Мир на каждый день. I часть

Мир
на каждый день

С-Петербург
2024 г.
02.05.24.

Оглавление

I часть

«Теория кубизма»
Авторы
Авторская работа
Беллетристический конструктор
Ботанический сад
Время
Город
Деревня


https://vk.com/club164090989





«ТЕОРИЯ КУБИЗМА»

*
«Мир». Или: «Мир на каждый день». Все равно «Мир…» Ни много, ни мало. Описание мира. Созерцательное описание мира. Не то обыкновенное рисование как бы с натуры, а созерцательное описание.
Смотришь уже не в мир, а в то созерцательное отражение мира в тебе. Выбор объектов наблюдения-созерцания отдан подсознанию. Работа с уже отображённым.

*
«Мир…» Ощущение простора, вневременности, почти восторженного понимания…

*
Погружение в понимание. С помощью словесной игры.

*
После нескольких часов погружённости в работу, уже оторвавшись от неё,   ещё какое-то время проживаешь со счастливым ощущением авторского ненасыщаемого всесилия. Весь встречный мир кажется понятней, в нём очевидна художественная логика. Он переводим в какие-то формы словесной определённости. Вот тогда-то и замечается всё. И всему придаётся значение. И всё обретает значение. Всё будто бы случайное, внешнее, чему становишься свидетелем. Взгляды, оброненные слова, улыбки, разнообразие лиц… говорящие о чужой проходящей сию минуту жизни.

*
Пройтись по улицам, позамечать...

*
Жизнь нельзя рассказать. Можно многозаходно, через серию попыток, повторяясь, испытывая, опробывая те или иные слова, интонации, краски… что-то уловить в жизни, какие-то отдельные черточки, особенности…
Так грибники ходят по лесу.

*
«Мир...» как попытка в максимально обширном виде охватить пониманием наличную жизнь – повседневную и «умственную».
Попытка вставить свои три копейки в общее, коллективное понимание этого мира.

*
«Хорошо, что я знаю, что нельзя ожесточаться»,  -  будто делаешь открытие.
Может быть, это впечатление от музыки Р. Штрауса. «Домашняя симфония». В.Фуртвенглер.
Музыкальное ощущение от этой затеи. То, что не объяснить логикой, притчами, историями, - музыка может объяснять.
Хочется попробовать нечто подобное.
Ощущения от проходящего времени, от лиц и слов прохожих, от мелочей жизни… Может ли всё это звучать? Музыкой.
Это увлекает необозримостью.
И тем, что уходишь от традиционных писаний, которые не всегда приносят облегчение.

*
И это не всегда будет приносить облегчение, но с помощью того, что должно получиться в результате, можно будет перекрыть ещё какой-то участок в душевном опустошении, которым страдает человек время от времени.
Иллюзия? Которая закончится вместе с музыкой? Может быть.
Иллюзия возможности сближения слова и музыки. Подмены. Неразличимой.

*
«Задача: «собрать этот мир». Вспоминается иногда. Понимается. Как задача. Как некая необходимость. Нешуточная. Но выглядящая, может быть, смешно, так как всё это, и другое, и всякое - всегда происходит на фоне Льва Николаевича. Положим.
Миссийность. Мобилизованность. И «призванность». Некому больше - думаешь. И защитить. И предостеречь. И свидетельствовать. И пытаться что-то внушить.
Удержать, по крайности. Схватить за рукав. Отвлечь внимание хоть на минуту. Перед чем-то непоправимо опасным. Собрать заново этот мир.
Он собирается на какие-то мгновения, а потом опять разваливается. Как его собирать всякий раз? - неизвестно. Но надо «пойти» и попробовать. Пока ещё можно. Пока ещё остался этот мир. Это громоздкое, но, к сожалению, обязательное, не разъёмное, как продуктовый набор, приложение к музыке». /«Авт./

*
«Собирание» мира. Несмотря на безнадёжность этой затеи. Такое, на выспавшуюся голову, смешное, безумное, чувствительное отношение к миру. Кажется, что если его прочувствовать поэтически, литературно, философски… то он будет не так страшен. И будто это может кому-то помочь...» /«Авт./

*
Собрать на время этот мир в рамках литературного текста. Протянуть нити связей от одних вещей к другим. Связать, соединить их. И в результате соединения что-то может вдруг открыться.  Воображаешь.
Как-то исхитриться. Ставя задачи нелитературного предназначения и происхождения.

*
«Мир...» В самом деле, что-то точечное, отдельными  мазками почти не смешиваемых выдумкой красок. И между собой всё это связано только единством интонации, единым подходом к реальности, к миру.
Напряженная, почти никогда не ослабляемая интонация.

*
Расставить слова и фразы в некоем, мыслительном, пространстве. Кажущаяся непосильной задача соединения, увязывания в сознании этих отдельных фраз и слов. Формально, словесно, письменно, даже мысленно - как угодно - их нельзя соединить друг с другом. Они соединяются уже потом. Как-то. Монтируются. Похоже на кино, но не совсем. В кино по-другому не скажешь, не покажешь. Логические цепочки. Здесь же логика ни при чем.
Или, может быть, она есть, но её не отслеживаешь. Здесь не надо бежать за фабулой. Все должно оставаться на месте. Разбитая проза. Осколочная проза. «Фрагментарная проза», - подсказывают.

*
Надо оправдаться. Изобрести «теорию кубизма».
Эту теорию придумывают для объяснения чего-то возникшего случайно, стихийно, незаконно, по прихоти, по неконтролируемому творческому импульсу.
Или, на худой конец, пристроиться к какой-нибудь чужой «теории». «Кубизма» или еще какого «-изма», высосанного из литературоведческого пальца.
И тогда только начинать серьёзные разговоры. О том, к примеру, что, «может быть, писания романов не идут на пользу словесности», что это «насилие над творческой мыслью», которую надо вывихивать только потому, что она должна украсить собой какое-то романное действие. И обязательно вспомнить Иванова, живописная новизна которого - в его набросках, зарисовках, эскизах к «Полотну». Они-то, мол, только и интересны в качестве живописи. И ещё много чего...

*
Опять и опять думаешь о том, чем и как оправдаться?
Вейдле говорил об «оправдании» романа. Проблема «оправдания» стоит  перед любыми текстами.

*
Чего же ещё! Казалось бы. Идеальная форма для всего разнообразия высказываний. Ничем не стесняющая, не ограничивает  автора форма.
Что ещё нужно! Можно и куски полотен помещать, если захотеть. И просто что-то увиденное, понятое.  Мнения, тайны бытия и просто тайны... Пиши – не хочу!
Казалось бы.

*
Первое, что приходит в голову: надо продолжать попытки объясниться с миром, с Г.Б., с самим собой...

*
Свидетельства. Человеческие свидетельства. Нюансы... То, что поддёргивает этот мир, заставляет его проявляться, показывать себя.
Как-то увлекаешься. Не останавливает даже то, что все это попадёт в отвалы. Некому будет во всем этом разбираться.

*
Осколки, отражающие мир.
Эти отрывки, эти осколки. Они должны точить камень, падать куда надо. Что-то не совсем случайное, что-то имеющее предназначение.

*
Эскизы к полотну, до которого никак не дотянуться. «Иванов! “Тоже мне понимаешь!”»

*
Раньше и сейчас  «Мир...» был неким духовным прибежищем, лабораторией понимания...
«Мир...» задумывался как нечто на полпути от рабочих тетрадей к «полотнам».
На первых порах он больше походил на «склад запчастей». Склад материалов, деталей, заготовок, болванок и прочего сырья для литературного производства.
Ну, еще предполагалось использовать в качестве утилизатора отходов этого самого производства.
В те времена у автора  было больше иллюзий в отношении литературного будущего.
Но полноценное производство по разным причинам  так и не состоялось. Материалы достали, цеха построили, станки завезли... Но потом что-то с производством «полотен» пошло не так.  Не хватило организаторских и прочих способностей, административной воли, еще чего-то... Для большого литературного бизнеса.
Вот и решили открыть кустарную мастерскую по выпуску маленьких, удобных для потребления текстиков. Вместо «полотен».

*
Тот случай, когда что-то из рабочих тетрадей  равно годятся  и в «Полотно» и «Мир...».
Наверное не надо бояться таких как бы «повторов» - когда в «Мир...» попадает то, что потом вдруг потребуется для очередного «полотна». Не обращать на это самозаимствование внимания! Исходя из того, что пока ещё «Полотно» увидит свет, а «текстики» для «Мира...» могут появляться на свет тут же. «Каждый день» - если точнее.
И появляются. Не ждут, пока их употребят в чём-то «грандиозном». Тем более, что они могут и не дождаться – как многое и многое из рабочих тетрадей.
В том, что некоторые записи годятся и туда и сюда, и даже одновременно, наверное не должно вызывать удивление.
Может быть, это лишнее подтверждение того, что автор пишет всю жизнь одну длинную книгу. Что бы ни писал.

*
Почему что-то относишь в «Мир…»?
«Вместо всего – улыбка. Во всех ролях. Магическая улыбка. Она заменяла ей всё. Никто так и не узнал, была ли она талантлива, было ли за этой улыбкой что-то. И роли её не мешали улыбке, они подбирались к улыбке. Она ею закрывалась от всего в жизни. Оберегающая такая у неё улыбка».
Это что-то случайно понятое. Если определить его в «Полотно», то придётся доказывать сказанное фабульным действием. Но часто этого-то делать и не хочется. Доказывать, развивать, объяснять… Когда можно вот так – в две строки. И ничего уже не напутаешь, не наврёшь.

*
«Она еще не успела потратить молодость».
Пожалуй такое в «полотне» будет выглядеть несколько претенциозно. Самое место - «Мир...»
Хотя это почти по-платоновски – что называется, зрить в корень.
У Платонова такое на каждом шагу. Но то у Платонова!

*
И еще. Выбор между «Миром…» и «Полотном».
«Приснилось, что Варвара  звонила. – Чего бы ей звонить? – Забыла. И не успела удивиться».
Помещаешь в «Мир…» Тут сохранится подлинность, реальность происхождения  диалога. Не выдумка, а реальные старушки из Предтеченского садика. А в «Полотне» это будет казаться просто эксцентричной выдумкой.

*
Может быть, пора уже окончательно согласиться, что другой, такой возможности, «говорить о сути», какая есть в «Мире...», ни в каких «полотнах» не представится.
Проблемы «полотен»... Затруднения с разговорами по существу. Фабульные коллизии, фабульное притворство, которое надо протаскивать через авторский здравый смысл...
В «Мире...» всего этого как бы не существует. Там есть столько укромных закоулочков для «сути» на разные интересующие темы!
И все же «полотна»... От них не отказываешься и не откажешься. «Полотна» дают ощущение живой жизни. А от «сути» иногда и даже часто устаёшь

*
«Мир...» и «полотна». Хоть какие. Разного рода тексты подходят к ним. В полотнах не может быть никаких красивостей, сверхпафоса, красноречия, афоризмов...
Вещи, не годящиеся для полотен - что-то сверхбытовое, надбытовое, не обыденное...
А в «Мире...» все это как-то приживается.
Вот это, к примеру, никак не представить в беллетристике:
«Если те «оккультные» невероятности – правда, то что же тогда музыка? Это было бы гарантией неисчезновения музыки. Этого было бы достаточно. Это было бы огромное облегчение в этой жизни. Пусть даже ничего другого и не будет. Только бы музыка. Вмещающая музыка. При всеобщем бессилии».
Разве что поручить озвучить это очень странному персонажу.

*
ОМ, «Шуба».
«…Шкловский, бывало, пойдёт в этот лес и вернётся с несметной добычей. Затрещит затопленный канцелярским валежником камин, а хозяин разбросает по глянцевитым ломберным елисеевским столам и на кровати, и на стульях, и чуть ли не на полу листочки с выписками из Розанова и начнёт клеить свою удивительную теорию о том, что Розанов писал роман и основал новую литературную форму».

*
Может, и это что-то романоподобное. Мозаика. Взорванный, рассыпанный роман...
Спросонья в этом усматриваешь что-то действительно имеющее какой-то  смысл.
Хотя тут скорее «несобранный» роман. Это правильней. Чтобы что-то взорвать или рассыпать, надо это иметь в целом виде.

*
А что-то вообще можно рассказать только в «Мире...» и только в виде мозаичных, рассыпанных, разбросанных текстов. Больше никак.
Будто кто-то обронил. Случайно.

*
То новое качество в сравнении с другими текстами, которое пытаешься осознать в «Мире...» Это не сокращённый по необходимости, не ужатый по какому-то количественному критерию большой рассказ. Здесь должно быть так же просторно как в любом другом жанре - хоть в рассказе, хоть в романе. Здесь ничто формальное, не по делу, не должно стеснять... В общем-то есть два варианта понимания. 1. Это текст с таким масштабом видения. Если приглядеться, приблизиться, то это роман, повесть, эпопея - что угодно. 2. Это фрагмент целого. Такой фрагмент, опять же, свободный, не стесняющий полёта, которого достаточно, чтобы ощутить полноту предполагаемого целого. Умение в рамках небольшого текста давать ощущение какого-то большого предполагаемого целого.

*
Это еще и самая естественная для некоторых типов авторов книга. Естественная для авторов, которым некогда писать, некогда составлять многоходовые, многоплановые, эпопейные  романные композиции.
Ну и мозгов не хватает. Все вместе.
Самое ненасильственное авторское изделие. Только то, что далось. Пониманию.

*
Перетаскивание текстов. Некоторых из них. Они равно годятся для «полотен» и для «Мира…»
Не обращать на «Мир…» внимания? Черпать? Пока еще «полотно» увидит свет, а «текстики» появятся на свет вот-вот.
Казалось.
Появились. Не все и не сразу, но появились.
В том, что они годятся  и туда и сюда, и даже одновременно, есть что-то удивительное. Может быть, это  еще одно подтверждение того мнения, что пишут всегда одну длинную книгу. Что бы ни писали.

*
Повседневная ситуация. Жалеешь что-то для «Мира…» Чаще пишешь не для «Мира…», не специально для него. А иногда текст будто особым образом заканчиваешь как бы специально для «Мира…»
Эта особенность некоторых текстов - их законченность, когда текст подготовлен в «Мир…» Тогда-то и кажется, что всё это, помимо «Мира…», ни для чего не может пригодиться.

*
Может быть, «Миром...» надо пользоваться с большей пользой для «полотен». Это не просто только что привезённый на производство необработанный материал, а уже что-то вроде заготовок.
Не жалеть всего этого добра для «полотен». Тем более, что можно и в «Мире...» продолжать всё это держать. Кому это может помешать! Кто вообще это будет так уж скрупулёзно рассматривать, подмечать, оценивать... Можно делать что угодно. Никто не указ!

*
В «Мире…» есть «актёрство». «Законченные» тексты иногда исходят от  «лирического героя», иногда это авторский текст, а иногда будто представляют каких-то набранных со стороны персонажей. Притворяешься за всех.

*
Ну и еще одно обобщённое представление о «Мире…»: это как сборник новелл. То есть между текстами самый минимум связи. Связь есть – это сборник все-таки, но она почти неуловима.
Природа законченности текстов «Мира…» - «малопрозовская».
Вспоминаешь «фрагментарную прозу» из статьи Горалик.
«Стилистически фрагментарная проза отличается в первую очередь концентрированной образностью. Само понятие “фрагментарности” подразумевает: текст вырван из целого — и это целое постоянно в тексте присутствует, настолько сильно, что читатель как бы прозревает его сквозь осколки ситуаций, имен, описаний, мест, сюжетов. Лаконичность фрагмента — иногда почти афористическая — напоминает о традиционной малой прозе Японии и Китая, с её исключительной ставкой на образность и всеохватность в рамках одного, очень короткого, очень частного текста».
А на очереди и Розанов с его «Коробами». С ним надо тоже раскланяться…

*
А Цветаева! А Катаев! Шкловский, Козинцев, Олеша... Как без них!
Отдельный поклон, конечно, Козинцеву и его «рабочим тетрадям».
Надо раскланяться. Хотя бы находу.

*
И как особо не вспомнить грустного Юрия Карловича! Ведь он и раньше был на примете – еще до того, как к «малопрозовским» текстам появилось сознательное отношение.
«Прощание с миром». Перелицованная Б.Ямпольским старая книга «Ни дня без строчки».

«Современные прозаические вещи могут иметь соответствующую современной психике ценность только тогда, когда они написаны в один присест. Размышление или воспоминание в двадцать или тридцать строк - максимально, скажем, в сто строк - это и есть современный роман.

Эпопея не представляется мне не только нужной, но вообще возможной.

Книги читаются сейчас в перерывах - в метро, даже на его эскалаторах, - для чего ж тогда книге быть большой? Я не могу себе представить долгого читателя - на весь вечер. Во-первых - миллионы телевизоров, во-вторых - в колхозах - надо прочесть газеты. И так далее».

Довольно бесспорные вещи, и в то же время, по-всякому бывает.
И вот его книга - «собранные» за него в что-то целое тексты.
Олешу втиснула в это жизнь. Заставила в этом проявиться. Раз уж другое ему не подходило никак.

«Она смеялась, потому что я был мальчик, а она девочка, и между нами появился стыд.
Стыд был другом, а не врагом. Со стыдом было приятно быть вдвоём. Он многое рассказывал, многое делал такое, что, пожалуй, он был наиболее милым другом в те годы».

Там же, где и Катаев.
В Одессе.
Одесса, Олеша, Катаев...

«Пусть я пишу отрывки, не заканчиваю - но я все же нишу! Все же это какая-то литература - возможно, и единственная в своём смысле: может быть, такой психологический тип, как я, и в такое историческое время, как сейчас, иначе и не может писать - и если пишет, и до известной степени умеет писать, то пусть пишет хоть бы и так».

«Мир...» на этом построен. Это давно принято как аксиома.
Именно что «такой психологический тип»! Не отвертишься. И надо ли?

*
Будто пытаешься словесно вмешиваться в жизнь. Своими настойчивыми попытками понимания.
Одно простое – схоластическое - понимание распадается на множество.
Словесная работа будто усложняет мир. На самом деле это мир открывается в больших подробностях, в усложняющихся взаимосвязях. У простого кухонно-схоластического понимания оказывается -  будто бы даже бесконечная - глубина.

*
Только схоластические мысли… Предпочтительно. Они только и  поддаются фиксации в записях. Не научные, не аналитические, не синтезирующие… Только что-то случайное. Залетевшее в сознание. И пойманное. Иваном-дураком. За схоластический хвост.

*
Только лирическая схоластика. По преимуществу. Это наиболее точное определение сути этой работы. Для остального нужны другие мозги.

*
Схоластические впечатления. Иногда это чувствуется как все перечеркивающий недостаток. Неисправимый недостаток. Можно только все порвать, сжечь, выбросить... Как что-то бесполезное, замусоривающее реальность, «пудрящее мозги».

*
К вопросу о других названиях для «Мира...»: «Схоластические заметки».

*
Наверное некоторые сиюминутные записи портятся при их «освоении». Портятся уточнениями, упорядочением, правильным словоупотреблением.
Гаснет, сходит на «нет» первоначальный импульс.

*
Смысл – за словами, вместе со словами. Иногда поспевает за словами, иногда нет. Подбираются слова, и в них уже угадывается смысл.
Словесная алхимия.

*
Словесный подход к реальности. С помощью слов – проникновение в суть. Вроде – а как же иначе! Но и что-то ещё. Пока ключик словесный не подберётся, замочек смысла не открывается. Может быть, нюанса этого смысла, какого-то поворота, ракурса этого смысла...

*
Бесчисленные попытки словесной интерпретации. Мысли о реальности – сквозь, через  словесную завесу, нагромождения, завалы... Пока не найден словесный эквивалент предмета мысли, ничего и нет. Нет самой мысли. А не так как принято считать: «мысль изречённая есть ложь». Нет никакой мысли. Нечему превращаться в ложь. Уже обретши словесную плоть, мысль, то есть её словесный эквивалент, может, конечно, быть чем угодно, хоть и ложью. Но до этого еще дожить надо. К мысли еще надо протолкаться через слова!

*
О мире ничего нельзя сказать сразу, одним махом, в лоб… Его можно только выедать, протравливать текстами, чтобы он под их влиянием проявлял себя сам.

*
Попытки «обдумывания» формы. Вернее, обдумывания того ожидаемого нового качества содержания, порождаемого этой именно формой. Упрямо тянешь эту форму. Упрямо, напряжённо, почти уверенно. Будто, в самом деле, ждёшь какого-то света в конце туннеля. Должно же это привести куда-то.

*
«Мир россыпью». Это можно посчитать за  еще одно – запасное – название.
Калейдоскоп чужих жизней, проходящих мимо. Со своими мыслями, словами, отношениями, понятиями...
Какие-то переклички между текстами из разных мест «Мира...» можно при желании отыскать, но все равно мир, если, конечно, снисходительно согласиться, это он и есть, в самом деле, представлен как будто в рассыпанном, разобранном на части виде.
И его отдельные элементы лежат на полочках как на складе. Уж не сказать так сразу чего.

*
Склад литературных запчастей для какого-нибудь романного детища? Изначально и было складом. Может быть, таковым и останется.

*
И все-таки что предпочтительней: «Мир…» - то есть нечто из осколков рассыпанной, разобранной на части реальности - или то - привычное, сотканное, собранное по случаю, большое, населённое, фабулизированное, тёплое, длинное - притворившееся -  сладчайше - реальностью?
Наверное выбор всегда есть.
Как у Иван-царевича на распутье.

*
«Фрагментарная» или «фабульная» проза? А если так: «фрагментарно-фабульная»?

*
Душу ласкают воспоминания о простых, в общем-то, вещах. О простых и глубоких. Хочется назвать несколько имён, но не разрешаешь себе. Ни к чему это сейчас.
Может быть, это есть главное «оправдание».
Воспоминания о неперебиваемых впечатлениях. С этим живёшь жизнь. Это всегда остаётся последним утешением. Будто это принадлежит тебе. Будто это каким-то образом стало частью тебя.
Будто это возможно - стать по нашему желанию частью того мира, который начинается справа или слева от серого «распутного» камня.

*
С этим – чужим, но уже укоренённым в душе, принятым с благодарностью как своё – живёшь.
Как отрываться от этого для  собственного, бездорожного, на удачу, движения, куда глаза глядят! Страшно!
Как променять это укрепляющее и утепляющее существование в  мире несомненного на «Мир…»! С его прерывистостью, неизвестностью, сомнениями, отчаянием…
И все-таки идёшь в «Мир…»  Куда ж еще?
Что-то толкает. Из тёплого, гостеприимного, но чужого дома на улицу. В  неизвестность. 

*
Возможности «Мира...» Это же практически ничем не ограниченное пространство! Вместилище! Что-то нон-фикшн может соседствовать здесь с чем-то любой степени художественности. Все можно! И никто не указ! И все к месту!

*
Не остановиться. В этом нанизывании коротких историй. Не наступает насыщение, будто собираешься переписать весь крещёный и некрещёный мир. Истории быстротечны и скоротечны. Они моделируют ощущение от скоротечности жизни. Не помнишь все слова, мысли, чувства. Только что-то. Этого хватает на короткий текст.

*
Может быть, главное достоинство этих историй в их краткости. Отрываешься от краткости, и теряется главное. Смысл, ощущение, идея, интонация... тонут в словесной массе.

*
«Мир...» Коротко? Да, коротко. «А вдруг не дослушают! - не оставляют опасения. - Вдруг у них не хватит терпения!»

*
Еще одно название вместо «Мира…» Если таковое понадобится. Если никакого «Мира» не «соберётся».
Название: «Ненаписанные рассказы». Или совсем просто: «Ненаписанное».

*
Расписывать  «Леди Джейн» в что-то более-менее обширное?
«Леди Джейн.
- Скажи «Леди Джейн». Ну, скажи: «Леди Джейн». Я тебе тоже ничего не буду говорить… Скажи «Леди Джейн». 
- Леди Джейн.
Нет, пусть так остаётся! Ведь понятно, о чём это.
Отправляешь в «Мир…».
Оставляя в стихоподобно малом виде.

*
Темы для ненаписанных рассказов. Или кратко записанных рассказов. Выпаренных рассказов.
«Сухие», как бывает сухим молоко. Можно развести водой. Но почему-то не хочется. Может быть, это придёт когда-нибудь. Такая потребность - разводить на воде. Во всяком случае, этого бывает достаточно, чтобы начать что-то более обширное и традиционное. Да так иногда и случается.

*
А ещё лучше - конспекты рассказов, которые не стал бы писать. И именно потому, что в этом нет смысла. Они «самодостаточны». Для чего же им быть большими, чем есть? - «Для внелитературных целей»?

*
Конспекты рассказов. Не написанные, а только кратко, конспективно схваченные в виде неких «заявок», рассказы. Потому как писать много и подробно никогда не было охоты. После того, как уже втиснул все самое важное, существенное в текст. Все необходимые подробности. Теперь всё, вроде как, и так понятно. Без лишних слов.

*
«Обо всем переговорено, - как сказал один киноперсонаж. - Все, в общем-то, известно. Устаёшь от слов».

*
«Сокращая рассказ ещё более, приходим к повествовательному эпизоду - конспекту рассказика, прямому подобию дневниковой записи, каковые очень часто встречались у прозаиков прежних времён. Однако чаще всего такие фрагменты вполне самодостаточны, они вовсе не предполагают развёртывания не только в «Анну Каренину», но даже в рассказик Нилина. Например, как это происходит в потерявших заглавие миниатюрах С.К.: «Белобрысый мальчик...»

*
И при этом предполагаешь «Мир…» как нечто цельное. И его надо писать, его надо разрабатывать… «Петь этот мир». Пропевать. Как акын. На это нужен, может быть, ещё больший подъем духа.

*
Это не описание. Это воссоздание мира. Приемлемого. Не вызывающего рвотного чувства. Мира, в котором хочется жить.
Условность. Воображённого мира.
Воображаешь все-таки не какой-то особый мир, воображаешь в себе самом некого «автора» некого «приемлемого» мира.
Мира на каждый день.
Он, этот автор, пишет о том, о сём… О прохожих, о домах, о своих ощущениях, мыслях, о случаях… Ну как обычно. И всё на своих местах. И ни в каком не розовом свете, а в обычном, природном.
Не экзотика. Не сказка. С «мостом от Ванькина крыльца до царского дворца».
Этот мир не воображаешь, не фантазируешь его, закрыв глаза. Забывшись. Что-то другое.
Нахождение в том, что есть, в этой, что ни на есть, нашей, без изъятий, в нервной и злой, в несправедливой и неправедной, в бестолковой, абсурдной жизни некой бытийной сердцевины.
Нахождение опор и для писаний, и просто для жизни каждый день. В этом мире. В мире на каждый день.

*
Углубление в разработку  «теории кубизма».
Это те жёлтые носки с подвязками накрест.
Воображение работает. Из пустяков, вскользь брошенных однажды, выращивается «теория».

*
Понимание вещей. Пытаешься определить для себя, в чем смысл этих «заметок», этих «выхватываний»?
В понимании. «Зрелища красоты и уродства». Уродства и все же - красоты.

*
И это надо понять. И это. Многое. Но и это.

*
Понимание, полупонимание, угадывание.

*
Соблазн «Мира...» Что-то схватить! Не вдаваясь в подробности – почти на интуиции. Именно, что «схватить»! И выдать за подлинность.

*
Продолжение. «Мира…» ли, ещё чего-то… Продолжение этих мыслей, этих попыток куда-то прорваться, в что-то въехать.

*
Успеть что-то понять… Раньше в этом намерении мало что смущало. Что такого!
Прошелестит. Легким, плохо осознаваемым словесным ветерком. Будто бы понимание.
Теперь этой лёгкости не доверяешь. Все это, может быть, только самообман, иллюзия... Иллюзия понимания. А заодно иллюзия деятельности, имеющей ценность и цель.
Мысль пытается обмануть природу, обстоятельства, наклонности, способности, возраст, даже время суток. Обмануть и пролезть туда, куда ее никто не звал, где ее не ждут.

*
Впечатления не от «слововыражений», а от какого-то нового, добавочного понимания, которое посетило. Вдруг. Понимание – как реакция на информацию, на события, на проявления этого мира… Удалось это новое подумать.
А потом уже следует – «удалось так подумать!» В общем, вовсе не для красного словца все это.

*
Попытки понимать кажущуюся простоту повседневного мира.

*
Часто вместо полновесного, похожего на озарение понимания – его накапливание – словесное, построчное… Это и становится неким результатом. Внутренним.

*
Понимание должно как бы происходить в процессе писаний. Ничего заочно понять нельзя.  Как нельзя рассказать некоторые вещи в двух словах.

*
Никогда нет ничего в запасе. Только пришедшая непонятно как, принятая со временем за опыт - терпеливая готовность дожидаться прихода таких состояний. Как это? и что это? – чувствуешь, только когда это уже произошло.

*
Эта наивная торжественность: понять! Скорее всего, так на полумысли-полуслове все и останется. Это не закажешь. К этому не подготовишься.
Подгоняешь себя тем, что будто бы другим – уверенным, захлёбывающимся текстами,  потоками слов - это дано. Со стороны так иногда кажется. Они будто знают, и им не хватает только времени, чтобы все расставить по своим местам.

*
Реальность. Её надо воспроизводить в подробностях. Понимая.
А если нет этого понимания?
Понимать или делать вид, что понимаешь?
Или убедить себя, что понимаешь?
Просыпаться и дрожать от ужаса непонимания.

*
Вкрапление реальности. Описание какого-то подробного факта. Когда встречаешь это в своём тексте, становится весело приятно. Радость фотографа, который «схватил» момент. Украл его у сплошных, как стена или как бетонный забор, будней. Щеколдин в прозе. Это тоже годится - в «теорию кубизма».

*
Кажется, можешь уловить какие-то нюансы в повседневности.
В повседневности  - в этой главной человеческой жизни.
И эти «нюансы» и есть самое важное. Они выражают суть, которая вот-вот, тут, там… И не поймать!

*
Обретение смысла. Писать о самом важном. О мимолётном.

*
О Картье-Брессоне: «Формальных приёмов никогда не найти в его работах. Но какая-то тайна жизни, стилистическая её красота и загадка, они присутствуют...» Не формулируемые вещи. Обходятся такими общими словами. И с этим ничего не поделать. Если бы можно было «научно» рассказать, то не нужно было бы фотографировать, писать романы, живописать…
«Тайна жизни». Немного выспренне. Но ближе можно ли подойти в формулировании? Выискивание по крохам сведений о подобных вещах. 

*
Фотографическое отношение. Ко всем одинаковое. Объекты. Равноинтересны. И молодые и старые, красивые и не очень, «добрые и, должно быть, злые». Художественное отношение. Отношение творца к своим чадам.

*
Напряжённая мысль. Да. Но и расслабление. Расслабленные размышления. Улавливание, видение, интерпретирование, нахождение этому места в том зазеркалье, почти навязывание миру своего видения. Да, почти фотография в «Мире…» и буквально, физически фотография в «Blow up». Но при всей кажущейся объективности процессов фотографирования и писания с натуры - это интерпретация, выхватывание, преувеличение, навязывание…

*
Продолжение тех же мыслей. Вдруг понимаешь, что думаешь о том же. Хоть и предмет мыслей другой и обстоятельства другие… «Вновь я посетил...» Поэтическая мысль. Необходимость понимать реальность. Хоть как-то. Но понимать. Фантастика, чернуха, лирика... Это разные способы видеть и понимать реальность. К этому ещё добавляются условности ремесла. Навык существования в разных реальностях. Как переключение ТВ-каналов. На выбор. Актёрство своего рода. И есть, конечно, как амплуа, пристрастия к тому или иному способу понимания реальности.

*
Размышления над «Миром…», вспоминание его поминутно… То, что в нем, все же не увидеть на снимке, на кинопленке. Это просто можно не уловить, не зафиксировать. Даже если попытаться, наверняка что-то пропадёт при переводе реальности в фото- или кино- образ. Техника бессильна. «Это» можно дорисовать словами. Вот зачем нужны слова. Лучше один раз хорошо и правильно рассказать, чем в сотый раз ничего не увидеть.

*
Сон. Экранизация метафоры. «Жизнь в чёрном свете». В самом деле, все видится как через тонированное стекло. Но не просто видишь, но и чувствуешь, до отчаяния, мрачную беспросветность жизни. Утешает шум прибоя, море, накатывающее волны на пустой берег. Идёшь и понимаешь, что не в силах превозмочь такое восприятие мира.

*
Единство настроения. Не должно быть легко, легкоэлегично. Мир «наползает», давит, его преодолеваешь, ему противостоишь, его превозмогаешь, с ним, в бессилии, миришься. Он неизбежен.

*
И нельзя говорить, что все плохо. Такой уговор. Все плохо и хорошо одновременно. «Тревожно и радостно».
У Тарковского про это же: «...жизнь тревожна и светла...»

*
Отбор реальности. Некоторые вещи будто и не существуют для N.
Ах, да, N. - это такой лирический герой. На букву N.

*
Становящееся литературой. Из жизни. Литература вдруг «допускает» что-то. Увидеть литературу там, где её вроде бы не было прежде…

*
Увидеть что-то. Первому. Увидеть и сказать как Творец:  «и это хорошо».

*
Куда-то идёшь дорогой «Мира…»?

*
У Акутагавы есть новелла, где автор говорит, что хотел бы написать «роман из тридцати с лишним новелл». И не написал. Из-за зубчатых колёс в правом глазу. Проговорённый замысел чаще всего остаётся не реализованным. Появляется какое-то необъяснимое препятствие в самом себе…
Но что же тогда «Жизнь идиота», как не «роман из тридцати с лишним новелл»! То же можно сказать в отношении  «Из слов пигмея».
Нечто, что спряталось в не осознаваемой памяти и потом вышло как ни в чем не бывало в пору «Мира...»
Акутагаву, кажется, никто не упоминал в перечне  главных «малопрозаиков» прошлого. Но для автора «Мира...» он появился задолго до первых подступов к «Миру...» Вот, кто зацепил и сориентировал. Уж раньше Розанова. И теперь понятно, что Розанов вообще ни при чем. У него совершенно другое.

*
И Сэй-Сёнагон за 900 лет до него. Фрагментарная проза. Роман из тысячи осколков. Точнее ровно из  306 осколков.
Может быть, ещё не хватало раскованности фантазии для обычного романа?
Фабульные осколки. Разбросанные без всякой системы. Не научились ещё авторы беллетристическим хитростям, не пытаются ещё имитировать реальности, выдумывая события, разговоры, мысли… Всё ещё только начинается. Эскизами к полотну.
Отдельные понимания и никакой общей пригодной для романа теории.

*
Это и есть «Мир…» И похоже, другое не дастся. Никакого беллетризма.

*
Тексты. Окончательные. Доведённые до литературных первокирпичиков. Что-то уловленное, схваченное словом. Попалось. Как муравей в янтарной капле. Может быть, даже только оттенки смыслов или интонаций. И этого достаточно. Устаёшь, раздражаешься от чего-то многословного, случайного, нахального, механического...

*
Стараешься не размещать текст без определённой «лирической» законченности. Послания.

*
Усвоение А.Р. «Клинок под лохмотьями». Достаточно острая, прошивающая всё насквозь мысль или пронизывающее весь текст ощущение… Спрятанные – без этого уж никак нельзя – в словесный мусор. То, что есть у А.Р. в каждой вещи. Стержень. Не всегда очевидный. И уж сразу не бросающийся в глаза. Он вдруг показывается, выхватывается. Без этого ничего нет.

*
Достраивание «идеи» «Мира…».

*
Даже не в форме дело. А в чем-то более существенном… В принципе передачи ощущений…

*
Жизнь доведёт до этого, до таких ощущений, мыслей, состояний… И тогда только может начаться что-то, к чему отнесёшься с доверием и уважением. А раньше – ни-ни. Пробка! Плавает себе на поверхности и не тонет.

*
Некоторое уже как бы и не «фиксируешь». Понимаешь, что это безнадёжное занятие. Очень «тонкое», мимолётное… То, что не поймать в слова...

*
И вдруг покажется, что многое возможно. Это похоже на обновление мира. Этот обновлённый мир. И вот этому миру уже потребовались все те накопленные запасы фраз, мыслей, разговоров...

*
Кропотливая разработка, ощупывание в созерцательном экстазе. И будто находишь точку безболезненного проникновения в понимание. Понимание находится под некой оболочкой. У понимания есть граница, отделяющая понимание от непонимания.

*
Отношение. Выработка отношения. Поэтического. Литературного. Это работа кажется чуть ли не единственно важной, единственно достойной траты времени. Мало отпущеного.

*
Воображать всё это стихами... Нахально. Сравнивать поэтический эффект…
«Может быть, это ещё и поэзия!»

*
Все-таки эти тексты сочиняются как стихи. Не с таким трудом, не с такими техническими трудностями. Но всё же. В них законченность стиховая. Ведь у поэтов не спрашивают, почему у них стихи в одну-две строфы. А то и на строчки счёт идет. И этого более чем достаточно. Стиховая техника заставляет больше сидеть - работать - над текстом. Это такая полезная для литературы особенность стихов. Может быть, ни для чего другого это не нужно. Для чеканности, для сверхпродуманности и законченности.
А короткие прозаические тексты? Это лучше или хуже? Это не так изящно. Это более уязвимо. Но и более естественно. И более честно в некоторых случаях.

*
Впрочем, стихи – это что-то специально литературное, претендующее на литературное предназначение.
А это... Это что-то неопределённое, непригодное к непосредственному художественному потреблению.

*
Мир открывается. Чудо открытия чужой жизни.

*
Рильке. «Картины». Этого же. Поэтически этого же. К этому всегда пытаешься приблизиться. Удачно или не очень. Это то, что даёт надежду. Увидеть мир таким. Написать его таким. Литературе всегда не хватало именно этой глубины. Она вынуждена была скользить по поверхности фабульного понимания мира.
И вот Р.М.Р. Всегда ищешь такое - что-то сходное по ощущению глубины. Ох, как это трудно автору! Эта отрешённость от всех обычных пустяков словесности и быта. Это ощущение чуда, украденной у Г.Б. тайны. К этому надо идти и идти. К ощущению несомненности. Не просто «навеянное» - природой, временем суток, сезоном... -  а что-то едкое, проникающее в суть вещей.

*
Услышанное у Рильке. Что-то важное. «Серьёзная ирония». Проникновение. В мир, в котором остановилось время. Игра всерьёз. Но внешне это никак не проявляется. Книги скромно стоят на отведённой им полке. Неприметная в суете мира жизнь. Будто ходишь по городу со своими мыслями.

*
Маленькие эпизодики из жизни людей. Маленькие, человеческие…
Жизнь, состоящая из отношений. Бывает так трогательно эти отношения проявляются! Умилительно.

*
Фигурки «героев» «Мира…». Фарфоровые статуэтки. О некоторых уже давно написано, но их чуть ни каждый день встречаешь опять. Странное к ним чувство. Они не знают о своём авторе. Неискажённое присутствие. Не подозревающие ни о чем мирные граждане. Главное правило – не брать интервью. Не возмущать «зеркальные воды реальности». Неискажающее присутствие автора в мире.

*
Часы за работой. Все-таки странные занятия. Улавливание. Вспоминание. Объяснение. Ещё много другого. Что ждёшь от себя или от Г.Б? И лучше не бывает, когда что-то угадывается, понимается, объясняется... И хуже не бывает, когда ничего не даётся. Стыдно. Чувствовать своё бессилие. Недопущенность.

*
Какой уж тут «холод творения»! При таком разнообразии творческих настроений.

*
Тень Сальери. Это когда кажется, что из однообразия приземлённых плоских мыслей не выбраться. И сам не можешь выбраться и в себя не пускаешь что-то другое.

*
Ощущение катастрофы. Время ушло. И ничего не сделано. Не распрямилось что-то. Накрученное, заваленное бытовой жизнью. Надо всегда «дописаться» до ощущения почти счастливого облегчения. Откуда что берётся, трудно понять. Загоняешь душу в это. Как овцу в загон. Словами, поворотами, зигзагами мысли, сменами настроений… Часто «защищаешься» как и чем придётся. В том числе и любыми текстами.

*
Мир открыт всем. И всюду. Вот он. Перед глазами. Его не спрячешь. Он большой. Он во всей красе.

*
Чт; же этот кусочек мира? Ответа добиваешься. Вопрос не снимается. Идёшь на приступ каждый день.

*
«Мир...». Авторский мир. Ему в нём хорошо. Достаточно этого или нет? Кто знает. Автору в нём хорошо, а остальным?
Но как же это проверить? И как по-другому что-то делать? Если автору что-то неинтересно, то зачем всё? Что вместо интереса?

*
Мир, увиденный глазами N.
Мы помещаем себя в осиленный нашими мозгами, умопостигнутый нами мир. Мы живём в этом нашем мире. Мир через наше личное понимание. Никогда - реальный мир. Всегда мир - это коробочка нашего миропонимания. Стенки коробочки подвижны, у каждого размеры - свои. Коробочка, чемодан, шкаф, комната... вселенная. Трехмерные МХАТ-овские конструкции. Но можно уйти сквозь стену в какую-то сторону. Так многие делают.

*
Это, конечно, не воспроизведение реальности, это воссоздание приемлемого мира.
Мира такого вот понимания.

*
«Праздник, который всегда с тобой». Какой это только праздник?
Не то чтобы праздник, но некий подъем духа. Вне зависимости от обстоятельств внешней жизни. Там, где живёт этот праздник, всегда хорошая погода. Как на морском дне... Обман? Обманчивое состояние? Как и все остальное. Не больше и не меньше.

*
А чего же ещё другого? Разгадывание реальности. Не анализ, а именно разгадывание. Угадывание. И по угаданному - воспроизведение.
Вдумывание, вчувствывание в реальность. Верно или неверно угаданная реальность...
Вот и Ф.М. в «Дневнике писателя» 1873 года: «Я люблю, бродя по улицам, присматриваться к иным, совсем незнакомым прохожим, изучать их лица и угадывать, кто они, как живут, чем занимаются и что особенно их в эту минуту интересует…»

*
То бежишь взглядом по строчкам, то пробираешься, напрягая внимание, все душевные способности, чтобы не пропустить некий всегда ожидаемый момент. Что-то будто как обломится. Смыслом, ощущением... Вспышкой, лёгким уколом, холодком. Понимания. Ждёшь. Не знаешь заранее, что это будет, к чему все эти первоначальные слова, предшествующие тем, что еще только возможно придут вслед за ними.
Или не придут. Пока не разбираешь слов, пока все равно, какие слова.
Улавливание. Всего подряд. И конечно, глупо ждать сразу чего-то цельного.

*
Для начала все можно проборматывать. Начать с бормотания. Но, конечно, это не должна быть ровнотекучая нерасчленённая масса. Не заклинания, не вязкое месиво. Как у некоторых нелюбимых авторов.

*
«Высказывания». «Обо всем». Разнородные тексты. Одни из них, действительно, - «ненаписанные» рассказы, но другие – скорее «высказывания» по поводу и без повода. Можно сказать (говорить, высказываться…) обо всем, даже если никто не интересуется твоим мнением. Разматывание мнения. Голос маленького человека.
«Почему вы высказываетесь, вы же не член худсовета?» - могут спросить.

*
Чего же ещё! Казалось бы. Идеальная форма для всего разнообразия высказываний. Ничем не стесняющая, не ограничивает  автора форма.
Что ещё нужно! Можно и куски полотен помещать, если захотеть. И просто что-то увиденное, понятое.  Мнения, тайны бытия и просто тайны... Пиши – не хочу!
Казалось бы.

*
И ещё один вариант писания. Почти случайный набор. С абзацами. И надо будет мучительно искать связь одного с другим. «Мир вперемешку». Брезжащее целое. Целое из случайного. Хочется, чтобы был не склад вещей, а что-то единое, связанное изнутри, увязанное.
И ах, какое удовольствие никому ничего не объяснять! Как музыку не объясняют. Никакого ведущего-автора! Закадрового объяснятеля. От одной мысли о такой глупости в дрожь бросает. Никакого рассказывания! Кухонного вещания перед публикой. Никакого охватывающего автора! Куда-то ведущего. Начинающего, ведущего и приводящего к концу.
Законченность вещи. Она ещё только началась, а уже думаешь о том, что она скоро кончится. В ушах голоса этих неторопливых рассказчиков-ведущих. Окончательно знающих. В чём-то убеждающих. Втягивающих в своё.
И ещё. Другое. Никакой самоупоённой мемуаристики. Когда начинают собирать по крохам собственную жизнь. Скрупулёзно. Мемориально. Будто в этом есть смысл.

*
Эта самая цельность. Мыслимая. Предполагаемая. В неё можно только верить. Её не ухватить. Текучесть музыки. Может быть, ритм. Объединение ритмом. «Темпоритм восприятия мира», - так по-научному. Ритм. Напряжение ритма. Музыка. Нарастание. Спад. Музыкальные формы. Темы и вариации. Разработка темы. Тематический материал. Вариации на тему. Развитие темы. Тема рока. Тема судьбы… И так далее.

*
Это навязчивая идея. Попытаться сделать что-то непрерывное. Текучее. Перетекающее из одного отрывка в другой. Думая о текучести, забываешь о том, что представляет собой уже написанное. Думаешь уже о другом. О другом материале.

*
Выстраивание «Мира…». Вариации. Опять хочется чего-то музыкального. Утоляющего жажду. Хочется уже месить эту массу. Толкать ее, скатывать. Чего-то от неё  добиваться, а не просто готовиться к ней.

*
Одна большая, развёрнутая в бесконечность мысль...

*
В конце концов, начинает-таки казаться, что в «Мире…» есть что-то цельное. И все истории как одна семья. Может быть пчелиная семья. И отдавать их в какой-то другой текст – значит отдавать будто бы лишних детей в чужие семьи. Не будет им там хорошо. Они из этой пчелиной семьи. Каждый сам по себе, но все же из одного дома.

*
Может быть, с самого начала надо было тщательней, глубже работать над «Миром…». Все-таки больше оказалось «попутных заметок», чем чего-то литературного... «Мир…» не «решён». Должно это быть просто «объяснением» или чем-то большим?
Большее - это вот что: «Брак»:
«На другой день после свадьбы он выговаривал жене: «Не следовало делать бесполезных расходов!» Но выговор исходил не столько от него, сколько от тётушки, которая велела: «Скажи ей!» Жена извинилась не только перед ним - это само собой, - но и перед тётушкой. Извинилась возле купленного для него вазона с бледно-жёлтыми нарциссами...» (А.Р.)
А спроси, почему это? - не ответить.

*
Это может напоминать коллажи и аппликации Ковалова-старшего. Что-то изначально несвязанное - связывать. Нанизывать на одну нить то, что по своей природе, по происхождению разное.

*
Иногда будто не рассказывание, а запутывание. Но проще не скажешь. О многом даже и так – запутанно - не рассказать. Нужны сильные средства. Может быть даже, поэтические средства. Поэзия, как известно, появилась специально для этого - для невыразимого другими средствами.

*
Иногда что-то давно понятное становится вдруг особенно понятным.

*
Жизнь перебивается снами. В том числе и «творческими». Без снов в жизни остаётся мало утешительного.

*
Добавлены названия. «Для дополнительной  интриги», - так сам себе формулируешь.
О заголовки будешь спотыкаться. Четыре-пять строк и опять новый заголовок. Кому это понравится! А с другой стороны, заголовок - это как паспорт. Он узаконивает текст. Заголовок требует законченности. Его можно написать и забыть о нем. Он будет жить сам по себе. Можно пробовать и так и не так.

*
С удовольствием понимаешь что-то спасительное для этого мира.
А если наоборот, то… То считаешь, что просто не выспался, что была трудная неделя, «что болен и устал»… Что не хватает мозгов, мудрости, доброты, терпения, мужества, изобретательности… Считаешь, что опять ничего не понимаешь в этой жизни.
Относишь все плохое, безнадёжное на счёт собственного несовершенства. Временного или природного.
Неколебимая, почти маниакально, уверенность в Богоданной чудесности этого мира.

*
И других тянешь в это же. Проповеднические мысли. Уберечь, предостеречь, рассказать, что все если и не правильно, то преодолимо, оборимо, проживаемо…
Какое они к этому имеют отношение? Такое вот. Они есть. Их нельзя не учитывать. Неучитывание «их» так же относишь к своему временному или патологическому несовершенству. Или всё вместе, или никак. Конечно, и в мыслях нет -  набиваться в спасатели…
Всего этого - такого вот отношения к жизни - тонкий слой. Чуть возьмёшь глубже, и ничего уже не найдёшь. Знаешь это. Опытным путём. Знаешь, что нужно вовремя остановиться.

*
Их надо не то что спасти, а как-то перетрясти. И себя с ними вместе. Чтобы почувствовать взаимосвязи всего со всем, чтобы понять хоть на миг, что это один мир. Услышать его нестройный голос.
«Ощутить то, куда зовёт этот мир неумолимый рок».

*
«У меня не выяснены счеты...» со счастьем, с глупостью,  любовью,  верой,  красотой,  воспитанием, старостью...
Темы для «Мира...» Весь набор.
Выясняются счеты.

*
«Мир…» – как набор контейнеров для размещения разнородных отходов. Для каждого вида – свой.
Вот и «Политические разговоры»... Туда сбрасываешь самое обезнадёживающее, неперевариваемое, давящее, беспокоящее… Можно было бы даже и без названий – навалом, подряд. Лишь бы «разместить» этот вид отходов жизнедеятельности и на время забыть о нем.

*
Объясняешь, как надо писать «Город».
Не предвзято, не из утомлённого и раздражённого сознания…  Впрочем - как получится. Автор, конечно, должен как бы парить над этим, не быть замешанным в эту жизнь, но...
Ничего нельзя писать просто так - без особого чувства. Иначе наврёшь.
И ничего не менять в увиденном мире? Так не бывает.
Меняешь!  Хоть на одно только неуловимое чувство.

*
«Книга разговоров». Тут неожиданно находишь сочувствие, понимание и даже помощь в теоретическом обосновании ценности начинания. Которое, оказывается, и не начинание, а давно уже известная вещь.
Р.М. Фрумкина. «Психолингвистика»:
«Нередко, однако, изучая  речь, мы записываем её в естественных условиях. (…) В результате на плёнку записываются тексты, составляющие материал для изучения разговорной речи (вы увидите, что самые обычные разговоры представляют собой захватывающее чтение…»).
(Ревекка Марковна Фрумкина — московский лингвист, психолог, эссеист, автор более двухсот научных трудов).

*
Разговоры. Разнообразные. В том числе полусумасшедшие. Когда кажется, некому все это говорить.
Как-то слишком многое сносит в эту – разговорную – сторону.
«Книга разговоров», «Политические разговоры», «Детские разговоры», «Беседы с Ангелом»...
Диалоги. В традициях древнеримских греков.
Без этой формы выражения, бывает, ничего не сказать. Не объяснить.
И не понять.
Именно диалоги. Театральные. С определёнными, разными - по ситуации - персонажами.
Или с зеркалом. То есть  «avec soi-m;me», но с каким-то раздвоенным. Не тождественным себе.

*
Улица: «Вообще, золото старинное, с противовоспалительным действием...»
Сказка о потерянных словах. Им не жалко слов. Они тратят их, не задумываясь, на разговоры. А тут неприметный гражданин с блокнотиком ходит за ними или мимо них, подбирает слова, фразы, диалоги, запоминает неповторимые интонации и записывает, записывает...
Совсем как те персонажи из детской сказки о потерянном времени.

*
Подборка  «Но всем понятно». Эти примеры практического мыслевыражения граждан...
Примеры эти множатся без конца. Что же делать! Люди, как хотят, так и думают. Так наверное проще.
И, в конце концов,  всем же понятно!

*
«Старость». Отстранённый взгляд.
Это то, во что никак не можешь вдуматься.
Может быть, таким приёмом - многоразовыми, с разных сторон, быстрыми, покадровыми, эпизодными взглядываниями - можно достичь какого-то подобия понимания.
Мысли опять приходят к фотографии.

*
И не только это. Почти ничего нельзя понять с одного раза. Можно собрать какое-то понимание по частям. Многозаходно. Известное, в общем-то, дело. По слабости мыслительного аппарата. Не могут схватить всё сразу, не могут с уверенностью оценить многие вещи. Вот и пользуются таким инвалидным способом понимания.

*
И реальность как будто подгоняется под особенности человеческого аналитического мышления. Понять что-то  и потом продолжать стойко держаться этого понимания - человеку проще частями.
Реальность разбирается на умопостигаемые элементы.
Может быть даже, человек способен что-то понимать в этом мире  только в результате серии упрощённых приближений в тому, что и как происходит в реальности.

*
Совершенно отчётливая мысль, разрешающая все сомнения: пишешь «pour soi-m;me». Этот довольно нелепый девиз помогал всегда сохранять интерес к работе и, значит, поддерживал способность к этой работе.

*
Не отступать от принципа: «для самого себя»! Поэтому «Окна…»
Поэтому и «Имена» должны быть в «Мире…». «Для самого себя». Может быть, ни для кого больше. Для возможности мгновенно восстанавливать в памяти впечатления от авторов.

*
Поражающая «чужая жизнь». Когда она вдруг проглянет сквозь обычную непроницаемость обычного бытия. В случайных словах, в лицах... Когда понимаешь вдруг в общем-то очевидное - то, что они переживают свою жизнь, свою, не похожую ни на какую другую жизнь.

*
«Чужая жизнь», «литературная реальность» – фразы из Битова.

*
Утренние лица. Успеть еще и еще рассказать о них. Выдуманными историями. Больше, может быть, некому. Уловить их случайные жизни в какое-то понимание.

*
Зачем эти чужие истории? Не потому, что надеешься развлечь публику... А потому, что там есть что-то не сводимое только к фабуле рассказа. Что-то инвариантное вообще всем историям.
Что-то такое увидеть в жизни. Ощутить многомерность мира через ощущение другого – «не-Я».
Полнота мира. Мир из кого-то ещё, из многих. Мир твой и чужой одновременно.

*
Неузнанные... Это похоже на перебирание чужих фотографий, купленных в антикварной лавке.
Или подобранных на помойке.
«Чужая жизнь». В не чужой жизни так и такое не увидишь. Свидетельства их незаметной, никому, кроме них не интересной жизни исчезают на Южной свалке. По соседству с ними. Они сами -  на Южном, а то, что ещё на какое-то время остаётся после них - на Южной. Рядышком. Это так издевательски откровенно и очевидно! В Северной Пальмире.

*
У Бунина («Арсеньев») этот мотив:
«Случалось бывало, в каком-нибудь чужом доме взять в руки старый фотографический альбом…» «… повышенная острота ощущения их самих и их времени. Что это за существа, эти лица? Это все люди когда-то и где-то жившие, каждый по-своему, разными судьбами и разными эпохами…» «Сказка, легенда все эти лица, их жизни и эпохи!»

*
«Бунинские» мотивы. Или «розановские»... А что возразить!
Розанов. «Уединённое». На первой же странице:
«Шумит ветер в полночь и несёт листы… Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства…»
Все уже было. В том числе и «философские вздохи».

*
Не всегда удаётся добираться до понимания. До более-менее глубокого понимания.
Состояние понимания. Можно в это состояние входить, но потом тебя, как гостя, выпроваживают. Нельзя понимать постоянно.

*
Смысл писаний. Зацепиться с помощью слов за понимание. Всего, что угодно. Даже любой мелочи.
Понимаешь чаще всего именно мелочи. И всё же… Мысль вдруг как прошьёт насквозь какой-то пустяк, увиденный на улице. Зачем это пустячное понимание? Кто знает! Может быть, это утешает? Обретением смысла.
Оказывается, в конце концов, что на этом кончается вся литература. Никакого библиотечного, публичного смысла она не предполагает. Только это пронизывающее, короткое, озаряющее яркое понимание. Пустяка.
И за то спасибо, Г.Б!

*
«Что Г.Б. дает, что Г.Б. позволяет открыть...» Так важно звучит. А на самом деле, что такого Г.Б. позволяет, что даёт? Какие-такие тайны мироздания? Что можно было бы доверить человеку? Так... ерунда - лирические семечки.

*
А вдруг слишком близко подошёл к тайнам мироздания!

*
«Сотворение мира» - балет Дариуса Мийо. Почти «лёгкий жанр», с саксофоном, с невнятными, почти джазовыми мелодиями.
Так и «Мир… на каждый день».
Пустяки под названием «Сотворение мира».

*
«Мелочи понимания». Мир надо понимать не только в целом, но и по частям, в мелочах.
Недоступное пониманию. Или «недоступные понимания».
Как недоступны дорогие предметы в элитном магазине. Нет денег. Не подступиться.
Понимаешь что-то по мелочам. Одалживаешь понимание. Разживаешься пониманием.

*
«Мелочи понимания». Так можно переобозвать весь «Мир…»
«Мир на каждый день, или мелочи понимания».
Здесь все – мелочи понимания. Понимание по мелочи. Пустяки понимания. Понимаешь сущие пустяки. Понимаешь какие-то бытовые ситуации. Через них будто бы понимаешь чужую жизнь. Не берёшься за понимание каких-то навороченных теорий, ничего тяжёлого, муторного… Только пустячки. Легковесность. Поверхностность.

*
Так с этой мелочью понимания можно и остаться. Эта мелочь не разменивается на какие-то крупные купюры.
Количество не переходит в качество.

*
Работа над «Миром...» Чего тут только нет! Все подряд. Даже кусочки мыслей. Малейшие движения мысли. Которые не лень записывать.
Наверное так и должно было быть. Вынужденно. Всё - под не самый выдающийся  интеллектуальный аппарат.

*
«Переиздаешь» дополненный и, одновременно,  сокращённый вариант «Мира…» Готовишься к этому. Ревниво. И, конечно, не можешь не убеждаться, что «все уже было».
«Сам Розанов прекрасно отдавал себе отчёт в жанровой новизне своих «Опавших листьев». В этой изобретённой им форме он видел приговор традиционному роману, тот жанр, который должен сместить и заменить роман, всю предшествующую литературу: «Иногда кажется, что я преодолеваю всю литературу. И не оттого, что силен. Но “Господь со мной”. Это так. Так. Так» . Розанов не раз возвращался к мысли о конце прежней литературы, о том, что именно в его сочинениях и положен ей предел: «…иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа её. И, может быть, это есть моё мировое “emploi” [призвание]… Явно во мне есть какое-то завершение литературы, литературности, её существа, — как потребности отразить и выразить. Больше что же ещё выражать? Паутины, вздохи, последнее  уловимое».
(А.Разумова . «Вопросы литературы» 2004, №3).

*
В самом деле, Розанов. И задачи розановские, и форма, и «стратегия текста».
«Зачем нам эта книга, и вообще - книги Розанова, его "Уединённое", "Опавшие листья" и вот теперь "Сахарна", в которых "я" автора исследует окружающий мир? И не глобально исследует, а вот так, рядом, чтобы "руку протянуть и прикоснуться" к тому, что ближе всего: семья, дом, чтение газет, писание писем, заботы о пропитании детей, болезни близких, разговоры друзей, статьи, расчёты после получения трудно заработанных гонораров. Чепуха, мелочь...»  (T. Ирмияева).
Предисловие в «Сахарне». Почти буквально совпадает с тем, как это понимается «Миром…»: «Мелочи понимания».
Раскланиваешься. Приподнимаешь шляпу. Будто в трамвае наступил кому-то на ногу.

*
И при этом в писаниях Розанова чувствуешь что-то неспокойное, изъязвлённое, отчаявшееся. Будто в горе он.
И еще то, что он понимал своё значение и писал об этом, и это на фоне изъязвлённости и отчаяния! 
Эти его: «за нумизматикой», «на обороте транспаранта», «на Троицком мосту», «в постели ночью», «въехав на Зеленину», «идя из клиники»… И опять «за нумизматикой». Будто так уж это важно.
Это все, чем он прикрывает своё отчаяние. Смахивающее на суету. Предкатастрофную. Просто уже не знает что и как.
Может быть, это и нельзя называть словом «суета» - это поиски выхода. Как поиски выхода из горящего здания. Не скажешь же, что это суета, суетность.

*
Розанов всегда обозначал себя. Вот он, вот его литераторские мысли – все без обману. Это он в этом мире. Это именно «заметки по ходу жизни».
 «Уединённое». Это литератор Розанов в этом мире – дома, на улице, «за нумизматикой»… Это он уединяется, чтобы что-то записать.
«Мир...» - что-то другое. Автор где-то тут, но не видим, не узнаваем, не распознаваем… Невидимый, безвестный автор предлагает читающей публике как бы художественную ткань.

*
Розанов более ядовитый. И поддевает реальность. Вспахивает ее. Переворачивает пласты.
А если считаешь бессмысленным это выворачивание жизни корнями вверх!

Таки впутался в выяснение отношений.

*
Вспоминается и Бунин, и Куприн, и Чехов, и бесчисленные другие… Беллетристы Тригорины. У них было время писать свои рассказы.  Было время прохаживаться с тросточкой, удить рыбу, соблазнять молодых девушек… Пока жизнь медленно, тягуче, сонно тянулась мимо них.  Что же с тех пор поменялось?

*
Розанов рассказывает уже последнее о своём мире. Подбирает последние крохи. Пока он этим занимается, мир преспокойно катится к 17-му году. И всё это никому не нужно стало в одночасье. Все его умные мысли.

*
И опять по поводу названия. У Василий Васильевича скромно: «Уединённое». Или там – «Короба». У других - «Осколки», «Фрагменты», «Заметки»… Все скромные названия уже  расхватаны.
Разве что -  «Простодушное». По созвучию с «Уединённым». Такого точно еще  не было.

*
А может - «Бормотальное»? Это было бы оригинально и где-то соответствовало сути.

*
Фиксирование головных, мыслеобразующих импульсов, которыми живёт сознание. Импульсы! Мысли - это было бы громко сказано. Это у Блеза Паскаля «Мысли», а тут мыслительные импульсы - осколки,  полунамеки на мысли... И те - возникающие по непонятным причинам. Почти неуловимые. Их надо хватать скорее за хвост, пока они не нырнули обратно в что-то нерасчленённое, тёмное, непонятное...

*
«У других…» Сходные мысли, мотивы, предпочтения… Теперь это больше вроде как огорчает, чем радует. Всё это трактуешь теперь как банальномыслие, поверхностность, неоригинальность…
«Вторичность» – вот ещё подходящее слово. Что хорошего! Все уже давно придумано и передумано. Другими.

*
«Но ведь у каждого всё своё!» - выныриваешь опять, не давая себе утонуть.
Конечно, это картина не мира в полной мере, а так что-то... То, что можно усмотреть из своего болотца, со своего шестка. Соглашаешься.
Испытываешь облегчение оттого, что что-то понял, и оттого, что «прозвучало» именно твоё, не подчинённое никому понимание... Будто это должно быть где-то учтено при «разборе дела» в «высшей инстанции». Дело человечества.

*
И всё же, всё же… Равнодушие к чужому. Совершенно понятное и простительное. И всегда нежно так думается про «своё». «И такое разумное дитё, такое прелестное…» Но у всех свои дети и всем некогда. Конечно, со стороны видней, со стороны внятней… Думая над этим, можно сломать голову и ничего не удумать. Надо всё это принять к сведению и «перестать уже переживать».

*
Все предыдущее. Оно лежит стопкой. Отговорившее и умолкнувшее. Разве оно может помочь? Или помешать? Его будто и нет. О нём забываешь. Всё заново. Ещё ничего нет. Всё надо понять самому. Мир другой. И уже другой, и просто у N. он другой. Ничего с этим не поделаешь. И делать ничего не надо.

*
И будто хочешь исправить чьи-то ошибки. Подправляешь всех подряд. Спрямляешь или, наоборот, скривляешь.

*
Не знаешь – плохо это или хорошо. Повинуешься авторским инстинктам.
Доверие к себе, как к автору.

*
«А вот зачем он такое написал? Такое и так».
«Это происходит всегда почти вслепую, без ясного понимания зачем? и как?
Может быть даже, это всеобщее.
Как-то писалось, как-то пишется. Зачем-то вступаешь на этот путь, и надо идти путем пишущего».

*
«Может быть, это будет очень странная книга».
Может быть даже, это хулиганство – выдавать всё это за литературу.
И может быть, ничего лучше уже не изобрести. Большей полноты не добиться.
При этой беспечности в обращении со временем.

*
«Жанр длинною в жизнь», - звучит как приговор. Длиной он в жизнь или нет, но когда пытаешься думать о текстах «Мира…», не можешь определить для себя, что это такое, как это назвать, куда с этим въехать…
Этому найдётся определение. Если всё это пройдёт «литературой», а не чудачеством и патологией.

*
Забываешь, подлинны ли были чувства. А оправдаться можно только подлинностью переживаний.
Мир, разорванный на фрагменты, вновь собирается. И не сказано ещё очень много. Не решаешься.
Олитературенная жизнь. Это основной принцип. Жизнь, повёрнутая к читателю авторски. Мало того, что мир показан глазами автора. Мир понят, мир освоен автором. Выстроено авторское отношение к миру. Всё, что не поддаётся такому авторскому преобразованию, не выходит из недр реальности.

*
Ещё две тысячи пятьсот нюансов и вопрос будет обсуждён.
Как с перепиливанием  бревна.

*
Перечень важнейших глав. Всё-таки главы…  Не потянуть что-то более странное, ровнотекучее, требующее свежего напряжённого непрерывного внимания. Требующее творческой мощи другого калибра. Наверное, это должна быть другая книга. Не «Мир…» как он уже сейчас есть. Для этого не-«Мира» нужны особенные тексты. Почти на одну тему, одной интонации, одной напряжённости.

*
И будто исчерпаны все возможные направления, все сферы. Мир укладывается в эту однажды принятую разбивку  разнородных текстов  и не требует еще дальнейшей детализации или дополнений. За столько лет количество глав не прибавилось. Что-то будто намечается, но не собирается до кучи. Недостаёт притяжения.
Что это? То ли психологически-авторский, то ли онтологический феномен. Странно, но факт.

*
Этот мир, изменчивый и странный. Зыбкость, странность, даже нелепость мира. Принять такое его состояние? Показать, что, может быть, это и не надо преодолевать? Мир таков. Меньше насилия над миром, над жизнью. Может быть, эти его нелепости - милые. Попытаться не злиться, не раздражаться от этого странного существа - мира.

*
«Изобретение объяснений  для литературы». Для чего она?
У скорее «свежеприхваченного», чем по-настоящему читанного Лосева-философа об этом: для того чтобы было что-то выше жизни, выше бытовой жизни.
Охват. Охватывающий взгляд. У Лосева охват знаниями, наукой. Главное слово все же - понимание. С помощью науки ли, с помощью литературы... Понимать происходящее. В том числе понимать то, что происходит с тобой. В этом и утешение. Подаренное пониманием спокойствие.

*
Надо опять научиться рассказывать простые истории. Не громоздить теории, которые, будто бы, должны оправдать все происходящее, а рассказывать простые маленькие утешительные и объяснительные историйки. Лечебно-профилактические. Утешать, объяснять. Что сумеешь.

*
Маленькие рассказики - в утешение. О них думаешь иногда на ходу. Вдруг погрузишься в них, не замечая дороги.
Такими они должны быть. Иметь глубину. Чтобы в них можно было уйти на какое-то время. Не забыться, а иметь возможность понимать что-то в  устройстве мира, будто бы изнутри него.
Оживляешь в себе ощущение понимания и доверия к миру.
Мир не подавляет. Он прочитывается.
Он позволяет к себе прикоснуться. Как огромный дикий зверь позволяет это делать с собой.

*
Может быть, надо открытым текстом: «утешения». Этим же никто не занимается! Сильные агитируют за силу, за бурю и натиск. Агитируют, пока у них хватает на это сил. Когда они делаются слабыми, им уже не до агитации за что бы то ни было.

*
С «утешительности», помнится, начиналось. Книги и должны утешать. Это твёрдое убеждение.
Но «утешение» должно достигаться не утешительными словами, а объяснением того или другого. Когда что-то начинаешь понимать, становится легче.
Таких целей никто не ставит. Может быть, это безумная цель! «Психиатрическая». Изнутри своего «психа» не понять – хорошо это или плохо.
Но самого себя уже пытаешься лечить этим!

*
Книга утешений?! Чем же можно  утешить?

*
Это еще и что-то схожее с «жалобной книгой». Есть куда пожаловаться.
Жилетка.
«Книга жалоб и предложений».
С жалобами – понятно, но какие это предложения? Что, собственно, предлагается?

*
Странный получается мир в «Мире…». Лирический. Лирический мирок. Ненаучный.
«Мир на каждый день». Как обувь. Или костюм. Надеваем его на себя с утра. И ходим в нем.

*
Есть, оказывается, и «Гарики на каждый день». Не только «Мир…» «Гарики и откровизмы»… на каждый день.

*
Неописанный мир. Непрерывный мир. Нестрашный мир. «Сей образ прекрасного мира…». Удивляющий мир. Мир на каждый день. Объяснение мира. Мир в коротких текстах. «Мир чувственных вещей в картинках». Лирический мир. Мир в лирических текстах. Привыкание к миру…

*
«Ну, назвали Васей, что теперь поделать! Не переименовывать же!»

*
Мир, изъязвлённый пониманием.

*
Всякий мир иллюзорен, всякий мир, в конце концов, может обмануть. Поэтому, хотя свой мир надо защищать, но это надо делать до определённого предела и никогда - с пеной у рта.
Надо быть готовым усомниться в нем.
Надо быть готовым потерять его.

*
Для этого ещё придёт время. Но пока  надо делать то, что делаешь. Чтобы тот, что-то значащий для автора и, может быть, для кого-то еще, мир как-то остался. Сохранился. Хоть как-то. Ведь никому до него нет дела.
Правда, этот мир сильно изменится в словесном виде. И дело не только в особенностях «переводческой» работы, но и в «переводчике». Которого его «видение» далеко иногда уводит.

*
Пишут не для какой-то там непременно «конечной правды» - куда там! - а чтобы за что хоть «зацепиться» в понимании. За какое-то хоть понимание.
А «конечная правда»... Это, может быть, просто глупость. От недопонимания.

*
Иногда только понимаешь. «Тогда ты начинаешь понимать...»

*
Удача - это когда находишься «в понимании». Знаешь, о чем говорить, чувствуешь это. Или тебе подсказано. Не мистика, а знание. Это знаешь. Почти несомненно.
Как в поэзии - ощущение понимания, мгновенного и ясного. Вспышкой молнии.

*
А что у нас с «полнотой картины»? Мира! Пробовать захватывать что-то ещё помимо того, что уже само как-то прибилось? Для этого необходим более «формальный» подход к писаниям. Бери больше, кидай дальше! Думаешь, что и такое возможно. Только вот зачем? Нет, претензий на всеохватность пока нет? И так размахнулся! На непосильное.

*
Пристраивание бедных деточек - беспризорных мыслей.

*
Все-таки незаметно переключился на что-то, не предусмотренное заранее. На какие-то изыскания.
Попытка «Мира…».
Как в научных трудах: скромно: «Попытка…», «Пролегомены», «Некоторые вопросы...», «Особенности...», «Заметки…». Вот и у Монтеня очень скромно и с достоинством: «Опыты».

*
Смущает это смешение: малопрозовские «миниатюры» - с одной стороны и общие рассуждения, попутные, поясняющие, дополняющие - с другой. Таких книг не бывает.

*
Текстики почти никогда не начинаются, если в них не предполагается некоего «поворота», некоего осложнения в сравнении с простой записью каких-то бытовых фактов. Многое не записывается только потому, что ещё не появилось это самое «осложнение».
 «Мир…», «Мир…», а «Мира»-то никакого и не окажется! Один ветер. Хоть название меняй. Название и все попутные, привязанные именно к «Миру…» мысли.
Это как, собираясь всю жизнь прожить в СССР, проснуться однажды в самостийной, незалежной.
Все сжалось почти в пустяки. Никакого такого величия, глобальности, спасительности, ожидавшихся от того воображённого, нафантазированного «Мира…» не остаётся.

*
Предисловия к 2-м, 3-м изданиям… Так торжественно открывались труды учёных авторов 19-го века. Как триумфальные арки на въезде в город.

*
Кажется, что энтузиазм по поводу «Мира…» почти иссяк. Потерялся.
Как объяснить, на что это похоже? Самому себе и объяснить.
Ощущение конца книги. Конца надежд. Конца привычной, наполненной, размеренной жизни…
«Но вот сейчас, сейчас Всё кончится, и автор снова будет Бесповоротно одинок...»
«Волшебная гора». Самый конец. «O; est madame Chocha?» И все остальное. Жизнь, болезнь, время. Время, в котором надо навсегда затеряться. Тебе показали этот театр. Пьеса закончилась. Актёры равнодушно разошлись по своим жизням. И это все. Сцена пуста. И будет пуста теперь всегда. И только в ушах ещё звучат голоса. И её голос…
Сходство ощущений.

*
Тексты.  Уже невероятно много. Незаметным образом. Неперевариваемо много! И что с этим делать?
Раньше не возникал такой вопрос.
Что делать с этим – по большей части – унылым пониманием?

*
И все же продолжаешь цепляться за «утешительные рассказы». Вспоминаешь то один, то другой. Вспоминаешь то спрятанное в них, невыдуманное, усмотренное, понятое. Вытянутое из реальности, украденное у неё с помощью слов. Наряженное в слова. Оно поразило тогда, когда ещё было неотделимо от реальности и теперь поражает при чтении. То, что пришло из реальности с помощью слов. Поражаешься тому, что это есть в мире, что мир таков. Мимо этого проходят, не замечая. А это вопиет, этим наполнен мир. Забываешь о литературе и об её конце. Может быть, в этом главное утешение. «Авторское», правда.

*
«Авторские утешения». Годятся ли они всем? Не-«авторских»  утешения не знаешь. Что поделать!

*
Через какое-то время кажется, что так и стараешься писать - непонятно и «скрытно». В действительности, пишешь просто экономно. Пишешь для себя. «Расписываешь» все - только до первых признаков понятности, какой-то хоть объяснимости и оправданности.
Бывает, что пульс «понятности» едва прослеживается. Чуть ли не пунктир. Это иногда подводит. Бывает, что не поймать эту ниточку, не ухватиться за смысл. Не вспомнить, о чем была речь.
Но бывают тексты, в которых избыток объяснительности. Ну, там уж какие-то другие задачи. Словесные, стилистические…

*
Откроешь «Мир…» и вдруг встретишь непонятные места. Пока они писались, в сознании была какая-то дополнительная информация. Из свежих фактических вещей. Теперь это выветрилось из головы. И текст непонятен. Это авторский дефект. Неумение писать так, чтобы в тексте оставалось все, что необходимо для читателя, который, кроме этого текста ничего другого для понимания не имеет.
А посему: выбрасывать или нет? Избавляться от непонятного? А вдруг автор стремительно поглупел?
Это как правка юношеских стихов через двадцать лет. Глупость? Откровения, которые перестали открываться взрослому и потёртому?
Жалко как-то.
Впору комментарии делать к текстам. Вот это о чем?
Игры.
Может быть, их друг от друга прятала судьба. Или позволяла им самим прятаться. Чтобы это оставалось на уровне баловства или жалкого людского тщеславия. На уровне игр в славу, в заслуги, во вклад, в непреходящее значение, в судьбоносность, в прорыв в неведомое... Можно долго перечислять эти детские игрушки взрослых людей.
А ведь это о ЛН и ФМ. Отклик на то, что они не встречались в жизни. Прошли мимо. Судьба ли, они сами? Дали себе послабление. Со всеми остальными они могли быть раскованными, ошибаться, шалить, заноситься, играть, балагурить, балаганничать, фантазировать, мечтать, откровенничать… А в присутствии друг друга им было бы намного сложней. Никакой игры бы не было. Скучно. Перед вечностью.
Ну вот, слава Богу, что-то восстанавливается. Но вопрос остаётся: нужны ли дополнительные разъяснения к темным местам?

*
Многое уже и не помнится. Как это писалось, когда, при каких обстоятельствах? И где там реальность?
Старые тексты вдруг покажутся невнятными, слишком фрагментарными, банальными...
Ушло что-то из первоначального замысла. Читается как чужое.
И как чужое – будто не наполнено в достаточной степени скрытым, известным только автору содержанием.
А ведь, кажется, было! Ведь было! Но ушло, испарилось.
С этим не знаешь, что делать!

*
Долго все это тянется. Перечитывание каких-то мест. Изредка. Наугад. То тут, то там. Встреча со старыми, уже почти, или даже уже совсем, незнакомыми мыслями. Раззнакомились за столько-то лет.

*
Как странно, что «Мир…» вдруг «принимает» то, что ещё вчера казалось неприемлемым, вычурным, претенциозным…
«Мир…» в свете дня: нечто пустяковое, «бормотальное», с чем некогда разбираться. Ночное чтение – уже что-то  другое. Больше снисхождения.
Всё непрочно. Всё меняется.

*
Строишь «Мир…», а реальность его разваливает. Только-только что-то «возвёл», глядишь – камня на камне не осталось.

*
Сомнения. Они никогда не заканчиваются.
Время от времени задаёшься вопросом: что все это? - бессмысленные выдумки или что-то соответствующее действительности, правильному её пониманию?
Может быть, своими текстами порождаешь новые – дополнительные -  недостоверности в этой жизни!
Навязываешь реальности что-то фальшивое, ошибочное, глупое...

*
Реальность изворачивается и не втискивается  в определенность. И в субъективную правоту. Она насмешничает.

*
Боишься сдвинуться с этого – уже написанного. Боишься, что эта сотканная чудесным образом ткань порвётся.
Думаешь о содержании. Но содержание уже подарено в том виде, в каком оно подарено. Всё уже есть. И кажется, что если сделать шаг в сторону, то всё пропадёт.

*
Наверное это не последнее  предисловие. Воодушевление иссякает, как колодец, но потом в нём вода как-то опять начинает поблескивать.  И всё продолжается.

*
Что-то оставляешь как есть, несмотря на всякие не снимаемые  сомнения. Находится утешение: будет, возможно, еще очередное переиздание, и там можно будет что-то подправить. Выход должен быть всегда. Нельзя загонять себя в угол.
 
*
Предисловие к восьмому «изданию».
«И все же «Мир…» - как оказалось – нельзя писать всю жизнь. Можно что-то подправлять, что-то уточнять и немного добавлять, но целое уже есть, и его нельзя просто наращивать, растить, удваивать как ВВП, надувать как шар.
Мир не так велик, как это без проверки казалось. Раз, два и обчёлся.
Мир может быть и бесконечен сам по себе, а то, что уже о нем собрано в «Мире…», - только его мыслимая скромным автором  модель, и она должна помещаться в человеке. Мир соответствует человеку.

*
- И прошли годы... И никого не удивил своим «Миром...». Ни «Миром...» ни миром.
- Ты будто жалуешься!
- Ничего, в общем-то, удивительного. Что тут жаловаться! Этот неудивительный мир... 
- Ну вот! Так это мир такой?
- Не знаю. Пока не знаю. Ещё не знаю.

*
Прожил годы в «Мире…» Читая, исправляя, дополняя «теорию кубизма». Столько передумано в связи с «Миром…»! Мало было просто сочинять текстики.
Разнообразные, многозаходные мысли по этому поводу.
Сколько вмещается в время! Мысли по поводу «Мира…» сбиты в кучу. На фоне бытовой пустоты эта скученность бросается в глаза.
Жизнь в «Миру».

*
Вдруг начинаешь понимать, на что это похоже. Это - объяснение. Тому, кто там наверху, как всё бывает у нас здесь внизу.
Обращение к Нему. Так, мол, и так, будьте снисходительны! Не всё так плохо с нами. Или, по крайней мере, с конкретным лирическим героем.
Это многое объясняет. И упорство, достойное, как говорится, лучшего применения, и будто бы внешнее спокойствие, с каким принимаешь всё случающееся или не случающееся.
И ещё. Человеку не всё можно объяснить. А Ему можно.
Можно, конечно, и не объяснять – и так всё знает.
Это как молитва - больше нужна самому человеку, чем Ему.

*
«Мир…» почти прекращается. Дописывается? Будто можно что-то в этой постановке задачи дописать. И тем не менее «Мир…» практически не идет дальше. Видимо так устроена человеческая способность к восприятию впечатлений, она кончается, у неё есть свой ресурс.
Конечность «мира»?

*
Одинаково-разнообразные тексты в «Мире...» Однообразие наблюдений.
Может быть, это специальный отбор – личностный. А может быть, так все в мире устроено.
И все зависит от сиюминутных впечатлений.

*
И сам мир, в конце концов, в известном смысле конечен. Его нельзя беспрестанно описывать.
Конечны - счётны - те мыслительные ходы, которыми мы владеем для понимания и объяснения повседневного мира. А вариантов интерпретации – всего ничего.
И все же «Мир…» продолжается.  Может быть, пока. Конечен-то он конечен, но до конца еще надо дойти.
А есть неисчерпаемые темы. Это то, что никогда не будет понято и объяснено до конца. Сколько ни обдумывай это, сколько ни пытайся объяснить. Тут даже можно не называть, что это, -  и так понятно.

*
Кажется, что этот «мир» вот-вот наполнится до отказа.  Соберутся все возможные и необходимые мысли, чувства, нюансы понимания... Текстовый «мир» обретёт полноту соизмеримую с реальным миром.
Это «вот-вот» уже неоднократно  срывалось, и окончание откладывалось. Это чувствуется в последний момент и...

*
- И вообще… Все эти заметки… Всё это не задевает времени!
- А должно?
- Что-то же должно происходить. В результате.
- Что должно происходить?
- Какое-то искривление пространственно-временного континуума.
- Во как! Чего захотел!

*
Еще о заметках «по ходу жизни».
Камо-но Тёмэй, «Записки без названия».
«Под деревьями
Опадающих вишен ветер
Не холоден
Будто и не с небес
Упал снег».
Чем не заметки «по ходу жизни»! Та  же интонация.

*
Видишь всегда разные вещи. Видишь по-разному то, что видишь. Одно видишь, когда в голову и не приходит что-то об этом писать. Другое видишь, когда вдруг ощущаешь, что это должно попасть в записи. Реальность преобразуется на ходу. Видишь какие-то детали, которые связывают зрелище в нечто словесно оформленное – в его словесную интерпретацию. Выдёргиваешь из сплошного информационного потока то, что нужно для той интерпретации реальности, которую ты захотел воспроизвести в записи. Придаёшь реальности некую структуру, организуешь реальность, связываешь разрозненное, отбираешь главное, характерное.
Короче, автор «на охоте» за реальностью все видит совсем не так, как видит просто не пишущий и не помышляющий писать человек.
Известная вещь. Подготовленный зритель больше видит в живописи. И в других искусствах то же самое
Дело в готовности что-то увидеть в этом мире. Авторский подход к миру. Замечать что-то в непрерывном усилии, в движении к пониманию. У неавторского подхода нет этого напряжённого усилия в поисках понимания. Замечания и понимания.
Видят то, чего в жизни, может быть, и нет. Подгоняют жизнь под свои схемы и оценки? И это тоже. Не без этого.

*
- «Мир на каждый день», говоришь? А тут в «Ашане» чего только нет «на каждый день»! Ватные диски, творог, сок, сметана, молоко…
- Смешно.

*
Иногда будто важно именно не «что», а «как». Не открываешь какие-то немыслимо мудрые мысли, а просто находишь более правильные, более подходящие  слова для уже известного, не раз «открытого».
Проскальзывание в старые смыслы. И будто заново их находишь.

*
Пятистрочный текстик, бывает, целый рабочий вечер.
На фоне набора разного рода беспокойств. От глобальных, до физиологических.
И тексты – как попытки воздействия на  акупунктурные точки. Для снятия напряжения.
Такой хитрый, нетрадиционный способ. Воображается.
Раньше текстовая работа перекрывала большую часть беспокойств. Раньше. Теперь несколько иначе. Все как-то стало обозримей. Не так легко стало обманываться.

*
«Вбрасывание» в «Мир...» всякого. В мир через «Мир...» Прятать там под ворохом нейтральных писаний. Разное. То, что едва осмеливаешься впускать в сознание.

*
«Мир...» Здесь ощущаешь почти полную свободу. То самое – «никто не указа». Кому есть дело, кто добирается до всего, что там появляется!
Это отчасти нехорошо. Даже в смысле элементарного соблюдения правил грамматики.
Но при этом обнаруживаешь, что некая уже ставшая привычной раскованность и даже «разболтанность» текстов, которым «никто не указ», уже оприходована литературной практикой и даже в какой-то мере подверглась систематизации в разных умных теориях «текстопорождающей деятельности».
«И. Мартьянова, «Кинематограф русского текста».
Авторша здесь, правда, навешивает умностей сверх меры, но из этого все же можно извлечь кое-что ценное. 
Эти приёмы с абзацами, с разбитыми на предложения кусками как бы цельной фразы, многоточия и так далее. Это все, оказывается, «ритмическо-графические» приёмы, которые давно и вовсю используются другими авторами. И не только при написании сценариев, о чем пишет И. Мартьянова, но и в обычных прозаических текстах.
Например, изобрели термин «строфоид» для обозначения разбития куска связанного текста абзацами.
«Перенос в строфоиде, как и перенос с строфе, выражает взаимообусловленность интеграции/дезинтеграции текста, когда в разных строках оказываются композитивы – компоненты одного высказывания:
Мех бровями и опричниками –
царь Иван Васильевич...
Облик царя изменился.
Он осунулся, постарел.
И изменилась и речь царская.
Стала желчной,
язвительной».

*
Всегда, когда из импульса мысли не получается текст, вспоминается эпизод из «Андрея Рублёва». Когда камнерезы рассуждают о испорченном, брошенном, «не получившемся» фрагменте каменного украшения храма. Вздыхают, конечно, с сожалением. Но не считают это катастрофой. «В следующий раз получится». Будут еще камни, будет еще работа.
Это нормально. Так и должно быть в любой подобно рода работе.
Знать за собой такое. Такое продолжение.

*
«Есть проблемы, которые можно решить только образно, словесно. Проблемы есть. Но решить их можно не рассуждением, не анализом, а целостно».

«Так играет внутренним светом красота в добром лице. Это совершенно реально. И не для красного словца. Эти вещи существуют на самом деле. После этого зрелища кажутся противоестественной глупостью обиды на плохое устройство внешней жизни. У человека отобрали некую способность души нормально, некатастрофично воспринимать жизнь. Кто отобрал? Мир, построенный самими людьми. Лицо светится надеждой, ожиданиями... Чаще всего такие лица до 17-18 лет. Думаешь, хорошо, что есть и такой опыт».

Что-то находишь. Важное. Оно где-то находилось все время. В текстах. Тексты пылились в своих файлах, файлы в папках, папки в других папках. На жёстком диске.
Годами не добираешься до всего этого. Но вот находишь нечто подобное и понимаешь, что уже давным-давно нашёл важное и нужное. Но порастерял и даже забыл где, и даже забыл, что это когда-то было.
Так всё устроено, и по-другому в мире словесности наверное не бывает.
Ежедневные попытки словесного открытия мира! И все это – вновь открытое, только что понятое – оседает в файлах, папках...
В чуланах, подвалах, чердаках...
А жизнь идет дальше.

*
После хорошего, «полезного» погружения на какое-то время в  работу думаешь о том, что хорошо, когда уже есть это - написанное, угаданное, замеченное, понятое, произнесённое, помысленное, уловленное…
Сознание, что  где-то в ощутимой в реальности присутствует  все это в виде каких-то текстов,  даёт некое близкое к «окончательному» утешение. Большего, кажется, и желать нельзя!
Отвоёванное у вечности, у хаоса, у небытия, у сплошной неосознанности жизни…

*
Тексты. Накапливаются, складываются, громоздятся, теснятся, повторяются, наслаиваются, бывает, противоречат друг другу... Пребывают, полузабытые, невостребованные в толще растущей год от года  словесной массы...
Ни больших обобщений, ни морали, ни выхода на какой-то более высокий, значимый, чем просто попутные заметки, «заметки по ходу жизни»,  бытописание и пр., уровень.
«Плюшкин!» Такой взгляд на вещи. Допустимый.

*
Тексты для «Мира...» Они идут своим чередом. Без принуждения. Их совсем не нужно особо подгонять. Они иногда не идут, конечно, не приходят. Но потом вдруг обнаруживаются. Оглянешься, а они уже оказываются записанными. Удивляя своим появлением. Будто только тут – в уже записанном виде – и находишь их. Как детей в капусте.

*
Примерно 250 мыслей в месяц! Ну, 250 не вполне, конечно, мыслей. Всего вместе – мыслей, зарисовок, бытописательских констатаций...
Оказывается! Из года в год. Примерно с такой интенсивностью! Проверено.
И у каждой как бы мысли есть даже свой инвентарный номер!
Ну не смешно ли!
Тот, кто никогда не пытался такими подсчетами заниматься, даже представить такое не сможет.
Может быть, вообще никто  о таких вещах не задумывается.
Может быть, кое-кого надо сдать в поликлинику для опытов.
Заметки, будто бы имеющие смысл  для какой-то истории некого человека. Автора, в данном случае.
Кому эта история нужна, кроме этого отдельного человека! Это как с семейным архивом – фотографиями, дипломами, письмами, открытками к праздникам... Все это интересно и нужно до поры до времени».

*
Игра с нелюбопытным, равнодушным читателем. Добавления в «Мир...» И эти добавления не предсказуемы. То тут, то там. Каждый день. Кого угодно раздражит!
Но автор ничем не может помочь. Что самое забавное.
И есть способ вообще не раздражаться.

*
Мир был увиден в необходимых для «Мира...» деталях. Был очень активный период «мирособирательства». А потом активность поубавилась. Автором, живущим в конкретном месте, в конкретной жизни «мир» как бы «перебрался». Теперь чтобы найти что-то новое, нужно долго ходить, смотреть, добывать понимание. Золотые россыпи кончились. Все как-то оказалось описанным. Увиденным и описанным.
Мир очень мал. А интерес к нему в человеке очень ограничен. Кончается и мир и человек.
Человек кончается раньше.
Старики начинают  мыслить обо всем на свете как о конце мира.

*
«Мир...» Загадки, непроговорённости, вообще часто что-то понятное только отдельностоящему автору.
Кто ж это будет при случае в этом разбираться!
Это какой-то окололитературный планктон.
Такая форма авторской работы.
Чего только ни бывает!

*
Больше всего в «Мире...» упоминается понимание. И при этом автор сознает, что не понимает ни жизни, ни женщин, ни мира в целом. Свое какое-то домотканое, доморощенное понимание, конечно, есть, но оно почти религиозного толка. Это условное понимание, принятое на веру, употребляемое как такая личная вера.
Такой вот религиозный подход. Это когда принимают мир таким, как нужно по вере и, какой он на самом деле этот мир, уже не так важно.
И есть какие-то конкретные локальные понимания ситуаций, слов, событий, поступков... Те самые «мелочепонимания». И, к сожалению,  нет целостного понимания. Вернее оно не вполне совпадает с практической реальностью.
Но это  никак не мешает. Ничему.
Такое вот понимание.

*
Надо бы «Мир...» почистить от простодушия.
На слух – двусмысленно звучит. Не поймёшь о каком мире идет речь.
Тот большой мир... Надо ли его чистить от простодушия? Может быть, простодушия ему и не хватает.
А вот «Мир...»... Эта сказочка... Утешительная, простодушная, бывает, что очень.

*
Оказывается, все это можно описать в каких-то неполных десять лет. С точки зрения литературы здесь уже ничего интересного нет.
Может быть, в самом деле, конец литературы? В этом, в этом смысле.
Безвыходность такого понимания жизни, такой интерпретации её в русле русской реалистической литературы. Ну еще один нюанс подметишь, подберёшь… Поиграешь иронией, грустным юмором, отдашь дань элегическим, лирическим, романтическим… зарисовкам… И все. Уже на втором, третьем повороте ключ застревает или прокручивается. Опять не тот ключ?
Неужели без «торсионных полей» или без чего-то подобного толстовскому религиозному сознанию не обойтись? Без выхода из литературы.
Подпитка литературы, добавка нелитературной, внелитературной  крови. Это практикуется. Это было всегда. Набегами из литературного рыцарского замка в окололитературные окрестности. Поживиться. Пограбить. Сколько унесёшь. Сколько дадут.

*
«Мир…» После того, как пробежишься по нескольким страницам, отложишь «труд» и задумаешься о том, что же это такое: дурость или такая сверхсвоеобразная форма? И останавливаешься на ощущении, не формулируемом отчётливо, что так все и должно остаться. Ощущение формы. И ощущение правоты.
 
