодежка" им довольна: к красным датам -- это понятно, но и ко всякому неожиданному требованию они всегда готовы: нужно стихотворение, прославляющее подвиги нашего народа в древнерусские времена -- в этом годы 600-летие Куликовской битвы готовятся отпраздновать с невиданным размахом -- Женя бах им тут же стихотворение по теме на стол, нужны ли стихи ко Дню военно-морского флота, и опять Женя не подкачает...
9. Ходил на день рождения к Горну. Взяли да и заспорили, почто у нас так много писателей. Зачем их столько? Вон в русской литературе по пальцам можно пересчитать, едва ли наберется 3 сотни, даже если брать таких как Эмин, Оренбургский, Потапенко, который друг Чехова...
-- Ну вы и загнули, -- как литературовед Горн знал, с какой стороны вскочить на этого конька. -- В русской литературе столько журналов издавалось, особенно провинциальных и ведомственных, что мы, если и перегнали их, то не намного. Вот сколько было писателей на Алтае в XIX веке?
Кто зажался, кто замялся, только Горн на свой же вопрос и не растерялся:
-- Не знаю. Тогда их по головам не считали. Но вот только за 1825 год я обнаружил в архиве что-то около сотни стихов, много очерков, пьес, в основном одноактных, и даже один роман. Только Кулибиных в разные годы на Алтае было 5 поэтов. Конечно, и все Кулибины -- потомки того знаменитого Кулибина, -- и остальные наши литераторы были прежде всего горными инженерами, а писали в свободное от службы время. Издавались же в рукописных сборниках и альманахах, которые тем не менее ходили по рукам, переписывались и зачитывались до дыр. Так что наши 8000 -- это далеко не предел в русской истории.
-- А если бы не было этих 8000, то сколько графоманов ринулось бы в литературу, даже подумать страшно, -- для Кудинова вопрос графомании был, похоже, больным. -- Иногда графоман времени и сил тратит не меньше человека талантливого, но результаты -- несоизмеримые. И ничего тут не поделаешь: можно за три дня или даже за один день создать шедевр, а можно год работать в поте лица и ничего путного не родить, а только напакостить в головах людей. Нынешние писатели, хотя бы одним тем, что ставят заслон графомании оказывают неизмеримую услугу нашей литературе.
-- Графоман, -- не унимался Горн, -- это человек, который любит писать. Как Горький, Стендаль или Бальзак. Много вы знаете людей, которые любят писать. Сергеев, Юдалевич -- вот писучие машины, остановить которые невозможно: будет огрызок карандаша и листок туалетной бумаги, они и на туалетной бумаге будут чего-нибудь грызмолить этим огрызком. А не будет огрызка, так ножом будет вырезать
-- На заборе, -- подсказал Кудинов.
-- Ну а кроме них, кого еще вы еще можете отнести к графоманам, то есть к людям, которые пишут и пишут? Так что заслон от графоманов как бы не приносил больше вреда, чем все графоманы вместе взятые.
10. Собралось в писательской организации поспорить и посудачить о том, о сем несколько человек, и среди них наши мэтры -- Квин, Гущин, Кудинов. И как вшивый про баню опять заговорили о переезде в новое помещение. Так надоело ютиться по "чужим" углам, на подселении! Тем более, что и организация постоянно растет -- вот уже больше двадцати членов Союза писателей. А тут даже шкаф с нашими протоколами и отчетами поставить некуда. Живем и в тесноте, и обиде... Инженера человеческих душ.
Потом разговор незаметно перешел на молодых.
-- Не вижу нам, -- горестно вздохнул Ваня Кудинов, -- никакой смены.
-- А что так? -- спросил Сергеев. -- Иван Павлович. Вы ведете литературную студию, вы заведующий литературной страничкой в "Алтайской правде" и "Молодежке". И я что-то не припомню ни одного имени, чтобы не то что вошло при вас в литературе, но хотя бы появилось в той же молодежке хоть с каким рассказиком. Вон у Юдалевича хоть со стишком, хоть с басенкой, но выплывают стихоплеты. А у вас полный нуль.
-- Ну как нуль? -- было вставил я. -- Вон Соколов, Капустин, Марченко...
-- А также Гаврилов, Кирилин, Свинцов...
Все саркастически переглянулись. Этими молодыми, за каждым из которых стоял блат, как раз писательская организация и отчитывалась за работу с молодежью.
-- Некого, некого ставить в печать, -- не унимался Кудинов. -- Все сыро, плохо. Сплошная самодеятельность.
