Чушь собачья

               
      
               
     ...Дед Матвей помер в одночасье. Сколько помнили на дерев­не, все бегал трусцой по дворам: обиженных жалел, хворых трав­ками пользовал, старался в людских отношениях порядок навести христианский. Вроде совести мирской обретался в житейской коловерти. Сам-то хоть и промыкался всю долгую жизнь бобылем неуст­роенным, а не спрятался вроде той улитки, не потратил душу свою на одинокую злоехидность.
     Крепко горевали чебышевцы, когда обнаружили деда у крыльца его похилившейся хатенки. Лежал он на приступочке, свернувшись калачиком, благообразный, умиротворенный. Будто и не отжил свое на земле. Казалось, намаялся старый бегаючи, да и приткнулся в тенечек подремать малость.
В ногах у покойного сидела большая, черная, с рыжей подпали­ной по хребту, собака и надрывно, до оторопи жутко выла. То бы­ла единственная дедова животина, беспородный кобель но кличке Жук. На его-то сиротский молящий плач и сбежался народ.
     Отнесли деда Матвея на погост, всем миром поминки отдали как положено, да и решили найти Жуку нового хозяина. Долго рядились, прикидывали, пока всем сомнениям и спорам не положила конец ти­хая, боязливая молодка Настя Пучкова. Прямо-таки в яблочко уго­дила деревенская молчунья. Вышла в круг, зарделась смущенно, ладошкой даже заслонилась, но слово свое сказала:
     - Давайте-ка дворами его привечать. Авось, где-нибудь да при­живется.
     Настя осталась вечной должницей деда Матвея. Несколько лет назад старик принародно устроил ее муженьку трепку, вразумил захлебу безалаберного. При каком другом случае Федька Пучков и не взял бы, скорее всего, дедову науку в голову. Ну надавал Матвей тычков в загривок, так то разве беда? Да и сила-то у старого какая уж там... Но, видно, совестью Федор не был скуден, а дед как раз подгадал по мудрости своей момент, когда к чело­веку толкается мысль: а так ли живу?
     В общем, с того момента Федора Пучкова как отшептали. А то ведь сплошь бывало, что ни оказия, глохнет Федоров трактор у магазина - и все тут! Насте морока - тащить здоровенного, на две головы выше ее, мужика к дому, колхозу проруха: на трезвую голову Федор за семерых работу ломит, а потому, считай, при каждой его остановке магазин сельповский у колхоза доб­рую бригаду умыкает. Ну да чего там, было - быльем поросло. Только вот колхоз ничего не выиграл. Федор-то по трезвом раз­мышлении прикинул, что за шиши ему работать не с руки, взял, да и выделился в отруба. Забрал свой пай земельный и почал хо­зяйствовать самостоятельно, то бишь, фермером заделался. В пер­вую же страду со своих ста гектаров ржицы собрал в три раза поболе колхозного. Правда, врага лютого нажил в лице Митьки Шпыня, председателя местного. Но об этом потом...
     С Жуком по Настиной подсказке и порешили. Определился он в Чебышевке на мирские хлеба. Жил и харчился у всего народа по очереди, как издавна принято содержать пастухов общественного стада.
     Добрая собака оказалась. Разумный пес, ласковый. Жуку даже детишек стали без опаски доверять. Знали, усторожит лохматый их Эльвирочек или там Романчиков, сплавленных молодыми "город­скими" родителями к бабкам с дедами на чистый деревенский воз­дух да витамины. И Жук старался. Это бабки ломали языки над мудреньми именами внучат, а Жук-то "разговаривал" по-своему. Схватит, бывало, зубами за штаны какого-нибудь не в меру рез­вого пацаненка и потянет, добродушно ворча, с дороги. Играй, мол, где положено, не лезь под колеса...
Детишки в нем души не чаяли. С утра до темного темна с дру­гом хвостатым хороводились... Посмотрит какой заезжий человек, что собака у голопузой мелюзги за няньку заботливую, и улыб­нется невольно, себя, короткоштанного, вспомнит, сердцем отта­ет.