*
Который раз! О странности...  Если прикинуть... «Мир...» выложенный в «Пр.ру». По сути - сокровеннейшее! Сдержанное, конечно,  в части частно-личного – мало кому интересного -  но в остальном – вот оно! Это как в голову, в мысли открытый доступ. Это поражает странностью. Одно дело соцсети – там это почти маска, игра, условность, театр... К этому уже сместилось отношение. Все более и более неприкрытые реакции на события, на идеи... Другое дело тексты в «Пр.ру». То, что туда попадает, – это не общепринятое, маргинальное, почти стыдное – не по сути, конечно, - а по характеру, по способу взаимосвязи с внешним миром. И,  конечно, всегда – некая претензия на что-то большее, чем просто общение, которое имеется в соцсетях.

*
«Мир...» Эта «старательность», эта как бы «законченность», «нарочность», пригнанность под какой-то литературоприемлемый ответ могут и раздражать.
Спрятанные концы... Которые сохраняются только в некорректированных первоначальных записях. Они свободней, честнее, живее, острее, открытее... И ни на что еще не претендуют.
Не знаешь, как к этому относиться.
Может быть, с сожалением?

*
М.М. Пришвин.  Лирические главы в «Незабудках».
Это непривычный подход к такого рода писаниям. Лирические выборки на тему. Поглавные.
«Мир...»  с его алфавитом и несколько канцелярским перебором всей наличной повседневности  звучит, конечно, не так.

*
В «Мире...» будто разговариваешь с кем-то. Споришь, сомневаешься, чуть подсмеиваешься, но это разговор с кем-то кому можно что-то рассказать.

*
«Теория кубизма» - уже и есть как бы та самая «бормотальная проза», тот тип текстов, который устраивает, который прорисовывается в последних «полотнах», во всех началах «новой работы». Именно этим пытаешься, не осознавая этого, заниматься.
Но куда это ведёт, куда это может завести – не имеешь пока представления.

*
Воображаешь «Мир...» в виде бумажной книги. Почему-то кажется, что в таком виде это должно быть более привлекательным.
Что-то там будет точно написанным автором, указанным на обложке, а что-то – как чужое.
Может быть, что-то пишется в каком-то ином состоянии сознания. Сознательно, но другим сознанием. И какое из этих сознаний главнее – обычное, с помнимым содержанием, или это, совсем не помнимое,  – не понять.

*
Новая подборка текстиков в «Мире...» - «Оборотная сторона». Это уже где-то  было. Что-то в этом роде.
«А на самом деле…» - так, кажется,  это должно было называться. Но не уследил за этой рубрикой.
Не хватает последовательного занудства. И скучно, и больно иногда, и страшно… Что-то фиксировать в этом смысле. К чему? Убеждать себя, затверживать наизусть… что все часто совсем не так, как преподносится?
«Все не так, ребята»? Ну, не так… Понятное дело. Что дальше?
С этим «на самом деле» в практической каждодневной жизни нечего делать.

*
Иногда как бы жалко, что брошено в «Мир...» столько… Чего? Слов? Мыслей? Чего-то.
Это осталось неоживлённым.
Как в сказке. Полил мёртвой водой – все срослось… И не хватило живой воды.
Ну, или наоборот. Живое, но не сросшееся. Роем, муравейником, колонией… Обрывки снов. Витают. Клубятся.

*
Ещё раз о «Мире...» Он растёт почти сам по себе.
И при этом разделы «Мира…», новые его части - практически не добавляются. Как-то этот набор устоялись за годы.
Отпочковалась, например, от «Авторов» разросшаяся «Авторская работа». Появился раздел «Искусство». И больше пока ничего не просится.
А так-то всё в том виде, как было задумано уже почти двадцать лет назад.
Это интересный феномен.
Накапливаются свежие впечатления, наблюдения, рассуждения... Распределяются по рубрикам.
Добавляются какие-то нюансы, оттенки смыслов, «мелочи понимания»... Это и всё!
Никаких особых прорывов к какому-то невероятному по глубине  пониманию. Рутина!
Перебрал, можно сказать, всю жизненную наличность.
Это заставляет как-то задуматься о том, что такое наша жизнь, наш мир...
К этому остаётся добавить только несколько слов  по поводу впечатлений от прочтения «Улисса».
Думаешь буквально следующее:
«Жалкая человеческая наличность. И чем больше перечисляется, чем подробней до мелочей перебирается, тем ничтожней кажется, тем очевидней эта жалкость».
«Больше об этом мире и сказать нечего», - хорошо в качестве финальной фразы для «Мира...».

*
- Может, это все-таки глупости?
- Всё может быть.
- Догадываешься?
- Оставляешь такую возможность. Ее всегда надо оставлять. Тем более в случае с «Миром...».
- Почему?
- Так ведь это что-то не встречаемое. Ну, не бывает таких книг!
- А «Жизнь идиота»?
- Эка! Сравнил! Нет, там все-таки нечто бытовое и локальное. А тут необозримая обширность, с которой еле справляешься. Так что... Может, и глупости.

*
Обнаруживать, открывать, видеть, осознавать, оценивать весь массив текстов «Мира...». Существующий почти совершенно уже отдельно от автора. Воспринимаемый почти как что-то чужое, незнакомое. И только по формальным признакам признаваемое как собственноручно написанное.
Это никак не могло предполагаться прежде, еще, кажется, совсем недавно.
Не было впечатления неохватности. И вот – накопилось.
«Из этой своего рода почвы может вырастать что-то новое, старые мысли получат продолжение...» - думаешь.
А что будет дальше – неизвестно.
- Тоже мне бином Ньютона!

*
Наверняка от недостатка интеллектуальных способностей не можешь понять, что это такое наварилось за 20 лет в виде «Мира...»
Предполагаешь, конечно, воображаешь, что это некая форма, готова излиться каким-то непредставимым содержанием, но как и что это – не понять, не сформулировать.
А горшочек все варит!

*
Работа над написанием текстов для «Мира...» превратилась как бы в работу на мини-фабрике. Подготовительные цеха, цеха заготовок, склады запчастей и материалов... Склад готовой продукции! И такой есть.
Есть отдел «Теории кубизма», в котором обозревается это обширное изделие в целом.
Не прекращаются попытки понять, что же это такое.
А сам «продукт»... Неясно, как его называть в этой системе аналогий.
Корабль на стапеле? Но очень уж долго он строится. Долгострой. 1998-2019 – на сегодняшний день.
Когда же он отчалит? И куда поплывёт?
Нет, больше похоже на Ноев ковчег, в котором каждой твари по паре.

*
Не раз уже вспоминаемый эпизод «Рублёва». Каменотёс, объясняющий, почему он бросил, не вправив в стену какой-то уже совсем готовый элемент украшения храма.
Такое ощущение от работы над «Миром...»
Получится – не получится... Нельзя предугадать. Надо быть готовому ко всякому.

«- А это кто резал?
- Да я.
- А чё в стену не вправил?
- Да как-то не сладилось чё-то.
- А чё! Хороша зверюга!
- А-а... Крошится всё. А я говорил князю, чтобы на камень не скупился. Небось щас жалеет, когда про Звенигород  узнал. Я б ему такое нарезал! Диво!»

*
«Мир...» Набор интересующих автора элементов реальности. Почти полный охват всего, с чем приходится сталкиваться в жизни.
Мир по частям, поэлементно...
Простодушно, конечно. В сравнении с некоторыми другими – продвинутыми – авторами.
Да и само по себе всё это, конечно,  довольно простодушно. Приходится признать.   

*
Пр.ру. Это не суета. Это такая работа. Чуть ли ни исполнение некого долга.
Не сформулировать – долга перед кем? Перед кем-то. Как «Фотографии трамваев...» в Контакте. Что-то ещё. Тянешь, тянешь...
Это те рамки, в которые поместил  sa vie.
У жизни должны быть рамки.

*
Судя по некоторым текстам в «Мире...», таким как Л.В., «Семейная история», «Наследство интеллигента» и др., уже почти созрел для чего-то совсем откровенно мемуарного.
Рассказать о стариках... Не всё - понятно! Но что-то значимое. Без особенно мерзких подробностей.
Вряд ли это будет чем-то пространным. Достаточно, может быть, текстов в «Окнах на последнем этаже».

*
«Мир…» и «Полотна».
От «Полотна» можешь хотеть, будешь хотеть, хочешь другого. Протяжённость, длительность, погружённость…
Фабульные конструкции «полотна» позволяют находиться достаточно длительное время в одном интонационно-чувственном пространстве. Позволяют строить долговременные отношения с персонажами. Это само по себе уже хорошо. Хорошо каждый день просыпаться с мыслью об обширной, даже, кажется, необозримой работе. Ты при деле! Тебе какое-то время не грозит отчаянное чувство потерянность, какое испытываешь, закончив и выйдя из работы. Ты чувствуешь свою нужность. Самому себе.
А «Мир...» это, конечно, в какой-то мере подёнщина.
Тексты из «Мира...» тоскуют по «Полотну».
«Мир…» – это, конечно, самое сиюминутное. И ничего лишнего. Никакой воды.
Но как без воды нет моря, так здесь без воды нет стихии, в которую можно было бы погрузиться с головой. «Полотно» даёт такую возможность.
Тут тексты другого качества, чем в «Мире...». Ощущения другого качества. Попробовав это, уже не можешь напрочь от него отказаться. Несмотря на все, бывает непроходимые,  трудности, с которыми сталкиваешься в работе.

*
Как кум Тыква по кирпичику строишь дом. Годами, десятилетиями. Безнадёжный проект. Но строишь. Каждый день. Номерной дом.

*
«Мир…» Осмысление формы. Вернее, осмысление того ожидаемого нового качества содержания, порождаемого этой именно формой. Упрямо тянешь эту форму. Упрямо, напряжённо, почти уверенно. Будто, в самом деле, ждёшь какого-то света в конце туннеля. Должно же это привести куда-то!

*
«Мир…» появился и как форма и как содержание естественным образом. Писания сами прибились к тому, что и как есть. Без насилия над текстами и над автором.

*
«Мир…» Это щекочущее, веселящее осознание вседозволенности!
Никто в этой технике не работает. Никто не указ. Вообще никто. Ищешь – нет никого! Или повывелись или…
Или литературы больше не должно быть.
Или всё закатано в асфальт. И теперь жди – пока что-то прорастёт сквозь него, выйдет на свет Божий!

*
«Мир…»Иногда кажется – будто не своим голосом. То есть не своим бытовым голосом. Не голосом бытового сознания.

*
«Жизнь начерно». Название неакадемично смешно.
А с другой стороны, «несмешное» отношение – тоже смешно.

*
«Сиюминутные» записи в рабочих тетрадях.
Что-то уже стихийное. То есть нечто уже почти неконтролируемое, оторванное от автора этих записей. Стихия мыслей, полумыслей, намёков на мысли, фрагменты мыслей и даже фраз, отдельные слова... Возникает некий эффект, невозможный при традиционном способе авторской работы.
Ежевечерние погружения именно в словесно-образную стихию. Переработка записей в рабочих тетрадях в что-то, годящееся для «Мира...»

*
 «Мир...» А ведь в самом деле полна коробушка! Уже и сказать ничего нового не можешь. Одни повторы, уточнения, несущественные добавления... Оказывается, вот оно как!

*
«Мир...» стал не так интересен, как раньше – в начале.
Раньше полезные, добрые, проникновенные мысли посещали намного чаще, они были похожи на ручных птиц, доверчиво слетающих к человеку.
Что-то изменилось. Конечно же, не с миром. Что-то случилось в отношениях с миром. Он не даётся. Он больше не подставляется.

*
Бывает тексты для «Мира...» удивительно легко даются.
Вернее повседневные записи без усилий превращаются в тексты для «Мира...»
И бывает наоборот. Усталость, равнодушие, отвращение к этому занятию, общее уныние дают о себе знать, и тогда работа превращается в мучение. И не хватает открытости, решительности выставиться со своими соображениями перед публикой.

*
Вспоминаешь время от времени о «необычности» «Мира...» Столько лет обдумывания, «теории кубизма» и всё равно ясного представления о том, что получилось, нет.
Нельзя сказать, что чего-то подобного не было раньше. Но ведь тоже без «теории».
Кто бы взялся объяснить!
А может быть, «теория» и не нужна? Так как-нибудь...

*
Перенос, можно сказать, всего примечательного, что проходит через сознание, в «Мир...» Туда может попасть всё что угодно. Даже то, что вообще никому никогда не говорится. И ещё то, что, бывает, удастся выудить из подсознания.
Тексты в «Мире...» По сути через них, как через дырочки, внутреннее прорывается во внешнее.

*
Всё кружится по какому-то схоластическому кругу, перебирается как бусинки чёток. Одна, другая… десятая… И опять – одна, другая…
Можно номера присваивать одним и тем же мыслям и наблюдениям, мнениям, впечатлениям, к которым постоянно возвращаешься.

*
«Мир…» Поверхностные, беллетристические суждения обо всем. Это правда. Физическая, физиологическая, психическая, природная… Что с этим можно поделать!

*
Может быть, «Мир...» не так уж бесконечен. Повторы, повторы... Трудно находить новое.

*
В «Мире...» более-менее спокойно берёшься за темы старости, смерти, теории детства...
А в «Окнах...» так вообще позволяется постепенно что-то однозначно определённое, открытое...
В «полотнах» такого почти нет. Только что-то осторожное, стороной...
«В «Мире...» прячешься за некоторую отстранённость от изображаемого.
Это почти как научно-исследовательский труд.

*
«Мир...», да и те же записи, из которых потом появляется что-то в «Мире...».
Накопление. Почти бесцельное.
Многолетние записи. В основном фиксировались какие-то беспокоящие вещи, сложности, страхи... Наверное это естественно и полезно для психики. Но для авторской работы, может быть, этого мало?
Записи, имеющие значение только для их автора. Уйма всяких забытых деталей и подробностей из прошлого.
Может быть, какой-то смысл в этом появляется, когда что-то из этого вписываются в «полотна». Встраивается.
Складывается пазл.

*
Пожизненная привязанность к «Миру…» Образом жизни, особенностями работы, авторскими амбициями, литературными предпочтениями… Жизнь идет, новые текстики капают... Некоторые из них уже сразу предполагаешь в «Мир…» Ориентируются на «Мир...»

*
Вброс, или даже сброс очередного текста в «Мир...» Каждый день. Буквально. Как в яму. Безвозвратно, глухо... Будто есть фантастическо-шизофреническая задача закидать  эту яму до верху. Заполнить пустоту.
И с этим давно уже не знаешь, что делать. С таким положением вещей.

*
«Полотна». Чтобы вновь и вновь переживать иллюзию какой-то цельности миропонимания.
В «Мире...» всё рассыпано, почти не связано одно с другим. Общего только то, что исходит от одного автора.

*
Григорий Козинцев. «Рабочие тетради». Это похоже на В.Ш.
Г.К. можно включить в список главных авторских ориентиров. Само понятие «рабочих тетрадей»! Из записей в «рабочих тетрадях» в конечном итоге всё и «выходит» в «Мир...»

*
Удастся ли всем этим собрать мир?
Разве что интонационно!
Мир медленно проворачивается через сознание и чувства.
Только что-то случайно подвернувшееся, запавшее, зацепившее, преодолённое, преобразованное…
И будто никто никогда таких задач не ставил. Простодушных в своей неподъёмности и нереализуемости.
Будто всё заново. Будто в первый раз.
Не знаешь.

*
«Мир» - это ещё и большой, развёрнутый психологический паспорт автора.
Если бывают такие паспорта.

*
Тянется «номерная» жизнь. Уже много лет. И эти «номерные» вечера – это чуть ли ни единственное, что есть по-настоящему хорошего.
Фрагментарное сознание. Короткие мысли.

*
«Короткие фразы» и прочее из «Словесности» и не только.
Это такое безотходное литераторское производство.
«Как бы литературное», - надо предполагать такое и вовремя самоокорачиваться.

*
«Мир...», конечно, слишком открыт. Невероятно. Иногда страшно подумать. Но пока всё сходит с рук. Как-то.

*
Пишешь только то, что важно для soi-m;me. Не собьёшь на другое, не увлечёшь чем-то как бы интересным, перспективным и т.д. Ничего лишнего.
Никто не указ! Пиши о чём хочешь. Расписывай, объясняй, убеждай... Спокойно, без видимой цели, не особенно торопясь...
Так и делаешь.

*
Может быть, «Мир...» всё же что-то графоманское. Каждый день! И какие, бывают, пустяки! И часто что-то совершенно банальное.
На всякий случай ничего не меняешь в «производстве», потому что не вполне понимаешь, что это такое.
Простодушно думаешь – какая разница!

*
Похоже, что не повторяясь, нельзя продолжать и расширить «Мир…»
Удивляет это свойство самого мира. Он оказался таким маленьким.
«И звезды на небе можно пересчитать. А уж всё земное…»
Объяснение этому может быть очень простое: это не весь мир, это мир конкретного автора, да ещё и, мягко выражаясь, скромного, не «замахивающегося», звёзд с неба не хватающего. Это хорошее объяснение. И от него не отвертеться.

*
«Мир...» Это то, что останется. До мелочей. До самых последних нюансовых мелочей.
Наверное всё-таки это что-то необычное. Не упомнишь.
Но не знаешь, хорошо это или плохо – эта необычность.

*
«Мир...» По большей части – бытовое, повседневное, принципиально даже повседневное, сознание.

*
Всё в «Мире...» всегда было достаточно простодушно. Само собой так получалось. Как-то. В соответствии с природой автора, наверное. Ничего не попишешь!

А то, что имеется какая-то там «Теория кубизма»... За неё, конечно, можно и побить. Самонадеянного автора. Хотя бы за несерьёзность подхода. Шутейного.

Но если это убрать, то ничего объясняющего не останется. А хочется объяснить. И себе и другим.
Пусть же остаётся, как есть! И «Мир...» и его «теория».

Это часть веры в тот мир, который считаешь разумным и правильным.

И есть над тобой кто-то или нет, так ли всё на самом деле или нет, – уже всё равно.

*
И всё-таки иногда с неудовлетворением сознаёшь, что «Мир...» - это что-то насквозь, беспросветно простодушное. И совсем несерьёзное. Любительское. У некоторых авторов это есть, но не в таком количестве.

Улица. “Посмотри! Больше никто не плачет, только ты”.

Собираешь такое. Находишь в этом что-то ценное. Ход мыслей, подбор слов, интонация… Народное разговорное творчество.

Постоянно ищешь объяснения и оправдания «Миру...»

Иногда находишь, но потом опять теряешь. 

*
Иногда над некоторыми предварительными записями бьёшься долго и безрезультатно: не хотят они превращаться во что-то годящееся в «Мир...»
А в другой раз всё получается почти легко. Сходу удаётся уловить что-то замечательное, заложенное в давнишней записи, не поддававшейся обработке годами. Что-то интересное открывается, проглядывает вдруг в старой записи, видишь это и тогда уже начинаешь бороться с текстом, пока что-то из этого не получится.
Но что-то обязательно должно быть в заготовке будущего текста. Какой-то поворот мысли, какое-то слово, фраза, интонация...
*
Ничего лучше «Мира…» не придумать. Там ничего лишнего. Зачем терять время на чтение беллетристики! И всё же продолжаешь одно, другое. Что-то и в этом есть.
Многое уже никуда не годится, кроме как в «Мир…»
Проза трехмерна. Внутри неё иногда страшно. Не знаешь чего ждать. И от себя и от персонажей.
*
Косяком записи сиюминутного – в «Мир…» Бедным героям текущего «полотна» ничего не достаётся.
Правда, и героев-то ещё толком нет, но всё равно не достается.
*
Годы и даже уже десятилетия прожитые в «Мире…» «Разрабатывая» «Теорию кубизма». Столько всего передумано в связи с «Миром…»! Мало было просто сочинять что-то малопрозовое.
Сколько всего вмещается в отпущенное время!
Мысли по поводу «Мира…» сбиты в кучу. На фоне бытовой ненаполненности эта скученность бросается в глаза.
Жизнь в «Миру...» Разнообразные, многозаходные мысли по этому поводу.









а1
АВТОРЫ



Автор в этом мире
*
Автор в этом мире. Вернее, только один из многочисленных типов авторов. В этом мире. Невидимый, незаметный. Мешковатый, отрешённый, неловкий… С блокнотом... Вон-вон, вышел из вагона метро, остановился, вспоминая, куда он попал, и пошёл, пошёл… Работа у него такая - ходить, смотреть, вглядываться, косить глазом, что-то улавливать, запоминать. Ну и что-то писать, конечно. Потом. О чем же? Он такой тип, такой тип автора, что не знает заранее. Все как-то случается. Или не случается. Непонятно, как и почему. Надо что-то увидеть, что-то почувствовать, что-то подумать. Успеть. Пока не забыл. Он этим занят. У него такая функция. Такая работа. Автор в этом мире.
*
Все вымерено. Филигранно. До автоматизма. Ночью разбуди – ничего не найдёшь в нем. От другого – от автора. Нет ничего, и ручки вот. Удивляет сам себя. Двойственность? Шпионизм? Да, пора бы уже привыкнуть. За столько лет. Здесь кончается автор и начинается что-то совсем другое. И все это обёрнуто в человека. Как в тряпочку.
*
Может быть, тут нужно рассуждать на тему: а достаточно ли в авторе авторского – достаточно ли некой извращённости, противоестественности для авторского противостояния простой, можно сказать – простодушной,  земной жизни?
*
Автор. И какая разница, чем зарабатывать на хлеб!
Автор – это качество. Это подход к миру. Другая порода людей.
И здесь никто не указ. Никто не даёт разрешения на такое «отношение» к миру..
Это или есть или нет.
*
Стихи, музыка, поэтическая, музыкальная работа... А ведь все это не спасает!
Будто с недоумением заново понимаешь эту элементарную мысль. Будто как-то могло быть иначе, по-другому.
И они... Одержимые своей поэтической миссией... Будто служат чему-то, кому-то, о ком простые смертные не имеют представления. Сжигают себя на поэтическом огне. Поглощены малопонятными, плохо объяснимыми вещами. А все остальное... Будто для дураков.
«... слава... луч её случайный
Неуловим. Мирская честь
Бессмысленна, как сон...»
*
«Орбита бытовой жизни» - можно так это определить.
С неё непросто сойти. Нужны специальные усилия. Нужно, кроме того, знать, что есть возможность сойти с этой орбиты и оказаться на другой. Нужно угадать такую потребность в себе.
Потом дело за тем, чтобы расшатать связи привычной, не требующей ничего особенного от человека бытовой жизни.
Иногда всё это представляется абсолютно противоестественным.
*
Авторы и ангелы - редкие представители нематериального в материальном, по преимуществу, мире.
Представители нематериального в материальном мире. Ангелы и авторы.
*
Вот и подсказки из «Aut.» на ту же тему:
«И вообще глупость. С точки зрения нормальных граждан. Продолжать серьёзно думать о таких вещах. В таком возрасте, в таком положении. Смешно. Какие-то истории чуть ли не двадцатилетней давности воскрешать в памяти, думать о них, испытывать в связи с ними какие-то душевные движения...»
*
Автор – текстопорождающий нструмент.
Сам же на себе и играет.
*
- Вдруг понимаешь, что ты перестаёшь контролировать этот мир. Свои взаимосвязи с этим миром. Не чувствуешь его.
- А было ли по-другому? Может быть, это иллюзии? Или дурдом.
*
Быть автором, далеко не отрываясь от обыкновения жизни. И не умея, и не желая отрываться.
Такого сорта автор.
Есть ведь и другие – может быть, более настоящие. Они уходят из обывательского мира полностью. Их земная жизнь странна, страшна, неприглядна...
*
Воображаемое выкраивание культурной авторской судьбы. Без всего этого - повседневного. И не знал бы ничего этого. Что-то бы знал, но другое, с другой стороны. Не участвовал бы именно в этой бестолковости мира. Но опять же что-то бы выкраивал в воображении.
*
Быт. Чистый дух. Авторство.
Три варианта жизненных предпочтений.
*
- Пр.ру. Какая-то особая порода авторов и людей. Живут в некоем, ни то ни сё мире. Вернее пропадают там, сбегая из реального. Заморочили  себе голову. Замороченные.
- А сам?
*
Абсолютно серьёзное отношение к миру присущее большинству авторов.
Они профессионально озабочены миропониманием. А это серьёзное дело.
Нет других занятий в человеческом сообществе, которые бы сравнились с авторскими по степени вовлечённости и погружённости, тех, кто этим занимается, в проблемы понимания.
У авторов другой заботы в жизни нет.
Правда, понимание у них получается по большей части схоластическим. Его ещё надо проверять на истинность, на соответствие реальности.
*
Штат ангелов надо формировать из бывших авторов. Им легче привыкать к новому роду деятельности. Сочувственный взгляд на человека и его жизнь и всё такое прочее.
*
Художники, музыканты... Они пытаются продать своё умение, свои годы, проведённые в художественных и музыкальных школах, училищах...
А что бы стал продавать этот беллетристический автор, представься ему такой случай? Тоже годы? Но чего?
*
Место автора в пост-Чеховском и пост-Толстовском мире.
Призадумаешься.
*
Авторский, общий для всех интерес к этому миру. Безнадёжному. Но всё же бесконечно притягательному.
*
«Авторы. Стишки и всё такое... Они как юродивые. К ним и отношение такое - как к убогим. У них такое участие в этой жизни. Убогое. Они отдельные. Часто они просто раздражают людей из реальности».
*
Художественный, литературный мир – что-то искусственное.
Вся жизнь «творцов» заключена в «коробочке» особого рода духовной микросреды.
Может быть, они даже слегка опасаются большого, реального, мира.
Каста жрецов. «Единого прекрасного».
*
Жалко, конечно, что это никому не нужно. Все эти изыскания в области беллетристики.
Это очевидное и вопиющее одиночество автора в этом мире! Любого! По-другому, видно, не бывает. Автор всегда один. В своём мире.
*
Ещё и тридцати нет, а уже такие разумные хлопцы! О бытовой жизни знают очень много.
А если бы автор Петя в своё время был таким?
Или, переформулируя, можно ли из таких вырастить автора?
Ну, авторы бывают разные.
*
Так спокойно рассуждают о выборе авторской позиции по отношению к человеку, человечеству, человеческому миру, будто искать пути выхода из мировых жизненных тупиков не есть главная обязанность автора, будто у автора есть в этом смысле выбор: то ли закапывать дальше этот мир, то ли искать пути его улучшения, спасения, увеличивать зло в мире или, наоборот, что-то делать для его уменьшения. Как-то естественно, само собой эти задачи встают перед автором. Хочется или не хочется, но от этого выбора ему не уйти.   
*
Каждый автор что-то придумывает. Одни для спасения мира, другие для его изобличения.
Знаменитости столько, бывает, наговорят об этом мире, что можно потом цитировать и цитировать.
На все случаи жизни!
И всё слова! И всё это одни слова!
*
Ю.М.
«И даже во мраке нельзя погружаться во мрак,
И даже во тьме непроглядной нельзя погружаться во тьму,
А надо фонарщиком быть, чтоб ритмично работал маяк,
Как сердце работает, путь освещая уму
В сердечно-сосудистом ритме, который тик-так…»

И это тоже о позиции автора в этом мире. Тем, кто это не понимает, незачем эти авторские занятия.





Зачем?
*
Есть жизнь, которой живёшь. Жизнь неизбежно несущая разного рода беспокойства. И будто их непременно надо изложить на бумаге. И будто это должно как-то помочь. Через их осознание, через их описание...
И в конце концов – вздохнуть по  поводу этих беспокойств. Больше ничего сделать нельзя. Для облегчения участи.
*
«И под сенью случайного крова...»
Забываешь такие простые вещи. Плохо их усвоил, не затвердил. Из уроков Ахматовой, Тарковского  и других.
К вопросу «Зачем?»
*
К вопросу о целях всего этого.
Может быть, главное это то, что есть такая потребность в человеке. Это как вода, которая дырочку найдёт. Есть потребность – найдутся формы, средства, энергетические и духовные ресурсы для её реализации. Потребность эту нельзя удовлетворять чем-то другим.
Это не все объяснения, эти объяснения не достигают полной ясности и успокоенности, однако…
*
Как это важно! Чтобы литература не морочила людям головы. Есть столько насущнейшего, зачем же заниматься чепухой!
Когда задаёшь в лоб вопрос о смысле этого занятия, никогда не находится однозначного краткого и ясного ответа. Его нет. Что же, вопросы такие не задавать?
В самом деле! «А зачем?» Куда от этого вопроса деться! Он – как та печка, от которой нужно всякий раз возобновлять авторские занятия.
Зачем ходишь, опустив нос в землю?
«Папа, что ты ищешь?»
Ходишь, что-то обдумываешь. Невесело, но, в общем-то, спокойно. Стараясь, по крайней мере, сохранять это равновесие относительного спокойствия в душе. Стараясь находить что-то объясняющие успокоительные слова, чтобы так-то уж не переживать.
И про то, что жизнь проходит, и про разные виды работ, и про всё остальное – важное и не очень.
*
Абсолютную, несомненную уверенность в своей литературной миссии признаёшь только у литературных «принцев крови». Пушкин, Толстой, Цветаева... У них-то не могло быть тех жалких сомнений обыкновенных смертных в необходимости того, что они делали.
Забываешь про ещё один вариант уверенного знания, зачем все эти авторские занятия. Сомнений в смысле своей текстопорождающей деятельности не бывает и у беллетристов. Вот только это отсутствие сомнений совершенно другого рода, на другой принципиальной основе.
Как-то привык выделять этих товарищей в отдельную категорию. Но ведь, в самом деле, они всегда при деле! Строчат себе! Соревнуются! Будто хотят попасть в книгу рекордов.
Может быть, они правы, а сомнения – это что-то не вполне профессиональное?
*
Смысл этих занятий...
Эти грёзы... Пробовать закрепить, материализовать, приземлить хоть таким способом.
Пожить с персонажами их жизнью. Воображаемой.
Выстроить книжный мир и пожить в нём.
Компенсировать жизненную недоделанность хоть таким способом. Воображая чужую жизнь.
Наверное это главное после задачи понимания.
Ещё бывает желание попробовать продолжить чью-то жизнь в «полотне», объяснить её.
Возможность пережить несколько жизней. Своих или чужих. Пережить и понять.
*
Время идёт. Время проходит. А тут всё то же самое: «с “Лейкой” и блокнотом». В дороге, в пути... Корреспондент. Непонятно, от какого издания. Встречные: «Что он всё пишет?» А он вообще по жизни автор. Скриптор, скриитор, экривен...
И всё настоятельней вопрос – зачем всё это? К чему? При очевидном несоответствии жизненных обстоятельств этому молодому занятию. Этому жизненному, авторскому баловству.
*
Опусы, просто какие-то записи... Что-то разрозненное, по случаю, без определённой осознанной цели...
Так иногда представляется. На самом деле какая-то определённость имеется. Это – необходимость понимания. Своей жизни, жизни людей рядом, жизни вообще, со всеми её сложностями, глупостями, ужасами...
Ничего глобального, только человек сам по себе.
*
- Они создают эти памятники себе и своим жизням. Несмотря ни на что. Книги, фильмы, музыка… Спрашивается – зачем это?
- Что за вопрос! Чтобы было. Что ещё делать в нашей краткости бытия! С их отношением к этому миру, к жизни, к космосу... Вот для этого! Для такого! Разве плохо!
- Но ведь напрасно всё!
- Это уже другой вопрос.
*
- Используют свои способности к написанию литературных текстов. Талант – можно сказать. Есть способность – твори, ваяй, строчи! А зачем? Для чего? Кто ждёт не дождётся всего этого? Наваянного.
- Да публика ждёт! Что будут люди читать в трамваях или перед сном! А стихи для любимой девушки!
- Может быть, надо исходить не из профессии, а из этих вопросов.
- К чему эти тормозные вопросы!
- Не продукция, выпускаемая в системе общественного разделения труда, не промысел, а что-то стоящее над всем быто-прикладным.
- Зачем?
- Что?
- Стоять над всем.
- Считаешь, что не надо?
- А зачем?
*
Зачем? Почему? А просто такая авторская потребность. Жизненная, многопричинная.





Объяснение
«Это не писательство, это непрерывные, многозаходные попытки понимания разных вещей в этой жизни. Попытки понимания с элементами авторской, как бы художественной, интерпретации».


Бесследность
*
Они не хотят «безследности». Этому противится всё их существо. Все их существа. Лихорадка. Они побывали в луче прожекторов. А теперь кругом темно или серо. И никак не придумать опять этот луч прожектора. Где он? Отчаянное положение. Не научились жить, не надеясь на что-то подобное. Эти непроницаемые будни простых смертных. Неужели это для них тоже? А как же тот мир, в котором они поучаствовали? На сцене, на киноплёнке...
*
Отличие авторов от других граждан – в сохранении самого себя, своей жизни, своих мыслей, ощущений на бумаге. Ну, или в виде текстовых записей на ПК. Едва ли ни весь свод мыслей, чувств, ощущений, других проявлений жизни сознания. Безотносительно к ценности того, что происходило с автором по жизни, или к ценности его мыслей и яркости впечатлений. Это все не исчезает бесследно, как обычно бывает с человеком, из памяти которого все пропадает довольно легко и быстро.
У автора в этом смысле совсем особое отношение к жизни, к событиям, к людям... Они по жизни – собиратели прошлогоднего снега.
У некоторых не-авторов тоже бывает тяга к фиксированию мелочей жизни, к собиранию свидетельств прошедшего – материальных по большей части.
Памятный эпизод из фильма «Чапаев», когда Василий Иванович просит Петьку сохранить белогвардейский сатирический плакат. «Пе-еть, ты это спрячь, сохрани…»
Интерес к коллекционированию в рамках этого случайного: «спрячь, сохрани».
Борются таким образом с бесследностью. С неумолимостью времени.
*
Ахмадулина и другие из постмодернистской и либеральной компании. Они все хотели зацепиться за вечность. Только с ней старались иметь дело. Жили отстранённо от всего как бы повседневного. На полупрезрении.
В этом суть постмодернизма. Когда знают, как надо поступать с литературой. Все культурологические науки превзошли. Знают заранее, что только искусство в жизни обладает относительной вечностью, а всё остальное – тлен.
В этой информированности и в попытках, следуя за этой информированностью, отгородиться от повседневного столько суетливого!
Не хватало им всегда простодушия. И никого они в отношении себя не обманули.
*
«Хорошие люди». Несколько странный рассказ Чехова.
«Как-то мы, пишущие, сидели в Татарском ресторане. Я рассказал, что недавно я был в Ваганьковском кладбище и видел могилу Владимира Семёныча. Могила была совершенно заброшена, сравнялась уже почти с землёй, крест повалился; необходимо было привести её в порядок, собрать для этого несколько рублей...
Но меня выслушали равнодушно, не ответили ни слова, и я не собрал ни копейки. Уже никто не помнил Владимира Семёныча. Он был совершенно забыт».

Прямым текстом, прямолинейно... Про безвестного литератора.
Другой безвестный литератор оцифровывает по выходным старые тетради. И тоже считает, что это литературное занятие.
Но иногда как опомнится и проскочит мысль о бессмысленности этого занятия. Переписывать тетради тридцатилетней и большей давности! Зачем!
Равно как и накопление эскизов, заметок, наблюдений, фраз, словечек и пр. Будто впереди ещё сто лет литературного труда, и все это будто бы может пригодиться.
Все время при деле. Занят как бы литературным трудом. Это даёт какое-то удовлетворение от прожитого дня.
А жизнь как-то иначе устроена.
Годами, десятилетиями – просиживание за письменным столом!  Прозаик!
И выдумывание объяснений этому занятию.
*
И какое-то нереальное желание «сохраниться». У одних  – в чем-то материальном, у авторов – в писаниях.
У одних - страсть, заблуждение, иллюзия возможности как-то исхитриться и передать накопленное последующим поколениям. Мало того, что ничего не накопить, так ведь и не передать!
Другие это нутром чувствовали. В них не было этого суетливого желания сохранить что-то. Так и ушли.
Есть авторское утешение от А.Т.:
«И под сенью случайного крова
Разгореться посмертно как слово».
Но это утешение для А.Т.
*
Глядишь на эти самиздатовские, хорошо оформленные томики, с каким-то краеведческо-мемуарным содержанием, ушедшего уже из жизни самодеятельного автора, и понимаешь, как непросто пробиться хотя бы в относительную вечность со своими творческими изысканиями.
Вспомнить можно ещё и Юрского, который в своё время жаловался на невнимание публики к своим опусам.
Публика – капризная дама. Привередливая. И надо очень постараться... Впрочем, одного старания мало. Что-то ещё должно быть. Что именно – не понять и не сформулировать запросто.
*
Неужели все эти усилия пропадут! Все эти надежды, отчаяние, бессонные ночи, всё это напряжение…
Пустяки, конечно…
Какие-то фильмы, какие-то книжки, музыка…
Свидетельства… Пребывания.
Что-то останется. Ненадолго. Относительно, конечно.
*
«Невозможность продолжения. Это главная забота и печаль всех авторов. Столько, бывает, труда душевного, физических сил затрачено, и всё зря!
Работают всю жизнь как бы на будущее. А будущее не пропускает их. Не нужны они со всеми своими умными мыслями, переживаниями, трогательными жизненными обстоятельствами...
Те сетования С. Юрского, которого не читали...
Умных мыслей много, а будущего мало.
Не учитывает будущее их всех.
Они докричаться до будущего не смогли.
Напрасно глотки рвали. Напрасно ночей не спали и слова расточали.
Будущее их не услышало.
По большому счёту интересно в этом смысле только своё будущее! Собственное. Не украденное, не заимствованное, не подаренное кем-то, не случайное.
Они этого хотели!
А можно не хотеть?
А если не хотеть? Трезво так - не хотеть!
Притвориться что ли? Кто же от будущего отказывается!
Никто! Так никому и не предлагают!
А что тогда?
Кто знает!
Всё-таки это какое-то иллюзорное занятие – литература!»
*
Оставляют следы своих прозаических мыслей. Находят способы.
Борются с безследностью.
С появлением Интернета, конечно, что-то изменилось в этом вопросе в сравнении с временами  только «бумажных» книг.
В помойке Интернета всё выстраданное, вымученное, взлелеянное  авторскими бессонными ночами остаётся как бы навсегда. Так что при желании кто-нибудь когда-нибудь сможет отыскать нужное ему или просто случайно наткнуться на что-то интересное.
И удивиться в очередной раз такому бытование словесности в новые времена.
*
- А если так и не нашёл «в сердцах людей созвучия своим созданьям»?
- Что, даже на Сальери не потянул?
- А что Сальери! Он был довольно популярным автором.
*
Бесследность разного порядка. Есть бесследность простых граждан. Это просто и без затей: раз – и нету. Как не бывало. А есть бесследность более высокого порядка. Так время сравнительно долго и старательно стирает следы существования разных выдающихся личностей. И только по прошествии многих лет, десятилетий, иногда даже столетий наступает в отношении них всеобщая участь – их забывают. Как не бывало.
Планеты, звезды, галактики, вселенные тоже исчезают бесследно. Это уже бесследность космического порядка.
*
ТВ. Рождественский, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава высказываются о Высоцком на каком-то памятном вечере. Формулируют заслуги перед литературой. Фильм давнишний. Теперь уже и их самих – участников вечера – нет в живых. И уже их надо формулировать, находить для них трогательные, объясняющие их заслуги в словесности слова. Это трудно даётся.
И вдруг понимаешь, как все эти слова почти ни о чём. Они не могут передать ни друг другу, ни зрителям-слушателям ничего существенного о том активном, живом, ранимом, по-разному проявлявшемся человеке, каким был поэт Высоцкий. И всё будто уходит водой в песок. 
Почти ничего не остаётся. Крохи. И это ещё сформулировать надо. Подобрать слова.
*
- Маленькая, едва различимая лазейка в будущее – это их писания. Так им кажется.
- Что они забыли в том будущем!
- Если разбираться, они и сами не знают.
*
Абсолютное большинство детско-школьных знакомых интернет-неизвестные личности. Не выдающиеся в этом смысле. Социальные сети – не в счёт.
Понимаешь, насколько известность – редкая вещь в жизни людей.
*
Борются не с временем, а со своей незначительностью в этом мире, не позволяющей хоть как-то сохранять следы твоего пребывания для будущего.
Прижизненная известность, дающая, кажется, какую-то надежду на это сохранение. Но здесь всё так иллюзорно и ненадёжно!
*
Посмертная известность.
Остаются имена артистов, писателей, художников, архитекторов, меценатов, вроде Третьякова...
Остаются имена учёных в названиях физических единиц и явлений.
Остаются анекдоты о политиках, олигархах, других известных персонажах.
Остаются материальные свидетельства жизни и деятельности на земле создателей инженерных сооружений – мостов, кораблей, гидротехнических сооружений... Но их имена почти все поголовно не известны простым обывателям. Может быть, потому, что всё это дело рук больших групп людей, коллективов авторов.
*
Книжное, авторское относительное бессмертие...
В виде планктона. Литературного планктона! На большее рассчитывать самонадеянно.






Великие
*
Как волны. Накрывают с головой. Стихия. Выплёскиваются на  всех. Их Господь Бог сделал морями-окиянами. Вот они и плещутся. Что с ними поделаешь.
*
Они видны, кажутся доступными и очевидными, как горные вершины. Кажутся. Но это одна только видимость.
Попробуй доползи до них.
*
Может быть, их друг от друга прятала судьба. Или позволяла им самим прятаться. Чтобы это оставалось на уровне баловства или жалкого людского тщеславия. На уровне игры в славу, в заслуги, во вклад, в непреходящее значение, в судьбоносность, в прорыв в неведомое... Можно долго перечислять эти детские игрушки взрослых людей.
*
19 век.
«Война и мир». Все ново в этом мире. Потом ещё Ф.М.
Любоваться композицией, удивляться оригинальности фабулы, оценивать «затронутые» автором проблемы… Что ещё?
А тут Розанов – их современник – с его антироманными листьями и коробами!
Как все уместилось!
Продолжение литературы в авторах. В тех, с которыми пускаешься в дорогу.
*
В поисках оправдания для авторских занятий. На фоне великих. В виду великих.
Глубина, мощь... Творцы. Чуть ли ни богоравные.
А что делать смертному? Не то что бы обмануть, а так как-то...
Побывать. Где-то рядом. Заглянуть в ту же бездну. Но не так, конечно, как они, а быстро, может быть, в несколько приёмов, накопив на промежутках  очередную порцию духа.
*
У каждого своя тема. И эти темы вплетаются в историю литературы России. И как-то там находят своё неперебиваемое место. Они, конечно, косо друг на друга – на соседей по литературе – поглядывают, но это всё как-то уже не важно. Это тени их прежних.
Их уже взяли в более-менее продолжительную вечность. И они скоро совсем с этим смирятся, если уже не смирились.
*
Постановка вопроса. ТВ. Чуковский утешал Солженицына:
«О чем вам беспокоиться?! Вы в русской литературе идёте вторым номером. После Толстого».
Подход интересен тем, что отсекаются посторонние страхи…
Всё было бы хорошо, если бы не иллюзии, в которых пребывали упомянутые литературные персонажи. Сейчас это совершенно очевидно!
Они не смогли выбраться из иллюзий своей среды, своего времени.
Ну, очень им хотелось быть в одном строю с великими!
В библиотечном смысле так и есть, они там. Но Чуковский высказывался совсем в другом смысле!
*
Растрата творческих сил. Кого ни вспомни! Лермонтов, Есенин, Маяковский, Блок, тот же Александр Сергеевич...
Такой был могучий у всех творческий потенциал! Но что-то в этом мире будто не дало развернуть этот потенциал на все сто. Не одно так другое, третье, десятое...
Это всегда будет загадкой. Даже не самих этих авторов, а того мира, в который они попали. Будто всё нарочно подстроено. Устройством человеческого мира. Не позволяющего перейти какой-то определённый рубеж в познании, в понимании, в открытии этого мира.
И вот они ушли, оставив несчастное человечество, бросили на произвол судьбы.
*
«Цветаева, Ахматова... Не литераторствали, а испытывали на себе жизнь. А всё их творчество – отчёты по результатам испытаний».
*
Они исчезли. Их дух скрылся между страниц написанных ими книг.
Сухой остаток их жизни, их мыслей, чувств....
*
Серьёзно жили. Тарковский, Цветаева, Блок, Ахматова, Бунин, Мандельштам...
Нешуточно.
Вдруг это увидеть в них! Выделив это из всего остального, что о них знают и думают.
*
И великих, в конце концов, тоже начинает нести жизненный поток. И они сознают, что не могут контролировать свою жизнь.
Что уж говорить о том, чтобы контролировать этот мир!
А ведь иногда прежде им казалось, что они на это способны.
*
- Все мировые сложности и великие проблемы – побоку. Перед зовом природы. Тут они такие же обыватели, как и все остальные.
- Врёшь! Не как все!
*
Вроде сами по себе симпатичные литераторы. И вот, оказывается, что в жизни они с трудом переносили друг друга, у них была масса претензий друг к другу.
Им достались разные литературы. В удел.
Удельные литературные княжества.
Об этом с удивлением узнаёшь из мемуарных источников. Удивительные, бывают, варианты приятия-неприятия, притяжения-отталкивания!
Наверное, так всегда было и будет. Необъяснимо.





Искаженность
Искаженность авторского сознания... А может быть оно и должно быть каким-то образом - у каждого своим - искажено? Может быть без этого нельзя? Одно уродство порождает другое. Греховность, испорченность человеческой природы... Нет гармонии. Отродясь. Может быть, и вся литература – из ущербности. Компенсация ущербности. И одновременно протискивание, протаскивание, проталкивание ущербности в мир. Добавка к миру, созданному Господом. Добавка человеческого несовершенства.
Достраивание мира человеком. Его вклад.
И тут же - попытки преодолеть конечность человека, его слабости и недостатки, попытки закрыть «временн;ю» дыру, попытки вписаться в вечное…
Смешные попытки.  \фо


Голос
От поэта голос. От остальных - ничего, а от поэта голос. У прозы нет своего голоса. А у поэзии есть голос автора. «Как будто вколачивал гвозди Некрасова здесь молоток...» Та самая «душа в заветной лире». Это именно об этом. Голоса переживают своих хозяев. Это же у актёров. Актёр - это голос.


До донышка
От некоторых авторов остаётся ощущение выскребленности до донышка. Как долги отдают или на бутылку собирают. Все карманы вывернут, все подкладки прощупают. Каждый годящийся в дело поворотик душевной жизни тащат на свет Божий. Может быть, оттого, что мало работают? Или Бог не даёт? В наказание.


Мизантроп
Мизантроп. Может быть, это результат выбора, может быть, неосознанного выбора. Альтернатива этой дикости и мизантропии - жизнь открытая, прилюдная... и полная конфликтов, в которые непременно впадает автор, чтобы защищать своё право на выдумку духовной творческой работы.


Подлинный опыт
Подлинный опыт - вот, что нужно литературе. Не людям, не читателю, а именно литературе. Подлинный психологический, душевный опыт. Опыт из глубины души. Несомненный опыт. Чтобы была уверенность в том, что это настоящий опыт души, добытое душой знание, а не что-то с поверхности, «надутое» ветрами беллетристики.
«...Достигается потом и опытом /Безотчётного неба игра...»
Это как раз об этом.


Жизнеописания
Теперь кажется, понимаешь, что все жизнеописания почти ничего не могут сказать о них.
«Что пьют очень красивые люди...» - реклама. То же, что и все остальные.
И с ними все то же, что и со всеми остальными. Листая ЖЗЛ… Те же проблемы, смерти, несчастья, глупости... В этом-то они такие же. Никакой связи с их писаниями. Никакой связи с тем, что есть их жизнь на самом деле.
Это как психическая болезнь. Никто не знает, на кого снизойдёт, кто удостоится. По нынешним мозговедческим меркам и то, и другое - ничто иное, как болезнь. В разных формах.


Диалог
Непрекращающийся диалог. Во времени. В круге все тех же понятий. Любовь, гармония, свобода, реальность... Ни с того, ни с сего. Реплики через века. Возражения, подтверждения или интерпретации.
Георгий Иванов:
- «Догадка, что искусство, творчество в общепринятом смысле, ничто иное, как охота за все новыми банальностями. Догадка, что гармония, к которой стремится оно, ничто иное, как верховная банальность».
- «Порой ещё гармонией упьюсь...»


Художник
Художник должен быть изношенным, гибким и смятым, будто побитым. Как кусок мяса перед жаркой котлет. Чтобы ему было не жалко своего тела и души ни для чего. Быть на всё готовым. Как пьяница, как бомж. Чтобы отчаянность закипала в нём мгновенно.


Пишет
Что-то пишет. Даже не замечая того, что пишет.
Как  выбираются из лесных зарослей. Не замечая ничего.
Пробираются сквозь словесный лес.


Беллетристы
*
«Сверхспособности - ну, там феноменальная память, большая учёность, знание языков и т.п. - для беллетриста все равно, как что-то лишнее в экипировке охотника или туриста.
Был такой стишок детского автора. Там некто, собираясь то ли на охоту, то ли на рыбалку, что только ни прихватил с собой: утюг, подушку, мясорубку, грелку…»
*
Конечно, не хватает знаний. Беллетристу. Он потому и беллетрист, что ему не хватает образования, знаний, способностей для чего-то большего. Ни на что другое он не годен, кроме схоластической беллетристики.
*
Может быть, правильно с их стороны - не понимать? Так проще для их работы. Не надо «брать в расчёт». Или меньше брать в расчёт. Кто знает? Для борца, историка, эпопеиста и т.д. необходимо понимание. Должны быть объяснимые земные вещи. А для лирического беллетриста?
*
Беллетристы по жизни. Им кажется, что можно построить свою судьбу. Так же, как беллетристы строят свои романы. Занимательно, с затеями, выдумками, азартно…
*
У них не проходящая уверенность в ценности своих творений. А иначе как? Чтобы каждый день! Вставать по утряне, пить кофий и идти в кабинет. Творить!
Это ж как надо быть уверенным в собственной значимости, чтобы ничем другим не заниматься, кроме своей беллетристики!






Претензии
Они принимали этот безнравственный, несовершенный мир. Таким, каков он есть. Почему-то это поражает. Будто может быть иначе. Им не отбиться от этих дурацких претензий...
«Остановитесь в «Славянском базаре»... Дайте мне тотчас же знать... Молчановка, дом  Грохольского...»


Очерки
Очерки. Кому это интересно, когда это без крови? Когда это всё сыто, в холе, с ленцой и хитрецой? Состряпано. Кому он нужен этот продукт совписовского прозябания? При одной мысли скулу на сторону воротит. Нет, без крови никак нельзя!


Не авторы
*
Такой большой, сильный! И ни страницы за душой!
*
«Не автор». Не видит словесного выхода из ужасов и проблем.
*
«Если он не занимается словотворчеством или какой-то ещё «текстопорождающей деятельностью», тогда куда он тратит душу? Куда уходит его душа?»
Конечно, это несколько высокомерное рассуждение... Но всё же! Куда?
*
«Не пишут, не обдумывают письменно, не фиксируют, не пытаются понять, не тратят на это время и усилия...
Что в них вместо этого? Чем они себя заполняют? Этого уже не понять».
*
Не пишущие люди! Не пытающиеся фиксировать то, что происходит в жизни их сознания...
Как у них душа устроена? Чем они наполняют себя?
Был как-то вынужденный опыт без-письменного периода.
Время интенсивней выгорало.
*
А в самом деле! Каково быть не-автором? Как на мир смотреть? На свою жизнь! На людей! Чем занимать своё сознание?
В этом какая-то неосторожность. Над пониманием мира постоянно не работаешь, не угадываешь его, не пробуешь что-то в отношении его формулировать...
Остаётся что-то служебное, потом повседневно-бытовое, какой-нибудь сериал, планы на выходные, на отпуск... Нет, получается что-то всё же можешь по этому поводу сказать. Не полностью, но имеешь представление. Автор ведь тоже человек и ничто человеческое ему, как говорится...
И всё же... Каково это - без постоянного авторского бормотания в голове, без ежедневного проговаривания всего сколько-нибудь значимого, с чем сталкиваешься по жизни, без какой-то систематизации этого в виде ежедневных записей и пр.!
*
Как можно жить и не писать, не обдумывать всё в жизни с помощью письма?! Не фиксировать хотя бы как-то всё, что происходит в сознании, в душе. Такой способ существования не вообразить. Бесследность жизни.
*
Они тоже постигают жизнь. Постигают жизнь в этом мире на своём примере.
И всё им не очень понятно. Во всяком случае не более понятно, чем пещерным людям.
Эти повторы всего в жизни - природные, временные, семейные, родовые, общенациональные - из которых невозможно сделать ни одного утешительного вывода. А надо просто жить, стараться дожить до преклонных лет, продолжить свой род...
Нет большей жизненной идеи. В этом, а не в чём-то бытовом – причины, по которым не берутся излагать своё понимание на бумаге. Ведь и так всё понятно. На жизнь хватает. Успеть бы пожить хоть в каком-то понимании, а там Бог с ним с этим миром, с его подлинным устройством и его судьбой!
В них что-то запало с самого начало, что-то затвердилось с детства-юности и ведёт по жизни. Или, скорее, тащит. Или толкает. Или волочит.
Какая уж там словесность! Не до неё совсем!





Огород
Он не мог сказать, что же он пишет?
Огород. Что раньше взойдёт. Засеянное литературное поле.


Талант
*
«Талант - это непотопляемость». - «А если в море не выходить?»
*
Талант? Способность и страстное желание. И ещё проще. Способность что-то страстно желать.
*
Всё это должно прийти в голову. В одну голову. Откуда-то. «Талант», – говорят. В его голову приходит…
*
- Все-таки талант дают за некую правильность. Наивную, хрупкую правильность.
- Или все это только и позволяет талантливости прорасти в человеке?
*
Талант - способность понимать любовь, добро, милосердие, красоту, осмысленность, Божественный порядок…
Активно понимать, испытывать неистребимую потребность именно так понимать этот мир.
Средства выражения этого понимания появляются сами собой, сыплются как из рога изобилия, как только автор чувствует свою духовную силу.
*
Может быть, это способность находиться в мире творчества, не страшась его, не оглядываясь в испуге по сторонам. Способность оставаться один на один с творческими задачами, ставить и решать их без чужой помощи.
И, может быть, еще способность не желать ничего другого в этой жизни, кроме своей работы...
Ну а вообще – это выдумка, малопригодная для понимания сути. Так часто в жизни со сложными явлениями – прикрываются словом.
*
Может быть, талант всё же реальная вещь, а не просто пустое изнутри слово, используемое просто для обозначения реакции восхищения?
Может быть, талант можно почувствовать  только  изнутри. Если его нет, то и не знаешь, что это такое.
Талант – это внутренняя уверенность в том, что ты что-то понимаешь, знаешь, как и что делать.
Может быть, талант – это составное понятие. Со сложным составом. Разбираемое на составляющие.
Уверенное понимание, наполненность каким-то полноценным знанием...
*
«Талант – это выносливость. Это неутомимость. Чтобы что-то створить, надо много сил. Надо не уставать. И не разочаровываться. Надо уметь не скатываться с обретённого, с завоёванного, с понятого, с освоенного. А то ведь опять и опять приходится вытаскивать себя наверх».
*
Талант нужен, чтобы успеть. Успеть пропустить всё через себя. Успеть додуматься, доработаться, дознаться… до чего-то существенного. Успеть за жизнь.
*
Отрицание таланта. Вспоминаешь всегда Кирилла из «Андрея Рублёва».
«Не дал Бог таланта».
Это нечто относительное, плохо формулируемое. Как можно решаться отрицать!
*
Печник Егор Яковлевич из фильма «Печник» с Табаковым и Бурляевым:
«У меня талант, а талант дело не частое».
*
«Талант – это понимание. В конечном итоге».
*
- Может быть, весь талант скрыт в подсознании. Это то внутреннее содержание автора, которое проявляется как талант. Сознательно писать талантливо, при всём старании, нельзя.
- Но можно писать долго, без конца переписывая. Тогда происходит сгущение обычного до талантливого.
- Сомнительно как-то.
- Думаешь?
- Да. Тут долгописания недостаточно.
*
В этом и талант – в умении организовать пространство фильмы, книги, пьесы, здания… А когда хоть в чем-то не справляются – кому они нужны -  этот творческий продукт и этот автор при нем!
Ещё один момент в понимании таланта.
Талант – способность к организующему началу, способность собирать целое из разрозненного.
*
«Презумпция талантливости». Ещё надо доказать неталантливость!
*
- Поскребёшь талант, а там бездарность! О, ужас!
- А ты не скреби!
*
Времени не хватало? Талантливости! На всё – на художества, на друзей, на увлечения, на пристрастия, на всё, что ещё бывает в жизни, что требует от человека погружённости во всё это и времени.
А на самом деле – талантливости.
*
Способности, талант, предназначенность… Оценка этого... Кто может это сделать? С достоверной точностью.
Поверить в наличие способностей легче, чем наоборот.
А если вдруг тебя огорчат до невозможности?
Ну что же... Это можно воспринять как некий стимул для более упорного труда. Как после полученной в школе двойки.
Нет способностей? Виноват, исправлюсь!
Ну да. Всё продолжится – кто бы что ни сказал.
Продолжатся поиски понимания. Зная эту жизненную необходимость, кто ж от неё откажется!
Большего смысла в этом мире не найти. Так бывает. По странным стечениям обстоятельств.
Часто это такое бескорыстное и со стороны бессмысленное занятие.






Мозаика
Понимает, что лучше не получится. Мозаика на «Спортивной». Художник достигает «плакатного» мастерства и понимает, что лучше у него не получится. Надо кормиться с того, что есть.


Им некогда
Это авторы, которым некогда писать. Они не знают самого элементарного в своём деле. Только и могут - писать, писать всё, что приходит в их – бывает что талантливые – головы, если выдастся свободная минутка в их  основном занятии - жизни.


Монолог в защиту
«Как вы не понимаете! Они заняты не престижем. Другое. Счастье понимания чего-либо. Через поэзию. Потому что это понимание через свет, через невинность души. Прикосновение через понимание. Стихи и прочее - вехи, отметки на пути понимания. Несомненное - в глубине понимания. Понимания поэтического. Не выраженного поэтически, стихотворно, а понятого поэтически. Весь, не то что бы интерес, нет, - весь смысл существования в этой словесной работе поэтического осмысления. Иногда этого бывает мало. Поэт как будто прерывает свой полет, становится пешеходом...»


Серьёзность
- У них всё серьёзно. У них всё не просто так. Они знают этот литературный лес. У них всё серьёзно. От их уверенности в этом. Они знают такие вещи, они уверены, что знают такие вещи, которые им кажутся серьёзными. Они понимают что-то сию минуту. Этот восторг понимания, может быть, и есть то, что они принимают за серьёзное. Всегда бывает так, что кажется, что знаешь что-то до конца. Мгновения уверенности в знании, в понимании. Всё вместе…
- Ладно, дальше можешь не объяснять.


Оправдывание
Оправдания. С детства: «Не оправдывайся!» Почему-то нельзя было оправдываться...
Бесконечные оправдания перед ними. Они мужественны, хладнокровны. Они пишут соответствующие вещи. А это? Это смешно...
Всё равно - оправдывания.  Проборматывание, как бесконечные разговоры у Феллини в «Джульетте и духах».


Две большие разницы
Разница между ним и теми... Это его проблемы. Он должен из них выпутываться, искать пути. Не праздное литературное или киноведческое любопытство ведёт его, а жизненная необходимость. Чуть ли не физическая. А для них это рутинная служба, присутствие, просиживание, отрабатывание зарплаты, денег, «вложенных государством» в их образование.


Рок-звезда
*
Их поведение напоминает поведение рок-звезды. Уже нечего им дать публике. Они ломают об колено гитару, бросают её в толпу, снимают футболку, она летит туда же... Чтобы отдавать, надо накопить. Но толпа требует, а творчески дать нечего, этот колодец не так просто наполняется. Но толпа просит...
*
Как трудно попсе оставаться на плаву. Здесь нельзя останавливаться в творчестве, нельзя просто петь песни. Все время надо выпрыгивать из себя, из своей старой шкуры…
У авторов то же самое. Все время надо гореть не сгорая. Только начнёшь имитировать горение, не будешь чувствовать напряжение – все пропало.






Компания
«Всё не нравится. Вся эта компания. В том числе эти бабы с развороченным, как рассыпчатая картошка, сознанием, с их ядовитым опытом, суетой самоутверждения, бездушием всепонимания.
Профессиональные пониматели и жалетели. Как адвокаты в суде. Не от себя, а от своей функции».
*
Рассказ Н.Н. в журнале. Так себе что-то. Женоподобное, тонкое. Бытовая жизнь, обряженная в странноватый литературный костюм. В нём почти всё лишнее, необязательное. Его надев, ощущаешь себя клоуном среди хмурых прохожих на улице.
Сюсюковатые разговорцы. Слова не по простоте…
Пахнет «Арионом», «Митиным журналом», «Вавилоном» и пр.
Среда взаимопоощрения.
Их жалко. И, понимаешь, что заодно надо жалеть soi-m;me, неспособного  взаимопоощряться именно в этой среде, к которой как-то однажды ненадолго прибило. Нет для них добрых слов.
*
Что они будут делать после молодости? Она стремительно проходит. Что они будут делать со своими заявочками на авангард, на сверхновизну?
В них есть это постоянно держащее их в напряжении ощущение будто подсоединённости как дыхательной трубочкой к новизне в литературе. Эта тонкая связь может совсем истончиться и оборваться.
Это тоже возрастное.
И будет со временем смешно, как смешны ВИА с состарившимися участниками.
Новизна сама по себе - ничто. Новизна, свежесть… Это должно чем-то заменяться в них.






«Способ существования»
*
Они не могут не быть многословными. Они считают, что все эти слова должны быть сказаны. Не пробиться сквозь плотную ткань словес. Жизнь в словесном избытке. Как рыбы могут существовать только в воде, так они могут жить только в словесной ванне, пруде, бассейне.
Слова. Чтобы мягче было. Так подкладывают под старые кости многочисленные подушечки...
*
Старается быть понятным, проговаривает все слова в фразе, в предложении. Законченные, словесно оформленные мысли. Это может быть и характером и, опять же, чем-то профессиональным. То есть тем, из чего, в конце концов, капают финансы...
*
Люди, которые «творят» только в творческой лаборатории. То есть живут где-то дома, а творят на работе. Живут вне творчества, а творить «приходят» только в творческую лабораторию. Только в строго отведённых местах...
Так кажется. По тексту. Творят толчками. Когда деться уже некуда. И жизнь позволяет. Запойные. Живут запойно и творят так же. Уж как выйдут из жизненного запоя, то так и пишут, так и пишут. И мозг работает как швейцарские часы. Включаются, раскочегариваются, жмут на всю катушку.
*
Литературный, художнический мир. Тихая заводь. Они живут в «своём» времени, в «своём» пространстве.
*
У них романы состоят из полезных психологических советов для практической жизни. Даже если это не будет литературой, в этом будет хоть какая-то польза.






Причины
Пишут, пишут... Чтобы не оставаться один на один с действительностью. И по другой причине. Чтобы доказать себе, что у них всё в порядке.


Тренировка
То, что им не доставало в этом простеньком авторе, они  искали и находили у себя. Некий выверт, изгиб, почти кривлянье. Они загоняли себя, как джин в бутылку, в это своеобразное духовное или, лучше, психиатрическое состояние, понимаемое ими как творческое.
Тренировка. Гибкости.


Шумят
Почему не «клеишься» на всё это, на весь этот тотальный мозговыверт? Бредёшь по окололитературному бездорожью, не «прельщаясь». Тогда как на дворе конец века. И какого века! Чего только ни было! И как это долго тянется! Пошумят и уходят. Потом другие шумят.


Они играют
*
Они играют. Они любят играть. Чернухой и идиллией попеременно. Они показывают, что всё может быть и таким и этаким. Это всё крайности. Искусственные, наигранные, от мастерства, а не от реальности, которая, конечно, не чернушна и не идиллична. Но они играют, они демонстрируют мастерство, до которого читателю, зрителю нет дела. Они играют.
*
Как ему должно быть противно быть бездарным!
И друзьям-коллегам неловко-противно участвовать в неинтересной игре в его творчество.
*
Любуется собой. В литературной игре  -  как в зеркале.






Тютькин
Тютькин. Его книга в продаже. Он очень «мучительно пытается».
Этак надевают тесную одежду. Душит воротник, не разогнуться, не пошевелить руками, но вот же - надел. Кандидат в Золушки. Его жалко. Отбивная котлета текстов. Теперь это тоже литература. Сейчас всё можно. Сейчас всем можно.
«Каждому можно, но не каждый может», - есть такой каламбур.


Рыцарские прозвища
Они пишут, будто в какой-то спешке и ожесточении. Захлёбываются словами. Боятся, что их начнут перебивать, спорить с ними. Привычка с бою отстаивать своё.
Такими были монахи-воины. Под сутаной у них была надета кольчуга, мечи скрывались в складках одежды. Так и они только с виду и издалека - мирные литераторы, рассеянные пастушки, играющие на свирели.
Зубры! Волки! Вепри! Буйволы и Туры! Были такие рыцарские прозвища.


Они
*
Давнее... Всё думаешь, что, может быть, со временем поймёшь это их притворство. Поймёшь и будешь знать твёрдо, как они.
*
А эти как будто понимают, что происходит. Так они уверенны, убедительны, заразительны в своём понимании и знании.
*
Они помнят, что это было как бы в полудетском, первоначальном состоянии. Поэтому - стремление вернуться в это состояние. Хотя бы прикинуться, притвориться. Без этого, в самом деле, ничего нельзя.
*
Они думают, что это лежит перед глазами. Стоит только это всё перетасовать и слепить. А это пустая оболочка, видимость вещей.
*
Они непременно хотят из своей жизни сделать книгу. Один к одному. Простодушные.
*
Они всё-таки не могут не бороться с пустотой, с опустошённостью, с опустошаемостью. Как же это у них получается? Или не получается?
*
Неужели они это считают... чем-то?
*
Они разгребают литературную кучу, чтобы было удобней и уютней.
*
Они думают, что могут, если захотят, если постараются. Их просто должны к этому призвать. И они выдадут на-гора.
*
Чем больше от них отталкиваешься, отступаешь от них, тем понятней, что отступать некуда. Они везде.
*
Они очень уверены в своей значимости. У них книжки с эпиграфами, предисловиями и послесловиями. У них оригинальные названия и необычная композиция. Ну что с ними делать? Кладёшь книгу на полку.
*
Они вовлекают в свой мир. Навязывают тот мир, который сформировался в их сознании. Они так всё понимают.
*
Интересно, как подключаются они к проблемам. Вот их ещё совсем нет, а вот они уже учат уму-разуму, устало рассуждают о взаимоотношениях школ, поколений, о вековечных проблемах бытия и литературы...
*
Безжалостно жёсткие создатели. Ни капли мелодраматического расслабления не дали персонажам!
*
Эта манера напускать на себя важность, отбиваясь от публики!
И пробираться сквозь товарищей по искусству.
И задирать классиков и уже признанных мэтров.
*
Они уже успели перебрать все убогие человеческие мысли и теперь пользуются одними шедеврами.
*
«Какое беспокойство их свербит, что они  пишут такие книги?
Или они просто решили, что у них такая работа, и, хочешь - не хочешь, надо её делать, как умеешь?»
*
Какие-то они себе ставят задачи. Помимо того, чтобы напомнить о себе, продемонстрировать творческую потенцию. Еще что-то должно быть. Укромное. Свои темы. Если этого нет... Ну, тогда это вообще бессмыслица с начала до конца!
*
Важные, ироничные, неприступные, бестрепетные... В виду друг друга. А в своих «творениях» они не такие твердокаменные. Им кажется, что они наедине с собой. Так кажется и сумасшедшим. И все их простодушие как на ладони. Легко читаемо. Если бы вне текстов они не были такими величественными, то можно было бы и обмануться на их счёт.
От изощрённости их «аналитических умов» страдает их беллетристика. Но сами они это не способны понять. Они мастера, в сущности, своего дела. Классные мастера. Ассы. Художники слова. Профессионалы. Только вот их мастерство часто ничего не вызывает, кроме отвращения.
Авторская прозаическая изощрённость должна быть преодолена. Её преодолел Катаев…
В беллетристике надо все объяснять, придумывать фабульные ходы... Надо все понимать. В этом понимании совершенно противопоказан цинизм. Преодоление знания. Не забывать то, что знаешь, а как-то суметь подняться над этим.
И все-таки самое важное – быть внутри и не хотеть наружу. Все пропускать через искреннюю заинтересованность.
*
Что-то заставляет их заниматься «литературным» бизнесом. Унижаться, выпрашивать подачки, добиваться каких-то кусков общественного пирога. И больше ничем заниматься в этой жизни не хотят. С голоду сдохнут. Порода такая?
*
В чем тут порок? Они ведь не нравятся. Этому должны быть и наверняка есть причины. Это серьёзные причины. Существенные. Но им они неизвестны.
Они умны, талантливы, делают своё дело легко, с удовольствием…
Только вот скорее всего это никому не будет нужно. Кому нужны сытые, самодовольные авторы?
Артель «напрасный труд». Может быть, это уже сразу мертво? До конца не можешь понять.
*
Они легко воображают себя солью земли. В экстазе творческого упоения. Своём собственном или товарищей своих «в  искусстве дивном». Это так соблазнительно легко воображается! Мир на кончике пера! Или в музыкальной фразе!
*
Они как пассажиры плавсредства под названием «Литература».
Несёт их куда-то. Поток. Они плывут. Мимо всех, мимо всего...
И почему-то с жалостью смотрят на тех, кто не попал на это не пойми что «без руля и без ветрил».
*
- Они все время должны что-то говорить, что-то писать! Чтобы не сидеть без денег. Вот в чём загвоздка! Это в какой-то мере обесценивает их труд. И концентрации литературных ценностей  не происходит. Не успевает накапливаться. Это удручает.
- А куда деваться!
- Куда, куда... Туда.
*
Может быть, им хочется жить в вечности, а не в ограниченности по времени земного существования простых смертных. Они воображают, как уже в этом бытовом мире живут в вечности. Отсюда эти их высокомерные суждения обо всем. Они выше этого людского муравейника. Перед их глазами примеры Данте, Баха, Достоевского...
Не понимают, что это только поза.
Или как балетная позиция.
Выстраивают себя на определённый манер. Чудаки!
*
Они очень подкованные. Как это у них получается? Кухня? Заготовки? Специи? Приправы? Образованности на одну страницу, бывает что, больше, чем в трудах академиков.
Ну, как-то они это умеют.
*
- Они активны, самоуверенны… В этом Божьем деле разве так можно!
- Может быть, и можно. Не вечные же поиски формулы существования возле литературы. Нескончаемы - «зачем?», да «как?»
*
- Им кажется, что они улавливают «тугую струю» времени, понимания, смысла…
- Кто их знает – может быть, в самом деле улавливают!
*
Сочувствуешь им. Они авторы миражей. Им так хочется волшебством своего творчества поднять над землёй зыбкие тени безвозвратно былого. Жалко их.
*
Они ограждают себя от внешнего волнующего воздействия. Все, в общем-то, так живут. А они просто без этого не могут. Иначе их раздавит жизнь, разорит их творческую лабораторию.
*
«Лабает» – в применении к некоторым литературным авторам.
*
«От них столько ждут, а они чепуху пишут, отшучиваются, балагурят, ёрничают!»
*
- Это заготовители дров, а не авторы.
- Макулатуры!
- Нет, макулатура – это уже потом, для пионэров.
*
Они все друг на друга не похожи. Так и должно быть. В одном времени, но в разных мирах. В разном миропонимании.
Это ещё надо прочувствовать. О том, чтобы понять – речи не может идти.
Как-то схватить на лету, уловить краешком понимания – как такое возможно?
На одной почве – и такие разные!
Принять как-то такое  устройство авторского сообщества. И не восставать против такого устройства.
*
«Вот, значит, какие книжки они умеют писать! Долгие, смакующие, неспешные… Эту науку никогда не превзойти».
*
«Они даже не понимают, насколько это невозможно читать! И пишут, пишут…»
*
Пристраиваются к словесности и живут.
*
Проявляют мастерство, стараются, изощряются тропами… Хотят отличиться.
*
- Они же не могут быть круглосуточно в авторском напряжении, в творческом экстазе. Никто не может. Что же они делают в свободное от писаний время?
- Что-то делают.






Соблазн облегчения
Пишет, не выходя из собственной жизни. И не хочет выходить. Просто, потому, что это будет «нечестно». Работа лишится подлинности, станет игрой…
Он будто из дурдома сбежал. Но не просто дурдома, а дурдома шестидесятых годов. Он так обстоятельно описывал свои фобии и «шизоиды»! Это напоминало стилистику «солнечного» шпаликовско-хуциевского кинематографа. Но выглядел он молодо. Странно было.
«Перестанешь доверять самому себе, - продолжал он рассказывать на ходу. - Хочешь “облегчения” и понимаешь, что «облегчение” - враг настоящей работы. Соблазн “облегчения”…»


Примочки
Недобитый «андерсизм». Раздражение. Будто всё время показывают сюсюкающие притворные мультфильмы. Сказочники, трубочисты, лудильщики, принцессы... Кукловоды. Вот и эта дурочкой прикидывается, слова неправильно ставит. Юродивая. Это больше женское. У мужского контингента свои «примочки». Хочется обругать их. «Литературная нечисть». Это один сорт. Другой - те, кто ещё не решился стать первым сортом. Они накапливают разочарование, безуспешно пытаясь «творить». Творчество - это умение быть невинным ребёнком. Они и пытаются быть детьми. Притвориться. Они будто решают задачу с конца, заранее  зная ответ. Для строгой учительницы. Строгая учительница - это литература.
«Капризная старая ведьма. Вечно ей что-то не нравится».


Жестокая проза
«Жестокая  проза». От молодости. Вроде как из мира можно лепить, что захочется. Мир застонал от такого сурового обращения, но стерпел. Куда денешься. От этих молодых авторов.


Женское письмо
*
Они всегда пишут «оптимально». Текст оформлен наилучшим образом. Выверен, сбалансирован…
Не ленятся. Они на это очень способны.
Но при всей своей изощрённости в этом деле они простодушны. Они ничего не оставляют про запас. Может быть, по причине той же оптимальности. Всё ведь уложено наилучшим образом – никаких излишков.
*
Отличницы. Скучно с ними иногда. Они всегда знают, как что называется. И у них нет сомнений в том, что это должно как-то называться. А ещё нет сомнений, что они это правильно называют. И нет сомнений, что из всего разнообразия слов они выбрали нужное. Их так научили. Это «купы» и ничто больше! «Купы розовато-голубоватых гортензий». Отличницы по литературе. У них всё на своём месте и при деле. Так образ Печорина расчихвостят, аж пух полетит. От «зубов отскакивает» вся эта литературная премудрость. «Буераки, реки, раки». «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает». Для них есть незыблемые вещи. Они не усомнятся в них никогда.
*
Простая женская литературная доля. Толстая, Петрушевская, Улицкая… Без будущего. Без литературного будущего. Дорога в литературное «никуда». Останутся в гербарии какого-нибудь ТВ-шоу: «Женская доля», «Женские судьбы»...
*
У них полный порядок в литературе. Женский порядок. Они это умеют.
Это как наводить порядок в платяном шкафу или укладывать чемодан.
*
«Насладитесь коктейлем из лёгкого юмора» и чего-то там еще – не расслышал.
Реклама какого-то романа с женским автором.
*
Диалоги в женской прозе. Прихотливые, с мягким умным юмором...
Они мастера в этом деле. У них постоянные разговорные тренировки в реальности. Это большая часть их жизни.






Поэт в кафе
Поэт. Жирные пальцы с длинными ногтями, чёрное демисезонное мешковатое пальто на мешковатой фигуре. Русые, длинные, немытые волосы. Он сидит в кафешке напротив жующего приятеля. Приятель не хочет его угощать. Поэт делает вид, что ему ничего не хочется. Его не угощают. А он поэт! Ему и выпить хочется. Он днём сидел в своей запущенной квартирке, доставшейся ему от матери и сочинял эротические стихи. Потом в разгар вдохновения вспомнил, что голоден. Дома ничего нет. И денег нет. Надо куда-нибудь, к кому-нибудь пойти, попудрить мозги. Может быть накормят.
Он барабанит жирными пальцами с длинными ногтями по застеленному клеёнкой столу, глядя на жующего приятеля.


Паузы
Паузы. Занимаются разного рода исследованиями, учатся чему-нибудь, к примеру, кулинарии. В эти-то периоды в них и обнаруживаются те разнообразные таланты, о которых потом много говорят. Рисуют, печки кладут, охотятся и рыбачат, строят дома и мебель. Бывает, что этот отпуск в работе незаметно оборачивается литературной пенсией. Наступает момент, когда уже больше ни знать, ни понимать о мире они не могут. Всё. Тужься и выпрыгивай – не поможет. Пустая порода. Расточились. А подпитки извне у них нет…
А наверное были и есть те, кто получает наверное  из космоса ещё и ещё.
Но и они уже вкусили пустоты. Они знают, что она подстерегает их. Нельзя знать больше положенного. Пресекание излишней болтливости… А вот эти? У них что? Есть подозрение, что это обычное притворство и баловство.


Миссия
Так психи воображают, как они осчастливят человечество своими гениальными выдумками. Строят планы, лелеют надежды. Они гордо «чернь раздвигают плечом». У них миссия. Они не напрасно коптили небо. Их вредное воздействие на атмосферу, нагрузка на почву, их греховность зачтутся им благодаря тому великому и непреходяще-ценному, что породил их мозг.


Автор в быту
*
Профиль автора на коммунальной кухне. Он задумчиво готовит обед, склонившись над плитой. Рассеянно улыбается шуткам соседок по кухне. Ему бы чуть остудить голову на кухне, отдышаться. А потом опять - на другую, на авторскую, кухню. Варить. Нечто. Из воспоминаний, из мыслей, попавшихся под руку, из случайных разговоров. В том числе из разговоров на коммунальной кухне.
*
- Это ты сочинил?
- Ты что с ума сошёл! Да, я. А что?
*
«Авторы? Да, дурачки какие-то!»
Так видится из быта. Дурачки, бездельники, пустяковые людишки…
*
Новые виды тоски. Никогда прежде не случавшиеся.
Безнадёжность, от которой некуда прятаться в бытовой реальности.
Как только выпадаешь из авторского миропонимания, моментально оказываешься в лапках бытовой тоски.
*
Предельное упрощение внешней – бытовой - жизни. Это важно в авторской работе. Ничего лишнего. Того, без чего можно обходиться. Отвлекающего, уводящего, отклоняющего, требующего времени и сил...
Впрочем, бывают такие авторские гиганты, которых на всё хватает. И им и того мало, но каково это, можно понять только изнутри этих гигантов. А со стороны можно только поражаться.
*
Авторская дорожка ведёт и по бытовой жизни. Авторство подчиняет себе всё, предписывает жизненные правила. Всё получается само собой, когда начинаешь жить, руководствуясь главным принципом - не навредить писаниям. В быту всё это порой выглядит нелепо.
*
Очень отчётливо чувствуешь границу, отделяющую мир «счастливцев праздных» от мира материальных, технических, физических и т.п. усилий.
Для первого совершенно необходимо состояние беспечности. Нужно отказаться от участия в этом бытовом мире. Стать немного юродивым, от которого мало что требуется.
Проходишь эту границу туда и обратно в течении дня. Отводишь себе в течение суток уголки «неучастия».
*
Другой расклад мыслей. У этого «свободного художника». Он «отдаётся творчеству» безраздельно.
А этот женатик растрачивает себя на обычную жизнь! На жизнь тратит себя! На жену, детей, родственников… На всю полноту земной бренной жизни.
Это то, что всегда было важно для него, – полнота воспроизведения граничных условий для писаний. Чтобы не в чем было себя упрекнуть в этом смысле: нигде не облегчил своей участи, прошёл путь обыкновенного -  из публики - человека.
Авторская работа и должна исходить из этого принятия всей полноты обыкновенности. Должна нагружать себя этим избытком жизненно-бытовых вещей, как бы мешающим «творить», а по сути мешающим «как бы творить». Нагружать себя этим и упорно преодолевать его каждодневным усилием. Так честно. Так без обмана.
*
Из воспоминаний Герштейн о Мандельштаме.
Быт и поэзия. Бестолочь быта. От этого прячутся в поэзию. Для этого много места в сутках. Можно найти местечко. А у Эммы всё, что она пишет, – из неавторского понимания. Не голый быт, конечно, но всё-таки это далеко от авторской подлинной жизни.
Но это то, что видят люди. «Со стороны».
Сколько было обид на то, как Катаев, вспоминал Мандельштама. То, что называется «в быту». Описание, к примеру, покупок в гастрономе Маяковского и ОМ.
«Смешной как поэт».
Увиденная в метро мешковато одетых, странноватая пара. Они как продолжение, как отзвук воспоминаний Герштейн о Мандельштамах – об Осе и Наде. О нелепом в бытовой жизни сумасшедшем поэте и его столь же необыкновенной жене-оруженосце Наденьке.
*
Вмешательство течения бытовой жизни в течение авторского сознания.
Такое смешение потоков. Неизбежное. Повседневное.
*
Утро. Пешком на службу. По невероятной для непосвящённых причине. Авторской!
*
«Очищение сознания. Домашней работой, сном, размеренностью бытовой правильной жизнью…
Только постепенно, исподволь постигаешь необходимость всего этого для простой возможности продуктивной авторской работы.
*
Авторы. Заводят себе помимо основных жизненных проблем ещё и творческие! Кто скажет – зачем?
*
Приспособление автора... Не сказать, что к неблагоприятным для авторской работы условиям.
Простое приспособление к повседневной бытовой жизни. Ведь надо ещё и просто жить. Куда от этого деваться!
Выкраивание времени для занятий. Да так, чтобы излишне не обременять своей персоной никого из живущих с автором в одном быту. Для некоторых это важно – не обременять.
*
Постепенно обретаешь что-то вроде умения находиться «в работе» в самых разных жизненных обстоятельствах. Это умение позволяет как-то находить приемлемые варианты совмещения самых разных жизненных функций с авторской работой.
Прежде это умение никак не давалось. Зато теперь меньше напрасной лихорадочной суеты, раздражения на повседневность, на разные бытовые или служебные отвлечения от писаний и прочее.
Всё в бытовой повседневности воспринимается, если не как должное, то хотя бы с пониманием того, что это, во-первых, что-то неизбежное, а во-вторых, пренебрежение презренным бытом может повредить самой работе, так как в жизни не может быть ничего бесполезного для полноценного понимания, о котором больше всего печёшься.
Это оказалось возможным – научиться, находясь в разных положениях и ситуациях, продолжать главную – душевную, словесническую - работу почти неотрывно. При таком отношении можно делать что угодно – ходить за продуктами, ехать в трамвае, выбрасывать мусор, сидеть на совещаниях, чистить картошку – и при этом находиться внутри той главной  заботы, которой живёшь.
Как-то добился этого от авторско-человеческого аппарата.
И всё постороннее писаниям уже будто не кажется чем-то лишним, ни на что не годным, мешающим.
Наверное тут ещё сказывается убеждение в том, что мир нельзя оставлять ни на мгновение, нельзя отгораживаться от него даже для самых, казалось бы, высших творческих свершений. Нельзя обижать этот мир презрением, нельзя важничать перед ним и перед живущими в нём повседневными людьми.
И вообще нужно быть скромнее и незаметнее в этом большом, живущем насущными заботами мире. Всяким там авторам.
*
- Надо высыпаться.
- А когда работать?
- Я бы сказала…
- Нет, не говори!
*
«Гений и злодейство…» В пушкинском смысле - о творческом человеке. Очевидная вещь. Простая и понятная.
А если это в быту? А если посуду за собой не моет? Злодейство это? А если злостно не моет? Ещё что-то на бытовом уровне. Можно ли применить к нему формулу «Гений и злодейство…»?
Это тема для размышлений из той же серии, что и «Дырявые носки Бетховена».
Воображаешь иногда свою жизнь без одного обременения, без другого... Выкраиваешь в своём воображении некий облегчённый вариант авторской жизни - жизни без всех тех повседневных, обыденных забот, которыми живут все кругом... Не участвовал бы в той бестолковой суете обыкновенной смертной жизни, отвлекающей от сосредоточенного «творческого труда». А что? Жизнь ведь большей своей частью вязнет в быту, и мы часто изнываем и ропщем от его неотвязной нудительности.

Так вот должен ли автор прикладывать максимум усилий, чтобы освободиться от всего мешающего «творить»? Вопрос, конечно, праздномысленный. Ответ на него давно известен. Кто ж тебе позволит такое! При всех твоих стараниях! Если ты, конечно, не Моцарт или какой-нибудь ещё «избранный, счастливец праздный, пренебрегающий презренной пользой»!

В любом случай всегда знал, что нельзя отгораживаться от бытовой реальности, от её самой рутинной повседневности, какой бы она ни была невыносимо утомительной и беспросветной. Отказ от этой части земной прижизненной работы человека приводит к искажению смысла того, чем занят автор, приводит к фальши, к неправде. И вообще - отпихивание от себя всего, что связано с ответственностью за кого-то или за что-то в этой жизни – мерзко.
*
«”Бродячая собака”. Это, оказывается, литературное, более литературное понятие, чем предполагалось. «Бродячая собака» - это когда нет места для работы, и ты вышагиваешь по городу, не зная, куда приткнуться. От усталости тупая голова, слов нет, блокнот пустой. Толпа равнодушна, лица не вдохновляют, мир неинтересен, жизнь страшна». 
*
«Слишком сложно живёшь», - вдруг как замечаешь.
«А как тут упростить!»
А сложно ли?
С одной стороны, живёшь вроде как сложно – с придуманными для себя невиданными в обычной жизни головоломными авторскими заботами и беспокойствами, а с другой стороны внешняя канва жизни ничем не примечательна, совершенно примитивна. Ничего излишнего, занимательного, поразительного... Наверное, не хватает широты натуры для какой-то более интенсивной, яркой внешней жизни.
Так сложно или примитивно живёшь? Как оценить?
*
Выключил автора. Отключил на ночь.
Сомнительно!
*
«Автор побеждал человека в нём».
Сказанул! Наталкиваешься на интересный вопрос: человек в авторе живёт или автор – в человеке? 
*
Только иногда кто-то поднимает темы, касающиеся взаимоотношений автора и повседневности.
Вадим Паустовский:

«Когда он оставался за письменным столом, он считал себя вправе восстанавливать своё подлинное "я" и начинал жить литературной жизнью (а значит, для писателя – истинной). Тогда и рождалась "Повесть о жизни", где герой скитается один (пусть и обрекая себя на страдания и одиночество), а воспоминания о жёнах лишь воплощаются в преображённых образах любимых женщин».

Замечательная формула. Годится для прозаиков. Поэтам в этом отношении много проще. Они обходятся без больших полотен, где по законам жанра всё должно быть взаимоувязано и быть как бы зеркальным отражением жизни. В поэзии всего этого не нужно. Никаких таких ухищрений не требуется.

Это тема, которая всегда была интересна. Романтические истории в книгах и прозаическая жизнь в повседневном быту. Что автору можно, а что нельзя? Как разные авторы решали в своей жизни проблемы совмещения книжного мира и семейно-бытового?
Иногда в биографиях авторов можно встретить совершенно забавные истории на эту тему.





Театр
Взгляд за кулисы. На сцене - пафос, выспренность, выпрыгивание  из штанов. За сценой - холодный цинизм. Лицедейство кончилось.
Когда на сцене апофеоз, весь зал в полугипнотическом трансе, в экстазе, на глазах актёров и зрителей неподдельные слёзы, ещё мгновение и встанут, чтобы петь «Интернационал», в это время за кулисы со сцены выходит актёр, ещё как бы потрясённый, ещё будто не стряхнувший с себя наваждения от общей игры, от всего этого пафосного действа… И мы по каким-то неуловимым искоркам во взгляде, по микроскопическим движениям лицевых мускулов, по походке и прочему видим, что всё это неправда, лицедейство. Неправды-то было с  маковое зёрнышко, ещё сам её носитель, как только что инфицированный больной, не знает, что он болен, но этого достаточно, чтобы ложь выжила, размножилась, передалась на всё  окружающее. Не холера, так чума, не чума, так СПИД. Нетленная ложь, неизбывный абсурд жизни.


Путеводители
Состарившиеся поэты. И постаревшие люди. Зарытые в жизнь. Зарытые жизнью. Острословы. Неутомимые. И будто их жизненный маршрут уже внесён в путеводители. Путеводитель переиздаётся, дополняется и исправляется, но он всё тот же на протяжении многих лет. И к себе они относятся как к мемориальной ценности. И себя, как путеводитель, уже знают наизусть. Ведут экскурсии.


Успех
Талант, работа, наглость - составляющие успеха. С годами добавляется ещё и здоровье.
*
Не понять, как они оценивали soi-m;me. Считали себя лучше всех или просто надеялись, что им повезёт, и они проскочат в выдающиеся.
Может быть, надо просто ценить то, что в тебе, то, что твоё и ничьё больше. И ни о чём другом не беспокоиться. А там  - как получится.
Да, так, слава Богу, всегда и было.
*
Может быть, это был пик литературного успеха. Те четыре строчки упоминания в литературоведческой статье.
Раньше и такое представлялось пределом мечтаний. И даже вообще не воображалось, не могло прийти в голову. Так, в таком виде! Да еще и вплетённое в некую теорию.
И может быть, это великая насмешка. Эти четыре строчки. Но зато честно, не изменяя собственным принципам, не теряя достоинства. В общем – так, как и должно быть, чтобы не было противно.
Еще раз напоминаешь soi-m;me, что до этого «успеха» было еще безнадёжней.
*
Итальянский фильм 50-х годов «Пуччини».
Какой-то знакомый торговец успокаивает Пуччини после провала «Мадам Батерфляй».
«Не злись! Зрители – предатели. В торговле тоже так бывает. Когда ты думаешь, что они стали твоими клиентами, они больше не приходят. Что ты думаешь! Это те же люди. Ты даёшь им музыку, я – масло».






Как поэт
Пробует быть беспечным и беспомощным, как поэт. Но это страшно. Будто тебя подхватывает течением реки на глубине. Страшно не барахтаться, не пытаться плыть.
Поэт должен быть беззащитным, беспечным, беспомощным…


Хорошая проза
Олег Борисов. Хорошая дневниковая проза. За автором с готовностью идёшь по закоулкам его жизни. С интересом следишь за всеми душевными движениями и мыслями, запечатлёнными на бумаге. Интересен мир, увиденный его глазами.
Не лень было подниматься с ним по старой грязной парадной дома по улице Правды на его четвёртый этаж.
Хорошая проза. Не лень.
И в какие-то моменты: «страшащая близость». Мировоззренческая. И её-то - этой близости, вдруг пугаешься, её-то вдруг будто не хочешь.
По смешной причине. Во время чтения всё время думаешь о том, чем всё это кончается. Тем, чем кончилось у автора. И не кончилось даже, чему кончаться? – оборвалось! Как отрезало. Оторвалось. Шпок! - и нету. На полном ходу. В пылу рассуждений и самообъяснений.


Нельзя
Нельзя быть холодным и ироничным. Это красиво, удобно, весело, безопасно... Но нельзя. Вредно для литературы.


Халтура
Статья в журнале. Халтура. За нахватанностью «образованными» словами - пустота. Они похожи на студентов, прогулявших весь семестр, а потом за ночь «пробежавшихся» по материалу и идущих на экзамен. Та же пустота, чуть прикрытая дырявым забором слов. Они не жили этими проблемами достаточно долго. Просто нагличают, весело и нахально смотрят в глаза экзаменатору. Им нужно «спихнуть» предмет - написать статью.


Жизнь в космосе
Автор так же чудоподобен, как жизнь в космосе. Существо прихотливое. Бессчётное количество условий. Да и при соблюдении всех условий это останется чудом, то есть чем-то рационально не объяснимым. 
Как зарождение и существование живого на куске прежде безжизненной материи. Никакие научные слова не могут заполнить эту пропасть.
Вот горячая как солнце материя охлаждается, охлаждается… Вот она уже достаточно охладилась и всё же не сделалась такой же холодной и мёртвой, как всё кругом...
Мёртвое горячее солнце, мёртвая холодная луна. И где-то в промежутке – чудо.


