Все персонажи вымышленные, совпадение с реальными людьми случайно.
1
Наинина кошка любила меня. Сибирской породы, молодая, на вид застенчивая, серенькая - почти голубая, пушистая, как ангорский платок, очень изящная, она, тем не менее, была прекрасной охотницей и регулярно носила на крыльцо задушенных полевых мышей, крысят и ласок.
Наина каждый раз пугалась такого подарка:
– Фу, Герда, плохая кошка! Не кошка, а мангуст какой-то! Ну, зачем принесла эту гадость? Убери сейчас же!
Наина разговаривала с кошкой, как с человеком, и кошка понимала её прекрасно. Брала мышь и тащила за дом.
Я мышей не боялась, и Герда стала носить их мне. Просыпаешься утром на застеклённой террасе, поворачиваешься с боку на бок, а рядом на столике – мышь. Неприятно, конечно, но я крик не поднимала, в обморок не падала. Герда сидела рядом, смотрела непроницаемым, жёлтым взглядом и нервно подергивала пушистым хвостом. Через минуту, сочтя, что я насмотрелась на подарок достаточно, Герда брала мышь и уходила.
Характер Герды изменился в худшую сторону после родов. Она родила пятерых миленьких котят, таких же, как она, серо-голубых и пушистых.
Помню, как истошно орала кошка, когда Наина заперла террасу на ключ и с мешком, из которого раздавалось жалобное мяуканье, направилась вглубь сада. У недостроенного дома, служившего сараем, за кустом шелковицы стояла под дождевым стоком, скрытая от людских глаз большая бочка с водой. Я, отчаянно стараясь не шуметь, кралась следом вдоль забора за высокими кустами крыжовника.
Наина подошла к бочке, огляделась и опустила мешок с котятами в воду. Жалобное мяуканье стихло, но с новой силой завыла на террасе от горя кошка Герда.
Наина не стала ждать смерти котят. Просто оставила мешок в воде и пошла к дому.
Не знаю, сколько времени прошло, когда я вытащила мешок из воды, вероятно, немного, минута-полторы. Узел из пеньковой веревки поддался неожиданно легко, и я вытряхнула котят на траву. Сняв кофту, обтирала маленькие мокрые комочки, прижимала к груди, пыталась отогреть дыханием. И чудо! Два котёнка ожили.
Меня к тому времени и саму уже надо было отогревать и оживлять.
Трясясь от ужаса, я положила мёртвых котят в мешок, завязала и опустила в бочку. Живых завернула в кофту и побежала в сарай. Открыла дощатую, серую дверь, заперла изнутри на щеколду, забралась по шаткой лестнице на второй этаж.
Когда был жив дед, на новой стройке успели возвести из каменных блоков стены, поставить окна и крышу, положить черновой пол. После смерти дедушки дом не стали достраивать. Недострой превратили в сарай. На стенах висели старые велосипеды, пылились в углах лыжи всех размеров – от детских до двухметровых взрослых, тростниковые лыжные палки, штативы отцовских кинокамер. На верстаке стояли жестяные круглые коробки с фильмами, банки из-под монпансье – с гвоздями. Почему-то все гвозди были ржавые и гнутые.
На второй этаж вела лестница из драной, необработанной доски. Не было случая, чтобы я не занозила руки. Наверху пахло мышами, многолетней сухой пылью. На полу лежали перевязанные бечевкой ровные стопки журнала «Огонёк», собрания сочинений Толстого, Лескова, Горького в бумажных переплётах, коробки с тряпьем, старой обувью и граммофонными пластинками. На пыльном низком столике, тускло поблескивая медной трубой, стоял граммофон в наволочке со срезанными пуговицами.
Через мутное окно мне хорошо был виден дом. Вот открылась дверь на веранде. Наина возвращалась. Я сидела в укрытии ни жива, ни мертва. Котята в коробке, укутанные в линялое детское, голубое одеяльце, успокоились, притихли, пригрелись, уснули прижавшись друг к другу.
К счастью, Наина не стала развязывать мешок. Она бросила его в компостную яму, взяла лопату и в несколько сильных взмахов засыпала мешок землёй.
2
Говорят, что детство – это счастливая страна. Там живут мечты, сладости, молочные коктейли, подарки на день рождения, Новый год, куличи, крашенные пасхальные яйца, чудесные путешествия в зоопарк и театр кукол, самые верные и преданные друзья… и бабушка.
