Тропинки нет. Снег по колено. И тишина. Только ели скрипят, горит лицо и сердце стучит всё сильнее. Сколько раз надо себя ударить, умыться снегом и ещё ударить, чтобы она простила?
Пришёл. Не могу попасть ключом, руки окоченели. Лишь бы она простила. А иначе – конец. Скрипнула дверь и закрылась. Щелкнул замок. Не могу стащить набухшие ботинки, полные снега. Повесил куртку. Я словно в клетке, боюсь шевельнуться.
– Эва!..
Не подняла глаза. Я – пустота для неё, прозрачный воздух.
– Эва, прости меня, глупого! Прости, пожалуйста!
Слышу, как громко тикают часы и как она перевернула страницу. Отчаяние моё безгранично как вечность. Дошёл до кресла и сел. Нет сил и смысла. Я заблудился в холодном лесу. Некого звать, и никто не услышит. Потянулся за гитарой. Мокрые пальцы теперь горят огнём, больно режут струны, но я хочу сейчас тихонько играть и плакать. А больше ничего нет у меня.
Подняла глаза, кажется, слушает. Неужели это мой шанс? Тогда я сумею! Дрожь пробивает, и в комнате словно запахло озоном. Я буду играть то, что я хотел бы сказать. И пусть звуки текут от меня к ней, соединяя нас невидимой нитью, только бы не спугнуть, не нарушить нашу хрупкую связь. Я играю то, что больше не смогу повторить завтра. Я хочу показать ей всю исцарапанную ветками душу, всю боль и раскаяние. Кажется, Эва плачет. И я тоже.
Бросилась ко мне, и остановилось время. Обвила руками, целует затылок.
Прижалась, и я чувствую, как содрогается её худенькое тело от слёз, но это уже совсем другие слёзы, мы плачем от счастья, и в приоткрытое окно врывается свежий ветер, колышутся лёгкие шторы, солнечные зайчики взбесились, соль на губах, а гитара, кажется, только что с грохотом упала. Ну и чёрт с ней!
Я был её учителем. Она сидела за третьей партой под окнами, всегда на втором варианте. Слегка краснела, когда я вызывал её к доске, бросала на меня укоризненный взгляд, поправляла обтягивающие джинсы, широким шагом огибала длинный учительский стол, там поднималась на одну ступеньку и вдруг становилась робкой. Эта робость сильно меня удивляла. Она была внутри, не снаружи, и контрастировала с её открытым лицом, прямой спиной, сильным телом. Эта робость была тем более странной, что Эва прекрасно училась, но у доски её словно подменяли. Она осторожно высказывала мысль, делала паузу, замирала и смотрела на меня. А если я отворачивался, прохаживаясь между рядами, – замолкала. И этим приучила меня находиться поблизости, в поле её зрения. Я понял и молчаливо согласился, что это важно для неё, независимо от причин. Привык, что она внимательно следит за моим выражением лица и по еле уловимым признакам умеет понять, что ей делать дальше. Вот тогда, я считаю, и зародилась наша связь. Эва научилась понимать меня без слов, а я чувствовал, что могу управлять ею одним только взглядом, что она нуждается во мне и благодарна мне.
Однажды перед их уроком я обнаружил в своих конспектах аккуратно сложенную записку, написанную фиолетовыми чернилами – анонимное признание в любви. Почерк я не узнал, в тетрадях все писали шариковыми ручками; я не стал задумываться и просто отмахнулся, списал эпизод на чью-то неудачную шутку. Мне было двадцать семь, я разводился с женой и обдумывать подобные глупости просто не имел времени.
Но прошла неделя, и я получил второе письмо, гораздо более странное, чем первое. В нём извинялись за предыдущее и обещали больше не тревожить, потому что не каждый цветок должен получить свой дождь и свою пчелу, и не всякая протянутая рука встречает другую руку. И никакая сила любви не вправе ни ждать, ни требовать, ни даже молить богов о том, что может помешать другому. После такого благоразумного вступления меня просили о маленьком знаке, если на то будет моя воля. Я должен был захватить с собой мел и незаметно, проходя мимо угла школы, нарисовать на плитке белый крестик. Если в любой из дней он появится на стене, рядом с ним обязательно появится и другой. И пока их не смоет дождём, они будут вместе. Если же белого крестика не будет – пусть там останется пустота, похожая на одиночество или вечность.
Это письмо я уже не мог игнорировать. Оно чем-то задело меня и не отпускало, я всматривался в лица будущих выпускниц, и если раньше все они казались мне милыми и наполненными интересом к явлениям природы, то теперь ни за кого из них я не смог бы поручиться. Но больше всех я подозревал, конечно же, Эву. Именно из-за той неуловимой связи, о которой знали только я и она.
Я придумал план, как выявить автора писем. Сейчас, спустя много лет, этот план поражает меня своей наивностью, ведь он мог провалиться в первый же день и выставить меня круглым дураком. Но в тот момент мне так не казалось. После одного из уроков я отпустил весь класс, а Эву пригласил в подсобку, где на столе уже лежало сложенное письмо, в том же виде, в каком его подбросили мне. Эва нерешительно вошла и остановилась у стола. Я сказал, что хочу спросить у неё кое-что важное и указал глазами на письмо. Эва тут же залилась ярким румянцем, а я всё понял, и можно было не продолжать этот постыдный допрос. Но остановиться я не сумел, и по инерции попросил её объяснить, что она видит перед собой. Эва совсем смутилась и стала похожа на загнанного зверька, не способного ни убежать, ни обороняться. Её губы задрожали, и из глубоких серо-зелёных глаз хлынули слёзы. При этом за всё время она не проронила ни единого звука, ни всхлипа. Мне стало стыдно, что я мучаю девочку, такую искреннюю в своих чувствах и такую теперь униженную. Я хотел дать ей салфетку, но Эва мотнула головой, что не надо, да и салфеток не было. Тогда я просто открыл руки в её сторону, и Эва сама вошла в мои объятья, уткнувшись мокрым носом в плечо. Помню её длинные, гладкие, золотистые волосы, как я осторожно гладил их и бормотал какие-то слова утешения. Эва прижималась ко мне и плакала, такая нежная и тёплая, не чужая, а наоборот, очень близкая, как будто мы давно уже вместе, и она вся принадлежит только мне одному. И у меня в голове тоже всё перемешалось, и мир остановился.