Спец
Другого способа преодолеть весь этот разлад не видишь...
Вспоминаешь А.А. Специалист по истории литературы. У специалистов в любом деле, есть, кажется, что-то несокрушимое в их психическом устройстве. Что им все эти катаклизмы, когда у них есть их дело! Они в нём как за крепостной стеной. Трудно вообразить того же А.А. мрачно размышляющего о «судьбах мира, сползающего в пропасть». Он только что весело, легко, изящно пробежался по истории «вопроса» от Гераклита до Сапгира и Франчески Бабашкиной из Донецка. После невразумительных, мучительно воспринимаемых выступлений других желающих высказаться А.А. слушаешь чуть ли не с восторгом, настолько у него всё продуманно, ясно, богато идеями, которые родились, отнюдь, не тут же, импровизационно, к случаю. Чувствуется, что он «у себя дома» в тех вещах, которые излагает. Он лёгок, всё у него в голове, на языке, он готов в любую минуту, и сколько угодно, и в любой последовательности, и с разной степенью подробности и углублённости... Отговорил, улыбнулся, слушая детский лепет «оппонентов» и тех, кто вообще не врубается, соскучился и вышел на воздух. Покурить, хлебнуть пивца. Достоинство мастера, спеца, тихое, неброское - только для тех, кто «понимат». А.А., которому неинтересны «общие вопросы миропорядка». А.А., у которого есть его дело. Дело, которое, бывает, нужно людям. Не всем и не очень часто, но нужно...
А вот «специалист по общим вопросам» Б.Б. Его заботит как раз то, как спасти мироздание. И, может быть, с помощью литературы. Потому что «другого способа» он не видит. Литература или что-то близкое, духовно-энергетическое, «посылающее сигнал» в то одно на всех, как говорят, духовное пространство. Не материальное, не чисто книжное, писчебумажное, воздействие, а какое-то только предполагаемое, едва осознаваемое, но ощущаемое, пафосное, порождаемое, может быть, только нашим горячим желанием. Как молитва. А литература при этом - это то, что получается само собой, из отходов основного духовного производства. И, кажется, что некогда становиться только узким специалистом, как А.А., некогда находить подтверждения своим мыслям в истории литературы. Тем более, что история ничему не учит. Можно знать, как А.А., что что-то уже на самом деле было, но от этого знания никому не легче.
И, в итоге, склоняешься к тому, что сейчас надо что-то делать.
Ощущение потребности пафосного воздействия.


Убожество
«Убожество». Слово для его писаний. А для их писаний? Нет, конечно, не убожество. О них ничего подобного не скажешь. Они солидные, обстоятельные, уверенные в своём знании всего, что нужно,  про свой бизнес. У них всё при деле, всё на своём месте. Не к чему придраться. И их много. Их больше всех. И не знаешь, что с ними делать. Куда весь этот дородный глянец их обложек, размашистость и развесистость их писаний употребить.


Некому давать
Некому давать Нобелевскую премию. В начале и примерно до середины века были. А теперь таких нет. Один Солженицын, да и тот уже получил её. А все прочие... Что-то случайное, необязательное, мелкое, дутое. Ушли великие. А их на хозяйстве оставили. Охранять Литфонд и дачи в Переделкино.


Барды
Барды. Условный мир. Песенный. Они в нём живут. А иначе не бывает. А иначе как? Все так. Кто подмешивает к жизни литературу. Литература сжирает сознание, подменяет собой реальное ощущение мира.
А те, кто не «подмешивает»? У тех просто - «устное-народное-блатное-хороводное». Творчество.


Жалоба
Он пишет жалобу. Пишет вдохновенно, ночь напролёт. Жалоба в «соответствующие инстанции» становится похожей на речь старорежимного адвоката. В ней изобилуют риторические обороты, цитируются литературные классики, известные психиатры, моралисты, мыслители. Он упивается написанием этого текста, формальная суть которого сводится к чему-то совсем элементарному. На бытовой почве. Он пишет жалобу, чтобы жена прочла её. Вместо дела у него - литературное тщеславие.


Они ушли
Они ушли. Им больше нечего сказать. Их тени корчатся в сознании бесчисленных читателей. Историки и литературоведы перемывают их белые косточки. Они и там ничего не знают. Потому что ничего нельзя знать. То, что там, - это очередной обман. Или вообще ничто. Им нечего сказать. Их ирония, их гениальность, мудрость, спокойствие, всезнание – блеф или заблуждение. Сознание не достаточно инерционно, чтобы они не успели перескочить со своей мудрости и умиротворенности на ужас, отчаяние, беспомощность, чтобы они не успели понять хоть на краткий миг, что всё это – театр, пустая оболочка, зоопарк, террариум, Земляриум…  Глаза – долу. Закругление судеб. Смирение. Вздох бессильного облегчения. После оргий, дерзостей, страха, презрения к себе… Они делали вид, что ни о чем таком не подозревают. Как собака, полает – и лезет в конуру. Обиженная. Так и они – облаяли космос, звезды, холод пустоты…


Чеканка
Самодеятельные художники. Жалко их. Беспомощных. Они ничего не поняли в том деле, которому отдали столько сил. Не жалко настоящих мастеров. Не так жалко. Им награда – то понимание, прикосновение к тайне, к чему-то высшему в их ремесле, в жизни. А этих наивных, полубессознательных чеканщиков, гравёров, живописцев, скульпторов, авторов  – жалко. Они как обманутые дети.
Все взрослые – обманутые дети. Их обманула жизнь. Почти всех. Исключения - те, «кому было дано» и уж безнадёжные деревяшки.
От бардов не хочется так просто отмахиваться. Что-то важное было в них. Они вместили в себя самым естественным и достойным образом то прекрасное, человечное, что помогало противостоять вездесущей казёнщине, пытавшейся командовать всем на свете в 50-80-е годы.
И у бардов было их дело в основной, не-песенной,  жизни. Они ни на  что особенное не претендовали в этом своём бескорыстном самовыражении.
Такое впечатление, что бардов в 80-е потеснили рок-ансамбли. Но эти уже ничем другим, кроме своих песен, заниматься не хотели. И они стали много о себе понимать.


Парсифаль
Невинный, наивный, неискушённый…
Приехал. В город П.
Но никто не вручает ему копье Грааля.
Наверное потому, что копье положено отбирать у злого волшебника. Как-бишь его?


Из пустоты
Не из «сора» даже... Из пустоты. Из пустоты наполненной музыкой.
Периферийное сознание. Музыка уводящая. В безлюдье, в пустоту.
N., двумя пальчиками брезгливо перебирающий грязное белье жизни. А NN радикальнее  N: он и прикасаться не хочет.
Возможна ли хоть что-то при таком подходе?
NN не знает. Он живёт так: ходит по ночному городу, среди человеческого жилья, мимо горящих окон... 


Авторский обман
*
Авторский обман. Не нарочно. А просто по своей природе, по обстоятельствам. Он не думает, что обманывает. Может быть, он верит в то, что пишет. Обман – когда по произволу, по своим теориям. Головным. В нарушение всех законов физиологии, психологии и т.д. Раньше ещё одна была причина нарушений естества – идеология.
*
Хулиганство. Вроде как всё можно. Никто ничего не запрещает. Кроме самого себя.
Постоянное нахождение в положении полной, ничем не ограниченной свободы, так сказать,  самовыражения.
Где-то в этом прячется иллюзия, обман.
Это как разувериться в высоких чувствах. Заподозрить их.
Обман умеет прятаться. Он и прячется. В глупости. Глупость подводит.
*
Авторский эксперимент. Экспериментальный авторский проект.
Ничего не стоит между автором и текстом. Никаких условностей, обязательств, целеполагания...
И старое – «никто не указ».
Возможно ли при таких условиях что-то сделать? Возможно ли вообще что-то делать?
Откуда-то вдруг – сомнения!






В поезде
К.Р. в качестве автора. Весь вагон спит. Все, кроме него. Он и должен не спать. Вместе с пьяницами, бомжами, проститутками, милиционерами, проводниками…
По вагонам дольше всех ходят «бритые затылки». Им все что-то надо. Может быть, осуществляют то, ради чего все их мытарства по вокзалам, поездам, рынкам… Их ящики, коробки, мешки надёжно хранятся. Впереди почти двое суток беззаботной жизни. Можно расслабляться. В ресторане можно небрежно доставать купюры, взаимоугощаться, без конца говорить «за жизнь»…
Не спят бритые затылки, проводники, милиционеры, авторы и пассажиры, ждущие прибытия в Могилев.


Медицинские ассоциации
Плохо чувствует себя. Воображает, что в положении. Ждёт новую книгу. Хорошо бы. Тогда можно и потерпеть. А что если это другая болезнь?


Лирический дар
Неглубоко. Эскизно. Лирически. Совсем не больно. Н.Н. по-другому не может. «Лирический дар». Придёт другой автор, который, напротив, будет мучить себя и своих читателей своими писаниями, и будет говорить только об «этом» и так, будто ничего другого и по-другому не свете не бывает. Миры, будто не существующие друг для друга.


Реплика
«Стихи. Они думают, что это “витиевато”. Со времён Б. Ахмадулиной это не возбраняется. А на самом деле это косноязычно».


Мещанская среда
Творчество и «мещанская среда» - условно говоря.
Авторы. Они вляпаны в разной степени в эту среду. Вляпаны, впаяны, живут в ней, как живут в воздухе. Живут, стараясь не замечать. Живут в своём идеальном мире. Живут по-шпионски, как в чужой стране, стараясь себя особенно не выдавать. Чтобы не обидеть аборигенов. Чтобы те не сняли их с довольствия, которое они, может быть, и отрабатывают, но ведь – шпионы, другая порода, раса, кто их знает, что удумают…
Редко кому удаётся встать на их точку зрения, взглянуть на мир их глазами. Они загадочные существа. Понимал ли их М. Зощенко, к примеру, или всё это сатирические домыслы?


В авторы
*
С выдающимися способностями в беллетристические авторы не идут. Общее во всех авторах: всегда – какая-то недоделанность. В чем-то. Без неё  в авторы не идут. «Нормальные» ребята занимаются другим делом.
*
К «неделанию» надо привыкать с молодости. Просто стараться ничего не делать: нарочно заваливать дела, тихо уходить в сторонку, оттаскивать себя любыми способами от работы: самоуговорами, обманом, отрицанием здравого смысла, отрицанием реальности…
И тогда, в конце концов, когда ты станешь твердокаменным белоручкой из тебя при наличии всех прочих необходимых качеств может получиться толковый автор.
Его орудие труда - перо. Ни лопату, ни ружье… в руки он не берет. Словом, словом! «Глаголом!»
*
Писательский вариант. Или полуписательский. Что-то жалкое, не полуписательское, а полусумасшедшее.
Он решил на первое место в жизни вывести своё авторство.
Но всё ведь теряется в неопределённости, в виртуальности, в зыбкости оценок и самооценок. Короче…
*
Читая некоторых авторов, он радовался, что тоже не ввязался в литературу.
И не то что хватило ума, а просто Бог миловал.
*
Некий литературный журнал. Разочаровывающее многословие. Не в состоянии что-то уловить за этим потоком слов. Какое-то недержание речи!
«Выдающаяся» проза. Выдаётся вдруг вся дурость, которая до того пряталась в недрах автора.
Это давно отмеченный эффект – проявление дурости с помощью печатного текста. Вот некий человек, с ним знаешься по работе или просто так, но он вдруг решил раскрыть душу с помощью печатного текста и… И всё выперло! То, что век бы никто не видел и не догадывался о его существовании.
Вот этот, например, твiр выдаёт пошлодуру. Лучше бы ничего не писала! И тем более - не лезла в печать.
На самом деле это удручает. Что-то хорошее окрыляет, а это вгоняет в тоску. Кажется, что литература кончилась.
А ещё думаешь, как обманчиво может быть авторское представление о своих трудах!





Умение
Это не простое умение «рассказывать». Это умение видеть не одни только сплошные будни и обыкновенность. Умение видеть «несплошность» буден. В этом смысле только у авторов «нормальное» зрение. Остальные – дальтоники. Все у них сливается в одно сплошное беспросветное пятно.


Гении
Они ускользают. Они не могут оставаться со всеми. Они неуловимы. Их никогда не поймать.
А остальные? Что-то находят и потом сидят в этом всю жизнь как в крепости. Обороняются. Защищаются. Вербуют с пафосом себе сторонников.


Галя
Галя - дворник и поэт. Присела, прислонила к скамейке метлу. Задумчивая. Смотрит в пространство перед собой. Сигарета. Копошение стихотворных слов в голове...


Ника Турбина
Как она все испортила! Может быть, первое, что надо внушать авторам ещё в самом начале, - не портить, постараться не испортить своей жизнью те прекрасные создания, которые явились в мир через них. Авторско-жизненная игра не должна повредить тому, что уже появилось на свет. Это их дети. Теперь уже нельзя жить как раньше, надо делать поправку на «детей», в каждой ситуации стараясь предугадать, как это отразится на них.
Сколько таких – не выдержавших испытание, увлёкшихся своим, забывшим о своих чадах!


Три автора
Лев Николаевич, Фёдор Михайлович, Николай Васильевич свернули под конец жизни к публицистике, часто воспринимавшейся современниками, не говоря уже о «продвинутых», резко поумневших потомках, как что-то реакционное, «охраняющее устои». Так оно и есть. И реакционное, и «охраняющее устои», и много ещё чего.
А ведь это всего лишь проявление в художнике и в просто нормальном человеке стремления к положительному, созидательному, пусть даже на основе того скудного материала, который давала действительность, объяснению этого мира. Конечно, это самообман, иллюзия. И всегда будет тем же. Но как понятно это нетерпение в человеке, особенно к концу жизни, дать во что бы то ни стало положительную теорию, найти твёрдую почву среди хаоса отрицания, ненависти, разрушения.
Годы и усталость. Это и у Л.Н.., и у Ф.М., и у Н.В., с их страстью, с их желанием обнять весь мир, всю землю, с их стремлением ворочать пластами истории, судьбами народов, с их объективностью создателей, а не просто наблюдателей, созерцателей. Беллетристов.


Молодняк
*
Этот юношеский транс. Ничего не принимают в расчёт, кроме своего озабоченного собой сознания - строящегося, вспучивающегося на дрожжах жизни. Они не держат этот мир на плечах. Как и положено молодым. Они только добавляют проблем старшим. Самоутверждаются. Но только в каком-то своём внутреннем мире. Потом только в них начинает просачиваться реальность.
То, что они пишут… В жизни все так изменчиво, что нельзя сказать, кто из них останется, а кто не перейдёт эту черту от транса к пониманию, к боли, к непрекращающемуся беспокойству, к горечи, к сомнениям, к страху…
*
Хотят стать профессионалами, становятся профессионалами. Их принимают на литературную фабрику.
У них есть творческий потенциал. У них впереди ещё много молодой жизни. Они готовы глотки рвать, доказывая, что с литературой всё в порядке.
Сколько ещё они должны работать, мучиться, отчаиваться, вдохновляться и опять впадать в уныние, прежде чем всё в них переродится, и они превратятся сначала из прожорливой гусеницы в куколку, а потом, если даст Бог, и в бабочку!
Они должны внутренне стать совсем другими – не теми, какими они начинали свою словесническую деятельность. Представляется, что в новые литературные времена другого способа что-то сделать нет.
Эти мальчики и девочки со светлыми лицами, с прекрасными, трогательными представлениями о литературе, о мире, с их порывом к прекрасному... Они все должны заматереть, стать уродливыми, с тоской в глазах, с отчаянием в душе... И тогда... И тогда, может быть, из кого-то что-то получится. Они что-то поймут! Без этого мучительного пути понимания в любом случае ничего не выйдет.
Это всё известные вещи: «Достигается потом и опытом безотчётного неба игра».
Но пусть работают! Пусть стараются! Пусть нарабатывают этот опыт! Мнут свои души, выматывают их в работе со словом...
Будущее загадочно. Никто о нём ничего не может сказать.
Сколько уже прошло и ушло в небытие! Они тоже надеялись, питали иллюзии, хотели быть на острие времени...
И что? И ничего, и ничего...
*
«Встреча с молодыми писателями. Пестуют. Как молодых механизаторов, молодых животноводов, молодых учёных…
Литература – отрасль народного хозяйства.
Начальство будто заодно с ними. И даже как-то над ними. Будто всё в их руках. До всего в их царстве-государстве им есть дело. А эти молодые? Хорошо, если в них накопилось уже достаточно цинизма не воспринимать это серьёзно, не становиться во фрунт».
*
Самоуверенность, глупость, бесстрашие – может быть, это то, чем берет молодость. По своей природе. Это то, что утрачивается. Или, как глупость, прячется от посторонних.
А должно быть «до Феньки».
*
Давнишний приятель Егорова. «Молодой автор». Когда-то совсем молодой, теперь уже не очень.
Егоров поинтересовался его последними изделиями. Не интересовался, не интересовался, а тут зацепился взглядом за его имя в журнале «В.» и пробежался по небольшой подборке как бы стихов. Без рифмы, без знаков препинания, может быть, слегка ритмизированных, с неясным смыслом... 
Поэт! Он не меняется с годами. Не сдаётся. Его продукция не становится менее жёсткой, модерново-жеманной... Лет десять выдаёт нечто подобное.
Не уступает простоте.
Куда до него старогоршковому валенку Егорову! «Не подшиту, стареньку».
«Немного противно», - объясняет свои впечатления Егоров.
Его почему-то огорчают эти впечатления. Они будто касаются и его самого.
Эти постаревшие мальчики... Ничему не научившиеся за годы. Застывшие в своём безжизненном творчестве. Не вдохновляющие. Навевающие унылое недоумение. Хочется как-то освободиться от этого морока, переключиться на что-то не столь безнадёжное. Хотя бы на обыкновенную повседневную реальность, с простой жизнью людей, не имеющих привычки запирать действительность в подобные словесные конструкции.
*
В кино, в театре, в других художествах... Там всё может выглядеть таким же бессмысленным, как и в литературе. Приходят новые люди. И они должны преодолеть какое-то пространство бессмысленности, неверия, отвращения, прежде чем выйти на простор осмысленности и понимания чего-то в своём деле и даже больше того – в понимании жизни, в понимании мироустройства. Те, кто в профессии через это прошли, тем открываются невероятные вещи.
Не надо объяснять, как это трудно.
*
Сетевой журнал. Никому не известный. Таких наверное очень много.
Как не потеряться в этом безбрежном море-окияне словесности!
Можно же ничего не замечать, ничего не читать, никого не признавать.
Сбиваются в стайки литературного планктона. Или в рыбьи косяки.
Вот и этот журнал… Что? Кильки натуральные в собственном соку?
*
Литературные журналы в современной абсолютно свободной России. Авторы высказываются будто бы в высшей мере. Некоторые с молодым задором. Замечательное, казалось бы, время полной свободы для высказываний. Было бы, что сказать читателям!
Вот с этим проблемы.
От этой безграничной свободы появилось ощущение пустоты. Литературные опусы, высказывания и суждения авторов в них - часто дутые, наполнены только пустотой.
Впрочем, никто никого и не слушает.
«Большой взрыв», случившийся в 1991, году рассеял литературные силы, и теперь всё летит в пустоту. Разлетаются. Туманностями.
*
Формалистическое бормотание. С важностью, с серьёзностью – не переваренные, необработанные, не оприходованные как следует импульсы словотворчества.
Молодые, приписавшие себя к литературе, и надо как-то соответствовать. Потом они скисают. Им странным становится это занятие. 
*
«Безопытная» молодёжь. Кажется, что как бы они ни пытались, у них ничего не получится.
А у Лермонтова? Получалось? Но тут, наверное, был какой-то ранний душевный опыт. Откуда-то он взялся! От гениальной души?
*
Сайт одной многогранной личности.
Проза. Ничего сразу не поймёшь.
«Мне любопытно, как устроена жизнь. Я сама задаю себе вопросы и сама ищу ответы на них».
В её живописи, которая тут же демонстрируется,  тоже что-то весьма неопределённое.
И только о стихах можешь что-то сказать:  «Нечто необязательное. Вата, опилки...»
Строго судишь. Как отмахиваешься.
Почему-то не веришь в «интенсивных» по жизни. Жизнь не интенсивна. Её надо прожить во времени. Как солдат в царской армии должен был отслужить двадцать пять лет. А тут эти скороспелки пытаются себя преподносить как нечто законченно ценное!
И стихи.





Проблемы
Они бодры. У них есть время на всё. На книги, на писания, на сон. В этом их состоянии у них совсем другие проблемы. Они живут этими проблемами. Эти проблемы не обременительны, стильны, легкобросаемы, легко заменяемы…
Это особая порода.
В тёплых южных морях есть коралловые рифы. С их разнообразной, красивой, привязанной исключительно к прихотливым внешним условиям флоро-фауной. У них и проблемы «коралловые».
А есть ещё мутные, мрачные водоёмы северных широт… И лужи.


Устройство мира
Автор. Он пытается копнуть, а там под тонким слоем мягкого и живого – стальное железо, твёрдое и скользкое. И, может быть, в устройстве этого мира так и задумано:  невозможность проникновения под капот этого мира. А то ведь разберут, а собрать не смогут.
Только что-то плоское и неглубокое. Что мы и имеем. Несмотря на важничанье.


Иллюзии
Бергман, Тарковский… Всегда дразнили. Всегда порождали иллюзии…
Равно как и литературные авторы. Вели как на верёвочке.


Облегчение
Встречаются иногда книги, прочитав которые, думаешь  с облегчением, что сам-то ты, слава Богу, не писатель!
И будто избегнул некой опасности. Идёшь себе по улице среди прохожих – среди таких же неповинных в грехе писательства людей - и радуешься.


Власть над этим миром
Автор поднимает голову, видит окна домов, жёлтые обшарпанные стены, дымовые трубы, ещё выше -  серенькое небо. Ничего особенного. Но автору кажется, что у него власть над этим миром.


Афиши
У них работа, им надо успеть, с них спросится… Беллетризм и прочие каторги. Смотрят с афишных плакатов. Им надо жёстко стараться.


Приговор
Его беллетристический «Сборник» вымазали недоумением. И он не знает продолжать или не продолжать его исправление? Вроде как ни к чему. И вообще всё это «сборниковое» творчество кажется чем-то устарелым. «Так писали…» - он даже не знает, кого оскорбить такими писаниями.
То, что в них есть, так сильно закопано. Кто ж будет выискивать? Роясь. Ведь ничто не стоит на месте. И жизнь спешит. И эти простые пешеходы из рассказов «Сборника». Им самим это было бы неинтересно. Куда уж с этим? Ничего нового не сказал. Ничего несомненного. Про старость, про потерянность, про неизвестность, про быстротечность, про проскальзывание во времени, про странные разновидности чувств… Такое ощущение, что Господу Богу больше не нужны такие жалкие людские самооправдания. И его доверие к словам уже утрачено. В этом главный приговор литературе. Дело не в том, что читатель не тот, автор захудалый, что время не подходящее… Не для кого писать. Бог устал от нашего трёпа. Он еще раздумывает, что с нами делать, ходит по кабинету, заложив за спину руки, и думает. Как судья перед вынесением приговора. Слушания по делу уже закончены, прения сторон завершены, все свидетели выступили… Остался приговор.


Некоторые авторы
Они не ставили цель изменить этот мир. Не ставили таких примитивно нелепых в своей обобщённости целей в своём творчестве. Реагировали на мир. Правильно реагировали – так, как и должен реагировать умный порядочный художник. Правильная реакция. Своим искусством, своим поведением. И это всё.


Положительный пример
«Восторженная интонация», - думаешь, что в нем не так в этом юбилейном поэте? До семидесяти - восторженная интонация, «положительность» жизненной позиции. Он как ветеран - просто обязан воспитывать подрастающее поколение на своём бодром примере, на своём положительном опыте, на своей неунываемости.
И все это, конечно, по большей части рифмоплётство.


Авторский подход
Авторски смотришь на всё. Совсем другой жизненный интерес. Будто сопричастен Божьему замыслу. У Него не получается – автор тоже виноват. Это ведь он не может придумывать за людей выходы из жизненных ситуаций, не может объяснить, как устроить мир, чтобы в нем жилось более-менее сносно.


Процесс
Пишет, отрываясь от себя…
Пишет, с трудом отрываясь от себя…
Пишет, далеко отрываясь от себя…
Пишет, с трудом далеко отрываясь от себя…


Поэты
*
Жизнь, будто привязчивая бродяжка, поджидает его у каждой забегаловки, у каждого дома, куда его заносит нелёгкая в течение дня. Жизнь поджидает его. Они идут, как приятели, дальше по улицам. Ни о чем не говорят. Он на неё не обращает внимания. Она и так всегда под рукой. Привыкла к своему униженному положению. Собачонки. Он поэт. А она кто? Просто жизнь.
*
У них все на свете заменяет эта  способность - писать стихи. Это очень удобно!
*
«А я любил изодранную в клочья, исхлёстанную ветром темноту...»
Тайнопись поэзии.  Приблизительные – «поэтические» - смыслы и откровения. За которыми только угадывается реальность. Которую надо опять и опять угадывать.
Посвятили  жизнь переложению в стихи своих переживаний.
Вот занятие!
И это им дозволено! И они гордятся этим! Считают себя избранными! Особыми!
В данном конкретном случае не имеешь ничего против.
*
Красива. Какой-то внутренней молодостью.
Это красота от осознания себя поэтом.
Потом это почти уверенное знание как будто забывается, заменяется, стирается…
И нам видна просто старушка.
*
Многословные поэты. Это даже ужасней многословных прозаиков. Прозаикам хоть положено кирпичи писать, но Поэты! Откуда столько слов! Что ещё можно такого – столько – наговорить!
Нет, говорят, говорят! Утоляют свою страсть к стихотворному бормотанию! Которое мало кто, кроме них самих, когда-то прочтёт.
*
Жизнь корёжит автора. А эти – красивые поэты! Молодые, талантливые, красивые... Играющие в поэзию.
Что они могут понимать!
*
Дама. За пятьдесят. В автобусе №74, сидя посреди переполненного  салона, сочиняет стихи. Записывает их крупным неровным почерком на лист машинописной бумаги.
Одну - верхнюю строку - удалось подглядеть:
«Однажды берёза газонная…»
Может быть она юмористка?
Сочинила три строки четверостишья, над четвертой задумалась и спрятала свою бумагу в полиэтиленовый пакет, лежавший на коленях.
Надо бы проверить, может быть, эта строка увидела свет Интернета.
*
Ещё в самом начале они отнеслись к писанию стихов и всего прочего всерьёз.
Они замкнули себя в эту скорлупу серьёзности и ответственности.
Это серьёзный и ответственный шаг. Только об этом долгое время не догадываются, не осознают в полной мере.
*
«Он поэт, только стихи не пишет. Не стиховой. Не стишочный».
*
Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский... Знаменитая троица. Как-то не нажили чего-то такого, что подняло бы их на высоту великих предшественников. Не умудрились.
Ступеньки творческого роста вели, вели их, но так и не привели на вершины.
Окучивали себя, свои полудостижения.
Они ли не дотягивали? А может быть, времена «поэтические» закончились.
Или всё вместе.
Маститые, выдающиеся, популярные, известные…
Что-то не случилось с ними.
И все это знают, все это видят. В том числе, видели и они.
Литература жестокая, немилосердная вещь.
К Мориц и Рождественскому более тёплое отношение.
Тут ещё Бродского бы куда-то пристроить. В эту систему рассуждений.
И у Мориц и у Бродского ищешь не поэтических красот, а совпадений в каких-то мировоззренческих вещах.
Поэзия и мировоззрение, миросозерцание у них, конечно, неразделимы. Это одно целое. Одно подпитывает и подкрепляет другое.
*
Он «стишочник», а не поэт. Не хватает какой-то внутренней, глубинной душевной добавки к творчеству.
Так кажется.
Такие, как он, этим пренебрегают. Считают, что этого нет в природе.
Странные ребята.
*
Поэт.
Совсем простые ощущения: ничем не отличаются от того, что чувствует простой смертный.
Вот он живёт, он молод, хорошая погода, хорошее настроение, рядом с ним девушка…
Но всё это в стиховой форме. Будто упрятано. Или упаковано. И это уже будто другой мир.
Любят запутывать, напускать туману. Поэтического.
*
«”Вы точно поэт, а не графоман?” - спросили его, но он не оценил юмор.
Его прочитанные на узбекском стихи были длинны, убаюкивающе вдохновенны…
Но уверенности в их ценности всё равно не было. Приходилось довольствоваться кратким пересказом содержания на базарном русском наречии».
Откуда это?
*
Поэты. Они знают и понимают в общем-то всё то же, что и прочие граждане. Но они умеют это понимание и знание облечь в поразительные в своей верности и лаконичности слова – так, что все только руками разводят и цокают языками. Ну, и говорят в восхищении: «Поэт!»
*
«Цветаева, Ахматова... Не литераторствали, а испытывали на себе жизнь. А всё их творчество – отчёты по результатам испытаний». 
*
Инна Гофф. Записные книжки. Иногда проскальзывает совписовское: стремление говорить что-то поэтическое.
«Меня нельзя купить, но можно продать», - из её записных книжек.
Это же и в записях Рождественского было. Они постоянно на поэтической службе. Выделяют поэзию.
*
«Чем, говоришь, он занимается? Сочиняет поэзию?»
*
Такой ангел! Невысокая, с серьёзным ликом, сторонится прохожих… На ходу пишет стихи. Из своей ангельской породы вынутые, выпущенные.
В них это как одна жила. Они её разрабатывают, пока она не иссякнет. А кажется, что это будет всегда.
А вообще, как говорил Битов, «… самое трудное – выдумать того, кто пишет».
*
Они сразу «позиционируют» себя как поэты. Для окружающих это такой пропуск в мир странных, «авторских» людей. Со стихами это легче. Предъявляешь себя и свои претензии на авторство окружающим.
Претензия на то, что ты «не от мира сего».
И дальше уже как-то проще. Соответствующее отношение. И уже не так странны разные авторские странности.
Потом даже можно от поэзии отстать, сделаться прозаиком.
*
Самодеятельный поэт Антонова. Случайно разговорились. Подарила свой самиздат на концерте в Капелле. Издано хорошо, а читать почти нечего. Почти. Иногда её будто просветляет. Тогда её не узнать. Будто настоящий поэт прорывается сквозь её псевдопоэтический лепет. Поэт или умный в этом деле человек.
*
Стихотворные удачи... У больших поэтов их больше. Но не бывает, наверное, поэтов вообще без ерунды. Может быть, надо сравнивать только по удачам.
Говорят же о некоторых авторах: «Если бы  он даже ничего больше не написал, то…».
*
Книга Аннинского о поэтах. МЦ и АА.

«…жест отречения: от венца, от царства, от мира, который не подчиняется  … Отрекается и Ахматова: “замыкает слух”…»

Мир им не подчинялся!
Это «неподчинение», открытое, кажется, только поэтами 20 века. Это многое объясняет.
Может быть, прежде поэты и не претендовали на это «подчинение», а потом почувствовали свою духовную силу.
Но вот грозный мир ворвался в их уединённое поэтическое существование, разрушая  всё подряд.
Они бросились противостоять этой разрушительной стихии. Отчаянно, самоотверженно... В поэтическом восторге не имея возможности верно, с должной объективностью оценить соотношение сил.
У многих оказались под руками только самые обыкновенные человеческие силы и ничего более.
Слава Богу, в противостоянии им всегда могли помочь простодушие и достоинство. У кого они, конечно, находились в нужный момент!
Может быть, простодушие и достоинство - это те самые обыкновенные человеческие вещи, которые помогают в отчаянных ситуациях и простым смертным. В этом отношении поэты похожи на обычных людей.
И тогда поэты сходят с Олимпа и говорят простыми земными словами понятные всем вещи.
*
- Стихи пишете?
- Почему стихи! Прозу!
Подставился. Пришлось соврать.
*
Их научили, или они как-то сами сделались поэтами. Тонкоорганизованными сущностями!
Жизнь их била и трепала, и теперь они используют свои поэтические умения совсем не для того, что было в самом их начале. Зло, насмешливо, желчно, с нотками отчаяния и безнадежности.
Это как ангелы, изменившие своей ангельской сущности.
Использование ангельских сил во зло.
Почему такое с ними произошло?





Кляча
Загнал свою литературную клячу. Надо бы бросить поводья и спешиться, но… Страшно отстать от «своих», оказаться в «пехоте».


Роман
Треплют героев, как тряпичные куклы. Делают с ними, что хотят. Роман в два пальца толщиной, и на всем протяжении этой толщины с героями делают самые невероятные вещи. Ковыряются в них, бросают, волочат, сгибаю, скручивают, растягивают, сжимают в комок, полощут в воде, одевают и раздевают…
Как они только терпят!


Писательница
Она, как всякая женщина, всегда знала о жизни много подробностей. Следование за этими подробностями в её книге – всё равно, что стоять, уткнувшись носом в картину какого-нибудь импрессиониста. Разноцветные мазки, красочные пласты – вот и всё.
Ей жалко все эти подробности. Она не может преодолеть в себе этой доскональности.
То, что она ощущает, то, что заставляет её писать, она может выразить только при помощи этого подробнейшего воспроизведение. Если выпадет хотя бы один винтик, открутится одна гаечка, вся конструкция разъедется в прах.
Эти её подробности не раз проговаривались в разговорах. Ну, как без них! Её не поймут без них…
Можно без конца так писать, писать, говорить, говорить… Ни о чём. Так цветы растут. Ни для чего. У них функция такая – расти. Они и растут. Пока живы – растут, тянутся, расправляют листики…
Ей предстоит долгая скучная жизнь писательницы. Она будет писать, писать… А под конец соберёт всё в коробку и сожжёт на поляне перед загородным домом. И у неё после этого будет странная улыбка.


Вера
*
Веришь в слова, в «сочетания слов», в поэтический – дополнительный - смысл, появляющийся в результате словесной работы, веришь в возможность понимания с помощью того или иного сочетания слов…
Веришь, как автор, в возможность и смысл такой работы. Это часть авторской веры.
*
Он автор другой литературной веры.
*
Разновидность литературной веры – вера в свои авторские способности. Без такой веры начинаешь в словесности всего бояться.
В отсутствии веры все разрушается. Из материальной оболочки уходит дух.






Литературный призыв
Талантливые дети идут в авторы. Будто это физика. Талантливые молодые люди. Умные, энергичные, бойкие, образованные… Что-то схватывают. Но всё остальное дают годы. Тягучие, напрасные, бестолковые…
Молодых, талантливых призывают в литературу, ставят под литературное ружье.


Ау!
Они вряд ли умеют претерпевать пустоту. Надо еще знать, что её надо претерпевать, пережидать, как пыльную бурю или грозу.
Они практикуют литературу. Как йогу. Дружно, подбадривая друг друга. «Чтоб не пропасть поодиночке». Они аукаются в лесу. Может быть, им известны грибные места? «Ау!»


Авторские миры
*
Интерес к другим авторским мирам. Из любопытства. А как у них? Открывание книг, иногда, только для этого. Услышать голос, проследить за изгибом мысли, поразиться неожиданности мнения.
Новое качество чтения.
*
Внутренний мир автора. Они внутри такие, как их персонажи. Хотя бы в некоторой степени. Воспроизводят свой мир. Любят свой мир, как часть самих себя, какой бы он, это мир, ни был гадкий. Они не могут держать свой мир при себе. Им надо его демонстрировать.
*
Авторюга ее пугает. Он живёт в выдуманном мире и затаскивает в него живых людей!
*
Иногда понимаешь, как литература, вообще искусство могут вызывать смертельно враждебные чувства между разными авторами. Эти литературные войны похожи на реальные войны, которые не прекращаются и  в обычной человеческой реальности. Есть за что воевать.
Борьба за источники доходов, за внимание государства, за награды и пр. – это что-то вторичное для литературы, о которой вообще стоит говорить.
В случае с литераторами спор идёт между разыми миропониманиями, война творцов параллельных реальностей, в которых каждая из сторон живёт. Не могут договориться о том, чей сотворённый мир более адекватен подлинному.
И при этом все эти литературные миры... До чего они, даже в лучших вариантах, убоги, примитивны, упрощены в сравнением подлинной реальностью!
*
Они создают свой литературный мир. Каждым выступлением, статьёй, книгой... Накапливается их мир.
И постепенно отходит другой мир – другие книги, статьи, выступления.
Новый мир, привитый на старый. Растёт из старого, вырастает из него.
Дерево. От корней до молоденьких побегов.
И это так же незаметно для глаза как незаметно, как растут деревья.
Пройдёт, кажется, небольшой промежуток времени от первого упоминания нового автора, и он, глядишь ты, уже попал под литературоведческое исследование! И уже проводит промежуточные итоги.
Да и то! – в телевизоре он  вдруг оказывается не таким как на обложке изданного когда-то сборника стихов, а уже седым и облезлым. И уже не «молодые листочки», а увесистая дубина.






Что-то ещё
Авторы будто бы не знают, чем всё это должно закончиться. Как и в жизни. Люди. Будто бы им неизвестно, чем это всё может закончиться и обычно кончается. А кончается всё одинаково.
Но литература медлит, замедляет, задерживает, тормозит... В этом весь смысл. И нашей жизни и беллетристики. Будто бы не знают точных ответов на достаточно простые вопросы. Разводят словеса!
Литературе будто нужно дополнительное время, чтобы заново всё проверить и понять. Литература притворяется недоверчивой.
Но медли – не медли, от понимания и от необходимости озвучить какое-то хоть понимание никуда не деться.
Проблема «окончания» в литературных текстах. Физически, материалистически всё и так ясно. Если убран пафос... В хорошем, положительном, полезном смысле слова. Без пафоса наша жизнь – жизнь полуживотных. И конец такой же.
Но от текста ждут ещё чего-то. Какого-то добавочного смысла. Морали. Этого самого пафоса. Особой интонации – на худой конец. Будто бы спасительной.


Сказочник
Красивые истории сочиняет. Думает улучшить этим мир.
Газетчик. Тот же тон простачка, подделывающегося под массового читателя.
Это иногда вызывает бешенство.


Ощущение
Время в напряжении гудит. Вот-вот у мира перегорят пробки.
А они пописывают в сторонке, пользуются своим маленьким уютным мирком.
Рассказывают о тонкой духовной организации человека. Его отдельных представителей.


О «религиозном» подходе
*
Никаких «секретов успеха» не существует. Никакого изменения в работе в стремлении поиметь «успех» не потерпишь. Что бы там ни было! Это уже нарушение внутренних установок, которые только и важны. Как бы там ни было «снаружи».
Это одно из проявлений общего отношения к миру. Как бы там ни было на самом деле с этим миром, надо продолжать понимать его так, а не иначе!
Почти манифест.
Это, в общем-то, «религиозное» отношение к миру. Для «религиозного» мировоззрения неважно, как там на самом деле. Для него важно его понимание, его отношение к миру. Вера в то, что мир такой, а не другой. И пусть хоть что! И слушать не станет.
Желание жить в том мире, который принимаешь, в котором желаешь жить. И в другом мире жить не желаешь!
Такое вот понимание и в авторских, внешнелитературных, делах. Желание иметь дело только с тем пониманием литературы, которое приемлемо. И пусть хоть что!
*
И еще на тему «религиозного» подхода. Он и в этом:
«Есть поэзия, есть морковка на обед... Ахматовский быт. Как-то они свыклись с ним. Гордо и неколебимо. Не вдаваясь в подробности».
Их не сбить с их веры – как бы она ни называлась.
Сколько таких вер у людей!
Живут со своей верой. Хотят видеть этот мир только таким, как им предписывает их вера, а там пусть мир будет каким угодно! И хоть что с ними делай – их уже не переубедить,  не перековать на что-то другое.
Оказывается это всюду и во всем! Такое человеческое свойство.
Вот и они. Ахматова, ОМ... Одноверцы. Не сбить их с их поэтической веры.
Если она, конечно, есть. Бывают же христопродавцы, растриги...
*
Они укрываются в своём мире – в мире, придуманном, организованном ими самими, подстроенном под них.
Конечно, им не нравится, когда неправильная реальность разрушает этот мир, не дает ему спокойно существовать.
Творческие работники так живут. Организаторы мира грез. Посредине реальности. Уверили себя и уверяют других в правомерности такого отношения к жизни.
С каким высокомерием они иногда говорят о повседневной реальности, с которой кормятся, но которая редко соответствует их высокохудожественным запросам и представлениям!
В этом тоже можно усмотреть религиозный подход.





И ещё о вере
Интервью с Битовым 2007 года.
«Существует огромная возможность манипуляции читателем. Ведь человек больше всего боится показаться глупым, несориентированным, отставшим. И те, кто лучше других умеет раздувать щеки, начинают диктовать свои условия всем остальным. Это и есть пиар. Надежда Яковлевна Мандельштам, с которой мне посчастливилось быть знакомым, пишет, что жульничество началось еще с супрематистов.

Они чуть ли не первые предложили игрушки вместо хлеба, вместо искусства.

Сейчас это стало правилом. Критериями стали успех, продаваемость. И наступила первая в России эпоха профессиональной литературы. Профессионалов вообще. Никто и ничего не хочет делать за просто так. Не только для других, но и для себя тоже. Так ведут себя и наши дамы-детективщицы, и уважаемый мной Акунин.

Но достойная ли это позиция для русского литератора?

Это позиция профессионала, а русский литератор — непрофессионал по определению.

Он разгильдяй и мечтатель. Вспомним девятнадцатый век, золотой век русской литературы. Тогдашние писатели не повторили себя ни в чем. Может, потому и прожили так мало, что отказались воспроизводить себя для утех тогдашней целевой аудитории. Они давали образцы, но не продукцию.

Это и есть кодекс чести русского литератора.

Но даже и в двадцатом веке, несмотря на советскую власть, русская литература была литературой развития, а не заработка. Делом чести, а не профессиональной обязанностью.

Хотя почему несмотря? Именно советская власть сыграла положительную роль в этом вопросе. И Чехов, и Бунин, и Горький вполне могли уже жить на гонорары и считаться профессионалами. Советская власть эту тенденцию прервала и вновь повернула литературу в идеалистическое русло, отдалив профессиональную эру на семьдесят лет.

Если человек имеет хоть какую-то нелитературную цель, когда пишет: прославиться, заработать, сделать карьеру, отомстить кому-то — сразу эта ложь вылезает. И сразу человек утрачивает дар.

Столько было прекрасных писателей. И все канули в Лету. От тогдашней ленинградской прозы остались Довлатов, Битов, Попов...
Я тоже не уверен, что все репутации заняли своё место. Вопреки Булгакову, рукописи горят. Кроме текстов нужна еще и судьба. Вот, скажем, «Виктор Вавич» Бориса Житкова. Если бы у этого романа была судьба, он занял бы нишу между «Тихим Доном» и «Живаго». Теперь он станет, может быть, лишь темой диссертаций. И никогда уже не займёт своего места. Самостоятельных текстов нету. Поэтому Солженицына можно понять с его стремлением больше осуществлять судьбу, чем заниматься литературой. Сейчас много хорошо пишущих людей в России. Но судьбы, в высоком понимании слова, у них нет. И по-житейски это хорошо. Не дай бог стране такую историю, чтобы у писателей появилась судьба».

Это как бы описание  в двух словах отношения к литературе, которое как-то естественным образом сложилось в России еще во времена Пушкина и которое сумело сохраниться до наших дней.

По сути – не слишком профессиональное отношение.

И констатация того, что другой русская литература не могла быть.

Это своего рода русская литературная традиция. Она, конечно, сильно затрудняла существование литераторам, которые, естественно, оглядывались на своих предшественников и не могли к своему труду относиться как-то иначе, более прагматично.

В этом и высокое достоинство русской литературы, и её тяжёлый крест.

А какие имена! Какие судьбы!

Есть, что вспомнить, есть чем гордиться. Тем более в нашу эпоху литературного безвременья! Которая все продолжается, и конца ей не видно.

Но вот, с чем не соглашаешься у Битова:

«Вопреки Булгакову, рукописи горят. Кроме текстов нужна еще и судьба. Вот, скажем, «Виктор Вавич» Бориса Житкова. Если бы у этого романа была судьба, он занял бы нишу между «Тихим Доном» и «Живаго». Теперь он станет, может быть, лишь темой диссертаций. И никогда уже не займёт своего места. Самостоятельных текстов нету».

Все-таки Битовым придаётся слишком большое значение известности, внешнелитературной продвинутости... Получается, что только то, что вовремя «прожёвано» временем, имеет значение и ценность. А все остальное  – лишь «тема для диссертаций». Вне зависимости от того, что и как было написано. Это самое: «Самостоятельных текстов нету».

Как так! Значит сами по себе «тексты», то что в них написано, весь этот труд понимания, проделанный автором, сам по себе ничего не стоит, если он не сделался приложением к литературной известности, к состоявшейся писательской судьбе!

В этом проглядывает неверие в высший смысл литературной работы.

А как же без веры! Ведь без неё будешь поминутно впадать в отчаяние, теряя ориентиры в этой каждодневном труде.

Может быть, это у Битого просто усталость опытного, битого жизнью, пожившего литератора.

Конечно, смешно  меряться с ним верой!

Но если взглянуть на все объективно, то даже и без пафосного максимализма, понятно, что ничего, кроме веры, не остаётся. Ничего другого не придумать в существующем положении вещей. И ничего не поменять ни во внешней реальности, ни во внутренней. И на этом надо стоять. Пока стоится.

И то, что говорит Битов,  – это лишнее напоминание о том, что так и есть, что всё правильно.

И выхода другого нет.

Почему-то вспомнилась известная фраза, которую произнёс Йоган Вайс в фильме «Щит и меч»:

«Я предпочёл расстрел за преданность, чем за то, что не сохранил преданности».
*
И ещё о том, что навеяно интервью с Битовым.
Из старой тетради за 1987 год:
«Реально смотреть на вещи. Понимать, что ничего хорошего из этого не выйдет».
Это было ещё тогда написано примерно о том же.
При таком подходе, при такой самоустановке, в самом деле, ничего не должно было получиться. Ничего «внешнелитературного».
И это не упрямство, достойное лучшего применения. Это принципиально. И затвержено годами. Окончательно и бесповоротно.
Это такое понимание литературного труда, понимание сути авторской работы. То самое «необслуживание» населения. Незарабатывание литературой хлеба насущного. Неучастие во всех этих играх.
Остаются, конечно, сомнения.
Было бы лучше, если бы как-то пришли потребность, решимость, понимание необходимости обрести себе место во внешней литературе каким-либо традиционным путём. Путём профессионализации. Внедрение, протискиванием в круг избранных? Было бы лучше писаниям? Написано ли было что-то особенное, что никак не удаётся просто в авторском звании?
Кто ж ответит на эти  вопросы!
Констатация уже свершившегося как факта, не подлежащего сомнению: не предпринимал никогда сверхусилий для  внешнелитературной признанности.
То есть, как в том еврейском анекдоте, даже лотерейного билета не покупал.
Ну, и жаловаться не на кого.






Мерзость
Можно мир изобразить мерзее мерзкого. Экранизировать, к примеру, милицейскую хронику. И ничего человеческого туда не пускать.
Вот так же и у этого автора мир искусственно – по воле автора – мерзок. Авторская мерзость накидывается как саван на этот мир.


Достижение
«Все-таки это большое достижение - продержаться в авторах до такого недетского возраста! Продержаться в авторской наивности. Не разочароваться в этой призрачной погоне за словом, чувством, мыслью, смыслом, пониманием... Может быть, эта настойчивость достойна было бы лучшего применения. Эта составляющая жизни оказалась главной».


Достоверное
«Добывание - по крохам - достоверного» - формулирование сути авторского занятия.
Эта достоверность, может быть, сиюсекундная,  но она именно достоверность! Без ощущения этой достоверности в текст ничего не  попадает. И это напряжённая работа.
На поверку, может быть, результат очень незначительный. Но уж что и как есть. Другого не будет. Это принимаешь. спокойно и с достоинством.
Умение находить возможность относиться к этому миру, не теряя  достоинства.
И с достоинством наблюдать за ускользающим временем. Понимая главную задачу в этой авторской жизни: добывание достоверного. Сколько и как получится.
Личная, субъективная достоверность сиюминутного».


Авторские сны
Часть человеческой потребности в сне авторы тратят на свои писания.


Биографии авторов
*
Сборник биографий.
Проскакивают поэт за поэтом. Обзорно. Лирически.
Напрасность словесная. Поэтическо-стиховое говорение, говорение... Горение, горение...
Какая-то напрасность проглядывает в этом обзоре на десяток страниц творческий и просто биографий.
От молодости, от первых опытов - к свершениям, заслугам и закономерному для живого человека трагическому концу.
Все как у людей, только обычные люди - как животные - почти бессловесны, умирают беззвучно, трагедии их никому не видны и не слышны, а у авторов совсем другое. Они озвучивают человечество.
Отговорили. И тишина. Библиотечно-кладбищенская.
*
В обычных биографических очерках все они оказываются не какими-то посланцами высших сфер, избранными для чего-то сверхнеобходимого в земном мире.
Они жили, отправляя своё ремесло литератора. Только и всего.
А казалось бы, каждый их шаг по судьбе  должен быть исполнен эпического смысла. Во всяком случае, в их земной жизни должно было бы быть что-то как-то соотносящееся с их творениями. Ничего этого нет и в помине. Их жизнь ничем не отличается от жизни всех остальных граждан - граждан других профессий, другого рукомесла. Их жизнь, так же как и все другие жизни, состояла из поисков средств к существованию, из бытовых взаимоотношений, болезней, потерь, несчастий, мелких и жалких происшествий... Короче, жалкое зрелище! Может быть, даже более жалкое, чем у всех остальных граждан, так как литература всегда плохо кормила, и они вынуждены были всю жизнь влачить жалкое, унизительное существование, только бы принадлежать к «избранным» - «счастливцам праздным, единого прекрасного жрецам».
Это всегда бросается в глаза обывателю при изучении их биографий. Бытовые биографии никак по-другому не могут преподносить авторов.
*
«...будет мама молодая и отец живой».
Почему-то вспомнилось. Повторяешь и повторяешь. Редкой простоты и проникновенности строки.
Шпаликов, Высоцкий, Вампилов, Венечка Ерофеев...
Горели ярко.
И сгорели быстро.
И конечно, дело не в среде, которая «заела», не в советской власти, которая не давала творить...
Просто они выбрали главной темой в своём творческом самоощущении – тему горения в пламени жизни.
Глупости – привязывать их судьбы к гонениям, непечатанию, интригами собратьев по перу...
Всё гораздо глубже и непоправимей.
И это их выбор! Творческий, жизненный. С этим никто не мог ничего поделать.
Гореть - так гореть!
*
Биографии авторов. У одних, как у Прилепина, например, много всего набралось: и Чечня, и Донбасс.
Некоторые авторы специально устраивали себе такое. Л.Н. ехали на Кавказ, Чехов – на Сахалин. Они чувствовали, что им необходим такой жизненный опыт.
Нечто отдалённо близкое этому наверное всегда должно быть. Что-то, что открывало жизнь с её подлинной стороны.
Встряски.
«Не накликать бы!»
*
Биографии авторов популярных романсов. Калейдоскоп. И каждый как-то состоялся. Пусть и одной строкой, например, как Мятлев:

«Как хороши, как свежи были розы».

Это сейчас так кажется. А сами эти авторы? От которых остаются несколько стихотворений или даже одна стихотворная строчка! Что они про всё это думали?
Думается, что ничего хорошего.






Поэтические натуры
Поэты - как юродивые. Или бомжи. В общем-то не от мира сего.
Если в это состояние уверенно войти, пусть даже и только в собственном воображении, жизнь в каком-то смысле упрощается. Отпадают многие условности, среди которых привычно живут обычные люди, но которые  опутывают, мешают «поэтическим натурам» проявлять себя.
Появляется своеобразная психологическая защита. Она проявляется в ощущении определённости, раз навсегда выбранности. И образа мыслей, и образа жизни. Все из обыкновенной жизни становится второстепенным, несущественным.
Ну и тогда... На просторе! Ух!


К типологии авторов
*
«Тургеневский тип автора: одни девушки на уме. Барышни. Тургеневские».
*
На худой конец – простодушие. Если больше ничего нет.
«Пробирается, надеясь только на простодушие. Такое использование самого себя в авторских целях. Как же по-другому! Может быть, кроме простодушия, ничего и нет за душой».
Это тоже выход. Авторский.
*
Служение литературе. Служение какой-то высшей идее в литературе. Всё время держа на контроле то, зачем она есть на свете.
Такой отшельник. В литературном скиту. Совершенно бескорыстный. Не от мира сего.
Ни на что не отвлекаясь. Только то, что отвечает сути этой деятельности.
*
«Литературный дурак».
*
- Наверное авторов можно разбить на эпопеистов и тех, кого интересуют в литературе только «девушки в цвету.
- Если очень грубо и приблизительно. И неполно. 
*
Автор с писательскими амбициями. Или без оных.
*
Они хотят удивить. И хотят непрерывно развлекать. Хотят выдать что-то невиданное и необычное. А иначе, считают, в книгу не заманить.
Может быть, «детские» писатели из той же компании. Только они ещё больше скользят по теме. Оставаясь в рамках «детского» автора.
*
А эти будто и в голове не держат – «удивлять, развлекать»..
Какие-то будто скучные, не изобретательные вещи. Со своими скучными задачами. Требующими для их разрешения кропотливой, скучной работы. Почти полностью на себя, а не на возможного читателя.
Хорошо ли это?
Что вообще хорошо?
«Что такое хорошо и что такое плохо?»






20-е
«Сергей Нельдихен... Что-то общее: Вагинов, Добычин, Нельдихен. Не в творчестве, конечно. Общим было время. Все примерно из одного времени - из 20-х годов. И будто смотришься в зеркало. Из времени и племени забытых».
Об этом невольно задумывается один, не сказать что сильно известный, прозаический автор, перебирая старые, исписанные в докомпьютерные времена, потрёпанные рабочие тетради с «ценными» мыслями:
«Куда все это?»
У той троицы из 20-х годов было гораздо больше шансов не пропасть в отвалах времени. Они посетили земной мир, когда  литературный вид авторства еще был кому-то необходим в повседневной жизни. По ощущениям - впереди были еще тысячи лет! Если не литературе, то человечеству. Все только начиналось.
«Куда деваться современным Нельдихено-Вагиновым?»


Поэт в молодости
Ему плевать на подлинное устройство этого мира. Он и не гонится за этим.
Он живёт в этом мире. Как-то. Что-то всплывает в сознании… Сиюминутно живёт...
Молодой совсем человек. И озабочен больше всего тем, что ему задают читать всякую хрень.
Античных авторов!
Пригодится ли ему это так же, как его предшественникам сто лет назад?


Автор fur sich
*
Ничем не смущённое, не стеснённое авторское сознание. Автор на этой земле, в этом мире.
Тот, кто ходит по земле, понимает этот мир, говорит о нем…
Это как вычленить из многослойной сложности понятия «писатель» самое  ценное - авторское.
Как будто висящее в воздухе, в пустоте. Ничем не связанное, никому ничем не обязанное, не утилизируемое...
Чистое авторство. Почти ничем не ограниченное. Свободный полет. Это кажется возможным.
«Но для этого нужна крепкая вера и железные нервы», - подсказывает один такой автор.
*
«Естественные», натуральные формы авторства. Без подгонки под прежние шаблонные представления о них.
Авторство формируется, как формируется, идет, как идет. Почти совсем без всякого насилия. Как проявление внутренней потребности.
Может быть, это какое-то индивидуальное заблуждение. От самонадеянности.
*
«На чём это авторское держится, за что цепляется в человеке?
Есть что-то, какие-то кусочки жизни, которые никак не «достать» текстами, словами. Их из подсознания и сознания не выцарапать, не выскрести. Но пробуешь.
Это что-то – волны чувств. Как волны запахов, например. Или ощущений прошлого… Будто там - на дне временного колодца - все еще по-прежнему продолжается, будто там все еще живо.
И что-то другое - разбросанное там и сям по жизни. За это тоже цепляешься. В этом интерес к словесности. У всех это по-разному.
Как же можно отменить словесность?! Если есть такое в человеке. Как родник под нагромождением камней. Живое чувство. Требующее какого-то проявления во вне».
*
Давнишнее: «Научиться быть автором. Ежесекундно. Неуязвимо. Неколебимо. Назло. Бесстрастно. Каменно. Железо-бетонно…»
Так ведь нельзя! Не положено!
*
Сознаёшь, что они пишут как-то по-другому. Из чего-то другого. От них ничего не взять, у них ничего не усвоить. Все – догадками и как Бог на душу положит. Никаких умных советов. Хоть кого!.
Проросшая в душе литература. Из случайно занесённых семян. Никаких саженцев из ботанического питомника, никакого культурного садоводства, селекции и тому подобного.
Не гордишься этим, а объясняешь. Природу.
Поэтому не плодоносишь как положено бы.
Живёшь в своих смыслах и целях.
*
Потребность в «строгости», в жёстких рамках, в давлении, в стеснении…
Служба с 9 до 17, что-то религиозное, семейное…
Внешние ограничения – это как дань: отдал время – остальное твоё. От сих до сих.
Такова авторская жизнь.
*
Пронумерованные записи в рабочих тетрадях. «Номера». Это и рабочая тетрадь, и дневник, и ещё что-то.
По большей части ориентированное на «Мир...» Ну, и в «полотна» что-то попадает.
Про «склад запчастей» уже писалось.
Это, можно сказать, главная и даже почти единственно доступная по образу жизни форма литературной деятельности. Компактная, удобная форма.
Не развёрнутая в писательство форма авторской работы.
*
Костюжены, 1982.
«Хочу быть автором».
Так с этим хотением и прожиты все эти годы.
Вряд ли понимал тогда, что это такое. Если даже сейчас не очень понимается.
*
«Объяснение.
Не принимал никого, не подпускал близко. Теперь ясно, что излишне, избыточно. Всех рассеял.
Должен был быть один на один со своими авторскими занятиями. Это даже как-то почти теоретически обосновывалось:  нужно было дать этому – внутреннему – окрепнуть, зажить самостоятельной жизнью.
Потом это сделалось привычкой».
*
Один, другой... Некоторые знакомые «творческие натуры» допускают хаосность этого мира или, если более узко, - быта вокруг них. Хаосный мир не мешает им заниматься своим делом. Общий хаос не мешает им добывать гармонию и локальную упорядоченность в нём. Они организовывают оазисы порядка в своём труде.
Это не всех устраивает. Есть такие, для кого авторское дело должно быть неразрывно связано с разнообразным миром, и не может отгораживаться от его повседневного несовершенства. Только на таких условиях они согласны что-то делать.
И это имеет достаточно простое обоснование: авторская работа не должна носить прикладной характер.
Даже если это ошибка, это ничего не меняет. Для некоторых авторов fur sich.
*
«Памятники» различным периодам жизни. Словесные. Текстовые.
Уж не замахиваешься на определение – «литературные».
«Нерукотворные» - короче».
*
Иногда кажется, что ни мозгов, ни смелости, ни глупых иллюзий уже не хватает для новых писаний. Да и пора бы уже по всему.
*
«Чувствуется, как авторство выгоняется из существа жизни. На него не остаётся права. И дорога не кончается. Будто цели у неё нет».
*
«Сохранение души». Как условие для работы. Старое: «вредно для работы». Многое. Из-под этого не вывернуться. По крайней мере, не представляешь, как это было бы возможно.
Смешные пафосные вещи? Нет, просто авторская технология.
*
Вытянуть это из soi-m;me. Словами. Как выцедить отравленную кровь.
Хуже, когда не находятся слова. Не выливаются.
*
Отношение к себе как к горшку, в котором варится каша. Из мыслей, чувств, наблюдений, неясных ощущений… Из всякой всячины.
Доверие к себе как к такому горшку.  Который не вполне контролирует процессы, происходящие в нём.
Доверие к себе как к автору. Без этого нельзя. На этом всё стоит.
*
Измерение, отмеривание жизни рассказами, обновлениями текстов, какими-то записями в рабочих тетрадях…
Широко, основательно задумано. Ни одной авторской привычки, приобретённой в ранние годы, не пренебрегаешь.
Будто ничего не меняется.
 Будто впереди вечность.
А что же ещё как не вечность!
*
Один на один с этим миром. За всё отвечаешь.
*
Миражи авторства. Так покажется, что всё ещё возможно, и что работа пойдёт легко, и что всё внешнее вытеснится из сознания одним волевым усилием… И больше туда не впустится. И только авторская работа вдруг заполнит всю жизнь, и не будет ничего другого…
Миражи!
*
- Честно делаешь авторскую работу. На пределе возможного. И по возможностям, и по бытовым обстоятельствам. Так можно или нет при всём этом к чему-то прийти?
- К чему, например?
*
Вот откуда ноги растут!
Джек Лондон:
«Заведите записную книжку, путешествуйте с ней, ешьте с ней, бросайте в нее каждую мысль, ненароком попавшую в вашу голову.
Дешевая бумага все же прочнее серого мозгового вещества, а карандашные заметки хранят мысль лучше памяти».

А ещё и «Мартин Иден».
Но тут только на записные книжки и хватает.
*
Совсем не беллетристический автор. Можно, наверное, сказать – схоластический. Другое не интересно.
*
Их можно было одолеть, обойти… У них нет этого безнадежного упорства. Им подавай успех, а не то они не уверены в рентабельности своего литературного производства. И тогда зачем это им? Зачем вкладываться, терпеть всяческие жизненные убытки… И потом банкротом оказаться. Слишком ненадежно. Нет, пока они занимаются этим делом, они уверенны в себе. Эта уверенность – часть их повседневности. Они без нее как инвалид без костылей.
А тут особый сорт упорства. Не то упорство Мартина Идена – упорство в продвижении своих текстов, другое упорство – упорство работы в условиях безнадежности. При полном понимании, как все в этом деле зыбко и условно.
*
Оставлять для себя более свободные, не отцензурированные варианты «полотен».
С «Каталонией» такое чуть-чуть было.
«Какая у нас красота со вчерашнего дня. Той ночью выпал большой снег, и ветки деревьев тяжело и тихо гнутся под ним. Ходишь, как в сказке. Я просто не могу налюбоваться...»
«Откуда вдруг такое слово появилось в голове? Вершки... Я ведь даже не знаю, что это такое, вернее, сколько это в сантиметрах».
Можно оставлять что-то более пространное, не озабоченное композиционным совершенством.
Писания pour soi-m;me. Рано или поздно всякий автор к этому приходит. Подобно ВК. Совсем уж не для публики, а только чтобы сказать что-то от себя, пусть и только для себя. Вернуть, обрести заново первоначальный смысл этого труда.
*
Что-то пускается в «полотна», что-то в «Мир...», а что-то так и хоронится в рабочих тетрадях.
Есть ещё один вариант. Когда что-то и до тетрадей не добирается. Или попадает в них в виде тайнописи. Да так, что через какое-то время и не вспомнить, о чём речь.
*
При всей оторванности от всего внешнелитературного никто, в общем-то, не указ. Пиши, о чём и как хочешь. Расписывай, объясняй, убеждай... Спокойно, без видимой цели, не особенно торопясь...

Куда-то наверное «идёшь», какая-то работа всё время делается. Идёшь, не зная точно, куда идёшь. Куда глаза глядят. Придерживаешься своих старых установлений в работе. Они не меняются. И всё время ищешь им подтверждения. Придёшь ли куда-нибудь? Или это путь в никуда? Горизонт, который постоянно отодвигается.

Пишешь только то, что важно для тебя самого. Не собьёшься на другое, не увлечёшься чем-то чужим. Так кажется. Можно вытворять всё, что вздумается!

Можно-то можно...
*
И как некое  открытие. В полудрёме поздней ночи. Как попытка оправдать пройденный день. Как ориентир на будущие дни. Интересный подход. Не литераторский. То, чем занят, – это такое особого рода занятие по поиску понимания. Можно это понимание выразить в чём-то беллетристическом, но это не главное. Можно об этом не беспокоиться. Образное, не проговариваемое, а изображаемое художественными средствами понимание. Это иногда очень хорошо.

Чувствуешь, что в этом можно накопать что-нибудь для авторского спокойствия. Никакого суетливого желания преуспеть на ниве словесности. Работа только на самого себя. Будто бы.





Профи
*
- Профессионализм предполагает форсирование. Надо «соответствовать», надо постоянно выдавать  на книжный рынок что-то литературоподобное, постоянно выполнять «норму до;бычи». Они вынуждены работать в чужом, навязанном им ритме. Их всё время нужда подгоняет.  При заведомой не-гениальности это приводит к перепроизводству ненужной никому продукции. Тогда как главное, основное подгоняющее авторское обстоятельство должно быть беспокойство по поводу того, что не успеешь высказаться.
- Поучи их, поучи!
*
Они должны творить, выдавать «на-гора», без конца порождая новые тексты. Без особой на то литературной необходимости. А только с внелитературными целями: обслуживать потребности населения в чтении и кормиться с профессии самому. Ну и попутно, если получится, если снизойдёт нечто, - добывать откровения. О жизни, о человеке, о мироздании...
И при этом связь качества откровений с возможностью их продавать всегда под вопросом.
*
Работа для «пропитания», далеко уводящая от необходимого, от несомненного.
Чем они отличаются от простых смертных? Только несомненностью музыки, немногими стихами и неким духом, витающим между строк настоящей прозы.
И ещё тем, что нельзя предъявить.
Тем спрятанным, не имеющим выхода из тюрьмы внутреннего мира, неуловимым, не описываемым, не объяснимым запросто – тем, что, несомненно, существует, но доказать существование чего почти невозможно.
Только косвенные доказательства: те самые несомненность музыки, немногие стихи и ветер между строк прозы. 
*
«Профессионалы? Нет, они просто сразу, ещё давно, решили, что ничего другого в жизни не будут уметь делать. И не умеют. Профессионалы в том смысле, что ничего другого никогда не делали. И не хотят. За падло».
*
Профи нацелен на побочный результат – тот, за который платят деньги в словесности. Результат – по строкам, печатным листам, тиражам, изданиям... Ещё как-то. Цель – создать хит, с которого можно кормиться.
В то время как должно быть непрерывное движение авторского, словеснического или какого ещё познания!
«Усильное напряжённое постоянство».
Только не в том, что у Сальери, а в поиске понимания.
А у них главное – быть при деле, оправдывать себя как словесного профи, выдавать на гора продажную продукцию.
И вот шестидесятилетний не профи тащится на службу в департамент...
*
Поэты. Профессионально выражают свои чувства. Умеют это делать.
*
Для обслуживания этого мира! С этим никак не примириться.
*
Выстраивают свою профессиональную жизнь. Глядя друг на друга, включаясь сразу и без раздумываний в эти отработанные годами технологии литературного производства. Сразу уходят от вопросов, от которых некоторые не отбились за долгие годы.
Сверхзадача автора. Она не имеет отношения к внешнему в профессии. Это не прикладной вид искусства. Не живопись, не архитектура, не керамика…
Что тогда?
Улавливание. Сквозь время, сквозь напластования быта и психиатрии… Сквозь все препятствия.
Улавливание в нашей жизни чего-то поражающего, понимаемого только проблесково, мимолётного, почти неуловимого...
Это только самое общее объяснение.
*
«В писателях почти всегда присутствует  что-то мелкое, суетливое, озабоченное...  Одно то, что им всё время приходится болтать, зарабатывать на хлеб говорением! Может быть, это вообще не мужская, а женская профессия? Как актёрское ремесло с его гримёрками, париками, зеркалами, ужимками, притворством... Героиня Фрейндлих в фильме “Успех” так и говорила».
*
Искусство. Профи. Творческие деньги. И творят. Работа такая. Как у Г.Б. Других забот нет. Чего только ни натворят! Каких только безбожных параллельных реальностей!
*
Вспоминается профессионал Твардовский, высказывающийся нелестно о непрофессионалах.
Мысленно споришь с ним. Чувствуешь, что хотя бы в одном отдельном случае можно сделать исключение из «теории профессионализма».
Самомнение такое? Нет. Чувствуешь, что это не по беспечности, а так как отпущено Г.Б. – ни больше ни меньше.
Это следование «предназначению» раньше утешало, помогало отрешиться от всего лишнего. Теперь уверенность несколько пошатнулась, но всё равно считаешь, что вариантов других быть не могло. А значит, всё было правильно.
Из этой «правильности» следует не предусмотренный Твардовским ресурс авторской работы. Он есть, он дорог, что бы там ни писал и ни думал уважаемый профи. Может быть даже, он позволяет видеть и понимать некоторые вещи недоступные тем, кто погружен в литературное .производство полностью.
Ну, как-то так.
А вообще-то, никто не спорит! С профессионалами.
*
У них хватает заинтересованности, привязанности к такому неверному делу, настойчивости в достижении цели, которая для некоторых остальных то видна, то не видна.
Надо быть феноменально уверенным в нужности этого дела и, одновременно, иметь феноменальную веру в свои способности, в своё право этим заниматься, вовлекать в этот водоворот свою жизнь и жизнь близких.
И всех убеждать, что всё правильно, что нет ничего странного в этом занятии и т.п.
*
«Профессиональная уверенность». Важная, всенепременная вещь в том, кто считает себя профессионалом. Будь то автор беллетристики или политической статьи. Им нельзя иначе. Они должны соответствовать. По-любому. То ли на самом деле, то ли делать вид, что уверены в чём-то. Клясться, божиться, врать, нападать, передёргивать, но доказывать то, что с такой уверенностью ими пишется.
*
Все эти профессиональные не-Флоберы и не-Томасы-Манны чувствуют временами уныние при мысли о своём литературном будущем. Но куда им деваться!
И при этом одновременно живут, спокойно работают просто Потехины.
*
Да, они хотели такую профессию, и они её получили.
Они прежде всего остального хотели именно профессию.
*
- Это как надо высоко о себе думать, чтобы перевести себя в таком возрасте на писательские хлеба!
- Так и есть – думают! Это часть стратегии. Сжигают за собой все мосты. Будут голодать,  нищенствовать, но не станут заниматься ничем, кроме писательства.
*
«Ступени литературной карьеры», - ТВ о Гоголе.
«Литкарьера» – это, в самом деле, что-то из 19 века. Что-то наивное и полагающее всех остальных столь же наивными.
*
- «Литературная деятельность». Деятель!
- И что?
- Нет-нет, ничего.
*
Эта прилепинская картина внешнелитературной жизни. Хоть и на примере Леонова!
Рассуждения о рангах писателей, об орденах, которыми награждали в соответствии с рангом.
Писателей первого ранга – орденами Ленина, второго – Трудового Красного Знамени.
Что-то подобное и по сейчас.
У Войновича об этом же в повести «Шапки».
Эта очередь из творцов. За премиями, наградами, похвалами, дачными участками, местами в правлении... Болезненное самолюбие, Не менее болезненное самомнение.
Меряются заслугами.
Время унизило авторов. Та же Нобелевская премия! От создателя динамита!
И всё в порядке вещей! Пошло по нисходящей.
Было ли это так унизительно во времена Чехова, Толстого, Достоевского?
Свои унижения были. Можно было запросто скатиться в чахоточную нищету. Или сделаться борзописцем.
*
Они делают то, что кажется не имеющим отношения к литературе. По большей части не имеющим.
Или к несомненному в литературе.
Но у них такая работа!
Как-то это само собой получается. То, что дорожки расходятся. Они идут направо, или налево, или прямо. Куда-то, в общем. А надо…
Надо делать что-то другое. С другим смыслом. Литературе, по большому счету, не нужны эти книги. Бесконечные…
Литературе или несомненному в литературе.
*
Им, должно быть, невероятно тяжело. Они в этой нескончаемой торопиловке должны что-то постоянно делать! Выдавать на-гора!
 Не все, конечно, на такое не способны. В этом смысле не у всех достаёт таланта и выносливости настоящих профи.
Удивительно, как им все-таки что-то удаётся сделать в таком режиме и в такой обстановке!
*
Интересно понять, что на самом деле думают о себе и своей компании те, кто считает, что у них профессия так и называется: «писатель»? Как они понимают свою задачу? Как они понимают себя? Как оценивают процессы в том, что традиционно называется литературой?
Неужели – всё в порядке вещей! Пописывают! И их ничего не смущает, кроме того, что читающих людей стало меньше? Живут, творят, хвалятся! Тусуются.
Наверное, они враждебно воспримут такие вопросы. С раздражением. Особенно от всяких там...
Не любит они их - этих творческих работников «без отрыва от производства».
*
Выбор.
«Сезанн задал вопрос Золя о выборе профессии: “Что же мне делать?” – “Одно из двух. Быть либо настоящим адвокатом, либо настоящим художником. Но только не ничтожеством в запачканной краской адвокатской мантии”.
(Хосе М. Паррамон, «Как копировать произведения живописи»).

В отношении художников это наверное полностью справедливо. Они создают что-то материальное, зримое, полезное хоть и в быту. Их труд всегда найдёт применение. А литература? Что-то эфемерное, требующее от потребителя усилий. А картину, даже бестолковую, любительскую, повесил на стену, она и висит каким-то цветовым пятном, как-то украшает интерьер. Для этого художник и написал её!
*
Профессионалы - в  любом деле - не признают тех, кто относится к их занятиям с прохладцей, без фанатизма.
Это просто разные породы людей – профи, с одной стороны, и все остальные граждане – с другой. 
Профи относятся свысока к этим простым гражданам.
А те, в свою очередь, совсем не понимают профессионалов, считают их слегка чокнутыми.
Для профессионала мука мученическая жить и, не дай Бог, работать рядом с непрофессионалами, в среде непрофессионалов.
А те и это совсем не понимают.






Власть и поэт
Споры не кончаются. Никак не решить, как понимать поэта, художника... в одновременном мире.
Как интеллигенцию? Наряду с рабочими, колхозниками, военными...
В едином строю! Как на плакатах советских времён.
Власть так их и понимает.
У прежней власти все было разложено по полочкам.
Есть еще техническая интеллигенция. К ней никогда претензий не было.
А вот к творческой, так сказать, интеллигенции...
У неё у самой к власти не кончаются претензии. Неуживчивая она какая-то!
Есть мир. В нем есть власть. И все это преходит.
И есть Поэт, Художник, Автор... Почти Творец.
У Автора не социальная функция – обслуживать остальное население – а нечто особое в этом мире.
Прибитость, приставленность к профессии – это просто дань порядкам этой жизни. Кем-то же надо быть для прокормления.
Но все-таки главное в Авторе – понимание. В том числе и власти.
Времени, этого мира, людей, отношений... Звёзд над головой – в конце концов!
«Ишь чего хочут!»


Незаменимость
Актёры, художники, писатели, композиторы ... Кто еще? Авторы - одним словом.
В них, в их труде, в их существовании должна возникнуть абсолютная потребность. Именно в этом месте, в это время.
Они должны нащупать в этом мире свою незаменимость.
Всем должно казаться, что без них никак невозможно. Что без них – «ужас что сотворится с этой жизнью»!
А потом  можно пережить свою незаменимость.


Старатель
Он похож на  старатель, которому достался не очень «талантливый» участок.
Но он «старается»! Роет, копает, что-то иногда находит, какие-то крупицы золотого словесного песка...
И все же это, конечно, несоразмерно тем горам мусора, пустой словесной породы, которую ему приходится перерабатывает денно и нощно.
Кому пожалуешься! Вот и продолжает «стараться». Старатель!


Творческий ВУЗ
*
Как профессора угадывают в этой еще молодёжной ненаполненности то, что из них может что-то получиться?
Сколько бы они ни образовывались, сколько бы ни старались, у них сей момент ничего не получится. Это должно набраться, накопиться в человеке. Причём, накопиться с неожиданной стороны, накопиться, может быть, из совсем другого источника, нежели тот, который считается   самым нужным и полезным.
Может быть, поэтому жалко их – молодых да ранних. Они еще не получились и не скоро получатся.
И никакой талант, никакое умение налету все схватывать, адаптировать для себя, принимать как своё... не дадут нужного немедленного результата – стать самостоятельной, устойчивой творческой единицей. Здесь нужно через что-то пройти. Что-то жизнь должна дать помимо обычного набора способностей  творческого работника. Что-то должно потрясти.
Одним только перевоплощением ничего не добиться.
Чужую мысль можно, конечно,  примерить на себя как костюм, как грим... Но не всем она впору, по плечу. Не доросли еще.
*
У входа в институт Кино и Телевидения.
«Ты выплесни на бумагу всё, что ты думаешь!»
Учит творчеству. Очень эмоционально.
Молодые люди слушают её, смотрят на её размахивание руками и помалкивают.
Можно ли о чём-то таком и так думать в их возрасте?
Некоторый опыт подсказывает – не можно.






О цинизме
«Цинизм - как и злодейство! Это почти одно и то же. Если ты без этого не можешь, если это для тебя непреодолимая задача, то ты не тот автор, который нужен этому миру, и грош цена твоему, так называемому, творчеству. Творческим потугам. Все оправдания ничтожны. Это железобетонный закон авторства на этой земле.
Конечно, слаб человек, «мягка человеческая глина». В этом все дело. И что с этим делать, никто не знает. Но это не объедешь, не обойдёшь. Это выбор одноразового человека. И быть по сему».


Другое литературоведение
*
Есть разные виды литературоведения - в зависимости от того, что именно интересует интересующихся литературой.
Обычно, конечно, пытаются понять, как сделана литературная вещь. Её добротность, необычность, новизна, модность...
Других больше интересует идейное, смысловое содержание – то, как в литературной вещи раскрываются злободневные или, напротив, вековечные темы.
Но возможен и другой подход к литературному творчеству.
Ищешь в текстах, помимо прочего, еще и следы авторского понимания вопросов, которые можно обобщенно обозначить как  «жизненная философия».
Это ищешь у Пушкина, Ахматовой, Тарковского, Бродского...  Да мало ли!
Замечаешь, что некоторые, даже очень выдающиеся авторы, почему-то выпадают из этого ряда. Им отказываешь в этом важной составляющей интереса к литературным авторам и вообще к литературе.
Но имен называть не хочется Просто «отказываешь» и все. По субъективным причинам. Может быть, и несправедливо.
Бывает, что их яркая одарённость вводит их в заблуждение. Они могут рвануть куда-то не туда. Не удержаться. Проскочить во что-то. Правда, потом и вернуться. Но так это потом!
Строгий отбор? Да не очень. Скорее именно что субъективный.
Конечно, больше всего интересуешься не чем-то второстепенным, повседневным, а самым неотвратимым, что только может быть в человеческой жизни.
Как, например, справлялись разные авторы с необходимостью сохранения достоинства перед ужасом жизни?
Начинаешь в авторах, чуть ли не главным образом, интересоваться именно этим.   
Может быть, это главное, что вообще у них, в них ищешь и чем дорожишь как каким-то бесценным открытием в этой жизни.
Автор – как некая особая личность, которая, хочет – не хочет, а углубляется в такие вопросы миропонимания, в какие никто и не пытается входить. У них это, можно сказать, главная забота – и авторская и человеческая.
Это, конечно, несколько сомнительное литературоведение. Из всего массива творчества автора выбирается только то, что объясняет реальность с точки зрения жизненной философии. Дает примеры не только авторской, но и просто человеческой  жизнестойкости.
Если таковые находятся.
*
Восхищаешься лёгкостью, с какой они, эти по-моцартовски одарённые люди управляются с реальностью, как относятся к мирской суете...
И считаешь возможным перенять у них эту как бы лёгкость и простоту миропонимания, не имея за душой моцартовского содержания!
Ну, что же... чему можешь, тому и учишься.






Возможное
Художническая доблесть. За неё только и надо поздравлять, чествовать, награждать. За то, что как-то продёрнул этот мир хоть чуть-чуть в сторону понимания. Не какая-то там абсолютная ценность, безупречная и сокрушительная, а что-то только хотя бы приоткрывающее тайну, намекающее на разгадку. Человеческим силам большего не дано.
Здесь, как и в любом артистическом деле, много идет в  отвалы. Ведь копают всё подряд, ищут то, что не теряли.
И находят иногда. Случайно.


Лекарство
«Им всем надо прописывать авторство. Конечно, они и в авторском состоянии могут быть несчастными, но эта несчастность  будет уже совсем другого – более высокого - свойства. И не так безнадежна».


Чужое
Что важнее?  Нет, не так! «Что имеет смысл, а что почти не имеет?» - вот как надо спрашивать!
Погружаешься в хаос чужого, несравнимо более высокого сознания и понимаешь, что именно это и важнее!
Это напряжение поиска смысла, угадывание, прорывы в озарения, откаты назад в мрак и отчаяние и опять, опять напряжение поиска.
Автор с его непросекаемыми текстами! Сплошным потоком - загадки смыслов.
Он убеждает именно в этом – в том, что важнее этого поиска нет ничего в  земном существовании.
С любым результатом поиска!
И с завистью думаешь о том, что для этого «трудного» автора и не стоял такой вопрос - что важнее?


Устройство жизни
«Так устроил свою жизнь, чтобы она давала все эти словесно-текстовые выжимки.
Всегда боялся что-то поменять в жизни - в плохую или даже в хорошую сторону. Не дай Бог  это изменение помешает, повредит авторской работе! 
Такой работе. Той, что есть и как есть. Ведь может не быть никакой. Её не сравнить, конечно, с чем-то полноценно литераторским. Но, может быть, это и не дано. Только чисто авторская. И немного - попутно - понимания этой работы».


Схоластический автор
*
NN называет себя схоластическим автором.
Он считает чем-то незаконным, неправильным, ошибочным - использовать в беллетристических текстах что-то, пришедшее со стороны – из научных теорий, из политических учений – из всего того, что распространяется  в виде готовых к употреблению результатов чужого интеллектуального труда.
NN всегда с настороженностью относится к тем, кто держит в голове и подпускает в свои произведения  всякие учёные или полуучёные умности, почерпнутые из других – не литературных - сфер человеческой деятельности.
«И вообще, - считает он, - любая мысль имеет свойство высыхать, омертвляться. В этом смысле цитатник – как гербарий когда-то живых мыслей. Старую мысль можно, разве что, попробовать оживить своим свежим пониманием».
Только своё, только в рукопашную, только своими силами...
Никак не решить, прав он или это глупости?
*
Профессионально, постоянно, без принуждения, по роду деятельности занимаются схоластическими предметами не одни только  авторы. Это и у религиозных деятелей.
Все они - с перестроенным, в сравнении с обычными людьми, отношением к миру, к людям, к жизни.
Никакого автопилота, как у простых обывателей, постоянная сознательная заинтересованность в занятиях отвлечёнными, схоластическими - не очень учёными, совсем не научными - предметами.






Фрагонар
Жан Оноре Фрагонар, «Женщина с книгами».
Оборачиваемся и находим в прошлом тех, кто похожи на нас, думают как мы, смотрят на мир как мы.
Вот и Фрагонар, Ватто, наверное еще кто-то, так нравятся в нашем мире, прожившем в своё время какое-то время вместе с Мане, Ренуаром, Сезанном... Которые ориентировались на таких как Фрагонар с Ватто.
Импрессионисты, нами любимые, привили нам свои художественные вкусы.
Живописный мир пошёл по тому пути, который только проглядывал у старых мастеров.


Муза
Вдруг пытаешься быть будто бы честным. Унижаешь музу подозрением в конформизме.
Попытки обсуждения с ней, как бы «по чесноку», «чувствительных» тем. Тех, которые с женскими сущностями неприлично обсуждать. Кем бы эта муза ни являлась: женой, подругой, матерью, сестрой, девкой...


«Дни поэзии»
Совписовские авторы. По сборникам 60-х, 70-х... Без имён.
Содержательная, смысловая сторона поэзии, только и поощрявшаяся в идеологические времена. Да еще и с уклоном в социальный оптимизм и благополучие.
К ним не придираешься. Умные мысли, находки там всякие стихотворные... Но не было в них, за редкими исключениями, какого-то преодоления себя, времени, мира на этой планете... Не было богоборчества! Не было других задвигов, говоривших бы о мучительном поиске понимания, поиске выхода для человека в земной жизни. Опять же – за редкими исключениями.
Может быть, много от них требуешь. Может быть.
Не всем дано. Таких  всегда один на миллион.


«Исследования» по Гумилёву
Такие были несерьёзные. Все время примешивали женщин к литературе. Анна Первая, Анна Вторая, поклонницы, «ученицы»…
«…Анна Николаевна все время (до весны 1921 г.) оставалась в Бежецке вместе с дочерью (там же находился в те годы и Лев Гумилёв); лишь изредка наезжала она в Петроград. Гумилёв же, вращаясь в литературно-артистических кружках, окружён был ученицами и поклонницами. Вместе с тем бесспорно, что он питал к своей второй жене нежное и благодарное чувство. Ей был посвящён сборник “Огненный столб”…»
Что значит «вращался»? А то и значит! Слонялся, приходил, уходил, придумывал себе занятия на вечер, на день, ходил по комнате, «рифмами пиликая»... Загадка образа жизни. «Цех поэтов». Производители поэтической продукции. При деле. В рабоче-крестьянской стране…
Его дочь Леночка умерла в блокаду. Вся семья Энгельгардтов. И Анна Вторая в том числе. Ей мучительно завидовала подруга, так как Н.Г. выбрал не ее.
«И за что это мне, Господи! Мы в один день с нею с ним познакомились; одинаково и очень обе ему понравились (это-то я наверное знаю); и вот – он пишет ей, а я забыта им, как снега прошлых зим, как зелень старых весен… за что, Господи? Нежной и страстной была я в его руках!..» «Мне – мелкие радости, мелкие печали, мелкие волнения,  - а ей – любовь и письма прекрасного, великого, бурного поэта!..» «Он возил ее на острова в автомобиле, они ели в Астории икру и груши, приехал к ней в Вознесенск, и грозой, в беседке с настурциями, безумно целовал её – как меня… Он посвящает ей стихи и посылает розы!»
Не будь революции, все их жизни не казались бы такими несчастными. Несчастья растворились бы во времени, протекшем спокойно и незаметно. Может быть, мы бы и не прочитали дневник Гильдебрандт-Арбениной. По той простой причине, что жизнь Н.Г. не закончилась бы в застенках ЧК, и его имя не было бы под столь пристальным вниманием потомков. Он был бы первым мужем Анны Первой. Какую биографию сделали ему большевики! Они многим сделали биографии.
Что бы сталось с ними – с А.А., О.М., Б.П., В.М., МЦ… не будь 17-го года и последующих лет и событий? Обывательская скука, нескончаемые «вращения», новые журналы и сборники, заграничные поездки, тихая старость и незаметное исчезновение из жизни.
Мы до сих пор «переживаем» поэзию через революцию и всё последующее. Высоцкий, Окуджава, все остальные начинавшие при Советах. На их биографиях отсвет «революционного» огня. И вот только теперь начался отсчёт совсем другого времени. Тихое болото «вавилонщиков», «Митиных журналов», «Авторников» и прочих литературно-артистических кружков, где можно до старости «вращаться». Никто тебя к стенке не поставит, не будет никакой политической эмиграции, лагерной пыли… Строчи и строчи… Вот только о чем?
А может быть, найдутся какие-нибудь новые «тёмные силы». Для предмета писаний. Злые «новые русские», продажные чиновники…


Разделение труда
Функции автора в общественном разделении труда.
Сапожник шьёт сапоги, токарь делает детали, лётчик водит самолёты, военные охраняют рубежи родины...
А что делает автор?
Автор пишет романы, стихи, рецензии, очерки, фельетоны, выступает на собраниях и юбилеях, участвует в различных полезных обществах, высказывается, поучает, философствует о человеке труда, вопиет о недостаточной охране природы, является охранителем и пропагандистом культурного наследия в виде книг, церквей, отдельных зданий, в которых жила та или иная знаменитость...
За автором числятся обязанности быть оком, совестью, памятью, «колоколом вечевым», «чутким сейсмографом глубинных сдвигов» в жизни народа, мира…
Автор поругивает НТР, плохих руководителей, понимает душу простого человека...
Короче, много обязанностей. Не перетрудился бы!


Авторская жизнь
*
Из бытия – в быт. Из бытия отшельнического самоуглубления – в громокипящий быт.
*
Хорошо, что живёт здесь, и живёт трудно. Там было бы легче. Создавалась бы иллюзорная картина мира.
*
Недолгое время авторского отношения к миру. Относительно, конечно, недолгое.
Потом бытовая реальность все пожирает, все подминает под себя, все подменяет собой.
*
Литературно-жизненные тупики. В них закономерно попадаешь в своё время. Неизбежно. Правда, до них еще дожить надо в авторско-человеческой жизни. Сильно постараться.
И вдруг праздники литературы будто заканчиваются. Не враз, но сходят на нет. Праздники мечтаний, праздники полёта высоких чувств, обнимающих все в этом мире. Совсем так, как заканчиваются и жизненные праздники.
У цветов, растущих  в саду, или постоявших в вазе, облетают лепестки. И это будто уже не цветы.
И это уже будто не литература. И будто уже не жизнь. Другое качество пониманий и ощущений.
И напрасный труд связывать это состояние с тем, что было прежде. Вот где самый очевидный и безнадёжный тупик!
*
Все-таки это он сам с его искривлением жизненного и временного пространства своими авторскими наклонностями способствовал всем остальным искривлениям в своей внешней жизни.
Само по себе это авторское занятие! Оно корёжит, деформирует человека. Делает его самого и окружающих заложником этой своего рода ненормальности.
Так что виноват, виноват! Не отвертеться. Не бывает невинных, нейтральных вещей в этой жизни.
*
- Авторская жизнь. Воображаемая...
- Это как?
- Ну, это когда день разбит на разные полезные в этом деле части. Есть время на отдых, писания, чтение, слушание музыки, беседы о литературе…
- А потом у тебя выросла бы борода и завелась жена по имени Софья Андреевна.
*
Осознает себя не совсем обычным. Так наверное и есть.
Можно сказать, его необычность - вынужденная. Эта необычность нужна для авторской работы.
Она  неотъемлемая часть авторской работы. Как он её понимает.
Десятилетиями вырабатывался такой – авторский - подход к реальности.
Несколько отстранённый. Наблюдатель, соглядатай, человек на пороге...
В том числе в личной, что называется, жизни.
Что-то личное - будто на втором плане, почти только информативно: принимается таким, как есть. И в понимании, что может быть еще хуже, еще несчастней...
Это важная вещь! Нужно относиться ко всему, в том числе и к самому себе, как бы со стороны. Ведь своя собственная авторская жизнь – главный, самый важный, самый достоверный  источник материала для писаний. Как без этого!
Такова авторская работа. Такова авторская жизнь.
*
Авторски обслуживают свои жизненные впечатления, свои личные отношения, обстоятельства своей жизни... Над этим они трудятся ежедневно. Чем им еще заниматься!
*
Для людей жизнь – это, можно сказать, растворение во времени и пространстве.
А вот авторская жизнь - это не просто растворение, а растворение с осадком. В виде остающейся после них текстовой продукции.
*
Непременное требование к автору – быть честным. Не только в авторской работе, но и в самооценке, и просто по жизни.
Иначе все обессмысливается, обесценивается, сходит на нет. Ведь объективную реальность нельзя обмануть.
Во всяком случае – не навсегда.
*
Иногда вдруг как осеняет - возникает, будто ниоткуда,  будто беспричинно, ощущение счастья. Чувство, что пока все в относительном порядке, хоть на время, и что можно работать. Есть для этого время и возможность. И еще можно успеть!
Предоставленность работе. Может быть, в этом все дело. Счастье – это возможность каждый день выбираться часа на три-четыре, но можно и меньше, на работу за столом.
Констатация. Объяснение самого себя самому себе. Часы предоставленности неспешным мыслям, поискам понимания, вдумыванию в самое разное, старое и новое, своё и чужое, книжное и прямо из текущей жизни...
Всё как-то расставляется за время такой работы по своим полочкам, и будто смягчается чувство тревоги и беспокойства от всего того, что дотягивается до тебя из бестолковой жизни. Которая другой быть не умеет.
И все это с помощью одних только слов на экране монитора! Такая, можно сказать, словесная самотерапия.
А литература? А литература – уж как получится.
*
Бесчисленные №№ в  «рабочих тетрадях»... Будто у всего этого есть бесконечное продолжение.
*
«Чем больше литературное поприще, тем разрушительней оно действует на близких. Все подчиняется бесовскому – авторству».
*
Может быть, деградация авторская - это такая же реальная и неизбежная вещь, как и все другие виды деградации, упадка, порчи, превращения в ничтожество...
Авторские, интеллектуальные, словеснические, человеческие, физические и т.д. силы уходят, и как результат... Абы что. А автор еще что-то о себе воображает...
*
Рыбачки у «Старой Деревни». Сейчас погрузятся в автобус № 101 в Кронштадт.
«Хорошо бы!» - мелькает мысль.
Хорошо, да только не для всех. Теперь уже и не знаешь, даже как к такому подступиться. Всё должно входить в повседневный обиход  своевременно.
А если мимо чего-то прошёл когда-то? Ограничил жизненный простор самым элементарным! Притерпелся к этому. И теперь уже ничего не прибавить.
Это как «Мир...» Тоже ведь много лет один и тот же набор разделов. И жизненные впечатления только уточняются, подтверждаются новыми текстами. Уже прежде понятое находит подтверждение.
*
Торжественно что-то написал. Торжественно стал ждать удивлённой реакции. Хотя бы!
И никто не удивился.
Можно ещё самому торжествующе перечитать. Хотя бы самому поудивляться. Хотя бы.
*
Пользуешься собой как человеком в авторских целях. Улавливаешь свои реакции на жизненные ситуации и потом используешь это в авторской работе. Изучаешь себя.
В разных, бывает совершенно новых, ситуациях проявляешься сходным образом. Так человек устроен. 
*
Нет привычки к богемному расслабленному взгляду на жизнь, иногда называемому «пофигизмом».
Не умеешь быть в подвешенном состоянии «творческой»  необязательной жизни. Знаешь только вот такую жизнь – когда реальность постоянно толкает в спину.
И будто бы нужно как-то перестать всё «контролировать». Приучить себя жить в гуманитарном хаосе.
Поможет?
*
- Потратить кусок жизни на очередной рассказ!
- На что же ещё тратить эти куски!?
- Может быть, это самое большое заблуждение?
*
Из чтения труда «Этногенез и биосфера Земли» Льва Гумилёва можно сделать несколько выводов.
Некоторых авторов хватает только на: «стремление к идеалу знания и творчества».
И нет ни «стремления к идеалу успеха», ни к «идеалу победы». Не говоря уже о «жертвенности».
*
«Раньше довольно часто и настойчиво думал о том, что ни за что бы не согласился что-то поменять в жизни. Ведь тогда в результате изменений могло бы что-то не сложиться так, как оно сложилось, и это могло принести вред писаниям. Никогда не сожалел о том, как всё пошло в жизни, даже наоборот, считал, что, слава Богу, всё складывалось именно так, как нужно для того, чтобы заниматься авторской работой и так всё понимать, как понимаешь.
Опасался того, что какие-то изменения во внешней жизни поведут не в ту сторону. Авторская работа в этом смысле чудоподобна, так как зависит от стольких жизненных обстоятельств, стольких случайностей,  каждая из которых может что-то поменять в сознании и увести от авторства куда-то совсем в другую сторону. Нельзя же рисковать!
Теперь почти не вспоминаешь об этих опасениях.  Буднично стало? Чудо не воспринимаешь как чудо? Всё прежнее «чудотворение» отливается в такие формы, которые никак не оценить.
 Что это было и что это есть? Кто бы сказал. И чудо ли?  Появились вдруг гадкие сомнения и сожаления».