-- С вами трудно согласиться, как и поспорить, -- тоже не унимался Сергеев. -- Ведь мы не видели ни одного из этих сырых авторов. В конце концов для того и существуют студии и литературные странички, чтобы быть площадкой для экспериментов.
-- Краевая печать, -- отрезал Кудинов, -- не место для экспериментов. Пусть сначала научаться хоть немного писать, а потом и будем думать.
А где тогда, хотелось бы спросить, место для экспериментов? Если молодому писателю заказан путь на самые первые ступеньки литературной лестницы?
11. Моя библиотека -- это мой крест. Хотя жена и не согласится, полагая, что наша библиотека -- это ее крест. По крайней мере, те 2000 книг, которые у меня есть, для нашей квартиры, не большой и не маленькой, а средней нормальной трехкомнатной квартиры среднего нормального советского человека -- непоправимая обуза.
Я покупаю новые книги, выбрасываю старые, о многих из которых потом жалею, втискиваю их так и эдак. А когда вроде рассовал, они вновь вылазят на поверхность, да еще и со психом, когда посмотреть какую-нибудь цитату в срочном порядке, когда на письменном столе стынет рукопись, перерываешь полбиблиотеки.
Что же сказать об Иване Павловиче Кудинове, у которого по моим наглазным наблюдениям этих книг где-то тысяч пять. Квартира, правда, заметно больше моей. И, главное, книги стоят в образцовом порядке, все под стеклом.
Меня, когда я у него бываю, давно мучает двуручный обоюдоострый вопрос: где он набирает столько книг (правда, мусору, который я даже не пускаю на свой порог, у него навалом: хотя бы вся совписовская серия "Библиотека советского романа"). И второе острие: читает ли он все это. Или:
Наш мэтр показывает всем Печатные владенья... Так евнух знает свой гарем, Не зная наслажденья
Хотя как раз наслаждение Кудинов знает: он с удовольствием показывает свою библиотеку (но книг не дает, я тоже), а вот знает ли он свой гарем -- вот в чем вопрос.
И неожиданно Иван Павлович сам же на него и ответил:
-- Я, -- говорит он, -- как Чапаев. Наполеона знаю, Кутузова знаю, Александра Македонского не знаю. Кто такой, почему не знаю? Вдруг обнаружил, что имя великого португальца Камоэнса, крупнейшего представителя литературы Возрождения, мне ничего не говорит. Незнакомо. Между тем поэма "Луизиада" о беспримерном плавании Васко да Гамы в Индию в 1573 году принесла Луишу Камоэнсу мировую славу и Нобелевскую премию в придачу (шутка).
-- Как же вы так, -- Иван Павлович, -- почему же вы не знаете Камоэнша?
Суровый Дант не презирал сонета,
Им скорбну мысль Камоэнс поверял.
Интересно, сколько раз у Пушкина встречается имя Камоэнса? Ого -- 18 раз -- я считаю тут же, открыв "Указатель имен" к 10-томному СС поэта. -- А у Льва Толстого? Только 10. А у Есенина? -- я продолжаю перебирать книги из кудиновской библиотеки. -- Понятно, ни разу. Зато у Горького -- у-у, даже считать лень. А Жуковский? Ба -- да у него целые статьи о крупнейшем представителе литературы Возрождения. Краткий -- заметьте Иван Павлович -- "Краткий энциклопедический литературный словарь". Упоминается ли там имя Камоэнша?
-- Ладно, ладно, -- благодушничает Кудинов. -- Подцепил меня, подцепил.
-- О! И все же. Вот так находка.
Я вынимаю из книжного шкафа и торжественно преподношу Кудинову на блюдечке с голубой каемочкой маленькую книжечку стихов, из той серии которую покупаешь только ввиду ее какой-то книговой уютности: "Камоэнс. Сонеты", М., 1964. Да еще и с дарственной надписью: "Дорогому Ванечке на память".
Глаза Ивана Павловича вдруг задергиваются поволокой. Я явно влез не туда.
-- Странная штука человеческая память, -- тихо словно про себя говорит он. -- Вот откуда во мне всплыло это имя: Камоэнс.
А я думаю о другом: о страшной необразованности нашего писательского сословия. Как-то я составил список великих имен мировой литературы, куда при самом фамильярном отборе едва ли накапало на 461 фамилию и 55 анонимов (типа "Махабхарата"). И эти имена постоянно крутятся в поле читательского зрения: не хочешь, а будешь знать. Как, допустим, знаем мы и про Адама с Евой, и про Христа с 12 апостолами и "все есть суета и суета сует", хотя Библию из нас никто ни при какой погоде, конечно, не читал. И если человек пожимает плечами при упоминании Камоэнса... значит он пожимает плечами.
