О новом переводе
Необходимость переосмысления и нового перевода с оригинала трилогии Даширабдана Батожабая зрела у меня давно. Во-первых, прошло достаточно много времени для того, чтобы увидеть в деталях столь большое явление в бурятской литературе, как «Похищенное счастье», а большое, как известно из опыта, видится на расстоянии. Во-вторых, изменились время, социально-политический строй и экономика, а с ними – и читатель, но трилогия Даширабдана Батожабая неизменно продолжает волновать сердца и чувства людей, призывая всё время переосмысливать свою жизнь и мировоззрение в поисках подлинного смысла и подлинного счастья. Последние слова, на мой взгляд, тождественны.
Приступая к новому переводу, я специально оставил в стороне перевод Никифора Рыбко, читанный и перечитанный мной много раз. Отдавая дань этой великолепной работе, сделанной, по всей вероятности, при помощи автора и бурятских писателей, тем не менее, я всю жизнь обнаруживал в русских и бурятских текстах оригинала и перевода серьёзные разночтения, в которых превалирует русская политизированность и умаляются подробности бурятской жизни. Жизнь и история народа – это более всего подробности и детали, без которых невозможно развитие самобытности.
Для работы я взял публикации трилогии на бурятском языке разных годов: альманах «Байгалай толон» 1958 года, книги 1966 и 1985 годов, выпущенные Бурятским государственным книжным издательством.
После чтения и тщательного исследования текста, а также компьютерного набора около 100 страниц оригинала уже можно определить сроки, объём и результат предстоящей работы. (Исследование и анализ возможны при изучении максимального множества фактов. В нашем случае – мы имеем почти 1000 страниц, что радует и вдохновляет). Имен-но во время набора текста, правильных расстановок абзацев, знаков препинания и других, акцентирующих внимание действий, оживают образ са-мого автора, его литературная «кухня», намерения и работа. Любое литературное произведения, прежде всего, – это сам автор, его мировоззрение, правота и правдивость которого определяются временем.
О прототипах героев и персонажей трилогии есть много, хотя и однозначных, толкований. Должен сказать, что даты событий и жизни прототипов, а также их биографии, характеристики, историческая значимость каждого, на которые намекают любители и исследователи, мало совпадают с текстом трилогии. (Например, первая тибетская миссия Агвана Доржиева была в 1898 году, а Карийская каторга далека от Агинских степей, лучше бежать в сторону Приморья, что, кстати, и сделал реальный Мышкин…)
В этом случае надо признать, что все недочёты, связанные с историческими событиями и датами жизнедеятельности прототипов оправданы тем, что трилогия Батожабая – классическое литературное произведение большого исторического масштаба и литературного мастерства, в котором многие события и люди вымышлены и обобщены в описаниях и образах. Любые предположения здесь излишни. Как говорится, надо читать и чувствовать.
Работая над новым переводом, я не ставлю целью «переписать или переосмыслить» текст Батожабая, что невозможно. Моя задача – дать читателю максимально близкий к оригиналу русскоязычный текст, полный подробностей и деталей, которые в наше время должны вызвать новый интерес к личности и произведению автора. Грубо говоря, я должен приблизить современника к его истории, заставить его взглянуть на себя и свою жизнь, оживив персонажи и события трилогии вплоть до мельчайших де-талей на великолепных картинах, созданных лучшим литературным мастером бурятского языка, моим земляком и духовным учителем Даширабданом Батожабаем.
На мой взгляд, он был и остаётся драгоценным достоянием бурятского народа, чтение и изучение трилогии которого необходимо для дальнейшего осмысления своего места в истории, а также развития мировоззрения. Время показывает и ещё долго будет показывать правоту и правдивость каждого его абзаца. Кстати, «Т;;ригдэ;эн хуби заяан» – это «Потерянное счастье», которого ещё не было у бурятского народа. А когда оно было? Спросите у себя…
"Потерянное счастье" Даширабдана Батожабая имеет не бытовой, исторический или приключенский, а сверхбытийный характер и задачу. Ведь именно это произведение оказывало и может оказывать решающее влияние на развитие бурятского народа. Теперь уже в нашем времени.
Публикации нового перевода будут осуществляться, по возможности, два раза в неделю в моём Живом Журнале и один раз на моей странице в Проза.ру. Прошу у читателей максимального репоста каждой публикации.
P. S. Финансовая поддержка народа – добровольная, требуется только на период литературного перевода, после которого будет осуществлена полная публикация или издание по договорённости с правообладателями без никаких коммерческих целей.
__________________________________________________
Перевод Виктора Балдоржиева
Книга первая. Одиночество
Глава первая
Преступник пойман
В самые лютые январские морозы вряд ли кто-нибудь из живых, населяющих земли вокруг Байкала, счастливее медведя… В глубокой спячке, дыша в лапы, он блаженно посапывает в берлоге! А в это время – вся земля и тайга под снежным покровом, реки и ручьи закованы толстым льдом, бураны и вьюги властвуют и воют по просторам! Маленькие птицы мёрзнут и, не найдя своих гнёзд, падают замертво на лету. Только хитрые белые куропатки спасают себя, выкапывая в снегу норы. Проголодавшиеся сороки собираются возле каждого стойбища, суматошно клюют замёрзший, вывернутый из потрохов, помёт заколотых на зиму животных.
От дыхания на морозе свисают и качаются сосульки из носов, от усатых ртов и заросших подбородков побелевших от инея людей, а также коней, скачущих в разные стороны по степи. От стойбища к стойбищу, от юрты к юрте несётся весть: «К нам едет учитель Далай-ламы Туван-хамбо!» «Спешите в Агинский дацан встретить хамбо-ламу!»
Быстрее молнии разнеслась эта новость по Агинской степи.
На следующий день привольная степь вокруг Агинского дацана, покрытая белым снегом, оказалась истоптанной тысячами копыт, смешавших снег с чёрной пылью. Опоздавшие из дальних краёв люди толпятся по улице дацана, спешат вереницами вверх и вниз. От коней, привязанных к высоким изгородям и заплотам, закрывающим ровный ряд приземистых деревянных домов, поднимается морозный пар.
Девушки и молодые женщины в шубах, покрытых шёлком, батраки в рваных одеждах заходят и выходят из домов лам. В кожаных мешках, матерчатых мешочках, а то и завёрнутые в бумажные свертки они заносят и отдают ламам привезённую провизию – мясо, масло, замороженное молоко...
В домах булькают и кипят котлы, наполненные мясом, возле них суетятся разомлевшие от жара и пара хувараки .
Скоро важные ламы, богачи и нойоны разных достоинств досыта наелись пельменей и бууз. Простые степняки варят и едят привезённое из дома мясо, нищие и попрошайки довольствуются тем, что осталось от большинства, догрызая кости, связки, сухожилия,попивая пустой суп, они рады и этому.
Когда из середины более сотни деревянных, квадратных, домов, с верхнего яруса устремлённого в небо трёхэтажного белого дацана, поднимают и дуют в трёхсаженные раструбы-бишхуры , то эхо звука плывёт и разносится далеко окрест. Вот и теперь ламы подняли под выгнутую вверх и золочёную крышу дацана длинные бишхуры, направили их на четыре стороны света, и протяжные звуки поплыли в морозные дали. И вот со всех сторон спешит и стекается к дацану народ, каждому надо почтить и получить адис Туван-хамбо, учителя живого бурхана Далай-ламы.
Очень скоро у искусно украшенных узорами дверей большого дацана собралось великое множество народа. Впереди, рядами, на олбоках сидят ламы дацана, богачи и нойоны разных рангов и достоинств. За ни-ми, как скот, загнанный в загон, колышется и толпится на ногах простой народ.
Аламжи, ведя за собой жену с ребёнком на руках и малолетнего сы-на, стремясь совершить больше всех благое дело, получить у святого Ту-ван-хамбо благословение и, тем самым, очиститься от грехов, упрямо стремится вперёд, раздваивая толпу. «С ума сошёл?», «Мы тоже здесь для того, чтобы получить адис!» - брюзжат и ругаются недовольные. Несколь-ко крепких парней встали вплотную друг к другу на его пути и стараются не сдвинуться с места. Обладающий богатырской мощью Аламжи никому не отвечает, как будто он немой и тупой, молча продвигается и продвигается вперёд, сдвигая с места всех, кто стоит на его пути. Так он дошёл и встал позади богачей и нойонов, восседающих на мягких олбоках, поставленных друг на друга.
Широкие красные, двустворчатые, двери дацана распахнулись в обе стороны, оттуда вышли вереницей около десяти послушников-хувараков, держа в руках олбоки, прошли, как и полагается, по ходу солнцу и положили их в отдельном месте.