Сомнения
*
«Этот, с позволения сказать, роман ещё в прошлом веке сочинялся! Точно не писатель! Такие провалы в производстве! Подход совсем не писательский. Подавай откровения! Что-то в “высшей мере”!
В этом была чуть ли ни главная тема того “законченного, но не завершённого” романа.
Тогда – почти 20 лет назад – это казалось нормальным. При всем вопиющем максимализме и дикости. Заниматься пониманием! И ничем больше. Не обслуживать население, не плодить чтиво...
Но и тогда, и сейчас есть вполне обычный вариант – свернуть с этого пути в “высшей мере”. Куда? А в никуда. Как, положим, Олеша. Надо только согласиться, что все умное уже об этом мире подумано, сказано, что всё «суета сует», и, «что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться». Ну, и так далее.
И все же, все же... Не сошёлся же клином свет на беллетристике! Тот же Олеша. Он не бросил свои мысли и попытки понимания! Может быть, этого достаточно. А?»
*
«Разоблачать этот мир? Добавлять в него своего яду?!»
*
Он не знает, можно ли писать откровенно, не выяснится ли в результате, что он дурак.
А дуракам писать, и тем более, откровенничать противопоказано для их же дурацкой пользы.
*
Возникает ощущение пустоты, кажется, что ничего нет. Звонкая пустота. Нечего показать. И сказать будто тоже нечего.

Это прибивающее к асфальту ощущение. Оно преобладает. Заглядывание за нарисованный очаг. Годами и десятилетиями – этот мираж веры в самого себя. А теперь будто решился-таки заглянуть за холст. Что там? Вдруг-да ничего!

Ну, что-то останется в любом случае. Какие-то письменные следы. Они же ни на что не претендуют. Только и утешение.






Захар Прилепин о тяжёлой доле талантливого литератора в России
«Достоевский был помилован за считаные минуты до смертной казни, сидел в тюрьме, а потом много и азартно играл, словно пытался проиграть само вещество жизни, невыносимое для русского поэта. Чернышевский сидел в тюрьме. Мандельштам умер в лагере.

Гоголь не умел драться на дуэли и даже попасть в тюрьму не сумел, поэтому он старательно сошел с ума. Тоже выход.

Чехова не посадили в тюрьму, не отправили на Колыму, поэтому он сам уехал на Сахалин, надломил свое здоровье и в конце концов от этого умер, сорока четырёх лет, молодой, в сущности, мужчина.

Гаршин выбросился в пролёт лестницы. Афанасий Фет пытался отравиться, служанка заметила, отобрала отраву. Пока поэт бегал за служанкой по дому, его хватил инфаркт. Получилось-таки!

Лев Толстой был замечательно смелым офицером, севастопольским героем, усмирителем горцев, зачистки проводил, потом стал проповедником добра, до того себя довёл, что сбежал неведомо куда и в пути умер.

Другой великий Толстой, Алексей Николаевич, казалось бы, примерный советский граф, умер от передозировки морфия: у него уже не было сил бежать.

Блок так ненавидел старый мир, что умер от счастья, когда этот мир разрушили; хотя был удивительно сильным человеком. Есенин повесил себя, Маяковский застрелил, Гумилёв и Павел Васильев довели советскую власть до того, что она их убила. Могла бы и не убивать, но у Гумилёва и Васильева были вполне определённые планы. Россия — страна самураев, безусловно.

И никакой красно-коричневый тоталитаризм тут ни при чем. Николай Добролюбов и Борис Рыжий ушли в двадцать шесть лет, хотя первый жил во времена просвещённого монархического тоталитаризма, а второй — в безвременье непросвещенного либерального.

Радищева затравили. Рылеева удавили. Бабеля застрелили.

Впрочем, рецепт спокойного долгожительства, конечно, есть: надо собирать пожитки и бросать эту Россию к черту. Так сделал Тургенев и жил себе. Так сделал Набоков, и ловил бабочек в горах. Так сделал Гайто Газданов и умер от непотребного, в три глотки, курения, но стариком. Так сделали Бунин, Мережковский, Шмелев и жили долго. А вот Куприн и Горький только вернулись — и сразу умерли. Цветаева вернулась — и удавилась.

Владимир Максимов вернулся и умер от огорчения: когда он приехал, здесь умудрились порубить на части собственную страну, как дурной мясник живую корову.

И Абрам Терц, он же Андрей Синявский, не перенёс того же огорчения».

«Определённо, правы самые квасные и переквашенные патриоты: Россия — любимая Господня дочка. Здесь строго соблюдаются главные человеческие законы. Здесь, я говорю, отвечают за базар.
С маленьким талантом в России еще можно жить, с большим — надо скорей умирать или, в лучшем случае, все для этого делать. Воевать так, чтобы исключить саму возможность выживания — как воевали Виктор Астафьев, Юрий Бондарев и Константин Воробьев. Сидеть в тюрьме так долго, как Варлам Шаламов, — чтобы смертельным было даже осознание пережитого опыта, сам же опыт вообще находится за пределами человеческих возможностей.
Или, наконец, как Иосиф Бродский, отказаться делать операцию на сердце, сказав безупречное: «Поэт должен умирать со своим сердцем». Недаром Бродский так тяготел к Римской, проклятой им империи: только там цезари и философы умели легко произносить гениальные фразы, которые впору отливать в бронзе. Впрочем, Бродский — да, уехал из России, я помню… но со своим обрусевшим навек сердцем он уже ничего не мог поделать.
Здесь надо пить зло и беспробудно, как Глеб Горбовский и Юрий Казаков. Мало того, что пить, еще и стараться при этом, чтобы тебя удавила невеста, как Николая Рубцова, или застрелил собственный сын, как Дмитрия Балашова. Уничтожать, изматывать себя любыми доступными способами, подобно Леониду Губанову или Василию Шукшину. Посещать все вооружённые конфликты на планете Земля и в обязательном порядке — баррикады в собственной стране, подобно Александру Проханову.
Иначе нельзя».

Лирика, конечно. Скорее всего, все это случалось с перечисленными авторами, потому что все они каждый в свое время начинали понимать, какими пустяками всю жизнь занимались, как то, что они «сотворили» в своей жизни, не соизмеримо с беспредельностью и непостижимостью мира, в какой они попали.
И в России и за её пределами - примерно то же самое. Без разницы. Везде одно и то же (под разными названиями) случалось с «творческими работниками». На определённом этапе.
Беллетристы не в счёт - они не замечали никогда этого мира. Они строчили, сколько доставало сил, и никакая хандра их не брала.
Тем более удивительны примеры авторов, которые  перенесли это постигшее их понимание несоизмеримости своей деятельности с тем, что есть эта жизнь вокруг них, без излишней истерики от уязвлённой гордыни. Они прожили свой век, как и сколько им Бог дал. И работали. Не впадая в ступор, не бросаясь в самоуничтожение разными перечисленными Прилепиным способами.
Необъятная тема существования автора в этом мире...
Может быть, надо к себе и к своему, так называемому, таланту проще относиться. Не носиться с собой, со своей судьбой и высоким предназначением как курица с яйцом.
Короче, скромнее надо быть.
А может быть, Прилепин не о том вообще писал?
Очень всё обобщил. Молод ишо.


Две жизни
Автор в своей человеческой жизни добрался до очевидного и в общем-то закономерного, предполагавшегося им всегда жизненного тупика. До еле сдерживаемого отчаяния. Но писать об этом как-то уже не захотелось.
Авторская и человеческая жизнь как-то даже неожиданно для него оказались неразрывно сцепленными друг с другом. Как сиамские близнецы. Почему-то прежде он этого не замечал так ясно и бесповоротно.
Но остались вопросы.  Вопросы, которые по  результатам жизненно-авторской деятельности его занимали. Не так чтобы очень сильно занимали... Теперь-то! Не сверхважные вопросы. Но все же...
Все же  любопытно: в чем он больше обманывался - в  авторской или человеческой жизни? Какая жизнь ему  больше не додала?  Где он больше наделал глупостей? А если бы не они, было бы как-то по-другому – не так отчаянно безнадёжно?
Такие вопросы.


О творчестве.
*
«День Маяковского» в библиотеке на Фонтанке. На сцене струнный оркестр. Что-то не без фальши играют. Какие-то пьески короткие из ДШ, из Мусоргского. Потом по плану мероприятия выйдут артисты, будут читать стихи Маяковского.
Это потребность такая в выражении своих чувств, переживаний, мыслей и прочего внутреннего содержания.
Потребность выпускать все это из себя в творческом акте. Отпускать самих себя на волю. В музыке, в литературе, в танце, в пении...
Есть в этом что-то неискоренимо притягательное для некоторых граждан.
Разрешённая общественной традицией возможность выходить на время из себя бытового, повседневного, привязанного к материальным заботам...
Открывать себя и, одновременно, открывать и обнимать весь мир в каком-то порыве откровенности, открытости для чистой эмоции, в упоении, в захваченности подобием какого-то восторга от чувственного понимания и приятия этой жизни во всей ее полноте...
Во как!
И будто ни с того ни с сего! Просто профессия такая. Позволяющая делать это при всем честном народе. Вышел на сцену – и пожалуйста! «Твори, выдумывай, пробуй!»
*
Фильм про барабанщика.
Надо или не надо доводить себя в искусстве до исступления? Стоит оно того?
Примеры авторов, которые сожгли свои жизни в огне такого, граничащего с безумием творчества.
А есть другие примеры. Л.Н., Рихтер... Другой подход.
Как у ЛН: «Делай то, что должно, и, как звезда, не отдыхай и не спеши». 
*
«Гений и злодейство…» Правильнее, полнее было бы – «творчество и злодейство…»
Божественность творчества! – а как иначе! Это с одной стороны, а с другой - «злодейство», то есть нечто совершенно противоположное и противопоказанное Божественному в творческом человеке, его творчеству!
Тут уж никаких сомнений ни у кого не возникнет, когда это противопоставление, вызывающее обычно споры, будет выражено как «Божественное, творческое» в человеке и какое-то там ничтожное «злодейство».
*
«Цинизм - как и злодейство! Это почти одно и то же. Если ты без этого не можешь, если это для тебя непреодолимая задача, то ты не тот автор, который нужен этому миру, и грош цена твоему, так называемому, творчеству. Творческим потугам. Все оправдания ничтожны. Это железобетонный закон авторства на этой земле.
Конечно, слаб человек, «мягка человеческая глина». В этом всё дело. И что с этим делать, никто не знает. Но это не объедешь, не обойдёшь. Это выбор одноразового человека. И быть по сему».
*
Безработные, бомжи и прочие лишние люди... Простодушно рассуждаешь о том, почему бы при том избытке времени, которым они обладают, им не заняться сочинительством, философией, искусствами, самообразованием и прочими делами, требующими только свободного времени и желания. Можно было бы столько натворить!
Именно что – простодушно рассуждаешь!
Асоциальность в разных её проявлениях как-то исключает созидательное отношение к миру, которое совершенно необходимо в творчестве. Этот мир надо любить, а с этим у «лишних» людей проблемы.
Кроме того человек должен быть, сыт, обут, иметь надёжную крышу над головой.
Бывают, конечно, исключения, которые, как Диоген, могут свои материальные потребности свести к анекдотическому минимуму и заниматься творчеством в совершенно нечеловеческих условиях. Но таких ещё поискать надо.






Серов
Художники живут в мире мазков, цветовых пятен, свето-тени и т.п. по восходящей к чему-то, для чего люди занимаются искусством.
А литературные  авторы живут словами, фразами, метафорами…
Не Бог весть как оригинально, но это бросилось в глаза при близком рассмотрении картин Серова. Прозрачный мазок. Мазок густой, плотный, широкий, сильный, с бороздками и без, закрученный, ровный и т.д.


Cравнение
*
Есть такие авторы, которых, конечно,  не превозмочь. Кишка тонка, каши мало ел, рылом не вышел, каждый сверчок...
Но с ними – с этими литературными гигантами - можно повувствовать иногда  какую-то солидарную однонаправленность в мыслях, в понимании чего-то в этом мире. И тогда  возникает будто возможность сравнивания.
Как сравнивают предметы? Укладывают их рядом один вдоль другого.
«Вот они какие – эти авторы!» И начались они давно, и простираются куда-то за горизонт.
Платформа на каком-то полустанке сравнивает себя с железной дорогой! Ну-ну.
*
«Тексты». Может оказаться, что всё это – ерунда, пыль, барахло…
И само по себе и в сравнении с чем-то.
Пока не сравниваешь, все кажется нормальным. Но жизнь, бывает, заставляет сравнивать. У жизни в запасе много чего, в сравнении с чем, и не такие «тексты» начинают казаться ерундой, пылью и барахлом.






Грибы
Пьеса Рахманинова для фортепьяно. Будто заново услышанная. Можно ведь! Такое!
И после Рахманинова – сколько такого было! От чего коленки дрожат, и слезы наворачиваются - так бывает хорошо то, что они написали. Сходу: Шостакович, Прокофьев, Спиридов, Гаврилин... Их не так много, но набирается.
Не всё подряд и у них, конечно. Но они находят что-то! Или их озаряет! И ничто не мешает! Не мешают всякие теории о том, что музыка кончилась.
Это похоже на чудо – появление нового автора, будто заново открывающего мир музыки.
И в литературе наверное то же самое.
Те же, у кого не получается, начинают теоретизировать о конце музыки и литературы. И уже начинаешь верить им, но тут подворачивается, осознается какой-то автор со своей невероятной музыкой или книгой...
Это как в лесу с грибами. Пока не найдёшь хороший гриб, все уныло бредёшь по лесу и не веришь в грибы. И экология уже не та, и не грибной год, и все уже обобрали...
И вообще, работать больше надо, а не рассуждать!


Не спрятаться
В литературе  некуда прятаться. И не спрячешься. Все явно как божий день. Кто, чего стоит.
Нельзя даже постараться.
Нельзя сконцентрироваться и вымучить хорошую книгу. Уши все равно будут торчать.
Ну, или нельзя спрятаться всему, целиком.


Карандаши
У него такой «научный»  жест. Может быть, виденный в кино. Он бросает карандаш плашмя на рисунок или схему, которую, что-то доказывая или объясняя, только что изобразил. Это жест торжества, подведения черты под спором, под дискуссией. «Вот так! Блестяще!? Изящно!?»
Это он неосторожно... Так-то.... Моментально попадает на карандаш некому ироничному писаке. На другой карандаш.


«Театр материи»
Неужели эта неуспокоенность остаётся с ними до самого конца! Она уже смешна и странна, но они продолжают это как бы  творческое стремление, это сомнамбулическое, полоумное бормотание. Ничего не останавливается с возрастом? Наверное еще не тот возраст.
Это пребывание в ремесле. Безнадёжное. Погруженное в свои фантазии, иллюзии, призрачные надежды.
Их не принимает мир. Мир, какой он есть, их не принимает. Не принимает с их творчеством, непонятным и чужим. Все и так прекрасно знают, как оно есть на самом деле и не хотят без конца погружаться в переживания этого. Живут себе.
И все такие мысли будто подсказаны этим видом пригородных пустырей. Они как символ бессилия людей перед этой жизнью, неспособности сделать эту жизнь разумной, красивой, осмысленной.
Только тонкие духовные штучки, чем-то трогающие их потерянные души.


Что-то важное
Пушкин, Толстой... К примеру. Кто-то ещё... Успевшие сказать что-то важное об этой жизни, о мире...
Это всегда даётся с превеликим трудом.
За это «что-то» иногда принимают остроумные выдумки.
Большинству в этой жизни ничего в голову так и не приходит.
А некоторые стараются, преисполненные ответственности перед судьбой человечества, надуваются от сознания собственной значительности... Вот не обойдутся без них и всё!
В этом старании всегда есть что-то суетливое.
Будто им кто-то обещал. А время поджимает.


О мастерстве
*
ТВ. «Фигуристка оттачивала мастерство...»
В авторской работе это что-то сомнительное. Не представить, как это может быть.
Многочасовые тренировки по словоупотреблению?
У фигуристов всё понятно. Есть набор элементов, которые и начинают оттачивать. Знаменитый «двойной тулуп» или  какой-то там ещё «аксель».
А у автора что есть? Что-то, конечно, есть. Требующее каждодневной работы. Но совсем  не так и не то.
«Мастера художественной прозы». Так иногда говорят. Но что за этим стоит? Какое содержание?
А как же булгаковский Мастер? У него-то мастерство должно было быть! Отточенное.
Если подумать, то это несколько странно. Просто как-то попривыкли к такому авторскому  титулу и уже не вдумываются в его суть.
*
Как можно специализироваться на литературном мастерстве! Что-то там оттачивать, повышать уровень... Это возможно и необходимо в музыке, в живописи… Там существует понятие тренинга. Но, в конце концов, и там наступает момент, когда надо шагнуть куда-то во вне. Оторваться от  рутины мастерства, привычности, утилитарности… Шагнуть к тем непостижимым загадкам, которые стоят перед человеком в этом мире. Перед человеком в первую очередь, а потом уже перед кем-то специальным, с какими-то навыками автором.
*
Суета литературного мастерства... Когда встречается корявый текст, никто не вспоминает о литературном мастерстве. Речь в этом случае идёт об элементарном умении выражать свои мысли. А литературное мастерство – это совсем другая история.
Часто в таких случаях поминают Томаса Манна.
- Ты что, Томас Манн?
- А что такое Томас Манн?
- Даже так!
А в самом деле! При чем тут литературное мастерство! В том-то и дело, что невозможно понять, как он это делает. Как это вообще  делается!
И этому от кого-то научиться невозможно.
*
О чем они говорят! О мастерстве!
По большому счёту - нелепое в применении к литературе понятие.  А они им меряются!
ВН и ИБ – к примеру.
У них мастерство возрастает. Куда-то. Смешные!
Не они сами, конечно, - литературоведы некоторые. Мерящие.







Два автора
Два автора. Один - только что приобщённый к  авторским занятиям, другой -  как бы профессионал.
Оба не Томасы Манны.
Молодой сразу принимается копать – ищет золото. Романтик! Думает, что все можно перелопатить. Профи смеются с него. Он давно уже ничего не ищет, а только делает вид. Когда это делается хлебом насущным, уже становится не до шуток…
Профи не может пописывать в стол, не может заниматься таким бесполезным и неблагодарным делом – напрягать своё естество, пробивая какие-то стены в миропонимании, творить бессмертное, то, что поймут, может быть, только после его смерти. Ему надо не сразу и не много, но стабильно, по чуть-чуть. Как на производстве: аванс, зарплата, аванс, зарплата... Премия!
Другой наивно считает, что зарабатывать на литературе нельзя, а можно зарабатывать только  на халтуре.
И что? И ничего, и ничего... Каждый при своём.


Имена
*
«И даже после таких невыносимых книг, как «Белый пароход» ничего еще не кончается. Так устроена жизнь, так устроена литература этой жизни.
Все это странно. Даётся только молодостью. Живучестью молодости. Двужильностью молодости. Как бывает потом, пока неясно. Но вот же - живут! Одни, другие… Пока хватает сил.
Шукшин не пережил свои невозможные, режущие по живому вещи. Отвага ли это или безрассудство молодости... Это тоже лучше, полезней не знать.
Мы пока и не знаем».
Тетрадная запись 2003 года. И ужасно думать, что никого с тех пор равного этим именам, такого же качества, силы воздействия, саможертвенности, самосожжения, кровной заинтересованности в  благополучии этого несчастного мира...  не появилось.
Вот где ужас!
*
Из старой тетради:
«Необязательный литературный планктон. Он поболтается, поболтается в волнах литературного моря и осядет на дно. Накопляться».
И часто кажется, что все эти как бы литературные занятия абсолютного большинства авторов имеют значение только для них самих,  как что-то сугубо личное, для личного пользования.
Как попытки зацепиться за вечность.
Удачные или не очень, достойные или нет...
Есть ещё один забавный вариант. Когда считают, что мысль в каком-то смысле материальна и что вся мыслительная деятельность людей как-то не пропадает зря, а аккумулируется в каких-то сферах, для этого предназначенных устройством этого не такого простого, как представляется упёртым материалистам, мира.
И не только в каких-то приближенных к Богу, в непредставимости какого-то сверхтонкого, неуловимого пространства.
Есть ещё понятие коллективного сознания людей в обществе. Это сознание не может не испытывать на себе влияние той «продукции», которая порождается теми, кто призван в обществе отвечать за культуру.
Люди в общем-то погружены в культурную среду, хотят они того или не хотят. Все что-то читают, смотрят сериалы, ходят в театры... Эта культурная среда формируется, не в последнюю очередь, литераторами - всей совокупностью бесчисленных авторов, выплёскивающих в информационно-литературное пространство свидетельства своих мыслей, переживаний, своего представления о мире. Внося, так сказать, свою лепту в формирование представлений о жизни уже на уровне коллективного, общественного сознания людей определённого времени.
И это как-то работает, оказывает своё неявное, но, в итоге, действенное влияние. Что-то даже остаётся в анналах. Имена некоторых авторов помнятся достаточно долго. Но в большинстве случаев это происходит анонимно, инкогнито. И конечно, не приносит большинству творцов каких-то лавров.
Для удовлетворения амбиций остаются какие-то сложно определяемые и сложно формулируемые заслуги, в основном состоящие из перечисления количества изданных книг, премий, почётных званий. Но всё это помнится и напоминается читающей публике чаще всего некоторым небольшим количеством друзей и родственников автора. В лучшем случае.
Но в истории литературы, конечно, остаются имена первой величины, первого ряда.
Эти имена известны всем по школьному курсу родной литературы.
Есть, например, сборная команда 19 века – Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, Достоевский, Некрасов, Тютчев, Островский, Гончаров, Тургенев, Чехов...
В 20 веке - свои первостепенные авторы. Бунин, Горький, Блок, МЦ, Ахматова, ОМ, БП, Маяковский, Есенин, Тарковский, Шолохов, Твардовский, Грин, Леонов, Платонов, Шукшин, Паустовский, Булгаков, ВК, Бродский...
Список 20 века может быть и обширней, потому что эти авторы почти наши современники. К ним более тёплое отношение, их всех жалко исключать из этой VIP-компании.
Но конечно, это праздное занятие – составлять такие списки. И чреватое. Можно получить втык за то, что высказываешься по такому вопросу, не будучи «членом худсовета».
В эти списки можно ещё кого-то добавить или кого-то вычеркнуть из них. Но в целом они уже такими и останутся для будущего.
Эти имена формируют для России основной свод представлений о мире, о человеке, о жизни...
И если продолжится Россия, продолжится в сознании людей и жизнь этих имён.
«Я в будущее вписан как Россия». – есть такая строка у Тарковского по этому случаю.
Вот именно! Если продолжится Россия.
*
Всё прошлое ушло в небытие. Все нити живых свидетелей оборваны. Ничего не осталось от них для вечности. И наверное потому, что вся та жизнь опрокинулась и утонула. А они-то думали! Каждое поколение попадается на этот самообман. Всё напрасно. Время всех пожрало вместе с их деяниями, не говоря уже о всяких художествах.
Подумать, кто же как-то остался от того времени?
ВК. Не для всех. Для некоторых.
А для «знатоков», для «членов худсовета»?
Даже Шолохов. Это – его – отболело и как-то ушло. И наверное не скоро вернётся. На следующем витке.
Леонов? Он как-то перестарался в поисках понимания своего времени. Ему никто не поверит - сколько напраслины безудержной наворочал!
Ну, не МБ же!
Платонов. Он тоже там остался.
Поэты. Ахматова, Цветаева, Тарковский…
Нет, музыка! Только музыка!






Авторская порода
*
 «...только этого мало...»
Попытка усмотреть новую человеческую породу... Иногда это просится.
Хотя тут можно насмешить специалистов. И не только с Тарковским.
Может быть, при близком – бытовом – рассмотрении все это будет выглядеть смехотворно.
Впрочем, не только с великими, но и с любыми простыми смертными.
Это если при близком рассмотрении! Бытовом. Не принимающем ничего пафосного, торжественного, привязывающего земного человека к каким-то идейным, сознательно создаваемым конструкциям.
И все же что-то есть. Усматриваешь и «породу», и просто какие-то качества, которые должны быть в людях в том будущем, о котором мечтали еще персонажи Чехова.
Хотя это, может быть, только что-то авторское и не пересаживается в другую духовную почву. С другим отношением  к миру, к людям...
Авторская порода!
*
Жизнь кругом течёт обыкновенная, можно даже сказать,  примитивная... Так ей и положено.
Все принимают это не задумываясь. И растения, и птицы, и кошки, и большинство граждан...
И только представителей авторского племени, одних на всей планете, не устраивает это мирная повседневность. Им бы всё поражаться этому! Удивляться без конца. Будто что-то их не устраивает.
А и не устраивает!
*
Призвание.
«Чайка».
«Когда я думаю о своём призвании, то не боюсь жизни».

Это чисто авторское! Это можно сказать о любом авторе – хоть из актрис, хоть музыканта, хоть литератора.
Наверняка это от самого Чехова.

Это формула возможности симбиоза автор-человек.

О том же:
«Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит...»

О том  же:
«Я свеча, я сгорел на пиру.
Соберите мой воск поутру,
И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать и чем вам гордиться,
Как веселья последнюю треть
Раздарить и легко умереть,
И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово».

Прослеживается одна и та же мысль.
*
И всё это – авторский эксперимент над живым человеком.
У кого-то есть такое, что авторы и не живут в обычном, полноценном смысле слова. Всё в их жизни поставлено в зависимость от нужд словесности. Так и есть.
*
Рисуют, пишут, снимают... потому что у них работа такая.
Не чудно ли!
*
Биография Чехова.
Талант души, особая душевная организация – вот, что такое автор. Или, по крайней мере, с этого всё начинается. А потом – как получится.
Много ещё чего нужно для авторской жизни.
*
Им дано ощущать этот мир. Его сокровенное, сущностное...
В этом их предназначение и главная забота.
Это как какое-то оправдание  для них. Не для всех и не всегда. Это надо еще заслужить. Не наглостью.
А другим некогда. Ну, или жизнь не позволяет.






Современники.
«Каждый, конечно же, мечтает о понимании, а сам понимает другого с трудом,  усилием воли, принуждая себя уговорами, рассуждениями с привлечением  здравого смысла. Нет того приятия к другим таким же авторствующим субъектам, которое должно было бы быть в таком общем для всех деле.
Может быть, оно и бывает в случаях, описанных Сальери:
“Я счастлив был, Я наслаждался мирно
Трудом, успехом, славой, также
Трудами и успехами друзей –
Товарищей моих в искусстве дивном”.
Здесь ещё примешивается то, что все – современники друг друга, живут, может быть, в соседних парадных, ходят по одним улицам и не видят друг в друге ничего особо выдающегося.
Ну и любопытство. А вдруг! Ведь всегда ждёшь от чтения чего-то невероятного. Но ни Чехова, ни Томаса Манна ни разу не попадалось. А  к тому, что есть,  – стойкое,  непрошибаемое  равнодушие.
Есть ещё и те, к кому сформировано неискоренимо пристрастное отношение. Не принимаешь, к примеру, ни в каком виде  постмодернистскую шваль. Но здесь легко объяснимое, объективное неприятие, без расплывчатости объяснений в категориях “нравится”, “не нравится”. Они – разрушители, они - зло литературного и просто мира. Бессмысленно уничтожают всё, что можно. Только по велению низости».


Убежище
«Убежища, равные музыке...»
Почему музыкальным авторам это можно, и никто даже близко не сомневается в том, что это возможно и достойно, а литературным авторам возбраняется?
*
Важное открытие, сделанное когда-то уже давно: можно быть автором! Никто не запрещает и запретить не может! Забавное открытие.
...
И будто найден какой-то удивительный по мироощущениям способ существования в самом обыкновенном, будничном мире. Тут же, не сходя с места! И даже необязательно выкраивать время и место для этого, крадя его у повседневности.

Теперь не помнишь, найден ли он был – этот способ - самостоятельно или с чьей-то помощью. Скорее всего, что-то со стороны только подтверждало то, что уже и так понималось. Эти подтверждения находились повсюду, и я искал их повсюду.

«...Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы...»

Что-то вроде этого.

Это было так убедительно и так соответствовало собственным представлениям об авторской жизни, что невозможно было не испытывать совершенно натуральные нежные чувства к автору этих строк. И это нельзя было променять ни на что другое.

Прежде чувствовал в словесной, авторской работе что-то вроде укрытия, убежища. Знал откуда-то, что там есть большой жизненный смысл, доверял этому смыслу. Так было в прежние времена. Во времена влюблённости в некоторых поэтесс. Теперь как-то не так. Что-то утратилось. И теперь вдруг начинаешь остро чувствовать, что эти мои, а за одно и этих моих нежнейших поэтесс, убежища - такие же ненадёжные и временные, как и все остальные в нашей жизни. 

Что же произошло?
НР-3





Не-Чехов
*
Нет, не Чехов. Совсем не Чехов.
Не может быть Чеховым!
И не просто не может им быть, а еще и боится!
Страшно в такое входить. В то, что было у Чехова. В такое как у Чехова.
Боится быть Чеховым!
Понимание таких странных вещей будто чуть приоткрывает завесу тайны авторской работы.
*
Г. Иванов, «Петербургские зимы».
«Сологуб был назван “великим поэтом”. Это преувеличение, разумеется. В искусстве “великое” начинается как раз с какой-то победы над “страхом перед жизнью”, которым заранее и навсегда был побеждён Сологуб».
«Блок и Гумилёв. (…) Блок, считавший мир «страшным», жизнь бессмысленной, Бога жестоким или несуществующим, и Гумилёв, утверждавший – с предельной искренностью – что “всё в себе вмещает человек, который любит мир и верит в Бога”».
Блок:
«Нет. Я не великий поэт. Великие поэты сгорают в своих стихах и гибнут. А я пью вино и печатаю стихи в «Ниве». По полтиннику за строчку. Я делаю то же самое, что делает Гумилев, только без сознания правоты своего дела».
*
Природа юмора. Позволяют себе юмор. Профессионалы юмора. Ну, это нормально!
«Месть».
«Возвратясь домой, Лев Саввич чувствовал себя злым и неудовлетворенным, точно он вместо телятины съел за ужином старую калошу».
Это по-чеховски. И именно «старую» калошу.
Надо выписаться из библиотеки и читать одного только Чехова.
Может быть, это поможет с большей легкостью относиться к писаниям. Не вымучивать годами простенькие истории, а строчить их по штуке в месяц.
Поможет ли! Не-Чехову!






«Внешнелитературная жизнь»
*
Осознать и воспользоваться в полной мере возможностями, которые даёт Пр.ру...
Невероятные прежде возможности! Возможности, идеально подходящие для особенностей некоторых типов авторов. Те возможности, о которых можно было только мечтать в доинтернетовскую эпоху.
Находиться полностью, насколько это возможно, в авторской работе и совсем не беспокоиться о внешней стороне этой работы! Ничего не мешает. Нет отговорок. Разве что времени не хватает. Но это – в соответствии с авторскими возможностями, по справедливости можно сказать. Без претензий.
*
Очередное объяснение Пр.ру.
Размещаешь, чтобы не было совсем бессмысленным это прозаическое занятие.
Годы – между бумажными изданиями. 2000, 2002, 2009. А подпитка элементами осмысленных действий нужна постоянно.
А реакция, эти самые отзывы... Они, бывает что, приятны, но эта приятность почти моментальна, а потом все остужает пониманием того, что все это, мягко говоря, несерьёзно, дилетантская игра в литературу. И этот выход из равновесного состояния уже кажется лишним, ненужным всплеском внешнелитературных иллюзий. При имеющемся понимании литературы, ее места в жизни людей – всегда, а особенно теперь – и вообще, и после Л.Н. с А.П., в частности.
Поэтому твёрдо знаешь, что  суетиться в этих делах – смешить народ.
Объяснил. Если бы еще кто-то спрашивал эти объяснения!
*
«Внешнелитературное внедрение». Всякими первоначальными глупостями они зарабатывают право находиться в литературе и в будущем выдать что-то своё самое-самое, невиданное до селе. Совсем как ВН, к примеру.
«...Какой ценой купил он право, возможность или благодать...»
В эпоху бумажной литературы это было оправдано, другого пути не было, чтобы обрести право на самого себя. Но в новые времена... Когда никто не мешает делать твоё «самое-самое» достоянием публики хоть каждый день. Было бы что!
В том-то и дело, что нынешним авторам важно обрести признание в так называемом профессиональном сообществе. Там происходит распределение материальных благ за литературный труд. Профессиональное сообщество выдаёт лицензии на писателей.
Беллетристическое чтиво не в счёт.
*
А ведь, в самом деле, Интернет дал то, чего они все эти полудиссиденты, самиздатчики 60-80-х жаждали, за что боролись, страдали, сидели, высылались из страны. А хотели они, чтобы их читали, чтобы у них были читатели, с которыми они бы делились своими мыслями, идеями, переживаниями…
Теперь все это совершенно просто. Написал и публикуй на здоровье в Интернете! Хочешь просто отправляй в бездну Интернета, хочешь - рекламируй, «продвигай» свои опусы. И на разных Интернет-ресурсах. Все возможности дадены.
Дело за малым – что-то такое написать, чтобы заинтересовать читающую публику. Чтобы затмить гигантов прежних лет.
Можно доносить до читателя каждую мысль, каждый вздох, каждый чих... Никто и ничто не мешает. Любые амбиции можно удовлетворить, никто никого не затирает, не оттесняет, не отбирает ни у кого возможность общаться с читателем, как это было в прежнюю эпоху. Никто не цензурирует, не гнобит, не запрещает…
«Твори, выдумывай, пробуй»!
Казалось бы, золотая эпоха наступила для литературы.
*
По сути, не «публикуешь» что-то в Пр.ру, а прячет! Там можно многое спрятать.
Всё более откровенные и простодушные высказывания.
В этом море слов это совсем не трудно.
Тем более от нелюбопытных глаз.
*
Только «чистое» писание. «Чистописание». Без внешнелитературной составляющей этого занятия. Без этого не самого интересного довеска авторской работы.
Хотя, может быть, это очередное дилетантское заблуждение – о ненужном довеске. Не знаешь, не чувствуешь. Представление об этом могли бы поменяться при близком соприкосновении с этой стороной дела.
*
Иногда  чувствуешь абсолютное удовлетворение от того, как обстоят «внешнелитературные дела». Хватило бы, может быть, только «Мира на каждый день». Высказываешься. Никто не возражает. Что-то себе объясняешь. Предполагаешь, что ещё кто-то заглядывает в эти рассуждения. Совершенно, бывает, субъективные и даже не стремящиеся к объективности.
Думаешь, что это положение единственно возможное и продуктивное.
Для одного отдельно взятого дикого автора.
Впрочем, по-разному бывает.
*
Нет, не чувствуешь себя каким-то ущербным, недоделанным – как это виделось одному знакомому литератору. Когда-то. Он так - наверное по себе - всё  объяснял.
Чувствуешь, напротив, наглую уверенность в своём понимании.
Как бы в отдельно взятые моменты всё ни казалось катастрофически бессмысленным.
А понимаешь то, что ни за кем не угнаться и что делать этого не надо. Понимаешь как мало несомненного. Понимаешь, как узка эта дорожка. Понимаешь, что всё встречающееся  наличное разнообразие – часто только облегчение пути или вообще беспутство.
А не хватает только мрачной решимости всё претерпеть. Сомнения только в этом.
Никак не прийти к «окончательности отношения».
*
Нет ни особенной памяти, ни профильной образованности, ни беллетристической смелости, ни артистизма, ни авторской решительности, ни жизненного нахальства, ни отрешённости, ни энтузиазма, ни целеустремлённости, ни самоуверенности, ни тщеславия…
Устанешь перечислять! А что же есть? Для авторской работы.
Немного.
Есть некоторая настойчивость, есть неясные устремления в поисках понимания себя, мира, в который попал...
Есть какие-никакие представления об авторском деле. Благоприобретённые за годы авторских занятий.
Есть почти ни на чем не основанные надежды… Правда, их и при сильном желании затруднительно отчётливо сформулировать.
Пожалуй, и всё.
Отсюда и результат.
*
Пр.ру даёт почти полное представление о внешнелитературной жизни. Есть  автор, у него есть некоторое количество читателей. Всё как обычно. Автор пописывает, читатель почитывает.
Автор, конечно, скромный. Но с достоинством.
Как тот капитан буксира из экранизации Конецкого. Что-то там Гафт, игравший этого капитана, говорил про достоинство не океанских лайнеров.
*
«Литературный пессимизм».
Как из этого сварить внешнелитературную кашу!
*
«Негарантированное писательство».
Это как «зона рискованного земледелия».
Писатель – это печатный результат авторского труда.
Без этого - авторствующий дилетант.
*
Смешно! И через годы, даже десятилетия - всё на том же месте!
«Привычка жить с мыслью о безвыходности. И выходить из этого состояния нельзя и двигаться дальше без перспективы хоть какой-то публичности, хоть какой-то, не получается».
В части ограниченной публичности – два, три, четыре равнодушных читателя. Унижающих больше, чем утешающих.
Но это оказалось совершенно необходимым. Это как витамин или что-то в том  же роде – без него невозможно работать.
*
Ф.М. кому-то жаловался на безденежье, на трудные времена, на то, что приходится закладывать вещи и т.д.
Но чем-то ещё, кроме писательства, ему заниматься не приходило в голову.
Может быть, чувствовал своё высокое предназначение, чувствовал в себе высокое призвание...
Это не всем дано. Бывает, что напрочь отсутствует! Не сложилось, не выросло... Амбиций. Даже на то, чтобы претендовать на должность писателя.
Хотя большинству других Не-Достоевских и Не-Чеховых это не мешало и не мешает. 
Если и впрямь пойти в писатели, а не оставался просто автором? Как скоро можно, что называется, исписаться? Выбрать всё своё содержимое не-мессии.
Или всё как-то не так?
Холодная, злая, ленивая, циничная, равнодушная публика.
И писатель, отдающий себя ей на растерзание.
*
«Внешнелитературная достаточность».
Которая со стороны может кому-то показаться наоборот – «недостаточностью».
*
Литературный суверенитет. Разные бываю суверенитеты. Кулинарный, космический, энергетический…
А тут - литературный.
Самодостаточность. Отрицание глобализации. Полная независимость. Почти железный занавес. Никакой кооперации и непосредственных идее-обменов.
Автаркия. Так, кажется, это называется.
А ещё - дикостью.
*
Грешишь часто на авторские занятия. «Пропади они пропадом эти художества, - думаешь в такие минуты, - если они хоть как-то могут повредить…»
В разное время составлялись перечни «важного». В нём художества были чуть ли не на последнем месте.
*
Кому ты всё это пишешь? Себе? Так – выходит.
Это утешительная мысль. В какой-то мере.
Этот предельный внешнелитературный минимализм...
Можно не чувствовать себя загнанным в жизненный тупик. Даже на самом деле в нём находясь.
Это относится к любой жизненной ситуации. 
*
Праздные фантазии начинающих авторов разбиваются о жёсткие по ощущениям реалии мира литературы. Который, конечно же, повторяет «большой» мир с его неисчерпаемым разнообразием агрессивности, шизанутости, усталой нетерпимости…
*
«Жизнь продолжалась, наполненная творчеством, встречами, поездками, размышлениями, выступлениями…» («Георгий Иванов в двадцатые годы», Вадим Крейд).
Технология такой жизни. Она только со стороны представляется странной. Её сути не ухватить. Её не сформулировать. И её нельзя планировать, к нельзя стремиться, так как нельзя представить в подробностях.
Во всяком случае, не у всех это получается.
*
Чем больше погружаешься в окололитературную тему, тем то, что с ней связанно, начинает казаться всё страннее и страннее. Представляется, например, что всё в литературе держится на межавторском общении, связях, взаимодействии, противодействии и пр. Они все живут всем этим – мероприятиями, обсуждениями, премиями, конкурсами, враждой или поддержкой своих... Это такая микросреда, в которой всё только и происходит. Если быть вне всего этого, то и литературы будто не существует. Никого особо не интересуют какие-то вещи, напрямую относящиеся к производству литературных текстов. Идеи, не подхваченные средой, всякие открытия, достижения, интересные образы, мысли, тропы... Всё это вне данной окололитературной среды не работают, никому не видно и не интересно.
Пиши хоть что «в стол» никому от этого ни жарко ни холодно. Простые до банальности вещи. Но до них додумываешься только «апосля».
С большим запозданием, с трудом избавляешься от старых внешнелитературных иллюзий.
*
«Будто ищешь что-то потерянное. Литература минус всё внешнелитературное. Разве только самый минимум. Через СП. И этого много.
Как-то обходишься. Важен поиск. Только то, что важно pour soi-m;me. Чем бы это ни закончилось».
*
«Круг чтения». 5.04. Про то, что лучше трудиться, чем унижаться, рабствовать, выпрашивать.
Ситуацию переносишь на всё внешнелитературное. Нет, лучше что-то делать, чем такой хлеб! Это старые мысли. Они убеждают в правильности отношения ко всему такому. Вернее, в невозможности чего-то другого.
Всё существующее внутренне оправдано. Что-то другое, что воображаешь в минуты слабости, не прошло процедуры оправдания. Это чужое. Оно не пристало и не пристанет.
«Да, все правильно. К сожалению или к счастью, И другого не дано».






Ещё двести лет....
«Вот я вновь посетил эту местность любви, полуостров заводов...»
«Вновь я посетил сей уголок земли...»
А если пройдёт еще двести лет и наступят времена, изображённые в «Пятом элементе»? Найдётся ли в этом мире уголок, местность для таких авторов? Будут ли они вообще – эти авторы в той форме, какими они были в 19 и 20 веках?
Чувствующие тоску времён.


Влияние
Перенял-таки джойсовскую манеру вольного обращения с тем, как, от чего имени идёт изложение фабулы. Речи автора, персонажей сливаются, переплетаются, вновь объективируются...
И все это без лишних церемоний. И при этом почти никакого ущерба для понимания.
Правда, чтение Джойса только укрепило уверенность, что так можно, сделало такую манеру писаний более нахальной, несомненной, апробированной. И раньше такое уже практиковалось. Автор и персонаж вели действие одновременно. Авторская объективная речь перемежалась с закавыченными соображениями персонажей. А то и от кавычек избавлялся. Только иногда в важных случаях появляются цитаты с указанием на персонажей.
В общем, Джойс попал на подготовленную почву.


Закалка
Что-то должно происходить. По сути – в том же смысле, что и у Островского.
То, через что проходит автор.
Юнна Мориц:
«Не оттого ль душа моя здорова,
Что нить моей основы так сурова?»
Простые вещи. Которыми надо обладать. А иначе...
Не знаешь, есть они или нет.
Что-то, может быть, есть. Не такое как у Ю.М., но есть. За что-то держишься. Годами, десятилетиями...
Додержаться бы!
На вахте.
«Суровой нитью держится мой дух,
Он как бы недоступен для разрух».


Шарлатаны
Литераторы, скажем так, вроде как обманывают публику, почти шарлатаны. В сравнении с музыкантами, художниками и  т.п.
Ведь для того, чтобы строчить, нужно только умение грамотно писать. Это только общее образование как у всех. Ничему по большому счету учиться специально не нужно. Не нужны ни музыкальные школы, ни художественные училища. Садись и пиши! Что многие и делают.
Ничего ведь не надо, чтобы поражать публику своими откровениями!
Или надо?
Что?


Зачем нужны писатели?
Они перерабатывают реальность. Из-под их пера выходят не одни только выдумки. Какими бы выдумками это ни казалось и ни было на самом деле. Всё – продукт переработки реальности. Сознание и подсознание автора работает. Даже если он занят чем-то халтурным. Всё равно реальность поглощается, переваривается, преображается и  выдаётся на-гора в виде книги.
Все возможные варианты понимания реальности, её интерпретации находят свой книжный выход.
Непрерывно идёт лихорадочный поиск ещё не опробованных вариантов.
Про реальность они могут и не думать. И не думают. Но их сознание и подсознание незаметно работают.


В одном городе
- У неё все перепутано. Вместо правой руки у неё левая.
- Что это! Какая-то смесь Ахматовой и Хармса!
- А что! Современники. Земляки. Жили в одном городе! И даже где-то рядом.
- Шутишь!


Мужское и женское
Эти два очень известных поэта 20 века. Никто не может усомниться в подлинности их нежных чувств. У одного всю жизнь – Лиля, у другого - Мария Фальц.
И ничего подобного не можешь припомнить у их коллег по поэтическому ремеслу – у очень известных поэтесс 20 века. Будто они не способны были на переживания такой же глубины и интенсивности.
Их несло по жизни от одного увлечения к другому. И всё, что они писали о нежных чувствах, представляется по большей части какой-то имитацией понимания темы, которой они касаются, и желанием приблизиться к мужскому пониманию вопроса... В общем-то - ничего достоверного.
Можно сказать - чистая поэзия. Имеющая своим источником совсем другую авторскую природу.
Может быть даже, это несравнимые вещи.
Что совершенно, конечно, понятно.
И сравнивать нечего!
Мужское и женское.


Перечная мята
- Он тоже думает, что будет кропать песенки и потихоньку петь их блеющим голосом до скончания века.
- Может, и будет.
- И медитировать.
- Хорошо! А что ещё?
- Что ещё? Работать в саду. У Нгуена Ням Няма. Выращивать перечную мяту.
- И это неплохо.
- Но почему-то противно.


Впечатления
*
ТВ. Фильм о Скотте Фицджеральде. Он давал советы молодой писательнице. «Ля-ля-ля…» Какие слова употреблять. Больше глаголов. Меньше прилагательных. Прилагательные очень точные. А иначе скажут про текст: «сырой и банальный».
Не очень веришь в такие рецепты.
А ещё утром в «Пока все дома» – некий писатель, достраивающий свой трёхэтажный пригородный дом.
Не старый ещё дядечка.
Что он такого мог написать для трёхэтажного дома? Это удивительно! Классики умирали в нищете. А тут…
 Неужели какие-то «Богоданные откровения», переворачивающие историю человечества?
*
«Литературные силы».
Пропитые, разрозненные, старые, злые писатели...
От всего усталые.
Бестолковое их дело.
Их вынужденность.
И ВН! Какой бес гнал его всю жизнь?! Оптимиста этакого! Бодрячка задорного. Куда он убежал?
Да никуда. Всё примерно в том же месте. Только насмешил своего же брата-писателя.
*
Некоторые впечатления проходят без следа.
Литературные чернушники, вроде С., Л., Е.
Будто есть иммунитет против всего этого. И как бы они ни старались, что бы ни говорили и ни писали…
Как у Л.Н., кажется, сказано: «Они пугают, а нам не страшно».
Жизнь проходит мимо них, почти не замечая.
*
У одних авторов находят и находят что-то новое. Из поколения в поколение читателей и литераторов. У Пушкина, например. Его до сих пор продолжают «открывать».
У других авторов вдруг начинают не находить и того, что у них как бы всегда было.
Такие странные закономерности восприятия.
*
Этот писатель ему нравился только как человек. Не более.
Что может быть оскорбительней и обидней!
*
Иногда будто чувствуешь, понимаешь что-то в ценности тех или иных авторов. Будто можешь оценить их. Некоторых. Набираешься смелости.
Есть, конечно, непостижимые.
Больше – в поэзии. Пушкин, МЦ, ОМ, Тарковский...
Другим как-то отказываешь в этом. При всём уважении.
В прозе всё как-то по-другому. Сложнее, неоднозначней, со многими оговорками...
Но и в прозе находятся те, кого принимаешь со всеми потрохами. Всё им готов простить.






Детские воспоминания 
*
Что-то неправильное, с перекосом...
Бывает, конечно, более зверское, невыносимое, но и то, как это было, достаточно, чтобы перекосить всю жизнь.
Авторство в какой-то мере – продукт этой психической, душевной  перекошенности. Чем «правильней», спокойней детские годы, тем меньше вероятность связаться с таким необычным для повседневности и не вполне естественным занятием.
А если  оберегать от детских травм? Хотя, как это сделать в реальности! Это редко кому удаётся. И все же! – если? Какой автор получится? Может быть, Дюма, Жюль Верн, Майн Рид...
Им не можешь отказать в таланте, мастерстве, но это их авторское – беллетристическое -  благополучие не позволяет им заглядывать в зазеркалье этой работы. Как это было, к примеру, с Достоевским, Чеховым, Толстым...
Занимается ли кто-то анализом детских переживаний именно в связи с авторской психологией?
В связи с «психологией авторства».
*
ЛВ, помнится, очень удивилась, или, можно сказать, изумилась, когда как-то пришлось недобрым словом помянул что-то из детского прошлого.
Взрослые редко затрудняют себя  анализом детских переживаний.
Может быть, это вообще всеобщее Такое упрощение жизни. Такое её понимание. Не заморачиваются.
Для жизненной практики достаточно – и ладно!






В зеркале
Увидеть себя в кривом зеркале! Может быть даже, не в кривом, а что ни на есть правильном! Только уж очень не хочешь себя таким видеть. Но вот увидел.
Некто В.Г., воображавший, что написал роман. Из личного романтического опыта.
Ходил с этим романом, отпечатанным на принтере в формате А4, и предлагал ознакомиться с ним коллегам, в том числе некоторым избранным дамам, его, между прочим, подчинённым. А те насмешки строили за спиной В.Г. «Вот, - шептались между собой, - дурачок, чем на производстве занимается!»
Когда самому довелось полистать «роман», с ужасом представил, что испытывают «читатели» таких «писателей».
Созерцание внутренностей – хоть каких: натуральных, физиологических или вот таких: духовно-душевных-романтических – вызывает брезгливое отталкивание.
И с ужасом шарахаешься от одной только мысли о повторении всех, в общем-то простодушных, но оттого не менее мерзких стараний В.Г, чтобы его заметили, оценили или удивились, по крайней мере, его творению. Подсовывание. То тут, то там. Вкрадчиво, не глядя в глаза. И в то же время с плохо скрываемым торжеством, мол, и мы не лаптем деланные…
Этот призрак В.Г. долго ещё преследовал.


Садоводство
Некто Э-н. Он городит свой литературоведческий огород. Как дачный участок застраивает. Благо у него этот участок есть, и на нём можно что-то строить и что-то высаживать на грядках.
А что остаётся от «садоводов», когда они уходят? Совсем уходят!
Вот именно, что мало что остаётся. От нагороженного.
Это всегда грустная картина. И с реальными садоводами и с литературными.


Надо разобраться
- Они хотят переделать мир или просто заработать на этом деле?
- Переделать мир хотят только всякие там дилетанты, у тех, кто что-то понимает, так глупо вопросы не ставятся.
- И на том спасибо!
- Но и, конечно, никакие не заработки! В наше-то литературное время!
- А что тогда?
- Ну, допустим, желание утвердить себя в мире людей, занимающихся авторской работой более-менее серьёзно. Это задача минимум.
- Но не на профессиональной основе?
- Конечно, нет. Профессионал должен получать деньги за свою работу. Но сказано же – какие могут быть нынче заработки с литературы!
- А дальше что?
- А дальше - как получится.
- И что должно получиться?
- Что ты ко мне пристал! Сам у себя спроси – что дальше! Пиво холодное!
- Ну вот, разобрались. Всё очень просто, если разобраться. Теперь понятно.
- Что тебе может быть понятно!
- Весь этот невесёлый расклад.
- Всё нормально. Не о чем переживать. Всё так, как и должно быть. А ты бы как хотел?
- И я, и я, и я того же мнения.


В «Старой книге»
- Графоманишь?
– Да, потихоньку.
Продавец из «Старой книги» рассказал, как его боятся поэтессы – соседки по даче. Если он в доме, они в гости не идут, а как его нет – приходят пить кофе к его жене.
- А что так?
- Да я их гоняю. Спрашиваю раз одну поэтессу: «С тобой бывает так, что ты не можешь не писать?» - «Да, - говорит, - со мной всё время так». – «Значит ты графоманка». С тех пор она меня боится.


Созвучия
- Как там у Пушкина? «Я в сердцах людей нашёл созвучия своим созданьям». Такие, значит, были авторские самоутешения!
- Они же и остались.


Писатель
- Сначала одни дети были маленькие, потом другие...
- Тебе хорошо было бы быть писателем – в голову всё время приходят какие-нибудь глупости.
- Спасибо.
- И ты их не стесняешься.


Поза
«… только поза – бытовая или поэтическая, смотря по обстоятельствам.
Это у Б. Сарнов сказано о Евтушенко и Рождественском. (Сб-к «Мосфильм». «Ваше слово, товарищ автор». Искусство, М., 1965., с. 255).
Это присутствует в равной мере и в поэзии, и в прозе. Сплошь и рядом.
Осознание, позиционирование себя в качестве автора, которому внимают читатели, пред которыми надо представляться. Выступать! Иногда буквально – выходя на сцену.
«И рампа торчит под ногами...»
«Гул затих. Я вышел на подмостки...»
Это присутствует в них уже неискоренимо. Это часть профессии, жизненная необходимость...
Но почему-то в случае Евтушенко не можешь отделаться от впечатления чудовищной неискренности, позы, наигранности, сюсюканья, пребывания в роли…


Царство истины и понимания
Юморные рассказы киношников иногда показывают по ТВ. Данелия, Токарева, кто-то ещё. Есть что вспомнить. Рассказывают, как почти случайно, по-хулигански у них иногда  появлялись хорошие идеи при работе над комедиями. Почти из ничего. Смешно!
Так они работают. И это нормально. По-другому наверное нельзя. И не нужно. В этом замешанном на пустяках авторском, киношном в данном случае, занятии.
Нет, конечно, можно как Боброва, как Муратова или как Сокуров и тому подобные. Непроницаемо сверхсерьёзно относящиеся (или относившиеся) ко всему на свете.
И те, и другие, в конце концов, – как перед стеной, закрывающей от человека, от автора подлинную реальность. Ни тем, ни другим сквозь эту стену не прорваться. Не обрести адекватное понимание. Ни при сверхлёгком отношении, ни при сверхтяжёлом и ответственно-пафосном. Что-то, конечно, удаётся, что-то брезжит... Но вряд ли удовлетворяет или удовлетворяло хоть когда и хоть кого из них полностью.
Их всех представляешь в одной общей толпе алчущих познания творцов, столпившихся перед воротами в царство истины и понимания, огороженное высокой стеной, закрывающей это царство от смертных.
Так разные шутники иногда изображают на карикатурах ворота в рай.
Стоят они все вместе и смотрят на ворота. Продолжают надеяться на то, что их пустят внутрь. Выйдет святой Пётр с ключами и отопрёт дверь.
Когда-нибудь, конечно, впустят и их. В своё, положенное им время.
Кого-то уже впустили. Но впущенный туда уже ничего не расскажет остальным, каково там.


Должностные лица
- Должностной человек и литература... Это даже на самом невыдающемся уровне немного странно. А чуть повыше странность будет смешна. «Поэт Осенев» - был такой. Сплошная неловкость. В этой жизни эти приложения человеческих усилий находятся на разных полюсах. Их не свести вместе. Разве что глобус располовинить и вложить одну половину в другую.
- А как же Державин? Или Салтыков-Щедрин?
- Ну, нельзя, мне кажется, писать про ангелов, находясь на ответственном государственном посту!
- Почему?
- Ну, как-то не вяжется.
- Все наверное зависит от того кто пишет. Державин и Салтыков-Щедрин дописались до того, что всё написанное уже перестало казаться смешным.
- Может быть, может быть.
- А тебе-то что переживать! Слава Богу, тебе это не грозит.
- В каком смысле?
- В любом.
- А я и не переживаю.


Айсберг
По радио «Орфей» передавали выступление какого-то певца.
Отвлёкся от самого пения, от самой музыки. Думал о том, что певец должен быть как айсберг.
Конечно, не в том попсовом смысле, который у всех на слуху: «холодный, как айсберг в океане»!
Тут другое. На поверхности может быть явлена только его часть как артиста, певца, музыканта, всё остальное скрыто от глаз. Если этого «эффекта айсберга» нет, то публика остаётся равнодушной.
Это же верно для любого рода деятельности. Запас человека -  художника, учёного, инженера и т.д. – должен быть гораздо большим, чем это практически бывает необходимо в повседневности.
Запас знаний, опыта, души, чувственности, интуиции, чего-то вообще постороннего и даже случайного.
Глубина, протяжённость куда-то вовнутрь, какой-то неочевидный, не видимый с первого взгляда объём...
Впрочем, всё это достаточно известные вещи, о которых, может быть, не стоит так подробно говорить.
Но зачем-то говоришь! Напоминаешь.


Ответственный товарищ
О своей писательской профессии и о своих писаниях думает очень серьёзно.
Сохраняет простодушный  максимализм неофита.
Задачи ставит себе чуть ли не в масштабах «великих».
Ответственность взваливает на себя… По крайней мере, остро чувствует ответственность.
Чуть ли не за судьбу отечественной словесности!
Не можешь от неё уклониться!
Хотя какой с него может быть спрос!


«Мешали»
Прокофьев и Шостакович. Фигуры первой величины в музыке России советской эпохи.
Почему-то остальные – кто бы ни был – не стали с ними вровень. Все! Тищенко, Щедрин, Свиридов, Денисов, Шнитке, Вайнберг, Глиэр, Мясковский... Не сделали эпоху. Что-то в них было, но не дотягивали!
Начинаешь рассуждать на эту тему наткнувшись в Контакте на симфонию № 8 Н. Богословского. Что-то будто кинематографическое. Бодрые, лирические фильмы 50-х, 60-х.
Здесь, с одной стороны, что-то непреодолимое в восприятии публикой этих авторов. Будто на музыкальном Олимпе количество мест ограничено. А с другой стороны, может быть, – что-то из психологии творчества. Не могли они почему-то соперничать ни с Прокофьевым, ни с Шостаковичем. Что-то им мешало.
Какие-то рассуждения на эту тему можно встретить в истории литературы.

«В разговоре с Блоком Ахматова передала ему замечание молодого тогда поэта Бенедикта Лившица, "что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи". "Блок не засмеялся, а ответил вполне серьёзно: "Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой"».

И кажется, что Ахматова первая, кто был вынужден оглядываться на предшественников. Конечно это не так. Что же до неё писали без оглядки! Но всё же писать безоглядно в 20 веке стало намного сложнее.
Можно ли вообще писать без оглядки? Вряд ли. Но можно пытаться бороться в себе с чужими интонациями, с чужими преставлениями о музыке, о стихосложении, с психологическим давлением от присутствия «других» в литературе. Претерпевать гениев, с которыми выпало жить в одном времени.
Оттого, что эпоха гениев закончилась, и некому теперь мешать «свободно творить», существование в литературе, в музыке, может быть, ещё более осложнилось.
И стало страшней, тоскливей, безнадёжней...


Живое дело
Нет кинематографа? Может быть, это преувеличение. Или даже неправда. Есть актёрская игра. Есть работа души всех создателей кино. Они пропускают кино через свои живые души.
Наверное и с литературой то же самое. Есть живой автор, пропускающий реальность через себя. Зачем-то он это делает! Зачем-то они все это делают! Это земное, прижизненное старание... Чего же больше! И можно в этом живом деле - если оно живое, конечно, - не смущаться великих имён ни в кино, ни в литературе. Можно с полным правом ощущать себя причастным к большой человеческой работе. Можно сказать, плечом к плечу с великими предшественниками.
Можно чувствовать, что это живое дело. И что оно оживает всякий раз, как в него вливается свежая молодая, горячая кровь тех, кто приходит и в кино, и в литературу.


Очарованность
«Очарованность» - новый ориентир в понимании авторской работы.
Одиночные, одинокие авторские фигуры.
ЮМ, к примеру. Да больше некого и вспомнить!
Остальные, если и в живых ещё, то от прежнего в них мало что осталось. Они как сухие ветки на засыхающем дереве.


«Роман»
Вспомнился некий самодеятельный автор из одного производственного учреждения. Он простодушно носился со своим «Романом» (так и написано было на первом листе его труда).
«Роман» воспроизводил какую-то романтическую историю самого автора, был во всех отношениях беспомощным, да ещё и с грамматическими ошибками.
Несчастный автор подсовывал свой опус то одному, то другому сослуживцу. А то ещё попадались ядовитые сослуживицы, которые вообще откровенно посмеивались над ним, даже не читая написанного.
Это было совершенно жалкое зрелище!
Жалко и смешно. И другим не могло быть в глазах неискушённой публики.
Которая прекрасно знает, что настоящие писатели живут на Парнасе и ездят на Пегасах, а не в метро.


Авторские судьбы
Иван Елагин. Эмигрировал во время войны в США.
Потерявшийся во времени и  пространстве поэт.
В сборнике о Гамлете его стихотворение:

Вверху хрусталём и хромом
В антракте зажгли звезду.
Раскланиваюсь со знакомым
В четырнадцатом ряду.

А сцена пуста. Не там ли,
Вперёд наклонясь чуть-чуть,
Просил Офелию Гамлет
В молитве его помянуть?

Я страх почувствовал некий,
Что Гамлет просил о том
Уже в семнадцатом веке.
Попросит в двадцать шестом.

И перед этою тайной,
Что столько веков живёт,
Я — только совсем случайный
Незначащий эпизод,

И что искусство мудрее
Во многом жизни самой,
И что костюм устареет
Не гамлетовский, а мой.

Что здесь, у самого края
Сцены, живущей века,
Зрителя я играю,
И роль моя коротка.

Впечатление, в какой-то мере подсказанное биографией автора, какого-то авторского одиночества, что, конечно, объяснимо оторванностью от подлинной жизни в России.
Его мудрые, как бы на все времена и как бы не от мира сего, умные вещи, которые он нам говорит, не захватывают. От них веет холодом. Они подпорчены тем, что он прожил отдельную, не привязанную к России жизнь. Отдельную! И значит, он ничему не может нас учить. Это жестоко по отношению к слабому, одноразовому человеку, но в этом мире по-другому не бывает. Не устоял перед этим миром – ну что же... Такова твоя судьба. И слова, сказанные тобой особого значения иметь не будут. Они рассеются в вечности и бесконечности

Его дальняя родственница – Новелла Матвеева.
«В последние годы жизни жила на подмосковной даче, мало с кем общалась. Матвеевой оставлен огромный архив неопубликованных работ. ...В черновиках, в столе, в набросках лежат десятки песен (мелодии она записывала своим способом — рисовала гриф гитары и ставила метки на нём); сотни стихотворений, сонетов, эпиграмм не публиковались по соображениям осторожности или такта; многие песни не записаны вообще, и сейчас настал черед архивистов: выявлять и публиковать эти древние записи».

Попадаются на глаза такие неутешительные вещи.
Эти авторские судьбы...


Авторское отношение
*
Есть такое близкое к действительности представление о том, как делаются поэтами? А так! Читают чужие стихи. Это главное. Приучают сознание к такой форме выражения своих мыслей, к такому подходу к жизни и к пониманию мира. Входят в мир поэзии, в котором другая форма мышления не принята. И дальше, при наличии таланта и ума, можно что-то написать. И считать себя в какой-то мере поэтом. Стихотворцем – во всяком случае.
И в музыке тоже так. И в других видах авторства.
Принимают такое отношение к действительности!
*
Отрываешься от обыденного. Музыкой, особого рода чтением, особого рода заботами и мыслями. Во время этих занятий чувствуешь себя в поезде, который мчится куда-то. Неважно куда, важно, что ты в поезде, а не там том мире вне поезда.
Позволяешь себя увозить. Другое дело, что далеко не уехать. И приходится возвращаться. Но всё равно держишь себя в состоянии приезжего, проезжающего, стороннего наблюдателя.






Озарение
Как открытие, как озарение: «Ничего еще толком не сказано, ничего не написано, ничего еще путём даже не обдумано! Все только-только… Одни безуспешные и неправильные попытки. Так что поле для деятельности – о-го-го! Только работай! Никто не мешает. Никому не мешаешь. Вдруг-да получится!
Зачтётся попытка или не зачтётся - какая разница. Так всё это ясно представилось! Осенило, озарило!
«Чаще всего (есть, конечно, и исключения) у автора времени с избытком, чтобы как следует выразить себя». – Цветан Тодоров, Вопр.лит., № 1, 2006.


Скромный автор
*
Он прочитал биография Вирджинии  Вулф. Это чтение его как-то неожиданным образом воодушевило. Ненадолго. На одну дорогу со службы домой.
Он шёл и с удовольствием думал, что он тоже пишет роман.
*
Он сумел как-то отвлечься от себя и теперь пишет оптимистический роман.
*
Скромный автор. Ему хочется, чтобы кто-то выспрашивал его о его творчестве. А он бы говорил, говорил…
*
- Ну как он тебе показался?
- Читал с интересом. Но не дочитал.
*
Самый примитивный из породы авторов. Последний в последней шеренге авторского полка.
*
Окапывается в литературе. Каждый день. Пока никто не видит.
*
Громкое понятие  - «роман». Ох, уж эти простодушные авторы!
*
- Никак не прославится. Не для себя – для жены!
- А ей-то это зачем?
- Ну как.... Надо!
*
ТВ. Брат Льва Николаевича Толстого - Николай.
«У него не было одного необходимого для автора недостатка – тщеславия».
*
Один знакомый ему автор попал в шорт-лист премии Белого.
Прочитал два фрагмента из его опуса. Отлегло!
Так Любаша из «Царской невесты» успокаивается, увидев в окне будто свою соперницу, убеждается, что в той нет ничего особенного и успокаивается.
*
Никуда особенно не суётся со своей литературой. Так как литература для него личное, почти интимное дело. Он пользуется литературой в личных целях.
*
Интернет. «Глухая слава».
*
Он жил постепенно и совершенно незаметно. И своё бурчание выдавал за литературу.






Тупики
*
«Может быть, это один из вариантов литературного тупика!»
Приходит  мысль,  что эти авторские занятия как-то даже и бессмысленны.
Одни идут в это, чтобы стать в строй великих предшественников. Другие просто этим зарабатывают на жизнь.
Есть такие, что ищут таким способом  понимание жизни, этого мира, человека, ну и тому подобного.
Не сказать, что это сильно продуктивный способ.
И для всякого очередного автора этот поиск заканчивается личным, индивидуальным тупиком. У каждого он свой.
Как-то по-другому не бывает.
Может быть, что-то неправильное есть в самом подходе – авторском – к реальности?
До глубокого понимания этого пока не «донырнуть».
*
- Старое. Записал когда-то “Больше всего боишься обессмысливания, которое перечеркнёт всё. Это может случиться по внешним причинам. Не так это само по себе страшно - не о ценности всей этой писанины печёшься, боишься опрокидывания представлений о мире, ведь это означало бы полную и окончательную напрасность. Нечего будет сказать”.
- И что?
- Может быть, уже настаёт этот момент – обессмысливания?
- Почему?
- Не можешь отыскать в ощущениях те крупицы радости, удовлетворения от сделанного, от делаемого, которые были в прежние времена.
- Так в чём же дело! Кто тебя принуждает!
- Просто действует старая установка, сделавшаяся привычкой, – необходимость работы каждый день. Что бы ни случилось, есть эта радость и удовлетворение или их нет. От этого уже не избавиться. Это уже что-то пожизненное. Работаешь. Несмотря ни на что.
- Ну и не жалуйся!
- Я не жалуюсь.
*
«Авторы, творцы... Их ждут жизненные тупики. Дело не в том, что они не понимают. Это нельзя рассказать. Этот внутренний опыт».
*
Б.Эйхенбаум:
«Второе поколение символистов переживает свой моральный кризис, свою трагическую катастрофу. А катастрофа требует жертв. И жертвами всегда бывают прежние властители. Блоку суждено было пасть первой жертвой, потому что был он самым сильным властителем. Устал он быть властителем — стал жертвой. Заметался в смертной тоске…»

«В смерти Блока и в исступлённых криках Андрея Белого — судьба целого поколения, судьба всего символизма, изживающего себя среди ужасов нашего: железного века. И трагична судьба эта потому, что не случайна она, не обрушилась извне, а давно готовилась и надвигалась изнутри».

То, что не доходит до обывательского понимания: почему? зачем? как так! Все эти трагедии, жертвы, ужасти! Почему в этой игре всё это присутствует? Может быть, - присутствовало! В более литературозначимые времена.
Речь же не просто об амбициях, о выталкивании из литературы одного поколения другим. В случае с Блоком совсем другое. Литературная дорога сама по себе к этому приводит. Это радостное дело, эта игра творческих сил в человеке…
Если у этих «творцов» на определённом этапе возникают тупики, то что уж говорить о творце всей нашей жизни! Это наверное безнадёжное дело. Гиблое.
*
Авторская позиция: «ничего не сделать с этим миром».
Отсюда и тупики прозы.
*
Литературно-авторская почва вдруг начинает уходить из-под ног. Автор ощущает, что там уже ничего нет.
Тот «исписался», этот ещё нет. Только пока.
Со времён чтения Пруста пытаешься понять суть этого явления. Это как технический термин в применении к авторской работе. Как ресурс у какого-нибудь  механизма. Кончился ресурс – и всё. Ничего не поделать. Подлежит списанию.
Реальность, с которой работает автор, рано или поздно подводит его к ощущению какого-то бессилия, напрасности усилий. Раньше мир держался на молодом задоре, на ощущении молодого всесилия.
И вот это куда-то уходит. И уже будто не удержать этот мир.
Можно побарахтаться, конечно, ещё... И барахтаешься.

«Исписался. Но не так как Бергот. Просто скучно стало. И раньше не тянуло на беллетристику, а с годами и вовсе она стала непреодолимо скучна».

Но что это на самом деле значит? Что такое в данном случае скука?
Высказался по каким-то вопросам, выдал всё, что мог выдать, а дальше – тупик. И пропадает интерес к вещам, которые тебе оказались не по зубам. И не въехать уже в новые темы. И времени не хватит, и интереса нет, и предполагаешь, что всё это зря. Не поднять дальнейшее.
Всё просто. Прозаично просто.
*
Может быть, вопрос о возможности и необходимости продолжении работы почти никогда не стоит перед настоящими профессионалами. Они знают или догадываются о том, что в их деле всегда присутствует элемент чуда, возможности чуда.
Те, кто перестаёт верить в чудеса в этом деле, конечно, в продолжении работы уже не видят смысла. Некоторые начинают много говорить о невозможности, о ненужности, о бессмысленности работы. Находятся много аргументов, примеров, объяснений...
*
«Трава забвения».
«Однажды ночью мы шли с ним по горизонтали пустынной Мясницкой – он заходил ко мне в Мыльников, и я пошел проводить его до Лубянского проезда, ныне Серова, – я попросил его как-нибудь прочесть мне «Облако в штанах».
Он остановился, посмотрел на меня исподлобья и неожиданно рявкнул на всю улицу, разевая свою львиную пасть:
– Редчайшая бестактность!
Я струхнул.
– Почему же бестактность! Простите… Но мне давно уже… так хотелось… Почти все ваши вещи слышал в вашем исполнении… А «Облако» не слышал… не пришлось…
Он взъярился еще пуще.
– «Облако в штанах»! – заревел он. – А почему вы не просите меня прочесть «Хорошо!»? Почему?
В голосе его я уловил горечь.
– Что? Думаете, «Облако» лучше? А я считаю, что «Хорошо!» лучше. «Хорошо!» – лучшее мое произведение. И вообще, – снова поднял он свой разъяренный голос, – никогда не смейте просить поэта прочесть что-нибудь старое, вчерашнее. Нет хуже оскорбления. Потому что у настоящего мастера каждая новая вещь должна быть лучше прежних. А если она хуже, то, значит, поэт кончился. Или во всяком случае – кончается. И говорить ему 'об этом – феерическая бестактность! Зарубите себе на носу. Фе-е-ри-чес-кая!…

Я понял, что, совсем не желая того, коснулся самого его больного места:

«Все меньше любится, все меньше дерзается, и лоб мой время с разбега крушит. Приходит страшнейшая из амортизации – амортизация сердца и души».

Это к вопросу о авторских тупиках. У авторов любого масштаба. Может быть, это очевидней, болезненней, страшнее происходит с гигантами, вроде ВВМ.
*
Не видят продолжение своей авторской жизни. Настаёт такой момент в жизни. Не видят продолжение жизни с их участием. Жизнь уходит куда-то в будущее, а им там делать нечего.
Это главная причина тупиков. Служебных, жизненно-бытовых, авторских...
*
«Можно сказать, что целое человечество, всё целиком исписалось! Не отдельный автор, а все сразу! Взяли и исписались!» - бредовая мысль.
*
Когда внутренне примешь возможность признать напрасность всех писаний, этого своего рода духовного освобождения, или даже отрешения, тогда, может быть, достигнешь нужного, правильного внутреннего состояния.
Но это так же трудно, как абсолютно смириться и признать необходимость, чуть ли ни принять душой самое последнее, что бывает в жизни человека.
Вот именно! Пока в этом чувствуешь что-то самоубийственное.
Такое было по силам только Л.Н. – судя по его заметкам в «Круге чтения».
Так то ж Л.Н.! «Матёрый человечище». До его понимания ещё расти и расти!
Ну, вот. Можно сказать, задача поставлена.  \НР-3
*
Наверное это тоже одно из главных правил – необходимость преодоления связанного с возрастом и «многоопытностью» скепсиса и усталости от всего уже нажитого.
Запомнилось прозвучавшее как-то на ТВ признание Виктора Розова в том, что он уже ничего не пишет, потому что ему всё на свете надоело.
Ну, так у него же и возраст был!
Неважно. Возраст возрастом... Наверно автору надоедает в конце концов он сам. Те непроходимые стены своих авторских возможностей по пониманию, по преодолению этого мира. Успеваешь к какому-то возрасту перепробовать, кажется, всё. И опять у разбитого корыта. И то, что будто бы понял, уже представляется пустяками, а перед тобой как горы вырастают новые непонимания.
И всё это – и непонятный мир, и понятные усталость и старость – такие неотъемлемо присущие жизни вещи, которые никому не удавалось превозмочь. 
*
Авторы. Волнами их творческая жизнь. Каждая волна – всё с большим трудом.
Сначала всё начерно для себя решат, а потом понимают, что всё слишком сложно. Вот тогда-то и наступает мрак. Они и живут по большей части  в таком мраке.
*
«Было бы так, а не этак… Что бы это поменяло в этом всеобщем всевременном тупике?!
Чем утешались и утешаются такие, например, как Бродский?»
*
Старая запись.

«Исписался. Но не так, как Бергот. Просто скучно стало. И раньше не тянуло на беллетристику, а с годами и вовсе она стала непреодолимо скучна».

Важные вещи. «Непреодолимо скучно»! Что за этим? Старение? Умудрённость?
Что-то естественно происходящее с опытом проживания. Это становится не интересно, другое…
Баловство – одним словом.
*
С. Соловьёв. «Жизнь со скоростью 1/100 секунды».
Глава 5. Тупики.

«Много раз в жизни я ощущал себя в тупике. Тупики каждый раз бывали разными. Иногда даже, можно сказать, чуть ли не чарующими, великолепно живописными тупиками. А тупик, известное дело, не предполагает выхода. Он оттого и страшен. А вот сама жизнь, она предполагает какой-то невероятный для тебя выход из любого тупика. В общем, так оно и получалось. Поэтому отчаиваться в любом тупике не следует. Нужно искать выход. Ну, не из любого тупика, конечно, он есть. Но из многих. А память о них, и страшная, и живописная, в сознании навсегда остаётся. Вот, помню, например, красный тупик- ах, чудо как он был красив! Но, ведь, тупик, тупик. Или вот, чёрный... Да, такой вот, глухой и безвыходный, чёрный тупик».

Может быть, это где-то сходится с представлениями о Соловьёве. Он сам про это пишет.
В общем-то, враждебно относишься к нему. В чём-то похоже думаешь, но эта похожесть тоже вызывает враждебность, добавляет враждебности.
Чувствуешь, что у него либерастское нутро. Как и у многих из творческой богемо-элиты.
Они «нашли себя». Им кажется. Уютно располагают себя среди великих. Думают о вечности. Думают о вечном в искусстве. Которое, само по себе, вечно, а всё остальное преходяще. Их независимость перед лицом вечности.
О которой они понятия не имеют.
Суета перед вечностью.
Им и их друзьям-товарищам хорошо, и этого для них достаточно. Это ограничение своего мира своим миром.
Короче, масса претензий.






Искусство фотографии
Фильм с Н.Портман. Выставка фотографии.
Чуть подправленная цитата, разошедшаяся по Интернету в каком-то корявом переводе.

«Это ложь. Красивые фотографии незнакомых грустных людей. Эти довольные собой идиоты... Любители искусства... Говорят о чудесном зрелище... Но людям на снимках совсем невесело, одиноко. А благодаря этому «искусству» мир выглядит таким красивым. Так, что выставка успокаивает. А значит, она враньё. И  все в восторге от этого вранья».

Как это похоже на «Мир…»! Те же фотографии «незнакомых людей» - по большей части «грустных», ну и, бывает, «одиноких».
И всё это в каком-то смысле ложь. Потому что из этого делают искусство. Пытаются делать.
А ещё навязывают реальности другую реальность – только отдалённо похожую на настоящую.
Нет, всё же «ложь» - это слишком сильное слово. Неуместное. Всё ведь без злого умысла. Скорее от бессилия, вынужденности, втянутости, растерянности... Надо же что-то делать! С этим миром. В этом мире.


Автор и писатель
*
«Герой не нашего времени», Лев Пирогов, ЛГ, № 15, 2008.
«Недавно мне показали любопытное интервью композитора Владимира Мартынова. А именно вот такой фрагмент:
“– Ни великие культуры прошлого, ни традиционные культуры настоящего не знают фигуры композитора. В джазе и в роке его роль сведена до минимума. Так что тезис для меня, скорее, оптимистический. Музыка получает новые возможности, которые блокировало композиторство.
– Например?
– Ведь оно связано с чтением нот. И получается, что музыкант без текста – ничто. А может, он способен реализовать ещё какие-то свои возможности? В 70-е годы у нас была рок-группа. В ней участвовали мы, консерваторцы-«нотники», и рокеры без образования. Если у нас убирали текст – мы ничего не могли сыграть. А когда он появлялся перед рокерами – немели они. Для них текст оказался тормозом – это было открытие”.
“Композиторство”, оказывается, способно блокировать музыку. Где бы взять такого писателя, который нашёл бы в себе силы увидеть, что “писательство” блокирует литературу?»
*
Что-то хочет изобразить… Так всегда было – что-то обобщённое. Такой подход. Не писательский. Авторский – в лучшем случае.
Вряд ли Чехов относился к этому занятию так обобщённо.
Читателю такие обобщения малоинтересны.
*
- Он никогда серьёзно не работал как писатель. Так, как Флобер, к примеру. Не говоря уже о Льве Николаевиче!
- И что?
- Отсюда и результат!
- А какой должен быть вообще результат?
*
Вдруг понимаешь, что тебе нет дела до литературы! Литература как таковая, как вид искусства, как вид творчества не особенно тебя интересует!

Как это ни странно осознавать после стольких лет довольно прилежных авторских трудов! Нет дела до той общепризнанной, полновесной, имеющей общественное, культурное значение, освящённое славными именами прошлого словесности... Называешь это «внешней литературой». А то, чем сам как бы занимаешься... Если это и имеет какое-то отношение к литературе, то условное и с оговорками.

Может быть, дело в том, что за всем этим литературным, словесническим делом всегда виделось, просматривалось что-то поважнее. Например, мир идей, мир пониманий, которые ждут настойчивого, но не амбициозного автора. 
\НР-3
*
Авторство может не пойти по пути писательства. Совсем как это произошло с М.
Скромное, невыдающееся авторство. Не вписывающееся в писательское обыкновение.
Слишком много неприемлемого. И слишком много самоограничений.
Неприятие беллетризма! – например.
*
Автор – вполне законное и достойное самопонимание. Не стыдное по нынешним временам.
Такое звание на земле. Призвание.
Не писатель, а именно автор. Писатель – тот, кто пишет книги для публики. Автору это не обязательно. Это не самоцель. Хотя внешне бывает очень похоже.
*
Совсем не фаталистическое отношение к авторскому призванию. То есть не веришь, что вышел бы на писания при любом повороте судьбы.
Вспоминаешь «развилки», которые предлагали разные варианты продолжения жизни, и не представить с фаталистической уверенностью, что при другом выборе, нежели тот, который уже произошёл, с писаниями всё срослось бы. Не уверен, что хоть и в другом каком-то виде, но писания обязательно бы возникли в жизни.
Может быть при другом выборе, все бы разрушилось или вообще заглохло.
*
Ему не удалось сделаться писателем. Вернее он понял, что не хочет этого. Вернее хочет не этого.
*
«С годами у него ещё больше притупился писательский инстинкт. Зато с авторским ничего не сделалось».
*
- Не писатель, не автор, а мыслезаписыватель. Автор мыслей.
- И есть, что записывать?
*
До искусства, до подлинного понимания  в литературе так и не добрался. Не видит смысла. Хоть убей.
Ему скучно быть писменником.
*
Писательский вариант. Или полуписательский. Что-то жалкое, не полуписательское, а полусумасшедшее.
Он решил на первое место в жизни вывести своё авторство.
Но всё ведь теряется в неопределённости, в виртуальности, в зыбкости оценок и самооценок. Короче…
*
- Просто авторская жизнь. Она избавлена от той писательской вынужденности, в которой существуют те, кто зарабатывает писаниями на хлеб. Эти последние обязаны что-то выдавать из себя только потому, что им кушать хочется.
- Резко.
- А что, не так?
- Тут много нюансов.





Диссидентство
Диссиденты в музыке, в живописи, в кинематографе, в литературе... Их превозносили в прежние времена на Западе во многом потому, что они конфликтовали с советской системой. Западу всё равно кого поддерживать, главное – двигать Россию к разрушению. Это давнишняя лицемерная и циничная практика, приносившая всегда свои плоды.
Так вот все эти культурные диссиденты должны наверное испытывать какие-то сомнения в части своих подлинных заслуг, заслуг по гамбургскому счёту.
Губайдулина, Шнитке, Денисов и прочие музыкальные «авангардисты». Что в тех похвалах, которыми их осыпали на Западе, можно отнести к их подлинным заслугам, а что просто политическая, антисоветская, антироссийская накрутка? Вопрос!
Это равно относится к авангардистской живописи, с которой боролся Н.С. Хрущёв в своё время.
Авангардистская литература – это, конечно, нонсенс. С какого-то момента экспериментальные литературные тексты по мере увеличения в них зауми, абсурда, бессмыслицы, хулиганства просто перестают восприниматься нормальным человеком, и всё это авангардное, постмодернистское творчество отправляется в мусорную корзину. К живописи и музыке ещё можно как-то притерпеться, приучить себя, но только не в литературе.
Но здесь присутствует и другой момент. Литераторы-диссиденты, которых кормил и кормит Запад за их русофобские взгляды, тоже должны призадуматься о масштабах своего дарования. Это же важно для любого автора – знать себе цену. Чтобы его не выели изнутри комплексы собственной неполноценности.


Авторские проблемы
*
Понимаешь, как человеческое авторство не добирает в своей работе.
Авторство и особенно писательство, которое вообще слишком много отвлекается на внешнее в этом деле.
Не добирает в понимании, в глубине понимания, в проникновении во что-то сущностное...
Не получается. Хоть у кого!
Вместо этого - скольжение по поверхности, пустяки беллетристики, привязанные к окололитературной тусовке, к необходимости кормиться со своего литературного труда со всеми вытекающими последствиями...
Не хватает какой-то отрешённости, или, может быть даже, подвижничества на грани душевной болезни, для такого авторского труда, который бы дал возможность прорваться сквозь всё это.
Даже при наличии желания. Часто и того нет. Потому что не видят проблем.
«Писатель пописывает, читатель почитывает».
*
Частная авторская проблема: неверие в чудеса. Это не пустяки, как кажется. Это сильно мешает. На самом деле это сальеризм, это комплекс Иуды. Это бездарность.
Вера в трудолюбие, вера в необходимость как бы какой-то справедливости, вера в простоту и понятность этого мира...






Самоощущение
*
Ощущение автора. Самоощущение. Как у тех не очень молодых дамочек, разговор которых как-то случайно подслушал:

«Кажется, что тебе тридцать, а глянешь в зеркало…»

Самоощущение автора, которое он вносит в книгу. Ему там от тридцати пяти до сорока, может быть, пяти. Когда всё ещё не совсем бессмысленно. Во всех смыслах. Главная человеческая жизнь. Самая продуктивная. Ощущение себя в этом возрасте, переносимое в писания.
*
Виолончелист Карл Давыдов. Посильное что-то. Он понимает, кто он в этом мире.
«Монолог». Профессор Сретенский говорил, что в науке одни проламывают стены, другие потом долго ещё обломки разбирают.
Тот же Авербах не мог не думать о подобных вещах.
Спокойно думал. Такие вещи спокойно думают.
*
Впору завопить как чеховско-михалковский Платонов: «Мне столько-то лет!..» - и так далее. Главная жизнь, по существу, пролетела! И нечем особенно похвастать. Сомнительные писания… Сомнительные результаты во всех основных составляющих жизни на каждый день.
Ещё, конечно, цепляешься за что-то, продолжаешь по инерции тянуть лямку авторской жизни. Это странно и снаружи, и изнутри.   
\НР-3
*
Часто  чувствуешь, что не можешь написать  что-то сейчас же, сию минуту. Не находишь ничего внутри.
От этого и всё прошлое кажется сомнительным.





Такая манера
*
Такая манера – писать кусочками, обрывками, порванными на части предложениями.
Поэтому так близки Шкловский, Олеша, проза МЦ...
Катаев. Его обаяние, близость тем, его «мовизм»... К другому уже не пристать.
Бунин, разве. Для чего-то локального. Но не очень получается.
*
Объяснения.
Пробелы – что-то уже органичное. Они уже сидят в голове. Сплошной текст наводит уныние.
Пробелы – это тот же абзац, но только зрительно более усиленный. И переставлять куски текста легче.
И ещё одно оправдание – занятия урывками. Во вторую или в третью смену.
Вот и сборник «Фабульные осколки» – это просто части расформированного романа. На который нет ни времени, ни сил.
Всё поддаётся объяснению.   
*
Невообразимая каша сплошных неопределённостей иногда обнаруживается в написанном.
И надо как-то сначала себя, а потом и будущих возможных читателей убедить, что в этом ничего плохого нет, и даже напротив, что это открывает какие-то неизвестные прежде возможности смыслопередачи.
*
Может быть, просто не понимаешь пока до конца. Может быть, это отсутствие определённости – тоже своего рода определённость, которой так стараешься избежать. 






Отношение
*
Закапывать дальше этот мир или всё же искать пути его улучшения, спасения. Как-то естественно, само по себе эти задачи встают перед автором. Хочется или не хочется, но от этого выбора ему не уйти.
Не всегда это сознательный выбор. И тот и другой вариант выбора, бывает, практикуется разными авторами неосознанно, по внутренне присущему тому или иному автору душевному предпочтению.
*
Ю.М. Лотман.
«В 1880 году, в разгар торжеств по поводу открытия памятника Пушкину в Москве, когда речи Тургенева и Достоевского вызывали кипение страстей, аплодисменты и слезы, А. Н. Островский произнес скромный тост на обеде Московского Общества любителей российской словесности. Между тем Островский высказал очень глубокую мысль. Он не стал превращать Пушкина в проповедника своих любимых идей (характерно в этой связи ироническое замечание СалтыковаЩедрина в письме Островскому о том, что «умный Тургенев и безумный Достоевский» похитили у Пушкина его праздник, каждый в свою пользу). Как важнейшую черту поэта он выделил следующее: «Сокровища, дарованные нам Пушкиным, действительно велики и неоцененны. Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть». И далее: «Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют». И умнеют не оттого, что он в стихах зарифмовывал готовые истины, а потому, что он давал пример смелой мысли и открывал ей дорогу.
Такое понимание высокой миссии искусства можно было бы назвать «реабилитацией красоты», поскольку предполагалось, что искусство служит орудием мысли именно потому, что оно остается искусством и что создание красоты есть высокий акт познания (с этим, видимо, связана редко отмечаемая еще одна пушкинская традиция: философская мысль в России всегда стремилась к художественной форме выражения). Такое понимание миссии искусства, вплотную подводя к наиболее современным идеям, снимало вековое противопоставление красоты и познания. И, видимо, этому должен был быть посвящен неоконченный замысел произведения о путях знания, от которого сохранился небольшой стихотворный отрывок:

О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель».

Даже и намёка не было у русских классиков «закапывать» жизнь, оправдывать и увеличивать зло, проклинать несчастное человечество…
Не успели они ещё разочароваться в мире, в Божьих созданиях…
Что-то разрушительное начало приходить с Запада, может быть, с Ницше и пр.
*
- Накопление свидетельств красоты этого мира в разных её проявлениях. Что-то спасать! Пусть и без особого успеха. Поиски позиции автора по отношению противостояния добра и зла, тьмы и света. Находишь в разных авторах то отношение к миру, которое считаешь наиболее достойным.
- Спасать человечество собрался!
- Постоянные сомнения всё же не мешают высказываниям по таким вопросам. При том, что совсем не считаешь себя «членом худсовета».






Авторское время
*
Командировки, длинная дорога, простаивания, ожидания, физический труд... Да мало ли? Все то, что как бы никому не нужно, чего стараются избегать, сокращать, скрашивать, все это - время для работы.
Мозг, душа... освобождены на это время для работы.
Безотходность проживания времени.
*
«Кусочник». Особенности авторской работы. Прихватывание то тут, то там времени для работы – казённого, фамильного, служебного...









а2
АВТОРСКАЯ РАБОТА


Авторская работа
*
Казалось бы, если авторы пробуют объяснять целый мир в своих творениях, то рассказать о своей авторской работе и подавно можно. А ведь сначала это кажется чем-то неподъёмным, но потом и не замечаешь, как выложишь всё, что можешь сказать по этому вопросу. Иногда, наткнувшись на какие-то повторы в текстах, так и думаешь.

Но может быть, всё или почти всё можно рассказать только о работе обыкновенных, смертных авторов?

А Пушкин, а Чехов! А Толстой с Достоевским! С тем, сколько у них и в них есть необъяснимого! Хоть голову расшиби! Чем они занимались? Неужели тем же!

Как-то быстро пробежались они по жизни. То одно, то другое. От одного до другого.

К чему я это?

Воображаешь себя автором. И при этом часто задумывается над тем, что это такое на самом деле? То же ли и они чувствовали в своём деле? Может быть, у них это всё совсем другое? Что-то, может быть, сверхсложное по авторской технологии, по замыслам и пониманию сути вещей, грандиозное по душевным движениям, с трудом вмещающееся в человеческую телесность... А то, чем сам занимаешься, - это просто детский лепет в сравнении с ними.

Начинаешь думать, что то, чем они занимались, вообще невозможно рассказать и объяснить.

Как и мир!