Мы стали жить вместе, скрывая это от всех. Родители Эвы уже второй год работали в Греции, она жила одна, и я просто к ней переехал. В школу мы ходили с пятиминутной задержкой и разными дорогами, но сначала перед выходом несколько минут обнимались в дверях, «чтобы хватило до вечера», как говорила Эва. И я обязательно должен был честно ответить, лучше ей будет в сером или в песочном свитере, надевать ли сегодня куртку. Меня всё это и удивляло, и умиляло одновременно. В школе мы вели себя как настоящие актёры, и если даже играли не безукоризненно, то никому не приходило в голову обратить внимание на подчёркнутую вежливость Эвы, или на мою явную предвзятость по отношению к лучшей ученице, вынужденной отдуваться за тех, кто знал меньше. Ни единого раза Эва не попросила меня дать задания перед контрольной или не спрашивать её, если она не хотела отвечать. Зато дома мы не отрывались друг от друга. Эва не отпускала меня ни на секунду. Я заменял ей и родителей, и подруг, и домашних животных. Мы вместе готовили еду и мыли посуду, вместе делали уборку и даже застилали постель в четыре руки. Если я варил утром кофе, то Эва тоже крутилась на кухне, периодически обнимая меня сзади, а я умолял её не создавать аварийную ситуацию. Если мне нужно было готовиться к урокам и я занимал её рабочее место – она просила разрешения посидеть рядом и устраивалась на диване с книжкой. Иногда я замечал, что она пытается тайком писать на весу в тетрадке, и требовал сесть за стол. Эва вздыхала и после нежного поцелуя уходила в другую комнату. Мне льстило, что она так привязана ко мне, часто я читал в её глазах восхищение, радовался тому, что она такая нежная и послушная, что мы за два месяца ни разу не поссорились. Что касается моих собственных чувств, то учитывая разницу в возрасте, я старался не отпускать себя окончательно, придерживать их, хотя бы до понимания, что влюбленность Эвы – не случайный эпизод в её жизни. Но и тогда я понимал, что уже не смогу без Эвы.
Так продолжалось два месяца, а в апреле меня вызвали к директору, и ничего не оставалось, как всё подтвердить.
– Максим! – сказала она. – Лучше бы ты в запой ушёл на месяц, я бы прикрыла больничными. Лучше бы ты получил пятнадцать суток за хулиганство. Но только не то, что ты сделал. Ты меня расстрелял. И не смотри на меня такими честными глазами, а то сейчас так влеплю с размаху, как ещё никого в жизни не била. Ну почему? Почему вы не подождали до мая?! Вам целой жизни показалось мало?
Я написал заявление. Трудно было уходить из школы, где я знал каждую ступеньку, но гораздо труднее было Эве – родители решили, что она опозорила семью, предала доверие, загубила свою честь. Они по-прежнему высылали ей деньги, но полностью перестали общаться. Эва вытерпела и два тяжелейших последних школьных месяца, когда каждый портрет в каждом кабинете смотрел на неё из-под насупленных бровей, не говоря о бывших моих коллегах. Я знаю, чего ей это стоило. На выпускной вечер Эва не пошла. Забрала свою медаль с аттестатом – и сразу закрыла за собой двери актового зала, чтобы навсегда расстаться с теми, кто считает, что взрослость начинается ровно на следующее утро после выпускного.
Летом она уехала на другой конец страны и поступила на факультет культурологии. Первые месяцы мы жили порознь, платили сказочные суммы за телефонные счета, писали бесконечные письма и ждали каникул. Эва очень страдала. Одна, в чужом городе, без поддержки родных и друзей, – она ещё больше нуждалась во мне, и мне передавались её чувства. Я лихорадочно искал любую работу рядом с ней, и как только меня взяли на испытательный срок монтажником окон, сразу же переехал. Мы поселились в студенческом общежитии, и та маленькая комнатушка с потёртым диваном, скрипящей дверью и заваленным конспектами кухонным столом показалась нам райскими хоромами.
Эва скучала по родителям. Она пробовала с ними помириться, но мама поставила невозможное условие: чтобы мы расстались. Эва сказала, что у мамы непреклонный характер, и всё дело в ней, а папа не сможет ей перечить.
Так мы добились своего и каждый заплатил свою цену за любовь. Мы надеялись, что всё самое страшное мы уже пережили. И у нас впереди, действительно, была целая жизнь.
Теперь я варил кофе на маленькой электроплитке, уже один, потому что в душ стояла очередь и по утрам каждый знал свою задачу. Торопливо завтракали, и я провожал Эву на занятия. Мы по-прежнему обнимались «на весь день» и потом скучали друг без друга. Я наизусть знал её расписание, и если был дома к нужному часу, то встречал Эву у входа в университет, и мы шли гулять – в парк или к водонапорной башне, оттуда вниз по ступенькам спускались к реке. Я всегда обнимал её правой рукой за талию. Странно, но я ни разу не спросил, удобно ли ей обнимать меня левой. Мы не замечали дороги, грызли яблоки, пили минералку, а беседа то затухала, то разгоралась, и мы легко могли пойти по второму кругу.