«Получив благословение святого учителя Далай-ламы, никогда больше не буду мучиться без своего жилья и хозяйства!» - надеется Аламжи. «Как бы раньше всех получить благословение хамбо-ламы?» - шепчет он в ожидании.
Держа у груди ребёнка, которому миновал уже год, его жена не спускает полных ожидания и веры глаз с дверей дацана.
Сидящий перед Аламжи, скрестив ноги, богач Намдак, вытягивая, любопытствуя, шею, читает про себя молитву.
«Пусть я буду самым большим нойоном, пусть у меня будет больше всех скота!» - шепчет сидящий рядом с ним гулва-нойон .
Вообще-то, сидящие рядами, друг за другом, на этих олбоках, хоть и не высказывают напрямую своих желаний, на самом деле все они просят высокие должности и большие богатства.
Но стоящая рядом с Аламжи жирная и рыжая жена богача Намдака, прослезившись, шепчет совершенно другие слова. Она никогда не рожала и оставалась, как выражаются здесь, яловой, просила у Туван-хамбо благословения на детей. За ней стоит худая чёрная женщина, несомненно, она ворожит исполнение своих проблем. Ей скоро сорок, до сих пор она не замужем, к тому же, говорят, она немного не в себе. Знающие её переговариваются, что она пришла вымаливать у Туван-хамбы мужа.
Крепко державшийся за руку матери семилетний Булат, никакими мыслями не обременяет голову: он в нетерпении ждёт появления «живого бога».
О чём гадают толпящиеся позади слепые и хромые? Что думают те, кто всю жизнь гонялся за картёжными играми и занимался спекуляцией?
Одолеваемые болезнями, собрав последние остатки сил, пришли вымаливать у Туван-хамбо милость для выздоровления. С великой надеждой и просьбой в глазах ожидают они появления хамбо-ламы.
Последним за всеми стоит прославившийся своим неверием в бога Шара-Дамба, как бы специально выказывая себя и своё пренебрежение к событию, он спокойно стоит, заложив за спину руки.
Неся покрытый жёлтым шёлком паланкин, в котором восседал Туван-хамбо, осторожным шагом вышли шестеро лам. И тут толпа зашумела и взревела, как стадо коров, сняла шапка и стала кланяться, чуть не колотя головами землю.
Пока испуганные молящиеся распрямлялись, слева от Туван-хамбо возник Намсарай-нойон – Агинский тайша . Это был человек в шубе, покрытой синим шёлком, опоясанный красным кушаком, за который заткнут нож в серебряных ножнах. Выглядел он внушительно и грозно. Над горбатым и кривым носом, над выцветшими глазами топорщились мохнатые, закручивающиеся вверх, брови, делавшие его лицо сразу холодным и отталкивающим. О нём говорили, что он может отодрать с копыт дохлой лошади подковы, если умрёт человек с золотыми зубами, то отправится ночью к трупу и вырвет их, сберегая от себя же своё добро, будет варить себя суп из палёной шкуры коровы. «Намсарай-нойон даже плевок может вернуть обратно и съесть», - люди знают, что и о ком говорить! Буквально все в Аге, как будто связанные одними обязательствами, должны были трепетать перед самым высшим богачом – тайшой.
Тем временем, пока люди обсуждали тайшу, справа от Туван-хамбо встал лысый человек с выразительными скулами и впалыми щеками. Роста он был невысокого, но сиявшие на его плечах размером с чашку эполеты, висевшая сбоку в серебряных ножнах сабля, выглядели необычайно грозно и внушали страх. Это был сопровождавший в поездке Туван-хамбо генерал-адъютант барон Корф.
Собравшийся народ снова начал кланяться и молиться, почти касаясь земли. Когда молящиеся подняли головы, то перед ними возник огромный медный котёл с ручками по бокам, поставленный перед Туван-хамбой. Верующие знали назначение котла, ибо не один раз бросали в него серебряные и золотые монеты. С двух сторон котла находились олбоки, на них воссели ширетуй дацана и Самбу-лама. Увидев лежавшие на коленях Самбу-ламы кипу бумаг присутствующие тоже не удивились. На этих бумагах записывали скот, который жертвовали прихожане. Вполне возможно, что здесь могли находиться люди, пожертвовавшие некогда последнюю корову.
Верующие и молящиеся в третий раз благоговейно склонились до земли.
Сжав тонкие губы, невысокого роста, с умным светлым лицом, бесстрастно и неподвижно сидит Туван-хамбо. После третьего поклона, собравшиеся здесь люди, должны выстроиться в очередь для того, чтобы получить благословение хамбо-ламы. У тех, кто собрался здесь и удостоится благословения прибывшего из столицы богов Лхасы старшего учителя Далай-ламы должны сбыться все пожелания и мысли. В этом случае можно очиститься от грехов, накопленных за много лет, избавиться от болезней тела, исполнить задуманное.
Некогда Туван-хамбо был настоятелем Агинского дацана, потом он отправился в Тибет, учился в монастыре Брайбун. Много лет изучал тибетский язык, достиг высшей ступени буддийской иерархии – звания лхарамбы. Тогда во всех бурятских дацанах были устроены большие празднества.
Народ уже слышал о причинах, побудивших Туван-хамбо посетить родные места. Дело в том, что всех, кто поклонялся Будде на пространствах вокруг Байкала, стали принуждать принять христианство, тогда воспротивившиеся этому ламы направили Далай-ламе жалобу. Далай-лама Тринадцатый написал обращение генерал-губернатору, затем в Россию с особой миссией отправился Туван-хамбо. Прибывший на бурятские земли хамбо-лама не только выполнил порученную ему работу, но согласовал с генерал-губернатором постройку новых дацанов, познакомился с прибывшим из Петербурга генерал-адъютантом бароном Корфом и теперь следовал в его сопровождении!
Отсюда следует понимать, что буддизм, как и остальные религии, был нужен белому царю. Начиная с отправленных в Сибирь декабристов, революционных демократов, сосланных затем революционеров, поляков – все ссыльные оказывали на бурят, стремясь их просветить, заметное влияние. В последние годы стали гореть амбары богачей и нойонов, возникали споры из-за воды, земли, налогов, подобные проблемы множились. Надо было потушить народные волнения, держать людей в темноте и невежестве, чтобы ими можно было безнаказанно управлять, обманывать, следуя предназначению богатых. Опора и помощник царской власти – ламы и религия, которую следовало не только оставить и поддержать, но и строить новые дацаны.
Таковой была политика русского царя. Теперь верующие люди говорили: «Русский царь велел не уничтожать нашу веру», естественно, исходя из такого понимания, они с великой радостью и земными поклона-ми встречали прибывших Туван-хамбо и генерал-адьютанта барона Корфа.
Провести какую-нибудь сходку или собрание среди бурят, кочую-щих по степи, практически, невозможно, также, как и найти вовремя нуж-ного человека. Об этих нюансах прекрасно знал барон Корф. И теперь, смотря как за один день собрались в одном месте буряты обширной степи от новорождённых до стариков, он не мог поверить своим глазам. Как такое возможно? Теперь, увидевший силу буддизма своими глазами, убедившись в правоте Туван-хамбо, барон твердил про себя доклад в Петербург, что дацаны здесь строить можно и нужно.
Находившиеся впереди всех богачи и нойоны, первыми получив от Туван-хамбо, благословение, обходили дацан, как полагается, по ходу солнца и следовали дальше.
Истово молясь и больше всех поверивший в благословение Аламжи, шагнул вперёд, но тут с двух сторон в его руки вцепились люди. Испугавшись, Алмажи огляделся и увидел урядника полиции Пустякова и всегда находящегося при нём Шаргай-нойона, которые молча, сопя, как немые, надевали на его жилистые и большие запястья наручники цепей.
- Что случилось? – с этими словами, Аламжа попытался освободить-ся, но уже оказался в наручниках.
- Пошёл! Шагай вперёд! – закричали два полицейских молодчика и, пиная сзади, погнали Аламжи перед собой
- Аба-аа , аба-аа!... Абу нашего повели! – услышала крик тянущего её Булата Жалма, которая молилась, прижимая к груди годовалого сына. Она выпрямилась и обернулась. В кишевшем человеческом муравейнике мелькнули выпуклые скулы Аламжи и исчезли. Ничего не понявшая жен-щина, не находя слов, осталась на месте, оглядываясь и беспомощно махая свободной рукой.