Здрасти! Приехали!
*
«Безумное занятие»! – совершенно отчетливая мысль приходит иногда. Чаще всего среди ночи. В полудрёме. Вспоминаешь о необходимости продолжения работы, которую никто не заставляет делать, но ты с безумной настойчивостью продолжаешь её, не зная покоя ни днём ни ночью.
*
Не замечаешь, как входишь в новую работу. Это происходит постепенно и потом не вспомнить подробности, как это произошло. Вовлекаешься в новое, втягиваешься. Но пока не погрузишься с головой в новую работу, будто и не знаешь, как это бывает.

Но вот делаешь-таки некоторые особые душевные усилия, примериваешь на себя чужую жизнь, чужие мысли, переживания... Для этого нужно ещё и что-то актёрское – умение притворяться кем-то другим! Это тоже что-то непростое. Чувствуешь, что проваливаешься в чужого человека, начинаешь беспомощно барахтаться... Бр-р-р!
НР-3





Обобщение
«Текстопорождающая деятельность» - вот как названа эта работа в одной научной диссертации! Сверхобобщенно и никакой авторской романтики.


Странное занятие
*
Что же это такое? Это занятие. Как его увязать с  обыденным? Как это вписать в повседневность. Может быть, это не всем дано? Странное занятие. Даже у тех, кто «увязывает» и «вписывает». Они просто привыкают жить, не думая об этом. Странное и странное. Занятие. Его странность становится очевидна, когда они соскакивают с беллетристики в вещи не столь утилитарные и не такие бездумные. Они начинают видеть странность не только этого, но и вообще всего в мире. Всё это кончается вопросом: «Это хорошая трава?»
*
Над городом тяжёлое темно-серое небо. Ветер и начинающийся дождь.
Среди обеспокоенных пешеходов, ждущих зелёного светофора на набережной Фонтанки, - женщина в чёрном пальто, с темными стрижеными волосами. С никак из-за ветра не желающим раскрываться зонтиком…
«Стоило того? Стоило», -  из какого-то фильма. Пытаешься записать что-то тут же, всё равно что. Опрокидываешься внутрь самого себя…
Это улавливание на краткий миг изменчивой жизни…
И нельзя построить теорию этого занятия.
*
Проникнуться пониманием необходимости авторских занятий. Понять, может быть,  как важную общественную функцию. Как изобретение человечества. Наряду с другими изобретениями.
Сложное, изощрённое, опасное, иррациональное занятие.
Снять то недоумение перед ним, которое не можешь никак преодолеть. И в самом начале и впоследствии. Понять в очередной раз, для чего все это.
Построить очередную версию. На очередной вечер, на один шаг, на одно преодоление…
*
Смысл. Единое... Не объяснение даже, а что-то по крохам, по элементарным проявлениям, по отблескам ощущений - собранное... Для оправдания этого занятия. Это важно! Это нахождение сверхсмысла, который нужно ощущать всегда под рукой, под боком, в нагрудном кармане, как тугамент: «Так! Да! Смысл есть! Не потерялся!»
*
И постоянно цепляет мысль о том, зачем все эти авторские потуги? Ну, накопит бедный автор еще какое-то количество текстов, и что! Что-то ещё напишет для равнодушно текущей мимо жизни.
Писания все-таки что-то незаконное, не учтённое законами вселенной. Вселенная и не подозревает, что есть такие существа, ползающие по ней и что-то там себе выдумывающие про этот мир.
И иногда, как бывает с некоторыми авторами, совершенно без утилизации написанного.
Это уж точно не интересует вселенную – с утилизацией или без оной.
*
Есть, что писать, и, если не задаваться вопросом «а зачем?», то можно строчить ещё хоть сто лет.
*
Опасные авторские игры с жизнью. Избирают такое занятие. Развёртывателей новой, дополнительной  информации о этом мире, о человеке...
Это, бывает, заводит в такие тёмные, не исследованные области психической жизни, о которых заранее ничего нельзя сказать. В том числе, нельзя сказать, чем эти игры закончатся.
*
Смысл? Распутывание клубка связей, противоречий, закономерностей... этого мира. Насколько хватает понимания, интеллектуальных способностей, психологической устойчивости...
Это такая работа. Можно сказать, экзистенциальная.
А в общем-то ничего удивительного. Нормальная авторская работа.
Беллетристическая – постольку-поскольку.
*
«Мисс Поттер» - фильм про детскую писательницу Поттер.
«Есть какое-то очарование в рождении первых слов книги, - говорит она. - Никогда не знаешь, куда они тебя заведут».
Такая увлечённость процессом! Экзистенциальное, пафосное, восторженное отношение к процессу авторства. Никаких сомнений по поводу «зачем?» Уверенное знание того, что это важное земное дело.
Таким надо родиться. Наверное они такими и рождаются. Толстой, Чехов, Достоевский... Другие великие и не очень авторы.
Иногда будто проникаешься этим, чувствуешь что-то похожее:
«Совершенно отчётливо: эта работа уже и есть награда за труды. Эти записи, эти мелочи, крохи понимания... Что с этим сравнится!»
Можно писать о чем угодно. Нужно только терпеливо дождаться мыслей по поводу этого чего угодно.
Иногда долго приходится ждать.
*
Но есть «сомнительные» авторы. Им всякий раз надо психологически готовиться к ответу на вопрос «а зачем?»
Ответ на него не столько логически сформулированный, сколько внутренне прочувствованный.
И решение принимается в последний момент по результатам накопления каких-то душевных ресурсов решимости и веры в необходимость этого шага.
*
«Словесно-схоластические занятия ерундой».
Есть такое мнение, с которым иногда соглашаешься.
*
Годами – достаточно напряжённая работа. Двухсменный график... Все, на что способен этот странноватый автор. Больше не может. Больше с него не взять.
А результат? Так себе... Что-то сомнительное.
Обновлённые понимания... Дробные, локальные, не всегда убедительные...  Никого не спасающие.
*
Авторские занятия очевидным образом оказывают влияние на мысли, чувства, понимание, поведение и т.п. самих авторов. Они вынуждены круглосуточно внутри себя жить в ином – литературном – измерении, постоянно заниматься отвлечёнными от реальности проблемами, мыслями, чувствами...
И, в конце концов, зачастую уже не могут от этого отвлечься в повседневности. Литература выстраивает их отношение с реальностью. Это отношение сходно с тем, какое оно у их персонажей. Автор уже и сам как персонаж своих произведений. Тем более, когда пишет от первого лица.
Почти всегда, начиная новую работу, автор как в командировку отправляется. Буквально! В книжное пространство всегда полезно окунуться с головой -  приехать и пожить в нем.
И он живёт там, ходит по улицам книжного города, общается с его обитателями, встраивается  в предлагаемые фабульные обстоятельства...
*
Он им сказал, что когда-то хотел стать писателем. Зачем-то сказал. И удивился, что это прозвучало в этих стенах. И потолок не обвалился.
Но никто не спросил, почему «перехотел». И он не объяснил, почему ничего из этого не вышло.
А в самом деле! Почему?
Теперь, если объяснять, то на главном месте окажется то, что это эфемерное занятие.
Литературы в прежнем представлении о ней как бы и нет уже.
И никто из тех, кто занимается авторством, не сможет рационально объяснить, зачем он это делает.
Хотя, конечно можно наплести что-то банальное из прежних времен, когда литература еще что-то значила в жизни.
*
«Пробовать выразить невыразимое».  Вот и всё, что можно сказать о том, чем должны заниматься авторы.
Может быть, это даже иррациональная задача.
Приходишь к необходимости как бы неопределённости. Как в физике.
Схоластические, авторские вещи, может быть, ещё больше нуждаются в неопределённости. Иначе не свести  миропонимание в что-то хоть как-то обозримое, чтобы жить в более-менее целостном мире. Пусть и не совсем понятном, но в первом, грубом,  приближении предсказуемом.
Нельзя дать полное, исчерпывающее определение того, зачем вообще это занятие придумали для себя люди.
Только общие представления, почти интуитивные, о том, с чем сталкиваешься в жизни. И не свести окончательно всё увиденное к чему-то окончательному, не противоречивому, не нуждающемуся в дополнительных оговорках, уточнениях, в подгонке...
*
Алексей Толстой учил Катаева пьесы писать. Основам авторского ремесла.
Ремеслуха!
Надо ли учить таким вещам?
Если до сих пор сомневаюсь, то авторские дела в самом деле плохи. Не видишь непреложного смысла в этом.
Должны быть ситуации, характеры и т.п. Чтобы вызывать читателя или зрителя на эмоцию.
А зачем? – не сказано. И не говорится ими всеми.
*
Если даже ЛН не пригождается… Надо опять и опять оправдывать авторское занятие. Оправдывать перед собой.
Об этих проблемах что-то не слышно. Во «внешнелитературном» мире.
Чистые производственники. Честь фирмы. Система кормлений. Никаких сомнений. И нет проблем.
*
Впечатление.
«Будто что-то важное добавилось в понимание внешнелитературной жизни.
В свете этого дополнительного понимания неплохо бы с чуть ли ни окончательной полнотой  осознать давно очевидную вещь: неколебимую бессмысленность этого рода деятельности.
Может быть, ничего другого и не останется – только любовь к процессу.
Это развёртывание выдумок – судеб, характеров, обстоятельств – на придуманной фабуле, имитирующей реальность.
И ещё более тормозная, усиливающая чувство бессмысленности вещь – общая внешнелитературная убогость. Зрелище мерзкого разрушения, распада  этого когда-то хоть кем-то оживлявшегося мира».
*
«Как бы не оказаться в дураках! – думаешь. Занимаясь вещами, которых, может быть, уже и нет, вещами которые многократно отменены, разоблачены, обессмыслены...
Занимаешься. Ищешь в этом сокровенный смысл. И иногда думаешь, что так об этом ещё никто не думал. Думаешь, что всё это ещё не кончилось. Или вообще еще не начиналось как следует!
Всё, что было, - внешнее, занимательное, развлекательное, почти не затрагивающее сути…
Что-то, конечно, уже сказано. О том, как проходит временя, о человеке, о жизни и смерти...
Но ведь этого так недостаточно, что можно считать, что ничего ещё не удалось сказать! И если человечество не погубит себя вместе с этой планетой, может быть, когда-нибудь это и удастся. Хоть в какой-то мере.





Записывание
*
Приходит в голову что-то записать. Без этого ничего не бывает. Должна возникнуть мысль о том, что такое записывают. Или  вообще мысль о том, что можно вдруг ни с того ни с сего что-то взять и записать. Зачем-то.
*
Этот автор не знает, зачем пишет. Мир обходился и обойдётся без воспроизведения на бумаге его неудивительных мыслей. Мир переживёт его молчание. Как он переживает молчание миллионов других, которые и не подозревают, что можно что-то записывать.
У них всё в порядке. С головой, в том числе.
Это в голове, и в других органах. Как электроны в проводах. Бегают, дают команды различным механо-электрическим органам. Устройство работает. Зачем ему ещё и рассказывать кому-то, как именно это происходит?
И деревья ничего не рассказывают. И трава. Дома, небо…
Мир живёт себе тихонько, никого не беспокоит. И только этот автор ходит по душным улицам, среди летящего тополиного пуха и что-то периодически царапает карандашом в блокнотике.
*
Один из способов о чем-то подумать – начать об этом писать. Иногда полезно просто фиксировать то, как происходит процесс обдумывания. Это само по себе уже интересно - следить, как всё выстраивается в тексте, отливается в слова, фразы, предложения...
Логика языка, синтаксис, работа со словом делают невероятные вещи с первоначальным мыслительным импульсом. Нельзя заранее даже представить, куда может завести эта работа по отображению мысли на бумаге или на экране монитора.
И бывает, что результат такой словесной работы интереснее того, что в самом начале мелькнуло в сознании и подтолкнуло к формулированию и записыванию.
Остаётся, правда, невыясненным вопрос «а зачем?»
Может быть, таким вот словесно-текстовым способом  человек цепляется за ускользающее время?
Мысли приходят к человеку, и бывает жалко их бесследности? «Было - и в небыль»!
Книги, тексты -  как самые очевидные доказательства бытия мысли.
И находятся такие, которые будто не замечают ядовитого «а зачем?» Такие, которые  считают, что мысли, зависающие в пугающе необозримом пространстве сознания, ну, или просто в воздухе прокуренной кухни, нужно пробовать приземлять на бумагу. «Просто так. Низачем!»
*
Потребность осознания себя, своего положения как разумного существа в этом мире, в котором человек появляется на какое-то время перед тем, как исчезнуть навсегда.
Это главное у автора во взаимоотношениях с миром. Это отличает автора от не-автора.
А кроме того - потребность запечатлевать, закреплять в чем-то материальном – на «материальном носителе» - свои мысли, чувства, ощущения... 
Странная, конечно, потребность.
*
Проговаривание всего встречного. Или почти всего.
Укладывание в голове, в мыслях, в понимании, в понятиях...
Работа такая – авторско-шизофреническая.
А ещё где-то графоманская.
*
«Пахнуло ванильной булкой из дверей кондитерской лавки».
Влияние чеховской интонации. Неделя чтения Чехова. Он сменил Джойса в метро-чтении.
У Чехова совсем другая интонация.
Мысли, вернее фразы, которыми описываешь на ходу всё встречное-поперечное, поменяли интонацию…
Зачем-то это делаешь – описываешь всё, что видишь. Авторская привычка.
«А как бы это получилось на бумаге, в тексте?» – будто все время задаёшься этим вопросом. Уже на автомате.
*
Если находятся небанальные слова, необыденный поворот мыслей по какому-то поводу, то только тогда это что-то подвергается записыванию. Если слов не находится и мысли обыденные, обыкновенные, неинтересные, то мимо этого проходишь, будто не замечаешь.
Мир замечаешь только как повод к авторской работе. Такая особенность мировосприятия.
что-то должно попасть под вдохновение, под предрасположенность к острой, вскрывающей смысл  мысли. Без этого ничего не может быть.
*
ТВ. Репортаж с улицы Лондона. Мужчина стоит среди спешащих прохожих и что-то записывает.
Его определили как «человека творческой профессии».
Тут нечто похожее. Не в Лондоне, а в С-П. Некий гражданин тоже удивляет встречных своими писаниями на ходу.
- Что вы пишете всё время, идучи по Бухарестской?
- Дорожные заметки.
*
Зачем-то записываешь одно, другое... Сны, случайные впечатления, ощущения, разговоры прохожих, промельки мыслей... Всякое и разное.
Ищешь с помощью этих записываний что-то важное в проходящей жизни, что-то ценное. Ищешь какое-то сиюминутное понимание. Ищешь вслепую. Записываешь всё подряд, не зная заранее, что из этого обладает какой-то ценностью и пойдёт ли оно в дело.
Это принцип работы. Другого не знаешь, по-другому не умеешь.
*
Накопление слов, фраз, фрагментов, отрывков… Как строительного материала для авторской работы.
И в то же время очевидно, что это уже не просто рабочие тетради, то есть заготовки для будущих «полотен», а что-то, бывает,  уже самодостаточное.
Оплетаешь мир собственным пониманием.
*
Борешься с собственной памятью с помощью записей. Складываешь, складываешь... Переносишь на внешний носитель.
*
Улица. «Посмотри! Больше никто не плачет, только ты».
Собираешь такое. Находишь в этом что-то ценное. Ход мыслей, подбор слов, интонация… Народное творчество.
Думаешь, а сгодится ли это для будущего? Не для лит. работы, а вообще для будущей жизни. Не сгинет ли всё в том новом мире, который нарождается? Не сгинет ли вообще всё? Обессмысливая всё подряд.
*
Думаешь о написанном за много лет. Огромный массив записей, «полотен», текстов для «Мира...» Относительно, конечно, огромный.
От прожитой жизни возникает ощущение какой-то временн;й глубины. Без написанного ничего подобного не было бы.
И неважно, как оценивать всё это. Оно есть. Можно заглянуть на годы, на десятилетия вглубь ушедшего времени. На глубину помнимого. Там – люди, события, картины прошлого, впечатления, мысли, мелочи понимания... Без этой фиксации на бумаге, а потом и на компьютере ничего бы от жизни не сохранилось. Почти ничего.
*
В записях всегда пытался быть «в высшей мере». Хоть на минуту – пока что-то записывается. Это ценно. Из этого можно было уже что-то нужное извлекать. Никогда не записывалось ничего просто так, от нечего делать, формально, по обязанности – то как это иногда чувствуется в каких-то дневниковых записях у некоторых авторов. Они корят себя, что забросили это занятие, что ведут дневники нерегулярно.
Вот чего никогда не было, это самопринуждения. Есть, конечно, нормативные ориентиры в «текстопорождении». Подгоняющие, подхлёстывающие. Будто боишься опоздать к отходу поезда.
И ещё для того, чтобы оценивать работоспособность и продуктивность работы.
*
Не лениться – встать и записать. Чтобы не жалеть потом об улетевшей и забытой мысли.
Мысль только пролетает через человека. Как какая-нибудь элементарная частица. Вроде нейтрино – так кажется. Прошила человека навылет и прощай. Всегда жалко её. Всегда остаётся беспокойство.
*
Неузнаваемые тексты из «Мира…» и неузнаваемые записи, им предшествовавшие.
Надо делать специальные пометки, чтобы отделить своё от чужого. Записано и будто отделяется от сознания. Приходит откуда-то и уходит в тексты.
*
Многолетние записи. Перебираешь их. Наталкиваешься на слова, фразы, забытые мысли...
Толкаешься в них. Отталкиваешься от них для чего-то ещё – в их продолжение или опровержение.
Не подняться над всем этим морем записей. Тонешь. В soi-m;me.
*
Сдвинул работу. Чуть-чуть. Пригрел в опусе некоторые интересные записи из рабочей тетради, дал им как бы «литературную», а не просто тетрадную жизнь. Будто вынул картину из запасников, вставил в рамку и нашёл ей место в экспозиции музейного зала.
*
Блокнот в дороге. Короткие записи в несколько слов - темы для мини-сочинений уже за письменным столом.
*
Избирательность. Некоторые вещи... Не хочется, чтобы они сохранялись в записях. Пусть бы оставались в безвестности. Такой избирательный подход к реальности.
*
Кажется, что всё останавливается, теряет плотность и тяжесть на то время, пока, по лени или по беспечности, не берёшься за тетради. Впечатления бытия пропадают втуне.
Люди живут в своих жизнях, и никто их не замечает, не рассматривает, не описывает. не угадывает...
*
Что-то как бы уже «пишешь» на ходу. Ещё не пишешь на самом деле, но в сознании это уже написано, придумано, схвачено на лету в виде впечатления бытия. И его можно уже записать словами на экране монитора.
Многое додумываешь за встречную реальность. Резвишься в определениях, характеристиках... Придумываешь словесно обновлённую реальность. Ничего особенного, никаких особенных выдумок. Не отбегаешь далеко от реальности, но всё же... Ещё минуту назад ничего этого – попавшего в слова - не было. Шли прохожие, ехали трамваи по улицам, уставленных домами... Никто не пытался всё это запечатлеть словами. Зачем-то.   \Нр-3
*
Уличные этюды. Для чего это может пригодиться? Для беллетристики?   Которой никто не читает.
Да, всё это может и не дойти до беллетристических полотен.





Будто кто спрашивает
«Секрет авторской работы? Терпение и отдача.
Терпение – в противоположность нетерпеливой халтуре. Это когда не ждут, пока что-то дастся, что-то вырастет в огороде авторской души, когда занимаются бездушными, бессмысленными словами.
А отдача? Надо находиться в этом. Целиком. Не соблазняться ничем другим в этом мире».


Рассказывание
*
Рассказывание в кино, рассказывание словами. С главным посылом: всё уже есть внешним образом, реально, и надо только всё это изобразить – средствами кино или литературы. Это всё такой сорт кино, такой сорт литературы. С богатой традицией… Что же во всём этом не устраивает? Не можешь принять само это рассказывание, это изначальное авторское знание того, что будет. Отсутствие интереса к тому, что можно вот так держать на ладонях понимания, владеть этим как капиталом. От этого инстинктивно отталкиваешься.
В основе всего не мораль басни, а некий довесок обычных текстов. Это не потайная комната, никто её не прячет – вот она. Просто надо понимать, что именно вот это и есть то самое главное и интересное. Но кто ж эти загадки разгадывать будет?
Использование традиционного текста для чего-то странного. Для того чтобы протащить в мир словесности что-то интересное только тебе самому, упрятать там это. В этом личный смысл писаний.
Помимо рассказывания есть ещё вот такая литература. В ней не показываешь свои познания этого мира, а открываешь мир тут же, вслед за строкой, за последней буквой…
Невозможность знания, как некой нажитой, владеемой вещи. Проскальзываешь в сиюминутное знание. В тексте – показываешь, как это проскальзывание произошло, воспроизводишь почти протокольно процесс этого проскальзывания. Вот и все.
*
Потребность объяснять. И есть еще необходимость показывать.
Потребность понимать и объяснять... А для искусства важно показывать, рассказывать, полупонимая, ничего или почти ничего не объясняя.
Так и стоишь перед этими вещами, психиатрически чувствуя невозможность их обойти или переступить через них.
*
«Рассказ – повод для высказывания об этом мире. Только ради этого он и затевался. А вовсе не для того, чтобы поведать о какой-то фабульной истории. Самой по себе».
*
Рассказ. Но ни о чём в нём не рассказал. Порефлектировал немного и всё.
Предполагается, что читатель и так всё знает.
*
«Скрытая энергия рассказообразования».






Биографические моменты
*
Т.М. легко пускал в свои писания автобиографические моменты. Это странно до тех пор, пока самому не захочется вдруг это сделать.
Есть такое, что так и просится в тексты. Чтобы законсервировать там это, сохранить в виде более долгоживущего текста.
Вернее чтобы хоть как-то что-то сохранить во времени. Вне писаний все это никак не может быть сохранено. Пропадает сразу же по выходе из текущего момента.
*
Вставить в текст что-то неясное, непросекаемое для случайного читателя, понятное и ценное только для автора.
Воспользоваться служебным положением.
Это щекочет воображение. Делается весело.
Несколько хулиганское занятие.
Но это, конечно, совсем невинно. Никаких больших секретов, тайн, откровений...
Что-то, что на поверку покажется чем-то детским, веселым, ну или не очень веселым, но все же пустяком.
*
Рассказы о soi-m;me. Не фабульно, конечно, а сюжетно.
Это к вопросу о том, что такое литература.
*
Всегда было недоверие, сомнения в ценности результатов авторского труда. По большому счету, мало в писаниях несомненного. Хоть у кого. Куда уж с ними тягаться в несомненности какому-то незаметному автору, который и сам никуда не стремится и так себя понимает!
Это такое авторское свойство. Непреодолимое.
Подпёртое намертво убеждением, что есть более несомненные вещи, чем писания.
Сравнение писаний не с другими писаниями, а с чем-то вне писаний, с чем-то из другой сферы бытия.
Поэтому и результат – внешнелитературный – соответствующий.
*
Смешные причины прежнего неписания: технологический сложности.
Надо было где-то этим заниматься. И негде было.
Надо было перепечатывать. Это были вообще сверхсложности.
Надо было куда-то с рукописями идти. Это вообще что-то непреодолимое.
И лень не чувствовалось какой-то сверхнеобходимости. Так все и прошло.
Самое верное здесь: «не чувствовалось какой-то сверхнеобходимости».
Это все покрывает.
*
Как там? «О, сколько жизни было тут, Невозвратимо пережитой!»
Вот именно! Сколько жизни потрачено! Так можно подумать. И времени! Украденного у жизни.
Все приносилось в жертву.
Нет, это слишком громко сказано. Все оставлялось, забывалось, отодвигалось. Ради того, чтобы в любой момент иметь возможность неприкаянно бродить по улицам, и чтобы голову можно было легко, или сравнительно легко, освобождать от всего, что не относилось к писаниям.
Отсюда, наверное, и эта как бы неосновательность во всем. Потому что всегда надо легко все забыть и ходить по возможности необременённым повседневностью, ну или выгадывать себе такие состояния время от времени.
Чтобы быть просто «никем под звёздным небом». Ни тем, ни другим, ни третьим… Никем! Только в этом качестве что-то случалось понимать в авторском деле.
Это и есть авторское состояние. Полной отрешённости, неучастия, непривлечённости...
Состояние отсутствия при формальном наличии…
От всего отгородиться, ото всюду сбежать...
Для одиноких «печальных прогулок». Вот как это еще называется.
*
Как-то сумел за годы прийти к такому образу жизни. Авторскому!
И не отлынивал от реальности, не отталкивался от неё, от быта, от службы, дающей хлеб насущный,  ничего в жизни не отрицал… Вписал авторскую жизнь во всё это.
Вместил и то и другое в жизнь в определённых пропорциях.
Проскальзывают иногда сожаления по поводу соотношения того и другого в этих пропорциях, но, по большому счету, с этим уже смирился как с неизбежностью. Находишь этому объяснения и оправдания. Чудо, что это удалось выстроить и так раскроить реальность.






«Формальная задача»
*
Старая песня. Как с какофоническими методами композиции. Правда, не мешало бы более обстоятельно разобраться с тем, что это такое.
Ну, а если не вдаваться в подробности, принципиально, обобщённо определять, то формальный подход – это когда  не рассказ, не повесть и прочее, а просто «текст», имеющий признаки литературы, построенный по определённым правилам. К примеру, по «правилу» случайной выборки и адаптации повседневных  записей к тексту, имеющему традиционный «литературный» вид. Это и будет повесть, рассказ и т.п., но способ его написания, порождения не будет похож на традиционные способы.
Начинаешь о чем-то таком думать, когда задаёшься вопросами «зачем?», «как от бытовой реальности переходить к реальности надбытовой, текстовой?»
И отвлекаешься при этом от «пафосных» задач. Так сложилось. Любые пафосные задачи отдают фальшью.
*
Суть писаний: «Абстракции по мотивам реальности».
Почти всё пишется по такому же принципу. Именно – абстракция! «Формальная задача».






Литературные игры
*
Писания – как игра на сверхсложном инструменте – на  человеке. Игра автора на soi-m;me.
Как нечто из разряда духовных практик. Сложное занятие. С настраиванием на это, с раскрепощением, с готовностью улавливать что-то будто из воздуха, будто из ничего...
*
Игра выдуманными фабульными ситуациями с вкраплениями импульсного, никак не связанного с фабулой чего-то сиюминутного.
Игра в литературу.
Одно здесь как бы интересно  - то, что это можно считать чем-то экспериментальным.
Это то, что называется «формальными темами».
*
В качестве не-игры это хоть кому вряд ли нужно. Это именно игра.
*
Допускаешь игру с читателем. То есть такой второй - «игровой» - план в тексте. Лёгкий, почти незаметный. Игра – одним словом!
*
Игры с понятиями «жизнь», «смерть», «любовь», «время» и т.д. Это есть в настоящей литературе. Ради этих игр авторы продолжают своё дело.
И есть, конечно, «топ-авторы», которые играют в какие-то другие игры. Топ-макулатурщики.
*
Авторство. Такая серьёзность отношения к этому занятию! К этому баловству словесному!
И одновременно понимание, что это пустяки, баловство, игра...
И такая вдруг серьёзность подкатывает!  \ФО






Ресурс
Какой-то внутренний ресурс. Что-то внутри. То, что позволяет и принуждает делать эту бесперспективную бесплатную работу. Каждый день и на протяжении  долгих лет. И страшно, если этот ресурс иссякнет. Несмотря на усилия по его поддержанию. И обслуживанию.
И асоциальный момент во всем этом. В авторской позиции. Она чуть ли ни монашеская, чуть ли ни мироотрицательная.


Авторская реакция
*
Постепенно вырабатывается действующая на уровне рефлекса авторская реакция на реальность - эта и потребность, и способность, и привычка прокручивать все встречное-поперечное применительно  к текстам. Постоянная работа по размещению людей, ситуаций, обстоятельств... в словесную среду. Беллетристический подход ко всему на свете.
И есть еще один подход, который практикуется параллельно, – схоластический. Освобождение тех же людей, ситуаций, обстоятельств от всего наносного, мозгового, идеологического... Только человек, как он есть, под этим солнцем, или под этой луной, или под этим серым питерским небом.  Без головных выдумок. По крайней мере, попытки этого. Очищение жизни от того, что навешивается на него цивилизацией, культурой, социальной определённостью... Просто человек. Просто повседневность.
*
Как пенки с варенья – с закипающего отчаяния.






Сиюминутное
*
«Вместилище сиюминутного. В фабульном пространстве».
А ведь это можно сказать главное авторское открытие. Открытие практикуемое во всех его без исключения текстах. Такая технология. Приспособленная к личной психофизике. По-другому – никак.
И записи в блокнотах к этому же. Они переносчики сиюминутного в тексты.
И не особо важна фабульная сторона писаний.
То, что попадает из блокнотов  в тексты… Это часть подлинной реальности, доставшаяся, добытая, подобранная с улиц, из быта, из разговоров, из отношений…
Это не выдумки – одноприсестные -  как это бывает. Может быть, для чего-то подобного не хватает способностей, усидчивости, свободного времени.
Есть то, что есть. В тексты попадает сиюминутное из подлинной реальности, оформленное в фабульные выдумки. Именно это – «фабульные выдумки»  – и есть то единственное по части авторских выдумок. И у этих выдумок  только одна задача – вместить подлинное сиюминутное.
Охота на сиюминутную реальность
Это как некая теория, под авторскую специфику.
*
Как всегда пытаешься запихнуть в текст всё сиюминутное.
В том числе и уже давно ставшее отблеском давнего сиюминутного.
Сиюминутное из прошлого.
Как свет звезд, доходящий через миллиарды лет. 
*
Фабульные истории выгибаются, закручиваются под воздействием сиюминутного в чувствах, в ощущениях, которые бродят в авторе в процессе писаний. Именно! Не мысли, а именно чувственная часть душевного аппарата автора важнее всего.
Эти волны чувственности... Вдруг поднимающие что-то в душе!
Чувство даёт полноту и объёмность восприятию реальности.
Может быть, тут ближе всего подбираешься к пониманию того, что называют словом «вдохновение». Всплеск вдохновения – пока длится чувство.
И чувства же направляют слово-мысли по неким силовым линиям, которые будто бы все выстраивают в тексте наилучшим образом.
Хорошо ли это? Не самообман ли? Эта игра на инструменте чувств человека-автора.
Лелеять чувства... А что делать!
Поэтому так невыносимо состояние бесчувственности. Чаще всего от усталости. Ни одной мысли не зашевелится!
*
Как мозаичное панно. Из отдельных, написанных в разное время кусков. Что-то связующее эти отдельные куски появляется во время писаний. Может быть, так несерьёзно, «халтурно», никто больше не работает?
Это, конечно, связано с авторскими особенностями. Таков вариант авторской жизни, который не пришлось выбирать, не позволяющий засиживаться.
Но в этом усматриваются и какие-то преимущества. Обоснованные.
Больше подлинности. Так как в текст попадает сиюминутное. 
Старые запасы подлинных впечатлений. Зафиксированных. Но их очень трудно воспроизводить в живом чувстве. Только то, что удаётся за счёт качества текстов. Если это качество случается. Это словесный эквивалент  подлинного чувства.
И многовариантный взгляд на вещи.
Инвариантность «подлинных» текстов. Они вплетаются в любую фабульную ткань.
*
Уяснил что-то  и тут же нашёл способ сказать об этом… Прямо посреди рассказа! Они на то и пишутся, чтобы в них помещать важные вещи. Они на то и существуют.
Если вспомнить зюскиндского парфюмера, то рассказ - это то фиксирующее, консервирующее вещество, в которое помещают запахи для их долговременной сохранности. Без этого все улетучится.
*
Не гнать! Наполнять содержанием! Почти голая  фабульная история - отвратительна.
Понимаешь теперь причину неприязни к некоторым опусам. В них недостаёт того, зачем вообще нужны эти занятия – сиюминутного. Из повседневным записей «по поводу».
И пусть это будет что-то немного странное, непроницаемое, корявое! К нему будешь испытывать какое-то нежное чувство. Именно из-за сиюминутного.
*
В фабулу вливаешь сегодняшнее, сиюминутное содержание. Тебе дозволено высказываться.
Так-то никто ни о чем не спрашивает. Никому это не надобно. А здесь – дозволено.
Не торопясь, отбрасывая все неважное…
И сиюминутное растворяется в тексте. Бывает, буквально. Только лёгкие следы остаются.
*
Какие-то сиюминутные записи. Оправдываются минутой. Той минутой, в которую они были писаны.
Потом отношение к ним  уже может измениться.
И надо успеть! Воспользоваться этой уверенностью в их достоверности, подлинности... Хоть и сиюминутной.
*
- В поисках сиюминутного. Такая технология. Может быть, от безвыходности.
- Или лени!
- И раньше так было. Набрасываешь что-то близкое по смыслу. Оно потом как-то само встраивается в текст.
- Авантюрист и халтурщик – к тому же!
*
Смысл всех этих «полотен» - выкладывание сиюминутного. В общем виде – размещение пронумерованных заметок. Для краткости - №№.
Не рассказывание жизненных историй и нахождение их в жизни, не их собирание...
Вообще – почти полное равнодушие к историям из реальности.
Такой не-чеховский вид автора.
Реальность переплавляется почти до неузнаваемости. Только какие-то элементы, факты, разговоры, мнения, обстоятельства...
А главное - это поиски понимания этого мира. Свидетельства этого поиска - №№.
Они большей частью сразу попадают в «Мир...» Другая часть – в «полотна». А большая часть так и остаётся в не распределённых, не использованных №№.
*
Пожаловался в книжке. Пожаловался в книжку. Сиюминутным.
Нет, сначала - в №№. Потом жалоба пошла по инстанциям, а потом только...
А то могут и под сукно положить.
*
Плохо получается что-то не идущее непосредственно от сиюминутного. Поэтому и «полотна» плохо идут. Жалко на них сиюминутного?
А сиюминутное  портится. Если не высказываться с нужной сиюминутностью.
*
Мобилизуешь всё наличное сиюминутное – и прошлое и настоящее – для каждого текста.
Сиюминутное – нечто инвариантное. Всё годится для всего. Ну, или почти.
Это не такая «теория кубизма», внеочередная, не пустая выдумка. Это проверено на опыте.
Странно, что никто до сих пор это не открыл!
*
Оправдание, существовавшие до сих пор, «полотнам», объяснение такой форме авторской реализации: «полотна» – это просто «вместилища».
До сих пор  это устраивало. Простодушно. Неискушённо.
«Полотна» – как возможность прописки сиюминутного.
Сиюминутные мысли, ощущения,  наблюдения и т.п. должны быть где-то зарегистрированы, к чему-то приписаны. Чтобы не быть бомжами.
А рабочие тетради – это что-то временное – ночлежка, общежитие, пересыльный пункт…
«Полотна» в этой системе аналогий – новый населённый пункт, дом, квартира. Приехали, обустроились и живут.
*
«Пространство за ухом». Начал с такой нелепой фразы…
Приплёл еще старую фотографию парка в Старой Руссе.
Сходные ощущения. Мимолётные. Необъяснимые. Так случается. Доходишь до такого состояния. Вдруг улавливаешь в этом мире что-то. Понимаешь, что в этом нет ничего объективно ценного. Всё это только личное, капризно личное, субъективное.
*
Сериал «Казнить нельзя помиловать».
Конечно, антисоветские выдумки про спецслужбы. Как без этого!
Но и что-то ещё.
Простодушный милиционер хочет что-то важное понять в поведении загадочной женщины Кати (актриса Мария Кожевникова), которая ему нравится, но которую он подозревает в страшных преступлениях.
А таинственный для него спецагент Катя просто отвечает:
«Женщину невозможно понять».
Фраза по своей отвлечённости и глубине содержания, конечно, не из этого сериала. Вообще не из этого жанра.
Детективщики, и самые известные, Юлиан Семёнов, братья Вайнеры, и другие, попроще, – постоянно пользовались возможностью для нерядовых высказываний по вопросам мироустройства, напрямую не связанным с фабулой их детективных опусов. Это сразу бросается в глаза.
Вот и эта фраза из разговора с милиционером – «сиюминутное» авторов фильма. Можно было бы  вполне обойтись без этой фразы. Но захотелось разместить своё «сиюминутное». И вот – пожалуйста!
Наверное для них  в этом есть что-то душесогревающее. Очень важно авторски высказаться в этой жизни. А иначе зачем!
*
«Поэтически», как бы «поэтически», позволяешь себе иногда не углубляться в смысл того, что пишешь. Что-то оставляешь интуиции, подсознанию, чувству... Доверяешь им на какое-то время.
Конечно, это не может быть чем-то постоянным. Так додоверяешься до полной глупости!
*
Какой-то фильм. Проскакивает что-то попутное, не привязанное к теме, к сценарию, к характерам – случайное. И знаешь, что это чьё-то «сиюминутное».
Кто-то пользуясь «служебным положением» разместил, всунул в картину что-то своё. Протащил контрабандой. Иногда это бывает чем-то серьёзным, иногда шутливым, ироничным, иногда с издёвкой.
*
Хочешь вместить побольше сиюминутного. Такое глупое желание. Уже записываешь чуть ли ни всё подряд. В этом уже что-то джойсовское.
А главное всё это чаще всего  идёт в графоманские отвалы, а не в дело.
*
Сиюминутно изменчивая жизнь. Вернее впечатления от жизни сиюминутно меняются. Вот эта сиюминутная сменна картинок бытия и отыгрывание этих картинок на впечатлениях – самое увлекательное.
Кажется будто вот-вот схватишь Жар-птицу понимания за хвост.
*
«Новая работа. Завяз в ней. Может быть, с ней получится так, как с предыдущей, – на девять месяцев! Пока к этому идёт. Плодятся записи в рабочих тетрадях. Неясен путь. И идёшь по наитию куда глаза глядят.
Отражаешься в этом писании. Со всем своим сиюминутным».
*
Одно, другое из написанного ничто иное как выражение сиюминутного. А совсем не рассказ о каких-то героях, не рассказывание истории и т.п.
*
И при этом всё как бы измельчается «сиюминутным» - надёрганным из разных записей, написанных в разное время по разным поводам. Изломы, прерывистость, смена тональности, нестыковки...
И вообще боязнь своего определённого мнения...
Не можешь сохранить непрерывную, цельную интонацию. Такое могло бы быть при других условиях, при другой системе работы.
Тексты другого качества. Профессиональные.
*
Свежее сиюминутное не может не поменять что-то в тексте. Всё течёт, всё меняется. Текст постоянно в движении.
*
Тащишь в «полотна» всё сиюминутное, и по-другому не мыслишь этого занятия.
Тексты – отражение образа мыслей, ощущений и т.п. периода работы над опусом. И чем больше сиюминутного попадает в текст, тем он кажется лучше.
Это превыше всех формальных задач, которые ставишь при написании текста: фабула может быть любой, как угодно далёкой от автора и его проблем, но чем больше туда попадает чего-то из повседневных мелочей понимания, которые и называешь «сиюминутным», тем написанное кажется интереснее. А фабульное изобретательство при этом ценишь менее всего. Важно сохранить реальное сиюминутное.
*
Дописано и отправлено.
Некуда пока пожаловаться. С уходом почты ушла возможность жаловаться прямо и непосредственно в возникающем в процессе писаний сиюминутном.
Сиюминутное ещё и для этого!
Нового пока нет. Вот и не знаешь, как быть.
Наверное всё-таки сиюминутное должно быть привязано к «полотну».
*
Чуть ли ни переворот в понимании авторской работы пытаешься произвесть.
Основное открытие: «главное – это возможность размещения сиюминутного». Это основная забота.
*
В том, что попадает в тексты, ценишь прежде всего невыдуманность, подлинность... Так бывает, когда переносишь в работу что-то из реальности в неискажённом виде.
Это очень важно, может быть, это главное.
Сиюминутное – именно для этого. И не так уж и важно, что это сиюминутное взято из другой какой-то ситуации, из других обстоятельств. Главное его подлинность.
Живые, подлинные  впечатления привязываются к фабульным выдумкам. Они-то могут быть какие угодно.
*
Простое наполнение сиюминутным. Набрасывание сиюминутного в общий текстовый котел. Что-то из этого существенно изменит содержание, а что-то останется какой-то незначительной вкусовой добавкой, почти ничего не меняющей в написанном.
*
Может быть, главная, как бы литературная, задача – размещение №№. То сиюминутное, найденное в разное время, в  разных обстоятельствах и состояниях. И умнее этого ничего не придумать.
*
Если возьмёшься вдруг оценивать написанное с точки зрения подлинных задач словесности...
Куда без этого! И это иногда заботит, в конце концов.
Тут что-то собранное, подобранное по крупицам в живой жизни и вмешанное во что-то фабульно-беллетристическое - в нечто вмещающее, массовидное, принимающее, впускающее в себя.
Конечно, от этого чтения не ёкает, как от чего-то сверхвыдающегося, поражающего наповал.
Может быть, главная ценность этого – подлинность того, что попадает в текст в виде сиюминутного. Это списано с реальности, а не привнесено в неё в виде беллетристических домыслов.
*
Может быть, это сиюминутное, протаскиваемое в полотна, это то, чего ещё не было. Не просто фабульное рассказывание. Фабула – просто каркас. А главное – это то сиюминутное, которое благодаря этому каркасу удаётся разместить. И будто такого ещё не было.
И по-другому совсем неинтересно.
В полотнах такое сиюминутное, которое не всегда годится для «Мира...».
*
Проскоки сиюминутного понимания в беллетристическом полотне. Надеешься на самого себя из прошлого. Из давно написанного в старых рабочих тетрадях. Не можешь быть всё время в полной боевой. Собираешь понимание, используя сиюминутное, зафиксированное прежде.
*
Подсовываешь в опус то одно, то другое. Втихаря. Новое «сиюминутное» будто расталкивает текст, предлагая потесниться и дать себе место. Иногда это получается, иногда – нет.
Это окно хоть в какое-то будущее для накопленных образов, мыслей, памятных вещей... Окно в относительную «электронную» вечность. Надеешься на что-то.
*
Попробовать уловить словами что-то невыразимое в понимании мира. Обхитрить это невыразимое.
Может быть, именно с помощью «сиюминутного» - того, что сиюминутно, вдруг и будто ниоткуда, возникает в сознании на тему, над которой работаешь.
Тема вылепливается «сиюминутным».
Такой способ рассказообразования...
Знаешь, что пока не наберётся достаточно этого «сиюминутного», работа не идёт. Ничего не можешь добиться в тексте за один присест.
Может быть, конечно, это такой авторский дефект, но что делать!





Психология
*
«Конечно, конечно что-то биологическое... Через какое-то не поддающееся регулированию время – всплеском - будто знакомое своей тянущей сладкой болью острое чувство.
Больше замечаешь. Замечаешь не нейтрально, а пристрастно. Все имеет будто непосредственное отношение. Ко всему примериваешься. Конечно, с сожалением. Но этого краткого мига причастности достаточно для чего-то другого.
Еще не уляжется всплеск одного, как сразу – встречное волнение. Как если чего-то важного вдруг касаешься пониманием. Возникает неопределённое ощущение, будто вот-вот начнётся какая-то литература. Это какие-то взаимоувязанные вещи. И это вдруг обострившееся чувство, и авторские ощущения будто имеют сходную природу.
Два сорта иллюзий. С которыми пытаешься не расставаться».
*
Авторская работа. Сложнейшая вещь. Сложнее, чем кажется на сторонний взгляд. Все завязано на психической природе автора. На необходимости увязывать свою жизнь с этой не терпящей механистичности работой. Реальность нужно пропускать через душу, через сознание, через чувства... Прокачивать. Через живого человека! И в реальной жизни, и в этой авторской работе с чувствами, с мыслями, с людьми, близкими и дальними, с мирозданием, с ГБ... Со всем этим надо справляться, все это взаимоувязывать... И не сойти при этом с ума от отчаяния.
*
Им истерически хочется написать что-то новое. Необходимость истерическая.
Это как с мужской потенцией. Можешь или не можешь? И не важно «зачем?»
Способность писать заложена глубже и всеохватней. Она связана со всем, что составляет человеческую природу. Это и психика, и характер, и физическое здоровье, и нравственное…
Это и преодоление страха перед жизнью. Она пугает, а ты идёшь навстречу страху и правдами и неправдами, толчками и взашей заставляешь себя преодолевать свой страх, равнодушие, тупость, бесчувственность…
Способность писать – это и готовность понимать, сочувствовать, видеть…
*
Авторская работа – вся на подсознании. Только так можно обманывать повседневную бытовую пустоту, свойственную обычной человеческой жизни, и собирать самого себя для чего-то имеющее значение и ценность.
В подсознании накапливается подлинность эмоций, мыслей, понимания, воспоминаний... Все это не удержать в сознании с первозданным энергетическим напряжением.
Иногда подключается подсознание напрямую, но чаще с помощью использования разновременных сиюминутных записей, в которых консервируется подлинность.
У сознания в авторском деле роль пристяжного. На обслуге, может быть, на какой-то организации текста, на компоновке и т.п. И то это не всегда удаётся сознанию сделать нормальным образом. Очень часто оно не может понять, что получается в результате настоящей работы. Сознание способно все испортить.
*
Платонов в статье об Ахматовой:
«Личное душевное и внешнее всемирное неустройство мешает поэту жить с Музой неразлучно».
Можно сформулировать почти то же самое без привлечения «Музы».
Просто необходимо находить уголки покоя в повседневности. Уединения. Если это не удаётся, то никакой работы.
*
Вдохнуть полной грудью молодость, временной простор, ощущаемый как бесконечность...
Будто бы именно этого не хватает для работы.
*
- Быстро, эскизно…
- Быстро? Эскизно? Ха-ха! Только не в случае с этим автором!
*
Встретишь умную мысль у кого-то и сразу помимо воли начинаешь её преодолевать. Она должна быть как-то пройдена насквозь и оставлена там, где найдена. Её не тащишь за собой. Своего хватает.
Бывают мысли, сходные с собственными. Это отмечаешь и все равно проходишь мимо. Добавляются какие-то нюансы, тонкости, но это и все. Живёшь со своим.
*
Чувство дискомфорта при мысли, что есть некоторое количество читателей – три-четыре - знающих автора на бытовом уровне. У них есть все основания относиться с некоторым скепсисом к авторским выдумкам своего «соседа по лестничной клетке».
А есть и такие читатели, которые могут узнать себя в некоторых персонажах. Иногда буквально, чуть ли ни один к одному, или по некоторым мотивам, отдельным жизненным деталям, фактам, словам...
И вот если эта, в общем-то довольно небольшая кучка «личных», знающих автора в лицо читателей, мысль о них,  вызывает иногда такие некомфортные  ощущения, то что говорить о продвинутых авторах, о законченных профи!  Как они с этим справляются?
Может быть, если бы этих на «бытовых» читателей было больше, к этому можно было притерпеться, загрубить ощущения?
И еще стыдно именно перед этими читателями за банальности. Будто бы подтверждающими, повторяющими  жизненную, повседневную банальность автора в бытовой жизни.
*
Всегда как-то привязывались авторская работа и сиюминутное понимание. Если нет прорывов в понимании – пусть и мнимых, иллюзорных - то и работа не идет. Не можешь обманывать почтенную читательскую публику – писать из неверия, из отчаяния, из непонимания... \фо
Нужна та самая «энергия заблуждения».
*
Замечаешь, что постоянно пытаешься уходить от как бы естественного для людей отношения к обстоятельствам собственной жизни. Авторский подход проявляется и тут. Более-менее объективный. Почти со стороны. Почти посторонний самому себе.
Ведь абсолютно всё в жизни – материал, заготовки для писаний.
Это так стало уже привычно, в такой степени распространилось буквально на всё, на всю повседневность, что бывает несколько странновато. Иногда. И страшновато.
*
Эта авторская игра... Персонажи, сиюминутное понимание, зарисовки, фразы, словечки...
В это входишь совсем ненадолго. Отрываешься от реальной почвы, и через какое-то время делается страшно.
Достаточно продолжительное нахождение в этом состоянии действует как-то опустошающе.
Торопишься вон. К более-менее привычной реальности.
Такая вот психологическая особенность. Недоавторская. Неспособность надолго погружаться в зыбкий полубред выдуманного мира.
Только небольшими заходами – и на берег! Отдышаться.
*
Ситуация запертости в каких-то неразрешимых проблемах – авторских и человеческих...
И надо уметь находить выход.
Мера отношения ко всему на свете. Если эта мера найдена, тогда всё уже не так важно.
Есть примеры более-менее успешных поисков устойчивости у разных авторов.
Вспомнить все самые мудрые слова. Чужие и собственные.
А поможет?
Трудно бывает «не раскачивать лодку». Отчаянием.
Стараться быть в работе – это самое проверенное.
*
Несовместимость авторского состояния отрешённости и необходимости добиваться чего-то в бытовой жизни. Один неприятный разговор, и от авторского состояния ничего не остаётся. Его сдувает.
*
Отрицание необходимости «тупой» воли. В воле есть что-то сверхчеловеческое, бесчеловеческое, что-то, пусть на время, но исключающее самого человека из его же собственной жизни. Это не человек, а механически организованная машина по реализации каких-то принятых решений.
Похоже на ситуацию, известную по военным книгам и кино: приказ о наступлении фронта не отменить в один момент, военная машина будет катиться по намеченному плану, давя и круша, даже если всем будет ясно, что решение о наступлении было ошибочным.
Что-то ломается. От неумолимой определённости волевого движения.
Отрицание тупой механистичности.
Автор не автомат.
Есть такие состояния, в которых нельзя заниматься писаниями. Необходимо самоочищение.
Нельзя никого обмануть. Нельзя ломать, сминать. Никакие тексты не могут служить оправданием.
*
Сначала любая тема кажется неподъёмной. Психологически. Нет сил в неё входить, держать самого себя в напряжении, распластываться, закапывать себя в новой работе...
Столько внутренней работы должно быть проделано для того, чтобы писания сдвинулись с мёртвой точки!
Это беллетристические сказки – то, что можно «творить» в любой момент и круглые сутки.
Можно, конечно, что-то тупо писать, но это будет ещё то «творчество»!
И при этом, каждодневную, «тягловую» работу никто не отменял. Как говорил Пикассо, «вдохновение существует, но оно должно застать нас за работой».
*
Нельзя все обдумать заранее. Глупость, внешним образом очень похожая на вдохновение, поджидает. На всех путях-дорогах.
*
«Поспи чуть-чуть, а потом пользуйся собой! Хоть весь вечер. Хоть до ночи».






Лихорадка
Авторская работа, не приносящая ни дохода, ни какого-то физически ощутимого удовлетворения.
Совсем как золотоискательство. Притягивает сам процесс. Лихорадка поисков, мечтаний, ожиданий… Литературная лихорадка – лучше не скажешь.


Мелодраматические моменты
*
Есть большие политические, нравственные, исторические, философские и так далее идеи. А тут - что-то ничтожное с мелодраматическим уклоном.
Хотя может быть, это не совсем тот самый мелодраматический уклон.
Может быть, это поиски человеком самого себя. А мелодраматические моменты... Что же... Они случаются. Моментами. Куда без них!
*
Запрет мелодрамы.

Не исключено, что просто и-за мелодраматической беспомощности.

Помещаешь персонажей в разные мелодраматические ситуации.

Разыгрываются мелодраматические партии.

По большей части все ходы известны.

В общем-то, усердно мешаешь развернуться собственным беллетристическим хотениям, которые как-то сами собой встраивались бы в мелодраматические фабульные ходы. Почти ничего себе не позволяешь, пресекаешь всякие поползновения.

Эти праздные мелодраматические выдумки... Их всегда боишься. Опасаешься увлекаться ими. Это что-то, что будто бы не должно быть в серьёзном деле. Низкий жанр, балаган.
*
Обрывая мелодраму, превращая её в драму... Так у птички обрывают её пёрышки. Чтобы не улетела.
Понять, почему авторы так делают? В этом есть и художнические требования и, одновременно, отсутствие внутренней гармонии, комплексы – как следствие изламывающих жизненных обстоятельств».   
/Автобус    
*
Он хотел, чтобы его лирические герои так же ехали в электричке. И Она спала бы на его плече. И дышала бы в щеку и в шею.





Рабочее состояние
*
Состояние лёгкой тревоги, неясной и тоже какой-то почти не уловимой сознательно тоски.
Это самое что ни на есть рабочее состояние. Будто только так можешь чувствовать этот мир, его невидимые связи, напряжения, зависимости, непреодолимые стены...
Ощущаешь мир как что-то на самом деле объективное, реальное, живущее своей огромной, не поддающейся разумению жизнью.
Мир куда-то движущийся, увлекающий человека в это движение.
*
«Найти в чём-то хоть что-то счастливое. Лучше, конечно, в самом себе. Без этого работы нет».
*
К текстам относиться с любовью – вот ещё один признак рабочего настроения.
Ещё не придавленного усталостью. Но как только… так сразу…
*
Терпеливо ждать вдохновения? Можно и не дождаться.
У Чайковского есть целая подборка высказываний на эту ткму в письмах к Фон Мекк.
 «Хуже всего поддаваться неохоте писать. Нужно подогревать себя, иначе далеко не уйдёшь».

«Если ждать расположения и не пытаться идти навстречу к нему, то легко впасть в лень и апатию. Нужно терпеть и верить, и вдохновение неминуемо явится тому, кто сумел победить своё нерасположение».

«Я научился побеждать себя. Я счастлив, что не пошёл по стопам моих русских собратов, которые, страдая недоверием к себе и отсутствием выдержки, при малейшем затруднении предпочитают отдыхать и откладывать».

 «...лень очень сильна в людях... Ждать нельзя. Вдохновенье это такая гостья, которая не любит посещать ленивых... Нужно, необходимо побеждать себя, чтобы не впасть в дилетантизм».






Работа на каждый день
*
«Синтетический» текст. Синтезирование текста.
Надо писать долго. Каждый день возвращаться к мыслям о том, что уже появилось в тексте, думать, добавлять, сокращать, заменять... В этом есть особый смысл, неведомый тем, кто пишет в один присест, с колёс.
Здесь дело уже не в литературном мастерстве «художника слова». Что-то другое открывается в этом занятии.
*
Тексты, которые долго пишутся, постепенно приобретают необычные качества, которые в «быстрых» текстах быть не может. Никакой Тригорин такого не напишет. При долгом писании начинается какая-то алхимия текста. В него попадают элементы, «ингредиенты» совершенно неожиданные. Из разных сфер жизни, из разных областей знаний, из разнесённых по времени вкраплений сиюминутного. Текст по пути набирается всякого, что не сфантазируешь заранее.
И прекращаешь работу, когда чувствуешь перенасыщение «раствора». Когда уже ничего не добавляется. И когда механическим добавлением нового только вредишь.
*
Какой бы вторичной, несамостоятельной, мелодраматической  ни была первоначальная задача, в процессе писаний  тексты выправляются в что-то совсем другое.
И у этих текстов больше достоинств, чем у автора. Если у последнего хватает авторско-художественного  чувства не впасть в что-то совсем уж мелодраматическое.
Это получается как-то само собой при достаточно долгой работе над текстами.
*
Начинается новый литературный день. Первые записи в блокноте...
Отдать самого себя на милость собственному простодушию?
Или наоборот: отпустить на волю свое простодушие?
*
Ежедневное выполнение литературной нормы. Не стахановец, конечно...
Вроде как попытка привести авторскую работу к какому-то подобию производства.
И еще привычка к производственной неволе.
*
Вдохновение» – это уже роскошь. Хорошо, когда просто в нужное время не хочется спать, не испытываешь страх и отчаяние от усталости, когда обдумывание не вызывает отвращения. И когда есть запас такого состояния хотя бы часа на два.
*
Всё это обобщённо можно считать попытками «раскусить» будни.
Что-то другое редко привлекает. Вся словесность - с таких позиций. Другое – неинтересно потому, что отходит от главной задачи понимания самой элементарной повседневной жизни.
*
Когда находишься «в работе», она происходит постоянно – на службе, на улице, в транспорте, на горшке...
*
Постоянно в поисках оправдания… В поисках подтверждения, что это не глупость.
Разнообразные оправдания и подтверждения.
Ищешь подтверждения в ощущении каждой  минуты, каждого состояния…
Все должно сходиться. Каждый день и в самой толще буден.
*
«Вычитывание».
Будто изобрёл новый, необычный способ писаний. Вгрызание в тему. И только постепенно начинает что-то брезжить.
*
Особенности авторской работы.
Алхимической. С опорой на сиюминутное.
Стыковка фабульных осколков.
Шарлатанство.
Поэтому и не знаешь, что там будет в фабульном смысле.
*
Из всего дня – только утренние полчаса дороги и, как получится, - вечером.
Больше всего это любишь. Больше всего этого ждёшь. Даже если ничего не происходит, всё равно это лучшее время. Работаешь и принимаешь мир лучше, чем в другое время.
*
Использование повседневных записей из «рабочих тетрадей», так называемых номеров, в разных работах. Теоретически всё верно. Номера для всего. Думаешь об очередной работе, даже, казалось, не думая о ней. Работа идёт непрерывно.
И, в конце концов, ближе к существу именно номера, а то, что формируется в результате решения каких-то полотнопорождающих задач, - уже вторично.
*
Из хаоса подсознания, из сонного отупения, от бессмысленного созерцания, от бессилия мысли и чувств, от инерции восприятия и т.п. – к свету, ясности, к мысли, к чувству, к пониманию, к единению с жизнью… Это путь автора.
*
Из всех записей выбираешь то, что относится к авторской работе. Ниточка темы. Тянется.
И именно такой авторской работы – без экстрима по жизни, из будничной обыкновенности, так как она составляет главную реальность, которая и должна быть в авторской работе.
*
Смысл? Передумывать одно, другое... Всё это. Как перемывать. Или перекладывать. То есть без конца что-то с этими мыслями делать, улучшать, ухудшать, развивать, ужимать, изменять…
*
Всегда было одно объяснение и один совет: «Надо работать, а там как получится».
Получится или не получится, способен на что-то или не очень – надо работать! Таким как есть.
«Что ещё делать на этом свете!»
*
В самом деле, все запихиваешь в очередные писания. Такова авторская жизнь. Ничего, кроме работы.
Раньше это как-то кокетливо отмечалось, теперь в этом не осталось сомнений и…
И кажется чудовищным шарлатанством.
*
Думать обобщениями. С пол-оборота. При этом импульсом к такого рода мышлению может служить какие угодно пустяки с улицы. Просто созерцание прохожих.
Вглядываешься до неприличия, будто что-то пытаешься отыскать в зрелище их лиц, фигур, походок, одежды…
Что-то существенное, что-то объясняющее другую жизнь. Боишься что-то пропустить в зрелище жизни. Это старая авторская привычка. Без этого уже не можешь обходиться. 
*
«На этом месте, проходя здесь, всегда хочется что-то записать. Почему-то».
*
Пишешь то, что успеваешь написать. И на что хватает психологической устойчивости.
Всё взаимосвязано.
Нельзя ускориться, нельзя перепрыгнуть через собственные психологические особенности. Они определяют ритм и темп работы.
*
Уход в «авторство». На какое-то время. Пока не взвоешь от этого не нового, а дополнительного груза проблем и ответственности.
*
Л.Н. держал по ночам у изголовья свечку и письменные принадлежности. Чтобы можно было записать мимолётную, сиюминутную мысль, если таковая случится ночное время.
В наступившие времена он мог бы воспользоваться чем-то более удобным и пожаробезопасным. Например «iPad»-ом или записной книжкой в мобильнике.
Было бы что записать! Мимолётную мысль, мимолётный сон...
*
«Тихое поприще…» Одно и то же. Если посмотреть номера. Повторы, повторы, нюансы, добавления, изменённые редакции примерно одного и того же. Как головоломки. Их годами не можешь разгадать. Подбираешься к ним то так, то этак. Перебор одного и того же. Одних и тех же впечатлений от жизни. Затверженность представлений, мнений. Сложности, тупики…
Круг мыслей. Будто ищешь выход, тычась в одни и те же запертые двери. Годами! Десятилетиями!
Ходишь по тем же улицам.
*
«Словесная ткань». Надо её выделывать. Иногда тупейшим образом. Не дожидаясь проясняющих всё вдохновений. 
*
Всё связанное с писаниями вынесено за рамки бытовой правильности и упорядоченности. Оно всунуто в отведённое сну время. Будто это просто еще один - дополнительный - сон.
Незаконное употребление времени.
*
Ценность всего этого... Ходить, смотреть, обдумывать, пытаться понять, замечать, схватывать, улавливать, узнавать…
 «Зачем? Удивляешься жизни, подмечая в ней что-то. Ищешь подтверждения чего-то. Надеешься все же. Как иначе!»
*
«Эту мадам уже видел. О ней уже писал».
Это что-то напоминает.
Так профессор Хиггинс ходил, слушал, смотрел, записывал…
Этот диалект он уже записал, он ему больше не интересен.
*
Ещё не все сказано. Прошедшему дню положено ещё некоторое количество слов.
Ищешь причины тому, этому…
И необыкновенные объяснения. Объяснения всегда в первый момент кажутся необыкновенными, неожиданными. Потом это проходит.
*
И в музыке и в литературе одна и та же система работы. Надо жить в звуках, надо жить в словах, работать с ними. Со звуковым материалом, со словесно-образным материалом.
Надо в этом жить.
Не сказать, что всё само собой получается, но, в общем-то, и не замечаешь, как втягиваешься и как уже что-то начинает вырисовываться.
*
- Утренние этюды.
- На пленэре?
- Почти. На улице, в трамвае...
*
Утренняя работа. Редкая возможность. И хорошо. И ясно. И разумно. И всё понимаешь. Понимаешь и вечернее, и ночное, и тупиковое и радостное. Доверяешь soi-m;me. Потому что знаешь, что это всё без притворства. Это главный принцип. Надо же дальше строить писания. А фальшивые кирпичи в этом смысле совершенно не интересны. Все развалится.
*
Нет, нельзя сказать, что это тексто-вымучивание. Это такая работа. Нормальная работа. Может быть, по-другому она и не может проходить. И не должна.
*
Будто должна всё время делаться какая-то важная работа. Авторская. Она не выходит из поля зрения, она постоянно заботит, всегда проглядывает сквозь все другие дела. Делается работа. И понимаешь, что результат не важен – его может совсем не быть. Но работа должна делаться.
«Тянешь авторскую лямку» - можно и так сказать. Но эта работа так и делается. Никак иначе.
*
«Безумное занятие»! – совершенно отчетливая мысль приходит иногда. Чаще всего среди ночи. В полудрёме. Вспоминаешь о необходимости продолжения работы, которую никто не заставляет делать, но ты с безумной настойчивостью продолжаешь её, не зная покоя ни днём ни ночью.  \НР-3






Истории
*
Не записываешь историю, не уточняешь её нюансы, а будто готовишь какое-то блюдо, импровизируя на ходу.  Меняешь рецептурный состав, приправы, способы и приёмы обработки... 
*
Смял старую историю как нечто пластилиновое и начал лепить новую.
*
Фабульное оформление чужой жизни. В меру мелодраматической. Пока удаётся избегать чего-то убийственно чернушного.
Самая простая, если не сказать «примитивная» человеческая жизнь. Плоская, гомофонная... С подлыми нюансами.
Из этого, конечно, нужно будет как-то диалектически вывернуть.
Вернуть реальности её неопределённость.
*
Истории. Примерно знаешь, как это делается. Из какого сора, из какой чепухи...
В жизни ничего другого нет – сор и чепуха.
Ну, ещё, может быть, «жёлтый одуванчик у забора» или «таинственная плесень на стене».
*
Истории с деталями из собственной жизни. Как же иначе! Но всё же насколько возможно неузнаваемо.
Надо и об этом, и о том рассказать!
Или, может быть, только понять? Проследить путь понимания.
Истории. Чтобы понять что-то помимо истории как таковой.
*
Что-то локально-фабульное. Это желание увлечь читателя в свои фабульные перипетии... Что-то униженное. Добиваться интереса читателя!
Как только попадается что-то подобное, не можешь и минуты выдержать такое чтение.
*
Сформулировать кратко, о чём тот или иной рассказ? Боязно. Может пропасть интерес. Это как книжку до конца пролистать с пятого на десятое. Заглянуть в конец.
Иногда так делаешь. Но это только некий ориентир, к которому предстоит двигаться. И самое захватывающее – то, что будет в пути.
*
С. Довлатов рассказывал о том, что знал. Но хорошо ли это - рассказывать то, что знаешь?
И наверное для этого нужно особое умение. Умение мир видеть в виде каких-то законченных блоков, готовых для постройки интересной читателю истории. Умение брать от мира только то, что годится для истории, не зависать на неудобных для такого текстостроительства деталях, нюансах, неопределённостях...
Мир – как кусок мрамора, из которого нужно вытесать что-то литературоподобное.
Может быть, в этом и состоит литературный талант.
*
Истории. Простодушное рассказывание. Вместилище. Но чего? Беллетризмов? Плодов фабульного изобретательства? Чего-то в этом роде.
*
Литература: «А вот ещё так бывает».
И этак. И ещё вот этак.
*
Записать какую-то историю и испытать беллетристическое счастье.
*
Эмма Герштейн:
«А Осипа Эмильевича волновали больше проблемы прозы. «Ненавидя «описательную» литературу, он пробормотал однажды горько и желчно: «Скоро люди будут собираться в домкомах, кидаться друг на друга и тут же описывать».

Так оно и получилось, судя по тому, сколько появилось жизнеописаний более или менее известных личностей. Все хотят объясниться с этим миром ещё и прозой.
*
Гнусные фабульные повороты историй у гнусных авторов. Как всё взаимосвязано! Как всё перекликается!
*
Любые истории. Любые фабульные истории. В них можно всё вместить. Всё, что нужно. Жизнь замешана везде сходным образом. Всё дело в том, чтобы увидеть это.
*
Мир без каких-то мистических вещей. Без фантастических выдумок, без жанровых условностей… Без чего ещё? Без накручивания фабульных усложнённостей, чтобы как бы потрясти условного читателя. О, эти истории, неинтересные ни им самим, ни Г.Б.!
*
Простые истории. Из 19 века. Неспешные простые истории. ФМ не в счёт.
*
«Пыхта». Он живёт в своём мире, она – в своём. Они пересекаются, но и только. Так устроена эта жизнь. Её можно, конечно, подогнать под мелодраматические ответы. Что и бывает иногда.
Эта история может сложиться, может не сложиться, но...
Всякий раз задумываешься о смысле. Нефабульном. Внефабульном.
Каждый раз решаешь, что уже пора понимать. Что-то. Наконец!
*
 «Темные аллеи». Что-то подобное. Что ещё скромный автор может сделать для ускользающего времени?!
Простые события. Неспешное течение.
Они имеют возможность взять от жизни только это. Самое необъяснимое и смыслообразующее.





Понимание
*
Это как главные объяснения.
Изначально всё похоже на прокладывание, прорубание дороги сквозь что-то дремуче-непроходимое. В поисках понимания. Это всё, о чём думаешь. Совсем не предполагается «выпуск продукции». «Изделия» появляются позже. Если появляются.
Как запечатывание писем в бутылке и отправление этого послания по воле волн в неизвестность.
Какой-то психологический, интеллектуальный эксперимент. Поиск. Лихорадка поиска. Нескончаемого.
*
Цель? Совсем ничего внешнего. Только понимание. Одного, другого... Всегда находилось то, что нужно было понять в конкретном тексте. Нужно и можно было понять. Хотя бы попытаться.
Текст – развёртывание этого понимания.
Его чаще всего невозможно выразить как-то с лёту, несколькими остроумно подобранными фразами.
Понимание обозначается, обносится со всех сторон, обвешивается словесным материалом, чтобы его стало видно. Совсем так, как становился виден человек-невидимка из какого-то ненаучно-фантастического кино, когда этого невидимку одевали, а на лицо и руки наносили грим.
Понимание, его контуры,  нащупываются вслепую.
«Тёмная материя» понимания - в развитие мысли о невидимке.
*
Что-то начинаешь писать, вглядываешься в окружающую жизнь, встраиваешь книжные события в представления о мире, как-то сшиваешь выдумку и реальность…
Должна получаться общая картина понимания.
Что-то в понимании получается само собой – только потому, что по-другому не бывает, а что-то рассыпается на части. И уже не связывается воедино.
То ли общее понимание, то ли общее непонимание – не разберёшь, но и то и другое какое-то унылое.
Унылое непонимание.
Может быть, не хватает смелости понимать.
Или наглости?
*
Из письма:
«Пытаюсь что-то понимать. Но бессистемно».
А хочется? Системы?
ВН издевался над литературой «больших идей».
Выходит, так и надо? Что-то случайное? То, что случайно попадается на глаза? Без большой пожизненной темы?
Вот ВН и пописывал что-то. В результате все помнят только скандальную «Лолиту».
А важности было!
*
Предполагаешь, что, в конце концов, окажешься бессильным перед реальностью со своей словесностью. Обломаешь зубы об неё.
И не то чтобы реальность  закроется окончательно для  понимания, хотя и это тоже... Но к пониманию уже с трудом будет что-то добавляться. Уровень понимания уже перестанет увеличиваться. А многое, будто бы понятое прежде, вдруг окажется опять совершенно непонятным.
И жизнь станет как бы авторски бесполезной и бессмысленной. 
Ну, до этого ещё дожить надо. 
*
Иногда понимание длится только в течение нескольких секунд. И бывает, что даже не успеваешь что-то записать, как понимание уходит.
 И тогда тщетно бьёшься со связками слов, как с не подходящими к замку ключами. Дверь в понимание не открыть.
*
Иногда кажется, что дошёл до какого-то достаточно высокой степени понимания в этом деле. В литературопонимании.
На самом деле по-прежнему мало что понимаешь. Но вдруг обнаруживаешь что уровень понимания ненамного отличается от других.
И тут вдруг удивляет Чехов. И ты удивляешься!
*
С помощью «полотен» думаешь о жизни, обо всём, даже самом повседневном, нескончаемом, неизбывном.
Думаешь «сквозь полотно». Двусмысленно звучит. Но это так. Не можешь не думать о мире через ту работу, которой занят в данный момент.
Одна работа, другая... Все равно думаешь почти одно и то же, думаешь над тем же.
«Чахнешь» над тем же.
*
Авторы в своих произведениях пытаются объяснить этот мир, эту жизнь, жизнь в этом мире. Понять и объяснить. Весь мир и его отдельные части, начиная с самих себя. Объяснить себя, свои ощущения, свои поступки, отношения с людьми и прочее.
Поколение за поколением новых авторов с воодушевлением настойчивостью принимаются за этот мир, добиваясь от него понимания.
И при этом всем ясно, что вряд ли когда-нибудь можно будет понять и объяснить хоть что-то до конца в этом изменчивом, сложноорганизованном, противоречивом мире.
Безуспешная погоня за ускользающим, не дающимся пониманием часто удручает, приводит в отчаяние, а бывает как будто и ничего - довольствуются тем, что получается, и не ждут чего-то ещё.
Авторское познание мира с помощью художественных образов, через изображение, через поэтическое осмысление жизни позволяет объяснять как бы необъяснимое, помещая целые куски реальности в её словесное инобытие, и тогда кажется, что уже и не требуется больше ничего для какого-то сверхчувственного постижения чего бы то ни было в этом мире. Так бывает с отдельными авторами в отдельных произведениях. Особенно впечатляет это в поэзии.
Когда же этого ресурса, этих инструментов понимания авторам начинает по разным причинам не хватать – пробуют говорить открытым текстом.
Как это было, к примеру, с Л.Н., и Ф.М. в поздние периоды их творчества.
Бросают беллетристическое баловство. Может быть, боятся, что у них не хватит времени для главного в их жизни – для объяснения себе и другим своего понимания этого мира.
*
Писания останавливаются, когда не можешь ответить на вопросы, нужные для понимания.
Когда не убеждён ни в чём. Нет лёгкости в вещах, связанных с пониманием. Не на раз, два.
Тупики в жизни повторяются тупиками в работе.
*
Что неослабно хочется от писаний – поисков понимания. Насколько это возможно при схоластическом подходе к этой задаче. Не художественных образов, не фабульной эксцентрики, не занимательности, а именно понимания.
Понимание на первом месте. Основная часть авторских занятий – поиски понимания. Изображение, описание – тоже для понимания.
*
Писать и пытаться что-то понять. Другие задачи не ставятся. Как и раньше, в общем-то.
Не возбраняется. Как бы там ни обстояли дела с внешней литературой – живая она или загибается.
Всё достаточно просто.
*
Все эти внешнелитературные представления о целях и приоритетах в словесности... Известность, конкурсы, печатные издания...
С этого в авторской работе все начинают, но, по большому счёты, всё это мало что стоит передв сравнении с возможностью постигать тайны этого мира, с его вечными вопросами и загадками, с его фундаментальными понятиями, которые никогда наверное не будут уложены окончательно и без остатка в понимание, - такими как любовь, смерть, Бог, время, вечность, красота, вера, добро, зло, сознание...
А ещё нечто производное от этих высоких понятий, связанное с пониманием человеческих судеб и отношений между людьми.
Короче, работы хватит не на одну жизнь!
Так просто! Не гнаться за чем-то внешним, заниматься поисками понимания этого мира!
*
Не ориентировался и совсем нет потребности ориентироваться на то, что хочет читающий публикум. Решаешь только свои задачи. Главная из которых – поиски понимания.
Никогда и в мыслях не было изучать «общественное мнение». Никакого ориентирования на пожелания и вкусы кого бы то ни было. Будь он хоть Лев Толстой или Чехов.
В связи с этим вспоминается один престарелый самодеятельный автор, который поучал молодого коллегу, что в романе должны быть обязательно секс и что-то ещё, что не вспомнить сейчас, для того чтобы публика была довольна. Шутил так. Смешно же!
*
Понимание человека. По сути это та же психология.
Вопросы всё человеческие, касаются его жизни.
Человек до конца не может в них разобраться, как ни старается.
С тем и уходит.
*
Странные писания... В них есть что-то никогда не проговариваемое до конца. Будто из опасения, что жизнь станет насквозь прозрачной. И от этого покажется окончательно невыносимой. И книжная жизнь и реальная. Скажешь что-то правильное и окончательное, и уже будто ничего не останется в запасе, чтобы прикрыться от жизни. Всё будет сказано, всё станет ясно-понятно. При том, что ничего не может быть ни ясно, ни понятно.
*
Как осенило! Какие-то вещи, не пройдя весь положенный путь, заранее не понять.
В жизни о чём-то будешь только догадываться, воображать, окучивать рассуждениями, но поймёшь только в самом конце, может быть, в самый последний момент.
И с литературой то же самое. Она вдруг как помертвеет разом, перестанет быть живым делом.
Литература мертвеет без нужности её.
Одиночество автора перед литературой. И человека – перед  окончательностью.
Замрут в изумлении. От какого-то окончательного понимания. Абсолютно уже бесполезного.
Обо всём этом, конечно, только догадываешься по каким-то случающимся прорывам понимания.
Так с «Миром...» Кажется иногда, что перебрал уже всю наличность. И уже ничего не прибавляется.
Да и с полотнами так...
*
Пишут до тех пор, пока не увидят бессмысленность этого занятия. Пока не увидят окончательно, что литература никому не нужна. Никому, может быть, кроме авторов. Пока не устанут и не отчаются от такого положения вещей.
Если они, конечно, не профессиональные беллетристы. Эти будут писать до умопомрачения.
*
Это довольно распространённое явление. Отсюда столько чего-то средненького, на поверхности миропонимания, жизнепроживания... Боятся углубляться. Боятся себя. Боятся того, что с ними может случиться. Боятся всё неправильно понять. Из-а своего бессилия. Боятся проскочить меру понимания. Боятся ужаснуться этим миром. Уж лучше так – в меру сил. Главное не навредить правильному миропониманию. Такое объяснение.





«Создатель»
*
Авторство – в какой-то мере модель творения. Из ничего, из первозданного хаоса повседневности... Почти беспричинно.
Повторяется  модель отношений «Создатель – человек».
«Создания» с какого-то момента делаются самостоятельными, дерзкими, безрассудными. Они живут как бы свободно в предложенных им обстоятельствах фабульной выдумки.
Точно как от ГБ – только начальные, данные при рождении граничные условия, а все остальное - за человеком. В его руках, в его мыслях, совести, воле, характере...
Так и книжные персонажи сами начинают творить свои жизни. «Творец» даёт только первый толчок, а дальше всё - сиюминутно, импульсно, неоднозначно, противоречиво, чревато...
А потом ещё некоторые авторы удивляются своеволию персонажей!
*
Выдуманный мир. В любой работе. Все прорастает непонятно откуда. Многое из снов.
Наверное еще никто научно не анализировал беллетристику с точки зрения того, что откуда берется.
Даже и такую как у ФМ. Какие-то детали берут у реальности один в один, но что-то возникает на пустом месте.
Или это только кажется?
Может, это вообще не объяснить. Как с сочинением музыки.
*
Входишь в волшебство текста.
Когда это случается.
Это затягивает. Другое измерение. Ходишь там, живёшь...
*
- Неограниченное количество времени, покой, все виды свободы, неиссякаемая энергия и интерес…
- И что тогда?
- Можно почувствовать себя Создателем. Хоть и в таком масштабе.
- Вот именно – почувствовать! Только почувствовать.
*
А этот не выдерживает тон Создателя. Смущается, суетится, прячет слезу или улыбку, впадает в пафосные, проповеднические настроения…





Поприще
*
В авторской работе всегда всё было не так, как воображалось в самом начале этого поприща. И все равно за «непреуспеяние» в этом деле ничем не оправдаться. Тем более перед лицом литературной вечности, для которой все эти объективные трудности и обстоятельства ничего не стоят.
«Достоинство!» Это объяснение утешительное, но, опять же, только внутри самого себя. Можно и дальше  спокойно ко всему этакому относиться. Справедливо считая, что есть вещи поважнее «внешнелитературного» преуспеяния. Но от упреков в недостаточной старательности все равно не уйти при помощи любых спекуляций.
А вообще «достоинство» - это некое условие осуществления и того, что есть. Это одна из главных составляющих личных  «граничных  условий» существования в этом роде деятельности.
Выдумывание все более строгих и непреодолимых граничных условий.
В какой-то сказке была похожая ситуация. Там нельзя было ничего никому говорить. Все должно было решиться как-то само собой. Если на то будет некая «сказочная» воля.
Ну так то ж в сказке!
*
Работа, если это можно, конечно, называть работой, сколько это будет возможно.
Движение. Или стояние. Или топтание. Или бег на месте. Или движение по кругу. Много вариантов…
Хорошо, конечно, окунуться в фабульную вещь. Ощущения от «фабульной» вещи ни с чем не сравнить. Но это не часто случается…
Просто работа. Как и раньше – без определённой внешней цели.
Да, так было всегда. Этому учиться не надо.
*
Авторство, как некая духовная работа, труд. А не просто ремесло. Не рукомесло.
Нечто духовное, или, по крайней мере, что-то что называют «чистым искусством», нечто формально-словесное, языковое, самодостаточное, не нуждающееся в зрительском потреблении...
«Теоретические» поиски в этом направлении...
Очищение этого занятия от того, что к нему налипло от бытовой жизни.
*
Что-то же заставляло Александра Сергеевича ничем другим не заниматься, кроме стихов. Это что-то внутреннее. То, чего нет у прочих граждан.
Бывали и такие, вроде Тютчева, Фета и других, которые еще чем-то, помимо поэзии, занимались.
А есть вообще просто «авторы»! Те, которые убивают жизнь на казенной службе, почти не высовывая носа.
А вот Александр Сергеевич из другой породы. К тому же еще – дворянин, аристократ! Которому стихотворство должно было бы быть просто забавой, а не смыслом жизни. А у него как раз наоборот - к этому серьезнейшее отношение. Не просто как к стихотворству, а как к поискам понимания мира, жизни, истории, человека... Потребность ко всему этому подступаться со словесностью и считать это главным делом жизни.
И где-то там, если поискать в бескрайнем литературном пространстве, если сильно постараться, конечно, можно обнаружить одного, двух, может, больше  неприметных, ни на что не претендующих –ишек, -очков, который, вслед за Александром Сергеевичем, тоже считают это главным делом. А все остальное – только чтобы  им дали хоть маленькую возможность заниматься этим.
Чего только не бывает на свете! И без всякого принуждения!






Мотивы
*
Чеховские выдумки. Чистейшие! - скорее всего. Зачем? Привычка быть писателем и зарабатывать тем на пропитание?
«Крыжовник» - притча. Если бы это были «случаи», разнообразные, не претендующие на типичность случаи, то тогда – ради Бога! Но у него столько раз повторяется один и тот же мотив разочарованного в своей жизни человека, что это напрашивается на тенденцию. Образ, чуть ли ни, «лишнего человека».
Может быть это всеобще-авторское – реализация в  писаниях своих лелеемых мотивов и тем. Кого ни возьми! Другим ничем не объяснить это занятие. Все другие объяснения – вторичны и  не так интересны.
Есть мотивы, которые хочется реализовать. Его помещаешь в пьесу, в другой текст, обрабатываешь, взращиваешь, оживляешь подробностями, фабульными выдумками...
Мотив – изюминка, которую настаивают на фабульной воде. Ну, или на фабульном спирту.
Это еще и то, что названо когда-то «клинком в лохмотьях».
Этим – мотивами, которые хочется художественно оформить, – только и можешь объяснять многие  литературные изыскания авторов.
То, чем живут художники, музыканты и пр,. – это, возможно, что-то другое.
*
«Литература мотивов», - так обо всём этом думаешь. Так самоуверенно, ни с чем не считаясь!
«Полотно» пишется по собственным «мотивам», которым требуется реализация. Мотив укрупняется в тему. Потом это все срастается в что-то целое. Реализация – по степени одарённости и по трудолюбию.
Это вынесено из реальных авторских трудностей и проблем.
На стадии мотивов – что угодно и сколько угодно! А дальше?





Такие правила
*
Точность детали. Точность детали нужна, потому что мы не можем всего знать, не можем всего предусмотреть. Мы должны переносить деталь из реальности максимально точно. Неточная деталь может взорвать, разрушить текст. То, что мы не знаем, надо списывать у природы один к одному.
*
«Не может автор думать, что попало! Чтобы не впасть в пессимизм».
*
Главная забота в писаниях – не допускать очевидных банальностей.
Это так просто, оказывается, сформулировать! Чуть ли ни главный критерий ценности.
А еще бездарней – пафосные банальности.
*
«Соблюдать честность». Можно ли так сказать? Сказать-то можно...
Честность в авторской работе...
Иногда представляется, что это самое важное условие авторской работы. Чтобы все было без обмана. Даже если ценой этому будет вообще нулевой внешнелитературный результат.
А без честности вообще все бессмысленно.
*
Уж точно знаешь, что не стоит заниматься халтурой.
Её никто и не ждёт от отдельно взятого автора. Его халтура никому не интересна. Тем более ему самому.
Извечное авторское: поиски некой  фабульной конструкции, которая бы беспрепятственно принимала в себя все, что потребуется.
Одного «Мира...», как видно, недостаточно. Это должно быть приближено к чему-то похожему на полотно. В этом вся сложность. Беллетристика исключена. А что тогда?
Это извечные авторские вопросы.
Как реализовывать сиюминутное?
Как находить ему место в «общеупотребительных формах бытования литературы»?
*
Практическая «безупречность» в повседневной жизни... Как еще сказать? «Нравственный закон», который, как известно,  внутри нас, нравственное начало... Что-то в этом роде.
Конечно, всякое было и бывает. Но это не может стать чем-то сознательно принятым, одобренным, оправданным...
Как это случилось, например, с Сальери в истории с отравлением Моцарта, придуманной Пушкиным.
То самое: «гений и злодейство - две вещи несовместные».
Без понимания таких вещей в авторе что-то постепенно закрывается.
Что-то закрывает его от неба! Может быть, даже зарывает. Он начинает чувствовать себя как в подземном  бункере, как в могиле, куда ничего не может проникнуть... Божественного.
*
Выковывание, вынашивание «теории» из опыта. Из практического опыта. Какого ни есть!
Ощущение некого опыта. Следование этому опыту. Подключение к этому опыту всех подряд.
У кого-то все это получалось само по себе, без «теории».
Пусть не «теория» а просто понимание, усвоение неких законов...
Может быть, главный из них - это бескорыстие.
Но этого мало. Ещё и необременённость, свобода...
*
Честно переживать этот мир. Ещё один закон, ещё одно правило  авторской работы.
*
Замечательное правило от Пушкина: говорить не всё, а только то, что считаешь нужным.
Будто очевидное, но не помнимое непрерывно, открываемое всякий раз заново.
Автор строит этот мир. Свой мир! Ему нет дела до того, что кому-то этот мир может не понравиться.
И автор должен спокойно и жёстко держаться этого правила, как бы его ни  подзуживали с разных сторон.
*
ТВ-фильм в честь 100-летия ДШ.
Он говорил, что может работать в любых условиях, и что всё, что ему положено написать, всё равно будет написано.
Может быть, это справедливо и для всех других авторов.
Это не лень, это не пофигизм, не расслабленность,  это понимание естественности процесса писания и невозможности насилия в этом деле.
*
И ещё о Сальери.
Пошлые рассуждения пушкинского Сальери.
«...нет правды на земле...»
Даёт себе разрешение на мерзости, потому что «нет правды на земле». И выше.
Подготавливается.
Это как закрыть себя гробовой крышкой в этой жизни. Отказаться от неба, от чего-то высшего в этом Божьем мире. Основываясь только на своих убогих рассуждениях. Прикрываясь ими.
Сколько такого в жизни! Все негодяи, воры, убийцы... Убого, пошло решают для себя, что мир несправедлив, мерзок, жесток, безбожен... А значит, на всё плевать.
Какое-то сверхупрощённое представление о мире, в который он попал.
Для музыканта такое миропонимание вообще удивительно. Он же всё время соприкасается с чем-то необъяснимым, чудоподобным, почти волшебным. И такой сугубый материализм! Плоский и пошлый.
Наверное и музыка у него была соответствующая.
*
Искусственно драматизированная действительность. С этим не примириться. Не-драматическое, тем более не трагедиезированное, противостояние – это как бы само собой, но не изобретение драматических ситуаций ради них самих!
Не добавлять ничего к реальности. Понимать действительные, не выдуманные драматизм и трагедию. Их хватает в жизни и без наших выдумок.
Невыдуманные драмы. Непридуманные трагедии.
*
При всей беспамятности нельзя повторяться!
Пафос не пропадает годами, но когда под него попадают те же слова, любой пафос становится сомнительным и смешным.
*
Авторские правила. Законы даже, может быть.
Попробовать отчётливо сформулировать то, что хочешь от литературной вещи.
Это требования к другим и к soi-meme.
Довольно простодушно на самом деле.
Правила запретов. С частицей «не».
Из них, может быть, на первом месте:
«Не старайся».
Не пускать бытовые мусорные разговоры.
Искусственно не драматизировать.
Не пугать зазря…
Ввиду этого – некоторая напряжённость авторского существования…
*
Поддаваться стихии слов, фраз, полёту строк без руля и без ветрил..?
Или всё подвергать жёсткому, удручающему анализу, являть миру образцы логически выверенной, просеянной сквозь тонкое сито логической безукоризненности?
А может быть, о таких вещах вообще не думать с такой определённостью и разграниченностью?
*
Ещё раз. Не рассказывать истории. А размещать в некоем фабульном пространстве сиюминутное содержание – то, чем живёт сознание автора.
*
«Все так окончательно понять, чтобы этот сон кончился».
Это о работе над очередным опусом. Что-то  - да! – нужно понять. И не бросаешь работу без этого хоть какого-то понимания.
Но и закрывать повествование окончательным пониманием тоже нехорошо. Не уподобляться Л.Н. с его окончательными ответами на сложные вопрос.
*
Осуществимость единственного постоянного требования: чтобы нравилось soi-m;me.
*
- Всё обыкновенно.  В этом живёшь, из этого исходишь, это проповедуешь.
- А как это с литературной точки зрения?
- Обыкновенно.
*
Конечно, держишься за простоту. Как же иначе!
Даже не пробуешь ничего другого. С трудом переносишь это «другое» у каких-то избранных авторов.
Поэтому пишешь примитивно просто. Это стало второй натурой. И в этом находишь даже какое-то особенное, чуть ли ни высшее, достоинство прозы. Впрочем, никого не агитируешь в этом смысле.
*
Ещё одно важное правило:
«Успею всюду, куда должен успеть».
*
Доказать всем, и soi-m;me в первую очередь, что всё может начинаться и дальше происходить тут же, без промежутка, без подстраиваний, без специальных выдумок, из той же самой жизни, в которой существуют будни…
*
«Не интересничать. Этого и не было никогда, но все же… Нужно постращать себя чужим фокусничеством. Чтобы уяснить совершенно.
Не изобретать, не фантазировать новой реальности. Пользоваться той, что имеется.
Это простые вещи. Но много ли о них думают?
Не развлекать публику самолепными нелепостями. Жанровыми или ещё какими.
Литература не вмешивается в жизнь, не навязывает ей свои выдуманные законы…
Как это важно! Чтобы литература не морочила людям головы. Есть столько насущнейшего, зачем же заниматься чепухой?»
*
Это не реализация замысла, а его пустое проговаривание. Так нельзя.
*
«Художник не может быть злым. Это мешает работе. Даже праведная злость и та отвлекает».
*
Замечательное место в интервью Бродского:

«Я часто думаю, насколько все бессмысленно – за двумя-тремя исключениями: писать, слушать музыку, пытаться думать. А остальное…»

Это к разговорам о том, что движет разных авторов в их авторской жизни. Материал для этой темы где только ни находишь! Это МЦ: ~ «Надо быть мёртвым, чтобы предпочесть деньги».

«Я отродясь — как вся наша семья — была избавлена от этих двух (понятий): слава и деньги».

«Ведь нужно быть мёртвым, чтобы предпочесть деньги».

Это и «Мартин Иден».

Бриссенден: "Надеюсь, что вы никогда не продадите журналам ни одной строчки. Нужно служить только Красоте. Служите ей - и к черту толпу! Успех? Какого вам ещё надо успеха!"

Вот и И. Бр. о том же. Всей жизнью доказывал возможность авторской работы не соблазняясь ничем посторонним.

МЦ, И.Бр. Они стоили друг друга. Да и остальные, которых ценишь: Ахматова, Тарковский... Одна порода. Те, что были заинтересованы только в возможности работы, не отвлекаясь, не шкурничая, не крохоборничая...
*
Не писать ни о ком попутно, как о фоне, как о театральном заднике. Ничего проходного, всё значимо.
Может быть, это авторская иллюзия. От недостатка профессионализма.
*
- Ни слова пустого. Никакой «пустой живописи». Никакого литераторства. Ничего притянутого насилием...
- Прекраснодушные правила! Для кого они писаны! Кто их будет выполнять!
- А иначе бессмысленно.
*
Что-то в авторе не должно допускать легкомысленного литераторства.
Значит, всё-таки не баловство?
*
Хотя бы одну версию опуса дописать! И нельзя!
Ну, как нельзя?..
Нельзя строчить!
*
Надо что-то сказать. И сказать именно то, что хотел, а не что пришлось сказать в процессе писаний.
Тогда не будет неприятного осадка после того, как написанное станет достоянием публики.
Тригорин, потому не любил себя как писателя, что постоянно должен был что-то гнать на продажу. Размещать. Публиковать. Только бы продолжить себя.





Главное правило
Может быть, главное правило авторской работы – это не говорить пошлостей. Воздерживаться от, казалось бы, очевидных, самих просящихся на бумагу пошлых мыслей, умозаключений. Может быть, переждать, не выкладывать на бумагу, не делать выводы по сиюминутному цинично-пошлому порыву.
Здесь же рядом, смыкается с этим -  неприятие чернухи.
Чернуха – это и есть пошлость, продукт пошлого восприятия действительности.
Если ничего другого не приходит в голову, если ничего другого не чувствуешь к этому миру, то лучше вообще промолчать. Может быть, перетерпеть. Пока, Бог даст, ни придёт в голову что-то  мироспасительное.
Это правило – часть религиозного подхода. Не закапывать человека и мир в целом в своё пошлое мироотрицающее понимание.
Находить непошлые ответы на вопросы, задаваемые жизнью.






