В далекой юности о Египте я только читала смутные сведения в советском учебнике истории. Как-то мне посчастливилось попасть на выставку, где, по разошедшимся по Москве слухам, можно было увидеть знаменитую голову легендарной красавицы Нефертити. Имя ее я слышала, но больше ничего о ней не знала.
Аккуратно просочившись сквозь толпу, окружавшую стеклянный короб на постаменте, я подняла голову. И застыла под леденящим надменным взглядом и змеящейся улыбкой недобрых уст. В непонятных, неосознанных тайниках души всколыхнулась неодолимая неприязнь. Словно я когда-то уже испытывала ее к Нефертити.Я не могла тронуться с места, но толпа сдвинула меня чуть в сторону. Сколько я там простояла сомнабулой – не помню. Но с той поры началось мое увлечение загадочным Египтом и его историей. И когда,годы спустя, я плыла на пароходе по Нилу, ходила по древним храмам и захоронениям, ощущение дежавю не покидало меня.
Ненавистная Нефертити
Меня всегда считали доброй. И то сказать, я никогда никому не желала зла, всех встречала улыбкой и неизменно кидалась на помощь. За всю свою долгую жизнь удушающе-чуждое, тягостное чувство нелюбви я испытала только к одному человеку – к Нефертити. Хотя я вырастила ее. Теперь, когда Нефертити уже нет, и меня скоро призовут на суд великие боги, я все думаю, что же скажу, представ перед ними.
Зовут меня Тийе, я – родственница Тэйе, великой жены Аменхотепа, да пребудут они счастливыми в месте вековечности. (Имеются в виду Аменхотеп III и его жена Тэйе). Как видно по именам, мы с Тэйе – чехемау, неегиптяне. Когда-то великий Тутмос привел нашего прародителя как почетного пленника из Сирии и сделал его своим военачальником. С походами он прошел весь Египет от низовья Нила до верхних порогов и оттуда, из жарких земель Куша привез себе жену. (Куш – в древности страна между первым и шестым порогами Нила и далее к югу. С X века называется Нубией). Так в наших жилах смешались кровь севера и юга. И обликом мы отличаемся от коренных египтян: лица у нас округлые, кожа смуглая, небольшой нос и полные, словно припухшие губы. Видно необычной своей красотой Тэйе и покорила Аменхотепа, привязав к себе умом и милым нравом настолько, что, нарушая традиции, он не взял себе в жены сводной сестры-царевны, а избрал Тэйе. (Наследование в Египте велось по женской линии).
Помню, что верховный жрец Фив предсказывал, что от таких браков будут многие беды; он так негодовал, что заболел и вскоре умер. Новый верховный жрец был осторожнее, хитрее и потому молчал, хотя к решению Аменхотепа тоже относился подозрительно и Тэйе сторонился. Впрочем, и сам фараон все больше отдалялся от жрецов, отдавая предпочтение ученым, музыкантам, скульпторам. В компании молодых друзей они любили путешествовать по Нилу, и фараон подарил Тэйе великолепную ладью, которую, дабы насолить фиванским жрецам, назвал «Сиянием Атона», именем бога солнца, которому поклонялись в Гелиополисе.
Первое время у Тэйе не было детей, и она молила великую богиню плодородия Хатхор подарить ей ребенка, чтобы не иссякла любовь фараона к ней. Наконец боги послали им сына, которого, как и отца, назвали Аменхотепом.(Аменхотеп IV, будущий Эхнатон).
Мальчик родился крохотным, слабым, и все опасались, что он не выживет. Я очень жалела его, старалась все время быть рядом, тем более что сама тогда ждала ребенка и была одна. Муж мой не вернулся из похода в землю Куш. Его снесло потоком у второго порога, и он утонул в водах Нила. Так что мне даже не пришлось хоронить его. Честно говоря, меня так рано и без моего согласия выдали замуж, я так мало видела своего супруга, что, оставшись вдовой, горя почти не испытала. Вскоре я родила своего Мануфера, и любовь к нему и к маленькому Аменхотепу поглотила меня целиком. Но царица Тэйе уговорила меня пойти в жены к овдовевшему родственнику ее отца. Эйе был одним из «наших» и командовал тогда отрядом лучников. Был он невысоким, плотным, как кирпич, и каким-то безликим, хотя черты его лица были правильными и мужественными. Многие говорили о его уме и образованности. Но меня настораживала постоянная серьезность Эйе, странная сосредоточенность на своих мыслях. Как я поняла позднее, на одной только мысли: тайное стремление к власти всегда подспудно тлело в нем. Он и первую жену выбрал как ступеньку в лестнице наверх. То была знатная митаннийка, прибывшая в свите митаннийской царевны, подаренной в жены Аменхотепу-старшему. Она была красива, но странной, немочной красотой. Бледная и неслышная, как изображение в тусклом зеркале. Помню, мы принялись жалеть ее, но она смотрела отчужденно и холодно. Я так никогда и не видела ее смеющейся или улыбающейся. Поначалу мы думали, что она робеет, не понимая нашего языка. Только потом я догадалась, что ни дружбы, ни жалости нашей она просто не принимала и гнушалась нами. Мы были ей не нужны. Впрочем, ей никто не был нужен. Даже сама жизнь. Она умерла в тот миг, когда на свет появилась ее дочь. Умерла, отвернувшись и закрыв глаза, не желая взглянуть на ребенка. Бабка, принимавшая роды, сказала: «Смотрите, красивая пришла в мир!» Девочку так и назвали – Нефертити, что значит «красивая пришла». Она, действительно, была очень красива: лицом похожая на мать, но яркая, заметная с первых дней. Из жалости к осиротевшей малышке и нежелания противоречить Тэйе я перешла жить в дом Эйе. И хотя потом у нас появилась общая дочь Мутнеджемт, родными мы так и не стали. Мы прожили долгие годы рядом, словно разделенные стеной.
Царица Тэйе к тому времени ждала следующего ребенка, и я с удовольствием взяла на себя Аменхотепа, который рос вместе с Нефертити и моим Мануфером. И ничего больше мне не надо было на свете, никакой иной любви не жаждало мое сердце. Вечером, уложив их, я мечтала, чтобы поскорее настало утро, и мы снова были вместе.
Аменхотеп долго не ходил. У него были слабые ноги и руки. Лекари кормили его толчеными камнями, костями, кореньями. Со временем он немного выправился, стал даже бегать по саду, но так осторожно и неуклюже, что у меня всегда болело за него сердце. Годам к семи Аменхотеп окреп, но ножки остались тонкими, и животом он маялся всю жизнь. Был он ниже своих сверстников, худенький и бледный. Игр и забав не любил. Детей, кроме Нефертити и Мануфера, сторонился. Он очень рано научился читать, любил слушать умные беседы и всегда тянулся к взрослым.
А мой Мануфер с рождения был маленьким мужчиной. У него даже фигура никогда не была детской. А сразу с широкими плечиками и узкой талией. Рос он ловким, отважным и красивым мальчиком. В отличие от Аменхотепа, он готов был целыми днями бегать, прыгать, плавать, лазить по деревьям, и любил всякие состязания, потому что всегда побеждал в них.