«А-а, у вашего мужа появился дом, куда он может зайти!» - услышала Жалма: держа в руках лисью шапку ехидно посмеивался богач Намдак. Его гнилые чёрные зубы, как сгоревшие пни, обнажились и вызывали от-вращение.
- Кто с нойнами враждует, тот без головы останется, кто враждует с собаками, тот без полы одежды останется. Так говорят! – сказав это, богач Намдак злобно взглянул в лицо Жалмы и отправился дальше.
На мгновенье мелькнули острые белые зубы жены Аламжи: ей захотелось бросить ему в лицо «Собака!», но она сдержала себя. Сразу вспомнился случай: бежавший с каторги человек умирал и замерзал на снегу, смотревший в это время за табуном Аламжи нашёл и принёс его домой. Хитрый богач Намдак узнал об этом человеке, и теперь, когда она шепчет: «Конечно, эта сволочь и донесла!», ей хочется кричать от беспомощности.
В 1864 году русский революционер-демократ Чернышевский был выслан из Петербурга в Сибирь, а через семь лет переведён в Вилюйск. Намерение освободить его: переодеться в форму жандармского капитана и отправиться в Вилюйск с распоряжением вернуть Чернышевского в Петербург с тем, чтобы содержать его в Шлиссельбургской крепости, роди-лось в голове студента Технологического института Мышкина. Это был очень умный и проницательный, красивый и красноречивый человек.
Выполнить задуманное можно было, вручив соответствующее распоряжение Вилюйскому исправнику. Надо было основательно подготовиться. Для этого Мышкин прибыл в Иркутск, жил там несколько месяцев. В конце концов добился места в жандармском корпусе. В скором времени по причине необходимости побывать дома, он отправился в Вилюйск. Но у Вилюйского исправника при внимательном рассмотрении документов появилось сильное подозрение. На другой день, за утренним чаем, исправник заявил, что без разрешения Якутского генерал-губернатор Черня-ева он не может отпустить Чернышевского.
- Хорошо. Так и быть! – спокойно ответил Мышкин. – Сегодня же я отправлюсь к генерал-губернатору и получу разрешение.
Заподозривший Мышкина исправник приставил к нему двух конво-иров. Вынужденный ехать в Якутск под охраной, Мышкин понял, что план его провалился и бежал от конвоиров. Семь дней он скитался в чащобах и кустарниках по берегам Лены. Но полиция всё же поймала Мышкина.
Так и не выполнив задуманное, Мышкин был брошен в Трубецкой бастион, впоследствии пройдя через множество испытаний и тюрем, оказался недалеко от Агинских степей – на Карийской каторге. Отсюда Мышкин тоже бежал, теперь уже через Агинские степи. Но кто здесь может вы-держать зимнюю стужу в одежде каторжанина? Замерзая и умирая в метельной степи, Мышкин, собрав последние силы, закричал.
Смотревший ночью за табуном Аламжи, услышал слабый крик, нашёл в сугробе умирающего человека со стиснутыми в предсмертных судорогах зубами, привёз его домой. Очнувшись в юрте степного бурята, Мышкин рассказал семье Аламжи о своей судьбе. Конечно, у него не было намерения тронуть сердца и вызвать жалость приютивших его хозяев. Только когда на прощание Аламжи дал ему рваную меховую шубу, глаза беглеца увлажнились, и он несколько раз поцеловал его в скуластые щёки.
Сейчас Жалма на мгновенье увидела и снова потеряла в людском столпотворении те самые округлые щёки, которые целовал Мышкин.
Медный котёл, стоявший напротив Туван-хамбо, куда бросали золотые и серебряные монеты, наполнился уже выше половины. Стопка раз-графлённых столбцами бумаг на коленях Самбу-ламы была исписаны наполовину: люди жертвовали лошадей, коров, овец, телят, имена хозяев и количество скота записывали в столбцы бумаги.
Жена Аламжи, потеряв мужа, в надежде узнать куда его увезли, движется в середине толпы против гудящего потока людей. Сквозь громкий плач Балбара, которого она держит у груди, доносится: «Оказывается, у вас жил чолдон! ». Обернувшись на слова, она увидели того самого богача Намдака. Преследуя её, богач кричит, вытягивая шею из людской толпы: «Жена чолдона! Приютили чолдона!» - и показывает в сторону Жалмы.
«Чолдонами» зовут бежавших с каторги людей, слышавшие это слова с отвращением, морщась, смотрят на Жалму.
Внезапно Жалма увидела, что семилетний Булат упал под ноги людей, топчущихся, толпясь, за благословением Туван-хамбо.
- Спасите! Вы же затопчете моего сына! – обезумев, диким голосом закричала она.
Растрёпанные её волосы развеваются, как грива коня, порванная в давке одежда без пуговиц, подол скомкался и собрался позади, вид её был страшен. Ни у кого нет времени слушать Жалму. Ведь каждый стремится к своему счастью, каждый бьётся только за себя!
Но тут человек с выгнутой горбом спиной, вдавленной в шею голо-вой, внезапно закричав, раздвинул, колотя концом своего костыля людей, и ринулся в просвет, к лежащему Булату. Людской водоворот вздыбился и накрыл его вместе с мальчиком. Ещё больше испугавшись, Жалма хотела крикнуть: «Стойте! Вы же наступаете на людей!», но голос ей не повиновался. Люди упали вповалку, как рыбы в коробе друг на друга, их невозможно сдвинуть с места. Неожиданно народ с воплями и криками стал рассыпаться в разные стороны. Оказывается, горбун, защищая Булата, отбиваясь от толпы и крутясь на земле, стал больно хватать, сжимать, дёргать, крутить, щипать снизу валившихся и толпящихся людей.
- Упырь! Оборотень!.. Чёрт искалеченный! – с этими словами схваченные за промежность женщины и мужчины отскакивали от человека, потом окружали его и поносили разными словами.
- Хороший вы! Спасли моего сына! – Жалма потянула за руку лежащего на земле калеку, пытаясь его поднять.
- Видите? Женщина, связавшаяся с чолдоном! – злобно завизжала жирная баба, срамное место которой калека искрутил до жгучего жжения.
Изумлённо взглянув на женщину любопытными, округлившимися, глазами, народ стал расходиться от лежавшего на земле человека с изуродованной спиной, который растопырив руки искал на земле свой костыль. Крикливая баба, смутившись, незаметно скрылась за людьми. Только богач Намдак остался на месте, смотря на Жалму злее всех остальных.
Не имевшие юрты, куда бы они смогли войти, семья Аламжи когда-то взяла взаймы юрту у богача Намдака. Долгих пять лет они смотрели за его табуном, пока не рассчитались и не освободились от этого вурдалака.
Семья Намдака была бездетной. Они удочерили у людей девочку, назвали её Хандой. Когда она стала взрослой, о ней пошли сплетни и слухи. Гулящей стала. В тёплое время года семья богача поселялась в лёгком деревянном доме с довольно высоким и свободным просветом между землей и стеной для проветривания. В этом же летнике спала и Ханда.
Работник богача Даши жил в семье Аламжи и дружил с маленьким Булатом. Во время пастьбы овец или ягнят Даши сблизился с Хандой. И стал по ночам похаживать к ней, уговорив Булата пролезать под стыком в дом и откидывать сничку двери. За это Даши обещал и давал мальчику сахар.
Однажды ночью, получив 14 кусочков сахара, Булат уже в пятнадцатый раз пролез под стену дома, где спали люди, для того, чтобы открыть дверь для Даши. Была тёмная ночь. На ощупь, блуждая в темноте в сторону двери, мальчик неожиданно наступил на лицо богача Намдака, спящего пьяным на земле. Булат ринулся обратно, не рассчитал и застрял в узком месте между стеной и землёй. Дико закричав, Намдак вскочил, спешно зажёг тусклую лампу и увидел мальчишеские ноги, дрыгающиеся под просветом стыка, как рыба, попавшая в сеть.
Богач выдернул оттуда мальчика и, жестоко избив его до посинения, выбросил за дверь. Конечно, Аламжи и Жалма, защищая и жалея сына, разругались с богачом, в горячке наговорили ему дерзостей и, сказав, что больше не будут батрачить, ушли от Намдака. Затаивший злобу богач, услышав впоследствии о том, что в семье Аламжи живёт беглый каторжник, немедленно отправился в полицию и сообщил об этом. К этому времени, оставив дырявую юрту, в которой уже невозможно было жить, семья Аламжи пришла к людям, попала на молебен, собираясь получить благословение для счастья. Тут и поймали Аламжи урядник Пустяков и Шаргай-нойон, давно искавшие его.