Пустота
*
Этот постоянный перенос внутреннего на бумагу – в тетради. Это приводит к тому, что обычное внутреннее  состояние – пустота. Ничего нет внутри. Все перемещено в тетрадные записи.
Поэтому не можешь писать с колёс. Нужно все время пользоваться заготовками для писаний из тетрадей, чтобы вспомнить различные состояния, не говоря уже о мыслях и чувствах.
Часть то ли сознания, то ли подсознания перемещена на «внешний носитель».
*
Пустота. Ничего же нет. Звонкая пустота. Нечем поразить. Нечего показать. Сказать даже нечего. И только когда случаются вдруг чуть ли ни фантастические «подключения»… К чему? или к кому? – неясно. Только тогда что-то появляется в виде слов.
Но если стереть все это, то не доказать будет даже самому себе, что что-то было помимо пустоты…
А может быть, в слова все и уходит, со словами все и уходит? Освобождаешься словоизвержением. Поэтому так пусто. Сиюминутно пусто. Все уходит в эту работу. Беззаконную, непредставимую, недоказуемую…
Нет доказательств этой жизни (не считая, конечно, некой суеты в Инт.). Психологически она недостоверна. Вдруг, вознамерившись, её можно не обнаружить. В наличии.
Авторы в этом смысле самый пустой народ.
*
Надо «накопить» себя.
А если начать писать, еще не успев себя накопить?
Эти, к примеру, умудряются пренебрегать этим правилом – «накоплением себя».
И умудряются лепить свои опусы на раз-два! В один присест!
Или их внутри так много?
Моцарты пера!
Никогда не понять. Не дано.
*
- Исписался? Всё просто! Та авторско-писательская болезнь. Когда говорят, что писатель «исписался». На самом деле это значит, что автор не может в своих писаниях предложить что-то более-менее спасительное человечеству.
- Так уж сразу и человечеству!
- А как же! Самонадеянность молодости постепенно утрачивается. И автор вдруг понимает, что он разучился говорить что-то хорошее о этом мире, вот и всё! Не такая уж сложная штука, как кажется. Усталость, равнодушие к людям и к миру в целом...
- Это всё психологические вещи.
- Ну, где-то - да, психологические. Человеческая испорченность, человеческие слабости... И автору требуется особая психологическая устойчивость ко всему этому. Мир неизменен. Это автор меняется с годами.
- Утрачиваются иллюзии, романтизм, теряются розовые очки...
- Немного не так. Всё упомянутое - это вторичное. И как посмотреть... Что именно утрачивается? Утрачивается вера в то, что мир можно сделать лучше. А без веры - одно притворство, неискренность. Это плохой товар. Он никому не нужен. Можно, конечно, гадости писать об этом мире. Но это ещё хуже.
- Есть ещё один вариант.
- Какой?
- Ровное, беллетристическое отношение к литературе. Без фанатизма.
- Да, беллетристов, это конечно, никак не касается. Но кому такое может быть нужно!
*
Опрощение, обмирщение, превращение в бытового человека. Вот, что значит, кончилась большая работа!
Не автор. Нет широты интересов и поприща. Что-то случайное, от случая к случаю, капризное, подчинённое множеству условий и условностей.
Какой там автор! Одно недоразумение.
*
Душевные обозы отстали. Наступление близится к концу. Силы на исходе. Прорыв закончен.
Начинается окопный период, накапливание, ожидание…
«Ну, где эти тыловики!»
*
У не-беллетристов рано или поздно возникает проблема: о чём писать? Это мучит, порождает комплекс непрофессионализма. Хотя нечто противоположное – борзописание, неиссякаемость и неутомимость – само по себе нечто противоестественное. И отвратительное.
*
Припоэченная пустота. Вот что это. Ненакопленное. Пусто. Ну, не успели ещё.
*
Страшно. Будто оказываешься один на один с собственной стопроцентно доказанной бездарностью. Унылой и плоской. Это когда видишь, что за оболочкой сознания ничего нет. Оно то бывает, то его совсем нет. Пусто. И будто никогда не было. И будто наполненность, полнота – что-то кажущееся. А не наоборот. Не знаешь – какое состояние больше соответствует норме.






Писать и править
*
Совершенно разные состояния нужны для того, чтобы  писать и чтобы  править. Запросто не переключиться. Писания - раскрытие, расслабление, распахнутость, сбор словесного материала навалом, как и где придётся...

Правка - сосредоточение на некоем одном настроении, перекладывание уже собранного, задачи композиции, единство ощущения, следование за ощущением, созерцание...

Всегда трудно переходить от одного занятия к другому.

Писать психологически опасней. Тут - открытость, незащищённость... При правке, наоборот, пытаешься спрятаться, как бы ожидаешь сложностей и защищаешься от них как можешь...
*
Правка. Относительная лёгкость в сравнении с писаниями. Объяснимо. Критиковать, даже и soi-m;me, легче, чем писать. Поиск недочётов, некое распрямление деформаций, искажений. Не шлифовкой с полировкой. Что-то другое. Перетряска. Так пассажиры,  с трудом заполнившие автобус, через несколько минут и колдобин на дороге утрясаются, находят каждый своё место и уже вроде как не особенно и тесно.

Текст постепенно выпрямляется определённым образом. Как бы он  ни был в начале, он незаметно принимает ту форму, которая соответствует внутренним, может быть даже, подсознательным установкам, настройкам автора. Текст делается таким, каким и должен быть с данным автором.
*
Есть такой сериал «Метод Фрейда». Серия с Анной Каменковой, играющей редактора издательства. Она делится своими редакторскими секретами. Оказывается, достаточно расставить акценты в нужных местах, и вещь начнёт работать.

«Нейро-лингвистическое программирование, - прокомментировал Фрейд-Охлобыстин. - Садитесь в “Жигули“, расставляете нужные акценты и... едете на “Феррари”».

В этом что-то есть, хоть и не так примитивно.

Чувствуешь ткань текста, его очевидные изменения при игре с фразами, словами, знаками препинания, разрывами предложений, перестановками слов, целых кусков текста, повторами, уточнениями и т.д. и т.п. Добиваешься необходимого смыслового звучания, нужной интонации.

Тут главное не перестараться, не потерять что-то важное в погоне за новым пониманием, новым ощущением написанного.






Возможности
Эти крепко сколоченные боевики... В которых всё возможно и ничего не удивительно.
На какое-то время берёшь из них этот дух всё-возможности. Ненадолго. Побаловаться.
Как берут в руки при случае пистолет. Подержать за рукоятку. Потом руки пахнут ружейным маслом. Или даже, может быть,  только кажется, что пахнут.
Так же эфемерно и это ощущение безграничных возможностей. Внушённое. Ничего, на самом деле, нет. Никаких возможностей, тем более, безграничных.
«Налево берёшь и направо…» На время. Подержать в руках. А потом уходишь при своём. Искать то, что не потерял. Искать то, что никто не догадывается искать.
Опять в ночь, с неопределённым будущим… Ну совсем как тот герой боевика. Неопределённость – для возможности снять когда-нибудь продолжение.
В самом деле, много сходства. Неизвестное будущее. Надо затаиться, сберечь себя для какого-то будущего возможного воплощения. Может быть, что-то удастся. Будущее неопределённо. Его ещё нет. В этом его всё-возможность.


Задачи
*
- Все скорее отчаянно. Но писать об этом – дурной тон.
- Так не пиши!
- Через это надо протащиться. Для чего-то другого, следующего. Которое, несомненно, есть.
- Задача! Сказать, не говоря!
- Именно! 
*
Открытие мира человеку будто с неожиданной стороны. Утешительной.
Уменьшить, сгладить, приглушить его отчаяние, его чувство безнадёжности...
Такая внелитературная задача.
Это как с женщинами. И о жизни, и о женщинах знаешь всякое, но ведь не бросаешь попытки понимать их поверх и вопреки, казалось бы, абсолютно безотрадных вещей!
*
Всего-то! Автор хочет рассказать кому-то о протекании своей жизни. Не внешней, конечно.
Рассказать о понимании или, наоборот, о непонимании чего-то в этом мире.
О недоумении. Это, может быть, даже важнее.
*
Вопросы. Чего хочешь, чего ждёшь от авторской работы?
Сам процесс, завязанный на поиски и словесное оформления понимания. Всего подряд. Что дастся. Каждый день.
Сохранение самого интересного из наработанного, найденного - в текстах «Мира...» Сохранение в каком-то уже освоенном и в какой-то мере принятом внешнелитературным миром малопрозовском виде.
Попытки «полотен». Только «Мира...» недостаточно. «Полотна»- конечно, более полноценное в традиционном смысле изделие.
От внешнелитературного мира не мешало бы какой-то справки. Хоть и дурдомовской. Но можно и так. Достаточно было бы, может быть, одного-двух мнений, которым можно было бы доверять. Это, почему-то оказывается, самым непростым.
И какая-то сверхзадача у этой авторской работы всё-таки должна быть. Что это и как - пока не ухватить пониманием.
Может быть, добраться до здравого смысла в литературной кухне? Это развлечение или что-то очень важное в жизни человека?
*
- Протащить этот мир куда-то. Или сдержать. Или удержать.
- Пока санитары не видят.
- Конечно. Иллюзии возможностей. Так можно это понимать. Но без сверхзадач подобного масштаба как-то не представлялась авторская работа. Не больше не меньше! Пописывать? Чтобы потом почитывали?
- И что? Получилось? Удержать мир.
- Дело не в этом. Тут важно отношение к авторской работе. Да и что должно было получиться?
- Главное быть на посту? Не дать миру упасть.
- На вахте.
- Понятненько.






О интонации
*
Прикидываешь, годится та или иная интонация для того или для иного.
Проза начинается с интонации. Как стихи с ритма.
Надо услышать свой голос с нужной интонацией в этом тексте.
*
Искать в музыке интонационную фабулу. На фоне музыки фабульные сложности, кажется, исчезают.
Музыкальное построение. Старая мечта. Интонации, мотивы, темы… молекулы текста. Что-то, что создано для оценивания и переживания как переживают музыку.
Волны ощущений. Вариации. Щемящие, слёзные настроения. Нахлынут и исчезнут, сгладятся без следа - не поймать…
А мысль… Она обманчива. За ней пойдёшь, и она обманет, она разочарует.
*
Григорий Померанц:
«Можно, пожалуй, сказать, что все проблемы сводятся к одной — к восстановлению равновесия. И во внутреннем строе личности, и в развитии цивилизации».
Это кажется о том же - о интерпретация,  о интонация.
Поиск вмещающей, всеохватной интонации. Вместо чего-то вещественного, материального, объективно существующего – поиски интонации. И это кажется самым важным. Это направление литературных поисков кажется чуть ли не открытием. Вместо субъективного, всегда ограниченного, конечного… выбора «объектов» - то, что скрепляет невидимыми силовыми полями весь сущий мир. Ненужность выбора – отрицающего через ограничение, предпочтение - изменчивое, временное, подверженное сиюминутности. Все, в конце концов, сводится к интерпретации. Ничего нового не прибавляется, а просто вытягивается из наличного, существующего...
Найти и затвердить онтологически верную интонацию. Звучит как лозунг. Но это то, что можно сказать в дополнение к уже сказанному. Интонация скрепляет, оправдывает любую информацию об этом мире. Мир не хорош и не плох. Мир не нуждается в нашей оценке. Мир можно пропеть. Проинтонировать. Такой музыкальный подход наиболее верен, так как он берет мир в его цельности, не разлагая анализом…
Г.П. укрепляет в собственных мыслях…
Или это только кажется, что он о том же? «Восстановление равновесия», «внутренний строй личности»... Поиски в глубине человеческого духа.
«Мы снова, как 2000 лет тому назад, в тупике цивилизации, из которого выход только внутрь, в тот внутренний мир, где рождаются новые смыслы, в царство духа…»
У Г.П., конечно, в тексте другие задачи, он не останавливается на интерпретации, указывает только, что все - в нас самих, в строе наших мыслей.
Это и отсылка к ЛН, у которого улучшение жизни должно начинать с себя, с организации своей собственной духовной жизни.
Мир таков, каким мы его мыслим, каким выстраиваем его в своём понимании. Мы творцы этого мира. Тут уж один шаг до Беркли. Но ведь мысль, одушевлённость – это та реальность, которую ещё только осваивают, о возможностях и предназначении которых только догадываются.
Найти интонацию, найти нужный строй мыслей, втянуть человеческий мир в это понимание...
Так в истории все и идёт. В соответствии с интерпретацией.
Найти нужную интерпретацию…
Или сначала только интонацию. Интерпретация это уже следующий этап – более осмысленный. А начинать можно с интонации.
*
Интонационный подход к миропониманию.
Какие-то психологические особенности автора проецируются на реальность. Эта проекция выдаётся за подлинную реальность. Убеждают, что реагировать на мир надо именно так. Эта реакция выражается интонационно. Освоил нужную интонацию и мир теперь понимается определённым образом. Фильтруется интонацией. Те самые розовые очки.
«Третий вагон, первая дверь».
Это, несомненно беллетристическое влияние провозвестницы лёгкой иронической прозы современных женских авторов.
В. Токарева. Пустяки. Она убеждает своими лёгкими разговорными интонациями, что и весь мир таков, и с этим ничего не надо делать. Надо только чтобы повезло.
И Т. Толстая в той же компании.
*
Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Тарковский...
Главное, что отличает их от всех остальных, будто бы спрятано в интонации.
Интонация даётся особым отношением к миру.
Может быть, за интонацией – уверенность особого рода. Будто они знали какую-то тайну.
То ли поэзии, то ли мира в целом.
Скорее – второе. Что такое поэзия! Частность, мелочь, игра... В сравнении с целым миром, космосом, Вселенной, Г.Б!
И это совсем не совписовская интонация.
*
«Но если вы котёнок по имени Василий...»
В поисках интонации. Ценность найденной интонации.
Интонация – как свидетельство правильно найденного отношения к действительности.
Интонационно выстроенный мир.
*
Поиски пустяка – интонации. Которая по вновь изобретённой теории – самое важное.
Вот-те и простая задача! С интонацией притащить всё! На блюде.
*
Что такое Бах? Это интонация.
В связи с тем же можно говорить и о вкусе.
*
Преодоление. Интонацией.
Это как правильное, йоговское дыхание?
*
Молитва – это одновременно и состояние поиска и результат поиска интонации.
*
Регулирование отношений с помощью интонации.
Настроить отношения - как настроить интонацию.
*
Составляющие интонации – ритм, темп, интенсивность эмоций…
*
Какой-то старый фильм. Про секретаря райкома, которого играл Зандерлинг. 70-е.

Совершеннейшие выдумки в изображении людей, отношений, проблем! Под заказ, должно быть, но с творческим, искренним подходом. Будут ли доверять этому зрелищу те, кто не знает ничего о тех временах?

Всё спасает интонация! Внушающая доверие интонация. Её выверенность. И вот перед нами интонационно оправданный мир. Мир, выметенный интонацией. С подходящей интонацией можно протащить всё что угодно. Интонация – это своего рода инструмент оправдания фабульной истории. (ФО)

Это примерно то же, что у ОМ в статье «О природе слова». Побеждают не идеи, а вкусы. Идеям сопротивляются, а новому вкусу нет. «Вкус» - это та же «интонация», то есть нечто иррациональное, почти не формулируемое. В отличие от идей.

«Литературные школы живут не идеями, а вкусами: принести с собой целый ворох новых идей, но не принести новых вкусов — значит не сделать новой школы, а лишь основать полемику. Наоборот, можно создать школу одними только вкусами, без всяких идей.

Не идеи, а вкусы акмеистов оказались убийственны для символизма. Идеи оказались отчасти перенятыми у символистов, и сам Вячеслав Иванов много способствовал построению акмеистической теории. Но смотрите, какое случилось чудо: для тех, кто живёт внутри русской поэзии, новая кровь потекла по ее жилам. Говорят, вера движет горы, а я скажу, в применении к поэзии: горами движет вкус. Благодаря тому, что в России, в начале столетия, возник новый вкус, такие громады, как Рабле, Шекспир, Расин, снялись с места и двинулись к нам в гости. Подъёмная сила акмеизма в смысле деятельной любви к литературе, ее тяжести, ее грузу, необычайно велика, и рычагом этой деятельной любви и был именно новый вкус, мужественная воля к поэзии и поэтике, в центре которой стоит человек, не сплющенный в лепёшку лжесимволическими ужасами, а как хозяин у себя дома, истинный символизм, окружённый символами, то есть утварью, обладающей и словесными представлениями, как своими органами».
*
Пишешь интонацией. Тренируешь интонацию. Закрепляешь интонацию.




 

Повседневное
Придумать историю наподобие «Кондитерской». И придумываешь. В общем-то, все где-то примерно там и находится. Большая часть фантазий сходится на «другой жизни».
Здесь некое равновесие реальности и выдумки. От реальности не отрываешься и знаешь опасность такого отрыва. Да этот отрыв и не интересен был никогда. Интересней вот так – по мотивам подлинной реальности и в то же время что-то другое.
Что-то же надо из наличной жизни делать.
И это такая форма вырождения литературного творчества. Замкнутость на чем-то узко специфическом, личном, повседневном. Из этого материала пытаешься строить что-то имеющее человеческий, жизненный и немного литературный смысл. Пользуешься soi-m;me именно для чего-то такого.
И не готов к чему-то более обширному, масштабному, публичному, с какими-то большими, общественно значимыми задачами. Только что-то потаённое, не выходящее из повседневности ни в историю, ни в политику, ни в идеологию и пр. Это такие граничные условия для писаний.
И это кажется наиболее достойно авторской работы.
Все остальные проблемы... С ними в первом приближении все более-менее ясно. Что об этом писать! В это пускаются, когда хотят кого-то в чем-то убедить или переубедить.
Но есть области человеческой жизни, где все по-прежнему неясно. И безнадёжно неясно. И никогда не будет ясно. Вот этим пытаешься заниматься по мере сил. Это то, что никому не удавалось понять, освоить. В общем – напрасный, конечно, труд. Но только он кажется наиболее достойным.


Стратегия
- Секрет более-менее приемлемой внешнелитературной жизни: надо находить тех, кому хочется  показывать и читать свои авторские труды, и, соответственно,  тех, кто захочет на это смотреть и это слушать. Сравнительно простая задача.
- Ничего себе простая! Полюбить и стать любимым! Чего проще! А как же быть с несовпадениями?
- С какими несовпадениями?
- «Я за тобою следую тенью, я привыкаю к несовпаденью...»
- А-а. Но я ж говорю: сравнительно простая задача. Намного проще, чем что-то уж совсем в высшей мере, когда ждут,  что появится вдруг из-под их пера нечто, что будет оценено по достоинству всеми и сразу. Так можно всю жизнь прождать. А к себе надо приучать читающую публику.
- Ну, это какая-то уж очень унылая стратегия.


Состояние
Стихи совсем перестали «являться». Значит, изнутри что-то совсем поменялось. Другой человек, душа, все такое...
Формальная привязка к паспортным данным. Совсем как у Заболоцкого: «...лишь именем одним я называюсь...»
Или как в «Квартете»:
«Митя без труда мог вообразить себе, к примеру, Питер, где все было таким же и там же, как и при нем. Там по-прежнему ходил в школу мальчик Митя Егоров, а вернее, там жило их  несколько, похожих и разных. Один, первоклассник с чубчиком, с заплаканными глазами, другой уже в пятом классе, рвал листы из дневника, пытался курить с плохими ребятами, еще один, может быть, из девятого, неловкий, со странностями, с бескровным лицом, вдруг срывающийся с места и бегущий по школьной лестнице. Куда? Просто так - на улицу, чтобы, положим, постоять под дождём. И так далее. Митя всех их когда-то знал, но теперь они были почти незнакомы, точно так же как и реальные люди, с кем был близок, рядом жил, ругался, говорил всякие прочувствованные слова, а потом расставался с ними».
Вот и теперь даже не представить того внутреннего состояния, из которого пишут стихи.
Начинаешь исследовать то, о чем нет чётких представлений. Вернее, есть только схоластические представления. С применением выкладок, кажущихся логическими, с выдумыванием каких-то сомнительных психологических нюансов...
Ну что же... Автору такое не возбраняется. Это его огород. Еще надо доказать, что его выдумки – это выдумки. Никто и не станет ничего доказывать. Выдумки и выдумки.


Первоначальное
*
Некоторые «чувственные» заметки, из которых начинаешь лепить текст... Это обычно  самое простое, самое просящееся на бумагу... Не фильтрованное. Записанное по неконтролируемому импульсу.
И где тут что! То, из чего делают полотна!
Что-то только тогда начинает казаться приемлемым, когда повытрясешь всю пошлую душонку из первоначальной фабулы.
Пошлость понимания... Тебе кажется, ты что-то понимаешь, тащишь это понимание в слова и в текст... Вот где опасность!
Игры с чувствами... Здесь тоже как на минном поле. Биологические, животные импульсы... Это кажется чем-то реалистичным, живым, подлинным... За это хватаешься в понимании и в текстах. Даже не сопротивляясь и не очень опасаясь. И впадаешь в мелодраматические пошлости, противные и смешные.
Тут один совет – «трясти» текст, чистить его, выворачивать наизнанку, мять его, вымачивать, сушить, пока он как-то не самоорганизуется. Каким-то чудесным образом.
В авторе всего намешано, а текст на выходе должен быть лучше его.
*
Текст. Это как получится. Если будут найдены лазейки в нечто не всегда и даже чаще всего не формулируемое, в неясные наплывы мыслей.
Сначала пытаешься это внешним образом очертить словами, окутать, забросать, облепить... Потом в этом словесном, контурном, наскоро набросанном начинаешь копаться, отыскивая окончательное.
И потом - как проваливаешься в смысл. Неожиданно, случайно.
Если удастся.
*
Пишешь почти всё подряд. А потом выбрасываешь штампованные обороты.
Текст смыкается над тем местом, где только что была выброшенная фраза, отбракованная не по смысловому критерию, а просто потому, что это банальный, шаблонный оборот, выхваченный на ходу сознанием.
И вот текст внешне цельный, и уже никто не узнает, что в самой его середине была какая-то фраза со своей смысловой нагрузкой…
Можно и без неё.
Странно, но это вырезание будто и не вредит целому.






Фабулостроение
*
Сохранение фабульных воспоминаний - это всеобщее. Кто, когда, где, зачем...
Сохранение сюжетных воспоминаний – это чисто авторское.
И бывает почти полное отсутствие фабульного интереса к жизни. Так удобней для авторской работы.
*
Фабульные недостоверные банальности. Они и не могут захватить. В их рамках ничего и не может быть. Картонные декорации. В них не живут.
*
В фабульных изысканиях отпугивает необходимость натяжки напряжённого вдохновенного слова на всю болванку будней, которые не могут быть «напряжёнными» в творческом смысле.
Надо притвориться творчески напряжённым на все сто.
Не можешь настроить себя на эту авторскую условность. На обман. Других и себя.
*
Фабульные изыскания. Шурфовка, пробные бурения, поиск взрывоопасных предметов...
*
Фабулизация, бытовизм, беллетризм... Во спасение!
Почувствовать хоть какую-то почву под ногами.
Хоть искусственную, наносную, привнесённую, заимствованную…
*
Фабула. То, что можно рассказать. А что можно рассказать? Рассказать можно что-то замкнутое на себя. Должны сходиться концы с концами. Разомкнутая история уже не может быть фабульной. Где уж ей!
*
Сцены. Самые фантастические, откуда угодно. Хоть из снов, хоть с улицы.
Сны, случайные разговоры…
Фабульные сцены. Чтобы хоть на чём-то держать текст. А что-то сюжетное нарастёт в процессе писаний.
Такая стратегия.
*
Сюжетное наполнение фабульного прорыва. Почти каламбур.
А можно наоборот: фабула пошла, потому что появилась хоть какая-то сюжетная наполненность.
По фабуле что; мы имеем? Ну, пошли, ну, встретились, ну, поговорили… Потом разошлись по домам, по своим жизням.
А сюжет – это бесконечность вмещающаяся или не вмещающаяся в конечность фабульного пространства.
*
Сиюминутное, а не по результату хитроумных фабульных действий понимание. Для последнего нужна неимоверная фабульная воля. Подготовка фабульного эффекта, как результата какого-то хитрого изложения материала. Умение строить фабульную интригу…
Это скучно. Как все детективы, которые только так и пишутся.
Это как длинные, обстоятельный розыгрыш, долгоиграющая первоапрельская шутка. 
*
Не выдумывать фабульные ходы, а просто описать такую возможность жить и работать. То, как это грезится. Поддержку в таком понимании жизни и работы ищешь у таких авторов как Тарковский, Ахматова... Везде, где можно.
Ничего выдумывать не надо. Никаких коллизий. Просто работа. Сложности её – это сложности этого мира, сложности жизни в этом мире...
*
Драматические фабульные конструкции – будь то из реальности или выдуманные авторами -  на самом деле ничего не доказывают и не вскрывают существа жизни, как это обычно считается. Чаще всего это всё на потребу публике. Для занимательности.
Старая история. «Обслуживание населения» и пр.
*
Опасается провалиться в пропасть непредсказуемой, как жизнь, истории. Инстинкт самосохранения.
Не хватает силы духа? А может быть, это опасение наделать глупости, от которых никто не застрахован.
Нестойкость. Решимость настоять на фабульной остроте сменяется сомнениями и опасениями.
*
Словами объясняют самое примитивное и пошлое, а важное - описанием обыкновенных действий, почти ничего незначащими разговорами.
*
«Срединные» фабульные решения.
Как в жизни. Ничего ведь ещё пока не ясно. Так, чтобы окончательно.
*
Не пишешь об одном, о другом... Не накопил ещё содержания для фабульного понимания. В одном, в другом – во многих важных вещах.
Можно ли заниматься темами ККК и ЛВ, поскольку уже ничем им не навредишь?
Сомнительно. Далеко не всё понято. И даже безнадёжно и окончательно не понято.
Только что-то обобщённое, случайное... Впрочем, это же и с другими людьми, с которыми и не возникало затруднений для хирургического понимания. Как-то не торопишься со своим ограниченным пониманием.
*
«Описывание кратких периодов счастья. Влюблённость - это одного сорта фабулы. Потом описание с сюжетными нюансами первых лет десяти (выборочно, не подряд) счастливой семейной жизни. Пока дети не подросли и не стали пьяницами и бандитами. Это идиллические фабулы. Есть и совсем другое - другой период в жизни. Его почти никогда не решаются идеализировать. Он совпадает с временем взросления детей. Семейные, межсупружеские сложности накладываются на сложности переходного возраста детей, на возрастные комплексы родителей: старение, карьерные неудачи, смерти родственников и друзей. Хочешь писать лирическую комедию - пиши по первым двум типам фабул. А если драма или чернуха с привязками к боевикам, криминалу, психо-детективам и так далее, то тут сам напрашивается третий “период”. Чтобы усилить впечатление ужаса от изображаемой жизни».
*
«Возвращаешься к мыслям о разных временах в жизни человека. Раннее детство, о котором родителям и исследователям, кажется, известно почти все. Подростковый период. Воспитывание почти заканчивается на фразах “Ты меня в гроб вгонишь!”, “Все дети как дети...” Опасный, на удачу, на Божью милость отданный период юности. А дальше уже самому воспитывать надо».
*
Фабула так поворачивает знакомые по жизни обстоятельства, что жизнь высвечивается по-особому, вскрываются невидимые внутренние связи, мы начинаем понимать то, что прежде не понимали.
И теперь можно что угодно говорить по поводу неправдоподобности фабулы, это уже не имеет значения. Художественная задача решена.
На этот раз.
*
В общем-то удивляют любые фабульные вещи.
Рассказы, с изложением событий, с разговорами, описаниями природы и людей...
Вот и тому, что читаешь у Ю.М., - удивляешься. Этому рассказыванию о том, что знать со стороны нельзя. Эти «фабульные выдумки»...
Удивляешься и собственным выдумкам. Постфактум. Когда уже всё каким-то образом выдумалось.
*
Рихтует свою историю. Фабульные её обстоятельства.
*
«Фабульные измышления». Те самые симулякры. Понравилось слово. Ёмкое.
*
Самое начало. Ничего ещё нет. Фабулостроение для нового опуса ещё толком не началось.
Персонажи... Кто он? Кто она? Кто, куда приехал? О чём вообще речь! Всё только-только. Никакой ясности. Даже начинать  писать ещё нельзя.
Ничего ещё нет? Но что-то всё же есть, раз об этом думаешь, раз начинаешь улавливать уже какие-то неясные образы и интонацию будущего повествования... За что держишься, что-то не отпускает сознание, чувства...
Из некоторого опыта знаешь, что так и бывает в самом-самом начале. Можно сказать, на эмбриональной стадии развития будущего опуса.
*
Опасается провалиться в пропасть непредсказуемой, как жизнь, истории. Инстинкт самосохранения.
Не хватает силы духа? А может быть, это опасение наделать глупости, от которых никто не застрахован.
Нестойкость. Решимость настоять на фабульной остроте сменяется сомнениями и опасениями
*
Неблагополучная девочка из благополучной семьи. И наоборот.
Фабулы на основе первого варианта – драма, чернуха. На основе второго варианта – мелодрама, сказка вроде «Золушки».
*
«Индийские – боливудские - фабульные ходы».
*
Некоторый уже накопленный опыт, если не доказывает, то показывает, что писать можно о чём угодно, по любой фабуле, что не в фабуле дело.
*
«Костя уехал в командировку в С-П сразу после  того, как посетил Катеньку в её Посёлке. Катенька  ничего толком не поняла и с иронией отнеслась к этому визиту. У неё не хватило наглости всё понять как надо».

Это и называется «мелодраматическим моментом». Они придумываются по прихоти автора. Ему так хочется. Сопротивляться этому выше его сил. Он и не сопротивляется.

«Ну, может быть, Катенька поняла что-то, но не сразу. Костя вернулся из С-П и…»

Это само просится. Будто не хватает одной детальки, чтобы всё стало на свои места. Ну, просится, просится! Пусть мелодраматически. По законам мелодрамы. Ничего не мешает. Полная психологическая подготовка мелодраматического события.

В голливудском кинематографе действуют такие законы особенно чётко. Герои достойны таких неправдоподобных мелодраматических событий. Вернее, герои или достойны или нет. Сценаристы это хорошо чувствуют и соответственно выстраивают фабульные схемы своих изделий.
*
С фабулой больше проблем. Нужна изощрённая способность к выдумке, к вранью Ничто не должно в этом смысле смущать. А содержание может прожить и совсем без вранья.
*
Фабульное оформление, слава Богу, намечается. В меру мелодраматическое. Скорее убийственно чернушное. Как понимать. Примитивная человеческая жизнь. Плоская, гомофонная. С подлыми нюансами.
Из этого, конечно, нужно будет как-то диалектически вывернуться. Вернуть реальности её неопределённость.
*
«Фабульщики» легко играют судьбами героев, психологией, случайностями, невероятностями…
Они совсем не жалеют человеческий материал. Им ничего не стоит убить свой персонаж, заразить болезнями, развести, уволить и т.п. Рука не дрогнет.
Это то, что всегда вызывало непонимание и оттого - затруднения. Этот писательский произвол!
Можно сказать «фабульный беспредел».
*
«Нестыдный» возраст. Для такого сорта фабулы.
*
«Всё в фабуле утрясается. Выстраивается само собой. Как в жизни.
Терпение, старание, упорство…
Фабульные озарения».
*
Как волнами, прибивает к авторскому берегу всё новые и новые беллетристические обстоятельства, фабульные повороты, подробности… Из неисчерпаемого как море, необозримого реального мира.
Ходишь по берегу и подбираешь то, что выносит прибоем.
А ведь всё это в данной системе аналогий не что иное как обломки кораблекрушений, что-то уже не нужное стихии реальности!
Ну что же… всякая аналогия «хромает».
*
Фабула замешана на дурных фильмах. Хуже! – на сериалах!
*
Не потому, что что-то «фабульное» – это плохо. Тут подавляющее ощущение фабульного бессилия перед сложностью жизни.
*
Придремался «фабулизированный» «Мир…» Как это возможно? Только во сне.
«Лирическая» интонация - оттуда. Эмоционально, на срывающемся дыхании. Неровно дышит. Что-то в этом роде. Сплав.
Даже и близко ещё не подступил к тому, что должно быть.
*
Фабульные опрощения реальности. Это затягивает. В это втягиваешься.
Ничего другого не остаётся. Это от бессилия перед чем-то подлинным, многослойным, неоднозначным, противоречивым, некрасивым, корявым, с нюансами, ломающими фабульную логику…
*
Простые мелодраматические фабульные решения.
Достаточно простые.
Этим соблазняешься.
*
Нимфетки, дьяволиада и другие «сильные» фабульные идеи.
*
«Недраматургические» отношения. Драматургическая фабульная логика не просматривается. Что-то неопределённое. Нельзя предположить, как эти отношения могут продолжиться и чем закончиться. Таких пьес не бывает.
*
Эта работа не идёт совсем. Не веришь в изначальные фабульные условия. Не веришь в их высокий смысл. И поэтому, может быть, даже осуждаешь их. «Не благословляешь» - если пользоваться церковным выражением.
Такого рода отношения вырастают в большинстве случаев из неблаговидных порывов авторов мелодраматических художественных произведений. Слишком вольные фантазии, виртуальщина…
Пользование своим авторским положением в личных целях. Запутывание картины мира. И даже искажение её.
И что же делать?
*
К живому, взятому из жизни эпизоду подстраивается вся фабульная история. Цепляешься за этот эпизод и из него пытаешься клонировать как из кусочка живой ткани целый организм.
*
Обдумывание некоторых фабульных событий. Они уже известны, но в них ещё нет полноты содержания. Нет того главного, ради чего все и затевается.
*
Фабулостроение. Берёшься за что-то уже заранее предполагая, что фабула ограничится какими-то временными рамками, в которых люди ещё не превратились окончательно в «разбитые горшки». Не заглядываешь за эти рамки.
Вообще-то заглядываешь. И в темы «окончательности» иногда входишь.
Но всё же главная человеческая жизнь в основном является предметом фабульных опусов.
Хотя бы потому, что ещё не поздно что-то исправить в жизни, в отношениях... А когда всё становится безнадёжным, тогда о чём можно говорить читателям!

«... это часть условности, в которой литература только и может существовать. Персонажи должны быть в возрасте, когда всё в их жизни ещё не совсем бессмысленно. Во всех отношениях. Они должны хоть куда-то успевать в своей книго-жизни».   \НР
*
Какой-то сериал.

«- Что-то ты такой грустный? Что-то случилось?
- Ничего не случилось. С чего ты взял!
- Я же вижу».

Популярный фабульный ход. В сериалах будто такое замечают и начинают спрашивать. Надо же как-то двинуть вперёд фабулу!
Ещё более примитивный фабульных ход, когда замечают, что кто-то что-то поспешно прячет. Это и в театре.
Такое бывает с детьми. Они плохо контролируют себя, не умеют ещё что-то скрывать.
Но взрослые!
В таких сериальных моментах сразу видна натяжка, намеренность.
Это и театральное. Если не пользоваться такими шаблонными приёмами, то трудно вести фабульную линию. Персонажи ведь должны только с помощью разговоров всё о себе рассказать, чтобы зрителям всё было ясно, и уложиться в какие-то полтора-два часа, пока длится спектакль.
*
Устраивание судеб персонажей. Как литературная сводня. Выкраивание. Подтасовка жизненных обстоятельств.   
\Автобус





Мысль б/у
Это – в жизнь, это – в «литературу». Сортировка мыслей. Одними сразу делишься в реальности, другие припрятываешь для писаний. Иногда только «опробываешь» их в разговоре.
И будто бы употреблённая в реальности мысль уже становится б/у.
Это вполне ощутимая вещь – мысль б/у. Возникает некоторое затруднение при повторе - что в записях после реальности, что в реальности после записывания.
Как со старым анекдотом, многократно повторенным.
Такой же повтор мысли что-то убавляет в восприятии. Будто мысль не поняли, не оценили, при первом исполнении, и её настойчиво повторяют, проталкивают. Думаешь, что, наверное, с мыслью, как со старым анекдотом, что-то не так.
И еще это похоже на выступления эстрадных юмористов. Смешат одной и той же «импровизацией» бессчётное число раз разные аудитории. Возможность такого никак не представить.


Абзац
Последняя строка абзаца повторяла излом первой строки следующего абзаца.
Как обломок материка, отделившийся от прежнего протоматерика, Америка - от Африки.
Так и хочется их сдвинуть!
Цельные прежде и все еще тянущиеся друг к другу мысли и образы отделились друг от друга пустотой. Теперь им предстоит жить на разных смысловых, образных континентах.


«Призвание»
Авторская работа.
«…когда я думаю о своём призвании, то не боюсь жизни».
Понравилась фраза. Она как-то совпала с мыслями последнего времени. То, с чем живут люди. Необязательно это касается авторов.
Страх – это главный тон, а есть еще бесчисленные полутоны, четверть тоны… страхов, боязней, опасений…
И этого всего можно не замечать за работой, внутри авторских мыслей. Поэтому так стремишься попасть в круг этого рода забот. Поэтому так жалеешь простых граждан, лишённых всего этого.
 «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле - все равно, играем мы на сцене или пишем - главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть.  Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своём призвании, то не боюсь жизни».
\Авторы\Кр.чт.


Кому писать?
*
Рассуждает о том, что нужно читателю. Это профессионально.
И это то, что совершенно неинтересно некоторым авторам. Так сложилось.
И трудно представить побуждения тех, кто думает иначе. Не воспитали школой профессионализма.
Кому же писать, если не зрителю-читателю!
Известно кому. Но ему надо писать совершенно невероятные вещи. Ведь это Он!
Что ему будет интересно?
В ответе на этот вопрос вся трудность.
*
Чего только ни писал! В простодушии своём.
Из старой тетради:
«Пока не знал, куда деть, к чему приложить, ничего и не было. Путного. Все должно куда-то уходить и находить там отклик. Ударяться о какое-то дно и эхом возвращаться…
И все же пишешь для ГБ. Но наверное надеешься, что он близко, что до него долетит».
Время надежд. Оно ещё не закончилось в 2003 году.
*
Вдруг начинаешь понимать, на что это похоже. Это объяснение Тому, что наверху, как всё устроено здесь внизу. Обращение к Нему: так, мол, и так, будьте снисходительны! Не всё так плохо с нами. Или, по крайней мере, с конкретным лирическим героем.
Радуешься открытому пониманию. И при этом всё это всегда лежало на поверхности. Это старое: пишешь для ГБ, а не для знакомых или других авторов. Иногда будто вспоминаешь, что и они могут всё это увидеть, но это будто только мешает.
Это многое объясняет. И упорство, как говорится, достойное другого применения, и будто бы внешнее спокойствие, с каким принимаешь всё.
И ещё. Человеку не всё можно объяснить. А Ему можно. И даже много объяснять не нужно!
В этом смысле можно прикинуть, кто для кого писал. По-разному, кажется, бывало, но самые-самые, думаешь, – для Него.





«Система»
*
Осознаешь, что ни А.П.Ч., ни ЛН с ФМ, ни кто-то ещё из мэтров русской литературы как бы и не указ. Ни в чём. Чувствуешь некую автономность, суверенность, «авторской системы». То есть все так, как и должно быть в данном конкретном случае – с такой психикой, с личной историей, с миропониманием и отношением ко всему на свете.
*
Что-то вроде «авторской системы».
Может быть, уже пора? Что-то подумать и об этом. Вернее обобщить старое, давно известное, даже привычное.
Что-то своё. Пусть даже резко выраженное. Противостоящее.
Чтобы было за что бить.
Пора понимать, что делаешь!
*
Из прежних, стойких установок: это вместилище.
Такое понимание всегда было главным.
Вместить разрозненное. Сиюминутное. Накопленное. Накапливаемое.
Служебная фабула должна позволять, способствовать размещению, встраиванию всего что угодно. По первому требованию.
*
Нечто, по возможности максимально лишённое каких-то неестественных, специально писательских вещей...
Воображаешь.
*
И ненавязывание понимания мироустройства. Рассказ о специфическом, годящемся, может быть, только для одного единственного автора. Это не должно смущать. Ни минуты!
*
Привычка не вмешиваться в течение мимо текущей жизни. Невмешательство – как авторский принцип. Незамутненное авторским вмешательством зеркало повседневности. Это перешло с авторской жизни на всю жизнь в целом. Не вмешиваешься. Почти. Созерцание. Почти в прострации. Часто не знаешь, что делать.
*
«Мягкая» проза. Другого определения трудно подобрать.
Слегка бормотальная – еще одно слово.
Кто-то отрецензировал – «акварельная». Пусть будет.
В процессе писаний всё так смягчается, уравновешивается, убирается почти всё эксцентричное, излишне острое...
Хорошо это или не очень?
Это почти сознательный подход.
«К литературному баловству» - это тоже одна из составляющих подхода.
*
«Правильное» авторское отношение к реальности. Ощущение некой независимости от происходящего, в том числе, и с участием автора. Как бы готовность ко всему. Ко всякому. Такое отношение к миру. Можно сказать «объективное».






Чужое
Берёшь напрокат мотивы чужих персонажей. На время берёшь.
И это будто даже  не автор старается для собственных персонажей,  а они сами такие нехорошие.
Пока они дойдут куда положено, они, конечно, все это выбросят, потеряют, забудут. 
Зачем же тогда?
Может быть, потому, что они тоже в какой-то мере люди, им что-то нравится, они пытаются быть на кого-то похожими, подражают. Неосознанно.
В большинстве случаев долго это не может длиться. У них, как и у реальных людей, все своё. А чужое не приживается. Побаловались и хватит!


Дело
Помимо писаний должно быть какое-то настоящее дело. Оно даёт импульс всей авторской чепухе. В сравнении с этим делом авторская работа и представляется чепухой.
«Дело» даёт то понимание этого мира, которое распространяется и на писания.
А если всю жизнь отпихиваться, отстраняться от «дела»? Вот именно!


Связь с Космосом.
Может быть, без этих галлюциногенных средств обычные граждане не в состоянии прорваться к каким-то откровениям. Что-то должно раскрывать их сознание для потоков информации из Космоса – или специальные средства или  какие-то психические дефекты в них самих.
Уметь отпускать сознание.
Может быть, авторская работа без чего-то такого – напрасный труд. Пустая живопись. Может быть, это сальериевская иллюзия – убеждение в том, что можно чего-то добиться в авторской работе только своими силами, из себя самого. «Усильным, напряжённым постоянством».
А у Пякина наоборот сказано, что всякие галлюциногены наоборот перекрывают связь с Космосом.


О «балетомании»
Из старых тетрадей.
«Почему это привязано к любви и почему должно быть привязано к любви? Потому что писать можно в неком состоянии, когда тебе кажется, что что-то понимаешь, схватываешь в этой жизни… Такое ощущение дает любовь».
Простодушно верно.
Но ведь это должно когда-то совсем кончиться!
Или не должно?


Прекраснодушие
*
Эти маленькие хитрости, как бы способствующие улучшению этого мира. Похвальные, конечно, попытки. Маленькие добрые дела. Как бы хоть что-то делают! Спасают мир. Придумывают для него послабления. Спасительные варианты. Вытягивают его из хаоса, беспорядка, неправильности, зла...
Такого много в литературе. У прекраснодушных авторов.
*
Юнна Мориц. Цикл «Рассказы о чудесном».
«Старуха жила и жила. Вся высохла до последней человеческой звонкости, вся сморщилась до последней серебряной ниточки на плешивой макушке, но в свои восемьдесят шесть лет не отсохла совсем от дерева жизни так, чтоб отлететь на ветру шелушинкой и растопиться в нашей общей природе. Кто-то в раздаточной времени помнил о ней и ежегодно выкраивал ей кусочек старушечьей жизни, совершенно не пригодный для более молодого существа – разве что для котёнка?..»
Думаешь, вот как надо писать!
Юнна Мориц очень убедительна. Нашла нужную меру смысла и слов.
Хотелось бы так же относиться к теме. Но тут, можно сказать, совпадение. Буквальное. С некоторыми жизненными обстоятельствами автора.
И мрачномыслия, соответствующего этим «некоторым жизненным обстоятельствам»,  на данный момент не превозмочь. Ну, не может автор быть таким прекраснодушным! И по жизни, и сию минуту.
Что-то похожее, если и бывает, то пробивается с трудом. И не дай Бог прекраснодушные выдумки! Это хуже всего!
Разве что чуть-чуть – лёгкая прекраснодушная правка.
*
Литературный храм, в котором прежде звучали проповеди о спасении мира, заблудшего человека с его бессмертной душой, если не закрыт окончательно, то сильно опустел. В нём собираются остатки тех, кто ещё верит во что-то такое. Но за стенами этого храма идёт своя жизнь, не подозревающая, что она нуждается в спасении. Литературой!

«Что это вы всё пишите и пишете!» - спрашивают иногда простые граждане, повергая авторов в растерянность и недоумение. И только самым простодушным и прекраснодушным из них кажется, что мир всё ещё ждёт от словесности каких-то спасительных откровений, которые низойдут, не без их - этих самоотверженных авторов - участия, в этот мир, потерявший свой путь, ждёт каких-то важных, всё объясняющих слов.

Может быть, под звуки музыки, вроде «Всенощной»! Храм всё-таки!
 





Дикость
*
Старая тетрадь:
«Наверное и этому надо будет научиться. Мирному сосуществованию тетрадей и тех двух спящих в комнате. Доказать себе, а при необходимости и им, что в этом нет ничего странного и преступного».
Этой теме уже больше тридцати лет. Как-то научился. По упрощённому варианту. Тетради отдельно, «спящие» сами по себе. Не встречаются в жизни. Никаких предполагавшихся сложностей, вызывавших опасения. Или они есть, но другого рода.
«Спящие» по-прежнему спят.
Иногда только кажется всё это странным.
*
Это такая очевидная странность. Никто, конечно, не будет разбираться в этих всех нюансах авторской жизни и авторской работы этого странного в своей дикости автора.
Это ЛН заводил себе секретный дневник, чтобы побыть на бумаге с самим собой наедине. Знал, что простой дневник будут вычитывать, анализировать, интерпретировать... Будут восхищаться, возмущаться, обижаться...
Но этому автору всё это не грозит. Пиши, что хочешь!
Иногда так и делает.






Персонажи
*
Персонажи ведут себя непредсказуемо. И чем больше их прорабатываешь, чем больше в них живых – из реальности – черт, тем более самостоятельными они делаются.
*
В общем-то персонажи начинают жить самостоятельно сразу же, как только у них появляется что-то человеческое.
*
Иногда как воздуха не хватает – нужны разговоры.
А тут Автор как будто не даёт говорить. Все время маячит между читателям и героями, перебивает их, пересказывает своими словами, сокращает – говорит: «ну, дальше неинтересно».
Герои обижаются или презрительно морщатся. У них отношение к Автору как у арестантов к тупому тюремному надзирателю. Или, скорее, как отношение членов какой-нибудь делегации в зарубежной поездке к приставленному к ним агенту КГБ.
*
Литературные  герои, персонажи... А ведь в них нет Богоданной души! Они – клоны!
Или что-то всё-таки есть?
*
Наконец по ходу действия он избрал их окончательно в качестве отрицательных героев. А то ведь всех как-то смягчал. А на них разозлился и «сдал». Всех собак на них навесил. И в утешение оставил им только раскаяние.
*
Реальный человек вязнет в конкретике. Он плохо поддаётся обобщению.
*
Автор. Мудростей и глупостей накопил на нескольких персонажей.
*
Перевод просто знакомых из реальности в разряд персонажей. Не сразу, конечно! Мягко, исподволь...
*
- Ему не жаль делать персонажей окончательно определёнными.
- Кто?
- Чехов. Плодит определённости. Сходу. Это иногда кажется так безнадёжно неправильно! Такое обращение с людьми!
- Поучи, поучи! Чехова!
- Думаю, это от его юморного прошлого.
*
Персонажи думали за него самые умные мысли.
Сам по себе он стеснялся быть таким умным.
*
Наслаждение разговорами персонажей, отслеживанием их душевных движений, реакций, перемен в настроениях... И ещё многое в том же роде. И другое, и третье - то, что может быть в книгах при полном погружении в авторскую работу. Это увлекает как ничто другое в этом занятии.
*
Засорение книги второстепенными персонажами.
*
Выращивание себе героя. Лепишь, лепишь… Словами. Как куклу из папье-маше.
Потом вылепишь, и он, как Буратино, навяжется на твою голову.
*
«Является ли утешением существование где-то Комако, Мари, Лиз..? Существуют ли такого рода утешения?»
*
«Думать о них, постоянно о них думать. Это и само собой получается. Думаешь уже как о живых. И дальше - больше».
*
«Опять лирический герой въехал в самого себя, ему расхотелось встречаться с другими героями.
Это его главное состояние, а остальные – случайные и нехарактерные. Всеопределяющее состояние».
*
Поступки персонажей, слова их, равные поступкам, поступки, только в словах и проявляющиеся...
Из этой мозаики складывается картина.
*
Персонажам запретили писать! То есть быть авторами.
Они страдают вместе с их автором. Но ведь смешно же! Кругом одни авторы.
*
- «Один приятель». Всегда можно ввести дополнительную величину в фабульный расклад. Вывести почти искусственно. Виртуального приятеля.
- Шарлатан!
- Молчи! А то ведь как ввёл, могу и вывести.
*
Стоит что-то «бытовое» написать, хоть чуть-чуть, набросок, заметку, но из живой реальности, так сразу и персонажи будто оживают, отделяются от неразличимой протолитературной массы.
*
Marie. Иллюстрация к «Квартету».
Они увидят круглое лицо, низкий лоб, жалобные глаза, полные детские губы…
И это для них ничего не будет значить.
Простые вещи, не доступные пониманию. И из этого не вырваться.
*
«Попался!»
«Попался и затрепетал в руках. Образ. Сумасшедшей Лиз. Подвижницы, неугомонной и бесстрашной.
И при этом что-то в ней от несчастной непотопляемой Алисы.
Теперь и будешь знать, что собирать. Разговоры!
Она же поэт! Ну вот, ей можно все странные разговоры и отдать!»
Такие рассуждения по ходу.
*
- Авторское насилие над героями. Как они терпят!
- Они и не терпят!
*
И такое чувство, что с персонажами, оставленными своим автором, уже не будет так более-менее благополучно, как в книжке под надзором автора.

Вспоминаешь всё одну героиню давнишнего опуса. Столько лет прошло! Её жизнь после опуса... Беспомощность «брошенной» автором героини. В мире, где может и не найтись кто-то, кто понимал бы её, как понимал и любил автор. И она переживёт разрушение всего того, что было на страницах книги. Неосторожной жизнью. Почему-то так представляется, такие есть опасения.
*
Пёс Изольды Ивановны. Страшный – от бульдожьей  породы, добрый – от домашнего воспитания.
А Костя – непутёвый сын. Изольды Ивановны.
Так простодушно.
Персонажи прибиваются к реальным людям из прошлого. Им так легче.
*
«Всё-таки это что-то удивительное!» - удивился он женской груди.
И весь день замечал и опять удивлялся.
Омолодить персонажа? Добавить ему глуповатого простодушия?
*
Перевод недоступных ни под каким видом красивых женщин в персонажи.
«Уходящих женщин».
Такая довольно распространённая практика.
*
Хочется иногда оторваться наконец от некоторых персонажей долго вымучиваемого опуса.
«Пусть бы жили они уже сами по себе как могут!»
Ловишь себя иногда на таком отношении к персонажам – будто к реальным людям.
*
Пытаешься пристроить одного будто бы в чём-то забавного знакомого, о котором привык вспоминать с улыбкой – пусть и грустной - в персонажи лирической комедии. Прикидываешь так и этак. Нет, почему-то не встраивается!
Все эти лирико-комедийные штучки взяты, конечно, из жизни, но там это обычно что-то бытовое и на грани чернухи. И только драматургическими ухищрениями они превращены в лирико-комедию. Интерпретируются в этом духе.
А тут без насилия над реальным, живым человеком, с неповторимыми особенностями характера, мировосприятия, отношения к жизни, с близкой к трагической человеческой глубиной… это сделать не получается.
Такое сопротивление «человеческого материала».
*
Одно вместить, другое... Спрятаться за персонажем.
Выложить всё. Как переломить что-то. Сразу видно нутро. Вся полнота.
*
«Пустить своё воображение вслед за ней? В её ванную, например». 
*
Сделать персонаж окончательным чудаком?
«”Не надо меня учить!” - выговаривал он кому-то выдуманному внутри себя. Воображаемому собеседнику. По воображаемому поводу в воображаемой ситуации. Будто что-то репетировал».
По авторскому произволу.
*
Вспомнит Мари, Комако, Марусю… В последние минуты. И как заснёт.
Такова авторская жизнь!
*
Не может жёстко-разрушительно обращаться с персонажами. Испытывает с этим затруднения.
Почти соц.реализм. Только там это было по идейным соображениям. А тут…
Исходя из нежелания в опусах произвольно, только для какой-то драматургической занимательности ввергать персонажей в какие-то разрушительные жизненные коллизии. Что-то разрушительное и так рано или поздно прокатывается по всем смертным. Но хочется, чтобы это случалось не по произволу автора, а в совершенно оправданных случаях, привязанных по возможности к реальным обстоятельствам, послужившим первоосновой для беллетристического опуса.
*
«Разрулил отношения персонажей. Будто бы.
И будто бы спокойней стало на душе».
*
«Дом, в котором жил герой произведения. Или просто куска текста. Как тот дом на Звенигородской».
Смешное иногда думаешь: «герой куска текста»!
*
Авторы, как и все обычные люди, неизбежно бывают отстранены от романтических отношений просто по возрасту. «Выходят в тираж». И тогда уже становится смешно заниматься чем-то мелодраматическим и в жизни и в писаниях. Это уже несолидно, не эстетично. И, в принципе, глупо.
Но некоторые авторы, пользуясь жанрово-беллетристической безнаказанностью, иногда замораживают возраст своего лирического героя, и он может долго ещё оставаться у них в романтическом возрасте.
*
Трудно с героями – не авторами. Нечем их утешить, нечем защитить. Даже не представить.
И с реальными людьми из реальной жизни то же самое.
*
Персонаж может говорить о себе всё что угодно. Этому не нужно придавать большое значение.
Как и люди, они могут о себе говорить всякое. Важно то, что вырисовывается в результате фабульных действий.
Объясняешь себе в общем-то очевидное.
*
Она заинтересовывает именно как возможный будущий опусный персонаж. В ней усматривается заранее героиня будущих писаний. Она будто кинопробы прошла, не проходя их. Книго-пробы! Осталось только вписать её в фабульное действие.
Не все подряд годятся для этого. Что-то должно быть. Угадываться.
*
Алиса, Чучело, Маруся... Мало персонажей, взятых непосредственно из реальной жизни.
Этот минимум фабульного материала... И несмотря на это...
Может быть, это не самое главное – обилие такого материала. Воображение, работа сознания и подсознания, постоянная углублённая проработка интересующей темы... Всё это компенсирует недостаток этого самого материала.
Интенсификация своего рода.
Пустоты быть не может. Пустота заполняется не одним, так чем-то другим.
*
Иногда пробуешь представить то, как поживают, что делают персонажи разных прежних опусов.
Они как актеры одной роли. Их один раз пригласили в кино, а потом забыли о их существовании.
Разбудили их души, заставили жить по-книжному, и они уже не могут вернуться к прежней пресной обыкновенности.
Итак, что они делают? Как их книжная жизнь продолжается?
С авторами всё понятно, но они! Скука, рутина реальной жизни?
Грустно сидят у окошечка? Ждут своего автора?
Докатился! Уже персонажей жалеешь!
А что они не люди!
*
«Берёт себе в персонажи кого вздумается!»





Другой подход
Другой литературный подход. Почти нет описаний – внешности, обстановки, мебели, обоев, одежды... Почти. Иногда только. С конкретной, объяснимой целью.
Во всяком случае, это что-то необязательное. На это не тратишь время. Все равно, как всё может выглядеть: высокий, толстый, тонкий, рыжий или брюнет. Так же и всё остальное. Только общие оценки, если требуется.
Не то, что у классиков 19 века. У них - как кино смотришь.
Уже предполагалось, что это связано с тем, что книги в те времена заменяли всё – и ТВ, и кино. Описываемое нужно было как бы видеть, оно должно было всплывать перед глазами в виде картинок. Непонятно, правда, зачем. К сути всё это могло никак не относиться.
И тут же попадается место из Чехова, которое заставляет устыдиться этих легкомысленных вопросов и оценок:
«На дворе шумела непогода. Что-то бешеное, злобное, но глубоко несчастное с яростью зверя металось вокруг трактира и старалось ворваться вовнутрь. Хлопая дверями, стуча в окна и по крыше, царапая стены, оно то грозило, то умоляло, а то утихало ненадолго и потом с радостным, предательским воем врывалось в печную трубу, но тут поленья вспыхивали и огонь, как цепной пес, со злобой несся навстречу врагу, начиналась борьба, а после нее рыдания, визг, сердитый рев. Во всем этом слышались и злобствующая тоска, и неудовлетворенная ненависть, и оскорбленное бессилие того, кто когда-то привык к победам...»


«Что» и «как»
- Давно стало понятно, что в литературе важнее не «что», а «как».
- Вот тебе на!
- Любое «что» обесценивается без этого «как».
- Но «как» при никаком «что» - это как качественное дерьмо.


«Противостояние»
Невозможность длительного, тем более постоянного противостояния. Это противопоказано авторской работе.
Вспоминаешь об этом, увидев мужика под два метра, в камуфляже и с ротвейлером на коротком поводке.
Амбал со свирепым лицом, чернобородый... Держит власть над своей зверюгой. Они оба напряжённые, напружиненные. Здесь тоже отношения противостояния, сдержанного, затаённого, несмотря на то, что это хозяин и его пёс.
Конечно, это зрелище! Но это даже не берёшься примеривать на себя: совсем другие взаимоотношения с действительностью.


Как сказать?
- Глаза.
- Что?
- Что-то такое... Не могу придумать для этого слова. Как сказать?
- Разрез глаз это называется.
- Может быть. Но это очень общо. И условно. И ничего не передаёт.
- Что ж ты хотел!
- Что-то хотел.


Точка развёртывания
*
А.Ф.Лосев в метро:
«Везде мы видим, таким образом, что сущность вмещает в себя все возможные смыслы в одной точке. Развёртывая эту точку в ее самовыражении, в ее энергиях, мы получаем то одно, то другое энергийное излучение».
И поверх книжной страницы – то, что отвлекает, мешает сосредоточиться...
Её узкая рука. С тонкой, прозрачной кожей, с длинными пальцами. Она скрестила руки на груди,  охватив свои локти. Будто мёрзнет. Хочет ужаться, занимать меньше места. И шею прячет в шарф. Виден только её профиль.
В лицо боишься взглянуть. Чтобы не спугнуть её отрешённости.
Можно вообразить, что это и есть пример лосевской точки развёртывания.
*
Начинаешь. В блокноте всего несколько слов. И как хорошо погружаться в глубину этих нескольких слов! Они не отпускают, пока не выпишешься до самого конца. Это совсем не разбавление этих слов водичкой. Всё сопутствующее, присоединённое – только для того, чтобы встретиться с теми же словами вновь. Чтобы в их глубину входить снова и снова. Чтобы воспроизводить вновь и вновь ситуацию их воздействия.






Потрясения
Для авторской работы потребны какие-то жизненные потрясения. В результате этих потрясений обычный человек мутирует в автора.
В детстве, в юности... Иногда  серия не очень крупных потрясений. Но и их бывает достаточно.
Зощенко. У него была война. Хотя попытки писать были и до войны. Но какую-то авторскую уверенность он почувствовал после фронтовых потрясений.
Наверное что-то потрясающее основы жизни даёт как ответную реакцию и отвагу, и уверенность в том, что сделан правильный выбор, что понимаешь что-то правильно, что знаешь что-то наверняка.
Это чаще всего, конечно, самообман в общем смысле, но для локальной жизни это очень значимые вещи.
И это не делается под заказ.
Мало кто будет стремиться к этому сознательно и добровольно. И не будет пытаться уходить от чего-то «потрясающего основы».
Так можно ли обходиться в авторской и человеческой жизни без этого?


О памяти
*
В памяти ничего не сохраняется. Вернее, мало что сохраняется в том, что называется «оперативной памятью». Поэтому не можешь работать «с колёс».
Правда, Татьяна Черниговская говорит в своих лекциях, что мозг ничего не забывает. Но где оно всё?
В запасниках подсознания – не иначе.
Ну, или на внешних носителях – в записях рабочих тетрадей. Которые хватило ума вести десятилетиями.
Читаешь некоторые записи двух-, трёхлетней и более давности как что-то совсем чужое, не тобой написанное.
Это и хорошо и плохо.
Такое разнообразие впечатлений, объектов внимания, неожиданных приключений мысли, поворотов в понимании!
Кажется, что можно начать что-то новое с любого места. Но жалко остановиться. Спешишь по записям. И будто заново переживаешь уже пережитое. Оно становится «сиюминутным». Подбираешь что-то для текущей работы, перемещаешь в «полотно».
Это хорошо.
Но основная масса записей остаётся  пылиться в «запасниках».
И к тому же это вновь открытое «сиюминутное» часто не всегда стыкуется по настроениям, по интонации, и, в конце концов, может ничего путного не получиться.
*
«Ирис», Гессе:
«Он проверял свои воспоминания, которые, как полагал прежде, носил в себе разложенными по порядку, и делал при этом удивительные и огорчающие открытия. Запас воспоминаний был у него много меньше, чем он думал. Целые годы отсутствовали и лежали пустыми, как незаполненные страницы, когда он возвращался к ним мыслью».
«С болью и все возрастающей печалью смотрел несчастный назад, на свою жизнь, почти улетучивающуюся и пустую, не принадлежащую ему больше, чужую, не имеющую к нему отношения, как нечто выученное когда-то наизусть, а теперь с трудом собираемое по бессмысленным кусочкам».

Не будь многолетних записей, не будь рабочих тетрадей, всё прошлое ощущалось бы именно так, как описано у Гессе. Было бы совершенно пуст: «пустые незаполненные страницы».
Без «рукописного чемодана», этого внешнего хранилища памяти, не было бы никакой настоящей, хоть чего-то стоящей  авторской работы. Ничего бы не было.
Все забывается безвозвратно.
Жизнь – сон.
Человек постоянно обновляется.
Об это сказано у Заболоцкого:

«Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь,
На самом деле то, что именуют мной,-
Не я один. Нас много...»

Чтобы в этом убедиться, можно просто полистать старые тетради.
Не раз уже поражало то, как неузнаваемо меняется сознание с течением времени. Десять, двадцать лет - и совсем другое, даже несколько чужое, постороннее понимание многих вещей!
И тут дело не просто памяти на события, на жизненные обстоятельства и т.п. В авторской работе важнее что-то более объёмное, цельное, живое... Что-то дающее полноценное ощущение прошлого.
И это, как видно, не просто «дырявая память», и не только индивидуальная особенность  памяти.
Вот же и с Гессе такое было, и с Заболоцким! Можно не чувствовать себя таким уж ущербным и не годящимся.





Писания
*
- Уныло, из самого себя… писать?
- Можно и не уныло.
*
Мера в соотношении холодных изысков и нормального простодушия в тексте.
*
Они будто избавляются от текста, изживают его из себя, роняют в мир.
Это те, кто не «трясётся над рукописями».
Тексты – это продукт их жизнедеятельности.
*
Несколько смешно. Этакое шарлатанство в своём роде.
Случившееся в тексте. Как случившееся в сне.
Делаешь усилия, чтобы понять – было или не было?
Случающееся в тексте. В него въезжаешь, оно нарастает раз за разом, обрастает чем-то из реальности. И вот оно уже случилось. Почти, да не почти, а окончательно. Потом только добавляешь какие-то детали, будто вспоминаешь подробности.
*
Так же долго и стихийно вырастает какое-нибудь «полотно». Именно вырастает. Как растение. А не…
Как ещё бывает?
Бывает выстругивание из полена, высечение из камня, ваяние из глины или из пластилина…
Есть готовый материал, и из него что-то получается. Почти сразу.
Материал, даже если он в памяти, - нечто внешнее автору. Его просто достают из памяти и с ним работают. Отсекают лишнее – как у скульпторов.
А тут «материал» выращивается, наращивается в процессе авторской жизни, авторской работы и пускается в текст.
 Выращиванию текстов... Как корня женьшеня. Месяцами, годами... Сколько нужно!
Текст зреет.
*
Иногда предполагаешь, что «сознательно» писать вообще нельзя. Всё вызревает в недрах подсознания и потом только показывается на свет Божий. Тогда уже с этим что-то делаешь. Да и то - решение о том, что с этим делать, опять же должно прийти не вполне осознано.
*
Каждый рассказ - как сложнейшее действо. Как путешествие в некую «Зону»! Во всяком случае, не просто так, не так буднично и рутинно, как заведено у настоящих профессионалов. Как это было, к примеру, у Тригорина в изображении Чехова.
А тут – на тебе! Событие! Ритуал!
Зачатие, вынашивание, роды! - не меньше!
Смешно даже! Профессионалам.
*
Какая это книга? А вот такая. Как на старой открытке с курортом в Старой Руссе.
*
Неторопливая «Тень». Никой внешней цели. Забавно осознавать, как это появляется из ничего. Из проживания, из подбирания мыслей то тут, то там, из накапливания фабульных и сюжетных вариантов.
Не ново, конечно. Та же технология во всех без исключения текстах.
*
Сомнения в необходимости специально и отвлечённо от всего остального заниматься совершенствованием, так называемого, писательского мастерства.
И сомнения в том, что умению создавать товарную продукцию надо отдавать слишком много своего авторского времени.
И сомнения в том, что это хоть кому-то помогало.
Может быть, это сомнения, которые всегда мешали.
Осознаешь их именно как сомнения.
«Совершенная форма», «образец композиционного совершенства» и т.п.
Сомнения в необходимости садово-паркового, дизайнерского искусства в литературе. 
Сомнения в том, что нужно специально накапливать навыки, тренировать их, натаскивая себя на словотворчество.
Впрок.
Жить на писательской кухне безвылазно.
Всё, что нужно для писаний, и так приходит, если как следует отдавать себя работе, погружаться, углубляться в работу.
Это не должно заслонять, заменять собой главное. 
Впрочем, это похоже на манифест сторонников дилетантского отношения к авторской работе.

«В полях — деревеньки.
В деревнях — крестьяне.
Бороды — веники.
Сидят папаши.
Каждый хитр.
Землю попашет,
Попишет стихи».
*
«Монастырь», «Тень», «Автобус»... Или что-то еще… Это ребус, загадка. Их разгадываешь, пока пишешь.
*
«Самостийность, «никто не указ», «для себя»… В конце концов, это оказывается вредным. Не стараешься, не проверяешь сам себя через посторонних… Вредно, вредно».
*
«Страшновато перечитывать старое. Наверняка напорешься на какие-то стилистические огрехи. И это будет как подтверждение справедливости всего, с чем дожил до своих лет. А когда есть иллюзии, когда всё как бы не очень справедливо, тогда можно ещё что-то воображать, прикидывать, лелеять…
Ну, грамматических ошибок, слава Богу, уже за столько лет остаться не должно».
*
Работает на словесном поле, условно говоря, а не на фабульно-образном. Тоже условно говоря.
*
«Мерзкая муторность», - употребление слов, начинающихся с одной и той же буквы. В этом сознательном анти-довлатовском словоупотреблении что-то есть. Что-то хулиганско-весёлое.
*
Писать, осторожно выдумывая.
*
Убрать повторы? Мысль шлифуется словами. Теми же повторами. Куда от них? Иногда повторы сами просятся.
*
«Легким касанием». Дзуйхицу».
Так он иногда думал о том, что писал.
*
Как поле засеваешь «началами». Если дальше не поливать и не удобрять почву семена не взойдут и ничего не вырастет.
*
«Лихорадка писаний». Это как освобождение сознания от забредших в голову мыслей.
*
«Темные» писания. Такой «тёмности», что только сам способен понимать, о чём это. Да и то не всегда.
Сказать, не говоря, показать, не показывая...
Или говоря только Г.Б.? Это на самом деле хорошее объяснение. Оно входило когда-то в правила писания. Г.Б. можно много не объяснять. Как и самому себе.
*
«Рассказы, всё остальное.... Не пишутся, а вызревают, вынашиваются как дети. Без шуток и преувеличений».
*
В потёмках нового, очередного опуса. Долго пробираешься на ощупь.
*
Если отвечать, если объяснять, то это игра. Для объяснений - это игра.
*
«Пишешь, в общем-то, как Бог на душу положит. По разным соображениям. Главное, конечно, это то, что так и надо писать. Надо писать, никого не принимая в расчёт, только от себя.
А довеском к этому – то соображение, что в наше время «лито-литературы» никто никого не читает и читать не собирается.
Послания в никуда. В чёрную дыру космоса, в котором все эти плоды одиноких бдений сгорят без следа.
К этой мысли можно привыкнуть, она не будет угнетать. Да уже и почти…»
*
Откуда пишешь? Те или иные подробности, знания о чём-то…
Это как со снами. Там вроде должно быть только то, что переживалось в реальности. И тем не менее  иногда удивляешься: откуда что берётся!
Вот и с писаниями так же.
*
Известная «странность» писаний. В пяти, в семи и больше -летней давности записях в рабочих тетрадях находишь то, что нужно для сегодняшних писаний.
А может быть, ничего странного. Считается же, что автор пишешь всю жизнь одну книгу. Думаешь об одном и том же. Годами, десятилетиями. Тянешь старые темы.
*
Оттягивание окончания текущей работы.
Чтобы дать время вызреть написанному. В надежде на чудо. На то, что вдруг всё как-то прояснится само собой и особым образом. Что-то должно написаться не за столом, а в голове.
*
Писания. Рассказываешь себе сказки. «Себе»! И только во вторую очередь вспоминаешь о возможных читателях.
Почти как у Пушкина: «пишешь для себя, печатаешь для денег». Но, конечно, не так буквально – ни печатания, ни денег не ждёшь, слава Богу!
*
Что-то воспринимаемое ещё фантастичней. Но не совсем уж с отсутствием логики. Логика прослеживается, но только сложно отыскиваемая, ассонансная, аллитерационная, только на догадке, на намеке, отдаленная логика, как очень дальняя родственность, седьмая вода на киселе обыкновенной логике.
*
В определённой мере всё написанное – это отражение, но не реальности как таковой, а внутреннего мира автора. Отражение всего скрытого, потаенного в глубинах сознания и подсознания автора.
С подсознанием надо быть особенно осторожным. А то такого накопаешь в нём! Поэтому не всё, что обнаруживаешь в голове, попадает в тексты. Особо мизантропические вещи так там – в голове – и остаются.
*
«В конце концов, рассказ сам как-то пишется. Может быть, его не понукать?» - замечаешь вдруг.
Надо только дождаться того, что опус сам вырисуется. Так оно и получается. Удивительным образом.
Не надо особо не руководить процессом.
Если бы, конечно, больше времени этому отдавать, «вырисовывание» проходило бы быстрее. Наверное.
А в общем, всё должно вызревать.
*
Не хватало куска текста, который бы связал две мысли, два ощущения, с которыми жалко было расставаться.
Обычная практика. Почти шарлатанская.
*
Кажется, невозможно продолжать всё это придуманное фабульное движение – выхлопотанное с помощью вычитывания старых записей в рабочих тетрадях. Так это несерьёзно, с неясными целями, подчиняясь только невнятным импульсам авторского сознания.
А начнешь вычитывать текст и будто подчиняешься этой как бы уже живой, актуальной новорожденной реальности.
Вот какая-нибудь Катенька, вот Иван Иванович, вот они встречаются в кафе и пр. У них какие-то разговоры. И будто это всё возможно на самом деле.
Это повторяется от опуса к опусу. Так устроено авторское сознание.
*
Вкрапления фраз, напрямую не относящихся  к текущему моменту текста. Это дает неожиданный эффект. Повествование вырывается из плоскости.
Делаешь открытия. Почти теоретические. Но специально, нарочно такое не устроить.
Всё такое замечаешь уже после того, как напишешь.
*
«Выстраивание взаимоотношений с текстами. Перебираешь мысленно то одно, то другое из написанного. Пробуешь оценить будто со стороны. Как чужое».
*
Что-то почувствовалось при чтении этого давнишнего опуса. Что-то постороннее конкретному тексту. Какие-то совсем не улавливаемые прежде возможности. Сейчас это только мелькнуло. И это, конечно, не закреплено как что-то ценное,  не выделено, не продолжено.
Что-то в этом наборе бормотаний героини... Как нотный текст. Смена разговорных интонаций, смена направленностей мысли, будто случайные слова, недоговорённости... Всё как в реальном разговоре людей из жизни. В этой неровности,  обрывочности наговорённого  героиней будто что-то и промелькнуло.
*
Как будто пытаешься сон в подробностях рассказывать. Припоминаешь что-то, додумываешь, чтобы связать всё во что-то логическое и связное.
*
В голове эту сцену не сочинить. Только многозаходное сидение над текстом. Ваяние.
*
- Эскизы, наброски, осколки... А написать по ним что-то сразу, с одной мыслью и чувством! Слабо?
- Отчего же!
*
- По-малярски писать: широкими мазками, большими площадями! Сикейрос в литературе, понимаешь ли!
- Сам же говоришь – полотно!
- Ты вообще знаешь, кто такой Сикейрос? А Диего Ривера?
*
Будто иногда что-то брезжит. В понимании работы.

 «Узнаёт звон её ключей в парадной», - считал какие-то такие странноватые, незначительные, сверхэлементарные вещи важнейшими для понимания человеческой жизни как таковой. Человек наедине с собой, со своими мыслями, самыми простыми событиями... Потом как-то перестал думать об этом.  Наверное, потому, что из писаний постепенно уходит чувственность. Такие вещи уже перестаёшь воспринимать нутром, ничего в них не находишь. Как и большинство людей.  \НР-3

Что-то говорится не напрямую, а околичностями, обмолвками, уводом как будто в сторону...»

Как это связано с чем-то главным? Понимаешь, что связано. Понимаешь, что другого пути к главному  не существует. Как ни надувайся, пытаясь что-то сказать напрямую.
*
«Что ж ты хочешь скакать по текстам что ли? Медленно так медленно.
В этой долгой работе на небольшом пространстве текста, может быть, есть особый смысл.
Созерцание чего-то простого – простых поступков, простых движений души, простых мыслей, простых отношений… Того, что не дает разбегаться. Того, что принуждает углубляться в эту простоту».
*
Ночами работа будто хочет начаться.
Ночами больше отчаяния, которое так необходимо для писаний.
Тот самый временной тупик. Стена, отделяющая день сегодняшний от завтрашнего. Прошлое от будущего.
*
«Надо знать или, по крайней мере, считать, что знаешь, какую-нибудь тайну мироздания, или просто иметь откуда-то какое-нибудь тайное знание. И только потом можно начинать что-то писать.
Иногда так кажется.
Это тайное знание могло бы придать какую-то уверенность  в себе. Может быть, самообманную.
Только вот где ж его взять!»





Выдумки
*
Выдумки про неё. Неважно про кого.
Понимаешь, что это выдумки, что она совсем не такая. Или не совсем такая.
Просто что-то определённое, подуманное о ком-то, но оказавшееся чем-то ошибочным, напрасным.
И всё равно, эта выдумка может пригодиться  для кого-то ещё. Подойти к другой.
Выдумка Second Hand.
Ничего не должно пропадать. Даже выдумки, не соответствующие реальности.
*
Ситуация, когда в каком-нибудь мелодраматическом ходе вдруг замечаешь, что он притянут, преувеличен, навязан реальности.
На это появляется простой ответ:
«Без этой фабульной натяжки, выдумки… не было бы и кино или книги».
Выдумка по законам жанра.
*
Авторские выдумки.
Выдумывают жизнеподобные истории. Каждый под себя, под свои понятия, под своё больное или изнасилованное воображение профи…
Страсти, слезоточивость…
Потом при случае приплетаются теории.
Которые критики также пишут «под себя».
*
Боишься отрываться от soi-m;me. Чтобы не завраться. Кому это враньё нужно!
*
«Устыдишься выдумки. Досужей, необязательной…»
*
Вычленить из рассмотрения те литературные выдумки, которые рождаются для удобства литературы. Ей так удобно! Например, мелодраматическая логика в фабульных выдумках. Или какие-то ещё шаблонные фабульные решения, необходимые в беллетристике, чтобы публике нравилось, чтобы было красиво, эстетично, гармонично, симметрично...
То, чем не пользуется реальность в обычном своём бытовании. Литературные сказочки.
Надо проверять любой фабульный ход в этом смысле.
*
Писать, осторожно выдумывая.
С осторожностью – скажем так.
*
Л.Н. Его неприятие под конец жизни художеств с выдумками.
Может быть, выдумки должны использоваться только как условный приём для изображения ситуаций, дающих понимание.
Что-то фабульное – для объяснения сиюминутного.
*
Беллетристическо-сериальные выдумки. Их природа. Как это у них происходит? А у s-m как это происходит? Тоже вроде как само собой. Не уследить что и откуда.
*
«Сериального» качества выдумки у серьёзных авторов, у классиков.
Наверное в те «классические», «литературные» времена это был способ удовлетворения потребности публики в чём-то, что в нынешние времена удовлетворяется сериальной продукцией.
И наверное это всё-таки какие-то естественные, насущные и неискоренимые потребности.
*
Лёгкие выдумки. В отличие от тяжёлых. Тяжеловесных…
Натужные выдумки. Изощрённые. Специальные. Чудовищные. Безвкусные. Старательные. Художественные. Изобретательные. Вдохновенные. Неуклюжие. Нахальные. Беззастенчивые. Безобразные. Бессовестные. Безбожные. Идиотские. Убогие. Оригинальные. Удачные. Остроумные. Тупоумные. Нелепые…  \ФО
*
«Тень». Если она будет дописана, то это окажется показательным случаем выращивания текста из совершенно нелепой фабульной выдумки.
*
«Все на свете - выдумки. Это я тебе как автор говорю».
*
Есть в жизни совершенно прекрасные выдумки. Они украшают жизнь. И мало кого волнует в таких случаях, что это именно выдумки, легенды, мифы.
С ними прекрасно уживаются люди. Это украшения жизни, как, допустим, какие-нибудь народные орнаменты, узоры... Такие вещи существуют ни для чего. Для красоты! От доброго радостного отношения к миру.
*
«Тень». Если она будет дописана, то это окажется показательным случаем выращивания текста из совершенно нелепой фабульной выдумки.
*
«Всё на свете - выдумки. Это я тебе как автор говорю».
*
Есть в жизни совершенно прекрасные выдумки. Они украшают жизнь. И мало кого волнует в таких случаях, что это именно выдумки, легенды, мифы.
С ними прекрасно уживаются люди. Это украшения жизни, как, допустим, какие-нибудь народные орнаменты, узоры... Такие вещи существуют ни для чего. Для красоты! От доброго радостного отношения к миру.
Похоже многие беллетристически настроенные авторы сознательно культивируют подобные выдумки. Тоже воображают, что украшают тем жизнь. Но это совсем другое. В этом что-то изощрённое и фальшивое.
*
Авторское мифотворчество. Ничего не стоит – соврать, придумать...
Написанное через какое-то время обретает некоторый статус, отличный от просто выдумки. Появляется будто основание под сказанным, написанным. И вот уже сам автор верит, что так и было на самом деле.
Странная вещь литература.
*
Можно сказать, праздные мелодраматические выдумки. Их всегда боишься. Опасаешься увлекаться ими. Это что-то, что будто бы не должно быть в серьёзном деле. Низкий жанр, балаган.
*
Люди большие фантазёры. Не могут не выдумывать что-нибудь. У них есть их сознание. И им там скучно.

Об авторах и говорить нечего – известные выдумщики. Они по жизни должны выдумывать что-то. В 19 веке их потому и называли «сочинителями». А некоторым за это и деньги платят.

Тем более это легко – выдумывать. Это легче, чем стараться обходиться без выдумок, не подправлять жизнь по своему хотению, не приукрашивать и не очернять... Но обычно это мало кого останавливает. Это принимают за данность, которой нет смысла противостоять.
*
Романтические истории. У разных авторов. Хоть у кого! До сих пор так и не понял, списано это у них с реального опыта или добыто с помощью авторской выдумки? Для симметрии этого мира в части нежных чувств, проявляемых такими разными составляющими частями этого мира.
*
Авторское мифотворчество. Без этого нельзя. По крайней мере, через сомнения в этом смысле переступаешь. Ничего не стоит – соврать, придумать... Написанное через какое-то время обретает некоторый статус, отличный от просто выдумки. Появляется некоторое будто основание под сказанным и написанным.
*
Автор делает суждения. Объясняет публике своё понимание. Создаёт в своих текстах образ этого мира. Насколько всё это близко к истине? Может быть, это его безответственные выдумки для красного словца, для остроумия, для того, чтобы хоть что-то написать – потому что это его профессия, и он должен выдавать на-гора литературную продукцию.
*
Автор что-то пишет из себя. Раздражающие беллетристические выдумки расцвечивают этот мир небывальщиной. Украшают или, наоборот, уродуют, добавляя зла в этот мир.
*
Сколько всякого в разное время напридумывалось! Разного.
*
Сочиняет на ходу:
«Ему не досталась эта весёлая библиотекарша. Не то что весёлая... Улыбчивая...»
Сочинение таких вот. Всякоразных. Первоимпульсных. С пол-оборота!
*
Им так же нечего сказать. Но они продолжают мучительно выдумывать. Что может быть скучнее!
*
Рассказывает, рассказывает… А потом читатель удивляется: «Где всё это?»
*
Надежда Тэффи - о выдумках.

 «Я лично давно уже убедилась, что как бы ни были нелепы написанные мною выдумки, жизнь, если захочет, напишет куда нелепее! И почти каждый раз, когда меня упрекали в невероятности описанных событий, события эти бывали взяты мною целиком из жизни.

У писателя почти всегда хороший культурный вкус, чувство меры, тактичность.

У жизни ничего этого нет, и валяет она прямо, без запятых. Вероятно, диктует какому-нибудь подручному дьяволу, а тот записывает и исполняет».

(Надежда Тэффи, «Жизнь и темы» (1912)).





Ощущение счастья
Энергия писаний. Почти как «энергия заблуждения». Ощущение счастья. Обманчивое, обманывающее, убаюкивающее. Заводящее Бог знает куда. И там бросающее.
Когда отрезвляешься от счастья… Выветривается, как винные пары, ощущение счастья.
Наступает похмельный синдром.


Как и откуда?
*
Будто обманываешь природу. Или, может быть,  высшие силы? Будто бы обманом взял то, что собрано было в книжке.
Это теперь  не принадлежит автору, почти не имеет к нему отношения. Не подступиться. Как к сбежавшему носу.
Каким образом это могло быть написано?! Автор за собой ничего такого не помнит и не знает! Всё уже написанное, принятое - как!? откуда!?
Особенно теперь. Когда его почти перестали посещать творческие восторги.
*
Готовый текст. Что-то написалось. Чудесным образом. Не логикой, не разумом. Не только ими. А чем-то еще неподконтрольным, о котором только догадываешься, что оно есть. Это полудикая, самостоятельная часть автора. Совсем уж отпускать его нельзя, а то оно тебя заведёт неизвестно куда.






О старании
*
Как это себе представлялось в самом начале авторской «идеи»? Что-то такое сотворить! В результате первые 10 лет пошли на сравнительно небольшое беллетристическое «полотно». Почти ни о чём. Дальше – самое плодотворное десятилетие. Потом – в час по чайной ложке. И сейчас – с трудом.

Теория такая: «Не стараться».

Это еще и отрицание беллетристики. Беллетристика, писательство не могут быть целью работы.
*
«Не надо стараться! – призывал ВБ.» – «коротышки» В.Б. Шкловского.
Это давно известное, доказавшее свою полезность правило.

Из письма журнальному приятелю:
«Я не умею «стараться». А если начинаю стараться, то обычно получается ещё хуже, чем без старания».

Из старых тетрадей:
«Поспать, почитать, пописать… Схема работы. Не гнаться, не стараться…»
«Обходить. Не стараться “в лоб”».

Это и у Бродского можно уловить. Эстафета спокойствия и достоинства, восходящая к Ахматовой:
«Примерно этому — а не навыкам стихосложения — мы у неё и учились».

Иногда входишь в такое состояние. Самое, понимаешь, драгоценное.
Во все века. Вопросы. Самому себе, ГБ… Понимание того, что спешить и стараться бесполезно и бессмысленно.

Всему есть, конечно, своя мера. Тут важно не перестараться в таком отношении к литературной работе. Не сделать это правило главным и любимым.






Прототипы
*
Может быть, этим надо гордиться? Как неким достижением. Вселяешь одного прототипа почти одновременно в разных персонажей разных текстов.
Нет, какое там  достижение! Просто так получается. Наверное потому, что не можешь никак расстаться с живыми впечатлениями от того, кого отстранённо и немного обидно называешь теперь холодно-научным словом «прототип».
Вот она идёт по коридору, попадается навстречу, проходит мимо... Даже не оглядываясь!
Взял  у неё всё самое лучшее и, совсем как зюскиндовский парфюмер, поместил в некий сосуд, в котором это лучшее будет храниться наверное дольше, чем она сама в реальной жизни будет оставаться в своём прежнем качестве.
Её экстракт, её концентрированная духовная сущность... Подлинный материал, добытый в реальной жизни.
Им пользуешься при работе над разными текстами.
И совсем не повторяешься. Ничего внешнего, наружного. Ни разговоров, ни фабульных обстоятельств жизни...
Немного странно встречать её в реальной жизни, абсолютно далёкой от того книжного, текстового мира, в котором она тоже живёт вместе с персонажами, в которых она как-то проявилась в своё время.
Вот она идет по коридору...
- Доброе утро!
- Доброе!
*
На тему «прототипов» - тех из внешней жизни, кем «воспользовался» в литературных целях.
Имена, имена... Можно и без имён.
Они уже попали в «истории».
Конечно, можно и не догадаться, что это именно они.
Они уже там – в книжном мире.
И при этом... Всегда старался быть осторожным. Живые люди всё-таки!
Не на всех решаешься.
Но и не все интересны.
И считаешь себя вправе. И никто не указ.
*
Прототипный буквализм. У некоторых авторов прошлого. У Чехова, к примеру. Упрощали свою задачу. Только чуть перетасуют знакомых, родственников, просто встречных-поперечных, дадут другие имена...
Что интересно, у нынешних авторов никто ничего такого выяснять уже не будет. Никто не углубляется в такие подробности. Мало кого интересуют прототипы героев этих бесчисленных тискальщиков романов. Подозреваешь, что их вообще нет. Как-то обходятся. Со времён Чехова многое переменилось.








Уверенность
*
Это накапливается. И потом вдруг чувствуется внутри. Эта уверенность. Это накопленное не  вдруг.
*
Наверное усвоил какие-то уроки словесности. Или считаешь, что усвоил. Замечаешь это. Или, скорее, догадываешься. Это нельзя знать наверняка.
Те, кто уверяет других и себя, что знают это точно, те – просто нахальные типы. И у них всё отнимется, в конце концов, даже если оно и было. Ни в чём нельзя быть уверенным.






«Образы»
*
Образы - это то неясное, не закреплённое внятно сформулированным смыслом и не оформленное в силу, может быть, невозможности это сделать «на берегу» - пока не начались полноценные писания.
Это то, что ещё до всякой работы захотелось уловить в реальности и хоть как-то  попробовать запечатлеть в опусе.
Это самое начало писаний. Ничего из этого может и не получиться.
*
Во сне это был «образ».
Так любого живого человека можно обозвать образом.
Живой человек. Горячекатаный, цельнотянутый...






В подражание Атосу
Много лет, то в шутку, то всерьёз, придерживаешься совершенного несерьёзного принципа в отношении всего, связанного с внешней литературой. Называешь это «принципом Атоса»,

«Атос не выходил из своей комнаты; он решил, что шагу не сделает для того, чтобы раздобыть снаряжение.
— Нам остается две недели,  — говорил он друзьям. — Что ж, если к концу этих двух недель я ничего не найду или, вернее, если ничего не найдет меня, то я, как добрый католик, не желающий пустить себе пулю в лоб, затею ссору с четырьмя гвардейцами его высокопреосвященства или с восемью англичанами и буду драться до тех пор, пока один из них не убьет меня, что, принимая во внимание их численность, совершенно неизбежно. Тогда люди скажут, что я умер за короля, и, следовательно, я исполню свой долг и без надобности в экипировке.
…
Атос лежал на длинной кушетке и — если воспользоваться его собственным выражением — ожидал, чтобы к нему пришла его экипировка».

Верность этого забавного правила никто подтвердить, конечно, не может. Пока оно не срабатывает, и можно ничего не дождаться. Но ведь и не ждёшь! Тут важен принцип, который даёт возможность внутреннего освобождения от стольких как-бы необязательных, лишних дел и забот, которые отвлекают автора от настоящего дела.
Вот так несерьёзно, в духе Александра Дюма это понималось много лет. А что? – весело! Если авторско-Атосовская кривая не вывезет куда-нибудь, что ж… Придётся так с этим и остаться. Ну, не смешить же публику! Устраивая во внешнелитературном мире свои опусы, написанные, скажем прямо, не Чеховым и даже не Александром Дюма.
За столько лет после детского чтения «Трёх мушкетёров» так и не освободился от обаяния этого «фаталистического» подхода Атоса. 
Диковато? Смешно? Ну так что! На том стоим и стоять будем. С Атосом за одно.
«Не отступать!» - приходится, конечно, иногда подбадривать себя, ну так что же!
Тем более, что отступать некуда.
И если так уж разбираться, то, работа всегда шла и будет идти, несмотря ни на что. А что ещё нужно! Работа – это единственная надёжная почва под ногами. Всё остальное – зыбко и недостоверно.
Наше дело работать, а всё остальное – как получится.
Можно и обойтись без «экипировки», то есть без чего-то внешнего, необязательного, как кажется, но обязывающего, отвлекающего от сути... Найти своим слабым силам более достойное применение.
Такое объяснение. Достаточно легкомысленное. Но уж какое есть.


Технология
*
Такая технология. Выдёргивание из кучи разнородных записей то, что вдруг покажется необходимым. Это похоже на золотодобычу с промыванием песка. Без конца просеиваешь записи.
Нет того, что есть в обычном представлении об авторе, - сознательного, целенаправленного, непрерывного выделывания романного полотна. Все как-то почти случайно. Набрасывание вчерне и потом бесконечные переделки, уточнения, добавления, убавления...
*
Подборки записей в рабочих тетрадях... Если этих записей накопилось достаточно много, можно вообразить, будто всё, что нужно, уже написано, но спрятано в ворохе накопленного, в том числе, и того, что предназначено для каких-то других опусов. И надо угадать, почувствовать, что годится в работу, а что оставить на будущее. Отобрать нужное. Но теперь уже получается, что выбираешь не из массива живого жизненного материала, а из того, что уже отобрано у жизни и собрано в рабочих тетрадях.
*
Если попробовать как-то обосновать эту технологию писаний с использованием записей в рабочих тетрадях...
Записи появляются по малейшему поводу, по малейшему внутреннему импульсу.
«Тут письменные следы пережитых ощущений, посетивших однажды мыслей, полумыслей, проблесков мыслей, намёков на мысли и ощущения - всего, что только порождается мозгом человека, приобщённого к авторской работе. Тут же и что-то взятое из реальности, схваченное на ходу, «прихватизированное» у повседневности, что-то фрагментарное, требующее дальнейшего обдумывания и обработки».  (НР-3)
Часто это очень близко к чему-то не вполне сознаваемому. Такое допускаешь, не сопротивляешься этому. В тетради попадает всё подряд. Из всего накопленного в дальнейшем может что-то пойти в работу, а может и не пригодиться.
Иногда проскакивает что-то забавное, хулиганское - до чего сознательно не додуматься.
Думаешь тогда, что литература не вполне рациональное дело.








б1

БЕЛЛЕТРИСТИЧЕСКИЙ КОНСТРУКТОР


Беллетристические пристрастия
*
Про кого ещё историю придумать?
Встречаются же такие, на кого не жалко историй!
Поразиться их историям.
Знать, что они не новы, и все же с готовностью погружаться в них, идти за ними. Наслаждаться ими. Без конца перебирать мысленно все их повороты и моменты... 
*
«Толстая с глупым лицом».
Или ещё:
«Грубые черты лица».
Наверное это так и описывается. Большое лицо, губы, нос, нижняя челюсть...
Зачем вот только нужно – описывать наружность этого случайного прошедшего мимо прохожего!
Беллетристический конструктор.
Вряд ли он пригодится. Ни дачи, ни беллетристического дома уже не выстроить.
*
Словесный беллетристический конструктор. Можно при желании и охоте собрать любую мыслительную конструкцию – мыслимую или немыслимую. Какой угодно бестолковости и неправдоподобия,
*
A. Maurois.

“Edmee entra en tailleur gris clair? D`une simplicite magistrale. A quarante ans elle gardait une demarche de jeune fille. Son teint, d`une fraicheur lisse? Semblait reflete une ame en paix».