Рядом с ними росла Нефертити. Странная была девочка… Еще когда я кормила детей, меня всегда останавливал ее взгляд, недетски холодный, даже неприязненный. Вскоре она вообще отказалась от груди и очень рано пошла.(Египтянки кормили детей грудью долго, лет до 6-7). Пошла, не переваливаясь и ковыляя, как обычные дети, но, держась за стены, медленно, осторожно переставляя ножки, прямо держа спину и высоко подняв голову. Такой она оставалась всегда - прямая, с гордо поднятой головой. Уже сызмальства никто не мог пройти мимо, не обласкав ее взглядом или словом. Впрочем, людская похвала была ей не нужна. Уверенность в своей необыкновенной красоте заполнила ее душу, не оставляя места для других чувств. Меня же коробила и ее уверенность, и ее холодная красота. По мне, красота, как солнце должна согревать людей, а Нефертити была как сияющий изумруд в пустой, холодной гробнице. Никогда не улыбнется без надобности, доброго слова от сердца не скажет. Потом я заметила, что она, не знавшая своей матери, выросла величаво надменной и высокомерной, как та. И надо сказать, все словно побаивались Нефертити.
Даже Эйе, родной отец, отважный мужчина как-то робел ее. (Но это потому, что боялся сделать неловкий шаг на пути к своей цели).
Меня она просто не замечала, а если и случалось обратиться за чем-нибудь, смотрела прямо, не опуская глаз, поверх моей головы. Только перед фараоном и царицей Тэйе она опускала глаза, хотя головы не склоняла. И все ей прощалось… из-за Аменхотепа-младшего. Эта девочка очень рано поняла, что он – будущий фараон. Познав власть богами данной ей неземной красоты, она возжелала власти земной. И стала обхаживать бедного Аменхотепа. Всегда была рядом, читать и писать с ним научилась, от игр и забав отказывалась. Хотя, правду сказать, к наукам она оказалась способной, а игр и вообще резких движений не любила. В этом они с Аменхотепом были схожи. Но любить она его никогда не любила. Никогда! Просто хотела, чтобы поклонялись не только ее красоте, которая сегодня есть, а завтра увянет, но чтобы почитали как царицу.
Теперь о Мануфере. Еще в детстве, бывало, Аменхотеп с Нефертити сидят в тени пальм на берегу бассейна. Другие дети царского двора играют рядом, и тут мой Мануфер всегда был первым и лучшим. А уж когда стал юношей, то все обитательницы женского дворца заглядывались на него. Он же, глупенький, ни на кого не смотрел. Лишь я замечала румянец, выступавший у него на скулах, когда он подходил к Нефертити. Только я чувствовала, как сжимается и судорожно колотится его сердце, когда он видел ее рядом с Аменхотепом. Но мой мальчик – настоящий мужчина: он не мог обнаружить себя и посеять смуту между своей сестрой Нефертити и братом Аменхотепом. Он скрывал, запихивал на дно души чувства, которые рвались наружу. Душа у него болела, и я слышала стоны его по ночам.
Привыкшая к непрестанному, нескрываемому обожанию, Нефертити досадовала, что Мануфер обращался с ней подчеркнуто, даже нарочито по-братски. Тепло, ровно и внешне бесстрастно. (Боги, ценой каких усилий и мук давалось ему это!) Нефертити язвила, поддевала Мануфера, но он спокойно, добро смотрел на нее и молча отходил. Она даже пыталась действовать на него своими чарами. Мой мальчик от этих ухищрений каменел. Каменел от боли, от невозможности обнаружить свою любовь. А Нефертити при всей ее хитрости, уме и, я бы сказала, прозорливости, ничего не замечала, настолько гордыню ее уязвляла «бестрепетность» Мануфера. В конце концов, она отступилась: воли у нее не меньше, чем у моего Мануфера. Но я-то знаю, если она кого и любила, то только Мануфера. Потом я в этом убедилась.
Итак, дети взрослели. Очень рано Мануфер стал уходить в походы, и мы мало видели его во дворце. Силы старого фараона убывали, он все чаще призывал к себе Аменхотепа-младшего и, видя ум, прилежание и образованность сына, все больше посвящал его в дела государства. А когда Аменхотепу исполнился 21 год, фараон объявил его своим соправителем.
И посмотрите на Нефертити. Аменхотеп уже давно хотел взять ее в жены, но она, хоть и была в годах, не решалась. Боялась, я уверена, вдруг да не станет Аменхотеп фараоном. И только когда отец назначил его своим соправителем, она дала согласие. Так снова, вопреки заведенному порядку, Аменхотеп-младший вместо того, чтобы жениться на сводной сестре-царевне Саматун, привел во дворец Нефертити. На этот раз жрецы уже не возражали, но затаились в ожидании. Аменхотеп в храмы ходил все реже. Вокруг него, как при дворе отца, было много ученого люда. И предпочтение он отдавал не знатным, но умным и талантливым. А через три года старый фараон умер, и Аменхотеп стал правителем Верхнего и Нижнего Египта. Нефертити рядом с ним сияла как яркая звезда на утреннем небосводе. Довольная своим положением, она, оставаясь по-прежнему неприступной, стала несколько мягче, на лице означилось некое подобие улыбки. Она нарочито ласково обращалась с Аменхотепом, так что мы с Тэйе успокоились и стали ждать наследников. Но первые две беременности у Нефертити были неудачными, она стала хворать, и я, как в детстве, дни и ночи проводила у ее постели, моля богов о милости. Тогда желания наши совпадали: она хотела подарить Аменхотепу ребенка и утвердиться в положении главной жены, а я мечтала о внуках. Мой Мануфер отказывался жениться, дочь была еще мала (и вообще о ней как-нибудь в другой раз). Так что вся надежда была на Аменхотепа и Нефертити. Кого только я ни приводила в ней, каких заморских лекарей и снадобий не доставала! За мои заботы Нефертити дарила меня скупо отмеренной благосклонностью. А я, забыв обо всех размолвках, не щадила сил, чтобы только исполнилась объединявшая нас мечта. Многое мы делали тайком и потому стали соучастницами. Я заметила, что мужчин обычно раздражают женские недомогания, но Аменхотеп, прошедший в детстве через болезни и страдания, был терпелив и нежен с Нефертити. Мы много времени проводили в саду, и фараон часто выходил туда один или со своими вельможами. Мой Эйе тоже задерживался около дочери, беседовал с фараоном, и тот все больше прислушивался к нему. Этого у Эйе не отнять: он знал что, как и когда сказать, чтобы угодить фараону. И все чаще я слышала странные разговоры о богах.
- Солнце дает жизнь всему,- рассуждал Аменхотеп, - без солнца мы погибнем.
- А без Нила? – вопрошали его.
- Даже если высохнет Нил, можно найти озера с водой, другие реки, вырыть колодцы, можно переселиться в другие земли. Но если не взойдет солнце, мы и дня не проживем без его животворящих лучей. Солнце – наша жизнь, наш единственный бог.
- Ты так любишь солнце, словно оно – твой отец,- многозначительно, как всегда, заметила Нефертити.
Все посмотрели на нее и, задержав взгляд, замолчали, очарованные сиянием красоты. А сказанное ею продолжало звучать, приобретая особую важность.