На самом же деле, эта страна представлялась мне тёмной, тесной комнатой с холодным, кафельным полом, где из крана, отсчитывая секунды, капает вода в чугунную раковину и потрескивают остывшие угли в печи. В пустом доме нет никого, кто позаботился бы обо мне. Лишь это мне представлялось важным и верным, только так я оценивала жизнь… и отчаянно хотела вырасти.
...
Время перестало существовать полтора года назад. Оно не бежало и не тянулось, оно не стояло. Его просто не было. Со смертью бабушки Марии время превратилось в вязкую массу, в экзистенциальную топь, непонятную субстанцию, в пугающую бесконечную пустоту.
Я часто и подолгу гостила у бабушки Марии. Открывалась калитка, и я попадала в другую реальность. Весь мир в этой реальности подчинялся бабушкиным законам, а жизнь записывалась в единый и единственный сюжет, подвластный бабушкиной воле.
Часы отсчитывали время от завтрака к ужину, а не от рассвета до заката. В восемь утра – яйцо всмятку с хлебом и маслом или овсяная каша, в час дня – суп, в восемь вечера – мясо. Между ними встраивались часы дневного и ночного сна, чайные часы, часы игры в карты, приема гостей, занятий чтением и рисованием, часы пения под гитару и прогулок на Красную горку, в город и на Старый Затон.
Дни недели в бабушкиной реальности назывались не по религиозным праздникам и общепринятым названиям, а делились на банный, выходной, гостевой, большую стирку, еженедельную уборку, глажку, поход на базар, в гастроном.
Чайный гриб в трехлитровой банке, яблоки в деревянных ящиках, шум швейной машинки, пыхтение утюга, гладившего кружевной воротничок любимого платья в горошек, треск поленьев в печке, бабушкин крик у телевизора: «Валерочка! Харламов! Родной! Давай! Дава-аааай!», – все исчезло в один день. Ничего не осталось: ни бабушкиного дома, который я по-детски считала своим, ни обычаев, ни времени.
Бабушка Мария ушла в вечность. Думаю, она и там хозяйской рукой навела свои порядки. Через месяц вслед за ней на небеса отправился дедушка. Мама говорила, что бабушка Мария позвала деда за собой.
На год жизнь моей семьи застыла. Оцепенела мама, потеряв разом обоих родителей. Мама постоянно теперь испытывала чувство вины и плакала ночами. В квартире не слушали музыку, громко не говорили, зеркала были завешены чёрным крепом, и все мы ходили в чёрном.
Дни теперь назывались по-другому: похороны, поминки на второй день, три дня, семь дней, в первую субботу, девять дней, сорок дней, полгода, год, сорок сороков…
Детей никто на поминки не приглашал, но мы с сестрой поневоле были пассивными участниками, так как все тризны проходили у нас в квартире.
...
Бабушкин дом достался по наследству маминому брату. Жена дяди приехала в дом сразу после похорон и принялась хозяйничать.
Помню, нас пригласили в гости спустя два года после смерти бабушки.
Я перешагнула порог дома и испугалась – таким чужим и уродливым он показался мне. Вроде тот же дом, но совсем-совсем другой. Исчез чайный гриб в буфете, исчез и сам буфет. На его месте громоздилось лакированное квадратное чудище, сверкающее хрусталём.
Персидский ковёр, бабушкину гордость, сняли со стены и бросили на пол. Он распластался так беззащитно, принимая следы от нечистой обуви, что у меня слёзы на глаза навернулись. Нет бабушкиной кровати. Её спальню превратили в гостиную, а гостиную в спальню…
В коридоре у шкафа я заметила тонкую полоску старых обоев в цветочек. Рядом стояло ведерко с клеем и лежали нарезанные полосы новых обоев.
Погладила рукой гладкие цветы в последний раз.
На диване в столовой сидела древняя старуха в пёстром платке. Я поздоровалась, но она будто и не заметила меня. Сидела прямо, глядела перед собой в пустоту, не шевелилась, даже не мигала.
Я похолодела от ужаса.
– Это наша бабушка, – объяснила мне дядина жена.
Я удивлённо смотрела на старуху. Какая же это бабушка?
Мне трудно было представить, что сморщенная мумия, сидящая на любимом бабушкином диване, когда-то была матерью, кормила младенцев полной, молочной грудью, гладила их по головкам и напевала нежные колыбельные. Теперь она и не мать, и не жена, и не бабушка… В лице старухи не было ни ласки, ни тепла, ни участия – лишь абсолютное равнодушие к жизни. Наконец, она взглянула, и я окаменела от страха – будто сама смерть, немая, костлявая, равнодушная, мельком коснулась меня взглядом.