Замечательно: «le visage pur, les yeux chamois, la voix et les idees nettes».
Старомодное, рыцарское понимание женщины. Благородный старик. Портрет женщины, составленный по грустным воспоминаниям ушедшей молодости.
Тот минимум, без которого не может начаться ни один кино- или книжный роман. Они в несколько фраз разыгрывают свой любимый дебют. Читатель – сосед по лавочке в парке. Игра по своим правилам, не на время, а на удовольствие. Чтобы дальше наслаждаться радостями или огорчаться временными неудачами героев. Условная внешность, условные судьбы, условные дома и улицы, условные чувства… 
И вообще знаменитое: «interessante paleur».





Блондинки
*
Две крашеные блондинки из 7 «б».
*
«Крашенная в блондинку» - так точнее, ближе к сути. А не «крашеная блондинка».
*
«А крашенные блондинки? Они что, сразу глупеют, как только сменят масть?»
*
- Рослые шарапововидные блондинки.
- Как это?
 A; la Мария Шарапова! Что непонятного!
*
«Ложная блондинка».
*
- Трамвай стоит и не едет на зелёный свет.
- А-а! Это там впереди блондинка сделала бяку с какой-то грузовой «Газелью».
- Платиновая.
- Что?
- Блондинка платиновая.
- А просто блондинки? Они что – золотые?
*
Две сестры: одна – крашеная блондинка, другая – крашеная брюнетка.
*
Крашенные блондинками кавказские женщины. Это одна из примет времени. Закос под славянскую внешность. Для милиции.
*
«Свежевыкрашенная блондинка».
*
«Искусственная блондинка».





Взгляд
*
Взгляд, не допускающий любезностей.
*
Она пытается умно смотреть. Строит свой взгляд. Это, конечно, не глупость, но всё же какое-то заблуждение. Она что-то неправильно поняла.
*
Поймал испуг в глазах женщины.
Может быть, слишком пристально всматривался.
*
Взгляд, в котором просыпается наглость.
*
Иван Иванович. Чем он трезвее, тем взгляд его менее сосредоточен. В нем появляется рассеянность, даже скука.
*
Загадочно покусывала губы и отводила взгляд. Смотрела искоса, коротко взглядывала и отводила глаза.
*
Какая-то учёность во взгляде. Сквозила. Вернее затуманивала взгляд.
*
«Перехватываешь взгляд. Ждёшь этой вспышки невероятной заинтересованности. Откуда-то знаешь, что это такое. Но ты только тень. Полупрозрачная. Едва различимая».
*
Приоткрылось во взгляде.
Случайно застигнутое.
Чужие бездны.
*
«Упёрся в неё тяжёлым взглядом».





Волосы. Причёски
*
Если он таки возьмёт её замуж, если у него таки серьёзные намерения, соответствующие его простоватому виду… Сохранит ли она свою огненно-крашеную всклокоченную причу или нет? Вопрос!
*
Стрижка. В общем-то под горшок… Но коротко. Этакий полубокс с горшком. Это когда горшок маленький. На макушке. Как бескозырка по изощрённой военно-флотской моде.
*
Сантехнический лён длинных, путающихся на ветру белокурых волос.
*
Зеленовласка. Синевласка. Фиолетововласка. Розововласка...
Весь спектр молодёжной дурости.
*
Девушка с выкрашенными в радикально зелёный цвет волосами.
Что это? Признак молодости, молодого задора, молодой же бестолковости?
Не поймёшь, чего больше, что на первом месте.
Но почему-то смягчаешься и находишь, что больше всё-таки положительного, симпатичного.
Оказывается, можно и с зеленью волос примириться!
Такой странный случай.
*
Красивая лохматость.
*
Его голова обещала когда-нибудь стать лысой.
*
«Как мне такие причёски нравятся!»
*
Наивная прядь.
Все волосы у неё зачёсаны назад и собраны в хвост. И только две лёгкие пряди свешиваются вдоль щёк.
«Такая красота!»
В этом что-то наивное, полудетское. Что-то хочется сделать для собственной красоты. И чтобы мама не заругала.
*
Длинноволосость. Без этого, что за хиппи!
А если предрасположенность к лысине?! Таких в хиппи не возьмут.
Получается, в этом социально-общественно-политическом движении немаловажную роль играет наличие растительности на голове. В этом есть какая-то нестыковка. Ты в душе натуральный хиппи, а тебя не пускают в него из-за неподходящей внешности!
*
- Придумывают себе причёски. Уже одно это… Обдумывают, смотрятся в зеркало, советуются с подружками и с родственниками…
- Ты ничего не понимаешь.
- В чём?
- Ни в чём.
- Наверное.
*
- Волосы, крашенные зелёной краской. Разных оттенков. Или малиновой краской. Или какой-то ещё, название цвета которой не можешь определить. У одних - только отдельные пряди вымазаны, другие выкрашены полностью. Всё наверное зависит от степени дурости. Прямая пропорция.
- Что за стариковские разговоры!
*
Только слегка позеленила волосы. Только несколько прядей. Обозначила приверженность к такого рода преобразованиям внешности, модным в молодёжной среде.
*
Лысина переходящая в бритость.
*
Как только она увидела его пустую лысую голову, её рука самопроизвольно потянулась к своей голове. Она пятернёй, как гребнем, прошлась по густым чёрным волосам от лба к макушке.





Глаза
*
Прекрасные «узкоплёночные» глаза. От улыбки они делаются еще уже.
У неё мама-дворник. В оранжевом жилете.
Это после встречи с ней у неё ещё не успела сойти с лица улыбка».
*
«Щурит себе правый глаз пальцем».
Забавно зафиксировать это словами. И будто никто никогда этого не делал.
И это само по себе забавно. Этот приём.
*
Только одни глаза над карантинной маской! В этом несомненно что-то есть. Что-то особенное.
Может быть это ближе к душе. Глаза ведь – зеркало души.
И отвлекаешься, разглядывая женщину, от всего остального в ней. Одни глаза!
И опять же интригующая загадка – то, что спрятано за маской.
*
«Тяжёлые глаза». Крупные, чуть на выкате, семитские...
*
Сразу попались и влипли в мёд его глаз.
*
Пьяный. Сознание заторможено. Поэтому глаза смотрят в одном направлении. Как прожектор на столбе светит строго в одну сторону.
*
Увеличил изображение, чтобы взглянуть ей в глаза. Простодушно бесстыжие.
*
Волчьи глаза у попрошайки.
*
«Мелкие глаза». Было или не было? Очень уж просто!
*
Зажмурился, чтобы не увидеть, как потемнеет в глазах.





Голос
*
Рыдательная примесь в голосе.
*
- Влажный голос. Прокуренно-мокротный.
- Фу! Что за натурализм!
*
Шестёрочная интонация в голосе. Ну, может быть, не так оскорбительно… Подчинённость, готовность подчиняться... Подобострастность, короче.
*
Гнусным голосом произнесла плохое слово.
*
Дура. Торгует своими глубокими интонациями, своими низкими обертонами. Больше нечем торговать.
*
Её голос, интонация этого голоса, глубина этой интонации… Одним только голосом можно менять картину этого мира. Что бы они ни говорила.
*
КВН-овским голосом завопил.
*
«Здравствуй, тётя Женя!»
Не хочется слышать её неискренний голос.
*
«Что? Это Клава приходила? Это её слышался противный голосок?»
*
У неё голос. У этой толстой, немолодой, малопривлекательной  женщины. Голос от молодости. Видимо этим она взяла когда-то своего муженька. И до сих пор... Голос – это великая вещь!
*
Пользуется своим басом. Такая облегчительная уловка - прикрываться басом.
Есть наверное и ещё что-то подобное для того, чтобы прятать свою негероическую внутреннюю сущность.
*
«Прошелестел её голос».
*
«В актёре голос – это и есть главный актёрский инструмент. На мимику и пр. совсем мало приходится. Узнаваемость – голосовая».
*
У него была ласковая мама. Отсюда этот сладенький голосок. Он знает эти слова и интонации. Все оттуда – родной язык, слова, интонации, не осознаваемые характерные особенности поведения….
*
«Низкий бархат голоса».
*
Успокаивающий, как-то утешающий голос Баталова. Есть это в человеке. Весточка от Ахматовой? Или это его природное? Есть это в мире. Хотя бы и в одном человеке.
*
Понять. Через интонацию.
Её голос... Он говорит о том, что есть в ней на сегодняшний день.
Гармония внутренняя соответствует гармонии внешней.
Впрочем, это не объяснить словами. Понимаешь, но без слов.
*
Из глубины женщины раздавался нежный голосок.





Губы
*
Помятой розой морщились полные губы, сильно накрашенные пунцовой помадой.
*
«Ротовое отверстие с губами в яркой помаде».
*
В иконописном причмоке маленький рот.





Запахи
*
«Мышиный запах их квартиры».
Теперь-то запах был мышиным, теперь всё казалось отвратительным.
*
«Дерьмом почти не пахло».
*
Духи! Это так нагло откровенно! Как яркие краски цветов. Особенно в непроглядном сумраке зимнего С-П.
*
Свежевысморканным носом… почуял.
*
Пахнуло мокрым пожарищем.
*
«Она пахла ароматом розы».
*
Пахнуло парфюмерией от прошедшей мимо девицы. Не духами, а именно смесью  парфюмерных запахов. Ароматическое мыло, кремы, помада, шампунь… Может быть, в этой смеси был и запах духов.
*
Корпоративы.
Запахи начала, предвкушения праздника. Женщины идут на праздник. Пахнет духами, пудрой, дезодорантом…
Кончается праздник запахами салатов, маринованных огурцов, алкоголя, перегара…
*
- Что-то и здесь пирогом пахнет!
- А где ему ещё пахнуть! Запахи шли, шли и пришли. Дальше им некуда.
*
Запах моря, запах кипятка... Достаточно условные понятия.
Уже где-то было объяснение этих запахов, имеющих сложную рецептуру.
*
«Запах человека. Если из него вытрясти душу».
Из дремотных мыслей. В полусне это казалось чем-то разумным. Но при свете дня не вспомнить, что имелось в виду.
*
«Помоечная вонь».
*
Рыбомерзкие запахи.
*
«Чем-то вкусным воняло из кухни».
*
«Понюхай, как мне было жарко!»
*
Запах Индии - из подвальчика «Ганг». Умиротворением каким-то веет. Атмосфера отрешённости. Будто можно на какое-то время забыть обо всем на свете.
Может быть, это только личные ассоциации.
*
Кот вонял псиной.
*
Пахнуло... Чем-то кислым, перегарным, прокуренным, немыто-нестиранным... Бомжатским, короче. В последней стадии.
И говорят они о чём-то только внешне осмысленном.
*
Весна. Открываются запахи. Иногда не самые приятные. Обострение обоняния.
*
- Чем-то сладковато-химическим. Пахнуло.
- Боевым отравляющим веществом.
- Дурак!
*
Пахнет как в зале прощания. Муторный цветочный запах.
*
Сладко пахнуло травами, распаренными жарким днём.
*
- Цветок барбариса. Зачем?
- Нюхать.
*
Черёмухой потянуло откуда-то из глубины двора. Но где она – не видно сразу.
*
Из дверей магазина мягко пахнуло хлебным сельповским духом.
*
Слегка дерьмовый запах. Слабодерьмовый запах.
*
- Девушки невкусно пахли.
- Ты что, людоед?
- Сам бы понюхал!
*
- От неё пахло старым платяным шкафом – мышами, нафталином, отголосками каких-то духов...
- Старыми кожаными чемоданами.
- Не подсказывай!
*
Награждение в офисе. Массовое. Цветы, народу...
«Пахнет как на похоронах», - заметил кто-то.
Оказывается, все тоже всё замечают. Только не всем приходит в голову всё такое записывать.
*
Пахнуло странновато для С-П. Чем-то южным. Пряностями?
В С-П ничем таким пахнуть не может. Помойка, кошачьи или собачьи дела, выхлопные газы...





Звуки
*
«Дворницкие» звуки.
*
- Слышно, как она спит.
- Это как?
- Издаёт низкочастотный шум. Во сне.
*
- Бряканье пивных бутылок в шуршащем пакете..
- А может, кефирных!





Зубы
*
«Он своими ровными белыми зубами напоминает одного неприятного человека».
*
Цветовое решение вставных зубов.
*
«Шашлыки? Они остались в его стоматологическом прошлом».
*
«У них есть ещё, чем улыбаться!»
*
Полный рот золотых зубов. От аульского дантиста. Или кишлачного.





Лица
*
Импровизации на тему лиц встречных прохожих. Угадывание.
У этой прошедшей мимо, глаза в асфальт, «прекрасной обувщицы» (почему не быть таковым наряду с «прекрасными белошвейками» или «прекрасными пастушками»!) что-то странное в лице. Непривычное для этой захолустной улицы. Будто она здесь временная. Может быть, и в самом деле временная, случайная, встречная.
Старики «прочитываются» проще. На их лицах написано одно и то же.
Или эти... С обидами на свою внешность. Это тоже, кажется, написано на лицах. Ходят потерянные, задумчивые. Их жалко.
*
Будто взгляд сверху. Ангел, летающий над самой головой. Он всё видит и всё понимает.

«Куда она успеет с этим лицом? Ну, замуж – это понятно… Что-то ещё. Что-то проглядывающее сквозь будничность и бытовую обыкновенность. Многие знают это за собой, но не пускают в ход, стараются из осторожности подавлять в себе».

Взять на себя смелость. Ангельскую.
*
Разбитая рожа весёлого пьяницы.
Разбитная и разбитая!
*
Дальняя родственница. Похожа на Юнну Мориц. С падающими на лицо волосами, большеротая, крупноносая… Курит и пьёт пиво.
Она не знает, о чем с ними говорить. И они не знают. Но она как-то не мешает, да и родственница всё же. Пусть сидит! Пусть приходит и сидит! Не жалко.
*
«Тайна простых лиц. Тайна простоты лица. Она же – тайна простоты жизни. Непостижимо!»
*
Лица. Точёные. Филигранной работы. Тонкие. Поражающие красотой. Поражающие красотой только им присущей. Нет того общего впечатления красоты, образцов, типов. Только сегодня и только в этом месте. У магазина компьютеров "Кей", что в начале улицы Марата. В 14.27. 8.08.98.
А дальше по улице... Лица грубой лепки. Скульптурный экспрессионизм вместо ювелирной работы.
*
Женщина. На лице напряжение жизни. Усилия, которые надо делать. Каждый Божий день! Куда деваться! Надо держать себя!
*
Все эти ангельские лица... У совсем не ангелов! Это кажется невероятным.
А глубже смотреть не хватает духа.
*
Лица прохожих. Некоторые. Бог не удостоил их своего благоволения. Жизненная маета, бестолковая озабоченность…
И только дети, молодёжь…
Иногда старики... Чаще всего старики уже никакие – старческие маски. А есть и особенные исключения. Что-то им дано в утешение.
*
Серия: «Лица».
«Не делай умное лицо» или, наоборот: «Сделай умное лицо».
«Придуманное лицо».
«Последствия красоты лица».
«Красное, рыхлое пивное лицо».
«Грустная иконописность лица».
«Простое и доброе лицо».
*
«В молодых женских лицах больше духовности», - думаешь от нечего делать, глядя на встречные рекламные щиты.
В молодых женских лицах.
Может быть, эта духовность куда-то испаряется, а может быть, она просто перестаёт быть видна. По прошествии лет. Прячется.
*
Лицо девочки.
Для такого возраста, в таком возрасте существует только что-то иконописное. Глаза, рот, нос, уши, волосы, шея...
Да, ничего другого ещё и нет! Лик.
Такой – почти иконописный – подход.
*
«Слёзное покраснение лица».
*
С таким лицом хорошо в деревне.
*
Опять пристаёт к выражению его недостаточно жизнерадостного лица.
Мимо не пройдёт! «Может быть, что-то случилось?»
Будто ждёт.
*
«Курит худыми щеками».
*
Страшная со своим салонным загаром. Печёная.
*
В лице не появилось пока алкогольное ожесточение. Молод ещё.
*
В лицах детей, молодых женщин - гармония этого мира. Проглядывает.
*
Девушка с лицом в боевой раскраске.
*
«Простоватое лицо. Как раз для такой рекламы. Для рекламирования чего-то подобного».
*
Тонкие губы, злые колючие глаза, притворная, фальшивая детскость весёленьких косичек ; la Пеппи Длинныйчулок.
*
«Что глупость делает с лицом!»
*
«Не спугни романтическое выражение с её лица!»
*
- Испороченное лицо.
- Это каламбур?
*
«Живописное решение её лица».
*
Века. Поколения. Кровь. Продирание с муками через время…
Если её так рассматривать...
Широкое лицо. Отдаёт азиатчиной. Но глаза зеленоватый, волосы светло-русые.
*
Немодные в 21 веке лица. Марика Рёкк, Мишель Морган...
*
«Ретро-лицо».
*
«У него выросло большое толстое лицо».
*
Их «простые» лица... Не берёшься формулировать, в чём та простота. И в двух словах не скажешь. Нужна целая история.
*
У неё лицо из прошлой жизни. В нём и красота, и ум, и уверенность в своей женской силе... А сама она из этой жизни и, как водится, ничего из прошлой жизни не помнит.
*
- В его лице что-то турецкое.
- Ну, правильно! Он же азербайджанец.
*
«Аферюжные лица».
*
У него из лица торчал нос. Выдающийся. Выдавался.
*
«Порочные» лица. Встречаются. Будто заглядываешь в бездну чужой жизни. В маленькую такую бездночку.
*
Суровость на лице женщины. Пожизненная. А не просто потому, что конец рабочего дня.
*
Красивое помятое лицо.
*
Трагическая маска  лица. Старуха на улице.
*
Сморщенное от усталости лицо.
*
- С постаревшим лицом уже мало что можно сделать. Разве что поработать над его выражением.
- Сделать умный вид?
- Ну, хотя бы не такой озлобленный.
- Если получится.
*
Какая-то удивительная разумность проглядывала в лице маленькой девочки. Эта её будто бы сосредоточенность на чём-то одном, очень важном.
В детях это всегда поражает. Что-то мы не знаем о этом мире и вряд ли узнаем.
*
От прогулки на свежем воздухе лицо стало будто благородней. Так ему показалось.
С чего бы!
*
Молодые лица. Только что вышли из детства. Такое бывает. Вытягиваются вдруг в год-два, становятся вровень со взрослыми. Свежие, молодые лица. По-апрельски жизнерадостные.
*
- Лицо весёлой аферистки.
- Могу себе представить!
- Можешь?
*
Лица-развалины.
Лица разваливаются.
*
«Гробовое» выражение лица. Каменное. И глаза полузакрыты.
*
«Чему не перестаёшь радоваться – неиспорченным лицам».
*
«Заломы» - из рекламы крема против морщин. «Морщины-заломы». Нет, кажется, не «заломы», но как-то так.
«Носо-губные складки» - в каком-то сериале.
*
Лицо с какой-то историей.
«Лицо с судьбой».
Расхожая фраза.
Может быть, история ещё не закончилась.
*
Ей то ли уже сделали пластическую операцию, то ли ей её не хватает. Такое лицо.
*
Её лицо. Ей за тридцать. Дети. Работа. Какая-то. Открываются жизненные тупики. Уныние на лице. Тягловое. Праздники жизни кончились.
Такие лица у большинства в первый после новогодних каникул рабочий день.
*
«Православные священники. У них почти у всех хорошо растут волосы из лица».
*
 «Мордастое лицо» – это наряду с «мордой лица».





Медицина
*
Дождались от него только двух полумедицинских советов: «Делайте зарядку и молитесь Богу».
*
Диагноз: «Общая унылость».
Фраза из 19 века: «Впали в уныние».
Это почти научно. Соответствовало уровню медицинских знаний того времени.
*
«Платная медицина? Да, культурно! За деньги пациентов – любой каприз. Но что же делать с самой медициной! Не гарантирующей ничего, кроме комфорта».
*
Медицинская неопределённость.
«У тебя не прошло колено?»
«То ли капли помогают, то ли примочки, то ли само проходит».
*
В инженерных науках интегралы забываются сразу после сдачи экзаменов по математике на первом или на втором курсе. А как с познаниями такой же степени полезности, но в медицине. Есть там свои «интегралы» или там всё необходимо постоянно помнить?
Хорошо бы – не так как у инженеров.
*
«Терапевтическое вмешательство». Наверное можно подобрать подходящее объяснение и такому словосочетанию.
*
В инженерных науках интегралы забываются сразу после сдачи экзаменов по математике на первом или на втором курсе. А как с познаниями такой же степени полезности, но в медицине. Есть там свои «интегралы» или там всё необходимо постоянно помнить?
Хорошо бы – не так как у инженеров.
*
Простодушная логика. Простодушное и будто логичное объяснение.
Если простуда вылечивается теплом – горячим чаем, грелками, тёплой одеждой и т.п., то начинается болезнь от чего-то противоположного теплу – от холода. Переохладился и заболел. Всё просто.
Может быть, это не совсем простодушно?
*
Медицинские неопределённости.
«У тебя не прошло колено?»
«То ли капли помогают, то ли примочки, то ли само проходит».





Ноги
*
«О, какие здоровые ноги! Наверняка не курящие».
*
Его нога хочет хромать.
*
«Тонкокривоногая».
*
У неё одна нога кривее другой. Как-то так анатомически с ней приключилось.
*
- Легконогая и глазастая.
- Почему глазастая?
- Не видишь разве? – очки!
*
- Про себя она знает главное: у неё длинные, ровные ноги. Это главное её достояние. И об этом её главная, занимающая всё пространство мозга мысль.
- Женоненавистник!
- Почему же! Наоборот
*
Ходить, не замечая ног.
*
«Так же глупо и у неё были расставлены ноги. Как я мог её полюбить?» - думал он. Спьяну.
*
- Лёгкое короткое платье, голые, загорелые ноги...
- А ты бы как хотел?
- А что я? Я ничего.
*
«У неё низкие ноги».
*
«Кроме красивых ног у неё ничего  за душой».
*
- У неё с ногами все в порядке.
- Ещё бы! Какие её годы!
- Я не про здоровье. Я в пушкинском смысле.
- Это как?
- Ну, ножки, ножки!
*
- У неё смешные ноги.
- Обхохочешься!
*
- «Ножки Пушкина». То есть те женские ножки, которыми он восхищался.
- И что?
- Какими они были?
- Что значит какими?
- Ну, какими? Каноны женской красоты ведь постоянно меняются.
- Ну уж, наверное не такими, которыми пользуются сейчас подиумные модели!





Нос
*
Свежевысморканный нос почувствовал запах шиповника.
*
Дуется на свой нос. Всю жизнь он ей испортил.
*
Длиннокрючконосая и весёлая.
*
Старик. Породистый. С крючковатым носом. Старый орёл.
*
- Она не курносая!
- А какая?
- У неё красивый французский носик. Такой носили модели Ренуара.
- Девушки Ренуара?
- Во-во!
- Что, девушки Ренуара не могут быть курносыми!
*
Аристократки среди нас. Аристократические носы тонкой работы. Взгляд... Слегка в сторону и прищуренный. Взгляд на окружающее её хамство.





Смех. Смешное
*
В полной тишине вдруг раздался её смех, отрывистый, ритмичный, однообразный, как квохтанье курицы, потревоженной ночью на насесте.
*
Ранним утром никто так не смеётся. Это рыдания. Похожие на смех. Плач. Таким рыдающим истерическим смехом. Здесь нет таких, кто бы в такое утро мог бы так смеяться. Так смеются девицы в С-П. после всеночного дансинга. Они ещё продолжают «отрываться», им не хочется еще выходить из своего балдёжного состояния. У них почти истерика. У них такой истерический смех. Здесь таких не водится. Солнце только встало. От горизонта оно отрывается быстро. Потом его движение будто замедляется, и оно жарит долго и всепроникающе до самого вечера.
*
«Весело рассмеялась». Можно ведь «невесело».
*
Его смех с годами делался всё омерзительней. Не из-за этого ли мерзкого смеха от него сбежала жена? У него лающий, скулящий, заливистый, рассыпчатый смех. Он вызывает непреодолимо гадливое чувство.
*
«Трусливый смешок».
*
Что-то истерическое слышалось в её смехе. Хотя с ней в этот момент всё было хорошо.
Наверное готовность в истерике всегда при ней.
*
Неприятный хохот. Именно хохот. Смех ещё куда ни шло, но хохот! В нём что-то инфернальное.
*
«Смешно испугана». «Смешно озабочена». «Смешно облизнулась».
Много вариантов. Многое может быть смешным.
*
«Я была хохотуньей, любила веселиться…»
Про «хохотунью» - понятно, но что значит «любить веселиться»? Это требует разъяснения и понимания.
Не понять, что это значит изнутри.
*
Весело рассмеялась. Грустно улыбнулся...
Давно хотелось поперебирать всевозможные варианты.
Мрачно рассмеялся. Злобно улыбнулся. Робко улыбнулся. Простодушно рассмеялся. Неуместно, громко...
Насмешливо улыбнулся. Нежно улыбнулась. Прелестно улыбнулась. Широко улыбнулся.
Гордо, противно, гадко, мерзко, хитро, хищно, вымученно, замученно, спокойно, победно, дерзновенно...
«Вдохновенно улыбнувшись...» (МЦ).
Устало, нехотя, лучезарно, обворожительно, очаровательно, отвратительно, хамски, по-детски, извинительно, осторожно...
*
Легкораскатистый женский смех.





Улыбки
*
Улыбка. Как свет. Внутренний свет.
*
Улыбка, расцветающая на лице молодой женщины. Как Цветок в замедленной съёмке.
*
Улыбка. В лёгкой растянутости губ. Едва намеченная. Такими бывают грустные улыбки. Улыбки-«увы».
*
«Интересно, она тренирует свои улыбки перед зеркалом?»
*
Его фирменная улыбка не сработала. Вернее, сработала с обратным эффектом.
*
Улыбку зажгла как лампочку. Вспыхнула. И погасла.
*
У неё с детства такая улыбка. Её улыбке подчинено всё лицо, а вместе с ним и она целиком. В общем, это надо видеть.
*
«Улыбка у неё приятная, а смех неприятный».
*
Улыбка «предпостельная». Истаивающая.
*
«Кирилл Лавров. Он хорошо улыбался».
*
Целый месяц раздражал своей улыбкой – этот парень с афишной тумбы. А кто он, чего улыбается? – так и не захотелось узнать. По причине раздражения.
*
Сериал. Ослепительные стоматологические улыбки у простых граждан. У актёров, изображающих простых граждан. Ну что же, следят за собой. Куда актёру без этого!
*
Люди улыбаются при встрече. Ещё за мгновение до того, как они друг друга увидят, ничего не предвещает улыбки. И вот... Люди улыбаются.
Некоторые улыбаются, разговаривая по мобильнику. Улыбка не сходит с губ.
В этих улыбках нет ничего поддельного. Людям просто хочется улыбаться. Они себе это позволяют. Посреди суровости жизни.
Люди бывают рады друг другу.
*
Улыбнулась чему-то внутри себя.
Красота и улыбка. Они взаимодополняют друг друга.
Улыбнулась какой-то мелькнувшей мысли.
Улыбка будто осветила на мгновение лицо.
*
«Улыбка Джоконды».
А тут – «Ухмылка Гала» с картины Дали.
*
Улыбка умиления. Дети!
Совершенно непроизвольная! Не контролируемая. Обязательная! Непременная!
*
Кусает губы, чтобы не улыбаться. В самом деле, чего тут улыбаться!
Ей – там внутри себя – виднее.
*
Улыбка «изнутри». Из самой её глубины. Эта улыбка неожиданна. Не ожидаешь увидеть что-то вдруг «изнутри».
*
Настя. Эта умеренная толстуха. Но и она кому-то нравится.
Она иногда хорошо улыбается. Это подкупает.
Так можно прятать свою внутреннюю недоброту или какую-то уязвлённость за хорошую улыбку.
*
Сериал. Ослепительные стоматологические улыбки у простых граждан. У актёров, изображающих простых граждан.
Ну что же, следят за собой. Куда актёру без этого!
*
Люди улыбаются при встрече. Ещё за мгновение до того, как они друг друга увидят, ничего не предвещает улыбки. И вот... Люди улыбаются.
Некоторые улыбаются, разговаривая по мобильнику. Улыбка не сходит с губ.
В этих улыбках нет ничего поддельного. Людям просто хочется улыбаться. Они себе это позволяют. Посреди суровости жизни.
Люди бывают рады друг другу.
*
Улыбнулась чему-то внутри себя.
Красота и улыбка. Они взаимодополняют друг друга.
Улыбнулась какой-то мелькнувшей мысли.
Улыбка будто осветила на мгновение лицо.
*
«Улыбка Джоконды».
А тут – «Ухмылка Гала» с картины Дали.
*
«Монализистая» улыбка.
*
Улыбка умиления. Дети!
Совершенно непроизвольная! Не контролируемая. Обязательная! Непременная!
*
Улыбается из своей странности. Откуда-то из самой сердцевины. /Мелодр.мом.
*
Улыбается, разговаривая по мобильному телефону.
Это как-то странно: никто не видит её, а она улыбается.
*
У него не хватало зубов для такой улыбки. В общем, ничего ослепительного.
*
У неё какая-то «гаремная» улыбка. Наверное, это его любимая жена.
*
Внедряются улыбками.
*
«Грустная улыбка. Только что была! Она её прячет. Где вот только?»
*
«Улыбочный оскал».
Или «оскал улыбки».
*
У неё всегда было будто чуть пьяненькое лицо с едва приметной блаженной улыбкой.





Храп
*
ФАБ-9000. Храп-профундо.
*
Храпанул. Ненароком.
*
«Ronfler» - если вспомнить французский.
Иногда это даже трогательно. Будто там кто-то ещё.
По-французски будто всё деликатней.
«Faire un bruit particulier de la gorge et du nez en respirant pendant le sommeil».
Просто «bruit particulier».
*
- Интересно, Мищенко храпит во сне?
- Не задавай постмодернистских вопросов!
*
«Петичка! – позвала она, будто хотела сказать что-то ласковое. – Не храпи!»
*
В гостинице.
- Распиливает ночную тишину тоненьким как ножовочное полотно храпиком.
- Всё тебе надо замечать!
- Как же не замечать-то! И захочешь...
- Тоненьким – это хорошо! Бывает и не тоненьким!
- Разве что.
*
Метаморфозы. Человек разумный. Человек спящий. Человек храпящий.
*
- Не дамское это дело – храп.
- Уверен?





Эксцентрическое
*
Его всегда удивляло, как это мухи в автобусе летают. Автобус едет, а они летают себе!
*
«Не уверен - не начинай», - по прочтении анекдотов про Ржевского.
*
- Вам бы хорошо собаку завести.
- Зачем?
- Вам бы пошла собачка.
*
- Она рыжая!
- Не просто рыжая! А рыженькая!
*
- Жаль, что вас Света зовут.
- Почему? – с испугом спросила она.
- Ну, так...
*
Кричит! А спросишь, зачем кричишь, почему? – ответит: «Из-за несовершенства  мира».
*
«Он написал в этой книге каждую букву».
*
- Давай, как будто ты мне снишься.
- Давай! А что надо делать?
- Ничего. Не удивляться.
- Попробую.
*
«Гиббона мать!»
*
- Ну что ты мне можешь сделать? Что?
- Я о тебе подумаю. Уже, можно сказать, подумал.
- Что? Что ты можешь обо мне подумать?
- Догадайся сам!
*
Что-то эксцентрическое вспенивает текст.
Иногда это нужно. Вспенить текст эксцентрическими моментами.
*
«Проявляется эксцентрический фабульный рисунок. В жизни всегда есть возможность эксцентрической интерпретации действительности.
Но стараешься сдерживаться».










б2

БОТАНИЧЕСКИЙ САД


Весенний наблюдатель
*
Весной, когда шарфики становятся колючими, а пальто тяжёлыми…
*
В конце тёплого марта вдруг бросятся в глаза почки на голых ветках. Вроде им ещё рано. В их появлении что-то  необычное. Рано? Или не рано? Раз тёплая весна. Ну, не до такой же степени! Сомнениям нет конца.
*
Неуловимый как  счастье  миг весны. Пока прозрачны деревья.
*
Парк тихий и аккуратный. Деревья уже приготовились к весне. Появилась какая-то прозрачность, строгость.
*
«Какие они смешные  - эти деревья! Когда хотят распуститься. Весной. Торопятся. Солнышко пригрело, и они с готовностью, соревнуясь друг с другом, показывают свои первые весенние украшения, пушистые почки, серёжки, свежую нежную зелень… Наивные и простые».
*
Деревья в кладбищенском парке ждут тепла, волнуются. Уже и птицы поют, и светло с половины ночи, а боженька все не даёт им отогреться для весны, не даёт тепла. Распускающего.
*
«Вот и март уже потратили! И апрель пошел в расход! Куда мы катимся!»
*
Бедные скворцы! Прилетели, а им никак весны не начинают. Начало апреля со снегом!
*
Весеннее  брожение природы. Что-то происходит.
Зимой ничего не происходило - дремотное ожидание.
Лето - томление, как у нарядившейся женщины. Ну, нарядилась, чего-то ждёт. Потом уже не ждёт, в окно смотрит. Вот и первые дожди осени. Пора снимать свой зелёный наряд и обряжаться в лохмотья.
Только весна деятельна, торжественна, тороплива. Использует каждый тёплый денёк.
*
«За этими почками  глаз да глаз нужен. Раз! – и распустились!»
*
Первая зелень. Тепло и беспокойно.
Как у бритоголового, то ли тифозника, то ли бывшего заключенного, на голом черепе Земли показался свежий зелёный ёжик травы.
Только выпустили. Из больницы или из тюрьмы.
*
Всякий раз удивляет, что природа к Вербному Воскресенью поспевает, подгадывает эти веточки с пушистыми почками.
*
Весенние изменения. Зелень гуще и зеленее. Мать-и-мачеху на газонах  сменили одуванчики и сурепка. Черёмуха в полном цвету и благоухании. Готовится к цветению сирень. Ежедневно все на улице меняется. Весна идёт. Весна, можно сказать, проходит.
В этом неостановимом накатывании закономерных природных явлений есть что-то внушающее лёгкую панику. Так же накатывает время, наваливается, наползает как ледник и поглощает все, что попадается на пути. Погребает в своей толще.
*
Звонят на колокольне Предтеченской церкви.
Низкое солнце просвечивает город.
Только кое-где ещё остались чёрный кучи лежалого снега.
Колокола звонят будущей весне.
*
Сила, непреодолимая мощь природы. Очевидное проявление -  утреннее пенье птиц. Если конкретнее – соловьёв по этим  дикорастущим кустам «промзоны».
Природа отдыхала зимой, дремала. И вот теперь она проснулась под пенье птиц. В рост пошло разнотравье вдоль дорог. Так и прёт! Мир выспался, гудит своей жизненной силой. И птицы в этом природном хоре – запевалами.  Свежо, чисто, с полной самоотдачей...
*
Наблюдение за погодными явлениями весной – это как просмотр мелодраматического сериала.
Знаешь же, что все кончится благополучно: после временных температурных аномалий с похолоданием, с торможением и задержками у весны, будет хэппи-энд. И все эти прогнозные перипетии, все эти  волнительные, трудные моменты в жизни природы наконец разрешатся тем, что настанет полноценная весна, переходящая непосредственно в лето.
Но вот же! Переживаешь! Наступит ли тепло? А листья  на деревьях распустятся ли? А сирень зацветёт?»
*
Слава Богу, благополучно кончается весна. Все вовремя и как надо распустилось и зацвело. Весна сдаёт лету хозяйство природы в полном порядке. Все в природе сбылось.
*
Старая «острота»: «У весны задержка».
Для женщины это означает обычно только одно...
Ну, вот и весна счастливо разрешилась от бремени – летом. Хороший ребёнок получился. Немного плаксивый, но  в целом спокойный. Ласковый.
*
Весна хочет начаться, но у неё не очень получается.
*
Утро. Клара едет на велосипеде.
На придорожных  кустах боярышника, на самых кончиках веток показываются маленькие зелёные платочки. И одуванчики пошли в ход! Хотя ещё только неделю назад удивлялись первым цветам мать-и-мачехи.
Весенний наблюдатель? А Клара при чем? Наблюдаешь за всем сразу?
*
Отражения фонарей дрожали в лужах. Лужи перестали замерзать по ночам.
*
Может быть,  PAUSE в весне уже кончилась? Природа нажала на ENTER? Будем посмотреть. По погоде.
*
Апрель. Ясная тёплая погода. Как гвоздями прибитая к городу.
«Баловство-о-о!»
*
Эти кустики, обдуваемые влажным тёплым ветром из вентиляции бассейна, решили не дожидаться всеобщей весны. Уже рванули в лето.
*
Одуванчики обрадовались солнечному утру. Дружно.
Скоро их скосят.
А там одуванчики уже «сдуваются».
*
«Надо уже внимательно наблюдать за сиренью. Пора!»
*
Май.
Ещё чуть-чуть густоты прибавит зелень, и запоют соловьи на Волковском литературном кладбище. А пока они стесняются.
*
Драгоценные весенние дни.
*
Скромная, нежная весна и агрессивное, нахальное лето.
*
И вот уже не весна.
*
«Весна кончилась, а лето не началось».
*
Снежная побелка города с самого утра. Но жидковато.
И зима почти отстрелялась.
*
- Задержка у весны.
- Опомнился! Она уже скоро лето должна родить, а ты про какую-то задержку!
*
Неуловимый как boneur миг весны. Пока прозрачны деревья.
*
- Что-то вербное уже начинается: кое-где уже можно разглядеть. И на Фонтанке того и гляди откроется навигация.
- И чайки как-то по-особому  волнуются.
*
- Поздняя весна. Все уже соскучились по сирени, а оно во как! Ещё и до черёмухи не нагрелась природ!
- У весны затяжной прыжок. В лето. Парашют откроется в последний момент.
- Хорошо бы!
- Не бойся, не разобьётся!
*
Лето пошло на обгон. Весна замешкалась. И у лета кончилось терпение.
*
Драгоценные весенние дни». Старая фраза. В мартовской полузиме это еще не доходит. Торопишь время.
*
Снег лежит на газонах.
«Солнце тебе даст, лежебока!»
*
«Апрельская весна». Законное понятие.
 Есть ещё и «мартовская весна» и «майская».
*
«Распущенность какая-то в деревьях наблюдается!»
*
Утро. Солнце. Май. С города сняли колпак.
*
Ещё немного весны.
«Немного солнечного мая...»
*
- Наверное весна скоро закончится летом.
- Наверное?
- Так всегда бывает.
*
Катастрофически быстро. Наступает 31 мая. 
*
Всё. С распусканием покончено. Кто хотел, тот распустился. Ещё чуть погрубеет зелень, и начнётся лето.
*
1 июня. «Лето, блин!»
Весны уже не стало с нами. Мы её потеряли.
*
Клёны почти закончили свою весеннюю работу по приготовлению к лету. Теперь осталось чуть припылить листья и лето готово.
*
Весна. Чудесным образом устроенная жизнь деревьев. Это разворачивание листочков!
*
Кончается май. Деревья обзаводятся тенью.
*
Весна заканчивается кое-как. Нехотя. Деревья полупрозрачные. Не вошли в силу со своей новой, нежной ещё зеленью. А сирень только-только ещё начинается. Ну, очень поздняя весна!
*
Фотографировать апрель. Что-то хочется в этом роде. Не можешь допустить того, что всё так быстротечно и напрасно.
*
Старики весной. «Хорошо… Тепло… Дожили…»
*
Апрель, хорошая погода… И пора накапливать оптимизм.
*
Первая апрельская зелень. Даже на Волковское лютеранское кладбище повеселело.
Прочистилось пространство.
Как раскрашенная фотография.
Ещё только начали раскрашивать. Лёгкой зеленью.
*
Листья клёна немного скомканные. Их ещё совсем недавно выпустили из почек.
*
Нравится заторможенная весна. «Весна с задержкой».
«Продлись, продлись, очарованье!»
*
Листья клёна немного скомканные. Их ещё совсем недавно выпустили из почек.
*
- Любит весну.
- Ну, это у него уже наполовину профессиональное.
- Каким образом?
- Весной заканчивается отопительный сезон.
*
У весны в этом году большая задержка. Натуральная зима вместо апреля! И начало мая со снегом.
По этому поводу юморят в ВК:
«Февраль, феврарт, феврель, феврай, феврюнь...»
*
- Драгоценные весенние деньки. Проходят бесследно.
- А как им ещё проходить!
*
«Весна тормознулась».
Каждый год отмечаешь, что у «весны задержка» или что весна какая-то заторможенная.
А может быть, здесь, на этой широте так и должно быть, и нет никакой задержки? А может быть, не надо её торопить?
Во всяком случае, это медленное развитие весенних событий, с полураспустившимися деревьями, с утренним холодком, с неустойчивой погодой скорее радует. Пусть бы ещё весна! А то ведь придёт, тепло, лето и всё покатится, покатится – не остановить до самой дождливой осени.
*
Весенняя «пушкинская» тоска выливается в психиатрию. Почти на грани психиатрии.
«…я не люблю весны; Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен; Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены».
*
Стремительная весна. Торопливая. От несобранности. Сначала была большая задержка, потом она решила наверстать упущенное.
Весна всегда торопится. Боится не успеть приготовить мир к лету. Чуть солнышко пригреет...
Так дети торопятся поскорее вырасти. Зачем-то.
У этой весны уже почти получилось лето.






Осень
*
Поникшие листья. Деревья потрёпанные, взъерошенные, как курицы, с которых только что слез петух.
А люди смотрят на всё это и утешаются мыслями об урожае.
*
Эти листья побуреют от дождей, дворники сметут их в кучи. Больше у осени ничего не останется в запасе.
*
Засорённость бесснежной земли. Изрыто. Разорённые дачные голубятни с остовами парников. Голые деревья, прозрачные кусты. Все будто умерло. Будто отлив. Дно морское. Летом все тонет в зелени.
*
Осень. Вот уже и листья можно за клёном подбирать.
*
Торжественная встреча зимы.
Осень полностью закончилась, деревья голые, газоны выметены, улицы просторны.
*
Все делают вид, что осень им нипочём. Ну, осень… Ну, холодно. Ну, туман утром… Что ж такого?
Год стал каким-то маленьким, одноохватным, будто земля стала быстрее вращаться вокруг солнца.
*
Эти былинки на ветру в поле... Из акварельного рисунка. Осень. Сухая трава и эти былинки, подрагивающие на ветру.
*
Пахнет осенью. Сырым, костровым, из опавших листьев, дымом.
*
- Золото осени разменяли на серебро зимы.
- Аркадий, не говори красиво!
*
Год скатился в осень. Природа впала в осень – неряшливость, слезливость, повышенную мрачность…
*
Жёлтые кленовые листья плавают в дождевой луже, в которой отражается небо, закрытое тёмными тучами. Очень осеннее зрелище.
Дождевая лужа? Какая ещё лужа бывает, если не дождевая! Не собачка же наделала!
*
«Фруктово-овощной сезон сменился отопительным».
*
- Весна была. Сирень кончилась. Сначала мать-и-мачеха, потом одуванчики, за ними – сирень.
- А осенью: арбузы закончились.
- Всегда что-то начинается, а потом кончается.
- Ты что, философствуешь?






Зима
*
«Опять нападало!» - о зиме. Так уныло, раздраженно. Выходя утром из парадной.
Об этом есть примечательное  место из Чехова:
«Выпал первый снег, за ним второй, третий, и затянулась надолго зима со своими трескучими морозами, сугробами и сосульками. Не люблю я зимы и не верю тому, кто говорит, что любит ее. Холодно на улице, дымно в комнатах, мокро в калошах. То суровая, как свекровь, то плаксивая, как старая дева, со своими волшебными лунными ночами, тройками, охотой, концертами и балами, зима надоедает очень быстро и слишком долго тянется, для того чтобы отравить не одну бесприютную, чахоточную жизнь».
*
Зима в городе.
Снегоочистительным машинам пока скучно. Они носятся по городу: «А вдруг где-то уже появился снег! Вот они ему!» И просто так – для моциона – полезно. Размять застоявшиеся шины.
А соль на тротуарах уже набросали.
Рвутся в зиму.
Может быть, им платят «солевые»?
*
На небесах кто-то забыл сказать: «Горшочек, не вари!» Улицы засыпаны грязной снежной кашей.
*
«Зима, снег, холод... И так каждый год! Какое-то безобразие!»
*
У граждан совершенно спокойное отношение к зиме. Мороз, снег, гололёд, сосульки... Ничему не удивляются, ко всему готовы.
Зима может и обидеться!
*
Снегопад. Город большой, таджиков мало.
Улицы не убраны, и будто конец света.
Непроходимая каша.
И итоги года звучат фальшиво.
*
«И речка подо льдом блестит».
Наверное, Александр Сергеевич жил в экологически чистые времена.
*
Снег посерел, побурел, пожелтел... Как шкура белого медведя в зоопарке.
*
Времена года сомкнули строй на месте ушедшей в самоволку и загулявшей зимы.
Ни морозинки, ни снежиночки!
*
Город освежился ночным снегом.





Оттепель
*
Оттепель - как размораживание холодильника. Разморозят - исчезнет снежная шуба - и опять включат морозы.
*
Всю ночь гремели водосточные трубы. Оттепель.
*
Нулевая оттепель. «Так же хорошо будет весной».
*
«Погодные» фразы. «Легкий минус». «Погода похорошела». «Нулевая оттепель».
*
Жизнь состояла из одних несовершенств. В оттепельное слякотное то утро.
*
Город в оттепельном беспорядке. По темный улицам осторожно пробирается редкий прохожий.
*
Оттепельный снег. Как грязная шкура зоопарковского белого медведя.
*
«Оттепель. Что-то упало по голове. С крыши».






Цветы
*
Доверчивость и открытость цветов. Такова их природа. Наивная пыльца, бархатец лепестков, насыщенность красок. Без колебаний распускаются, как только пригреет солнце. Бесстрашно, в полную силу, ничего не оставляя про запас. Они все здесь. На виду.
*
Цветы предназначены быть погубленными. Думаешь об этом, вкладывая маленькую веточку сирени в книгу. Долго вертел веточку пальцами. Потом вложил ее, замученную, истрепанную, занюханную, в середину книги. Она там сплющится, потеряет аромат, засохнет. Цветы вырастают для чего-то подобного. Тем или иным способом их губят. Недолгое цветение, аромат, у кого он есть. И смерть в помоечном ведре. Будто это уже не те цветы, которые несколько дней назад осторожно, бережно нес Ей. Её лицо сияло. Она льнула к букету. Она не могла удержать улыбку. Потом цветы умерли. Их немилосердно скомкали, сломали несколько раз длинные стебли, чтобы они не торчали из помойного ведра и унесли в компании с мусором. Жестокое обращение с цветами. Может быть, они должны умирать на воле, выброшенные на землю какого-нибудь газона. Это им ближе. Земля, из которой они вышли. Они засыпают на ней. С тихой грустной улыбкой, как у старушек. С улыбкой спрятанной в морщинах старого лица.
*
И только цветы радуются жизни – утру, солнышку пополам и в очередь с дождиком, лету, теплу и свету.
У них гены такие. Настроенные на радость и оптимизм.
*
На цветы тоже реагируешь неконтролируемой улыбкой. В душе что-то распрямляется, расслабляется.
Дети, женщины в положении, цветы... Как-то само собой.
*
Одуванчики. Целое поле одуванчиков полностью готовых к семяизвержению. Надо только ветра дождаться.
А пока белеют их полупрозрачные головы – как призраки цветов.
В самом деле, впечатление странное - что-то явно призрачное.
*
«Океанариум». Любезная экскурсовод рассказала о том, как тропическая орхидея ловит мух. А в конце добавила, что мухоловки у них искусственные. «Если кто не понял».
*
Изумление перед цветами. Перед их самоотдачей.
*
Комнатные цветы при переезде часто не берут с собой на новое место. Особенно какие-нибудь разросшиеся, громоздкие... надоевшие. Оставляют где-нибудь, будто забыли их погрузить в машину.
Так оставляют домашних животных при возвращении с дачи в город.
*
Одуванчик – самый массовый городской весенний цветок. Отсеменился. Теперь «сдутые» одуванчики стоят толпой с лысыми головами. И уже начинается первый укос.
*
- Одуванчики, говоришь!
- Ну да, уже не одуванчики.
*
- Полевые цветы вдоль дорог. Растут себе без спроса.
- Пока не скосили.
*
Бедные цветы на шумной автомобильной улице. Петунии. Дрожат своими раструбами на ветру от проносящихся машин. И источают свой аромат.
Всегда чудоподобно – то, как выражают себя цветы. Несмотря на антицветочную среду, которую создает вокруг себя человек.






Тополя
Вырубают тополя. Отпиливают сначала верхние ветки, потом ствол укорачивают сверху вниз до пня. Кто его знает, почему это делается. Может быть, тополиный пух не нравится. Раньше сажали тополя чаще других деревьев - быстро растут, улицы скорее озеленяются в соответствии с планами архитекторов и администрации. Тополя из одного ряда, в этом смысле, с хрущобами: быстро, массово, чтобы успеть к полному построению коммунизма.
«Просто своё уже отжили»,- ответил перекуривавший рубщик сучьев.


Ветер
*
Ветер всю ночь старался. Надувал город морозным воздухом. Но днём пригрело мартовское солнце (есть что-то навсегда одвусмысленное в словосочетаниях с прилагательным «мартовский») и все старания ветра кончились ничем. А ветер так старался. Пружинил оконные стекла, тряс шпингалетами, скрипел рамами, гремел железом на крыше, завывал в щелях, хлопал форточками, бухал дверями, выламывал ветки деревьев, толкал в спину и в бока сонные дома, заставляя их подрагивать как самолёты на взлётной полосе... Ветер трудился в поте лица, старался на совесть, неутомимо, честно. И делал это не по злобе, не потому, что он такой мрачный тип и хочется ему показать, кто в доме хозяин, а просто работа у него такая.
*
Ветер с залива. Мокрый, с дождём и снегом. То ли с дождём, то ли со снегом.
В Питере два известных погодообразующих  ветра: ветер с залива и восточный ветер.
Двухветерная питерская погода.
*
Западный – ахматовский – ветер, «морской свершивший перелёт».
И Лёня Петров не соврал про западный ветер. А потом не соврал и про дождь.
Ветер не холодный.
*
«Ветер восточный. Снег колючий. Замёрзший дождь. По ушам барабанит».
Это питерское – замечать ветер. Куда ж без этого!
«У меня не выяснены счёты
С пламенем, и ветром, и водой...»
*
Восточный небоочистительный питерский ветер.
*
«Ветер растрепал облака».
В романсе С. Рахманинова на стихи  К. Бальмонта есть слова:
«Ветер перелётный обласкал меня...»
*
«Какой настойчивый ветер!»
*
«Ветер довольно восточный».
*
Ресницы щекочут глаза. Ветер – в лицо.
*
«Ты плохой, ветер!» - детское. Детсадиковское.






Ёлки
*
На купленную нами худенькую, с испуганно прижатыми ломкими ветками полутораметровую ёлочку прохожие смотрели по-разному. Те, что цокали языками и хвалили, - наверное, жители малогабаритных брежневок и хрущоб. В нормальной же, полновесной сталинке этот ёлочный подросток будет теряться, жаться по углам, посмотреть на него весёлые, упитанные дети с руками полными подарков будут приходить только на минутку, как приходят посмотреть на неинтересную девочку, дочку какой-нибудь маминой приятельницы или дальней родственницы из деревни.
*
Девочка-ёлочка. Метр семьдесят. Не очень пушистая, не очень нарядная, но милая. В широком внизу платье до пола. Стройная, худенькая.
*
«Ёлка! Ёлка! Ёлка! Мама, ёлка! Ёлка! Ёлка! Ёлка! Ёлка! Ёлка!»
Это что: артистизм, роль или умственная отсталость?
Мама, наверное, знает.
*
Новогодние ёлки в первые числа января. В первой декаде...
Некоторые достаивают до старого Нового Года. 
Им бы жить, да жить!
*
Скелетированная ёлка. С остатками серпантина и ваты.
*
Гирлянда с разноцветными лампочками на общественной ёлке так явно не доходила до низу! Как раз на расстоянии несколько выше человеческого роста лампочки кончались. А это солидная часть ёлки, не доведённая до полной красоты.
Ведь так оскорбительно ясно: для того их там нет, чтобы не открутили эти полезные в хозяйстве лампочки предполагаемые злоумышленники! Наверное были прецеденты.
Так можно красивое старинное платье не доводить до низу, а во избежание тротуарной грязи заменять ближе к этой грязи нижнюю часть платья немаркой дерюжкой. Можно же туда не смотреть! Отвлекаться от этого недостатка и любоваться в красавице тем, что осталось.






Природа
*
Природа - большой ребёнок. Детская душа природы. Простодушие детское и природное.
*
«…и равнодушная природа...» Растут деревья, лежат камни, надо всем этим – холодное небо, тающие дымки. Бесшумно течёт река, ветки деревьев бьются друг о друга. Ночами сияют недоступные звезды. Садится  и восходит солнце.
*
Чудо природы, чудо планеты, чудо этого разнообразия живого, чудо красоты...
И человек! Не научившийся жить разумно, в соответствии с чудом этой планеты, даденной ему!
*
«Покорители природы!» «Природа – это мастерская, в которую человек входит как хозяин».
Мастерская, цех, кладовая...  И прочие высказывания того же сорта.
Так варвары захватили Рим. Не считаясь ни с чем.






«Берёзовые ситцы»
Во время прогулки N. заехал с коляской под берёзу на берегу пруда. Прозрачная, нежно-зелёная, как узор на ситце, листва. Листики с ноготок и серёжки. Всё это свежо и ярко на фоне голубого неба. Д. всё задирал голову и щурился. N. сорвал веточку с листиками и серёжкой. Д., естественно, зажевал эту красоту, хитро улыбаясь.


Гром
Прокатился по небу гром. Будто у соседей сверху по старому паркету провезли пианино.


Деревья
*
Деревья в парке. Хорошо, что хоть с ними всё в порядке. Растут себе. Ничего с ними не делается…
Если мы все друг друга изничтожим, то останутся всё же и эти деревья, и эта река… Звезды… Голубая река и свежесть зелени… Это утешает… Вспоминаешь об этом, глядя в окно троллейбуса, проезжающего по пыльной, однообразной, заставленной длинными заборами промышленных предприятий улице Седова…
Нелепые занятия людей… Не столько занятия сами по себе (в них есть какой-то резон), сколько то, как люди обставляют эти занятия. Сколько нелепостей, ненужных препятствий, бессмысленности в этом. Как они погружены, азартно увлечены этими нелепостями…
Не будет этих двуногих, с каким облегчением задышит природа. Они не будут гадить, отравлять воздух, воду…
«Только музыки жалко», - поправил бы Лев Николаевич.
*
Деревья. Вот-вот дойдут уже до своего окончательно-летнего состояния. Радуешься за них.
Проходишь по аллее и уже благоговейно задираешь в этом храме природы голову.
*
Деревья уже в лете. То стояли голые, тощие и стыдливо ни на кого не глядели, а то вдруг... Их будто кто-то одел. Раздали зелёные платья.
Но всё ещё удивляешься лету. Весна только закончилась, и никак не привыкнуть к этой буйной зелени, изменившей за какой-то последний месяц весь пейзаж.
*
Это лиственница насорила! Никто от неё этого не ожидал. От хвойного дерева! Ну, почти никто.
*
- Японское дерево икебана.
- Как-как?
*
Двор на Фрунзе в К. Там, где были деревья, посаженные в начале 60-х годов, теперь пусто. Тополя все высохли, и их спилили.
«Надо было липы сажать! Они дольше живут».
Умник!
Протекает, утекает время.
*
Каждый день это дерево трогает его за шапку. Наверное ласково. Это оно так окликает прохожего. Бессловесно. Здоровается.
«Но-но, приятель! Полегче!»
*
Тепло, солнце, а потом майский грозовой дождь... Чего ещё этим деревьям нужно! У них уже всё сбылось на эту весну.
*
Уловил в этой потемневшей зелени что-то уже пожившее, умудрённое…
Эти уже потасканные дождём но ещё достаточно молодо выглядящие ветки с разлапившимися кленовыми листьями. Всего-то три дня от весны!
*
Яблоня возле ИКиТ.
Вот она была вся усыпана чуть розоватыми цветами… Невеста!
А вот под яблоней уже валяются упавшие мелкие зелёные яблоки.






Времена года
*
Лето.
Небольшой сквер на Лиговке.
Смыкаются над головой кроны высоких благородных клёнов.
Входишь под их смыкающиеся в вышине кроны как по купол храма.
Высокие торжественные стволы клёнов - стены храма.
Храм природы. Бог природы то грозен, то милостив.
От этих деревьев ждать чего-то ещё уже не приходится. Заматерели. Июнь как-никак.
Спокойно взирают они со своей высоты на то, что происходит внизу.
Поднимаешь голову. В просветах между ветвями видно голубое небо.
*
Эти спокойные, тёмно-зелёные клёны. При полном параде. Лето уже к концу идёт. Но клёны ещё об этом не думают. Спокойно себе стоят. Будто и не приближается осень, когда вся красота их зелёная облетит.
А что им переживать! Не впервой. Осень, зима... А потом опять весна!
*
Осень.
Кленовый храм. Светлый, просторный... Почти совсем осыпался. Будто крыша прохудилась.
А вот уже от кленового храма одни стены остались. Вся позолота облетела.
*
Зима.
Сквер-храм. Будто ещё в ремонте. Или обновлении. Всё в побелке. Только чёрные колонны и стены. Высоко и пусто.
*
Ранняя весна.
«Кленовый храм». Перебелили за ночь. Готовятся в весенней росписи.






Пришкольный участок
Фруктовые деревья, невысокие, с кривыми стволами. Предназначенные плодоносить. Они погружены в эту свою природную заботу. Им не до внешней красоты. К ним испытываешь нежность. И вообще от этого вида веет уютом старых учебников, в которых встречались картинки про пионеров работающих на пришкольных участках. Правильный, спокойный, уютный мир.


Ботанический сад
*
Ботанический сад. Это сон, сказка. Это рай. Гармония.
С чего бы это? Архитектура? Запахи? Цветы?
Может быть, всё вместе. Что-то смутное, знакомое, уже пережитое.
*
Из своей полунищей бедности – в общедоступность ботанического сада. Погулять. Узнаем себя во встречных. Как в зеркале.
*
Ничего не знаем… Дуб черешчатый, «клён осиротелый», черёмуха душистая… Жимолость… Не нашей памяти, не нашей повседневной глупистики дело… 
*
«В Ботанический. С прежней тоской. Откликаешься на что-то. Волнением. Будто где-то здесь прячется и подстерегает кто-то из того времени. Вдруг увидишь за очередным поворотом  садовой дорожки!
Ради этого волнения и ходишь сюда».
*
«Это похоже на очередной отчет о посещении. Не можешь не попытаться сказать что-то еще к тому, что уже было сказано.
Все по-старому. Волнами прибиваются ощущения чего-то очень близкого, щемяще родного. Но это ощущение не схватить. Думаешь только, что опять и опять можно будет сюда приходить. Погружаться в этот мир, в эти ощущения, не поддающиеся словесному определению.
Сад портят, без конца перестраивают, “улучшают”... Но вот же что-то не меняется, сохраняется, раз не можешь не волноваться, приходя сюда. Для повторения пройденного, повторения Б.С.».
*
Люди здесь кажутся неловкими, слегка растерянными, попавшими в непривычную для них среду. Из каменных лабиринтов… Здесь можно отпустить себя, не надо толкаться и наступать друг на друга.
Хотя такое и случается на тесных дорожках экскурсионных маршрутов  по тропической и субтропической оранжереям.
*
Сирени и барбарисы уже потрачены этим годом.
*
Цветы размягчают. А они тут тренируются в размягчении. Постоянно.
Ботаника. Чудесный мир Создателя. К этому тянутся люди.






Смирение
Садовник. Или просто садовый рабочий. Смиренность, терпение - монашеские. Цветы, кустарники… Вся эта латинская премудрость. Тишина. Жизнь этим, в этом… И не думать ни о чем другом. Этому надо учиться.
В поисках смирения.
Не замечая жизни.
Умение довольствоваться тем, что даётся, тем, что есть.
Может быть, это только безосновательное впечатление. Когда ищешь. Возможности смирения.


Сирень
*
Май. Предстоящая сирень. Её всегда ждёшь. С ней с сожалением прощаешься.
*
Она не трепещет от ужаса из-за того, что её время проходит.
Как музыкант, она сыграет свою партию. Или даже всего одну ноту. И умолкнет. И потеряется во времени.
*
Волнуются под порывами ветра сирень. Кипит.
*
- Ну вот, теперь опять целый год будем жить без сирени!
- Вспомнил!
*
Сегодня некогда идти мимо сирени. Только запах её доносится. Издали.
*
Белая сирень побурела.
И тревожная музыка начала «Иберии».
*
Сиренюшкин срок заканчивается. А казалось бы...
Всё. Отгорела. Уже тополиный пух полетел.
*
Сирень побурела, погасла. И то ведь – пора! Июнь кончается.
Она будто обиделась на судьбу.
В этом погасании есть что-то женское.
*
Кто-то оборвал последнюю сирень на кусту. Чудная такая белая культурная сирень. Ещё вчера была на месте.
*
«Надо мимо сирени пройти, «сколько ей осталось!»
Знаменитая, старинная фраза. Из семейного предания ККК.
*
Из соседнего двора со сквозняком – сиреневый тёплый запах. Как из детского прошлого.
*
Вот сирень есть, а вот её уже нет. Просто кусты.






Красотка
Неряшливая осень. Поразбрасывала свои яркие одежды. Красотка. Теперь вот, голая, ждёт, пока за ней приберут и укроют белым снегом.


«И о погоде...»
*
Парное молоко апрельской погоды.
*
Лирически и погоде.
- Морозный холодок. И ветер восточный.
- И лёд на лужах.
- Не подсказывай!
*
«Вонючий туман». Обыкновенный, природный, оттепельный туман, настоянный на промышленных запахах.
*
В Питере неба не замечаешь. Как серый высокий потолок в узких коридорах. С неба привычно тычет или капает как с чердака.
*
Хорошая погода. Это поливалка замочила улицы.
*
28.10. Снег посыпался днём. Хлопья. Но даже не забелил асфальт.
Фиксирование даты первого снега. Или летом – даты начала тополиного пуха.
Кажущаяся мемуарная ценность этих заметок. Смешные глупости. Будто когда-нибудь будет возможность что-то анализировать, сравнивать... Такие пустяки! Графики по годам составлять!
Но все равно фиксируешь. По какой-то иллюзорной привычке молодости.
*
Солнечный детепрогулочный денёк.
*
Самая подходящая для моржей погода. И вода уже холодней не будет (не бывает) и льда нет.
*
«Прогноз непогоды».
*
Новогодняя погода в марте. Белоснежная погода. Все для того, чтобы потом можно было с натуры написать картину «Дружная весна».
*
Утром было небо, а сейчас полутёмный подвал.
*
Бесхитростная, простенькая погода. Демисезонная.
*
«Осадочное время года».
«Осадочная погода».
*
Зимы непостоянство. Слякотное.
*
Прогноз: «Небольшой дождь».
На практике – целый день сикал по чуть-чуть.
*
Оперативка.
«Я уж не знаю, что там с погодой... В выходные похолодает до минус двух, а потом опять будет халва как сейчас».
*
По-настоящему погода бывает только в деревне. Есть где разгуляться ветру, дождю, облакам.
А в городе, за каменными стенами, да ещё во дворе-колодце при закрытых окнах – погодную стихию совсем не боишься. Даже любопытно.
*
Метеорологические разговоры. «Скандинавские холода».
Это, наверное, полегче, чем «арктические»?
*
«Ну, погода и сморозила!»
*
Космос сегодня не работает. Космический театр.
На небе - толстый плотный непроницаемый занавес.
*
«На улице комнатная температура».
*
«Метеосводки грозили грозой. И где оно!?»
*
«Ссыкливая погода. Дождь сик-сик, пись-пись!»
*
Метеорологи.
Как они, должно быть, радуются, когда сбываются их прогнозы. Обещали дождь? – пожалуйста дождь… Град, наводнение…
*
Рассказал погоду. У погодного диктора специально такой нетрагический голос. Сразу начинаешь думать, что погода – это пустяки, мелочи жизни.
Они так иногда и говорят» «Хорошего настроения в любую погоду».
*
Слегка только «постаревшая» луна была ещё видна в бледном, молочно-голубом небе.
«А Лёня Петров с утра снегом грозился!»
*
Рассказал погоду. У погодного диктора специально такой нетрагический голос. Сразу начинаешь думать, что погода – это пустяки, мелочи жизни.
Они так иногда и говорят» «Хорошего вам дня и настроения в любую погоду».
*
Прогноз погоды приятно для граждан С-П ошибся! Вместо дождя – солнце. С приятным ветерком. Хуже, когда прогноз обещает что-то хорошее и ошибается.
*
Сегодня помягчело». О морозе. Помрачнело, похолодало, подморозило, а потом помягчело. Воздух холодный, но мягкий, гладкий, не кусается морозом.
*
- Ненадёжная питерская погода. Ни в разведку, ни на службу! С такой погодой.
- Ни туда, ни в Красную Армию.
- Ненадёжный товарищ! 
*
Сегодня как раз то самое:
«...и этот воздух, воздух вешний, морской свершивший перелёт».
Один в один. И «вешний», и «морской перелёт». Ветер с залива. Но вешний!
Можно сказать – «поэтический».
*
«Тучность увеличивается». Это о природно-погодных явлениях.
*
«Переменная тучность», а не облачность. Толстая, широкой грязной полосой туча вытянулась по небу из конца в конец.
*
«Дождь с переменным успехом лил весь день».
*
«Прогноз погоды опять промахнулся».
*
«Лето дождливое, осень противная, зима слякотная, весна холодная. Годовой круг».
*
Ясная, понятная погода. Небо абсолютной чистоты.
*
Абсолютная  «il fait beau».
*
Метеорологические наблюдения.
«Затученное небо».
«Переменка в облачности».
«Утро. Прекрасная живописная облачность».
«Душняк преддождевой».
*
«Приплюснутая» погода. Начало зимы, а на улице три градуса тепла.
*
«Погода? Ноль с плюсом».
*
В такую погоду поминают иного недобрым словом Петра Первого за то, что он построил в таком непогодном месте город. Не мог построить где-нибудь на Чёрном море! В Ялте. Или в Сочи.
*
- Куртка?
- Родина сказала утеплиться.
- Родина?
- Ну, погода родины.
- Так ты и говори, что погода!
*
«У погоды к нам охлаждение…» - будто погода существует для нас. Именно: «у природы нет плохой погоды». Нет ни плохой, ни хорошей погоды. Вообще у природы нет погоды. Чего ещё у неё нет? Что ещё придумал под свой обывательский нрав человек?
*
Снегопад, метель, мороз.
Не верится в тепло и жару.
Чтобы не болтали зря о глобальном потеплении.
*
«Членовредительная погода».
*
Это не погода улучшилась, это просто местная природа одолжила ненадолго тепла из южных краёв. Разжилась. Как по карточкам. Распределили.
*
«Погода? Кучерявая облачность».
*
- Пойду гляну на погоду.
- Куда?
- В Интернет.





Заметки о дожде
*
Середина лета. Утро. Бодрое утро в приземистом городе СП… А вечером грозовой дождь. Чернота неба над головой. И матовый свет с запада. К дождю у всех хорошее отношение. И даже кажется - хорошее отношение к дождям.
*
Анжелика  Варум научила всех произносить по-особенному слово «дождь». У нее это звучит: «Дош-шть». Это-то у неё не отнимешь.
*
«Дождь нас промок до самой тело», - один не совсем русский старик.
*
Как они, должно быть, радуются, когда сбываются их прогнозы. Обещали дождь – пожалуйста дождь… Град, наводнение… По прогнозу.
*
«Подожди, малышка! Там дождь, наверное, капает».
Речевые коды, характер, поведение, мировосприятие…
*
- Вдруг опять дождь с градом! С голубиное яйцо!
- Где же ГБ взять столько голубиных яиц!
*
Дождь с ветром. Он старушку с таким зонтом обязательно замочит.
*
Мелкокапельный дождь.
*
Дождь оптом.
*
«Что-то лужи мокрые, наверное дождь был».
*
«Это не дождь это конденсат».
*
Хорошо звучащий дождь.
*
Слушать дождь, засыпая.
*
Ночной дождь в два захода.
*
Ещё почти темно, идёт мелкий дождь. Где-то высоко в мрачном дождливом небе курлыкнула чайка.
*
Под капюшоном, в дождь… Идёт опустив голову, бормоча стихи. Он живёт так. Давно уже никому ничего не говорит.
*
Дождь из Англии. Долетел.
*
- Сказали утром, не будет дождя.
- А это ночной ещё дождь. Мелкоситечный.
*
«Дождь. Первые спасённый червяки. Ранняя весна».
*
Первый снег. Мокрый полудождь.
*
Все ждёт, что Интернет отменит дождь в субботу.
*
Дождь. Всю зиму смоет.
*
Дождь измельчал, но не прекратился.
*
Уверенный такой дождь, хладнокровный. Будто делает какую-то нужную работу. Несмотря ни на что.
*
Дождь уже произошёл.
*
Дождь не сбылся.
*
«Такой дождь смешной! Не смеши мой зонтик!»
*
Дождь только пометил территорию и улетел.
*
Снег и дождь.
Дождь – занудный, дотошный, всепроникающий заместитель снега.
Снег – широкая натура, откровенная. Такими бывают некоторые политики. Он весь вот тут! И ничего не скрывает!
Нападал в ночь, а потом стаял днём. Без следа.
А дождь будет капать, капать, нудить, нудить...
*
«Дождь зачем-то пошёл!»
*
Питерский прогноз. “И о погоде... Бла-бла! ... «Черника-Форте», «Гипотрин», «Стопдиар»...”
Ну и дождь в сухом остатке.
*
Питерские. Смиренный народ. Наверное благодаря климату. Дожди, дожди... Не знаешь, что ждать. Каждое утро. И надеяться глупо. Только смирение. Всепогодное. Его достают как зонтик из сумки или портфеля.
*
Туча опустилась на город, насела. Села. И мочит. Город накрыло мокрой серой тряпкой.
*
«Ливнёвый дождь».
*
«У погоды обильное дождевыделение».
*
«Хорошо, что правильные туфли надел! Под дождливую, даже, можно сказать, ливнёвую погоду.
Постепенно перешедший в мелкий и ссыкливый».
*
Во всеоружии зонтика. Питер!
*
Посыпался дождь в лужи.
*
Идёт весь день дождь. Большие тяжёлые капли падают иногда на жестяной водоотлив за окном.
Город перед телевизором.
*
Дождь пошёл зачем-то. Беспричинно.
*
«С утра из неба что-то капало».
*
Лужи с дождевой водой.
*
«Промытый дождём воздух».
*
«Городопромывочный дождь».
*
- Дождярит конкретно!
- Чисто конкретно!






Деревом
- Спокойная жизнь у дерева в лесу! Стоишь себе! Растёшь! Сто и больше лет!
- Лучше в парке.
- Почему?
- Там больше ухода. Там деревья лечат. Следят за ними...
- И дровосек не придёт!
- Да! А еще хорошо, если бы тебя посадило какая-нибудь знаменитость!
- Пушкин!
- Хорошо! Он и посадил где-то дуб.
- Дубом еще лучше! Они живут тысячу лет.
- И руками Пушкина!
- В парке, дубом и Пушкиным!
- Договорились!


Полевые цветы
Он подарил ей букет полевых цветов.
Букет сурепки, пастушьей сумки, яснотки белой, цикория, иван-чая...


Ботаника
*
А призаборные растения всё равно тянутся вверх, к солнцу, к свету. Украшают себя, как могут, цветками и растут, используя каждый клочок земли. Не унывают. Даже и на пыльных, забросанных окурками обочинах!
*
Посадили на газоне кусты шиповника. Теперь они стоят квёлые, со скрюченными листьями. Можно ли заниматься пересадками в конце июня!
Недаром узбеки, которые прикапывали кусты, пересмеивались между собой на своём языке».
*
- Вот здесь были одуванчики недавно. А теперь неровно общипанный газон с выгоревшей травой, похожей на стерню.
- Это и есть стерня. Тут тоже росла трава – дикий родственник культурных зерновых.
- Зануда!


Чубушник
«Зацвёл чубушник». Снижение. Вместо: «Зацвёл жасмин», который согласно ботанике вовсе не жасмин, а чубушник. Почему-то его все называют жасмином.
«Не «почему-то», а благодаря «жасминному» запаху».
Экскурсоводы ботанического сада регулярно борются с этим всеобщим заблуждением. Но «чубушник» всё равно не прививается. «Не звучит». «Чубушник, чуб, чубук, чурбан...»






Лето
*
- Торопливое лето. Ещё одно торопливое лето. Очередное.
- Что?
- Кончилось. Лето почему-то всегда торопится. Лето не замечаешь. Разве что, замечаешь только то, как быстро оно проходит.
*
Вся та некрасота подзаборная из засохшей прошлогодней травы и кустов теперь потонула, скрылась  в свежей зелени. Пока она не припылилось, на всё это будет приятно смотреть.
*
После праздника весны начнётся рутина лета.
Этого всегда ждёшь, да так и бывает.
*
«Лето покатилось».
Каждый год вспоминается эта фраза. Покатилось, покатилось...
*
Лето с теплотой вспоминало весну.
*
- Кленовая аллея. О ней уже нечего писать. Летняя, глубокая, насыщенная… зелень. До осени. Ну, разве то, что листья окончательно по-летнему запылились.
- Это потому, что ты не Бунин.
*
Уже заглядываем в конец лета. Планированием событий.
Сирень отходит. Тополиный пух полетел.
Не удержаться во времени.
Лето катится, увлекаемое временем.
И мы, в лете, тоже катимся вместе с ним.
*
Мир зелени, голубого неба, хорошей погоды... С газонов пахнет скошенной травой.
Душнолетие.








в1

Время.



О времени
*
Время, не существующее само по себе без человека с его введёнными в употребление для понимания этого мира понятиями. Так же и со счастливыми и несчастливыми числами.
Есть выстроенная последовательность событий. События начинаются, длятся, заканчиваются.
Конечно, нам удобней оценивать события с помощью понятия «время».
*
Время – отвлечённое, придуманное людьми понятие. Есть длительность процессов. И когда речь идёт о времени, нужно иметь в виду только эту длительность конкретных изменений в материальном мире.
Думаешь об этом занимаясь сожжением сухих веток бывшего абрикосового дерева на огороде.
Попробуй верни время, сделай этот абрикос живым, верни его молодость! Чушь собачья голливудских сапожников.
*
В.К. «Алмазный мой венец».
«Только что я прочёл в черновых записях Достоевского: «Что такое время? Время не существует, время есть цифры, время есть отношения бытия к небытию»…
Я знал это уже до того, как прочёл у Достоевского. Но каково? Более чем за сто лет до моей догадки о несуществовании времени! Может быть, отсюда моя литературная “раскованность”, позволяющая так свободно обращаться с пространством».
*
«Время – понятие растяжимое».
*
«Жернова времени».





Ощущение времени
*
Мы начинаем чувствовать время. Ощутить протяжённость времени - это высшая точка постижения мира, в который мы попали. Через перемены в нас, в нашем мышлении, в нашем физическом обличии, в моде, в архитектуре, в дизайне вещей, в музыке… Ощутить на мгновение, что это такое – этот бесконечный поток, уходящий в вечность. Ощутить в пустяке, в безделице. Или, наоборот, в том, что человек всегда воспринимает серьёзно и со страхом, - в быстротечности его жизни.
*
Время жизни сокращается. И время бежит, убегает. Два ощущения времени.
*
Проходит время. Тычет река, в которую «не войти дважды» или даже «единожды». Проходит время устало и неспешно. Обыкновенно. И незаметно. Как во сне.
*
Ощущение ужаса от мысли о том, что всё скоротечно и безвозвратно. И жаль, и тоскливо при мысли о самом простом будничном дне. Даже о вчерашнем.
*
Не удаётся прочувствовать непрерывность времени. Ведь в России всё продолжается. Или нет?
*
Не структурированное время. Не за что зацепиться, падаешь, падаешь как в пропасть. Полоса лет в пятнадцать. Как сон. Ничего не остаётся после пробуждения.
*
Чувствовать себя на двадцать лет - это совсем не то, что знать, что тебе двадцать лет.
*
Тянулось одно целое время. Целый кусок длинного времени тянулся и тянулся.
*
Время уходит. Раньше, хоть и заикался об этом, но было в облегчение и в утешение другое чувство – чувство, что время отпадает, отваливается кусками. Время, хоть и сыплется, хоть и состоит из песчинок времени как пустыня («Аравии циферблатные»), но оно же и кусковое, нарублено, как жизнь, кусками, периодами. И, находясь в каком-то ещё не отпавшем куске, можно как бы не беспокоиться. Теперь всё чаще – струение, песок, пыль времени… Куски что ли кончились?
*
Молодость. Легкомысленно успевали подумать о многом. Или не думали вовсе. Теперь будто время сжалось. На самом деле – долгодуманье, зацикленность, полная неспособность к лёгкости.
*
Так в ожидании аванса и зарплаты летит жизнь.
*
Лето всегда именно ускользает. Весна?  С ней что-то другое. Может быть, она тает? 
*
Раздражает это мелькание времени. А кого оно не раздражает!
*
«Как много вместилось в юность. Потом все, конечно, не так. Странно. Или может быть не странно», - запись с тарой тетради.
Раннее прошлое более дробное, расчленённое на множество событий.
А вот последние десять-пятнадцать лет проскочили каким-то отвалившимся целым куском.
Что-то было в таком-то году... И не сразу отыскиваешь в памяти, какой это был год. Что-то было, конечно, важное... Но сходу не представить эту важность, не оторвать событие от череды других, не таких важных, сросшихся в что-то бесформенное и однообразное.
*
Попробовать считать, что времени по-прежнему навалом, что ничего с временем не случилось.
А куда деваться! Надо работать. Это возможно при чувстве, которое даётся только открытым и неограниченным пространством времени.
*
Полнота ощущения безвозвратно утраченного времени.
Но жизнь, ритм жизни, её наполнение чем-то содержательным, чтобы время не казалось безвозвратно потерянным, не меняются.
В этом что-то фатальное.
*
Ничего не говорящая для детей и вообще молодых людей фраза: «Как быстро летит время!»
*
ТВ. Гранину вручают госпремию. Дряхлость не позволила приехать за ней в Москву. Сколько ему? 95?
Думаешь в первом приближении: «Неужели через какие-то 35 лет и ты будешь таким же!»
Оптимист, конечно! И все же это какие-то несчастные 35 лет! Ни о чем! 1982 год. Будто вчера. Вот и старая тетрадь, которая переписывается в №№, - от лета 1982 года. Те же мысли, те же впечатления... Мало что поменялось. «И все прошло, прошло, прошло!»
*
Только и успеваешь – подумать.
Какое вдруг понимание каторжной жизни! Одно, другое, третье, десятое... Можно ли так тратиться на всё это! Наверное есть счастливцы, которые считают, что «да! - можно».
Вот он прожитый день – как на ладони. Плотный, короткий, прошедший безвозвратно.
Только и успеваешь, что подумать.
*
«На сто миллионов лет умнее...»
Пытаешься подумать об этом мире через такой несмешной пласт времени.
Или смешной всё-таки?
*
Ощущение времени.
Раз, два, три, четыре – пятница. Раз, два – понедельник. Раз – Новый Год.
«...Потому что жизнь не ждёт.
Не оглянешься — и святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год...»
И ещё из БП:
«...Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу...»
Это не оптимизм такой, это ощущение середины пути. Прошлое усохло, уменьшилось в восприятии, а будущего пока нет, оно ещё никакое.
Чем старше, чем старее, тем прошлая жизнь кажется короче. Прошлое встаёт в памяти будто яснее и ближе.
По ощущениям они сравнялись – уже прожитая часть жизни и та, что ещё осталась.
*
Жаль не сам памятник культуры, не какие-то материальные вещи, жаль тот дух прошлого, который в спрятан в вещах.
Времена быстро меняются. По закону ускорения исторического времени.
Сто лет двадцатого века – это невероятно много. И ничего не остаётся от времени».
*
31.12. Круг чтения.
«Время проходит!» привыкли мы говорить. Времени нет; движемся мы.
По Талмуду.

Это как раз нужно уяснить физикам, у которых время то замедляется, то ускоряется.
Хотя, может быть, это одно и то же.
Как с солнцем: «солнце встаёт, солнце садится».
*
- Как быстро всё прошло!
- А дальше бывает ещё быстрее.
*
Вспомнить что-то. В подробностях. Если удастся. В незначительных деталях, в пустяках. И будто какое-то волнение от чувства переживания времени как захлестнёт на мгновение. Лёгкими волнами – нахлынет и отхлынет.
Рубцов ёмче и художественней об этом сказал:
«Сорву я цветок маттиолы
И вдруг заволнуюсь всерьёз:
И юность, и плач радиолы
Я вспомню, и полные слёз
Глаза моей девочки нежной
Во мгле, когда гаснут огни...
Как я целовал их поспешно!
Как после страдал безутешно!
Как верил я в лучшие дни!»
*
Самое интересное - в этом ускользании времени. Это временное пространство, в котором живёшь.
Наша заворожённость этим будничным процессом. Будни катятся, и мы смотри им в след.
*
- Как прошли выходные?
- Незаметно.
*
«Подарок на миллионолетие? Надо подумать».
*
«Белые» вечера. Почти уже «белые» ночи. Это всегда усиливало ощущение упущенного времени.
«Всё напрасно, время уходит, вечер пропадает…»
*
Ощущение времени. Как какой-то чуть ли ни материальной субстанции, в которую будто погружён как в бассейн.
И это твоё время. Отведённое тебе. Вот начало, а вот уже и финиш.
Всегда при таком состоянии просятся слезы. Будто без причины.
*
«Очень короткий год.
Май. Соловьи в густой зелени на той стороне реки Волковки.
Теперь эти деревья стоят совсем голые».
*
«Страшно далёкие годы».
*
«Быстро неделя прошмыгнула».
*
«Тридцать семь секунд? Ещё полно времени!»
*
Говоря о времени, можно рассуждать о прошлом, можно воображать какое-то будущее. Мы говорим о чём-то или о ком-то, что «у него есть будущее». Так что в каком-то смысле у времени есть прошлое и есть будущее. Но что такое «настоящее»?
«Настоящее» - это нечто условное.
В «настоящее время» ничего нельзя вместить. Это условная точка, в которой прошлое соединяется с будущим.
Как в той песне: «Есть только миг между прошлым и будущим...»





Отношение к времени
*
Не форсируют события. Ремонт тянется годами. Что-то культурное откладывается до неопределённого времени. Может быть, до приезда какого-нибудь родственника или приятеля из провинции.
И с работой тоже никто не поторопит. Сдавать в набор, править гранки… Неспешность жизненная.
*
Никогда не «дрожал над временем». Не впадал в панику от его быстротечности. Оно уходило, сыпалось как песок сквозь пальцы. Или как колесо катилось. Медленно. Колесо времени. Не замедляя и не ускоряя ход.
«Ну что ж...» - не знаешь, чем продолжить. Просто вздыхаешь.
*
«Какой сегодня примерно день недели?»






Будущее
*
Жизнь развёрнута в будущее. Будущее – почти синоним бесконечного. Поэтому всегда ощущение бесконечности жизни. Привычка жить в бесконечности. В вечности.
*
Будущее рвётся вперёд из вязкого, тянущегося, нудного настоящего.
*
Впечатление, будто заканчивается время. Кончается настоящее, вот-вот настоящее перейдёт в будущее.
А будущего как раз и нет. И никто не знает, наступит ли оно.
Пустота. Белая, молочная, туманная вместо будущего.
А может быть, оно именно так и должно выглядеть?
*
«Будущее? Привыкнут к новым проблемам. Будут с ними жить».
*
Наверное всегда можно подумать, что осталось еще целых десять, положим, лет. Это всегда много.
Или поменьше. Пять лет.
Или еще меньше, но достаточно продолжительно: не совсем завтра.
Так и живут. В относительном утешении.
*
У будущего несомненное превосходство над настоящим. Как у молодости перед старостью.
Будущее-молодость будто обогнало на подъёме прошлое-старость и теперь с улыбочкой и самодовольством поджидает наверху запыхавшихся предков.
Торопливое, спешащее, неудержимое будущее.
*
«Когда всё ломается и выбрасывается на твоих глазах... Даже если это не твоё. Но это на твоих глазах. И тебе видно, как всё гибнет, – люди и их мир. Жизнь торопится перевернуть страницу. И эти люди – на краю своего времени. Будущее не берёт их с собой. Они остаются со своим скарбом посреди дороги. Им нет места. Там нужны здоровые и бестрепетные. Но они этого ещё не могут принять и понять. Не могут понять, что мир уже не их». \
*
Не знаешь, что будет дальше. Не можешь придумать ничего удовлетворительного. По молодости и не сильно над этим задумывались. Впереди простиралось обширное, неопределённое, заманчивое будущее.
Люди до определённого времени живут этим будущим, не детализируя его, не расписывая по пунктам.
Жизнь по пунктам была с самого начала. Потом пункты – школа, институт, квартира, жена, дети, работа и т.д. – закончились. И что дальше?
Что там - за дымовой завесой неясного, туманного будущего – и знать-то не хочется. Преждевременно.
*
Кризис возраста. «Недостижение».
Будущее уже не отложишь. Всё. Что есть, то есть.
*
Как всё сократится  когда-нибудь. Сократится в ничто. Ни одной сегодняшней мысли не останется. И будет странно и жалко, что всё так странно и жалко. И прошло.
*
Вглядываешься. Пытаешься увидеть что-то будущее таким же точно образом, как видят какую-нибудь перспективу пейзажную или городскую. Общо, одним впечатлением.
Если бы появилась уверенность в этом будущем! Всеобщем, естественно, а не лично-частном!
*
- Маленькая, едва различимая лазейка в будущее – это их писания. Так им кажется.
- Что они забыли в том будущем!
- Если разбираться, они и сами не знают.
*
«Тёмное прошлое, переходящее в светлое будущее».
*
Рассказать всю правду о будущем.
О будущем?! Что о нём можно рассказать!
Его угадываешь в лицах людей.
Видеть его у других, у чужих – проще, легче. Не так страшно.






Тайна
Тайна времени. Её не «обдумать» до конца… Сколько ни вглядываешься в старые фотографии улиц, по которым ходил когда-то, сколько ни пытаешься осознать даже самое простое, например, то, что эти улицы существуют и сейчас, сию минуту, это остаётся чем-то непостижимым. Как время. Можно сказать, что это и есть фотографии времени. И хотя все фотографии разные - разные города, времена - понимаешь, что это фотографии одного и того же - времени. Запечатлённое время.


Трепет времени
Им не жалко этого. Прошлогоднего снега. Этих бесчисленных мелочей, из которых складывается жизнь. Отзывающихся в душе сладкой болью. Это не хочется называть «сентиментальностью» - этим ярлыковым словом. Но, конечно же, это она самая - чувствительность ко всему, что связано с памятью, с чем-то, позволяющим или заставляющим ощутить на краткий миг напряженность необратимости времени. Ощутить «трепет времени».


Единица измерения
«Вагон – единица измерения времени». Наверняка кто-то где-то уже так сострил. Это же само напрашивается.


Шурик
*
«Феномен Шурика». Мы видим студента Шурика из кино. И вот он, этот Шурик, артист Демьяненко, уже старый, обрюзгший, с мешками под глазами. А вот он уже в гробу. Тот самый студент Шурик. Из того летнего, лёгкого, внешне почти не изменившегося за несколько десятков лет мира. Те же хрущёбы, почти не поменявшиеся моды, узнаваемые улицы, совсем близкий быт...
Обозреваемая краткость жизни. От сих до сих. И это как на ладони. Вот он целует девушку, дурашливо машет головой, вот ему ещё жалко птичку, у него молодое губастое лицо... Солнечный мир. Киномир. И наши поспешно прожитые шестидесятые такими и кажутся - солнечными, летними, яркими, беззаботными. А те будни, в которых мы просыпаемся, по контрасту со снами и кино, кажутся серыми, непроглядными, как кадры милицейской хроники из «600 секунд». И всё это бросается в глаза, всё это наполняет душу тихой паникой. Чем мы заняты? Почему это самое главное - эта моментальность - не заботит нас больше всех остальных проблем…
Что-то отчаянное всегда было во всех ролях Демьяненко. Во всех, кроме роли Шурика.
*
Группа КВ «Советские картинки».
1940-50-е - Образцово-показательно.

«На кроватке у Валюшки
Лежит мягкая подушка.
Целый день лежит, мечтает,
Сны цветные сочиняет.

Настоящая болтушка
Моя старая подушка.
Только ухо приложу,
А она мне: «Шу-шу-шу».

 

Почему-то произошёл резкий слом в эстетических вкусах, в модах, в укладе жизни именно в конце 50-х. Легко узнаваемые 50-е. Они же наверное и 40-е и 30-е. Потом как отрезало. Начиная с Шурика Гайдая 1965 года культурно-эстетическое оформление бытовой жизни людей будто остановилось. Шурик – по-прежнему наш современник. Да и многие другие фильмы 60-х годов не постарели в этом смысле.






Чеховское время
*
Чехов упаковал своё время так, что теперь мы не можем представить реальной жизни того времени. Только и есть что чеховские картинки, разговоры, типажи, характеры… А те, что прожили свои жизни… И от них - только слова из чеховских пьес. То, что они могли произносить эти самые слова, веришь. Говорить, даже думать так… Сиюминутно. Ничего ведь не сказали о жизни, что бы прояснило её. Так-то и мы продолжаем говорить и думать. И Чехов – подтверждение бесполезности нашего говорения. Жалкой неспособности нашей мысли додуматься до чего-либо стоящего. К чему новые книги, пьесы, фильмы!
Кого-то это останавливает. А кто-то и не пытается об этом думать. И достраивает проседающий мир новыми творениями. Они просто живут, просто воспроизводят свою жизнь в произведениях искусства. Не пытаются объять необъятное. У них есть профессия, они должны работать по профессии. Тут уж хочешь - не хочешь, а надо. Надо воспроизводить бытовые и умные разговоры, выдумывать образы, сочинять обстоятельства, биографии, характеры, придумывать композиционные и фабульные штучки, стремиться «найти своего читателя» и ещё много, много нужных в профессии вещей. Не думая о Чехове, Толстом и пр.
*
Иногда в более-менее благодушном состоянии духа допускаешь, что каким-то образом, в каком-то хоть виде все эти авторские старания могут кому-то когда-нибудь понадобиться.
Конечно, при условии, что этот мир останется хоть чуть-чуть прежним.
Но вот тут-то и возникают неприятные вопросы.
Не очень веришь в то, что у нас, как у героев Чехова, есть впереди время для улучшения нашего мира - эти озвученные Вершининым и Астровым временные ориентиры:

«Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной». Вершинин.
«Сел я, закрыл глаза - вот этак, и думаю: те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом?»

Как-то не получается из сегодняшнего дня так же простодушно заглядывать в будущее и загадывать какую-то «невообразимо прекрасную, изумительную» жизнь.
Наоборот, сломы эпох, крушения вековых представлений о жизни людей на планете Земля, чему был свидетель ХХ век, поубавили оптимизма. Так что скорее предполагаешь что-то невообразимо худшее и безнадёжное.
Куда уж с таким непредсказуемым будущим этого мира что-то загадывать о судьбе пустяков, вроде свидетельств существования и поисков понимания сути от какого-то совсем незначительного, безвестного автора!
А вот ещё один разговор о времени.

«Треплев ...О вы, почтенные, старые тени, которые носитесь в ночную пору над этим озером, усыпите нас, и пусть нам приснится то, что будет через двести тысяч лет!
Сорин. Через двести тысяч лет ничего не будет».

Но это уже и не чеховское время. И даже не совсем человеческое.
Это какое-то несколько легкомысленное, декадентское, надо полагать, баловство.






О точности
«Завтра с утра…»
«Приходите после обеда».
«Встретимся во второй половине дня». И так далее.
Советский, Российский стандарт деления делового времени. С точностью до «полу-дня».


Швейцарское время
Зачем нужны дорогие швейцарские часы, когда у любого прохожего можно узнать сколько времени? Это еще мисс Фицфесенден (Эпифания Оньисанти ди Парерга) заметила.
А еще время можно узнавать по радио, на канале СТО, в компьютере, в автомобиле, на башне городской думы… Да мало ли. И нужна ли уж нам такая швейцарская точность в определении времени - да еще на протяжении столетий - которую обещают производители этих брегетов? Да никогда люди не будут жить с такой точностью. Солнце садится. Пора скот загонять. Летом позже, осенью раньше. Петухи горланят. Опять же коровы не доенные мычат. И самому на двор хочется. Вот и вся Швейцария. Альпийские колокольчики.