Со мной Эва уже не была такой робкой, как прежде. Могла долго рассказывать что-то, и важно было не сбивать её с мысли, потому что она могла обидеться и на время спрятаться в ракушку, откуда приходилось потом её выманивать. Иногда я каким-то неосторожным замечанием случайно задевал её ранимое самолюбие, и Эва мгновенно останавливалась, высвобождалась из моих объятий и всем своим видом показывала, что сейчас развернётся и пойдет в неизвестном направлении, отчего я моментально становился шёлковым и просил прощения. Постепенно я выучил её реакции, больные места и опасные темы, научился быстро избавлять её от принятия решений и любого трудного выбора, иначе дело могло закончиться слезами, привык хвалить и не критиковать, отвлекать от всего, что её огорчало, долго уговаривать, сосредоточенно слушать и не перебивать, даже если пауза казалась окончанием предложения. Я научился предугадывать её обиды и вовремя замолкать, и это было очень похоже на то, как она сама у школьной доски замолкала, читая по моему лицу. Я был нужен ей тогда, но неизмеримо сильнее она нуждалась во мне сейчас. И эта потребность только увеличивалась по мере того, как я подстраивался под её характер, – автоматически и без усилий. Ради Эвы я научился быть терпеливым, осторожным и очень чутким. И казалось, мы нащупываем ту гармонию, которая появляется со временем между любящими людьми. Я говорю «мы», хотя в нашем случае всё зависело от меня. Но если разобраться глубже, то именно Эва незаметно превращала меня в любимую перчатку, без которой руке уже невозможно.
Как-то я рассказал ей историю из своих студенческих лет. В то время мне стоило громадных усилий пригласить девушку на танец, а слово «познакомиться» вгоняло в краску и делало совершенно недееспособным. Но однажды я решительно захотел измениться, раз и навсегда покончить со страхом, парализующим мою волю и отравляющим желания. Нужно рискнуть, совершить смелый, отчаянный поступок, сказал я себе, и на следующей вечеринке я настроил себя на победу, адреналин просто кипел в моём теле, мышцы то и дело вздрагивали. Я толком не знал ещё, что именно должен сделать, но был уверен, что не струшу и не отступлю. Я вошёл в большой зал, и пока яд привычного страха не успел парализовать меня, направился прямиком к открытому окну, где курили незнакомые девушки. На ходу я выбрал самую красивую, подошёл вплотную, спокойно забрал из её руки дымящуюся сигарету, затянулся сам, затем медленно поднес её к губам ошарашенной девушки, остановив руку в сантиметре от цели, и громче, чем следовало, произнёс: «Всем привет! Меня зовут Максим».
Девушка несколько секунд неподвижно смотрела на меня, потом тихо сказала: «Я Анжела», подалась всем телом вперёд и приняла губами сигарету. Я сиял изнутри. И с тех пор каждый раз, если нужно решиться, я вспоминаю… тот день и своё состояние.
– Ты хотел сказать: Анжелу, – произнесла Эва с улыбкой.
– Я подбирал правильное слово. Анжелу – нет. Я даже плохо помню, как она выглядела. Мы начали встречаться, но через месяц расстались.
– Почему?
– Я могу рассказать, но тебе может быть неприятно слушать детали.
– Мне интересно! Это же было до нас, – сказала Эва с трогательной простотой.
– Прозвучит странно, но Анжела хотела, чтобы я её бил, – сказал я и посмотрел на Эву вопросительно, не зная, стоит ли продолжать. – Я так и не понял, зачем. Она ждала от меня напора, грубой силы.
– Это было в постели? – Эва отвела глаза в сторону.
– Нет, заранее. По-другому ей не нравилось. Она специально начинала меня провоцировать, выводить из себя, но именно для того, чтобы я взбесился. И как только я допускал вспышку гнева, она тащила меня в постель.
– И ты её бил?
– Ну, не в прямом смысле. Я мог выйти из себя словесно. Мог скрутить руки, чтобы не царапалась. Или встряхнуть. Потом я уже знал её сценарий и просто изображал злость. Но моего притворства хватило ненадолго. Ей хотелось настоящей боли, унижения, а я чувствовал, что постепенно привыкаю играть чужую роль. И эта маска может сильно прирасти к лицу, изменить мой характер.
– Скажи, Максим, – Эва пристально посмотрела на меня, – я тебя тоже меняю?
У меня по спине пробежал холодок от внезапного осознания правды. Но я взял себя в руки и решил уклониться от прямого ответа:
– Знаешь, Эва, люди всегда влияют друг на друга. И что-то меняют, конечно. Мария Вальтер в семнадцать лет тоже меняла Пикассо, и это сразу видно по картинам с плавными линиями. Когда-нибудь мы поедем с тобой в Париж, там есть его музей, и посмотрим вживую.
Но на самом деле я глубоко задумался. Нужно ли становиться табуреткой для любимого человека, чтобы он чувствовал себя выше? Превращаться в пластилин, чтобы не чувствовать боли от его шипов? В чём заключается истинная любовь? Не в том ли, чтобы помогать человеку расти и избавляться от своих демонов, а не совместно лелеять их всю жизнь? Как быть, если от тебя ждут всегда одного и того же, а другие твои черты приглушаются и утрачиваются? И ещё я подумал, что если я не изменю Эву, то она изменит меня. И вряд ли это будет лучше для нас, потому что мы оба станем изогнутыми придатками друг друга. И любовь наша будет такая же изогнутая, как подкова. И один из нас постепенно сотрётся или лопнет.