...После молебна и получения благословения Туван-хамбо, люди стали расходиться по домам. Агинские ламы, вместе со своими главными, собрались в здании большого дацана и стали считать собранные деньги. За один день пожертвований Агинскому дацану пожертвовали: восемь тысяч рублей, шестьсот с лишним голов скота, 39 пудов топлёного масла. Естественно, что из этого числа некоторая часть была утаена и украдена разными ламами, хранителями, имевшими ключи от амбаров. Но кто считал и знал об этом.
Медленно, размеренно, посёлок дацана охватывали вечерние сумерки, становясь всё гуще и гуще. Луны не видно. Отчётливо слышны людские разговоры возле заборов дацана и домов. Здесь могут быть и не рожающие женщины, девушки лёгкого поведения, мужчины и ламы, давно не знавшие женщин. Слышны возня и перешёптывания.
В это же время вдоль заборов и домов брела с детьми Жалма, пытаясь узнать хоть что-нибудь о муже и месте куда его могли увезти. Булат, которого чуть не затоптали люди, постанывал и ныл, жалуясь на боли в животе. Что может сказать ему бедная Жалма? Безответно и молча она бредёт по тёмным улицам ламского селения, толком не зная ни пути, ни цели.
Вдруг из-за угла высокого забора показался смутный контур человека. Приглядевшись в темноте, Жалма признала ту самую чёрную и безумную женщину, которая днём стояла рядом с ней за благословением хамбо-ламы. Чертовка приблизилась к Жалме, вгляделась в неё и сказав: «Чолдон», будто сама в приличном обличье, дико засмеялась и удалилась в темноту.
«Никто не знает о своих недостатках, каждый ищет своё счастье. Бедная женщина, для того чтобы иметь мужа, она не только получила благословение Туван-хамбо, но по божьей милости, и сейчас бродит в надежде на какой-нибудь случай. Конечно, о её безумии знают люди, но кто-нибудь из лам, давно не знавший женщину, может и воспользоваться ею, ошибившись, в темноте», - размышляя о той женщине, шепчет про себя Жалма, не думая ни о чём плохом.
Так она дошла с детьми до левого края улицы. Здесь во дворе одно-го из дома толпилось много людей. Внезапно они заторопились и, войдя в дом, громко захлопнули дверь.
Нос проголодавшегося Булата уловил и втянул манящие запахи еды. Почему-то Булат решил, что в этом доме непременно должен находиться их отец.
- Эжи , зайдём! Зайдём в дом! – несколько раз повторил Булат.
Жалма потянула дверь. Из дома вырвались жаркие клубы испарений. Жалма с детьми встала у порога.
Вороживший себе на молебне «Пусть я стану самым большим нойоном, пусть у меня будет больше всех скота» гулва-нойн, вместе с ним не-сколько богачей в красивых одеждах, сидели на правой стороне дома. Женщина в парчовых одеждах, обшлаги рукавов которых оторочены ме-хами соболя и выдры, шёлковые вставки на локтях накрахмалены, пестря одеждами, громко гомонили, на северной стороне дома.
Перед людьми, на невысоких продолговатых столиках исходили па-ром жёлтые чаши, наполненные ароматным супом с лапшой. Некоторые присутствующие позолоченными или серебряными ложками загребали и ели из тарелок жирное, накрошенное, баранье мясо. В больших фарфоровых блюдах: говяжьи мозги, разные колбасы, начинённые накрошенным мясом, конским салом вперемешку с печенью и жиром желудка, тут же высушенные пенки из вскипячённого молока, много других всяких вкусностей и сладостей.
Закатав рукава выше запястий гулва-нойон, отрезал потроха с жиром и, взяв руками, запихивает в рот. Поедающие желудок с мозгами гости от удовольствия облизывают пальцы, пробуют, ковыряясь ложками, лакомство, приготовленное из черемухи и луковиц сараны.
Ниже всех, у самых дверей, сидит человек с морщинистым, от того искажённым, лицом. Сузив глаза и скосив их на Булата, человек взял и отломил толстую, с ладонь, пенку. Булат, не спускавший глаз с его рук, решив: «Он отломил эту пенку для меня», заволновался и возликовал. Но человек вместо того, чтобы протянуть руку в сторону двери, остался си-деть на месте, держа в руках ломоть пенки и смотря на Булата. Голодный сын Аламжи уже приготовился: стоило только человеку протянуть руку, он ринулся бы к нему.
Губы человека внезапно распахнулись, как будто у жабы, собирающейся зареветь, пенка в его руках исчезла.
- Что за мальчик стоит у двери? – сказал человек, не переставая жевать и от того ещё больше искажая лицо шевелящимися морщинами.
Сидевший у окна, измельчая ножами мясо для бууз, лысый лама встрепенулся и повернулся в сторону вошедших:
- Вы зачем сюда пришли? – резко и зло спросил он, скосив и показав глазами «выйдите отсюда».
Все едящие и галдящие в доме, злобно заостряя взгляд, повернулись к Жалме, как бы говоря: «Немедленно убирайтесь!». Зашедшая сюда спросить о ночлеге жена Аламжи, не смогла сказать ни одного слова, взяла за руку Булата и молча вышла на улицу. Дверь закрылась, дом сотряс громовой хохот.
Она потеряла превосходного мужа, кормильца семьи, ей некуда зайти, отовсюду её гонят, она стала посмешицей – всё это скопилось в невыразимую печаль и обиду. Глаза Жалмы наполнились слезами, горячие, они потекли по её щекам. Булат, не видящий слёз матери, беспечно шагал рядом с ней.
В шагах двадцати от высокого дома, где пировали богачи, стояла летняя сараюшка, сквозь щели которой мерцал огонёк.
- Эжи, зайдём в этот дом! Там аба может быть! – снова захныкал Бу-лат.
«Отца твоего сдали в полицию. Не скоро его увидим!» - от этой мыс-ли, Жалма заплакала ещё больше, но, пожалев сына, не сказала ему правды.
- Ладно, пойдём, посмотрим! – сказала она и прямо направилась в летнюю сараюшку.
Решительно, собравшись с духом, Жалма вошла в летник, даже не остановившись у двери. Около десяти человек сидели на потёртой и облысевшей конской шкуре, хлебая и втягивая в себя из побелевших деревянных чашек суп, состоявший из отваренных костей и зерна. В супе этом ни кусочка мяса, наверное, он был сварен из лениво обглоданных костей, которые выбрасывали богачи из соседнего дома. Но вместе с зерном, приправленный диким луком-мангиром, такой суп пахнет завораживающе ароматно и сытно.
Разливавшая суп женщина увидела стоявшего у двери Булата.
- Мальчик, иди сюда!.. Суп будешь пить? – спросила она ласковым голосом.
Не ожидавший такого обхождения Булат вопросительно взглянул на мать, лицо которой счастливо светилось двумя мокрыми, размытыми, пят-нами.
- Иди, садись в середине этих людей! Суп будем пить! – с этими словами Жалма шагнула вперёд.
Разливавшая суп женщина была подругой Жалмы. Они встречались в степи во время пастьбы скота богачей, делились своими печалями и радостями. Хотя женщина и слышала об аресте Аламжи, но, стараясь не за-девать душевные раны Жалмы, сказала:
- Те, кто явились к горячей еде, имеют большую удачу! Садитесь! – и, налив в большие деревянные чаши суп, начала подавать им.
Сидевшие в сарае люди беседовали, в основном, о том, кто и что привёз для пожертвования, о чём ворожили в душе во время получения благословения. «За то, чтобы все люди во всём были равными», «За то, чтобы люди не мучились», «За то, чтобы росли и крепли потомки» - такие или примерно такие мысли были у стариков и старух, думающих, что по-лучили на это благословение Туван-хамбо, лица их светилось верой и надеждой в то, что с завтрашнего дня и начнётся хорошее время.
У некоторых молодых людей для того, чтобы приехать в дацан нет приличной одежды, тёплой обуви, всё это они получили у богачей взаймы, в обмен на то, что потом будут пасти их скот.
С течением времени при помешивании супа черпаком котёл стал позванивать, некоторые, поняв, что еды становится меньше и надо успеть получить дополнительную порцию, торопятся выпить из чашки, оставшиеся зёрнышки собирают щепочкой.
Проголодавшийся Булат вдоволь наелся горячего супа с зерном, весь раскраснелся, на кончике его носа выступили капли пота, он реши-тельно вытирает их рукавом рубашки.
Проводы
Наутро богач Намдак проснулся, когда солнце было уже высоко. До поздней ночи кроме того, что веселился с богатеями, собравшимися из разных краёв, он наелся всякой острой и жирной пищи из-за чего запоносил и провёл ночь в беспокойной беготне из дома на улицу.