     Да и свои-то, деревенские, при Жуке смирнели. Заскандалят когда бабы, все больше пустяшно, из блажи, либо со скуки, а он тут как тут! Сядет в сторонке, уши навострит и слушает. А глаза-то у него усталые, мудрые. Вот только говорить не умеет, а то б, кажется, сказал: "Чего ж вы, человеки, воздух понапрасну сотрясаете, когда такое благолепие кругом на земле"... А мо­жет, и не думал так Жук? Может, это добрый дух старого Матвея жил в памяти чебышевцев? Кто знает...
Обретался в ту пору в Чебышевке хозяйственный мужчина Илья Миронович Вавилов. При советской власти заведовал колхозной столовой. Не воровал, очень любил выступать на собраниях. Вы­катится, бывало, к трибуне, пышненький, кругленький, очарует народ детскими ямочками на розовых, налитых щечках и почнет словами разными обволакивать. Справненъко так говорит, душев­но и вроде бы правильно. Только вот правда его - что выхолощен­ный жеребец. Резанет Илья Миронович в глаза председателю: что ж вы, мол, такие-сякие руководители, свеклу с поля не вывезли, ценный корм сочный погубили! И тут же начинает словесные кру­жева вязать. Дескать, товарищи дорогие, хоть, может, и не до­глядел председатель, однако ему не уследить за всеми делами колхозными. В таком разе, мол, бригадиру вникать способней. С него и спрос... Ан, нет! Бригадир-то, чего он поделает, ежели Серега спьяну машину в пруд загнал и сам чуть не утоп. Уж не до свеклы тут! А и Серега тоже... Не от добра, видать, набрался. Начальство, знай, "фитиля" вставляет, а к нему подход нужен уважительный...
     За то и прозвали Вавилова на деревне Ильей-угодником. Стару­хи еще промеж собой Лизуном его величали, и не понять, то ли в благости своей одобряли, то ли порицали с извечной крестьянской подковыркой.
Очень полезный человек был Илья Миронович. Ценный, можно ска­зать, в деревенской жизни. Чебышевпы к нему на поклон ходили. Он тебе и валенки сваляет, и шапку пошьет, и овчины выделает на загляденье, почище заграничных дубленок. Труды свои Вавилов, правда, определял недешево, но люди его за то не корили. Нас­тоящему мастеру не грех и цену держать.
     Доверчивая собака, как и бесхитростный человек, не защищена от гнусности заугольной. Искренняя в преданности своей, собака не ждет подлого удара и не может ответить на такой удар. Не по­тому, что слаба, просто в каждом человеке видит друга...
     Жук пропал. Долгое время искали его по окрестным лесам да оврагам, но так и не нашли. Ребятня совсем скисла. Ране-то с улицы в дом не загонишь, а как не стало в деревне Жука, затос­ковали сорванцы, прилепились к окнам, выглядывая своих прогонистых родителей. Когда же тем пришла пора разбирать отпрысков на учебу, отъезжающие внуки дали бабкам с дедами строжайший наказ непременно сообщить, коли отыщется Жук.
     Вот поди ж ты: вроде и собака, обыкновенное животное домаш­нее, а исчезла - и не только ребятишки, весь народ чебышевский приуныл. Глядели люди вслед груженным сверх всякой разумной меры свеженинкой и битой птицей взрослым детям, увозящим от них внучат, и горестно вздыхали. Каждого, верно, кольнула дум­ка: может, та собака, не пропади она, помогла бы какому-нибудь Альбертику-Робертику привариться в будущем к земле. Скудеет ведь деревня-то людьми, и конца-края тому не видно...
     Развязка сей истории пришлась на зазимок, когда деревенская колготная жизнь маленько приутихла, и у народа появилась возмож­ность отдохнуть, расслабиться.
Людей в бывшей колхозной столовой, ныне частном придорожном кафе "Вдали от тещи" набралось к вечеру порядочно. Деревенские мужики сдвинули вместе тройку столов и в шумном разноголосье доводили до ума давнишний спор: выделяться, или хрен его зна­ет, из колхоза, от которого и так-то одно название осталось. Название, да еще председатель Митька Шпынь, разжалованный ког­да-то из третьих секретарей райкома за прелюбодейство с женой самого Первого.
     Случившийся тут же Колька Стручок, чебышевский участковый, подсел к мужикам и тоже с ходу, без передыху, принялся размахи­вать длинными худущими руками, доказывая выгоды фермерства. Он и сам-то весь был костистый и длинный. Недаром окрестили Струч­ком. Деревня - она всем прозвища дает. Особенно тем, кого сво­им признает.