– Она, что же, будет здесь жить? – спросила я шёпотом.
– Да, – ответила дядина жена и как-то виновато отвела глаза.
– А вы?
– А мы будем жить в Москве.
– А как же она тут одна? – я с опаской взглянула на неподвижную старуху. В голове пронеслась очерёдность дней: банный день, гостевой, большая стирка, уборка, глажка, базар…
Тогда я ещё не поняла, что в доме поселилась смерть, время начало иной отсчет, и теперь никогда не будет ни банных дней, ни гостевых, ни прежнего порядка, ни прежних правил, ни обычаев. Лишь равнодушие и рациональный расчет: как можно дороже продать яблоневый сад и весь участок земли до горохового поля.
Я выбежала на улицу и внезапно почувствовала облегчение, словно вышла из стадии выкукливания, из тёмного сумрака дома в искрящийся, светлый мир.
Это состояние буквально повергло меня в шок. Я не хотела отрекаться от бабушкиного дома, но он и сам уже не принимал меня.
На столбах у ворот печально обвисли бельевые веревки. Я вспомнила, как весело улетали, полоскались на ветру белоснежные простыни и пододеяльники, накрахмаленные скатерти и летние занавески в цветочек.
И синее небо над ними было бездонным и вечным, как в сказке. Но сказка закончилась, и то, что происходило дальше, не имело ни сюжета, ни какой-нибудь понятной, объяснимой последовательности. Каждый шаг был будто бы шагом в яму, и было неизвестно, какой глубины следующая – по щиколотку или бездонная пропасть.
Я поплелась по кирпичной дорожке вдоль заросшего лебедой палисадника. Вспомнила, что у бабушки были ещё и прополочные дни.
Вздохнула и вышла за калитку. Перешла грунтовую, белую от жары дорогу, по земляным ступеням поднялась к старому колодцу. Он пересох ещё год назад, но по-прежнему хранил запах холодной колодезной воды, отзывался гулким эхом.
Голые ноги обожгла крапива. Я ойкнула и отступила на шаг, обожглась ещё раз и встала, примиряясь, как бы мне удачно выбраться на тропинку.
Я замерла, но не потому, что боялась обжечься.
Если в разросшихся кустах крапивы вы почуяли запах скисшей капусты или гнилой картошки, знайте – рядом змеиное гнездо. Хорошо, если гнездо ужиное, а если гадючье?
Земля на Красной горке сходила вниз широкими и высокими террасами. В отвесных стенах на верхних этажах селились ласточки-береговушки, на нижних – стены были прорыты бесчисленными норками ужей. Я пригляделась и увидела в углу у стены блестящий сплетенный клубок. Змеиная, ужиная свадьба.
Не долго думая, я сорвалась с места и побежала к калитке. Оттуда – в сарай. Слава богу, до сарая руки родственничков ещё не добрались. Схватив холщовый мешок и рогатину, я побежала обратно к колодцу.
Поймать змею – дело не сложное. Спустя пару минут, я отделила от клубка рогатиной одного серого ужика и быстро запихнула в мешок. Опрометью вернулась в дом, вошла с чёрного хода, пробралась в туалетную комнату, и вытряхнув ужа в унитаз, захлопнула крышку. Так же незаметно вернула в сарай мешок, и не спеша пошла к палисаднику.
На крыльцо вышла дядина жена и спросила, понравился ли мне дом.
Я вздохнула и промолчала.
– У бабушки Наины лучше?
– Да, – кивнула я, – лучше.
– А почему? Этот дом гораздо больше, и мы так хорошо всё здесь переделали…
– Ну… там никто ничего не переделывал… пока. Поэтому там лучше.
– Вы сейчас к Наине Ефимовне? – дядина жена кивнула в сторону автомобиля, у которого стояла нарядная мама.
– Да.
– Надо будет заглянуть, посмотреть, – дядина жена поджала губы. – Твоя мама говорила, что у Наины Ефимовны роскошно…
«Как же, держи карман шире. Так бабушка Наина тебя и пригласит…»
Я искоса посмотрела на дядину жену. Её лоб был покрыт мелкими бисеринками пота. Капельки сверкали над опушённой тёмными волосками губой и на носу. На тёте было ситцевое платье простого покроя. Она повернулась ко мне спиной и что-то громко сказала дочери. Лифчик впивался ей в спину, и складка жира перевешивалась через планку.