12. Два наших литературных гранда Кудинов и Юдалевич очинно не любят друг друга. Воевать не воюют, а по мелочам по углам постоянно подкалывают друг друга. Многие писатели разделились на сторонников одного и соответственно противников другого и наоборот. Никакой идеологической подоплекой и тем более разногласиями творческих принципов здесь и не пахнет. Обычная свара замкнутых группировок, подпитываемая борьбой за печатные листы, выступления перед читателями и прочие хлебные места.
Я держусь золотой середины, отчего получаю пинки с обеих сторон. Но в некоторых пунктах я склоняю свою ухо к кудиновской критике Юдалевича, а в некоторых я с горячим сочувствием принимаю сторону Юдалевича против Кудинова. Одним из таких пунктов являются их бодания на историческом фронте.
И тот и другой повадились писать исторические романы, а Юдалевич еще и стихи, и пьесы -- он вообще многостаночник: работает во всех жанрах, не то что голимый романист Кудинов. Юдалевич -- замечательный рассказчик. Любит и умеет поговорить. Я частенько, завидев его, перехожу на другую сторону улицы. Не из-за неприязни: человек он в целом доброжелательный и по серьезному ни с кем не цапается. Да и говорить с ним всегда интересно.
Но уж если он тебя зацепил, так это на полчаса разговора на морозе и на час при хорошей погоде. Причем, разговора не без подвоха. Юдалевич не только сам рассказывает, но и умеет побудить выкладываться других. Говоришь с ним, говоришь этак и к его и к своему удовольствию. А там глянь-поглянь: сюжет ли, деталь ли, интересный факт ли, который ты готовил для себя, уже выскакивают в его рассказах, статьях или интервью, которыми он засыпает нашу краевую печать.
Таким же как и в общении, был он замечательным рассказчиком и на бумаге. Но вот есть в его вещах определенная легковесность. И немалая. С материалом ему работать скорее всего не лень -- человек он весьма трудоспособный -- а скучно. Сидеть в архивах, копаться в книгах и газетах -- все это не по его части. Он больше напирает на свои наблюдения и на разговоры. Поэтому его исторические произведения, где требуется какая-никакая точность, полны совершенно фантастических измышлений.
В его такой популярной не только у нас в крае, но и в стране "Голубой даме" (ее первом варианте, потом он все же многое поправил) героиня -- дочь богатого алтайского помещика, коннозаводчика влюбляется в бедного молодого человека, ссыльного декабриста... Какого декабриста? На Алтае добывали серебро и политически неблагонадежных сюда просто не пускали, а до 1860-х, то есть до исчерпания серебра и вообще у нас никаких ссыльных и в помине не было. Как не было ни помещиков, ни крепостных (а у Юдалевича многие сюжетные ходы были в первом варианте связаны с крепостным театром). Были дворяне и очень высокообразованные. Которые, строго говоря, были помещиками. Но на Алтае они служили по горному ведомству -- очень привилегированная служба, куда отбор был строжайший, -- а помещиками они были где-нибудь в России, в Калужской или Смоленской губернии, откуда приезжали служить на Алтай и куда удалялись после ухода в отставку.
Вот на эту легковесность и давили недруги Юдалевича. А Кудинов тот была крайность совсем из другой оперы. Пишет он тяжело и натужно. И так же тяжело и натужно его читать. При этом раздражает его вечная недоговоренность. Надо де заставлять читателя думать над прочитанным. Так ты пиши ясно, чтобы думал читатель не над твоими прибамбасами, а над тем, что ты изображаешь. И язык у Кудинова невыразительный, стертый, хотя словарный запас и велик: он не садится писать не ставя рядом Даля или Академического словаря Сперанского.
Кудинов работает как добросовестный чиновник. И его исторические вещи выверены: все факты добыты им лично, происканы в многочисленных источниках и архивах.
И мне по-человечески жаль его: ибо человек зря тратит время. Его романы и повести не имеют ни исторической, ни литературной ценности. Исторической потому что всякий факт должен быть подтвержден и запротоколирован ссылкой на источники, иначе человеку, который вознамерился бы проверить автора или опереться на его исследования, пришлось бы по новой рыться в источниках и по новой устанавливать уже найденные факты.
С другой стороны, если роман как историческая монография будет снабжен всем необходимым историческим материалом, читать такую вещь будет просто невозможно. Чтобы следить за сюжетом или характерами, читатель вынужден будет постоянно продираться через частокол ссылок или примечаний. Поэтому, я считаю исторический писатель, хотя и должен придерживаться какой-то исторической правды, а именно в той мере, чтобы не насмешить школьных знаний читателя, но не только может, но и должен всю эту историческую скрупулезность пустить под откос.