Так я решил, что надо выровнять Эву, пока не поздно. А если мне удастся таким образом сделать её счастливее, то это будет высшей наградой за мои труды.
При первом же удобном случае я изложил ей свой план.
– Я согласна попробовать, – ответила Эва. – Я тебе полностью доверяю. И ты опять сможешь почувствовать себя учителем, а я – твоей ученицей. А что конкретно мне нужно делать? Ты уже придумал?
– По крайней мере первое задание я уже знаю. Ты должна вместо меня отнести бутылку водки коменданту, чтобы нам оставили комнату на следующий год.
Эва со смехом замахала руками:
– Нет, дорогой, только не это! Умоляю! Я провалюсь сквозь землю, и ты получишь инвалида в колясочке.
Дело продвигалось туго. В трамвае Эва так и не смогла спросить у пассажиров, где нам лучше выйти, и мы поехали на конечную. За презервативами она хоть и пошла, но вышла из аптеки ни с чем, «потому что там постоянно были другие люди». И всё в том же духе. Я видел, что ругать её бессмысленно: Эва хотела, но физически не могла выполнять мои задания.
И тогда я подумал, что если я хочу изменить Эву в обычной жизни, то начинать нужно там, где мы с ней одни: начинать нужно с постели, где она вела себя точно так же робко. Она просто закрывала глаза, как будто всё дальнейшее её не касалось, и мне оставалось самому решать, чего я хочу. Естественно, я и так был на седьмом небе и не просил ни о чём лишнем, но если для пользы дела нужно было расшевелить Эву, то почему бы не сделать этого? Я купил две книжки с картинками и описаниями сексуальных игр, сходил в секс-шоп, там выбрал несколько нужных, на мой взгляд, предметов, – и надо было видеть изумление Эвы! Она долго боялась прикоснуться к розовому фаллоимитатору, а когда он завибрировал у неё в руках – от неожиданности уронила его на пол. Однако любопытство и моя мягкая настойчивость взяли своё. Ту ночь я помню до сих пор в мельчайших деталях. Эва открыла глаза, и я заметил в них первые, ещё очень далекие лучики пробуждающейся смелости.
Уже через месяц-другой наших экспериментов можно было точно сказать, что мы на правильном пути. Мы перепробовали множество ролевых игр, и оказалось, например, что в роли полицейского Эва очень даже убедительна. Она входила в образ, и куда только девалась вся её скромность. Я наслаждался каждым её новым шагом, а она их совершала с удовольствием и сама себе поражалась, мы спрашивали друг друга, как можно было раньше жить без этого. И не только по ночам, Эва начинала меняться повсеместно.
– Я была в аптеке! – заявила она в один прекрасный день с горящими от радости глазами. – Вот, получи и распишись! – она вытащила из рюкзака неимоверной длины серебристую ленту презервативов, повязала мне её шарфом на шею, горячо поцеловала в губы и с визгом запрыгала зайчиком, поджимая ноги, пока я не поймал её в объятия. И мне самому хотелось прыгать, визжать и радоваться вместе с ней.
Теперь Эва всё чаще сама решала, какой подарок выбрать друзьям, какой фильм посмотреть, не спрашивала постоянно, что приготовить на ужин и куда мы пойдем в воскресенье. Она неплохо рисовала, и постепенно стены нашей комнаты превратились в маленькую галерею карандашных рисунков разного размера в стиле ню, среди них выделялась полуобнаженная фигура Эвы в очень интересном ракурсе и почти в полный рост. Её появление в рамке над диваном стоило мне долгих уговоров, ведь теперь каждый входящий осматривал фигуру самой художницы совсем другими глазами, и Эва училась не краснеть, а сейчас бы я сказал: «отделять себя от героини».
Я видел, как ей нравится её новое состояние. Теперь её не нужно было просить, она сама проявляла всякую инициативу, а я старался не мешать, как ребенку, который, едва научившись ходить, тут же пробует оттолкнуть руку, за которую он ещё вчера цеплялся изо всех сил. Я восхищённо смотрел на Эву и гордился ею. Это был и мой собственный триумф: вопреки всем учёным скептикам, уверяющим, что менять взрослого человека – непосильная задача, всё задуманное мной работало великолепно. Одновременно я получал огромное удовольствие от своей роли. Эва была права: новая работа лишила меня возможности воспитывать других, а эта потребность никуда не делась. Конечно, мы были лишь в начале пути, Эва всё ещё зависела от меня, но уже было понятно, что мы уходим постепенно от симбиоза сильного и слабого к отношениям равных и свободных. А именно такую любовь я представлял себе настоящей.
Мы всегда засыпали в обнимку. Эва щёлкала выключателем и запрыгивала под одеяло, укладывала голову на изгиб моей руки, и наши ноги переплетались. Я старался не шевелиться, пока она не уснёт, прислушивался, как мы дышим: сначала синхронно, потом я отставал, потом она меня постепенно догоняла с другой стороны, и опять в унисон. Рядом тикал будильник, из открытого окна доносился скрежет колёс последнего трамвая, заворачивающего к университету. В тишине, рядом с Эвой, меня часто ужасала мысль о конечности жизни. Я думал о том, как же она смогла решиться на те письма. Ведь это самый важный поступок в моей жизни, который совершил не я, а другой человек. Два маленьких кусочка бумаги, написанные несмелой рукой, без которых не было бы ни-че-го.