По давней привычке ластиться к жене он разнежено посмотрел на неё, потянулся лёжа и вдруг, испуганно приподнялся и огляделся, в такие моменты его левый глаз становился больше правого. Но, увидев, что его штаны лежат у кровати, ещё раз убедившись в этом, успокоился. Теперь он стал думать, что находиться в доме важного ламы даже лучше, чем дома.
В прошлом году, прибыв в дацан на молебствие во время Сагаалгана , он остановился у ламы, который был ему земляком. Ночевал, сняв новые штаны из мягкой овчины, покрытые синей далембой, но ночью штаны исчезли. В доме суетилось много знакомого и незнакомого народа, батраков в рваном тряпье, и ни с кого невозможно потребовать свои штаны. Пока ничего не понимающий, испуганный, Намдак лежал голым в постели, над ним сжалился добрый лама-земляк, который дал ему матерчатые, широкие в промежности, штаны. Попавший в незавидное положение Намдак несказанно обрадовался и долго благодарил ламу, но позже узнал, что эти штаны были последним пожертвованием батрачившей и повесившейся шабгансе . Тогда он снял эти мерзкие штаны в степи и выбросил. Казус получился из-за того, что богач Намдак не носил кальсон и спал в штанах. Но спать в тёплом доме ламы в штанах из овчины с густой шерстью было невыносимо жарко, потому они и были сняты.
В эту ночь он был в новых штанах из ягнячьей шкуры, покрытой шёлком и, побоявшись, что может спустить в них нечто непотребное, вынужден был снять их. Его утреннее беспокойство вполне понятно.
- Балма-а, подай-ка мне штаны! – повернулся Намдак к своей жирной рыжей жене.
Но просившая у Туван-хамбо благословение на детей Балма сегодня была злой как никогда. После благословения хамбо-ламы в надежде исполнить своё желание сколько бы ночью она ни ласкалась к мужу, запоносивший Намдак не обратил на неё внимания. Сидевшая в задумчивости у окна Балма, с трудом поднимая своё отяжелевшее тело, прошлась утиной походкой до Намдака, подняла с пола его штаны и швырнула их прямо в лицо мужа.
- Балма, что с тобой? – не успел притвориться рассерженным Намдак.
- Рано, рано ослабел, слабак!.. Если так продолжится, то никогда у нас не будет детей! – разгневанно крикнула жена.
Понявший свою вину богач Намдак совсем закрыл правый глаз.
- Балма, дорогая моя Балма, не волнуйся. Придёт время и буду я ласкать своего сына, - попытался он улыбнуться.
Увидев в его оскале те же самые желтеющие и гнилые зубы, которые постоянно, много лет, перед её глазами, жена богача окончательно расстроилась.
- Иссяк ты, весь вышел! Кончились твои силы!.. – с этими словами она удалилась от мужа.
Действительно, богач Намдак уже почти не желал женщину. По этой причине, измученный руганью жены, однажды он приехал к Самбу-ламе и рассказал ему всю правду о своём жить-бытье. Лама пообещал найти корень травы «женьшень», но до сих пор не выполнил своего обещания. Прошлым летом именно по этой причине устроившая ругань жена столкнула Намдака с кровати. В ту ночь Булат должен был проникнуть в дом и откинуть сничку двери для Даши, но, наступив на лицо Намдака, попал в его руки…
Одевшись, помыв лицо и руки, богач подошёл к изображениям божеств на шёлке, растянутом на северо-западной стороне стены и девять раз поклонился им. Сложив молитвенно руки, перед тем как поклониться прошептал: «Отошо Намсарай бурхан! Укрепите мои силы!»
Белившая на плите печи чай жена посмотрела в спину молившегося мужа и, отрешённо задумалась. Покрытая шёлком и низко подпоясанная кушаком шуба, вздулась на нём мешком, кривые ноги, похожие на ручки клешней вогнутых вовнутрь, смотрелись жалко и противно.
Вспомнив, как будучи молодой, приехала в дацан и заночевала у Самбу-ламы, она почувствовала, как всё засвербело и защемило внутри у неё, а на сердце стало тревожно-приятно. Мысленно увидев, как нежилась на груди и в руках мясистого Самбу-ламы, как он крепко обнимал её, она сжала, усиливая воспоминания, ручку ковша, которую держала в этот момент.
- Сегодня же возвращайся домой! Я останусь на несколько дней в дацане, буду делать священный обход гороо , - опрометчиво и неожиданно для себя проговорила Балма в то время пока её муж продолжал молиться.
- Что? – повернул голову, стоя, не опуская поднятых в молитве рук Намдак, смотря на жену подозрительными и проницательными глазами.
- Ладно, если помолился, пей чай! – сказала Балма, хитро переводя слова на другую тему.
Сидя за чаем, Намдак исподтишка поглядывал на лицо жены, было оно как никогда печальным и задумчивым. Вчера вечером, вздумав напомнить о молодых забавах, разжиревшая, она несколько раз пыталась подмигнуть Самбу-ламе, но тот, не обратив внимания на постаревшую Балму, сказал, что ему надо встречать Туман-хамбо после чего отправился к настоятелю дацана. Больше он не возвращался, потому Намдак и его жена в его доме были одни.
Стёкла окон зазвенели: раздались протяжные и гулкие звуки гигантских раструбов бишхуров.
- Туван-хамбо проводим! – встала Балма, держа в руках чашку с чаем.
- Надо спешить, не опоздать бы! – вскочил с места Намдак.
Выйдя на улицу, они увидели, что, растянувшись по узким улицам, множество народа стекается к главному дацану. На четырёх углах дацана под позолоченными и выгнутыми углами крыши виднелись ламы, на плечах передних были поставлены трёхсаженные раструбы бишхуров, за ними стояли другие ламы и дули в эти раструбы. Под их звуки, напоминающие рёв голодных быков, ведя за собой жирную рыжую жену, богач Намдак заспешил к большому дацану.
Ночевавшие у настоятеля Агинского дацана гости закончили чаевать. Дом настоятеля с высокой крышей, четыре его окна смотрят на юг. В правой комнате ночевали генерал-адъютант Корф и Туван-хамбо. В ближней комнате, на поставленной у передней стены мягкой кушетке спал Агинский тайша. Сам настоятель почивал во-второй половине правой комнаты. Расстелив матрас за печью, где была растянута китайская ширма, Самбу-лама уснул последним, но проснулся первым.
По чёрному сандаловому дереву вырезаны изумительные узоры, их поверхность покрыта слоновой костью, по фарфору нарисованы китайские рисунки, – много раз любовался этой ширмой-перегородкой Самбу-ламу, и теперь, снова не веря своим глазам, провёл рукой по этим узорами и рисункам. Поверх обоев небесного цвета, наклеенных на все четыре стены дома, золочённые квадратные узоры. Между окон передней стены на маленьком круглом столике стоит китайская ваза, которую он видел много раз, но сегодня она особенно изящна и красива. Вдоль свободных стен дома стоят кушетки с короткими ножками, покрытые свободно свисающими персидскими коврами.
За ночь, должно быть, у всех иссохла печень.
В комнате, где ночевали барон и Туван-хамбо заговорили люди.
Каждый раз бывая в доме настоятеля, любовавшийся убранством и утварью Самбу-лама на этот раз не мог далеко отойти от поставленного у дверей жёлтого таза. Дело в том, что невозможно сосчитать угощения, которые ели и пили, ночевавшие в доме высокородные гости. По китайскому, монгольскому, русскому, бурятскому обычаям – в общей сложности было приготовлено и подано более сотни блюд. Естественно, разливалась молочная водка, китайская рисовая водка, русская пшеничная водка, которыми вдоволь угощались присутствующие. Сверх того, пожадничав, Самбу-лама съел много говяжьих мозгов, привезённых богачом Намдаком, после этого не мог уже проглотить всего, что видели гости. Тем не менее хитрый лама, дабы не отстать от веселящихся гостей, незаметно выскальзывал на улицу и, засунув пальцы в рот, выблёвывал съеденное. Таким образом, облегчая украдкой свой желудок, Самбу-лама попробовал лучшее из всех ста с лишним блюд, выпил более литра водки всех сортов. Наутро, кроме того, что болели головы, полыхали огнём, скукоживались и высыхали гортань, желудок и все внутренности каждого. Теперь, чревоугодник лама, пытаясь утолить жажду, отпил горячего чая, срыгнул и выблевал, и снова, пробуя очистить желудок, пьёт чай, наклоняется над тазом, облегчаясь натужными спазмами и рыганием.