Через год-другой после смерти отца Аменхотеп многое изменил, вместо старых дутых вельмож собрал вокруг себя молодых, толковых людей. Часть налогов у жрецов отобрал в казну государства. Уже тогда среди дворцовой и храмовой знати родился глухой ропот. И вот, помню, как-то летом, когда Нил обмелел на семь локтей, молодой жрец пришел к фараону и рассказал о тайных богослужениях богине Семхет, насылающей болезни. Услышав это, Аменхотеп побледнел, вызвал к себе верховного жреца и приказал провести дознание. Напрасно жрецы оправдывались. Участников тайных богослужений забили палками до смерти, храм разрушили, а сокровища его перешли в казну фараона. Но не насытилась ярость его, и Аменхотеп повелел уничтожить все остальные храмы богини Семхет. Тогда во дворец пришел верховный жрец храма Амона с огромной свитой служителей в белых одеждах. Он говорил:
- Разрушая храмы, фараон выбивает камни из могучего строения государства, над созданием которого трудились его предки. В эту непоколебимую, незыблемую, как пирамида, громаду положены лучшие мечты, бессонные ночи и сами жизни его отца, деда и прадеда. Поднимать руку на храмы, значить поднимать руку на своих прародителей, осквернять их память. Разрушая храмы, фараон проламывает бреши в здании, которое должен оставить своим детям и внукам. Сходя с проторенной дороги, можно угодить в болото.
Так говорил верховный жрец, и правда была в его словах. В зале одобрительно зашумели. Но Аменхотеп поднял руку, все разом смолкли, и в пустую, напряженную тишину его слова падали как капли дождя на иссохшую от жажды землю:
- В поисках и размышлениях люди находят дорогу к богу. Бог должен объединять людей, а не разъединять их. У нас в каждом номе* свои боги: в Фивах – одни, в Гелиополисе – другие. (* Ном – область). Да и что это за боги в обличье презренных псов, шакалов, коварных змей, нелепых гиппопотамов и крокодилов, в обличье птиц и зверей, над которыми властен любой человек!
Снова в зале зашумели, но фараон, возвысив голос, продолжал:
- Бог – превыше всех людей. И все живое на земле во власти бога. Он один – создатель и хранитель всего сущего. У нас одна страна – Египет. Один фараон, и бог должен быть един для всех жителей страны.
Так говорил фараон, и в его словах тоже была правда. И они разошлись, неся в сердце каждый свою правду. А двор и жители Фив разделились: одни были за правду жрецов, другие – за правду фараона. Аменхотеп все чаще уезжал из столицы. В одной из прогулок он увидал на берегу Нила просторную долину. Солнце скрывалось за холмами, освещая ее золотым светом, словно лаская ладонями перед наступлением ночи.
- На этой долине словно лежит благословение Атона. Я хочу жить здесь.
Он повелел построить в долине город и назвал его Ахетатон – горизонт Атона. И себе взял новое имя – Эхнатон, угодный Атону. Уж как убивалась Тэйе, как умоляла не отказываться от имени отца
Нет, он сделал по-своему. И уехал от нас, от наших попреков и уговоров, от нашей немой мольбы и укоризны, уехал от озлобления жрецов, у которых отобрал богов, храмы и сокровища, от сытых и ленивых вельмож. Уехал к новой жизни.
Нефертити с удовольствием обустраивалась в Ахетатоне. Она не любила Фив с их многолюдством и суетой, не выносила царских покоев с многочисленными обитателями, с гаремом, доставшимся Аменхотепу от отца. Здесь же фараон обещал выстроить ей отдельный дворец. В полукольце холмов вскоре возник просторный, светлый и чистый город с двумя дворцами, южным – для царя и северным – для царицы. Они соединялись крытым переходом, нависавшим, словно мост, над разделяющей их дорогой. Дома были окружены огромными садами, куда завезли редкие цветы и деревья, которые любил фараон. Фиванские дворцы напоминали храмы сумраком и многочисленными колоннами. А здесь покои были просторные, с веселыми рисунками. Даже полы и бассейны были расписаны диковинными узорами, цветами, зверями, птицами, рыбами и невиданными тварями. Мне они нравились, потому что напоминали сказки. Но и пугали, ибо было в них что-то непривычное, чужое, и я боялась, что сказка плохо кончится. Так оно и получилось!
В Ахетатоне было несколько храмов Атона, но жрецов здесь было меньше, и все они подчинялись фараону. Он объявил себя верховным жрецом Атона, который один мог постичь волю отца небесного. Наш Аменхотеп (я так и не привыкла называть его новым именем) ожил, поздоровел, стал веселее, общительнее. К тому же наши мольбы были, наконец, услышаны, и Нефертити родила свою первую дочку. Аменхотеп убедил нас, что это – дар Атона и назвал девочку Меритатон – Ниспосланная Атоном. По-моему тогда он и сочинил гимн Атону, который повсюду повторяли как молитву, пели как песню. Эйе хвастал, что помогал фараону писать его. Красивый гимн. Я до сих пор помню его.
«Ты восходишь прекрасный, как горизонт неба,
О, живой Атон, дарующий жизнь!
Ты озаряешь всю землю своей красотой,
И пути твои обнимают все земли, тобой сотворенные.
Ты озаряешь все лики, но никто не знает твоих путей.
Когда ты уходишь за вечерний край неба,
Земля замирает во тьме, и она подобна усопшему,
Ибо тьма есть смерть.
Вся земля безмолвна, ибо тот, кто создал ее,
Покоится за горизонтом.
Ты даешь дыхание жизни всем твоим созданиям.
Как чудесны твои творения!
О, единый, единственный бог,
Нет другого, тебе подобного!»
Вскоре Нефертити снова понесла, и мы уверовали, что благодать Атона покоится на новом городе. С того года Нефертити, как плодоносная нива, приносила ребенка за ребенком. Теперь ее величали любимой дочерью солнца, женой царевой большой, владычицей обеих земель, госпожой земли от края и до края ее. Художники ее рисовали, скульпторы делали портреты, поэты воспевали в гимнах. Наконец, она достигла всего. Она любимая и, правду сказать, единственная жена фараона. У нее прелестные дочери. Свой дворец. Да что дворец? Весь город, вся страна поклонялись ей!
Но в эту благополучную жизнь постепенно входила старость. Как уверенный завоеватель, она занимала все большие территории. Как невидимая тля, она жадно ела цветущую плоть. Нефертити не хотела и не умела стареть. Стареть – значит терять. Терять красоту, силу, уверенность в себе, терять обожание окружающих тебя. Время учит нас терять и стареть с достоинством, тихо, незаметно отходя в сторону и добровольно, со смиренным сердцем, уступая место идущим за тобой.
Нефертити не хотела терять ничего. Все было в ее цепкой горсти, и она не желала разжимать ее.
Мой Эйе при новом дворе тоже большим человеком стал: начальником всех лошадей его величества, писцом царя, носителем опахала с правой его стороны. Он очень гордился своим родством с фараоном, дочерью своей гордился. Ну, да его понять можно – отец. Нефертити он любил, но как-то странно, не сердцем, нет. Оно у него не обмирало от любви, и когда она болела он не крутился около нее. У него любовь шла через голову, тешила его тщеславие, ибо через дочь он приближался к власти, вкушал терпкий, отравляющий привкус ее.
А я занималась детьми. Шесть дочерей подарила Нефертити фараону, шесть прелестных внучек росли на моих руках, тихие, ласковые и игривые, как котята. Я их любила самозабвенно. За все это время ни царица Тэйе, ни Мануфер, которого Аменхотеп назначил царским сыном* Куша, ни разу не были в новом городе. (* Наместник фараона в Куше (Нубии). Мы встречались в Фивах. И в последние годы мое сердце все больше разрывалось между Фивами и Ахетатоном. От одной из наложниц, подаренной фараоном, у Мануфера родился сын Тутанхамон, которого царица Тэйе забрала во дворец, где он вскоре стал всеобщим любимцем. Я, конечно, хотела увезти его в Ахетатон, чтобы он рос вместе с девочками, рядом со мной, но Тэйе умолила оставить ей малыша. Возвращаясь, я рассказывала Аменхотепу о матери, умалчивая только, сколько слез она пролила в разлуке с сыном, видя, как в бывшей столице закрываются храмы, и имя бога Амона стирается отовсюду. У себя во дворце Тэйе сохранила небольшой алтарь с избражением Амона и втайне продолжала поклоняться ему. Я думаю, Аменхотеп знал об этом, но мать огорчать не хотел. Все чаще погружался он в размышления, омрачавшие свет его жизни.