     Илья Миронович важно прохаживался между столиками, лоснясь сытенькой ласковой улыбочкой. Длиннополый пижамный сюртук его, раскрылетившийся на тугом круглом брюшке, подчеркивал разбабевшую фигуру новоявленного владельца кафе.
Мужики наконец уяснили (вроде бы), что фермерство - дело хо­рошее: сам себе хозяин и ответчик будешь, никаких тебе Митек Шпыней не надо. Угомонились, довольные, опрокинули по стопке, разом окунули ложки в янтарную от жира куриную лапшу, сунули в голодные рты, подпрыгнули и дружно матюкнулисъ. Поднялся хохот. Забыли мужики, как водится, что варево-то обманное - не стынет долго под пленкой.
Когда за столами маленько поутихло, утробно дохнула разбух­шая дверь, и в зал ввалился красномордый райповский заготови­тель Бобков. На деревне его знали. Мужик он был жуликоватый, но компанейский, за что ему и прощали нахальный его охмуреж. Вот только по фамилии заготовителя мало кто называл. Как зате­вался разговор о нем, то все больше Плюшкиным поминали. За ту­гую мошну и прижимистость, наверное...
     Бобков постоял чуток у порога, огляделся, расцвел добродуш­ной улыбочкой, радостно кинул в зал: "-Хлеб-соль, дорогуши!"- и направился к Илье Мироновичу, стоящему у музыкального авто­мата.
     Федор Пучков на миг поднял глаза от тарелки, да так и замер, не донеся ложку до рта. Участковый Колька Стручок, сидевший рядом с Федором, толкнул его локтем в бок:
     - Лягушку, что ль, проглотил?
     - Гляди? - указал фермер на Бобкова. - На шапку гляди! - и тут же вскинулся над столом:
     - Братцы! Вон он. Жук наш!
     В растерянной тишине Федор пинком опрокинул стул, метнулся к Бобкову и сдернул у того с головы черную шапку с искусно пу­щенной по верху рыжеватой подпалиной.
     - Точно, Жук! - выкрикнул кто-то из мужиков. - Евонная шкур­ка-то? Меченая!
     А Федор уже нависал своей медвежьей фигурой над растерян­ным, прижатым к раздаточному прилавку заготовителем:
     - Где взял? Ну! Душу вытрясу!
     Бобков попытался выскользнуть, но с одного боку мешала глу­хая стена, а с другого подрагивало готовой рухнуть глыбой литое плечо Федора.
     - Ну чего, чего... Чушь собачья... Купил я! - неожиданно пис­клявой фистулой заверещал перепуганный заготовитель. - На свои кровные... Полторы тысячи отвалил!
Илья Миронович хотел было сунуться на кухню, но не успел. Бобков перевел дух и ткнул пальцем на владельца кафе:
     - Вон, у него купил! Храпоидол, считай, на пятихатку обжу­лил…
Федор повернулся к Вавилову:
     - Ты?
     - Так ведь бесхозная... - только и успел разлепить побелев­шие губы новый деревенский шинкарь. В следующий миг, зажимая разбитый нос, он плюхнулся жирным задом на кафельный пол и проскользил между столов до входной двери, оставляя за собой мок­рую грязную дорожку от натасканного на подошвах снега.
     Колька Стручок нарочно смахнул на пол свою планшетку и полез за ней под стол. Это чтобы, значит, Федора не привлекать... А Митька Шпынь потом чуть из порток не выскочил, пытаясь раскру­тить это дело и засадить Федора, своим дурным примером лишивше­го его колхозной кормушки. Так уж он старался-упирался урыть ненавистного фермера, что аж псориазом заболел, струпьями весь покрылся. Не выгорело дело. Свидетелей не нашлось. Даже Бобков "в несознанку" ушел, дурачком прикинулся...
     Перед Рождеством Вавилов сгинул из деревни. Затемно еще ус­лыхали прибиравшие на утрянке скотину соседки, как свернул к его дому грузовик с трассы, как тупо бухал молоток, крестя бро­совым горбылем окна и двери. Слышали задавленные рыдания Вавилихи... К обеду разгулялся на вавиловском подворъе стылый ве­терок, гоняя по заледенелым колчушкам пустую консервную банку.