Летом мы поехали в наше первое путешествие – в Коктебель. И там случайно обнаружили, что если долго идти вдоль берега, то под конец начинаются пляжи нудистов, и мы сразу захотели проверить себя. Выбрали удобное местечко – у небольшой скалы из светлого известняка, защищающей от ветра. Я то и дело посматривал на тех, кто раздевается на берегу или уже лежит, совершенно не смущаясь наготы. Мы с Эвой решили подражать остальным, вести себя так, словно никого нет. Или словно греха нет, как было в раю. Но всё-таки я стеснялся, особенно поначалу. А у Эвы вообще не возникло проблемы: она просто раздевалась, аккуратно складывала свои коротенькие шорты с маечкой, затем очень естественно, без жеманства, снимала и последние части гардероба. И всё. Мне оставалось только поражаться её внешнему хладнокровию, здесь она впервые превзошла меня. Мы здоровались и обменивались улыбками с постоянными соседями, но я не уверен, что мы чувствовали себя нудистами. Скорее, срабатывало что-то вроде: «так надо, это игра, и правила обязательны для всех».
Однажды утром около нашей скалы появилась брезентовая палатка, и нам пришлось сменить привычное место. Вот они, настоящие нудисты, подумали мы. Вскоре из палатки вылез худой, бритый наголо парень с зубной щёткой в руке, протёр глаза и пошёл в море чистить зубы. За ним следом показался его товарищ с крупными узловатыми икрами и татуировкой на плече, тоже голый. Он посмотрел в нашу сторону, потом разбежался и с размаху шумно бросился в воду, фыркая и поднимая брызги. Мы с Эвой переглянулись, подумав об одном и том же. Но впереди нас ждало абсолютное изумление: палатка ещё раз колыхнулась и из неё вышла огненно-рыжая девушка с такой большой грудью, что я даже сглотнул. Рыжая зажмурилась от яркого света, зевнула и сладко потянулась. Тут Эва незаметно тронула меня ногой, а я только присвистнул. Этот эпизод распалил наши фантазии больше, чем десятки обнажённых тел вокруг, на которые мы под конец уже почти не реагировали. А мысль, что же там могло происходить внутри палатки, будоражила воображение снова и снова.
А потом наступили дни фестиваля, и мы все вечера просиживали на берегу, слушали музыку, пили вино и занимались любовью, пока окончательно не пропитались джазом и свободой.
После возвращения домой Эва записалась в студию аргентинского танго. Я давно предлагал ей это сделать, и теперь три раза в неделю после пар она бежала на репетиции, даже если не успевала перекусить. Чтобы она не возвращалась в темноте одна, я приходил за ней к концу репетиций, терпеливо ждал под дверью, когда затихнет музыка, раздадутся аплодисменты, и разгорячённая Эва выпорхнет из зала, обнимет меня и убежит в раздевалку. Эва уговаривала меня записаться вместе с ней, но я казался себе совершенно деревянным, к тому же с детства предпочитал спорт и иронически относился ко всем остальным кружкам, вроде танцев и выразительного чтения. Эва, конечно, рассказывала мне, что танго – мужской танец, и изначально его танцевали одни мужчины, но это меня не впечатлило. А вот Эву зацепило не на шутку. Она даже внешне стала меняться. Появилась легкая пружинистая походка с выстреливающей вперёд голенью и лукавый прищур глаз. Пропал сдавленный смех, который я раньше считал её милой особенностью, теперь она не хихикала, а заливисто хохотала. К зиме Эва захотела обрезать волосы и сделать чёрное каре в стиле двадцатых. То ли она казалась себе обновлённой и хотела отбросить некоторые атрибуты прошлого, то ли танцы так повлияли. Волосы я спас, разрешив ей в качестве компенсации покрасить их и сменить половину гардероба, из которого исчезли серые оттенки, в добавок мы купили танцевальное платье с глубоким вырезом, хотя до выступлений ещё было очень далеко.
Тот период я вспоминаю со смешанными чувствами. С одной стороны, мне очень нравилась обновлённая Эва. Я мечтал сделать её свободной, и она становилась именно такой. С другой же стороны, у меня появлялось чувство ностальгии. А может, всё дело было в чёрных волосах, которые я не мог привыкнуть гладить с той же нежностью? Раньше её волосы пахли хной или горячим солнцем, а теперь эти любимые запахи словно исчезли. Да, конечно, Эва стала намного сексуальнее. Теперь ей даже шла яркая помада, а раньше она почти не красилась, и мне это нравилось. Её выразительные глаза теперь чаще искрились радостью, но реже мольбой. Всё, что я вспоминаю сейчас, я ощущал не явно, а словно в далёкой дымке, поэтому я ничего не говорил ей, да и по сути нечего было говорить. Когда я обнимал мою Эву, садил на руки, и она начинала скороговорками рассказывать о своих успехах, время от времени взъерошивая мою прическу, я думал только об одном: как я её люблю.
И вот именно тогда я допустил роковую ошибку, после которой всё покатилось кубарем вниз. Я случайно наткнулся в газете на объявление о свинг-клубе, куда приглашали раскрепощённых и смелых в своих фантазиях людей. Я не слышал раньше слова «свинг», и Эва тоже. А когда мы поняли его смысл, меня дёрнуло сказать, что это очень любопытно. Наверное, так повлияла коктебельская брезентовая палатка. Я лично позвонил по указанному номеру, разузнал детали и стал убеждать Эву, что можно сходить туда просто так, для приключения, посмотреть, что бывает у людей. Нас же никто не заставит делать то, что мы сами не захотим. Заодно проверим, насколько мы раскрепощённые на фоне других. Эва сомневалась, но я всегда умел её уговаривать.