С подвешенной на левом бедре длинной шашкой, перекинутым через шею тёмно-красным шнуром, кобурой на боку, откуда свисал ремешок, вошёл урядник Пустяков, стукнул каблуками сапог и вскинул ладонь к шапке. За ним следовал солдат из прибывшей с гостями команды охраны.
- Генерал-адъютант на месте?
- Да! – ответствовал Самбу-ламу, осклабив зубы и кланяясь.
Солдат проследовал в комнату барона и хамбы доложить.
Вошёл и молча встал у порога Шаргай-нойон, человек с маленькой головой, рысья шапка которого была надвинута на глаза. Поскольку он был свой и хорошо знакомый персонаж, к тому же, как подросток, непрестанно шмыгал носом, Самбу-лама даже не глянул на него. Более того, звуки, произведённые Шаргаем, снова вызывали в нём спазмы, и он за-спешил к своему тазу.
Из правой комнаты вышел солдат пригласил Пустякова следовать за ним, но оробевший урядник, оглядывавший обстановку, не сдвинулся с места.
- Заходите! – раздался из комнаты осипший голос генерал-адъютанта.
Как только Пустяков проследовал в комнату, туда же, за ним, как собака, не отстающая от хозяина, прошмыгнул и Шаргай-нойон.
- Ваше высокопревосходительство! Арестованного вчера по вашему приказу преступника мы закрыли на ночь в дугане дацана!
- И что? Вы с этим? Мой офицер знает о дальнейших действиях!
- К-кк-куда вести преступника?
- Не беспокойтесь! Сейчас, когда мы все отправимся провожать Ту-ван-хамбо, вы приведёте его по улице навстречу нам! – отдал приказ ти-хим голосом генерал-адъютант.
- Слушаюсь! – вытянулся Пустяков и, чётко развернувшись, вышел из комнаты и дома. За ним поспешили Шаргай-нойон и солдат охраны.
- Когда приведут арестованного, вы, конечно, скажете своё слово! Дальше продолжу я! – сказал генерал-адъютант, повернувшись к Туван-хамбе и незаметно подмигнув ему,
- Хорошо! – склонил в согласии голову Туван-хамбо, хотя вопрос был давно согласован.
Наслышанный о суровых нравах барона Корфа, Самбу-лама сразу разгадал, что тот хочет убить Аламжи. Всем известны слова барона: «Всех попавшихся революционеров расстреливать без всякого суда, как и тех, кто противоречит власти без никаких последствий для полиции!»
Самбу-лама не отрывал взгляда от барона. Лицо генерал-адъютанта показалось ему грозным. Закрученные наверх усы, круглые, птичьи, глаза, такой человек может сделать что угодно, решительность и воля очевидны всем. «Если он убьёт Аламжи, то его красавица-жена останется од-на! Чёрт, как некстати она родила двух детей! Если бы она была одна, я бы сделал её свой женой, бросил бы ламскую жизнь!» - в голове Самбу-ламы зашевелились невероятные думы. «Но если я оставлю орхимжо , то каким образом буду зарабатывать деньги на жизнь?» - такие соображения, являясь неведомо откуда, пугали сердце. «Ладно, ничего! Буду ламой-торговцем! Лама-торговец может иметь жену!» - успокаивает себя хитрый Самбу. «Двое детей!.. Двое детей!..» - только вспомнит об этом, как снова начинает расстраиваться. «Вот что! Сближусь и стану жить с этой женщиной, есть много таких лам! У нас с ней будут хорошие отношения, иногда буду ночевать у неё. Ведь можно и так решить проблему. Кто и в чём заподозрит меня?» - решив так проблему, он впал в приятное умиротворение, на душе стало необычайно хорошо. «Ладно, ладно, пусть только быстрее уведут и расстреляют этого Аламжи!.. Жалма, наверное, будет плакать!.. Таким образом, получится, что я, пожалев женщину с детьми, привёз их домой!.. Тогда… Тогда же!..» - примерно такие мысли, без кон-ца и начала, опять заклубились в голове Самбу-ламы. «Ой-ёёё, бедолага, о чём это я думаю!» - в конце концов у ламы появляется желание сложить молитвенно ладони.
- Хорошо, таким образом мы с вами поняли друг друга! В Аге вы не допустите волнений! Настоятель дацана будет помогать вам всеми своими возможностями и средствами! Мы не оставим в стороне верующих, - обращался к Намсарай-тайше генерал-адъютант осипшим от водки голосом.
Почти не понимавший русского языка настоятель Агинского дацана успевал только повторять:
- Мдаа-а, мдаа-а! Ханешна, мда-а, – чем больше говорил барон, тем больше он выражал своё согласие и, сидя на месте, склонял свою голову.
Насколько необходимо царскому режиму учение Будды Туван-хамбо хорошо объяснил барону Корфу, и теперь, решив, что начало его дипломатической миссии положено, сказал, что все остальные вопросы будут согласованы в Петербурге. Туван-хамбо познакомился со многими влиятельными людьми при дворе, а также с генерал-губернатором огромного края и с наказным атаманом Сибирского казачьего войска Таубе, умом, логикой и лестью согласовал с ними многие проблемы. Теперь он спешил в Тибет с намерением втянуть Далай-ламу Тринадцатого в свои планы сближения с Россией.
Вошёл офицер охраны барона и доложил Туван-хамбо, что кони и экипажи готовы. Присутствующие в доме, а также барон и ламы спешно засобирались. Но тут вышел казус: никак не находились золочённое пенс-не генерал-адъютанта. «Без очков я становлюсь совершенно слепым», - ворчал барон, ища пенсне, и все ламы, усердно помогая ему, осматривали весь дом и утварь. Казалось, что проверили каждый уголок и щель, но золочённое пенсне никак не обнаруживалось.
Сидевший на кушетке у стены и, время от времени, привставая, оценивающий ситуацию, Намсарай-тайша частенько поглядывал на тибетскую книгу в деревянном футляре, поставленную на подоконник одного из южных окон. Честно говоря, смотря каким грозным становится барон, когда надевает пенсне, робеющий перед ним Намсарай-тайша полагал, что если он наденет такие же очки, то наведёт страх на всех Агинских людей. По этой причине он не смог сдержать себя и решил завладеть золочёным пенсне. «Забыл бы он на моё счастье о своих очках!» - ворожил Намсарай-тайша, видя золочённое пенсне, которое он задвинул за футляр тибетской книги на подоконнике.
- Среди нас нет человека, который мог бы взять очки! – проговорил настоятель, уставший от поиска пенсне.
Вместе со всеми начал оглядываться и искать пенсне сам Туван-хамбо. Потерявший покой и терпение Намсарай-тайша неожиданно вскочил и прямо двинулся к подоконнику:
- Ай-яяя! Вот они! – закричал он и в его руках заблестело пенсне барона.
- Как они туда попали? – удивился высокий гость, надевая пенсне.
Лучше всех изучивший повадки Намсарай-тайши Самбу-лама с разочарованным видом посмотрел в его сторону и красноречиво поджал губы.
В безоблачный ясный день собравшиеся на молебен в дацане люди заполонили шумными толпами улицы посёлка.
Покачивая разноцветными кистями кушаков у бёдер, с заткнутыми за кушаки серебряными ножами, парни богачей на знаменитых в своих краях скакунах скачут взад и вперёд перед девушками и женщинами.
Простые ребята в меховых овчинных тулупах, пасущие табуны и прочий скот богачей, специально для этого случая оседлав строптивых ко-ней, украдкой для других толкают им в пах плётки, и кони, ужаленные таким неудобством, взвиваются на дыбы к удовольствию зрителей.
Юные девушки, увидев удалых всадников, будто бы влитых в сёдла, непременно влюбляются в них.
Некоторые хвастливые парни садятся на единственного, измученного работой, коня, перетянув подпругу за его животом, радуются, заставляя бедолагу взбрыкивать.
Есть парни, обучившие коней плохой привычке перепрыгивать через заплоты, эти ищут глазами низкие ограждения. К их огорчению, все заборы в посёлке лам выше роста человека.
На разноцветных одеждах женщина кольца, сравнимые по размерам с кольцами узды, с них свешиваются, играя цветом и тонкими узорами, красивые серёжки. Пояса шуб женщин туго схвачены набивными цветными ленточками, на их головах покачиваются с двух сторон венки, как ободки, из жёлтого янтаря, доставленного из далёкой Италии, иногда из под их шапок выглядывают волосы, схваченные туйбами , со вставленными на китайских манер в серебро красными кораллами.