И вот на двенадцатом году правления сердце Аменхотепа не выдержало разлуки с матерью. Особенно после моего рассказа о том, что царица Тэйе ослабела, стала часто болеть и готовиться к смерти. Как раз в то время в Ахетатоне должны были праздновать 33-летний юбилей фараона, традиционный праздник обновления, на который съезжались посланцы всех номов со своими дарами. Ждали и приезда недавно вернувшегося из Куша Мануфера с маленьким Тутанхамоном, которого на время поездки решили переименовать в Тутанхатона, дабы не раздражать фараона. Они прибыли за два дня до начала празднеств.
Мой Мануфер не виделся с Аменхотепом и Нефертити со времени их переезда в новый город. Я стояла рядом с сыном, когда Нефертити вошла в зал. Видно, она очень старалась, и служанки не менее, чем неделю умащивали ее, приготавливая к празднику… и к этой встрече. Хороша она была в тот день необыкновенно. Будто не прошло многих лет с болезнями и родами. Мануфер невольно схватил мою руку и сжал так, что кости хрустнули. Я посмотрела на него: на скулах выступили желваки, лицо побледнело.
- Это твой сын, Мануфер? – спросила Нефертити, сев рядом с Аменхотепом. Мануфер опустил малыша на пол, подтолкнул к ней и сам подошел следом.
- Это сердце мое, Нефр,- назвал он ее как в детстве.
- Отдай мне его,- тихо сказала Нефертити, гладя Тутанхамона по голове и не отрывая глаз от Мануфера.
- Я ни в чем не могу отказать своей сестре,- ответил он.
У меня перехватило дыхание. Непонятно почему, я испугалась. Вроде бы радоваться надо, что Тутанхамон останется с нами, со мной.
- Тогда Мануфер будет чаще приезжать к нам. Правда, Эхнатон? – повернулась она к мужу.
Тот согласно кивнул. Он был так доволен, что все снова вместе, что он видит, наконец, мать, Мануфера, его сына. А они могут любоваться его дочерьми, его дворцом, его городом, его вечно юной и бесконечно прекрасной Нефертити.
Обычно в праздник тридцатитрехлетия фараон участвовал в ритуальном беге, и эта церемония была символом обновления сил и здоровья правителя на вершине власти. Но, зная недомогания и слабости Эхнатона, соратники, которые вместе с ним меняли все в новом городе, решили нарушить и эту традицию. В беге, говорили они, есть нечто недостойное, приземленное, общечеловеческое. Фараон – сын солнца, и потому ему подобает следовать в колеснице, вместе с солнцем возносясь над толпой верных подданных. Специально для этой церемонии изготовили повозку, украшенную золотом и изображениями бога Атона. В первый день праздника, когда солнце поднялось над холмами, ворота дворца распахнулись, и оттуда выехала, словно спустившаяся с небес, блистающая колесница, в которой стояли фараон, Нефертити и маленькая Нефрэ. При виде умилительной картины семейного счастья и великолепия все забыли о нарушенных традициях, недовольствах и, улыбаясь, смотрели на величественного фараона, его несравненную супругу и очаровательную малышку, которая пыталась отобрать вожжи у отца.
Когда начались соревнования на двуколках, Мануфер, привыкший принимать участие во всех ристалищах, стал готовиться к заезду. Фараон с семьей, мы с Эйе, Тэйе со свитой восседали на украшенном коврами помосте, специально построенном около дворца. В каждый заезд три колесницы бежали по дороге от дворца до подножия холмов и обратно. Победивший входил в следующую тройку, и начинался новый заезд. Надо ли говорить, что вскоре Мануфер стал первым. Как он был хорош, мой мальчик! В отличие от других вельмож, он стоял в своей двуколке, как в юности, обнаженный по пояс, крепкий, статный, загорелый, в белой набедренной повязке, едва доходящей до колен, и без парика. Нефертити, как и все, не могла скрыть своего восхищения. И было в ее взгляде не только восхищение. Я видела, как порозовели ее щеки, раскрылся от волнения рот. Заметил это и Аменхотеп. В конце соревнования, как заведено, победитель, подъехав, спешился и склонил голову перед фараоном и его свитой. Аменхотеп поднес в подарок Мануферу великолепный пояс, а Нефертити, неожиданно поднявшись, сняла с груди ожерелье и надела его на шею Мануферу. Я никогда не видела ее такой возбужденной и такой ослепительно прекрасной. В тот миг, когда они стояли рядом… «Боги, подумала я, какая пара! Да они созданы друг для друга!» Видно и им пришла в голову эта мысль... И фараону. Он опустил глаза и весь вечер оставался задумчивым и печальным. Сразу стало видно, что он постарел до времени. Подбородок у него отвис, щеки впали, лицо еще более вытянулось. А роскошная гофрированная туника и узорный передник не могли скрыть впалую грудь, мягкий, бледным курдючком свисавший живот, толстые бедра и тонкие ноги.
Вечером во дворце был праздник. Тогда все впервые обратили внимание на Кийе, девушку из свиты царицы Тэйе, дочку ее дальнего родственника, выросшую при царском дворце в Фивах. Была она, как все «наши», круглолица и смугла, может даже смуглее обычного, живая и чем-то неуловимо отличная от других. Тэйе рассказывала, что при дворе ее любили за бесконечные выдумки и фантазии. В Ахетатон она приехала в невиданном ступенчатом парике, который назвала «пороги Нила». В ушах сверкали крупные круглые серьги, на руках и ногах множество браслетов. Но, несмотря на внимание, вела она себя скромно и приветливо. Говорили об ее необыкновенных танцах. Танцах-сказках, танцах-рассказах, танцах-поэмах. Едва приехав в Ахетатон, она, конечно, услышала гимн Атону, и в подарок фараону переложила его на язык танца. После выступления известных поэтов, певцов, фокусников и акробатов, в полукруг, образованный певцами, исполнявшими гимн Атону, вышла босоногая Кийе в прозрачном гофрированном одеянии с золотым солнечным диском в руках. Под тихие, едва занимающиеся звуки систов она прошла, мягко изогнувшись и держа изображение солнца в вытянутых руках. Постепенно поднимая восходящее светило, она ускоряла скольжение по кругу. Звуки систов усиливались, к ним присоединялись арфы, барабаны и певцы, все громче исполняющие гимн. И вот, подняв солнечный диск над головой, она закружилась светлым облачком, а от диска в стороны разлетались лучи. Затем, передав его высокому нубийцу, она плавными движениями гибкого тела изобразила воды Нила, текущие в море, людей, радующихся теплу и свету, зверей и птиц, оживающих под его лучами. Такого мы еще не видали. Удивительный танец был как оживший рисунок, и в его обрамлении слова гимна зазвучали по-новому, еще более торжественно и прекрасно. Эхнатон, не отрываясь, смотрел на Кийе, а потом повелел принести ей золотые колье и пояс. Нефертити, молча, застыла со своей обычной улыбкой. А Кийе с того времени при дворе стали звать «Солнышком».