И мы поехали к свингерам. Клуб оказался обычным кафе, и кроме нас там была только одна пара лет тридцати: Виталик и Оксана. Они сразу признались, что никакого клуба в принципе нет, объявление – это выдумка для поиска единомышленников. Мы заказали мороженое, они уже пили какие-то коктейли. Я заметил, что Виталик посматривает на Эву. Обычно я спокойно отмечал такие взгляды, но здесь я впервые ощутил, что женщину можно рассматривать как товар.
Потом мы разговорились, и напряжение немного ушло. В принципе, ребята оказались нормальными, с небольшим, по их словам, опытом. А так как мы были полными новичками, то они взялись за наше образование с воодушевлением. Мы узнали, например, что свинг не подходит слабым парам, не уверенным в своих чувствах, потому что можно случайно влюбиться во временного партнёра. Узнали про открытую и закрытую формы свинга (Эва тут же пошутила про туберкулёз), и про то, что некоторые пары меняются партнёрами на несколько дней. Такое казалось за гранью разумного даже им, мы же только слушали и поражались, мысленно примеряя вышесказанное на себя. Думаю, несмотря на нашу скованность, мы им понравились, потому что они предложили продолжить общение у них дома. Тут можно было и отказаться, нас никто не уговаривал. Тогда бы у нас по крайней мере было время обсудить всё услышанное. Но мы переглянулись и после небольшого колебания согласились.
В гостях мы тоже чувствовали себя неловко. Эва заметила детские фотографии в рамочках, а я обратил внимание на разбросанные игрушки и детские книжки. Оксана сказала, что у них мальчик и девочка, их сегодня отправили к бабушке с ночёвкой. Девушки пошли на кухню, а Виталик позвал меня на балкон покурить, о чём-то поговорили. Потом зазвонил телефон, и Оксана побежала к нему, а Виталик прикрыл балконную дверь. Это показалось мне неприятным, но и в целом чувствовалось, что мы не друзья, а разные люди.
Мы посидели, выпили шампанского, ещё поговорили, потом Оксана сделала погромче музыку, выключила верхний свет и предложила потанцевать. Она была пониже Эвы, я это сразу заметил в танце. Чуть полнее, крупнее в бёдрах, но от неё исходило что-то манящее, и танцевать мне понравилось. Шампанское всех расслабило, незаметно прикосновения стали более откровенными, к ним добавились и поцелуи, а под лёгкой блузкой у Оксаны уже давно ничего не было.
Все эти довольно неожиданные ощущения нахлынули на меня внезапно, без подготовки и решения. Я на какое-то время отвлёкся от Эвы. А когда поискал её глазами, то понял, что они с Виталиком уже ушли в другую комнату. Я старался больше не думать об этом, но то и дело прислушивался сквозь музыку, что там у них. И ещё понял, что даже с робкой Эвой у меня получалось гораздо лучше, чем с очень активной Оксаной.
Мы по очереди сходили в душ, а Эва с Виталиком всё не выходили. Оксана пыталась шутить на эту тему, но я всё время напряжённо смотрел в сторону двери, а когда она открылась и вышла Эва, завёрнутая в полотенце и с вещами в руках, а за ней совершенно чужой человек с глупой ухмылкой, у меня выбило пробки. Это все должны были заметить по моему багровому цвету лица. Эва тоже выглядела странно, но она, наоборот, была бледной и молчала. Я дождался её из душа, кое-как извинился за быстрый уход, попрощался, и мы вышли на морозный ночной воздух. Я сразу бросился обнимать Эву, но почувствовал, что она отстранённая. Это убило меня окончательно, я закусил губу и всю дорогу думал, какой же я идиот. Так и уснули на разных половинах дивана. Перед сном Эва сказала только одно: «Я тебя предупреждала».
Утром она ушла на пары. Я видел, что она глубоко в себе и боялся заговорить. Такого раньше с ней не бывало никогда. На улице валил снег. Я даже не стал завтракать, просто оделся и пошёл куда глаза глядят.
Да, гитара упала, и мы помирились. И поклялись друг другу, что никогда больше не допустим того, что произошло. Даже показалось на время, что всё опять хорошо. Но я всё равно помнил про ту комнату, как днём, так и ночью. Думаю, что Эва тоже. Мы были вместе и разговаривали, но что-то изменилось внутри каждого. Игр и развлечений больше не хотелось. Ничего не хотелось. На работе я стал рассеян. То и дело забывал обычный порядок действий, и мой напарник злился. Один раз я уронил оконный блок, он с грохотом упал и только чудом уцелел. Время тянулось бесконечно, о чём бы я не подумал, в голове непроизвольно начинали проплывать картины того вечера, как будто я попал внутрь комнаты и вижу их сверху, из-под люстры. Вот он целует Эву и подталкивает её к кровати. Эва не очень разжимает губы, но всё-таки уступает. Вот она кладёт ему руки на грудь, словно защищаясь от грубого вторжения, но он продолжает напирать, гладит её ягодицы и сжимает их, пытается поцеловать в шею и горячо дышит. Потом они падают на кровать. Он сразу поднимается на локте и лезет ей под кофточку, Эва пока ничего не делает, но шаг за шагом сдаёт позиции. Вдруг её рука появляется на его затылке, она так держит меня, когда целует. Мне становится не по себе. Хочется оттащить его, пока не поздно, но я не могу. Я включаю дрель и начинаю сверлить крепёжные отверстия, чтобы громкими звуками прогнать наваждение.
Чтобы как-то избавиться от своих мучений, я спросил у Эвы, что же там было на самом деле. Но она не захотела отвечать и ещё больше замкнулась. Мы начали отдаляться. Засыпали теперь без обычных ласк и прикосновений, как будто они стали ненужными.