Из синего или чёрного бархата сшитые шубы с шёлковыми вставка-ми на локтях, поверх шуб безрукавки, отороченные набивными лентами пяти цветов радуги. В четыре пальца шириной красные полосы материи переброшены и свисают через плечо, на другой стороне навешено сверкающее огнём серебро. Видимо, когда так одеваются и ходят, эти женщины считают себя невиданными на свете богачками и красавицами.
В толпе и группах не смолкают разговоры.
Кто в красивых одеждах, те стремятся встать в передних рядах, если же кого-то и одолевает смех, то смеются громко и напоказ или стараются привлечь других манящим и ласковым взглядом.
Скотоводы в рваных одеждах из козьих шкур по привычке стараются молча встать подальше от людских глаз.
Впереди всех, отдельно, располагаются престарелые богачи. На них шубы покрытые шерстяной или шёлковой тканью синего или чёрного цветов, жёлтые гарусные кушаки, развеваются от лёгкого ветра меха соболиных или чёрных, выдровых шапок.
Уставший и измученный тем, что Балма с каждым днём становилась капризной и скандальной, богач Намдак при первой же встрече этим утром с гулва-нойном спросил: «Что должен делать человек, у которого прекращаются любовные отношения с женой?», уводя такой фразой гулву далеко от своей особы. Гулва-нойон долго не мог понять его мудрёных и закрученных слов, немного помучился, потом вроде бы уяснив суть во-проса, посоветовал: «Надо пить кровь изюбря, очень хорошо помогает!» Теперь Намдака задавила дума: «Каким образом я поймаю изюбря?» Но, пораскинув мозгами, задумал про себя: «Какая разница между изюбром и быком? Поеду домой зарежу откармливаемого белолобого быка и буду пить его кровь». Но легче от этого легче на душе не стало. Дело в том, что жена Намдака ни за что не оставит просто так потроха или кровь зарезанного на зиму животного. Она смешает кровь с жиром и салом, начинит кишки и сделает вкуснейшие эреэлжэ. Естественно, она не одобрит намерений Намдака пить кровь одному.
Не понимающие народных гуляний и свадеб, не знающие наук и учений, богачи замолчали, выговорив все слова. Охваченный теснимыми думами, задавленный ими, стоял среди них Намдак, на голенищах его гутулов чернели два больших мокрых пятнах. Их, не спуская взгляда, рассматривал, сидя, гулва-нойон. Обычно богач Намдак сморкался в руку и вытирал пальцы о голенища. От того и были на них пятна. Но гулва-нойон хоть и сморкался в руку, но вытирал пальцы не о голенища гутулов, но о полы своей одежды. Вот в чём была разница.
Стоящая возле Намдака его жена решила, что гулва-нойон смотрит на неё и постаралась, касаясь бёдер, оттянуть немного назад отороченный выдрой рукав. Дело в том, что на её запястьях светился огненно-жёлтый браслет, который она заказывала местному мастеру из рассыпного золота.
Три одинаковых коня с перевязанными в пучки и теперь стоящими чёлками показались из-за большого дацана. «Туван-хамбо выезжает!..» заговорили и зашумели люди. Вскоре показался Туван-хамбо, восседающий подобно глиняному божку, на санях, которые от настила до боковин были покрыты красным китайским ковром. За ними появились высокие кони томской породы, тянущие сани, выкрашенные в зелёный цвет, на них, уперев руки в бока, сверкая пенсне, сидел генерал-адъютант Корф. Два гнедых волокли маленькие бурятские сани, в которых ехали настоятель Агинского дацана и тайша-нойон.
За санями следовали пешком, растянувшись вереницей, ламы Агинского дацана разных достоинств. Возглавлял процессию Самбу-лама.
На истоптанном тысячами людских ног и лошадиными копытами песке, где уже не осталось снега, полозья саней скрипели и оставляли глубокие борозды. Тем не менее, рослые томские кони, круто выгнув шеи, шагали легко и свободно. Звук колокольчика, качающего на серой дуге, золотящиеся эполеты на плечах генерал-адъютанта выглядели по-настоящему величественно и грозно.
Известно, что лошади высокой породы появились за Байкалом вместе с русскими людьми. Буряты, хоть и готовы глаз отдать за то, чтобы посмотреть на хорошего коня, но эту замечательную породу не стали разводить. Пусть рослые и красивые лошади быстры в беге, но не смогут рез-ко повернуть на скаку, а сделают большой круг, к тому же ездить на них тряско. Лошади бурятской породы небольшие, но у них крепкие ноги и грудь. Они легко могут взбежать на гору, способны быстро на бегу, подобно лисице, круто повернуть или развернуться. Казаки-буряты всегда берут на службу только своих коней. Бурятские парни, рубя с коня шашками, легко берут на скаку лежащий на земле предмет, могут скакать по тайге, преследовать под гору. Для таких манёвров нужны очень серьёзные навыки.
В летнее время собирается много людей из разных краёв и устраивают гуляния. В старину, во время завершения этих игрищ, обязательно было разделение на противников и драка. Гнались друг за другом на осёдланных конях, скучивались и бились. Здесь и проявлялись быстрота и надёжность монгольских коней. Здоровые парни на полном скаку хватали с земли любую понравившуюся жердь, догоняли и били противника, преследовали убегающего, хватали коня за хвост и валили всадника вместе с конём резким движением в сторону. Умели камышовой плетью выбивать человека из седла. Некоторые люди с чёрной мыслью, приезжая на гуляния, утяжеляли плеть, заливая в его ручку свинец и били людей. Конечно, кроме этих забав и игрищ, в обычае бурят было убивать с коней волков. Некоторые воры могли так ударить ручкой плети овцу, что та подпрыгивала на месте, и в этот момент вор хватал добычу под мышку и скакал дальше, а хозяин при таком манёвре мог и не заметить пропажи.
Правда в том, что с какой стороны не взгляни, именно эти кони и подходили для степняков. С красивыми и длинными шеями, высокой статью английские лошади, крепкие телом русские битюги, кони с короткой грудью, относящиеся к бельгийской породе «Арден», тонкотелые американские рысаки, в общем, любым лошадям, любой породы далеко до великолепных качеств лошадей монгольской породы. Скажем, русская одежда хоть и ладная, но никак не заменит длинную бурятскую шубу. Ведь когда снимают шубу с длинным подолом, она легко становится меховым одеялом! Постелив под себя потник, поставив в изголовье седло, накрывшись шубой можно в каком угодно месте ночевать без никаких проблем и забот.
Таким образом, буряты могут на своих осёдланных конях обогнуть всю земную сушу. Это очевидно!
Как только выехали на широкую улицу посёлка сани барона и настоятеля, догнав Туван-хамбо, выровнялись по правой и левой сторонам, и все трое саней, оттеснив толпу, заняли всю ширину улицы.
Охранявшие барона семь солдат и два офицера отсутствовали в процессии. Следуя учению, Туван-хамбо настоял на невозможности участия в проводах множества военных.
Ламы в красных одеждах, богачи, нойоны, девушки и женщины в красивых нарядах потянулись по главной улице посёлка. Золотые и серебряные украшения девушек и молодых женщин, разноцветные и дорогие шёлковые одежды невыразимо приятно сверкают в солнечных лучах, Отогнутые назад меха шапок из шкур соболя, рыси, выдры колышет ветерок, нежно радуя взгляд.
Неожиданно на другом конце улицы появились совсем другие люди. В грязных, чёрных и заплатанных одеждах, с медно-красными лицами, они будто возникли из-под земли.
Они медленно шли навстречу толпе, провожавшей Туван-хамбо. Впереди шёл, обнажив грудь, высокий человек в короткой козьей шубейке с оторванными пуговицами, запястья его были в наручниках, с которых свешивалась, позванивая, цепь. Его длинная коса была привязана к ремённым вожжам, которые расходились в стороны. Концы их держали, сидящие на конях, по обе стороны улицы Пустяков и Шаргай-нойон. Следуя русской пословице «Пуля – дура, штык – молодец», эти двое старались держаться подальше от Аламжи, которого, по их мнению, должен был застрелить рассвирепевший барон.
Трое саней впереди толпы остановились. Сзади напирала толпа. Пустяков и Шаргай-нойон натянули концы вожжей и, дёрнув их, застыли на месте, голова Аламжи откинулась назад.
Любопытные шедшие, то сзади, то сбоку преступников, в таких же рваных и коротких одеждах, обнажающих их руки, в заплатанных башмаках, тоже засуетились и остановились.
Две разные толпы остановились против друг друга.