Царица Тэйе и я очень надеялись, что Мануфер женится на Кийе, тем более что Тутанхамон обожал её. Впрочем, она всем пришлась по сердцу, и девочки любили ее компанию, и фараон. Все, кроме Нефертити. Она напряглась, сторонилась Кийе, и злоба точила ее, как гниль в зубах. Сразу после праздников Мануфер уехал обратно в Куш. Тутанхамон оставался в Ахетатоне, и Тэйе с ближайшим окружением решила задержаться рядом с сыном. Она нередко уединялась с Аменхотепом и именем отца, именем детей умоляла его помириться с фиванскими жрецами. Говорила, что недовольны не только они, но и народ, который лишился своего фараона, уехавшего в новый город, лишился храмов и богов, которым привык поклоняться веками. Только Тэйе могла сказать это сыну, и только от нее он выслушивал правду.
Какое-то время прошло в покое и радости. Мы с Тэйе не могли наговориться, а Тутанхамон и Кийе так всех забавляли, что наша жизнь обратилась в постоянный праздник. Но каждый раз, когда мы смеялись, смутная мысль ночной всполошной птицей проносилась в моей голове и омрачала веселье. Каждый вечер, ложась в постель, я не могла заснуть, и неотступное предчувствие беды томило меня. Потом я стала замечать, что Аменхотеп слишком тепло смотрит на Кийе, слишком часто задерживается рядом с ней. Тэйе это тоже заметила и стала собираться в дорогу. Она хотела забрать Кийе с собой, но тут случилось непредвиденное. Тутанхамон никак не хотел разлучаться со своей любимицей и так убивался, что даже заболел. Поэтому мы решили оставить Кийе до выздоровления Тутанхамона, а царица Тэйе вернулась со свитой в Фивы. Эйе отправился с ней, а потом все чаще стал задерживаться там. Говорили, что он встречается с жрецами Амона и подолгу беседует с ними. Праздничное настроение пропало, на смену пришло предгрозовое затишье. Первый гневный раскат раздался примерно через месяц, когда Тутанхамон уже совсем оправился, и Нефертити потребовала отправить Кийе в Фивы. Малыш был готов смириться, но неожиданно Аменхотеп тихим и странно задумчивым голосом сказал:
- Кийе останется здесь.
Нефертити вспыхнула: впервые супруг воспротивился ее желанию. Забрав Тутанхамона, она уехала в свой дворец. А я сидела одна и все думала, чем это кончится.
Кончилось тем, что фараон все чаще стал призывать Кийе к себе, а Нефертити все больше стала задерживаться в северном дворце. Сначала на день, на неделю. А потом случилось то, что должно было случиться: Кийе забеременела. Нефертити уединилась с фараоном, просила его отослать Кийе в Фивы, но Аменхотеп твердо повторил, что Кийе будет жить в Ахетатоне.
- Тогда я не буду жить здесь, - прошипела Нефертити угрожающе.
Аменхотеп молча склонил голову. Нефертити развернулась, в саду схватила за руку Тутанхамона и исчезла. С той поры минуло много месяцев. Кийе родила девочку. Назвали ее – Рэйе, что значит Солнечная. Фараон успокоился и все больше времени проводил с взрослеющими дочками, с Кийе и малышкой. Надо ли говорить, что я привязалась к крошке Рэйе, и девочки окружили новорожденную сестричку заботой и ласками. Кийе держалась с ними по-прежнему, и девочки дружили с ней. Как ни странно, о матери они почти не тосковали, чаще вспоминали Тутанхамона. Аменхотеп как-то послал за ним, но Нефертити отказала, а потом и вовсе перестала пускать посланцев на порог. Фараон решил не настаивать, и два дворца зажили каждый своей жизнью.
А у меня душа болела и за внука и за Нефертити. Сколько раз я бродила вокруг северного дворца, но так и уходила, не увидев их. Только когда в Ахетатон по моей просьбе приехал Мануфер, она приняла его, но одного, без меня. Из северного дворца он вернулся раздавленным. Таким я его не видела никогда. Тутанхамона Нефертити ему не отдала и, видно, впервые они поссорились. Надо сознаться, что к Тутанхамону она относилась хорошо, может даже лучше, чем к своим родным дочерям. Когда он подрос, и время игр отошло в прошлое, Нефертити призвала наставников, которые занялись его обучением.
А Кийе тем временем снова забеременела, и они с Аменхотепом надеялись, что на этот раз у них будет сын. Кийе все чаще появлялась рядом с Аменхотепом, и придворные льстецы сначала робко, а потом все смелее начали величать ее малым фараоном. Но она хмурилась, потому что не любила ни восхвалений, ни подобострастия. По-прежнему она занималась домом, хозяйством, детьми и все больше любила стареющего и дряхлеющего Аменхотепа. Чуткая, трепетная, она постигла неповторимую, мудрую душу и доброе сердце фараона. Я видела, как она смотрела на него, и этого мне было достаточно. Даже когда она прятала глаза. К следующему дню рождения фараон праздника не устраивал, собрались только домашние. Достав красиво украшенный свиток папируса, Аменхотеп сказал:
- Кийе написала для меня гимн. Он очень понравился мне. Я хочу, чтобы его послушали. Прочти,- протянул он свиток Кийе.
Она покраснела, засмущалась, но ослушаться не могла, и тихим голосом прочитала нараспев, закрыв глаза и на время забыв о нашем присутствии:
«Буду видеть тебя постоянно – таково мое желание.
Буду слышать твой голос сладостный северного ветра.
Будешь давать ты мне руки твои с питанием твоим.
И буду принимать его, и буду жить я им.
Буду обонять я дыхание сладостное, выходящее из уст твоих.
Будет молодеть плоть моя в жизни от любви твоей.
Будешь взывать ты имя мое, «я здесь», скажу я.
И не надо будет тебе искать меня.
Да будешь ты, как солнце, вековечно вечно живым, как Атон.
Царь и господин, живущий правдою,
Владыка обеих земель».
Вскоре и до Нефертити дошли вести о грядущем прибавлении в новой семье фараона. Однажды слуга, пришедший из северного дворца, потихоньку передал мне просьбу прийти к ней, но так, чтобы никто не знал об этом.
В сумерках я прошла садами к северному дворцу. Слуга отворил калитку и провел меня в слабо освещенный зал. Думаю, Нефертити сделала это намеренно, чтобы я не заметила происшедших в ней перемен. Она сильно постарела, похудела, сгорбилась, шея стала сильно выдаваться вперед, скулы обтянулись, морщины скобками означились в углах губ. Минуту спустя вошел Тутанхамон, и я, было, кинулась к нему, но Нефертити рукой приказала мне оставаться на месте. Тутанхамон дождался, когда она согласно кивнула, и только тогда приблизился ко мне. Мы обнялись, и я стала расспрашивать его. Как он повзрослел, как поумнел мой мальчик. Но Нефертити вскоре отослала его. В слезах я смотрела, как уходит мой внук, оглядываясь то на меня, то на Нефертити. А она, все также сидя в отдалении, помолчала немного и придушенным голосом стала говорить о том, что дети «этой выскочки» становятся фараону ближе собственных дочерей и Тутанхамона.
- Если ты действительно любишь своего внука, ты должна помочь мне.
- Но как?!
- Ты пробовала говорить с фараоном?
