1.
Значит так: я, конечно, поэт небольшой,
это стало понятным сейчас однозначно;
может, пара прозрений и есть за душой,
да с десяток пейзажных картинок удачных.
Вот и всё! Голос чист, как весенний айлант,
но природную лень до сих пор не изъял ту;
я на женщин особо не тратил талант,
чтоб воспеть и восславить любимую Ялту.
Я родился и жил в ней, и в ней я умру.
Я стихи ей писал, как любовные письма.
Я немыслим без Ялты, как тот кенгуру
без Австралии, скажем, ей-богу, немыслим.
Подражатели были! Куда же от них!
Я девчонкам интимные, впрочем, места мять
успевал. И надеюсь, хоть маленький стих
да останется в Ялте на добрую память.
Потому что превыше всего я ценил,
в чём могу расписаться, коль надо, и кровью,
не строку, что рождалась посредством чернил,
а строку, что рождалась душой и любовью…
2.
Ещё душой открыт не весь я, ещё душой открыт не всем,
клин журавлиный в поднебесье исчез почти уже совсем.
И забывает обыватель о прошлом, где одна беда.
Не знаю, душу открывать иль поостеречься, как всегда,
пройти сторонкой, незаметен, в быту погрязнуть и труде?
Но я рифмую не за этим день с днём, год с годом и т.д.
Мной верный тон ещё не найден, ещё я в поиске пока,
но я надеюсь, что не на день пишу, хоть и не на века.
Порой задумаюсь, помедля, о нас с тобой, ты уж прости,
но о тебе пишу я не для того, чтоб славу обрести.
Сижу над строчкою, корпею с утра, бывает, дотемна,
и может, в жизни эпопею войдёт когда-нибудь она.
А там и стих осилит время, ведь, что мой критик ни пиши,
а я пишу не ради премий, а ради строчки от души.
Тогда, прочтя, – надеюсь очень! – потомок обнаружит в ней
меня, тебя, вот эту осень и клин прощальный журавлей…