Мороз обдувает и лижет просвечивающие сквозь рванье покрасневшие тела, от дыхания поднимается пар, Глядя на этих оборванных, чёрных людей с горящими глазами, время от времени появляется мысль, что здесь собирается и сушится порох, который взорвётся при первом приближении огня. В этой толпе ни видно ни одного блестящего украшения или пуговицы, ни серебра, ни золота хотя бы размером с иголку. Скажем, даже если их расстреляют тут же, на месте, то даже лазающий в поисках добычи по останкам покойников Намсарай-тайша ничего не найдёт.
Каким тонким и хитрым способом кучка богатеев, выпив кровь тысяч людей, превратила их тела в сгоревшее говно и пепел?
Из скучившегося множества людей шагнула с двумя детьми Жалма, хотевшая хоть одним словечком перемолвиться с мужем.
- Стой! Не подходи! – разнёсся эхом голос Пустякова.
Несчастная женщина вздрогнула от дикого жандармского крика, ноги её стали заплетаться и остановились… В Европе, кровью и потом народа Италии, возведены и соединены в комплексы величественные строения, в римский Ватикан, где тысячи комнат, ведут сотни ступеней, там с древних времён стоит мраморная статуя «Лаокоон и его сыновья», сотворённая мастерами Агесандром, Афинодором и Полидором. Тела и ноги отца и сыновей обвивает змея. Кто видел эту статую, если имеет в себе хоть что-то человеческое, то никогда не забудет искажённые страданиями лица, приоткрытые рты, выступившие от напряжения вены!
Вот и сейчас глаза провожающих Туван-хамбо людей не видят схваченных и обвитых жёлтым змеем Жалму, Булата и Балбара. Облик этих троих отчётливо виден: лица их искажены мукой, рты от боли приоткрыты, они просят о пощаде и жизни!
О чём думают богачи, отобравшие у них все вместе – силы, здоровье, мечты, саму жизнь, буквально – всё, кроме воздуха? На белой и нежной шее Жалмы, будто ужаленная змеёй, слабо бьётся синяя жилка. Трепетавшие счастьем чёрные крылья бровей сломались и опали, полные жизни красные губы стали свинцово-синими и креп-ко сжаты. В глазах, где всегда горели искры вечного родника, теперь колышется чёрная тень, за которой толпа, провожающая Туван-хамбо. Руки Жалмы, рождённые для того, чтобы поливать живые цветы, вымаливают жизнь, безвольно дрожа перед смертью.
Только что шумевшие и веселившиеся люди, богачи, красивые молодые женщины, чванливые и родовитые парни, как будто бы устыдились и не смотрят прямо на несчастных, надвинув на глаза свои лисьи и рысьи шапки.
Во время этой тягостной паузы стоявшие позади порядочные и никчёмные люди, а также дети залезли на заборы и любопытствуют, сидя на них рядами, как галки.
Почувствовав нутром неладное Туван-хамбо и генерал-адъютант барон Корф вышли из саней и встали впереди коней.
Некоторые люди не только слышали, что недавно, неподалёку отсюда, был пойман и застрелен жандармами бежавший с каторги Мышкин, но и знали кое-что о судьбе застреленного. Арестовавшие Аламжи, как «друга Мышкина», Пустяков и Шаргай-нойон распространили, подсолив от себя, этот слух среди народа.
«Они убили каторжника! А что же собираются делать с Аламжи?», «Наверное, расстреляют прямо сейчас», - такие слухи разнеслись среди народа, подобно шелесту листьев на деревьях.
«Будут стрелять или нет?» - этот вопрос больше других мучил Самбу-ламу. Будто собака, ожидающая в тазу еду, смотрел он из-за спин людей.
«Вот так со мной пререкайся! Теперь он будет знать кто такой богач Намдак!» - злорадно думает, стоя в первых рядах и смотря на арестованных, заострив взгляд, Намдак.
«Что будет? Как поступят?» спрашивают друг у друга, сидящие на заборах взрослые и ребятишки, вытянув шеи, изучая лица и каждое движение Туван-хамбо и барона.
Деревья возле домов лам, тянущиеся в небо своими голыми ветвями, наверняка, видят всех любопытствующих. В это время в многотысячной толпе не раздалось ни одного звука, только отчётливо слышно в напряжённой тишине фырканье лошадей.
Сдвинув брови, натянутой тетивой монгольского лука, бросая искры из глаз, стиснув посиневшие губы, булатной подковой стоит Аламжи. Кулаки его крепко сжаты, кажется, что стоит ему только один раз резко двинуть могучими руками, как со звоном разлетится держащая его цепь. Ни одной мучительной, искажающей облик, морщины не видно на его красно-медном лице.
Тем не менее, он чувствует, не оглядываясь, плач своих детей и жены, но старается не показать народу обуревающих его душу чувств.
Наблюдающие за людьми, вставшими плечом к плечу перед Аламжи, Туван-хамбо и барон Корф, как бы испытывая неловкость или брезгливость, остановились перед ними в шагах десяти. Мохнатые брови барона вскидывались то вверх, то вниз, левой рукой он поглаживал золочёный эфес шашки.
Низкорослый Туван-хамбо, не меняя бесстрастного выражения белого лица, молитвенно сложив и подняв над головой руки, заговорил:
- За то, что он человек учения Будды, именем этого учения и бурхана, прошу помиловать Аламжи, который совершил ошибку! Ваше высокопревосходительство, царь и бурхан родственны между собой, молю вас, охраняющего небесное происхождение царя, помиловать и даровать жизнь Аламжи! – так, слово в слово, повторил заученную ночью вместе с бароном фразу Туван-хамбо.
Не ожидавшие такого поворота событий богачи испуганно смотрят в лица друг друга. Батраки, не поверившие своим ушам, не отрывают взгляда от Туван-хамбо.
Закрученные вверх усы барона чуть шевельнулись, пенсне на его глазах задрожало и, будто бы всем своим обликом жалея Аламжи, он отдал приказ:
- Освободить! – и, поднял утверждающе руку, замерев на мгновенье.
Пустяков и Шаргай-нойон совершенно растерялись и не знают, что делать, выпучив глаза, как не видящая днём, желтоглазая сова, сидели в сёдлах вытянув головы.
- Приказываю освободить! – повторил слегка осипшим голосом барон.
Туван-хамбо, стоявший, молитвенно сложив руки, не сдвинулся с места. Испугавшись, Шаргай-нойон и Пустяков, бросили от неожиданности вожжи и слезли с коней. Но тут из толпы вышел человек с выпирающей спиной и костылём, подпрыгивая на одной ноге, и оглядываясь по сторонам, он приблизился к Аламжи, отвязал от его косы вожжи и бросил их на ближний заплот. Вожжи взвились в воздухе длинной тонкой змеёй, весь народ, не шевелясь и не отрывая взгляда проследил их полёт до тех пор, пока они не повисли на жердях заплота. Сидящие на них дети, загалдев, как ускользающие от хищника воробьи, мгновенно исчезли.
Туван-хамбо и барон Корф уже давно были в своих санях: кони их разом устремились вперёд. Только что стоявшие плечом к плечу люди, закрывавшие дорогу, раздвинулись подобно деревьям, раскололись надвое, открыв процессии путь.
Крепко обняв жену, державшую ребёнка, Аламжи снял с шеи, скрытую за рваной козьей шубейкой изображение бога на кожаном шнурке, сжал его в ладонях и несколько раз поклонился. Потом кожаный шнурок с божеством снова повис на нём, как петля на шее могучего дикого жеребца.
Человек с костылём встал на одно колено и пытался снять с его запястий наручники цепей. Движущиеся вперёд на санях барон Корф и Туван-хамбо украдкой взглянув на Аламжи, подмигнули друг другу с чувством исполненного долга. Ведь они специально арестовали и привели Аламжи сюда, что помиловать его перед тысячами верующих, конечно, вера от этого будет ещё крепче.
- Бурхан!... У нас был Ашата-бурхан, он нам и помог! – запричитала и молитвенно сложила ладони Жалма, так и не раскусившая обмана лам и нойонов, кланявшаяся теперь до земли вслед Туван-хамбо и барону Кор-фу.
Кони Туван-хамбо, выйдя на заснеженное место, прибавили шаг. Провожающие на конях и пешком продолжают двигаться вперёд. Взяв на руки маленького Балбара, ведя за собой жену и Булата, вслед за всеми зашагал и Аламжи. Ребятишки, спрыгнувшие с заборов, гомонят и бегут по дороге вслед за уезжающими.
Конец первой главы.
______________________________________________________