- О чем?
- Обо мне, о ней, о Тутанхамоне.
- Но фараон не послушает меня.
- Тогда мы должны сами решить, что нам делать с этой женщиной,- прошипела Нефертити и вытянула вперед сухую шею, как готовая укусить змея.
- А что мы можем сделать? – обмерла я. – Она – мать детей фараона.
- Я тоже мать детей фараона, - закричала Нефертити.
Впервые услышала я, как она кричит. В этом крике было столько боли, отчаяния, что мне захотелось подбежать к ней, обнять, утешить как в детстве. Нефертити, учуяв мой порыв, снова предостерегающе подняла руку, повелевая оставаться на месте.
- Я тоже мать детей фараона, - продолжала она спокойнее. – Мои дочери и Тутанхамон имеют больше прав на царство, чем эта…, - она замолчала, задыхаясь и нервно стуча сухим кулачком по подлокотнику кресла.
- Так ты поможешь? – подняла она ко мне пылающие в сумерках глаза.
- Я не знаю как, Нефр, - сказала я как можно мягче, чтобы не вызвать нового приступа гнева и отчаяния.
- Мы должны избавиться от нее. От нее и от ее детей.
- Боги всесильные, что ты говоришь, доченька?!
Нефертити молча посмотрела на меня и махнула рукой, чтобы я ушла. Всю ночь я проплакала от жалости к ней, к Тутанхамону, который показался мне каким-то засушенным, к Аменхотепу и Кийе с детьми, которых подстерегала месть Нефертити. С той поры я уже не уезжала в Фивы, сама проверяла продукты и блюда, так что все стали подшучивать надо мной. А я в тон им говорила, что меня одолел старческий недуг подозрительности и просила быть снисходительными. Один Аменхотеп догадался о причине моих тревог и велел службе слушать меня и выполнять все мои приказания.
Но как я ни старалась, беда проникла в наш дом. Поначалу мы думали, что бледность, постоянная тошнота и недомогание Кийе – дело обычное в ее положении, но когда у нее началась кровавая рвота, я поняла – тонкое жало мести настигло бедную Кийе. Аменхотеп был в отчаянии, и хотя он ни слова не говорил, я поняла, что он тоже подозревал Нефертити. Никакие лекари не помогли, и через пару недель Кийе умерла в страшных мучениях. За семьдесят дней, уходящих на бальзамирование трупа, Аменхотеп приказал изготовить великолепный гроб и украсить его стенки строками гимна, который Кийе сочинила своему любимому фараону. После похорон он заперся и несколько дней не выходил из покоев. В притихшем дворце все ходили на цыпочках и говорили шепотом.
Потом Аменхотеп приказал разрушить галерею, соединяющую южный и северный дворец и, призвав из Фив своего младшего сводного брата Сменхкара, собрал нас в покоях. Он постарел, осунулся, усох и потух. От державной мощи остался только взгляд и… мысли.
- Я много думал эти дни и вот, что решил. Я уже стар и слаб. Вам я могу сказать это. Чтобы укрепить царский трон, нужна молодая кровь. Поэтому я сделаю Сменхкара своим соправителем, он женится на Меритатон и уедет с ней в Фивы. Эйе будет помогать Сменхкару там, и здесь… помогать мне… поддерживать порядок в северном дворце, - сказал он и задумался.- И еще. Чтобы не оставаться без царицы, я женюсь на Анхесенпаатон. Ты можешь распоряжаться своей жизнью, как хочешь, - обратился он к дочери.- Ты свободна. После моей смерти ты останешься царицей и возьмешь в мужья, кого захочешь. Пока же ты будешь считаться моей женой. И значит, наследницей трона.
Когда эти новости достигли ушей Нефертити, она металась как разъяренная пантера в западне своего дворца, где затворником и заложником остался Тутанхамон.
Иногда Эйе допускали в северный дворец и, возвратившись оттуда, он ходил взволнованный и задумчивый. Он вообще-то никогда не был разговорчивым. Когда Эйе успокаивался, и мысли его приходили в порядок, я молча поднимала на него вопрошающие глаза:
- Я видел Тутанхамона. Он вырос, окреп и возмужал. Умный мальчик, спокойный.
- А она?!
Эйе горестно смотрел на меня и не говорил ничего.
После смерти Кийе фараон не отпускал от себя малышку Рейе ни на шаг. Она спала в соседней с ним комнате, а если играла в саду, то под неусыпным присмотром кормилицы и нескольких слуг. Она, как и мать, любила украшения, надевала на себя бусы, браслеты и кружила по дорожкам. Пухленькая, любившая поесть, она мечтала быть поварихой. Всем игрушкам и куклам Рейе предпочитала алавастровую посудку, которую изготовили специально для нее в подарок от фараона. Беда подкралась, когда Аменхотеп занемог. Несколько суток его мучила лютая лихорадка, и девочку с кормилицей отослали спать на женскую половину. А утром ее постелька оказалась пустой. Обошли весь дворец, обыскали весь город. Эйе пошел к Нефертити и испросил позволения посмотреть в северном дворце: может малышка незаметно прошла через калитку и затерялась где-то. Нефертити молча сделала рукой разрешающий жест. Обошли все, но девочки не обнаружили и тут. В конце концов, решили, что она ушла к реке и утонула, либо что ее украли злоумышленники.
Уже много позже по дворцу поползли слухи, что Нефертити замуровала Рейе в одном из укромных закоулков своего дворца. (Во время раскопок Ахетатона в небольшом дворце на северном берегу пруда, в замурованной кладовой были найдены останки ребенка с бусами… и с игрушечной алавастровой посудой).
Когда Аменхотеп узнал о случившемся, он сначала не хотел верить. Открыл рот, словно собирался кричать, попытался подняться, но слабые ноги не выдержали, он рухнул и онемел. Фараона перенесли на кровать, с которой он больше не поднялся. Денно и нощно он мычал, силясь что-то сказать или позвать кого-то, и мутные слезы текли по обескровленным впалым щекам. Мы с Анхесенпаатон не отходили от его постели. На третью ночь он немного успокоился, перестал беззвучно плакать, и сухими ждущими глазами скорбно смотрел в одну точку. Потом взор его прояснился, лицо разгладилось, стало светлым, осиянным и счастливым. Он прошептал: «Кийе, Рейе», и испустил последний вздох.
Весь город оплакивал фараона. В Ахетатоне его любили. Мы препоручили Аменхотепа жрецам, чтобы они приготовили его к погребению.
(На подготовку усопшего к погребению в древнем Египте обычно уходило более двух месяцев. При бальзамировании прежде всего специальными крючками через нос извлекали мозг, из тела удаляли внутренности и, обработав, клали в специальные сосуды с крышками – канопы. Тело помещали в приготовленный состав – натрон. По истечении 70 дней его вынимали, тщательно промывали, внутреннюю полость тела заполняли благовониями, вместо сердца клали изображение жука-скарабея. Оставался скелет, обтянутый кожей, но вполне узнаваемый. Затем тело заворачивали в белые льняные пелены, пропитанные камедью и смолами. Мумию одевали, украшали, на лицо помещали маску, а сверху покрывали саваном. Готовую мумию укладывали в саркофаг. Иногда таких саркофагов было два).