Однако уроки танго Эва не пропускала и даже оживлялась перед уходом. Я молча наблюдал, как она собирается, подводит тушью глаза, красит губы. И меня это начинало потихоньку бесить. Я замечал, что в дни репетиций у нас всегда заранее готов ужин, и однажды сказал Эве, что не обязательно смягчать свои походы. Это её задело, я видел по лицу. Но промолчала, словно не хотела тратить силы на ссору. Когда Эва уходила, я сидел и страдал. Я думал о том, что сам виноват во всём. Я допустил лишь одну ошибку, но как бывает в шахматах, если ты прозевал ферзя – ты можешь не сдаваться и продолжать, пока не получишь справедливый мат. Хотя мы и помирились, ферзя я прозевал, и не было хода назад. Я потерял прежнюю ценность для Эвы. Я был её богом в образе человека. Я лепил её и лелеял. А потом предал и унизил. Конечно, она не может любить предателя. Потому она мучается рядом со мной из жалости или из чувства признательности за прошлое. То и другое гадко. И потому она с головой ушла в танго. И ещё не известно, нет ли там других интересов, раз ей не хочется больше близости со мной. Эта неожиданная мысль напрягла меня.
Вечером после репетиции я ещё раз попробовал вывести Эву на разговор. Снова не вышло. Тогда я вспылил и сказал ей: хватит строить из себя жертву, если бы сама не захотела, то не пошла бы. Я был в полном отчаянии и не понимал, что говорю. Эва сильно обиделась и сказала, чтобы я больше не приходил за ней в студию. К следующей репетиции я, конечно, извинился за свои слова, но она повторила, что забирать её не нужно, её подвезут. Я спросил, кто. Эва ответила, что Руслан, её партнёр. И тут я понял, что мои подозрения подтверждаются, и во мне проснулась дикая ревность.
Я стал следить за Эвой. Мне стыдно об этом вспоминать, но бывало, что я притворялся спящим, и как только Эва тихонько прикрывала за собой дверь, молниеносно одевался в сложенную в нужном порядке одежду, и не зашнуровывая кроссовок, вылетал следом, чтобы не упустить её из поля зрения. Так я выяснил, что Руслан не только подвозит её домой, но и приезжает за ней. Причём не под общежитие. Она сначала идёт метров сто вдоль улицы, и там её подбирает серый опель с тонированными стеклами. Издали я не мог рассмотреть, целует ли Руслан её при встрече, но представлял, что так и есть. Они целуются, улыбаются друг другу, он спрашивает, как прошёл день, как учёба, не съездить ли им сначала перекусить. Эва что-то отвечает. Тем временем машина рывком трогается с места – он хочет произвести впечатление. Эва притворно умоляет не пугать её. Дальше он рассказывает несколько пошловатых анекдотов, и как ни странно, Эва смеётся. Остальную часть дороги они разговаривают о чём угодно, но обо мне – ни слова, словно меня не существует. Это ненормально, я не должен был ей позволять… Я поступил как тряпка. Но я исправлю эту ошибку и пресеку. Совершенно точно: пресеку!
С каждым днём я накручивал себя всё сильнее, пока однажды не понял, что так больше продолжаться не может. Я решил встретиться и поговорить напрямую с этим типом. Выяснить, что ему нужно от Эвы. Зачем он лезет в чужую жизнь и сбивает с пути человека, о котором не имеет мизерного представления.
Я пришел в студию за полчаса до окончания занятий. Около здания стоял припаркованный опель и еще несколько машин. Я потоптался пару минут на улице под фонарём, но было холодно, и я зашел внутрь и поднялся на второй этаж. Звучала музыка танго, чередуясь с промежутками громких объяснений, дверь в зал была закрыта неплотно. Я припал к щели и стал смотреть, что там происходит. Несколько пар отрабатывали какие-то элементы, они меня не интересовали, я тут же выхватил глазами Эву. Она выделывала такое, от чего мурашки шли по спине, и смотреть на это было невозможно. Она бесстыдно виляла бедрами и извивалась вокруг партнёра, приближалась с заломленными руками и на мгновение отскакивала, чтобы потом прильнуть всем телом и переплестись пальцами. Она цеплялась ногой за его талию и тёрлась как проститутка, откинувшись назад и позволяя ему жадно склоняться к её открытой шее. Это не были заученные движения. В каждом из них бушевала неукротимая страсть, и всё это дополнялось неистовой демонической музыкой. Когда Эва крадущейся походкой обогнула его, подошла сзади, а он, словно чувствуя её спиной, замер и ждал, она вдруг медленно и грациозно подняла ногу, развернула её и бережно вложила прямо в его руки, как сверкающий меч. На этом месте меня пошатнуло. Кровь ударила в виски. Я толкнул дверь, развернулся и бросился прочь. Меня охватила боль и ярость одновременно. На улице я опять увидел его машину. Первым ударом выломал боковое зеркало. Огляделся в поисках чего-то тяжёлого, схватил с края клумбы кирпич и изо всех сил шарахнул по заднему стеклу – оно так и посыпалось. Я ударил сбоку, и ещё раз. Я бил всё, что мог разбить, нанося в исступлении один удар за другим, пока кирпич окончательно не раскрошился в моей руке, а опель не превратился в безобразный скелет, полный битого стекла. Только тогда я отошёл и посмотрел на руку – в ней всё ещё был зажат последний обломок кирпича. Я швырнул его в стену здания, из окна которого все также доносилась эта проклятая музыка, отряхнул грязную руку, и не обращая внимания на кровь и текущие слёзы, пошёл по тёмной улице в сторону вокзала.
