Музыкант опять что-то нашел, и теперь они шли куда-то, чтобы он это увидел. И, похоже, сбились с пути. Он отошел в сторону, чтобы не мешать. Впереди что-то мелькнуло, кажется просвет среди деревьев. Он пошел посмотреть. Ногам было неудобно, вот как и когда он надел лаковые туфли музыканта? Они скользили по земле, ловили каждый луч света, отражали бликами и постоянно привлекали к себе внимание. Нужно было очень осторожно шагать, чтобы не упасть тут. Вот зачем он это сделал?
Впереди оказалась дорога. Обыкновенная, проселочная, пустая дорога в желтой солнечной пыли. И слева по этой дороге приближался к нему темный силуэт человека в капюшоне и доносилась негромкая музыка. Он вышел на обочину и подождал. Музыка казалась знакомой. За спиной капюшона что-то сверкнуло. Он разобрал слова песни: позови меня на закате дня… Когда они поравнялись, ветер сорвал капюшон и он увидел голый череп с синеющими в пустых глазницах васильками и наушниками из которых звучала знакомая песня. Она прошла мимо, не обратив на него внимания, сверкая косой на плече и унося радостные затихающие звуки: позови меня… позови меня…
- Ах, ну вот она, дорога. Нам туда, на ту сторону - сказал незаметно подошедший музыкант. Он почему-то вздрогнул и они пошли. На ногах музыканта были его замшевые туфли, желтая дорожная пыль прилипала к ним и он почему-то с грустью думал о том, как трудно будет их отчистить.
Они пришли к дереву. В ветвях могучего дуба сверкал висящий на цепях ларец.
- Вот, - сказал музыкант, - видишь там?
Лезть на дуб не хотелось, он протянул руку и снял ларец. Теперь ларец не казался таким большим и тяжелым. Он открыл ларец. Без удивления достал яйцо. Разбил его и смотрел на иглу. Музыкант тем временем пытался справиться с удивлением, ведь ни дуб не наклонялся к нему, ни его руки не вытягивались, ни пространство не изменяло своей формы. А он просто взял и снял ларец с верхушки огромного дуба.
Он посмотрел на музыканта и уже собирался сломать иглу, как музыкант остановил его:
- Подожди. Вот, смотри!
И музыкант снял с пальца серебристое кольцо, положил его на крышку ларца и в воздухе возник тонкий серебристый экран, зазвучала бравурная музыка и по экрану помчалась тройка белых лошадей, а в санях сидел молодой Кощей Бессмертный, обнимая Василису Прекрасную. За этим экраном включился второй, почти такой же, только не с санями, а с открытой коляской и в тройку были впряжены гнедые кони. За вторым третий. Четвертый. И так дальше в бесконечность безумным фракталом мчалась тройка и сквозь смеющийся голос Кощея: смерть смертью не убьешь, - звучал текст: и правил он триста тридцать лет и три года. До следующего дурака.
- Ты прав, ломать иглу не стоит, - сказал он музыканту, и они пошли обратно.
На опушке леса, у самой дороги, на пенёчке отдыхала Марьюшка. Рядом с ней стояла корзинка, накрытая полотенцем с вышивкой, а на коленях она держала серебристую обувную коробку. Коробка была почти доверху наполнена сломанными иглами. Он протянул Марьюшке иглу. Марьюшка убрала коробку, взяла иглу, полотенце и склонилась над когда-то давно начатой вышивкой. Когда игла шла вниз, над полотенцем склонялась та самая, в плаще и васильками в глазницах. Когда вверх – Марьюшка.
Вниз – вверх. День – ночь. А на полотенце появлялась красная вышивка.
Всё, теперь можно домой.
Он подошел к зеркалу и вздрогнул: из отражения на него смотрел учитель. Это было его отражение, музыкант уговорил отпустить бороду: модно, стильно, ему пойдет. И теперь он выглядел в точности как учитель. Он попытался вспомнить учителя, свое отношение к нему, свой страх, обиду за остров. Но вместо этого помнил как трудно было объяснить такую простую вещь: почему здесь никогда не бывает кошек. И он просто рассмеялся и сказал без объяснений. Сказал себе. Когда-то тогда.
Надо пойти пройтись. У двери стояли две пары туфель и серебристая обувная коробка. Лаковые он надевать не захотел, а замшевые еще не почистил. В коробке были новые серые кроссовки с серебристыми шнурками. Наверно он их покупал в состоянии музыканта. Или нет. Он надел кроссовки, так и не вспомнив, когда их покупал. Если бы эти два восприятия не пересекались, он бы знал, что одно из них – реальность, а второе – дубль. Но они пересекались. В комнате стояла гитара, дома была абсолютная тишина, замшевые туфли были в желтой пыли, а ноги устали от лазания по лесу в концертных туфлях.
Он вышел на улицу, звуки окутали его как аромат черемухи. Где-то зазвучал бас-саксофон и низкий женский голос отрешенно пел:
Усталость забыта колышется чад
И снова копыта как сердце стучат
И нет нам покоя гори, но живи…
Марлен Дитрих? Не, так мимо нот, это не она.
Оставалось только понять: причем здесь серебристый осьминог.