Но тут прибыл посланец из Фив и сообщил, что Тэйе сильно занемогла и призывает меня к себе. Я кинулась туда и едва застала сестру в живых. Она умерла у меня на руках. А я, как гонимый злым ветром сухой лист, поспешила обратно в Ахетатон, чтобы успеть похоронить моего Аменхотепа. И тут мне рассказали страшное. Нефертити приказала тайно вскрыть гробницу Кийе. Мумию ее вывезли неизвестно куда и сожгли, а гроб срочно переделали для Аменхотепа. Когда погребальная ладья перевозила саркофаг фараона на западный берег, к его последнему приюту, я узнала этот гроб с подтертыми словами гимна Кийе, а на крышках каноп увидела изображение ее головы. Я плакала, но мысли мои были смиренными и утешными. Несмотря на старания Нефертити, они были вместе, и здесь, в гробу, где еще витал дух Кийе, и там, за гробом.
Нефертити принесли на похороны в закрытом паланкине, и ее никто не видел, но я чувствовала на себе сверлящий взгляд. Без страха, без отчаяния я думала, что следующей, видимо, будут хоронить меня. Я уже была готова к смерти. Глядя на вытянувшегося Тутанхамона, который вместе с Эйе шел рядом с палантином Нефертити, я молила богов, чтобы они пощадили моего любимого внука.
Сразу после похорон Нефертити призвала к себе Эйе, Сменхкара и Меритатон. А я ходила одна по опустевшим покоям южного дворца и хотела только одного: чтобы вся черная злоба, весь яд Нефертити излились на меня. Когда они вернулись, я упросила Сменхкара, не дожидаясь утра, возвратиться в Фивы. Но то, чего я опасалась, все-таки случилось. Судно, прибывшее из Фив через месяц, принесло весть о том, что Меритатон и Сменхкар занемогли. Вскоре они умерли один за другим, а у меня уже не было сил ехать на очередные похороны.
В отчаянии я думала, что если у Нефертити поднялась рука на собственную дочь, то уж над внуком она не задержится. Но оказалось, что они с Эйе замыслили совсем иное. Задумали такое, что позволило бы им забраться на самую вершину пирамиды власти. Они женили на овдовевшей Анхесенпаатон Тутанхамона, и он стал фараоном. Но страной правила Нефертити и не оставлявший ее теперь Эйе.
Однако на острие власти трудно удержаться вдвоем. Я заметила, что Эйе все больше и больше склоняет Тутанхамона к себе. Он переселил их с Анхесенпаатон в южный дворец, где были все канцелярии, службы, где сидели писцы, распорядители, куда приезжали посланцы из всех номов Египта и из других стран.
Нефертити осталась одна в северном дворце, откуда все разбегались и постепенно перебирались в Фивы. Сад хирел, дороги зарастали, словно после отъезда Тутанхамона душа покинула этот дворец. Хозяйство постепенно распадалось. Из разговоров слуг я узнала, что Нефертити совсем облысела и исхудала так, что превратилась в мумию. Она не выносила солнечного света и сидела в потемках, не двигаясь, по нескольку дней. Она перестала выходить из своих покоев. Только верная служанка приносила еду и ухаживала за ней. Из-за этой обособленности не сразу заметили странное, мертвенное затишье в левом крыле дворца, а когда хватились, то служанку нашли еле живой на пороге первой комнаты: упав, она сломала бедро и не могла двигаться. Из внутренних покоев доносился невыносимый смрад. Нефертити умерла, сидя в кресле. Мухи роем поднялись с обезображенного трупа, в котором нельзя было угадать той, что совсем недавно была самой красивой, самой любимой и почитаемой женщиной Верхнего и Нижнего Египта. Бальзамировать ее не стали во избежание разговоров и пересудов. Труп сожгли ночью в глухом углу сада.
(* Захоронение Нефертити до сих пор не найдено).
Теперь уже все уехали из Ахетатона в Фивы, и снова этот стовратный город стал столицей. Старые храмы восстановили, в них, как и прежде, воссиял Амон-Ра, и в праздник Опет священная ладья с миниатюрным храмом Амона, статуей бога и обелисками снова отправилась вверх по Нилу. Народ, ликуя, сопровождал ее на папирусных лодках и плотах, а собравшиеся на берегу радостными криками приветствовали торжественный кортеж. Теперь, думала я, наши старые боги смилостивятся над нами.
К тому времени Тутанхамон из мальчика разом преобразился в молодого мужчину. Он даже перегнал ростом Анхесенпаатон (к тому времени её переименовали в Анхесенамон в честь бога Амона), и разница в возрасте стала почти незаметной. Их всегда видели вместе на праздниках, на охоте, прогулках, в саду. Боги! Как радовались все, глядя на них. Страна успокоилась и снова стала процветать. Государственные дела при новом фараоне полностью вел Эйе, которого Тутанхамон объявил визирем и верховным жрецом Амона. Как пролетел этот счастливый краткий миг, никто не заметил. Мы, старики, ведем счет времени по горестным датам, вспоминая утрату дорогих нам людей. Это случилось как раз в годовщину смерти Нефертити. Гуляя по саду, фараон с женой собирали цветы, и Тутанхамона укусила змея. Лекари кинулись что-то делать, но через час фараона уже не стало. Потом во дворце шушукались, что это Эйе убрал фараона, но я не верю. Я-то знаю, что это Нефертити… опять – и теперь уже навсегда – забрала моего мальчика к себе.
Анхесенамон чуть разума не лишилась с горя. Траурная тень нависла над дворцом. Эйе ходил, погруженный в свои мысли, никого не замечая. И вдруг ко мне прибежала Анхесенамон и сказала, что Эйе хочет взять ее в жены. Я поняла, что яд власти отравил его кровь и разум, что ему уже мало быть рядом, он хочет властвовать сам. Я кинулась к Эйе.
- Что ты задумал? – сказала я ему. – Тебе шестьдесят. Ты – старый человек, а она – молодая, ей надо иметь детей. Что за жизнь ты ей готовишь?! Это все равно, что заживо схоронить. Ей всего двадцать четыре года, и она второй раз остается вдовой. Ни отца, ни матери у нее нет, чтобы защитить. Не сокрушай сердца ее. Пожалей девочку!
Эйе молча ходил из угла в угол. Лицо его было покрыто серой щетиной, густые брови топорщились над маленькими, глубоко посаженными глазами, нижняя губа отвисла, обнажив желтые зубы с острыми клыками резцов. Он напоминал дикого вепря, завезенного в царский зверинец из северных стран.
- Молчи, женщина, - прорычал он, придвинув ко мне страшное свое лицо. Не сказав больше ни слова, я ушла. Обнявшись, мы проплакали с Анхесенамон всю ночь, а потом я надумала.
- Доченька, у хеттского царя много сыновей. Срочно отправь ему письмо, пусть он пришлет одного из царевичей тебе в мужья.
Анхесенамон выводила палочкой иероглифы, слезы текли по ее щекам и падали на лист папируса.
«Мой муж умер. Сына у меня нет. А у тебя, говорят, много сыновей. Если бы ты дал мне одного из твоих сыновей, он стал бы моим мужем».
Ночью наш посланец отправился на север. Прошел почти месяц, ответа не было, и Анхесенамон отправила второе письмо.
«Коли был бы у меня сын, разве стала бы я писать в чужую страну о своем собственном унижении и унижении моей страны? Тот, кто был моим мужем, умер. Я не писала ни в какую другую страну, только тебе написала. Говорят, у тебя много сыновей. Так дай мне одного твоего сына! Мне он будет мужем, а в Египте он будет царем», - умоляла бедная Анхесенамон.