***
Так и закончилась история нашей любви. История, которой вполне могло и не случиться, однако я предпочитаю думать, что любовь никогда не бывает напрасной, она всегда приходит вовремя и не исчезает бесследно, даже если кому-то и кажется по-другому.
Я уехал. Не взял с собой ничего и уехал ночным поездом, чтобы где-нибудь подальше, в любой глуши, начать жизнь с чистого листа. После того нервного срыва около студии что-то выгорело у меня в голове, и я наглухо запаял ту часть себя, где царила Эва. Я решил, что сохранить жизнь важнее, чем сжечь её на костре глупой ревности, и что не каждому дано подняться до высоты того чувства, которое я увидел в Эве, даже если оно и было направлено не на меня. Ведь через щёлку двери в зале я действительно увидел настоящее чувство, именно такое, о котором мечтал сам. Это была страсть двух свободных людей – мужчины и женщины, соединенных гораздо сильнее, чем были соединены мы с Эвой. Да, да, это чистая правда, я имел мужество признать её. И в качестве слабого утешения думал о том, что Эва не стала бы такой без меня. Но во имя высокого чувства я должен был отступить и дать Эве полноценную свободу. Я искренне верил, что поступил правильно.
Не буду рассказывать, как я строил свою новую жизнь, пустую и холодную, но разумную и упорядоченную. Без полётов, но и без падений. Скажу только, что я вернулся к своей старой профессии, заново, шаг за шагом добивался авторитета, уважения там, где меня никто не знал. Через два года я женился на Машеньке, хорошей и честной девушке, медсестре. Я никогда не рассказывал ей свою историю до конца, и она не лезла с лишними расспросами, только однажды утром поинтересовалась, кто такая Эва, потому что я во сне бормотал это слово. Я переключил её внимание, наиграв первые аккорды из Ave Maria, и она забыла свой вопрос. Я привык жить без Эвы, довольствоваться простыми человеческими отношениями, без бурь и потрясений. Жить тихой жизнью провинциального учителя, кушать домашние супы с лапшой и проверять по вечерам контрольные. Я стал редко проявлять эмоции, окружающие считали меня человеком сдержанным и покладистым, хорошим семьянином, за которым не водится ничего, о чём можно было бы посплетничать.
Так шло время, размеренно и точно отсчитывая похожие друг на друга дни, и я уже думал, что полностью излечился. Пока месяц назад не встретил случайно на курсах свою бывшую коллегу, и та сразу же спросила, знаю ли я, что произошло с Эвой. Я ответил, что нет, и всячески пытался закончить этот разговор, показывая, что мне неприятно ворошить прошлое. Но она словно не замечала моего нежелания, говорила и говорила, пока не рассказала всё до конца, перейдя в конце на шёпот. Потом покачала головой, округлила глаза и отошла от меня. А я? Я так и остался на том же месте, потрясённый и бесконечно несчастный.
Дома я не хотел никого видеть, не мог ни разговаривать, ни есть. Сослался на головную боль и после большой дозы снотворного уснул. А под утро мне приснился сон, яркий и ощутимый, как явь. В нём Эва улыбалась и протягивала мне широко расставившего клешни краба. И я вспомнил крошечный эпизод из нашей жизни, когда Эва показывала мне фотографии своей единственной поездки к родителям на Крит. На одной из них на фоне потрясающего ландшафта она осторожно держала в руках серого краба. Они чуть не раздавили его на горной дороге, когда ехали на пляж, и подумали, что он выпал из сетки у рыбаков. Поймали, отвезли на берег и выпустили назад в море. А через пару дней уже вся дорога была заполнена такими же крабами. «Видишь, как бывает, – сказала Эва со вздохом, – хотели помочь, а вышло наоборот, только навредили. Эти крабы – лесные…»
Лёжа на спине, в серых рассветных сумерках, я внезапно осознал смысл этого сна. Эва словно говорила мне, что я поступил с ней так же, как вышло с тем самым крабом: я желал ей добра и отнёс к морю, хотя ей предназначено было природой жить в лесу. Я спасал её там, где нужно было просто любоваться. Милая Эва, шептал я, почему я не разгадал твоё третье послание вовремя? Почему оно дошло до меня только сейчас? Ведь тогда всё было бы по-другому!..
А может, всё наоборот? Может, таким образом ты вручала мне себя и просила как раз о помощи? Потому что только любящий человек может направить ручеёк в нужную ему сторону, разгрести мусор и указать дорогу к морю?
Я смотрел на мутный рассвет за окном и не знал, какой из двух ответов правильный.
Ты видишь, я смог, Эва. Я сделал это только ради тебя. Ты ведь хотела, помнишь, ты говорила мне: «Напиши о нас! Это же так интересно!» Я не слишком умею писать, Эва, но все эти годы ты была маленьким белым крестиком в моей душе. Я храню твои письма и вожу их с собой от дома к дому. Этот рассказ я посвящаю тебе и назову твоим именем. И не спорь, пожалуйста. Лучше послушай, где я был вчера вечером! А в прочем, ты же и так знаешь. Ведь знаешь, Эва? Я был там, где тебе казалось, меня не будет никогда. И мне пришлось купить целую коробку цветных мелков ради одного белого. Так вот, дождя не обещают всю неделю, Эвочка. Но ты поторопись, пожалуйста. Им нельзя доверять полностью.
P.S. Я учусь танцевать милонгу, и мне совершенно необходима партнёрша, которой не нужно ничего объяснять. Ты же не откажешься, правда?