Для меня здесь высшими авторитетами являются Гюго и Вальтер Скотт. Когда они садились писать, они убирали со стола все справочники, книги, свои собственные записи -- бумага и перо, и больше ничего, чтобы груз фактов -- причем добытых ими же самими -- не мешал бы резвиться воображению на просторе. 19 июня Атеистическая составляющая всегда была слабым коньком моего писательского дарования, каким бы оно ни было. Как, впрочем, и у большинства наших писателей. В 1960-е антирелигиозная пропаганда была в ударе, а сейчас как-то скукожилась, сошла на нет. Вроде бы атеизм и остается неотъемлемой составляющей нашей идеологии, но пропагандируется как-то вяло, неохотно, с ленцой.
13. Кудинов развыступался в Союзе:
-- Наконец-то ВААП (Всесоюзное агентство по авторским правам) дало о себе знать. Они меня поздравляют, что издательство "Европа" (Венгрия) намерено издать мою повесть "Покушение" -- и просят на сей предмет авторского согласия. Вот уж поистине -- задним числом! Мне-то давно уже известно, что повесть переведена тезкой моим Иваном Фельдяком, известным венгерским прозаиком, сдана в производство -- и книга выйдет в начале будущего года.. А ВААП только что спохватился. Ну да форма соблюдена -- и я тоже по форме ответил: согласен. И смех, и грех!.. Какие-то странные игры.
14. Кудинов вернулся со встречи с начинающими писателями и опытными читателями.
Как всегда задавали вопрос, где и как учат на писателя.
-- Учиться нужно у мастеров слова, -- важно ответил Виктор Николаевич Попов. -- Вот, например, я всегда учился и учусь у Джека Лондона и Джозефа Конрада. Надеюсь, слыхали про такого писателя?
-- А я вспомнил, -- прокомментировал Кудинов, -- как много лет назад этот же вопрос был задан руководителю семинар на Высших литературных курсах, тончайшему стилисту и великолепному прозаику, автору прекрасных рассказов и повестей -- "Поддубенские частушки", "Дело было в Пенькове", "Разорванный рубль" -- Сергею Петровичу Антонову, и он, задумчиво помолчав, сказал: "Знаете, а у меня нет учителей -- я самоучка. -- Подумал и еще добавил. -- Можно обучить человека любому ремеслу, многому научить, но вот писать романы, повести или стихи.."
-- Ну и глупо сказал, -- не выдержал я. -- Конечно, писатель тем и отличается от инженера, что большую часть жизни учится сам. Но вот образование закладывается в школе. И если мы, современные русские писатели не умеем писать, так это потому, что в школе мы "проходили" литературу вместо того, чтобы учиться писать. Пушкин научился писать в Лицее, а до того у дяди, из лицея же вынесли свое умение Гюго и Вольтер, Байрон и Шиллер... А поэтическим образованием Гете занимался сам его отец. И как видите, дозанимался с ним до мировой славы.
15. Прочитал роман Кудинова "Сосны, освещенные солнцем" и не удеражался, сделал несколько выписок. Вот так у нас смотрели на литературу в 1980 году
"Художники за основу своей работы жизнь стали брать -- это о передвижниках -- реальную, а не надуманную... Тут, разумеется, палка о двух концах... и мы должны отдавать себе отчет: внешнее правдободобие -- это еще не искусство, а рассмотреть существо жизни не так просто, да и не каждому дано".
"Заграница хороша для праздных путешествий. А для работы... французу нужна Франция, а русскому -- Россия".
"Маленькая ложь в искусстве делает искусство ничтожным, мелким и, если хотите, ненужным".
"Искусство не наука, оно только тогда и сильно, когда национально... Я сознаю: есть Рембрандт и Веласкез, Рубенс и Ван-Дейк, их достижения общечеловеческие, но ведь это общечеловеческое заключено у них в национальные формы".
16. Кудинов, как и Юдалевич, любил поговорить. Но если Юдалевич все как-то хотя бы по форме сводил разговор на задушевный, да и говорил в основном на бытовые темы, то Иван Павлович буквально вещал. А когда его выбрали депутатом крайсовета, так стал прямо несносен:
-- Вчера, рассказывала, его жена (а передавали этот рассказ бабы), он прямо за обедом так раздухарился, что даже встал со стула и стал что-то там говорить о дефиците квалифицированных кадров на Алтае. Особенно напирал при этом на сельское хозяйство.