И второй посланец тайком отправился к хеттскому царю Супиллулиму. Эйе сторонился нас, но я видела, что он готовит задуманное. Минуло два месяца. Мануфер приехал на похороны Тутанхамона, а хеттского царевича так и не было. Перед самыми похоронами Тутанхамона вернулся наш первый посланец и сказал, что хеттский царь Супиллулима после размышления отправил в Египет своего сына с небольшой свитой. Наш посланец опередил их, чтобы сообщить утешительную весть. Мы приободрились и стали ждать. Но солнце всходило и заходило, а царевича все не было.
Настал день плача по Тутанхамону. С утра Анхесенамон была в саду. Она ходила между деревьями и тихо звала Тутанхамона, собирая цветы. Я обняла ее и посадила в колесницу. Качаясь из стороны в сторону, Анхесенамон безостановочно шептала «Тутанхамон, Тутанхамон». Когда катафалк установили на погребальной ладье, и остальные суда вслед за ней отправились на другой берег Нила, плакальщицы, заламывая руки, закричали: «На запад, на запад уходишь ты! Место, которое ты любил, ныне стонет и горюет. Не уходи в страну вековечности. Зачем оставил жену ты такой молодой?! Зачем ты оставил ты ее одну?! Без детей, отца и мужа оставил ты ее! Без фараона оставил ее ты!»
Собравшиеся на восточном берегу вторили им, а сидящие в лодках не утирали слез своих. Анхесенамон неожиданно успокоилась. Склонившись, она плела венок из собранных в саду цветов, а оставшиеся по одному бросала в воду и смотрела, как их уносит течением. Этот венок, она держала в руках, идя между мной и Эйе вслед за процессией жрецов, которые с торжественными песнопениями медленно несли на плечах царский гроб. А когда саркофаг установили в погребальной камере, Анхесенамон положила на него свой венок и опустилась рядом на холодные камни. Жрецы расставили всю утварь, которая понадобится нашему Тутанхамону в загробном мире, и стали выходить. На пороге появился каменщик, и Анхесенамон снова забилась в рыданиях, умоляя замуровать ее рядом с любимым. Я посмотрела на Мануфера, и он, взяв ее на руки, вынес на солнечный свет. (Когда был открыт саркофаг Тутанхамона на крышке гроба лежал увядший букет из живых цветов).
С того дня мы с Анхесенамон не выходили с женской половины. Жрецы торопили, но мы выжидали, надеясь на чудо. И каждый день уносил одну за одной последние крупицы надежды. Как-то ночью служанка разбудила меня и сказала, что вернулся второй посланец. Обрадованная, я кинулась к нему, но, увидев измученное и горестное лицо, поняла, что приехал он не с добром.
Он рассказал, как, подгоняя коня вдоль берега Нила, замешкался на размытой водой дороге и заметил на реке два судна: одно – египетское, изогнутое луком, с квадратным парусом, второе – более плоское, иноземное. Наш посланец, укрывшись, наблюдал, как оба они приблизились к берегу. С заморского судна сошел молодой человек в ярком зеленом одеянии и пересел на фиванскую лодку. Но пока они вели переговоры и отдыхали, один из слуг, крадучись, поднырнул под заморское судно и, несколько минут спустя, незаметно вернулся обратно. Потом обе лодки отправились вверх по реке. Но когда они оказались на середине, люди на заморском судне стали махать руками и звать на помощь египетскую ладью. Однако та хода не замедлила, рабы продолжали усердно работать веслами, и вскоре обе лодки исчезли из виду: египетская ушла в сторону Фив, а чужеземная скрылась под водой.
Я поняла, что ждать больше нечего, но как сказать об этом Анхесенамон? Она сидела похудевшая, потухшая, и не было в ней сил даже для плача. Я ее утешала, что Эйе не вечен, и что после его смерти она сможет выбрать себе в мужья, кого захочет. Когда мы встречались с Эйе, он смотрел на нас с такой открытой злобой, что я потеряла сон. Теперь, когда власть лежала у него на ладони, и оставалось только сжать кулак, чтобы удержать ее, он не остановится ни перед чем. И страх за сына овладел моим сердцем.
Когда минули все сроки, Эйе провозгласили фараоном и супругом царицы Анхесенамон, а я, не медля, отправилась с Мануфером в далекую землю Куш, куда сын так долго звал меня и куда до сих пор меня не пускали заботы о близких. Теперь почти все они ушли в страну вековечности, и я впервые почувствовала себя непривычно свободной и оттого несчастливой, никому не нужной, как трава в камнях ограды. Впрочем, что я? Со мной был сын. Судно наше все дальше уходило от Фив, где осталась Анхесенамон, которую, как бедную мушку, оплел своей липкой паутиной Эйе.
Через сорок дней плавания вверх по течению мы прибыли в страну Куш, во дворец, где жил мой Мануфер. Он с гордостью показывал свои владения, и постепенно жизнь моя потекла в тихих и неприметных заботах и радостях. Но мало осталось дров в очаге моем, и огонь его становился все слабее. Мы с сыном часто ходили в местный храм, но однажды, чувствуя слабость, я осталась дома. Однако едва Мануфер вышел, я собралась с силами и решила нагнать его. Повернув на ведущую к храму улицу, я заметила сына исчезающего за колоннами храма. Но в самом храме его не оказалось.
- А где Мануфер? – спросила я жреца.
Тот помедлил в замешательстве, а потом указал на неприметную дверь, за которой оказалась нисходящая вниз лестница. Оттуда пробивалось пламя светильника. Держась за стену, я медленно спустилась. Мануфер стоял у небольшого алтаря и смотрел перед собой. Заслышав шаги, он недоуменно обернулся, и я увидела на стене изображение молодой Нефертити с надписью величания и долгоденствия: «Жена царева, жива она вечно!» ( При проведении археологических изысканий в Нубии среди развалин дворца обнаружили остатки небольшого алтаря с изображением Нефертити).
Я застыла, не отрывая глаз от облика той, которую усиленно изгоняла из своей памяти. Разум мой затмился, и от смущения разума родился страх. Утробный страх за сына, за Мануфера. Забытое, неуютное, колючее и мучительное чувство ненависти заполнило мое сердце, как вытекший из раны гной. Мне показалось, что улыбка зазмеилась на губах Нефертити, и она слегка повернула ко мне холодное, надменное лицо. Но вместо сиятельной красавицы я увидела голый, покрытый мухами череп. Как тогда во внутренних покоях северного дворца. Смердящий запах заполнил помещение, нечем стало дышать, в глазах потемнело. Мрак поглотил меня, тело ослабело, и не было больше сердца в груди, и не отличала я жизни от смерти.
Я почувствовала, как Мануфер подхватил меня на руки и понес. Чем выше поднимался он, тем легче становилось мое тело, тем умиротвореннее замирала душа. Надо мной распахнулись небеса, и в сиянии солнечных лучей я увидела Тэйе и Аменхотепа, Кийе с малышкой Рейе, Тутанхамона, Меритатон со Сменхкаром и еще какого-то незнакомого, но приятного юношу в зеленом одеянии. Они протягивали ко мне руки, и я поняла, что иду к ним. Иду туда, где нас не настигнет больше месть ненавистной Нефертити.
И еще успела подумать я, что, в кого бы не вселилась потом душа моя, она не сможет освободиться от этой ненависти. Видя запечатленный в камне лик Нефертити, люди будут по-прежнему восхищаться величавой и неприступной красотой ее. Все, кроме тех, в ком пребудет хоть частичка моей души.