В нашем человеческом обществе всегда живут люди, не похожие на остальных. Если это непохожесть превосходит какие-то общие правила поведения, негласно выработанные людьми, таких людей в старину называли юродивыми, а в более близкую бытность – «дурачками», «чудаками». Кстати, юродивые в старой Руси приравнивались чуть ли не к святым, обидеть их считалось великим грехом.
Не в столь далёкое время на месте нынешних Черёмушек (любим почитать Москву за образец) были выстроены строительные бараки, довольно невзрачные на вид. Жили в них, в основном те, кто построил наш город. Теперь эти бараки снесли, старые строители поумирали, а молодёжь получила квартиры в многоэтажках.
В одном из бараков жил примечательный человек – Андрей Трофимыч. Мешковатый, с пухлым бабьим лицом и седыми волосиками, торчавшими из-под старой кепки. Он сам ходил в единственный магазинчик, где торговали всем – от подушечек-конфет, до одеял. Когда Трофимович входил, бабы зажимали носы, а некоторые выходили из магазина с негодующим ворчание. А дело в том, что работал Трофимович ассенизатором, по-научному, а золотарём по-старому. При всей непривлекательности своей профессии надо было видеть, как Трофимович ехал на своём ящике с куском сена под задним местом, который к вечеру уминала лошадка. Кучер царской кареты выглядел бледным по сравнению с Трофимовичем. Неслучайно некоторые ребята осмеливались прокатиться с Трофимовичем, хотя престижу в этом не было никакого: встречали мы их, зажимая носы и плюясь. Какие только побаски не рассказывали про Трофимовича! Говорили, что он чуть ли не каждый день из уборных извлекает золотые кольца, часы, невесть как туда попавшие.
Трофимович только ругался и показывал толстые растопыренные пальцы, на которых не было ни одного колечка. Зато не узнать его было в общегородские праздники, в белой чистой рубахе, в мешковатом, но новом костюме и начищенных старых ботинках шёл он на стадион, выпивал положенную норму и, едва добравшись до дому, плюхался на длинную скамейку рядом с размякшими от винца дамами. Вот тут и проявлялся полностью дар Трофимовича: он пел бесконечный ряд частушек – и «срамных», и обычных, - подыгрывая себе губами, и очень талантливо. Посмотреть на необычайный музыкальный инструмент – губы – приходила целая толпа. А толпу Трофимович уважал, потому как слышал от неё крики одобрения и восхищения, а рука получала стопарь, налитый до краёв. И сравнить тогда Трофимовича можно было разве с дновским соловьём!
Другим дновским чудаком был мужик по прозвищу «Белая берёза», хотя так звали его только недруги. А в миру его называли Толей Самойловым. Злые языки болтали, что своё прозвище Толя заработал за акт повешенья верной собаки, взявшей хлеб из чужих рук. Как сейчас помню его кустистые брови, нависшие над горящими глазами, которыми он всегда смотрел в землю; красное загорелое лицо, всегда побритое, военную одежду, собранную из кителя с чьими-то медалями, военных брюк и такой же фуражки со звёздочкой.
Зимой он ещё надевал старую железнодорожную шинель, и то только в сильные морозы. Толя нигде не работал, так как был психическим больным, получал грошовую пенсию, подрабатывал сдачей бутылок.
Иногда кормился у жалостливых старушек, посещал поминки незнакомых людей. А другие люди часто бывали жестоки в своей глупости. Так поступали и с Толей. Многие взрослые парни и по их научению пацаны кричали вслед прошедшему Толе: «Белая берёза! Белая берёза!» Он останавливался, поворачивал искаженного гневом лицо и громко, на всю улицу ругался «грязными» словами, что очень веселило великовозрастных балбесов. А пацаны от страха прятались за домами.
От страха, потому что и про Толю народ сочинял небылицы. Ему приписывали богатырскую силу, с помощью которой он построил крепости из десятипудовых камней на разрушенном аэродроме возле Полонки. Тогда развалины военного городка не были ещё убраны. Однако, крепостей на них я никогда не видел. Теперь я понимаю, что Толя у людей был символом прошедшей войны, не давал её забыть и бередил раны.
За что его любили и не любили, он знал это и носил военные обноски до конца жизни. Не случайно на поминках, особенно пожилых людей, хлебнувших военное лихолетье, был он желанным гостем. После Толиной смерти в городе как будто кого-то стало не хватать: таким он был человеком.
А третьего «чудака» знал я плохо, был слишком мал. Помню, звали его Юрой моряком. Потому что носил он тельняшку, флотские брюки, хромовые сапожки и бескозырку с невесть какими ленточками, которые он часто менял. Прозвище своё, говорят, получил неслучайно, довелось ему послужить на флоте. Какая беда с ним случилась – не знаю, но был он немного не в себе. Юра-моряк был фанатом дновского футбола, так как не пропускал ни одного матча. Футболисты относились к Юре ласково, любили за добродушие и весёлый нрав.
На лице этого крепыша небольшого росточка часто появлялась улыбка, очень красившая Юру. Сила у него была, неслучайно работал грузчиком на мукомольне, таскал большие мешки. Мы, мальчишки, ходили за Юрой стайкой: при случае он давал нам покурить, хотя хмельного – никогда. Уже взрослым услышал я весть о трагической страшной смерти Юры: какой-то великовозрастный дебил буквально растерзал Юру за несколько рублей.
Может быть, и не стоило мне вспоминать мне про дновских чудаков, но что-то подсказывает, что моё детство было бы без них обеднено. Я понял, что люди бывают разными, в том числе и обиженными судьбой, Богом.
И надо не отворачиваться от них, не делать из них изгоев общества, а принимать их такими, какие они есть. Тем более не дразнить, не издеваться над ними.