«Бе-ээ, жирная! Лучше умру с голоду, чем стану такой!»
Её родная сестра отбила деда у бабушки Марии. Неужели дедушке нравились такие жирдяйки?
– У Наины Ефимовны есть телефон? – не отставала дядина жена.
– Есть, – я не понимала, зачем тёте телефон моей бабки Наины. Они виделись раз в несколько лет.
– Не дашь мне?
– Я не помню, спросите у мамы.
– Её дом, кажется, в Финском посёлке? Это к северу от нашего дома?
– Я не знаю точно, спросите у мамы. На вашем бы месте, тётя, я бы закрывала двери в дом. Здесь полно ужей и гадюк.
– Гадюки водятся? – тётин нос мелко задрожал.
– У Киноархива. Внизу болото, там их много. А ещё у реки и у старого колодца, у родника за забором – тоже… Никогда не видели гадюк? Небольшие такие, – я развела руки в стороны, – серо-чёрные.
Бабушкин дом стоял на косогоре, в тени Красной горки. Через поры в почве везде по северному склону просачивалась вода. Земля в саду всегда была влажной, даже в засуху, а у подножия горы бежала речка Банька, зеленели обширные заливные луга, и паслось колхозное стадо.
Там, на северной стороне, где берега реки блестели скользкой гончарной глиной, и вода застаивалась в прозрачных тёплых лужах, начиналось царство ужей, пиявок, жаб, лягушек, и разного размера головастиков.
– Валя! – закричала тётя, призывая мужа, – Валентин! Ты знал, что в округе водятся ядовитые змеи? – тётя, возмущённо колыхаясь, ушла в дом.
...
– Ева, зачем ты выдумала про змей? – спросила мама, садясь в машину.
– Я не выдумала. Они, действительно, здесь водятся. Бабушка тебе разве не рассказывала? Она сама прикончила двух гадюк у колодца позапрошлым летом, – я хмуро смотрела на мать, жалея, что не сдержалась и рассказала тёте о змеях.
В машине повисла тишина. Отец обернулся и посмотрел на меня расширенными глазами:
– Ты сама видела?
– Конечно. Бабушка прижала голову гадюки рогатиной, а я держала мешок.
Папа на минуту потерял дар речи. Потом повернулся к маме:
– И ты отдавала ребенка своей матери, и она скрывала, что здесь змеиное гнездо?
– Откуда мне было знать? – мама нервно закурила сигаретку, – сейчас мы везём Еву в настоящее змеиное гнездо, и однако, ты спокоен.
– Ну, началось… – папа завёл машину и посмотрел на меня, – и много здесь змей?
– Много… бабушка Мария говорила, что если уж гадюки завелись, то избавиться от них невозможно, больно плодовитые.
– И тебе не страшно было?
– Конечно, страшно. Однажды воду в поселке перекрыли из-за аварии и нужно было к колодцу идти за водой. Бабушка пошла… Я услышала, как она закричала, коромысло и ведра бросила, бежит к дому и шепчет: «Змеи… змеи…». Побежала в сарай, взяла рогатину, надела резиновые сапоги и ватник, другой мне кидает: «Надевай, внучка! Поможешь мне… одна не справлюсь! Здоровые!»
Родители затаили дыхание. Пепел с маминой сигареты упал на супермодные американские джинсы, но она даже не заметила.
– И что было дальше? – еле слышно спросил папа.
– Бабушка рогатиной прижала треугольную голову гадюки. Она сопротивлялась, била и извивалась чёрным, пухлым телом. Потом я перехватила рогатину, а бабушка ударила змею поленом, оглушила её, потом схватила змею за шею и запихнула в мешок. И другую змею поймали так же.
«Теперь расплодятся, как жить будем!», – бабушка растопила чугунную печь во дворе, и мы кинули мешки со змеями в огонь и закрыли заслонку. Так они там и сгорели.
...
– М-да-аааа… – только и протянул папа после вдумчивой паузы и вдруг хохотнул.
– Что смешного, Хаски? – возмутилась мама.
– Галка, ты так переживала из-за дома. Братец-то твой у умирающего от рака отца в больнице новое завещание выпросил, чтобы дом и земля только ему достались. А я думаю, Бог шельму метит…
Июнь 2017,
Москва