Начало века
«Она постареет в двадцатые годы». В этом, конечно, ничего провидческого нет. Но то, что такое приходит в голову, будто даёт ощущение понимания происходящего.
Это ощущение само по себе глупое. Но его привязываешь к текстостроению. Оно призвано как-то помогать описанию некоторых сущностей.
Итак: «Она постареет в двадцатые годы. Солнечным весенним утром она будет сидеть на кухне и не торопясь пить кофе. Уже минет толстый кусок двадцать первого века. Это как утепление, прослойка. Вроде бы уютней себя чувствуешь. С одной стороны эта прослойка, с другой - впереди еще неопределённо много времени. Утро. Солнце. Кофе. И из её окна хороший вид…»  (ВПА).


Дом на Достоевской
Как  и все дома на этой улице -  обшарпанный, пропыленный, облупленный…
Обрывки разговоров старушек, стоящих с палочками  у темной парадной:
«До войны я знала одного мужчину…» «Когда в сорок первом в этом доме…»
Жизнь дома на протяжении этих шестидесяти с лишним лет. Вряд ли эти старушки могли бы написать об этой жизни. Сколько ж им лет получается?
Летопись дома. Въезжают и выезжают соседи, умирают, рождаются…  Перекрашиваются стены, меняются трубы отопления, перегорают лампочки… Старятся люди. Все проходит без следа…
Если бы можно было осознанно прожить такой срок в этом месте, видеть все это, фиксировать. Чуть ли не бесстрастно.


Прошлое
*
Отдалённое прошлое уже утопталось, уплотнилось, почти окаменело. А в недавнее прошлое проваливаешься, вязнешь в нем.
*
«Вот мы ходили в бассейн…» Пустяки прошлого. Отпечатывается прошлое, обыкновенное, пустячное, и будто оно уже имеет какое-то значение, как-то откликается.
*
Вернуться в прошлое можно только в Word`е.
Реальная машина времени. На несколько шагов. Вернуться во времена, когда еще не сказано было неправильное слово, не высказана злая мысль…
*
Время, протекшее  от плоскости живота юношества. Время протекло. Бытовое время.
*
Жалко всякую «уходящую натуру». Человечество с этим живёт. Каждое поколение жалостью оглядывается на то, что утрачивается на их глазах, исчезает бесследно с лица земли, а потом и из памяти людей.
Эта жалость рассеивается в космосе мироздания. Понятное дело – «как утренний туман».
Почему-то в качестве примера как-то  вспомнились хороводы в русских деревнях 19 века. Что-то полулегендарное для современного человека, известное больше по костюмным фильмам из старого быта.
Это уже так далеко, что кровной и пожалеть некому.
Это как на очень старом деревенском кладбище, заросшем кустами так, что крестов не видно.
Нравы, обычаи, традиции, бытовые вещи, слова,  говор...
Что уж говорить о личном прошлом обычного человека в виде альбомов фотографий, магнитофонных записей голосов ушедших родственников, писем, поздравительных открыток, отслуживших свое документов...
Ушедшее прошлое еще существует в воображении памяти. До него, кажется, можно дотронуться – только протяни руку.
Все это не удержать, конечно, не взять в будущее...
Вот и жалко.
К этому сколько ни привыкай - за жизнь не привыкнешь.
*
Машина времени. Чтобы побывать в разных временах и убедиться, что ничего не меняется.
*
Проецирование прошлого на будущее. А время имеет свойство обрываться.
«Распалась связь времён», - «как сказано в одной прекрасной книге».
Прошлое оборвалось. Прошлое не продолжилось. Будущее не случилось.
*
Схлынула эпоха со всем своим содержимым – с печатными изданиями, модами, техническими устройствами, понятиями, стереотипами, страхами, ожиданиями, надеждами...
Пришло будущее.
Которому уготована точно такая же судьба.
*
«Д-во. Уже не поехать туда, не услышать насмешливый, с хрипотцой голос В.В.
Близкое прошлое. Какое бы ни было оно близкое, а туда не вернуться, не заглянуть в него. Отлетел миг, и не поймаешь.
А Сп.? Не то же ли самое! В памяти  сравнительно просто воспроизводятся картины из прошлого. С тенями людей, с неясным, чуть отдалённым бормотанием их разговоров...
*
Невыносимо читать некоторые старые записи. Положим, десятилетней давности. Это кажется очень близким – прошлогодним. Но вот же дата – десять лет! Мысли те же, и разговоры, и отношения… Только кого-то уже не сыщешь в этом мире.
А дети ещё совсем дети.
И Маня всё пытается поймать Чику.
«Это как с Маней. Ей только кажется, что можно поймать Чику».
*
«Полвесны спряталось в прошлое».
Можно и так, хотя так никто не говорит. Это что-то открывает. Несколько с новой стороны. Выявляется дополнительный смысл. Будто проясняется что-то.






Мы и не мы
Катится за окном время. Движется, ни на мгновение не останавливаясь, современность. Превращаясь в прошлое. И мы оглядываемся. Хватаемся за уползающее в прошлое настоящее.
Это мы. Сколько нас таких?
Есть и не мы. Пространство и время наполнено безоглядными людьми.


Лето
Сейчас быстро разменяем лето на отпуска, выходные, прогулки, погожие деньки… Разменяем и потратим.


Структурирование
*
Деление, или, может быть, структурирование времени жизни на важные отрезки.
Дошкольное время, школьное, институтское, один ребенок, второй...
И вот открывается открытый, бесструктурный простор старости. Простор ли?
Никаких разграничений, никаких промежуточных ориентиров до самого  того самого, что в самом конце. Пустыня. Здесь мало людей. Одинокие фигуры. Бредут, ковыляют испуганные старики. Идут к горизонту времени.
*
Структурирование времени. Секунда, минута, час, день...
Аванс, зарплата... Встроились-таки в структуру времени.
В этом, конечно, есть что-то противоестественное.
С тем и живем.
*
Жизнь по кругу. Утро, вечер, утро, вечер…
Дня и ночи не замечают. Дня нет – только что было утро, и вот уже дело к вечеру.
А ночью спят.
*
Жизнь свою люди как-то  привыкли делить на крупные, по меркам отведённого им судьбой времени, куски - на десятилетия.
«Ему пошёл седьмой десяток» - например. Или: «Восьмой десяток разменял».
И это не просто так. У каждого десятилетия своё лицо. Каждое десятилетие - это новое  качество в жизни смертного человека 
И век тоже как-то привыкли делить на десятилетия. Так наверное интересней.
Шестидесятники, «сороковые, роковые...», «святые 90-е» и тому подобное.
Каждое десятилетие – как виток некой временной спирали. Это похоже на извилистую, закрученную серпантином дорогу в горах. Два соседних участка дороги кажутся совсем рядом, но на самом деле отделены друг от друга несколькими километрами пути.
Сколько человеку таких витков отмеряно? Семь, восемь? Редко больше.






Разговоры о времени
*
- Вот уже и не первое мая!
- И вот уже ни сирени, ни мая!
*
- Все на свете кончается.
- Особенно выходные, праздники, каникулы, отпуска…
- Лето, грибной сезон…
- Ну, ещё молодость.
- И так далее.
- И это тоже, конечно. В конце концов.
*
- В самом деле! Будто не замечаешь времени! Будто живёшь вне времени!
- Что пользы замечать! Только расстраиваться.
*
- Десять минут прошло уже час назад!
- Ну, подожди ещё немного!
*
«Раскидываемся временем: дни, месяцы, годы…»






Притча
- Притча про то, как воробей раз в миллиард лет прилетал на алмазную гору размером с Джомолунгму и два раза, поводя головой,  чистил  клюв о вершину горы. Наверное можно все же высчитать, сколько лет будет длиться это «мгновение вечности». Надо только понять, что физически означает это движение клювом, сколько атомов или молекул будут сноситься во время этого действия.
- Зануда!
- Ну, почему же! Впрочем...
- Есть разные варианты. Можно еще сказать: «когда погаснут все звезды на небе, тогда пройдет одно мгновение вечности».
- Ты знаешь, это будет все-таки менее продолжительное «мгновение вечности», чем в предыдущем случае. Не правда ли?
- Зануда!


Структурирование вечности
*
Вечные души. Жизнь структурирует бесконечность жизни души. Чтобы не было скучно однообразие вечности.
*
Казалось, это будет длиться вечно, а в действительности вечность свернулась в каких-то два-три года.
*
Слово «вечность». От частого употребления, особенно церковниками («обретёт вечность», «вечное блаженство», «вечная память»…), оно кажется нестрашным. Привыкаешь. А попробуй вообразить те 10 миллиардов лет, которые остались Земле до погасания солнца! Не вообразить, не натянуть воображение на болван этого отрезка времени. Не перетащить через эту пропасть ничего из реалий сегодняшнего дня. «Десять миллиардов лет от рождества Христова». «10000000208 лет со дня рождения Пушкина…»
*
Молодость. Впереди была вся жизнь – практически вечность.
Потом было напряжённое преодоление этого кусочка вечности.
И вот уже,  очевидная вещь: почти ничего не остается от той будто бы вечности.
*
Уходят от нас в вечность. И от себя тоже уходят туда же. Жизнь посередине вечности.
Хоть что-то определенное можно сказать о вечности. У нее есть середина. Всегда.
*
"Пока мы полагали, что Вселенная имеет начало, роль создателя казалась ясной, - пишет Хокинг в книге "Кратчайшая история времени". - Но если Вселенная действительно полностью автономна, не имеет ни границ, ни краёв, ни начала, ни конца, то ответ на вопрос о роли создателя перестает быть очевидным".
А если мы не «полагаем, что Вселенная имеет начало»?
Это самое интересное и головокружительное.
Недавно: «жизнь существовала всегда». Она только сворачивалась или разворачивалась до самосознания вселенной.
А тут еще один – новый, необычный – подход. «...нет нужды знать начальное состояние Вселенной. Ее, по словам Хокинга, нельзя ни создать, ни разрушить. Она просто есть».
Наверное физикам было удобно понимать вселенную по частям. Вот они отмерили себе кусок вечности и бесконечности, занимаясь большим взрывом. Думали, что так проще. Наверное проще. А может быть, и единственно возможно заниматься наукой. Вычленение задачи. Это всякие там ненаучные схоласты задаются праздными вопросами о том, что было до того, о том, как это, когда «вечно» и «бесконечно».
А это как понимать и принимать?
«...вернуться назад во времени до Большого взрыва невозможно - его просто не существовало».
А что же Создатель? Не было библейского творения – это полбеды. Еще ЛН не принимал Бога-Создателя. Это нормально. У Бога и так дел хватает. Наблюдать за этим миром. Зачем ему отвечать за то, что он будто бы создал!
*
«Полвечности впереди, полвечности позади. Мы всегда находимся в самой середине вечности. В любой момент. Замечательная вещь!»
*
То, что было в вечности до нас, то, что еще будет в вечности после нас...
Мы живем в своем куске вечности, при этом оставаясь всегда ровно посередине вечности.






Происхождение
- Может быть, жизнь – из вечности. За вечность чего только не может быть!
- Хороша вечность! Если мы такие еще примитивные! Мы за вечность дошли только до такого вот состояния.


То, как будет
Пройдёт миллион лет. Не останется ни русских, ни украинцев. Высохнут моря. Что-то еще произойдет на земле. Невообразимое. Люди еще не жили так долго на земле – не могут вообразить, каково это. Но они знают, что все на свете сначала портится, разваливается, превращается в прах, потом исчезает с лица земли.
А дальше можно по Чехову:
«Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно».


Чужие письма
«Дорогая Маруся!
Я и Иван Вас. поздравляем тебя с Ангелом и желаем тебе здоровья, счастья и успеха во всем...»
Этой Марусе кто-то желал всё упомянутое не менее ста лет назад.
Где теперь то здоровье, счастье, успехи?
Там, где все это, рядом должен быть и Ангел, с которым поздравили Марусю.


Квартира
- Мы вселились сюда десять лет назад. Прожили эти десять лет... Относительно легко. Всё еще было пока  на подъёме. А та старушка! От которой досталась квартира... Которой десять лет назад было уже  под восемьдесят! Ходившая и тогда по улице с ходунками! Что эти десять лет для неё?
- Одиннадцать лет.
- Неважно!  Что тут скажешь! 
- То, что эта старушка могла поместиться со всем остатком положенной ей жизни в эти десять.
- Одиннадцать.
- Тем более! Уложиться. Без остатка.
- Наверное.
- Жизнь разворачивается перед каждым, как свиток. И мы читаем его. И нельзя забежать вперёд. Всё дадут прочитать и посмотреть.
- Да, всё по порядку. В своё время.


«В поисках утраченного времени»
*
Прустовское утраченное время совсем не похоже на утраченное время, положим, Олеши, Катаева.
Они тоже любили это дело – искать утраченное время.
Кто ж не любит!
У каждого своё и по-разному утраченное время.
Все тратят время.
Вот и этот совсем неизвестный автор - туда же! Со своим неизвестным, да еще и  утраченным уже временем.
*
«В поисках потраченного времени».
*
«Гимнаст и Мальчик» Пикассо  – 35 млн., «Подсолнухи» Ван-Гога  – ещё больше.
Платят за кусочки сохранённого времени.
*
Один-два хода. По жизни. Махаешься вёснами, годами, десятилетиями. В некоем оцепенении. Ждёшь эти положенные тебе один-два хода. Дождёшься ли?
*
ТВ. «Время исчезает. Все живы…» Время остановлено.
Кажется, будто найден способ, как это делать. Кажется.
*
Цепляешься за уходящее время. Дотягиваешься до давно прошедшего. Ищешь в этом какой-то смысл.
Ищешь то в одном, то в другом объяснения тому, что есть.
*
«Сорок секунд терять на перекрёстке, ожидая зелёного света!»
Терять? Можно потерять что-то, что у тебя было и вот не стало. И сорока секунд на перекрёстке, действительно, не стало. Но их бы не стало и в другом месте при других обстоятельствах.
Деловые! По недоразумению. В повседневности разве имеет значение, где обыкновенный гражданин теряет своё время! На перекрёстке, в метро, по дороге на службу... Время всё равно теряется. Время жизни.
Но ведь спешат! И авто торопятся, бибикают друг на друга, если кто замешкался впереди.






Времена
*
Настоящее, безжалостное по отношению к своему прошлому.
Оно еще встретится со своим же будущим! Таким же безжалостным.
*
«Время больших ожиданий».
«Время благих ожиданий».
«Время дурных ожиданий».
*
Время пачкать посуду и время её мыть.
*
Внуки.
Они не замечают стариков. Думают, что им по их стариковству положена старость. Пришли в мир, когда старики уже были стариками.
Времена? Для старости они всегда тяжелы, а молодости всё по барабану. Вот и всё о временах.
*
«Придёт время...»
А время всё не приходит.






Триста лет
Неинтересная окраинная улица. Утро. Идет снег. Проносятся машины по дороге.
А тысячу лет назад здесь стоял лес. Да нет, еще каких-то, может быть, триста лет назад!
Было тихо. Только с лёгким шорохом падал колючий снег.


Сроки
У всего - свои сроки. Но в обыденности сознание и подсознание эту очевидность упорно не принимают как очевидность. Мир медленно меняется. Что-то уходит на наших глазах. Но как это вместить в обывательское понимание!
Этот город построен надолго. Но и у него есть свой срок.
Вот у камней гранитной набережной срок службы четыреста-пятьсот. Пока не растрескается, рассыплется, сотрётся  рапакиви плит набережных рек и каналов.
А есть ещё путиловская плита, пудостский камень и другие природные материалы, из которых строили город. У них срок жизни ещё меньше.
Что же будет потом?
Поживём – увидим.


Тысяча лет
- Тысяча лет впереди... Этого всем хочется. Тогда хватит времени и досуга... Что-то спасительное найти, сочувственно понять, оценить...
- Досуг? Смешно! У жизни не ослабевает напряжение. Мир живёт даже сверхнапряжённо. «На грани нервного срыва». И даже в лёгком помешательстве. Часто - как на корабле в шторм с пробоиной в борту.  И представления о тысяче будущих лет, как о чем-то, что даст возможность неторопливо и вдумчиво заниматься устройством этого мира, в том числе, за письменным столом, - это все иллюзия, благоглупости...
- Но без тысячи лет вообще ничего не будет!
- Ты как Шура Балаганов, которому для счастья нужна была, уж не помню, какая, но убогая сумма.
- Шесть тысяч четыреста рублей.
- Ну вот!


Можно
Можно идти и думать. Пока еще есть время. О чем угодно думать. О городе, о погоде, о превратностях судьбы, о литературе, о мире, в котором живёшь... Пока еще остаётся время.


Молодое время
*
У них есть время сидеть в кафе и разговаривать. Молодое время.
А для сигареты в изящно отставленной ручке есть запас здоровья. Молодого.
*
У них есть время! Самое большое богатство. Оно вмещает в себя все остальные возможные ценности этого мира.
«Не дрожать над каждым днём – вот уж этого навалом».
И не дрожат.
*
На тех улицах всё казалось таким долгим, нескончаемым. Эти старики на скамейках. Они говорили о чём-то неинтересном для нас. Они появлялись каждую весну. С ними ничего не делалось. Как и с домами, деревьями, скамейками, песочницами…
Когда что-то менялось всё-таки, это казалось случайным, почти не нарушающим установленный порядок вещей.
Такое это было время. Даже не «молодое» – «детское».
*
Представления о времени, отпущенном человеку на жизнь, до поры до времени для большинства граждан остаётся совершенно смутным. О том, что времени ничтожно мало, о том, что всё так быстро кончается, в молодости и не подозреваешь. И никакими объяснениями со стороны это не внушить.
Поэтому никто обычно и не торопится.
Только постепенно, под впечатлением каких-то серьёзных жизненных обстоятельств начинает что-то меняться в отношении человека к проживаемому времени. Не сразу, но начинает доходить, как мало того времени отпущено.
«Можно ведь ничего не успеть!»
А что, собственно, нужно успеть?
На это вопрос всегда затрудняются с ответом.






Время – как  пространство
Схоластические, конечно, рассуждения о времени. О времени – как своего рода  пространстве. 
«Возрастное пространство».  Когда какой-то временной период помещается в одном ощущении.
Будто перед человеком – физически вполне себе ограниченное пространство.
Прошёл, отмерил шагами всё это казавшееся прежде необозримым пространство. Помещение, ангар, зал – все годится.
Страшно оглянуться! Что уж говорить о том, что впереди!
Упираешься – взглядом еще только, не буквально, -  в совершенно отчётливо ощущаемые пределы. Уже видна та самая казавшаяся такой далёкой стена, а в ней где-то там - дверь на выход.
Некоторые считают это временное пространство  в какой-то мере поддающимся расширению.
Так и говорят:  «раздвижной и прижизненный дом». По-разному бывает. А может быть, это не совсем о том же
И все же, раздвигай не раздвигай, из этого дома выходят  в конце концов в никуда. И понимаешь, что там именно  то самое «никуда».


«Умники и умницы»
На стене школы на Социалистической неизвестные пачкуны оставили надпись:
«Моложе, чем сейчас, вы уже не будете».
Кому это? Своим сверстникам, конечно. Они, как собаки, видят в мире только себе подобных.
Но и всем прочим. Всем, кто живёт в необратимости времени!


Мистер Блум
 «На 8-минутном поезде приехал на Старую Деревню».
«Что это под ногами? Уже соль насыпали! Раньше снега и гололёда!»
Это мистер Блум разговаривает сам с собой.
Это Блумовское бормотание... Преследует. Хочется всё проговаривать. Всё подряд! Буквально!
Когда эти факты повседневности  - отдельными вкраплениями и привязаны к дате, это через какое-то время может цеплять. Даёт ощущение быстротечности и невозвратности прошедшего. Какой-нибудь пустяк текущей действительности отошёл в безвозвратность прошлого. Как умер.
Нечто подобное в «Каталонии». Письма на старых открытках о прогулках по городскому саду перед службой или о выпавшем накануне снеге, под которым гнутся ветки деревьев. Это накануне случилось уже больше чем сто лет назад. Но все равно накануне.


То, что остаётся
То, что остаётся от времени. Что-то из «прекрасного».
Музыка, литература, живопись, архитектура, кино, театр...
Всё остальное только обслуживает рождение и пребывание в веках прекрасного.
Призрачные заслуги политиков, деловых людей, чиновников, не говоря уже о простых гражданах. И ничего с этим порядком не поделать. 


Можно не замечать
Циолковский, судя по тому, что он написал в своей книжке, спокойно относился к времени. И наверное не только в силу своих космическо-философских взглядов, а ещё и потому, что у него было дело, которое всегда было главнее всего остального в его человеческой жизни. Он не замечал времени в его бытовом измерении.
Время можно не замечать!
Чем-то в этом смысле на Циолковского был похож и Алексей Лосев. Время для них  - что-то вроде поезда. Они вошли в него, поезд довёз их до какой-то определённой станции, и они вышли.
Они вышли, дело, занимавшее их всю жизнь, их понимание, их мысли были при них. Что им до того, что поезд ушёл дальше уже без них!
Такое простое отношение к времени.


Время в музыке и литературе
*
Может быть, только музыка может выразить время так, что слушатель через много лет после написания музыки будто ощущает это ушедшее время.
Шостакович, Рахманинов, Прокофьев, Стравинский, Малер... Музыке это удаётся. Несомненно.
Литература за ними не поспевала. Разве, может быть, что-то, в чем-то, как-то… Т.Манн в «Волшебной горе».
Да и тут отчётливые музыкальные ассоциации. Что-то соотносимое с музыкой. Но это начало века. Это Малер. А дальше? Авторы не слушали музыки. Не подмешивали музыку к литературе.
*
Малер, симф. № 2, Отто Клемперер.
Может быть, потому, что это именно Клемперер – такое впечатление от музыки. Она будто что-то обобщает в европейском человечестве конца 19 века (1894 г.).
Здесь, кажется, есть всё чтобы почувствовать то время, будто открывается возможность через эти звуки заглянуть внутрь того оставшегося в прошлом мира.
Уже писалось о том, что через Малера можно чувствовать ту эпоху на рубеже веков. Он как никто другой отвечает за то время – конец 19 – начало 20-го веков.
Почему-то именно Малер. Во всей полноте и основательности.
И он будто говорит это людям. Внушает им своё понимание.
А может быть, это Отто Клемперер?
*
Начало ХХ века - это несомненно Малер. Больше, чем кто-либо другой.
Музыка, привязанная к конкретному времени.






Время аквариума
Какой-то молодой папаша несёт по улице только что купленный в магазине зоотоваров аквариум.
Он проживает такой вот период своего жизненного цикла.
Аквариум, конечно, не серьёзный, любительский.
Петя пережил этот период два года назад. Тоже шёл по улице с таким же аквариумом. В подарок сыну.
Петя как герой фантастического фильма, который вернулся в прошлое и увидел там себя.
И этот «другой Петя» ещё не пережил этих двух лет, идёт озабоченный, удовлетворённый, закончивший важный этап важного дела. Он ещё ничего не знает про будущее. Он наивнее Пети на целых два года.


Отрезки времени
Часы. В каждом человеке. Время тикает. Невидимое время. Отмеривающее. Какую-то совершенно реальную длину. Отрезки прямой. Отложенные на шкале времени.
Время совпадений этих отрезков. Они - рядом. Потом вдруг один отрезок заканчивается. А другие отрезки продолжаются дальше в будущее. Шкала, ось времени продолжается.
А чьё-то время истекло.










г1
ГОРОД



Город
*
Влюблённость в дома и в улицы. Это не запрещено. Это так же как тогда. Сладостно и больно… Чувство защищённости. Мир, который устраивает. Ощущение безопасности, ощущение «дома». Находишь такие места. П-кий пер., З-кая улица... Выстраивание мира, не вызывающего отторжения. От этого всегда шло, с этого всегда начиналось. Это первая забота.  Не идеализация, конечно. Что-то другое… «Поэтизируют», так называемый, С-П. Блока. Или С-П. Достоевского. Поэтизируют и идеализируют.
Этот мир героев Ф.М., пространство их мыслей, их ночных разговоров, их отчаяния и успокоения. Место обитания их душ. Они не преодолевают город, они освящают эти каменные улицы, обшарпанные парадные, загаженные подворотни своим здесь существованием. Привычка жить в этом городе.
*
Жизнь в С-П. Жизнь, вызывающая лёгкое недоумение.
Переключаешься от сосредоточенности на внутреннем и вдруг видишь этот город, видишь некоторую бестолковость его жизни...
Очнёшься от себя и вдруг видишь людей, дома, трамваи, низкое небо...
Вдруг начинаешь всё это разгадывать, о чём-то догадываться. Недоуменно и даже подавленно.
*
«Город на четвёрку».
На четыре балла. Во всех смыслах.
У города амбиции всегда были только на четвёрку.
Может быть, это же можно сказать и о некоторых его жителях. Л-д. А не «пятёрочная» Москва. ..и это чуть ли ни принципиально!
*
Невский. Кафе, рестораны, бары, сувенирные лавки, так называемые, «бутики»...
Всё ярко, стильно, всюду молодёжь. Туда страшно заходить.
Чувствуешь себя деревенщиной. Старой деревенщиной.
*
- Эти города, человеческие, удобные, органичные… превращаются в монстров. С ними уже не слиться, не раствориться в них. И их не растворить в себе.
- Привыкают.
- Да, ко всему можно привыкнуть.
*
Поддержание этого города в хоть как-то сносном состоянии возможно только тупыми административными усилиями, по заведённому... Человек, как целое, как что-то сложноорганизованное, живое, при этом почти отключается.
Такая интерпретация. В это конкретное утро.
*
Наверное все главные впечатления от С-П уже как бы получены за время, прожитое в городе. Кажется, что ничего существенного уже не прибавляется.
Как к этому относиться? Переживать ли по этому поводу? Искать ли причины этому?
Или всё это какие-то естественные процессы, привязанные к общечеловеческим особенностям мировосприятия?
Или не общечеловеческим, а индивидуальным, конкретно-личностным?
*
«Город слабой соли».
Наверное  «слабой»: соль экономят. Недаром три раза за зиму упал.
*
Этот «акварельный» город…
Акварельные С-П перспективы.
*
Более-менее старые районы. Старожилы, старушенции, ядовитая интеллигенция, сумрачный мир старых домов.
Новые – спальные - районы.  Дети, простор, новосёлы, новый город, гомон, окна, окна...
*
- Район такой. На каждом шагу попадаются типажи для ролей террористов.
- Может быть, дело не в районе.
- Думаешь?






Фаберже
Ненужная роскошь. Отделка мрамором здания «Фаберже». А может быть, это только кажется, что это ненужная роскошь. А если бы только нужное, отмеренное, функциональное? Что бы осталось от великих городов? И от великой архитектуры? Всегда находились те, что «с жиру бесились». Что делать со здравым смыслом?


Меценаты
Разнообразие архитектуры. В центральных районах.  Купчики. Всё - на их кровные. Они отстегивали на то и на это. Они делали что-то тяжелое, требующее физических усилий и усилий воли, что могут делать только такие люди - с крутыми бычьими шеями и толстыми пальцами. Крутые, суровые... Работа по держанию этого расхлябанного, «долбанного» мира в кулаке. К ним испытываешь некоторое уважение.


Жанровая  живопись
Вечер. Неубранный снег на тротуарах. Ходишь как по пляжному, глубокому песку. Ещё не замершее оживление на улицах. Ездят во всю машины, торопятся прохожие, дети с тяжелыми портфелями неосторожно выбегают на проезжую часть…
Дерутся и бранятся «поганками» две молодые женщины: продавщица из пивного киоска и пьяная покупательница. Бытовая сценка. Жанровая живопись. Сумрак старых мастеров. Вечерняя жизнь города. Полная непроглядных теней, мелкая, бестолковая, вроде потасовки этих женщин, валящих друг друга в грязный снег и жанрово, нестрашно колотящих друг друга. Желтый свет фонарей. Золото и бурая темень старых голландцев. Весь этот корявый, задавленный своей немудреной жизнью народец. Средневековье. Старые бытописательские, жанровые голландцы или фламандцы. Никаких тебе античных или библейских сцен, никакой величественной классики, крылатых Богов, древнеримских греков, Персеев и Прозерпин, никаких полуголых девиц, задумчивых Купидонов, бородатых Марсов и Зевсов, атласных, бархатных, золотошитейных драпировок, пышной пены постельных принадлежностей. Только людское копошение на неубранных улицах. Ничего не меняется.


Квартирообмен
*
«Я ещё вернусь сюда!» Одни грозятся завоевать Париж, а другим по силам и по стечению жизненных обстоятельств только и придется, что завоевывать Московский район. На белом коне под Московскими воротами, на улицу Победы, или на Севастьянова, или на Бассейную в дом с мемориальными досками. Не на членовозе с зеленым светом и сиренами полиции, а на белом коне.
*
Почти винтовая лестница. Каменная, узкая, вьется вокруг квадратной пустоты. Лиговский, 1… Квартира 5. Маленький одноподъездный дом с входом под аркой. Четыре этажа в шесть окон. Справа и слева дом зажат двумя другими домами, более полноценными, выше на один или на два этажа, шире в плечах. А этот, посредине, как маленький, хилый, затолканный новобранец, испуганно стоит в общем строю на призывном пункте между двумя молодцами, довольными собой, чувствующими себя гигантами в сравнении с этим «недоделанным с детства». Полная потеря собственного достоинства, он, и так узкогрудый, весь ещё сжался, чтобы его не вытолкнули из шеренги или назад или вперед - на всеобщее посмешище. Стоит и с ужасом ждет своей участи, то ли ещё будет.
На третьем этаже дверь открыла хозяйка. Тоже ждет своей участи - участи своей искаженной, тоже «недоделанной», уже изнутри, квартиры. Вход в квартиру с кухни, ванна и туалет тут же в выгородках на кухне. «Американский стиль», - объясняет хозяйка. Фанерный тамбурочек, чтобы смежную комнату превратить в комнату с отдельным входом. Это как некое «природное» уродство постройки, как-то исправленное не очень грамотным хирургическим вмешательством…
Но вот и таких «призывают», «признают годными к строевой». «Стены толстые. С Лиговки, прислушайтесь, ничего не слышно». В самом деле, не слышно. Стены толщиной семьдесят-восемьдесят сантиметров. Окна - как бойницы.
*
Другое жилье, другие люди... Просмотры... Женщины в домашних халатах. Женское дело... Хозяйки... В этом есть что-то унизительное. И чем жилье «жальче», тем, понятно, унизительней. В чем только ни живут, в чем только ни бывают прописаны! Всюду живут, во всех тараканьих щелях и углах. Всё это продается, или может быть оценено с целью продажи. В/К, Б/В, СФ, СФК, ХР, СТ, ПН, 137, 504... *
Люди из 137 серии. А ведь есть ещё и из ХР и БР.






«Специальные люди»
«Люди недостойные этого весеннего дня, этих улиц».
Коломенская, Воронежская, Звенигородская, Черняховского, Гончарная...
Случайные на этих улицах, вычурные, «специальные», вроде этого панка или тех металлистов, люди. Они каким-то образом, не по доброй воле, а по болезненно-противной необходимости вынуждены были выползти из смрада и мрака своих рэпистских, панковых, хэви-металлических и прочих притонов на солнечные тихие улицы с простыми серо-желтыми потертыми домами, с покорно ждущими своего цветения корявыми тополями.


Храм
У храма на месте гибели Александра II девочка лет пяти: «Кто его строил? Бог?.. Сколько его строили? Целый век? Сколько он здесь простоял?..» Вопросы сыплются. Мама и тётя не отвечают даже. Так как девочка задаёт вопросы без перерыва. Неужели она всё это хочет знать?


Улица Тюшина
Дома в четыре-пять этажей. Старый фонд. Стоят пока. Изо всех сил. Черные решётки ограждения на крышах. Блеклая желтизна фасадов. В подворотнях видны заваленные снегом дворы. Флигеля во дворах ещё страшнее,   чем дома с улицы. Середина марта. После снежной зимы на газонах и вдоль дорог полутора-двухметровые горы снега и сброшенного с крыш льда.
«Как в блокаду», - сказал старческий голос за спиной.
Упоминание блокады заставило воображение работать интенсивней. Мысль заструилась дальше, как вода в ручье, после того как из него вынут какое-то препятствие, перегораживавшее поток. Вспомнился Шостакович. Но не в связи с его Ленинградской симфонией, а в связи с недавней записью про его музыку.
«Не выдумывать запредельные музыкальные миры. А что? Быть на земле. Д.Ш. с этой улицы. Противостоя ей, но не отвергая напрочь. Даже не переезжая на более тихую улицу. Не затыкая уши. Живя во всем этом».
Именно. Музыка этих улиц. Она такая. Это квартеты, это его прелюдии. Улицы, которым не обещана была вечность, которые незаметно провздыхали целый свой старофондный век. Улицы, про которые нельзя сказать, чт; им больше подходит - Санкт-Петербург, Петроград или Ленинград? Музыка, списанная с этих улиц. Каменных, с корявыми по-зимнему голыми липами и тополями. Пропыленные и прокопчённые окна, выходящие на улицу, кривые, перекошенные льдом водосточные трубы. Голубое небо и грязнокоричнево-жёлтые дома. Под стать им - лица встречных. Музыка домов. И музыка лиц.
*
Несчастный Тюшин – рабочий-металлист, 1866-1934.
Тянет беспокойную лямку носителя названия переулка.
Это как душу не пускать на покаяние.
С названиями улиц по фамилиям людей – хоть какой знаменитости – возникает сходные ощущения.
Время идёт, всё забывается, без Википедии не разобраться, когда и за что улицу назвали. А часто и переименовали.
Многим из тех, в честь кого назвали улицу в советскую эпоху, не повезло: улице вернули прежнее название.
Суета сует.






Машины
*
Город и дороги те же, а машины не те. Машины - продолжения людей. (По В.Шкловскому). Несутся по узким, мокрым, ухабистым дорогам блестящие, огромные и зловещие как гробы на колёсах иномарки. Продолжения тех боксёрского вида крепышей, что сидят внутри них и куда-то торопятся гораздо сильнее,   чем прочие граждане на «Жигулях».
*
Ночь. Как в джунглях, когда спросонья вскрикнет и фиоритурно запоёт птица. Может быть, на неё  жук свалился, а она подумала, что это змея. Может быть, это змея ползла по ветке, а ветка хрустнула и испугала раньше времени птицу... Так среди ночи во дворе на несколько секунд взвизгнет и запипикает какая-нибудь машина, потом другая, другим голосом. На другой ветке.
*
Как черные тараканы тихо расползаются по плохо очищенным от снега улицам бесшумные, обтекаемые иномарки.
*
«Не заводился шестисотый «Мерседес». «Будь проклят тот день…»
*
«Жирная задница». Вот же оно, то, что называют «жирной задницей». «Крайслер». Широкий приподнятый полновесный зад. Из старых «Жигулей» на тесной разбитой дороге это хорошо видно.
*
Авто. «Шик. Блеск. Красота…» Смело въезжают в лужи, как избалованные дети богатых родителей смело, не задумываясь, вышагивают по лужам в новеньких цветных сапожках.
*
Из проезжающих машин с непроницаемо черными стёклами слышен только глухой глубокий ритм вместо всей музыки.
*
Торопливо, алчно подъезжают к перекрёстку… Это как стихи писать. Вся дурость наружу... Свободный полет. Орлы. Ястребы-перепелятники. Коршуны… Не видят стыдного. Они как все. Стадо машин на перекрёстке. Стая.
*
«Волга» с криво ухмыляющейся мордой капота. Будто после пластической операции, когда кожу на затылке стягивают узлом. И глаза-фары как-то напряжённо натянуты на скулы. Старушка «Волга».
*
Торопливые автомобили. Постоянно в какой-то суетливой взвинченности. Понятно было бы: «и куда-то все спешат такси», но эти – все поголовно, особенно грузовики. Везут народно-хозяйственные грузы. Нервно, неудержимо. Дорога задаёт этот суетливый ритм.
*
Символы состоятельности. Им не хватает места на проезжей части, от них не пройти по тротуару. А благосостояние всё растёт!
*
Не убожество это разве? – авто на тротуарах. Свидетельство благополучия, успешности, благосостояния брошено на тротуаре слякотной, переполненной другими такими же «свидетельствами» бесприютной улице.
Гордое своими достижениями достоинство унижено недостаточным достоинством.
*
Хрустнула ветка под колесом бесшумно подъехавшей пузатой чёрной иномарки.
*
У старика «Жигуль» без сигнализации. И поэтому он не пикает брелком, оставляя машину на тротуаре возле дома. Просто обходит её вокруг, дёргая за дверцы.
Что он думает о своей ржавенькой машине? Может быть, то, что её хватит ему на его век?
*
Робкая «Ока». Боится за угол повернуть. Вообще-то поток машин пережидает, но очень уж несмело. Машины мимо –ж-ж-жих! Потом ещё. Надо, надо собраться с духом и прошмыгнуть этот опасный поворот. Ух как страшно! Им хорошо, большим и смелым. А если ты робкая «Ока»!
*
Рычит - без глушителя - как танк. И придаёт глупой смелости водиле этого чего-то чёрного, потрёпанного, забрызганного грязью.
*
Лимузин. Бредовый автомобиль. Зрелище, странностью напоминающее кошмар. Вдруг как проедет по улице! Наряду с прочими обычными авто.
Что-то неестественно вытянутое. Как галлюцинация, ни с того ни с сего посетившая пешехода.
Или как если что-то вдруг случилось со зрением
*
Опять во дворе кто-то хочет завести своё ведро в раннее воскресное утро. И не может.
Зато не угонят.
*
«Взаимопридурки» наконец встретились посредине перекрёстка Разъезжей и Марата. И теперь мешают проезду, дожидаясь гаишников.
*
Серьёзная, элитная, дорогая машина может и бибикнуть на беспечного, неосторожного пешехода.
Это будет обидно.
Обидней, чем если бы это было от каких-нибудь потрёпанных «Жигулей».
«Сам такой!» - можно было бы ругнуться в этом случае.
А тут – большой, важный человек в серьёзном авто! Наверное VIP-персона.
Ну, что же... «самолюбивый скромный пешеход, чудак Евгений бедности стыдится, бензин глотает и судьбу клянёт».
*
«Он на цементной машине. Ему можно и на красный свет».
*
Чёрная «Волга» - это уже не круто. Не смешно, а как-то по-постсоветски немного грустно.
И тупо. Зачастую вынужденно. Но всё равно тупо.
*
- Человеку на авто всегда некогда. Психологически. Он подсознательно хочет показать преимущество колёс перед бесколёсными.
- А если ты по преимуществу пешеход? 
- Лучше тебе подождать на перекрёстке, пока не будешь уверен в своей безопасности. И чтобы не унижаться перед автолюбителями.
- И если начал движение, не зли водителя - переходи скорей! Нервы у него не железные.
- Во-во!
*
Запищала сигнализация, выскочил хозяин. Что-то надо ему сделать с этим авто-томагочи.
Треснуть его по капоту, пнуть в колесо…
*
Огромный чёрный «Джип». И там они сидят. Недоступно. Враждебность к внешнему миру очевидна. Крепость на колёсах! В одном шаге от танка.
За это накажут всех. В конце концов, всё человечество.
Хотя тут и без «Джипов» хватает, за что наказывать.
Прости, Господи!
*
Садятся в машины. Чтобы спешить. До этого – пока не совершили переход из пешеходов в автолюбителей – они вроде никуда не спешили. Но автомобиль ведь для экономии времени, для скорости!
Сели в авто и сразу заспешили, сразу им некогда, сразу включаются в игры взаимопридурков.
Важная вещь - психология.
*
Помяли бока друг другу. Жигулиные.
*
Торопливые автомобили. Постоянно в какой-то суетливой взвинченности.
Понятно было бы: «и куда-то все спешат такси», но эти – все поголовно, особенно грузовики! Везут народно-хозяйственные грузы. Нервно, неудержимо.
Дорога задаёт этот суетливый ритм.
*
Авто с разбитой нерусской мордой.
Обидели иностранца.
*
Символы состоятельности.
Им уже не хватает места на проезжей части, от них не пройти по тротуару.
А благосостояние все растёт!
*
Автомобили на светофоре. Ждут со зверским нетерпением. И кажется, что только из вежливости не давят проходящих по зебре.
*
Деликатные, нежные звуки из выхлопной трубы. Странный автомобиль! А по виду обыкновенные «Жигули».
*
Машины пешеходов не боятся.
*
У автомобилей сильно развито стадное чувство.
*
«Ока» резко затормозила на перекрёстке, когда загорелся  красный свет.
Внутри машины то-то покатилось и брякнуло, ударившись о корпус.
Что и где там может катиться! Но ведь покатилось! И брякнуло!
*
Старый, потрёпанный, какой-то лохматый от грязи «Москвич» у обочины со спущенными шинами.
Так выглядит военная техника времён войны, вытащенная со дна реки или озера.
Казалось, что сейчас из этого «Москвича» первой серии, похожего на немецкий «Опель», достанут заржавевшего, облепленного тиной Штирлица.
*
- Может быть, пробки на дорогах – это явление чисто психологическое.
- На взаимопридурков намекаешь?
*
«Бестолковый! Считает, что у него есть машина. Горд собой. Считает, что это вот! – машина!»
*
- Если бы у меня была машина, я бы не переживал, когда бы её кто-нибудь помнёт или поцарапает. Это как с полировкой мебели. Что же над ней дрожать без конца! Пропади она пропадом! Шашкой её, шашкой!
- Поэтому у тебя и нет машины!
*
«Пешеходы! Будьте умнее автомобилистов!»
*
«Не нравится, когда улицы замусорены машинами».
*
Машины в час пик. Как стадо крупного рогатого скота. Заполонили всю дорогу, мычат... Стадо – оно и есть стадо!
И надо бы всем автомобилях установить разные – в зависимости от марки, размеров, мощности двигателя – клаксоны, которые звучат по-звериному: коровы, лошади, ослы, слоны, козы, бараны...
Как раз для полноты ощущений от вечерних пробок на улицах.
*
«Мерседесов» понаставили! По двору не пройти!»
*
«Майбах» с номером 001 в медленной пробке на улице Правды.

Maybach (МФА: ;ma;.bax) — немецкая автомобилестроительная компания, известная, прежде всего[1], производством эксклюзивных и дорогих автомобилей высшего класса.

Какое крутое унижение!
*
Надя - Ане, показывая на ржавый, разрисованный микроавтобус со спущенными колёсами, стоящий на обочине:
«Обиженная машинка. Развалится скоро».
*
Среди проезжающих по улицам города авто – какой-то процент конченых дебилов с оглушительной мусорной музыкой из открытых окон.
*
«Газель» стояла на обочине и противно пованивала.
*
«Проехал “КАМАЗ” с правым рулём».
Сценарий фильма ужасов.
*
На капоте «Мерседеса», на том самом фирменном украшении – полосатая георгиевская ленточка. Странно смотрится.
*
«”Берегись автомобиля”. Такой знак нужно размещать на улицах с выбоинами на проезжей части, чтобы в дождливую погоду... Ну, вы понимаете!»
*
Перекрёсток. Авто боятся только других авто. Пешеходов они не боятся. И не уважают их.
*
- На каждом переходе у него по придурку. За рулём. Попадается.
- Ну, не на каждом!
*
Несётся! Подумаешь - всего один пешеход идёт по переходу!
*
- Только что зажёгшийся красный сигнал светофора не считается красным.
- А каким?
- Наверное каким-то другим, раз он их не останавливает на пешеходном  переходе.
- Это наверное из той же серии, что и знаменитое допущение, согласно которому «только что упавшее и быстро поднятое не считается грязным.
*
«Самодвижущиеся жестянки».
*
«Урод!»
А вот тот старик ничего такого не подумал об этом недисциплинированном автолюбителе. Он будто не заметил ничего. Или его не тронуло. Как-то ему это удаётся. Каким-таким способом?
*
Дама в маленьком женском автомобиле. Уговаривает своё авто завестись на морозе.
Наверное так: «Ну, миленькая!»
*
Среди проезжающих по улицам города авто – какой-то процент конченых дебилов с оглушительной мусорной музыкой из открытых окон.
*
Казалось бы – больше автомобилей – больше не пьющих или малопьющих людей. За рулём же нельзя! Это с одной стороны. А с другой: больше авто – больше опасностей на дорогах. Так что с точки зрения народосбережения положительный эффект сомнителен.
*
Автомобили на перекрёстке со сломанным светофором явно осторожничают. Боятся стакануться.
*
Утро. Город почти без машин. Вот когда хорошо!
*
- Куда-то этот Шумахер сегодня не доедет!
- Это куда?
- Не знаю. Туда, куда он так торопится. По такой погоде.
*
Папочка объясняет сыну про какую-то чужую машину, стоящую на обочине:
«Новая! Муха не сидела!»
Звучит не без юмора.
*
«BMW-уха».
*
Разговор о «Жигулях»:
«Я бы взял за двенадцать, позвал брательника, переварил. Не торопясь».
*
ГАИ и авто. Пастухи и стадо.
*
«Какие крутые тачковладельцы живут в этом дворе!»
*
Дорожная разметка.
Если одна полоса, то нельзя. Если две – совсем нельзя.
*
Самодвижущаяся повозка марки «Мерседес».
*
Поймал «тачку». Вернее – «мотор», так как это был грузовик.
*
«Какие крутые тачковладельцы живут в этом дворе!»
*
К перекрёстку бегом, а через дорогу – спокойно, с достоинством – перед злобно рвущимися на поводке правил дорожного движения машинами. Достоинство даже не перед водителями, а именно перед этими зверскими рожами с вытаращенными фарами вместо глаз.






Новостройки
*
Новостройки на Юго-западе... Хочется смять всю эту архитектуру и слепить из неё  что-то новое, не такое беспокоящее. Не можешь сформулировать, что именно внушает беспокойство... «Вафельные» панельные прямоугольники, белье полощется ветром в черных ячейках лоджий, одинаковость, сближенность, почти без зазоров, быта огромного людского улья. И всё это на пустом пространстве.
«По мшистым топким берегам... белеют дома 137-й серии... здесь и там». Город на болоте.
*
Пятиэтажная тоска в этом районе города.
«Как стремительна жизнь
в черно-белом раю новостроек...»
В 1962 году эти хрущевские пятиэтажки и были новостройками.
*
Борьбу с хрущобами нужно дополнить борьбой с тополями – этим наследием казенного, чиновничьего социализма.






Ледоход
Ледоход на Обводном канале. Оказывается эта черная угрюмая вода на дне высоких гранитных берегов течет. У канала повадки реки.


Город в 90-е
*
«Сколько неблагополучного народа на Лиговке. Простого и неблагополучного. Поэтому и простого, что неблагополучного. И неблагополучного, потому что простого. Это неразлучная парочка. Стоят, закусывают, на парапете перехода у выхода из метро. Ненормативная лексика...
У пропойных бабулек - семечки, сигареты, желтая пресса... Но зато вкусно пахнет с соседнего хлебзавода. Смольнинского.
Бедный, помятый народец со своими беспородными, многопородными или худопородными собаками. Их тоже надо выгуливать. По дороге заглядывая в урны. Ветер, как судьба, толкает их в спины сырым январским вечером».
*
«Пытаешься некоторые вещи «подчинить» себе, но не можешь. Например, что-то вроде «МАКСИДОМ»а. Это брешь в привычной реальности, зияющая рана. «Яркая заплата на жалком рубище». Клоун в торговом зале. Вызывающий чувство неловкости. Баскин-Робинс из ТВ. Это не начало чего-то нового, что будет разрастаться и множиться. (Если и будет, то не так). Это что-то инородное, вызывающее отторжение в «организме». Все эти яркие краски будто сразу же замазываются в сознании какой-то мрачной чернотой вроде битумного лака от зрелища хмурых потрепанных прохожих на хмурой мокрой улице. Они ещё бредут озабоченно по своим невеселым делам. Здесь рядом, в здании бывшего исполкома, находятся собес, суд, прокуратура, всякие социальные комиссии. И народ соответствующий. Преобладание безумных старушек и озлобленных стариков. «Архитектура» «МАКСИДОМА», открывающаяся взору издалека, после пустого, уложенного цветными плитками пространства противостоит «привычному городу». Она нахальна и самоуверенна. Это как место высадки пришельцев. Теперь, как в «стратегии» IBM, они будут завоевывать жизненное пространство. Или же их заставят «улететь», свернув свою нахальную архитектуру, забрав с собой горилоподобных охранников из прирученных аборигенов, которые стоят сейчас у входа с самооткрывающимися дверями.
Нет тонкой связи одного с другим. Так - что-то случайное, встретившееся. Выработка отношения к тому и к этому. А зачем оно? Отношение. Они озабочены своим. А это? Это далеко, как за стеклом витрины. Ещё не пришло время его бить. Его не так просто разбить. И психологически и просто потому, что оно очень толстое. Что-то должно разбиться внутри. Маленькое стеклышко, которое бывает в метро или автобусах. За этим стеклышком чека экстренного открытия дверей или молоток для разбития окна...
Тонкая связь есть, но она очень тонкая».
*
«Диамант». Витрина – весь магазин, видный насквозь. Огромные окна. Демонстрирующие. Можно увидеть все заранее, даже и не хотя этого, только бросив случайный взгляд из проезжающего «Мерседеса».
Очень полезные окна. И случайный, «автобусно-асфальтовый», народец не станет позориться и тащить грязь на эти сияющие плиты сплошной огромной многоместной ванной комнаты-зала, с совмещёнными санузлами, расставленными тут же между «Джакузи»-ями и золотыми рукомойниками. Что ему здесь делать – этому народцу - какого рожна искать, рвань свою и засаленность выставляя на обозрение яркого света и зеркал?
«Иди-иди, дядя, отдыхай!»
*
Никакого умиления от 90-х! Но наверное есть те, кто какого-то другого мира не видели, это мир их первого детства...
Это как для бедуина его пустыня.
*
Переехав в Питер, она говорила подружкам, что Ленинград - «жёсткий город».
Анализ и сразу синтез! У них такое часто. Рассказывают об этой жизни массу невероятностей.
Но ведь в самом деле – «жёсткий»!






Двоюродная сестра
Двоюродная сестра из деревни приехала. Они одногодки с ней. Сели в трамвай. На сестру, седую, лет шестидесяти с виду, в платочке, в невзрачной кофте, контролер даже не взглянул, а ей пришлось доставать паспорт и удостоверение блокадницы. У неё  желтые крашеные волосы, накрашенные губы. Паспорт и удостоверение у неё  наготове. Наверное, часто приходится доказывать свое право на бесплатный проезд.


Мамардашвили
Он здесь на своем месте - у разрытой теплотрассы, среди ржавых труб, на фрагментарном асфальте, рядом с рюмочной. Но… весна! Но… солнце! Но вечер ещё не начинался и вообще «ещё не вечер». Бомжеватый, с ироничной улыбкой Мамардашвили. Лысый большой череп, и сам большой, крупный, лет шестидесяти, в очках. Умные разговоры с собутыльниками. Но явно уже не профессор. Только мотивы…
С батоном в заднем кармане брюк.
Но ведь с длинным и худым французским! Батоном.


Групповой снимок
Поворачивает трамвай. В аквариуме окон - люди. Трамвай набит битком. Все от нечего делать смотрят на единственного пешехода на тротуаре. Как на групповом снимке. Все смотрят в объектив, смотрят на того, кто рассматривает фотографию.


Желтый дом
Угловой двухэтажный желтый дом, что на Лиговке у моста через Обводный.
Там заперты их больные сознания. За этими зарешёченными окнами... В окнах никого не видно. Но, кажется, оттуда кто-то все время наблюдает за миром, за городом, за нами. Им не нужны для этого глаза… Мимо проносятся машины.
Тусклый свет в окнах. Безжизненность. При таком свете можно, лежа в кровати, что-то тяжело и сосредоточенно обдумывать. Они этим и заняты. Это их работа. Схоластическое сосредоточенное обдумывание. Тишина и покой академического института. Теоретики. Яйцеголовые. Мозговая атака. Тяжело и сосредоточенно думают о простых вещах. Все простые вещи надо передумать. Для этого их всех и собрали здесь. В этих комнатах с тусклым светом.


Мир устал
Мир устал. Он не высыпается. Поэтому он зол, раздражен. Надо отдыхать. Сумерки. Беспросветное октябрьское небо. Тени прохожих. Они отшатываются друг от друга, уступая дорогу. Пронесся, лязгая, трамвай. В его спешке, в сумраке мокрой улицы, в тенях прохожих - тревога.
Убежать, спрятаться в свет и тепло, в мир кухонь, телевизоров, четырех безопасных стен.


Проспект Просвещения
Проспект Просвещения. «Так, вот где Ленинград живёт!»
«Питер находится в Ленинграде?» - спрашивает ребёнок. Так оно и есть.


Город Ф.М
*
«Ты герой Ф.М.?» – «Наверное». И навстречу попадаются по большей части герои Ф.М. Если идти по Апраксину переулку, потом по Фонтанке до моста, дальше по переулку Джамбула, по Загородному, по Разъезжей. Ну, потом уже поворачиваешь на Достоевского. Тут уж сам Бог велел. Они расставлены здесь всюду. Потрёпанный народишко – герои Ф.М. Одна разница – жаркий солнечный день делает их всех и их среду обитания цветными. Цвета, конечно, блекловатые, застиранные, подпыленные… Но это, без сомнения, они. Это их бледные потрёпанные лица, их глаза, сосредоточенные на своих мечтах, галлюцинациях, немыслимых планах…
«Петербург Достоевского». Он пахнет кошачьей мочой. В одной книжке сказано, что пахло кошками. Можно и так сказать. Мягко выражаясь. Пахнет присутствием кошек. Но в этой подворотне… Нет, мягче не скажешь. Не кошками, в общем…
*
Все дворы в центре почистить, фасады отремонтировать... И никакой тебе достоевщины!
*
Декабрьский бесснежный утренне-вечерний мрак. Депрессивный.
*
Фонтанка. Молодой человек самой жалкой наружности. Плохенько одет, с небритостью, превращающейся в рыжеватую бородку. Углублён в себя. Его будто только выпустили из лечебного психиатрического учреждения.
Может, Лев Николаевич?
А может, Родион Романович. Таким он и мог быть. Углублённый в свои мрачные мысли. Из благородных побуждений.






Пробка
Пробки во все концы, во все стороны до самого Невского. Машины в три ряда, как шуга на забайкальской реке. Шуршат, наползают друг на друга. Движутся медленно и напряжённо. А трамваю нипочём какие-то там пробки. Он летит по своим рельсам посреди бульвара, весело задрав свои дуги, как резвящийся олень. Летит – аж искры сыплются с проводов.


Улица Рубинштейна
*
- До 27-го года она называлась Троицкой.
– Почему её переименовали?
– Ну, надо же было что-то назвать – человек-то был хороший.
*
- Уже пришли? Улица Рубинштейна? Ты здесь живёшь? Ваня, ты реально живёшь!»
*
Ругаться матом! На улице Рубинштейна!
Что-то в этом не то. На других улицах об этом не подумалось.
Что в ней особенного? В этой улице Рубинштейна.






Лимузин
Вечерами на Рубинштейна, перед сереньким невзрачным домом припарковывают белый лимузин, приписанный к игорному дому, что вместо кинотеатра «Титаник» на Невском. Казино «Титан» и этакое автомобильное чудище, постоянно дежурящее недалеко от входа в заведение. «Эх, прокачу!» Но вот кого? Автомобиль производит впечатление чего-то специального. Скорая помощь для длинных носилок с баскетболистами. Или катафалк с местами для ближайших родственников...
А в доме на Рубинштейна живёт, наверное, шофёр от этого лимузина.


Ходить не спеша
По городу надо ходить со скоростью двухлетнего ребенка, смотреть по сторонам, будто видишь всё впервые, заходить во дворы, топтаться на месте, кружить, возвращаться, интересоваться пустяками. Например, отражением в луже -  облаков и голых веток деревьев.


Просящие типы
*
Знакомой попрошайке - новый рубль, незнакомым в метро - рваные бумажные деньги. Качество благотворительности.
*
Если рядом с просящими милостыню играют музыканты, то больше подают. Музыкантам за игру, остальным потому, что музыка способствует размягчению душ.
*
«Проситель» с седой бородой  играет на домре в переходе метро. Правы были его родители, когда в детстве настояли на том, чтобы он закончил семилетку по классу домры. «Пригодится», - говорили они. И в правду пригодилось…. Бойко играет он мотивчик из песни «Крепче за баранку держись, шофёр…»
*
С палочкой и с какой-то книжкой вроде карманного Евангелия. Просит голосом Аверинцева. Бормочет голосом Аверинцева. Про хлеб и молоко. В течение полутора часов дважды встретился на этой улице. Работает он здесь.
При повторной встрече не узнал, двинулся навстречу, включил свою бормотальную пластинку про хлеб и молоко. «Я вам сегодня уже давал». Молча согласился.
В общем-то эта книжица и эти хлеб с молоком неприятно действуют.
*
 «Ему, с таким благородным лицом, наверное хорошо подают».
*
Утро. Женщина с ходунками у «Полушки», что на углу Марата и Социалистической.
- Мужчина, дайте на хлеб и молоко. Два дня до пенсии.
Но видно, что лицо пропойцы.
Подошла продавщица из «Полушки» и протянула ей полбуханки ржаного хлеба и пластиковую бутылку с молоком.
Видишь, что помощь как бы уже состоялась, и можно идти дальше, но у женщины с ходунками ситуация под контролем:
- Еще на шоколадку! Дай вам Бог здоровья!
Достаёшь из кошелька две монетки по десять рублей. На шоколадку, конечно, не хватит, но утро еще только начинается.
*
Нищий на одной ноге просит на дорогу,  чтобы уехать в Псков.
Несчастные, глупые люди. Даёшь деньги не на бедность, а именно на глупость. От которой никто не застрахован. Делают люди глупости, делают не переставая!
Что было в том нищем, отчего мысль повернула именно в сторону человеческой глупости, к таким обобщениям?
Что-то было.
*
Кузнечный переулок. Рядом с Владимирской площадью.
Сначала старушки, продающие что-то с дачных участков. Потом, чуть в стороне, - нищенка. С бумажным стаканом для милостыни.
Тоже продаёт. Что вот только?
Что-то продаёт. Но народ спешит мимо.
*
Думал, она спросит, как найти какую-нибудь улицу, а она на пиво попросила.
*
«Выручи на пиво! Купи адаптер!»
*
Старушка:
- Не дадите мелочи? А то у меня нет ни отца, ни матери.
- Сирота, что ли?»
- Да. Она трагически погибла.
Бабушка-сиротка! Но в таком возрасте – кто уже не сирота!
Но к ней полное доверие. Такое не сыграешь.
Действительно, её состояние достойно 10 рублей.
*
Попрошайки у Владимирского собора. Обычная работа. Судачат. Обсуждают всё, что угодно. На рабочем месте.
*
Конкурс уличных попрошаек. Можно устраивать. На оригинальность.
Пока на первом месте пьяный мужик с разбитым лицом, который просил два рубля, показывая дырявый синий бахил, объясняя просьбу необходимостью выкупить второй бахил.
*
Вот они на «Мерседесе» проехали. Тоже, может быть, на работу. В офис.
И у них не попросили четыре рубля, которые не хватает на маршрутку. У девушки с хорошей улыбкой.
Её парень сидит на корточках, сжав руками голову. Что им делать! Они заехали к друзьям и теперь им не уехать. С вечера.
Возьмите пожалуйста, только не огорчайтесь.
А те в «Мерседесе» ничего этого не узнали и проехали мимо.
*
Роется в хозяйственной сумке, чтобы подать этому - в двое моложе её, с разбитым лицом - гопнику.
Он нависает над ней, уже приготовил протянутую руку…
Начинаешь подбирать слова: «Несчастная жизнь, разбитое лицо, неспособность…»
Начинаешь непроизвольно оправдывать эту редко встречающуюся сцену. Подаёт немолодая, простая женщина. Не отказала, не завопила на всю улицу: «Иди работай!»
Благостные ощущения.
Не хочешь разбираться в причинах виденного. Мелькают несколько вариантов.
Считаешь, что она подала, потому что всегда надо подавать, когда просят.
Подозрение в толстовстве? Нет, её в толстовстве не заподозришь. Что-то помимо толстовства.
Или глубже, основательней, раньше толстовства.
В таких вещах перестали в наше пост-толстовское время разбираться.
*
Громкая связь на станции метро:
«На территории метрополитена запрещается заниматься попрошайничеством».
Так грубо поименован этот вид деятельности!
*
У Сенной.
«Молодой человек! Не дадите сколько-нибудь! А инвалидность я не получаю. Нет регистрации».
Спасибо «за молодого человека».
*
«На пару литров бензина» ещё не приходилось подавать.
Такое изощрение просящего типа. Но интонация совершенно та самая – фальшиво-искренняя, артистическая.
*
Попрошайка. Дамского пола. Её «обокрали в метро».
Долго выходил из задумчивости. Этого времени хватило на физиогномический анализ: «Не оригинальная попрошайка». Потом просто отвернулся и прошёл мимо.
Пройдя несколько шагов, услышал за спиной: «Кудрявый». Но это не помешало новому погружению в свои мысли. Только зафиксировал напоследок слово-реакцию «Кудрявый». Реакция соответствовала физиогномическому анализу.
*
Сумасшедшая. Вошла в вагон метро, позвонила в колокольчик и запела сатирическую песню.
«Прорабы перестройки», «концлагерь мировой», «глобализм», «быдло»...
Ей никто не подал.
«Репертуарчик бы... того!»
*
«Сколько вам? А это вам поможет?» - районный ангел.
*
Бомжик у Предтеченской церкви на Лиговке. Зацепился взглядом.
Комментарий к денежке - в протянутую ладошку:
«Ограбили».
Глупости, конечно. Неужели он наивно думает, что со стороны не видно, кто он такой?!
*
Пусть благодарят Л.Н. за этот жетон на метро.
Л.Н. не разрешает колебаться в таких случаях: «Дай просящему».
Вопреки логике? «Дать этим с пеной у рта, с перекошенными лицами?» - «Дай!»
*
Малая Морская.
Красная, опухшая рожа с рыжей клочковатой бородой.
Сидит с картонкой на коленях: «На бухло. В натуре».
Несерьёзный бомж. Совсем не вызывает сочувствия. Мягко выражаясь.
*
Ещё «автостопщиков» не встречал среди «просящих типов».
- Я автостопщик.
Будто это должно было враз объяснить, почему этот молодой человек школьно-студенческого возраста просит мелочь.
У кассы он с минуту постоял за спиной, а потом протиснулся к выходу. Может что-то стырил?
*
Он катит по Кузнечному переулку инвалидное кресло, в котором сидит женщина с испитым лицом кирпичного цвета. И сам он ей под стать -  как видно это одна  прохиндейская компания.
Катит кресло в сторону Владимирской церкви.
«На работу»!
Может быть, лучше такое не замечать?
И тем более не записывать!
В «страстную-то седьмицу»!
*
- Зачем вам два рубля с утра?
- Как зачем! Тут же все понятно… Удачи вам!
Просят мелкими порциями. По два рубля. Это такой бомжатный квартал: Обводный – Разъезжая  - Лиговский – Марата. Где-то на Боровой у них пункт питания.
Голодный и тощий бомж. Он хочет есть и, конечно, выпить. Он просит два рубля у офисного работника, который с целью борьбы с лишним весом берет с собой на обед три яблока и два огурца.
*
«Попрошайка номер пять без трусов пошёл гулять».
Вспомнилось, наверное, впервые лет за пятьдесят.
Попрошайка. Руки в карманах, фингал под глазом, небритый, цигарка в зубах. Мелочи не хватает. Куда-то ему там не доехать.
*
«Не дам ей выпрашиваемую «мелочь».
«Это ведь она частенько ночью кричит во дворе».
«Ей кто-то лицо разбил».
«И у нее нет переднего зуба».
«Что-то несомненное. В некоторых совсем не сомневаешься и не подаёшь».






Княжна Тараканова
*
Попрошайка и пьяница с Разъезжей. Она так строго, как патронесса, выговаривает своему приятелю, который замешкался и не подал руки, чтобы помочь перебраться ей через трубу теплотрассы, которая лежит у обочины!
Лет двадцать пять одна знакомая какую-то ленинградскую старушку именовала «фрейлиной». Теперь, конечно, все фрейлины повымерли, за двадцать-то пять лет, даже если они и в самом деле были тогда. Попрошайка тоже может быть какой-нибудь «бывшей». Не «царских», конечно, времен. «Испорченность»  её - барская. «Княжна Тараканова».
*
Княжна Тараканова потеряла свою палку. «Что поделать, склероз. Семьдесят четыре года уже». Наверное, склероз, но ещё и пьянство. Она иногда набирается так, что валится с парапета, на котором слезно и агрессивно просит прохожих, тут же на асфальт и спит, как обычный подзаборный пьяница. Перекурить свою «работу» она ходит в подворотню. Всегда в компании с пропойными мужиками, её друзьями, с которыми она делится выручкой. «Пойдем в уголок, пока чёрт не уволок».
*
Ей кто-то одолжил болоночку, и теперь к её слезливо-агрессивным просительным словам про то, что задерживают пенсию, добавилось слово «собачка». Нет, она не утверждает, что является кормилицей этой подстриженной, ухоженной, бело-черной болонкопородной собачки на поводке. Просто проборматывает слово «собачка». Собачка не «похожа» на старуху. Они не воспринимаются как единое целое. Пропойца, в старой, грязных тонов одежде, с испитым недобрым лицом и шустрая, из чистенькой квартиры, комнатная собачонка.






Уличные музыканты
*
Поёт Лозу. И под Лозу, то есть тем же голосом, теми же интонациями. Но тот же текст про то, что жизнь «соткана из бед» у этого певца, надрывающегося при стеночке в полупустом коридоре метро, звучит искреннее  и правдивей, чем у настоящего Лозы, передаваемого по какому-нибудь попсовому радио с развязными балагурами-ведущими.
*
Флейтист в переходе метро. Наигрывает что-то латиноамериканское. «Пампасы». Можно с удовольствием и самозабвением погружаться в эти живые, вибрирующие звуки. Можно всему, целиком, тут же, не сходя с места у стеночки перехода метро уйти в мир иной, вслед за звуками.
*
Уличный саксофонист. У стеночки. На жалость бьет. Не музыка, а кошачьи жалобы!
*
Переход в метро. Скрипач. Пытается виртуозить. Что-то по мотивам Вивальди.
Почему-то такое редко, можно сказать, совсем не умиляет.
Наверное была в его детской жизни музыкальная школа.
Были какие-то иллюзии у его мамочки или у бабушки.
Так и видишь выпускной концерт в актовом зале ДМШ, заполненном родственниками юных музыкантов. Светлые лица, волнение, букеты цветов преподавателям…
И вот наступили будни этой жизни.
*
Уличные музыканты. Один бренчит, другой шапкой перегораживает дорогу прохожим.
А  вот другие. Они не только бренчат, а еще и поют. Их поезд давно ушёл. Они остались на платформе.
*
Скрипач в переходе на Сенной играет из Шостаковича. Какое-то место из концерта  для скрипки с оркестром.
Несколько человек остановились и слушают.
Звучит, в самом деле, непривычно в сравнении с репертуаром уличных музыкантов, которые обычно исполняют что-то шлягерное из курса ДМШ - то, что ещё не успели забыть.
*
Женщина с гитарой. В переходе. В открытый футляр кто-то набросал уже рублей.
И женщина отчаянно бряцает. И поёт как-то истошно, немузыкально.
*
В переходе стоит у стеночки девица в чёрной куртке, в очках, с тёмными волосами, закрывающими лицо... Маленькая, совершенно не видная из себя.
Поёт в микрофончик.
Музыкальное сопровождение – в записи.
Поёт что-то не русское, считывая текст с мобильника!
А если бы она пела русские песни, это что-то бы поменяло в отношении к ней?
*
Несчастного вида бард-гитаристка писклявым голосом что-то поёт в переходе. Одна. Никто её не слушает, рядом нет таких же, как она, «романтиков».
Плакать ей ночью в подушку!
*
В пустом переходе немолодая уже дама поёт в микрофон под фанеру песни советских композиторов.
Поёт надтреснутым, в общем-то никаким голосом. Фальшиво.
Но сто рублей она заработала.
*
Уличные музыканты у входа в метро «Невский проспект». «Клавишник», два гитариста и девушка в белом платье с микрофоном.
Слова песни:
«Это не шутка, мы встретились в маршрутке...»






Сенной рынок
«Не трогайте! Дама, я кому говорю! Это не помойка!»
Действительно, похожа на даму. В аккуратном пальто, в каракулевой шляпке...
Попыталась что-то взять из ящиков, стоящих на большой тележке, на которой подвозят товар и увозят пустые ящики и отбросы.


Ангел
За ними сидит невидимый ангел. И записывает. Хорошо, если он записывает тех, кто подаёт. В «положительный» список. А если у него есть на всех остальных особый «отрицательный список»?


Жёлтая пресса
Газетные киоски увешаны сиськами. Этого мира не так много, просто им занимаются очень энергичные люди. Их на многое хватает. «Либидо».


Агитация
Весёлый Черномырдин на водосточной трубе. Остался от позапрошлых выборов. А это… На бетонной колонне обрывки плаката с глазами. Одни глаза, с мешками. Говорухина.


«Культурная столица»
*
- Никак не удаётся стать по-настоящему культурной столицей.
- Что ты имеешь в виду?
- Много чего.
- А-а-а!
*
«Культурная столица»… А она работает по обеспечению культурной столицы семечками.






Без выходных
Бомжи. Они работают без выходных. И по воскресеньям что-то ищут, роются, переговариваются друг с другом, что-то затевают, тащат, собирают… Это днем. К вечеру бомжи как-то выпадают из поля зрения. И бутылки валяются неподобранными, и макулатуры полно…
Но зато бомжи рано встают. Они не имеют скверной привычки допоздна смотреть телевизор.


Зачем?
Перестройка, рынок, ЧП, Чубайс, торгашество… Зачем? Почему? – Чтобы отремонтировали подвалы, уродливые социалистические магазины, бессчетные непонятного назначения помещения. Переоборудовать все под офисы, банки, «бутики», казино, культурные забегаловки, турфирмы, агентства недвижимости и аптеки, аптеки, аптеки…


Тротуары
Дети не знают, где применить свои ортопедические роликовые коньки в городе с раздолбанным асфальтом.
А здесь первоначальное качество асфальта испорченное «благоустройством» после канавы.


Несправедливость
Какая несправедливость! Обгонять в пустом, продуваемом из всех окон раздольном «Пазике» переполненную, набитую под завязку, распаренную жёлтую колбасу вонючего «Икаруса» № 290, едущего на Южное кладбище.


Форма одежды №…
Невский. 14 апреля. Солнце. Тепло. Одни солдаты в шинелях, застегнутых на все пуговицы, в фуражках или ушанках. Как из другой массовки.


Архитектура
*
Дома на Московском. С башнями на крыше. 50-е, 40-е. Лепнина. Но скромно. Плоско. Чуть-чуть атрибутики классицизма. Домам всего лет 40-50. За это время произошёл как бы гигантский скачок как бы в эстетических взглядах. Скачок к функциональности в архитектуре. Какие там башенки или скульптуры на крыше!
Это на глазах одного поколения. Прочистка мозгов. Не смена мышления, а именно чистка, очистка. Убрали случайное, наносное, навязанное веками архитектурной традиции. Убрали сразу, обвально, безвозвратно. Эстетика, финансы, новые технологии и материалы, массовость, поток... Все сразу.
*
К «архитектурным излишествам» придирались только при советско-партийной власти. Какой-то «прогрессивный» партийный начальник хрущёвских времён, которому позволили, запустил эту фразу: «стиль архитектурных излишеств» и пошло дело. А может быть, она придумана каким-то опять же «прогрессивным» архитектором. Остроумная фраза. В те времена ничего зря не говорилось. Это было руководство к действию. Сначала хрущёвские панельные пятиэтажки, потом брежневки, панельные или столь же убогие кирпичные. Потом жуткие «корабли». Никаких излишеств, никаких кариатид и атлантов, амуров, вазочек на крышах, «убийственной» лепнины и т.д.
А вот к старому фонду никто «эстетически» не пристаёт.
*
Были раньше «архитектурные излишества». Теперь можно увидеть архитектурную бессмысленность.
*
Мопассану давила на мозг Эйфелева башня.
Интересно, башня Лахта-центра тоже кого-то раздражает?
Наверняка!
*
Запретить «экономным» организациям что-то строить. Чтобы они не портили своими дешёвыми, примитивными постройками архитектурный облик города.
Такая вот утопия.
Чтобы исчезли все эти ж/б-коробки промышленного назначения,  функционально построенные дома эконом класса, ларьки, киоски…
*
Древнегреческая архитектура закончилась только в середине 20 века. Перепевами двух с половиной тысячелетней своей истории.
*
Безархитектурный дом довоенной постройки. Ведомственный, наверное. От какого-то завода.
Жёлтый, шестиэтажный.
Распахнуты двери подъезда. Как-то это знакомо. Распахнутые двери – это так по-южному.
Хотя здесь дело просто в бесхозности дома. Некому побеспокоиться на счёт домофона.
*
Агрессивно бездарная архитектура. Можно сказать - никакая не архитектура вовсе.
За всем этим чувствуется какая-то вынужденность, скованность по рукам и ногам. Шагу не дают ступить. По архитектурной дорожке. Коробка и есть коробка.
*
Двухэтажные наф-нафовские особняки.
*
Замечательной мрачности кирпичное строение. Промышленная архитектура.
И архитектор здания был. В начале 20 в.
А у архитектора была семья. Дети. Дочери.
Революция… И все такое. По полной выкладке.
Дальше всё теряется в неизвестности. Часть истории этого города и её обитателей была стёрта  после 1917 года. По неосторожности. По глупости.
*
- Дом в переулке Джамбула. Нелепо-архитектурный дом. С балконами-лоджиями, украшенными колоннами коринфского ордера.
- Зато есть, где покурить!
*
Как складки кожи огромного животного – эти «колодцы» в настоящем смысле.
Окна шестиэтажного дома глядятся во двор размером… пять на пять. Это там, где дом поворачивает с Боровой на Марата.
*
«Люблю такие дремлющие в веках постройки. Кажется, и люди не нужны».
*
Есть «Адмиралтейская игла», а есть «Приморская игла». Или всё же «Приморский меч»?
Ну, не «Приморская же кукуруза»!
«Приморский жезл»!

«Он занесён — сей жезл железный —
Над нашей головой. И мы
Летим, летим над грозной бездной
Среди сгущающейся тьмы...»

Очень похоже.
*
Башней Газпрома можно измерять высоту облаков. Сегодня, например, половина башни потонула в сером облаке. Неужели облака так низко летают! Всего на высоте каких-то двести пятьдесят метров!
*
- Понастроили за триста лет памятников архитектуры! Заботься тут о них! Обуза!
- Какой ты!
- Какой?
- Понаехавший.
*
- В Центральном районе дома толпятся как-то неорганизованно. И не соблюдают дистанцию.
- Про Адмиралтейский забыл! А ещё Петроградский и Выборгский.
- В Центральном это очевидней.
*
«Сколько зелени в районах хрущёвок и брежневок! Одна проектно-нормативная воля».
*
«Серьёзно ремонтируют фасады и кровли. Значит, не скоро будут ломать. Это радует».
*
Архитектура круглого, сплошь застеклённого жилого дома: окна – само собой. Но и лоджии - со стеклянными ограждениями.
Дом – как банка, набитая людьми и их скарбом.
*
Дома ждут расселения и сноса. Некоторые совсем уж обречённо. Никаких надежд.
*
Этот дом в Волоколамском переулке. Наверное пятидесятых годов. Абсолютно без всякой архитектуры. Гладкие светло-коричневые стены. Ряды почти квадратных окон. Ни стиля, ни архитектурных украшений. В этом есть что-то провинциальное.
Апрель на улице. Ещё зябко ходить взад-вперёд рядом с детской площадкой. И смотреть по сторонам.
*
Односторонняя - фасадная - архитектура.
*
- Архитектурно нелепый Мариинский-2. Не на что смотреть! Бесформенное нагромождение строительных объёмов. Внутри ещё ничего, годится, а снаружи...
- Ты ещё и в архитектуре разбираешься! Не только в музыке!
- Смейся, смейся!
*
Есть «Архитектурные дома». А есть «неархитектурные» или «безархитектурные».
Хрущобные коробочки, например.
*
Суворовский проспект. Освещенные окна.
«Какие потолчища!»
*
- Такая архитектура приучает жить во внутреннем мире.
- Это какая?
- Вот такая - убогая.
- Загоняет человека во внутренний мир? Интересно посмотреть. И что, во внутреннем мире архитектура не нужна, можно без неё обходиться?
- Там у тебя может быть какая хочешь архитектура!
- Сам себе архитектор?





Душно
Сердце… На душной – не продохнёшь, июньской улице. Обещали дождь, а вместо этого эта тяжёлая удушающая атмосфера. Кусок улицы Достоевского от Кузнечного переулка до Разъезжей: Кузнечный рынок, немного жилых домов, Ямские бани, бюро ритуальных услуг, гомеопатическая аптека… Это с одной стороны, с другой ничего особенного – потрёпанные дома, тёмные арки, компьютерный клуб, магазин сантехники в подвале, маленький гастроном на углу Свечного… Ах да, как забыл! – дом-музей Фёдора Михайловича в самом начале улицы. Азербайджанцев рыночных много. То есть часто. И вон там в пыльном, без какой-либо зелени дворике плохо старушке. Кто-то её что-то спрашивает, а она не слышит, смотрит круглыми глазами прямо перед собой, ноги её не держат. Может ещё не помрёт, конечно. Таблетку сглотнёт, и её отпустит… Но когда-нибудь не успеет… Улица невзрачная, даром что название громкое – Достоевского. Никто из космоса не увидит этот последний не дающийся вздох…


Ведута
Художница за работой… Что-то их размножилось в этом районе… Стоит у стеночки на Кузнечном и рисует дома на пересечении Марата и Кузнечного. Двухэтажный неказистый домик на Марата, в котором жила ещё Арина Родионовна, за ним и рядом другие дома с какими-то башенками и куполами… И на её пастельном однотонно-сиреневом рисунке всё это узнаваемо. Это именно то место. Только… Только выглядит все как иллюстрация к ФМ. Вот и до его дома-музея каких-то сто шагов. Лицо улицы как будто вычищено от всего того, что появилось после ФМ. Нет ни машин, ни проводов, ни рекламы. Нет и людей. Может быть раннее  белоночное утро. Или все разошлись по делам или в раскольниковой тоске разбрелись по своим углам и некогда им зря слоняться по улицам.
 Приукрашивает ли художница действительность? А нужна ли кому-то эта улица в нынешнем виде? Нужна ли она как зрелище? Нужна ли она такая - запутанная в проводах, оплетённая, увешанная рекламными транспарантами, запруженная машинами с нервными водителями и праздными толпами народа?


Старые капитаны
Вещь, сохранённая с пятидесятых годов. Трехэтажный нетиповой дом на Черняховской. Лепной орнамент по периметру фасада, маленькие балкончики с черными прутьями ограждения. Добротная, тяжеловесная вещь пятидесятых годов.
На дом так пристально смотришь, а потом все оглядываешься на него, удаляясь, что возникает ощущение чего-то запрещённого и даже  неприличного. Сейчас жители покажутся на балконах и начнут возмущаться.
В таких домах живут старые заслуженные капитаны дальнего плавания, которым не страшно умирать. По нынешней бедности и из презрения к публике они почти не ходят в магазины. Питаются хлебом, маргарином и чаем. Старые морские волки… Этот опаскудившийся мир, это мерзкое устройство питерской жизни можно возненавидеть с пол-оборота. Только дай себе волю…. Но, слава Богу, ещё как-то можно прокрасться по этому городу не мараясь, не бронзовея от омерзения. Ещё можно затаиться от гнусной жизни. В этом старом доме. В котором живут старые капитаны дальнего плавания… Из книг А. Грина.


Регата
Международная регата «Кати Сарк». Из России прибыли три барка и два плавучих ресторана. Один - что стоял у Троицкого моста, другой – у Дворцового. Для курсантов военно-кулинарного техникума.


Площадка
Детская площадка и её обитатели. Дети с надзирающими родителями. Старушки на двух скамейках. Алкоголики – на двух других скамейках, на тех, что ближе к помойке. Садится солнце. Первыми уходят холодобоящиеся старушки. Потом одно дитя за другим даст увести себя домой. Алкоголики, в конце концов, тоже продрогнут и исчезнут куда-то. Темным вечером на детских площадках обоснуются малолетки. После них на детских горках остаются глупостные надписи маркером.


Весна
Скоро, скоро все оттает в славном городе собаководов-любителей.


Летом
Июньское солнечное утро в желтом дворе. Детская площадка ещё пуста. Эти дети… Они неправильно спят. Уже давно можно гулять. С полн;чи…  Время белых ночей.


Патруль
Солидный человек. Не боится милиционеров в серых уродских костюмах с дубинками в руках. Идет себе. Гражданин. Опасается, но не боится. У него в левом внутреннем кармане пиджака – паспорт и две ручки. В конце концов, на его шее – галстук. Милиционеры его и не замечают. Страшноватые патрульщики. Худосочная деревенщина. Какие им даны инструкции перед заступлением на несение службы по охране общественного порядка? Кого они хотят поймать? И отличиться.


Впечатление
Кто-то ранним утром приехал в этот город. Радостно. В этот новый для них город. Все в нем удивительно. Потом они должны будут вовремя уехать. Чтобы сохранить впечатление.


Улочка
«Я на какой-то улочке…» Улочка – это начало Боровой. Для барышни это поэзия С-П. Какие-то живописные неизвестные улочки…
А тут живёшь, ходишь на помойку по этим живописным улочкам. И никакой поэтической неизвестности. И знаешь, как пройти к ближайшему метро.


Окошки
Странно выглядящие окошки на боковой – не архитектурной - стене здания. Самопальные окошки. Прорубленные. Воспользовались тем, что улица как зуб потеряла дом, стоявший там, куда выходят прорубленные окошки. Вставят зуб, и не будет окошек.


На светофоре
- Восемь секунд на такую широкую дорогу?! А если хромая старушка?!
– Старушка?! В это время в этой промзоне?!
– А если это безумная старушка?!
– Безумная и хромая?! Г-м! Ну, тогда этого светофора, действительно, мало.


В маршрутке
Три брюнета вошли в маршрутный автобус. Водитель маршрутки из тех же. Поэтому они чувствуют себя в родных стенах.
- У вас разрешение на работу есть? Паспорт покажите! Чебурек? – это они подсмеиваются над своей жизнью в славном городе.


Улицы
*
Выходные. Дачный сезон. Чудесно пустые улицы!
Одинокий прохожий только подчёркивает пустоту улицы.
«Как раньше». Есть мороженое с таким названием.
*
Пустые улицы напоминают Ленинград.
Утренние пустые улицы.
*
На перекрёстках: «Время перехода заканчивается». Таким голосом, как в кино-сказке, когда предупреждают Золушку о том, что скоро полночь, и карета превратится в тыкву.
Или будто речь идет о переходе в другую реальность, и сейчас закроется переходный портал.
*
Улицы Марата, Джамбула, Рубинштейна...
Фамилии должны устоять перед временем, в борьбе с течением времени. Не дать себя утопить в беспамятстве и пренебрежении.
*
«Скорая помощь» наконец доехала до лёгкого ДТП на Звенигородской и успокоилась. А то всё трезвонила, требуя, чтобы ей освободили дорогу.
Все почувствовали временное облегчение.
*
- Люблю пустые советские улицы!
- Вспомнил!
*
- Один два… четырнадцать. Да, много на Лиговке домов. А за ними! А во дворах!
- Ты как не местный?
- А что, похоже?
*
Провинциальные заборы на тихих провинциальных улицах.
*
Пустые, тёмные тревожные улицы.
*
Какое-то беспокойство разлито в этом месте улицы. Разбитая витрина, долетевшая фраза, произнесённая молодым человеком: «По е-альнику всё равно приятно было бы дать».
*
Николаи Иванычи до сих пор водятся на этих Подьяческих  (Малой, Средней и Большой) и Граждаско-Мещанских. А с Николаями Ивановичами где-то и Лидии Викентьевны.
*
- Сан-Гали наверное переживал - как там без него будет стоять этот мир? Мир устоял. Обошёлся. Вот-вот плоды его трудов окончательно развеются. На что только люди надеются!
- Что-то останется. Сангальский сад, дома на Лиговке!






Улицы. Переименования
*
- Весна, что ли, начинается? Бабочка на Социалистической.
- И шмель на Николаевской.
- Тогда уж бабочка  на Ивановской.
*
Свечной переулок. Никто на него не покусился. Так он и простоял без переименований.






Новодел
Заброшенные провинциальные города. Разрушаются от времени, а не от халтурной работы гастарбайтеров.
У разрушений, у руин тоже должна быть некая подлинность.
От новодела, хоть в целом, хоть  в разрушенном состоянии,  становится мерзко. Будто тебя обманули, глядя невинно в глаза.


Слепая и расклейщик
Улица. Расклейщик «****ских» объявлений про «дешевый отдых для мужчин» только что воровато  и торопливо делал свою работу и вдруг неожиданно подскочил к слепой старушке с белой тростью, предлагая ей свою помощь.
«Спасибо.  Я не вижу, но всё знаю. Я здесь живу. Это моя улица. Я знаю здесь каждую кочку. Спасибо!»
Хорошо, что она не видит, чем сердобольный молодой человек зарабатывает на пропитание, не видит, чем увешаны столбы, водосточные трубы, рекламные тумбы, стены домов... На ее улице!
«Информационные технологии»: бутылочка клея, пачка листовок или объявлений, и пошло-поехало! Разноцветные бумажки. Зеленые, розовые, желтые...
Они должны смертельно оскорблять старых ленинградок.
И если бы только это!


Ультрас
Эта фанатская психология - когда болеют со зверством за «своих» и не могут оценить футбол как красивую игру, как  зрелище,  как проявление определенной ловкости, мастерства, выносливости и прочее.
Враги! Бескомпромиссные! Безжалостные. Будто речь идет не о спортивной игре, а о чем-то жизненно-смертельно важном.


Городская скульптура
*
- Джамбул с одноименной улицы. Его будто забыли увести домой с сумрачной вечерней улицы. Невнимательные родственники. Оставили старика!
- У него шапка-малахай.
- Это не малахай!
- Ну, просто шапка. С мехом.
- А халатик легонький и грудь открыта.
- Скажи еще, перчаток нет!
- И перчаток.
*
У памятника.
- Матом! У памятника Джамбулу!
- Он все равно по-русски не понимает.
*
«Рассеянный» Каминкера на улице Правды. Таджики смеются с него.
Памятник журналу «Искусство Ленинграда» эпохи перестройки.
*
Памятник Фёдору Михайловичу на Большой Московской у Владимирской площади.
Слишком как-то бородатый. Будто борода в нём - главное для передачи внешнего сходства.
Наподобие Льва Николаевича, где это так и есть.
*
У памятника Пушкину на площади Искусств.
«Красиво стань! Пакет убери! Дай его сюда!»
*
«Мальчики, душащие гуся».
Памятник во дворе на Загородном. Там ещё напротив «Джазовая филармония».
*
Бюст Александра  II. Вон он - под дождём. И запоздалые туристы читают надпись на постаменте.
*
«БКЗ “Октябрьский”. Памятник рабочим работы Матвеева», - так простодушно определяешь.
*
- Пошли на Пушкина посмотрим спереди! Пошли! Айда!
- Петичка, детка! Уже домой пора. Баиньки.
*
- Бедный Джамбул.
- Почему бедный?
- Смешной старик в сквере на улице своего имени.





Мосты
*
Будто детские какие-то мосты через Мойку. Синий, Красный, Зелёный. Особенно если на гребень Красного или Зелёного въезжает троллейбус.
*
Старообрядческий мост через речку Волковку. И не переобозвали же при Советах! Не переименовали, к примеру, в мост КВД.
*
«Ипподромный мост» через Обводный канал напротив Подъездного переулка.
Уже и Ипподрома давно нет!





Метро
*
«Шуметь в библиотеке!»
Два молодых человека громко разговаривают в малонаполненном вагоне метро. Мешают сосредоточиться на чтении посетителям этого «читального зала». На колесах.
*
Правила поведения на эскалаторе:
«Держитесь за поручень, не заходите за край ограничительной линии, стойте лицом по ходу движения, не садитесь на ступени эскалатора...»
Еще одно очень важное с точки зрения безопасности правило забыли:
«Не закрывайте глаза при движении на эскалаторе».
Эта езда с закрытыми глазами так часто практикуется неосторожными пассажирами!
Так хорошо бывает на время, пока самодвижущая лестница поднимает тебя в хлопотливый земной мир, погрузиться в полудремотное состояние отрешенности от всего на свете!
Держась за поручень, не заходя за ограничительную линию, стоя лицом по ходу движения... с закрытыми глазами.
*
Фейсконтроль. На выходе из метро.
Они заблаговременно уплотнили, скрутили,  умяли свои недоумения, обиды, лишние вопросы... Спрятали их. Кто куда.
Все карманы обхлопай – не найдешь!
Вот и этот... Хотя нет,  что-то еще в походке, в едва уловимых микродвижениях плеч, головы – в те несколько мгновений, со спины, пока он  прячет паспорт – можно разглядеть.
Какой-то намек на не утерянное, не убитое, а только спрятанное от чужих глаз достоинство.
Положенное каждому человеку от рождения.
*
Старушка бросила монетку, но попыталась пройти не в тот турникет, он заверещал.
«Чего он меня забраковал?» - удивилась она, но сразу и спокойно сообразила, что надо делать.
*
Немые своими разговорами с помощью рук мешали читать в метро. Звуковые разговоры, теснота, толчея не мешают, а мелькание рук непривычно и мешает!
*
Отсебятина сиделицы перед эскалатором:
«Пожалуйста не садитесь на ступени эскалатора. Это не безопасно и грязно».
Звучит непривычно и душевно.
*
- Не бегите по эскалатору!
- Это не бег, это спортивная ходьба.
- Всё равно не бегите!
*
Художественно, драматически, мхатовски… умоляют не бежать по эскалатору.
*
- Стратегия выхода из вагона на станции «Звенигородской». Нужно какое-то время идти по платформе, не выходя в середину станции, где самый большой встречный поток.
- Стратег!
*
«Подкожно, внутривенно» добрался на работу. Медицинские аналогии для метро.
*
Поезд метро всех «употребил». На платформе никого не осталось.






Задачка
Народ наливается в метро, а потом выливается из него.
Задачка про бассейн.


Утро в городе
*
«Кто там верещит не по-воробьиному среди голых еще ветвей?»
Некогда проверять. Надо торопиться на службу».
*
Расползание народа, вываленного метро. В зимних сумерках. Укачанный, нетвердо ступающий, с отвращением уныло высматривающий свой дальнейший транспорт… потрепанный народ. Простой, метровско-трамвайный,  помятый, взлохмаченный народ. Конторские. Второй, надо полагать, волны…
Это внешнее, поверхностное впечатление или что-то сущностное?
Впечатление жалкого зрелища.
*
Утро. Еще слышны шаги по тротуару на пустых улицах.






По рекам и каналам
Плывут на катере по каналу Грибоедова. И орут. Чтобы получить уж полное удовольствие.


Город ОМ
Для ОМ Петербург после 21-го года сделался мертвым городом.
Городу все равно, что к нему чувствуют. Его это не волнует. Как-то он существует, как-то все претерпевает.
И восторги, и отвращение, и равнодушие...
Мертвеет для одних, будто заново рождается для других.


Утренняя степь
Они наверное тоскуют по утренней степи. Эти водители маршруток у «Старой деревни».


Феномен
«Откровенно продажные», - пытаешься дать определение этому. Чтобы хоть как-то проникнуть в то, как  они понимают этот мир.
И это на каждом столбе! Этот феномен откровенности...
 «Куплю задвижки и шаровые краны» - тоже на столбе. Рядом с разрытой теплотрассой. Объявление специально для рабочих. Которым «задерживают»... Или «недоплачивают»... «А у них семьи, дети!»
Откровенно и нагло - вот что непонятно!
Много чего непонятного! Если походить, да поглядеть.


Университетская набережная
Прозрачный солнечный вечер. Красоты Невы, Адмиралтейства, Исакия, Синода,  домов на набережной на левом берегу...
И эта красота каждый день! Бесхозно. Безнадзорно. Даром. Просто как большая раскрытая книга – читай, кто хочет.
Видят ли ее, замечает ли  кто или, наоборот, ничего о ней не подозревают, безвылазно сидючи в своих душных каморках, - эта открытая всем красота все равно в явленном виде присутствует. Каждый Божий день.
Не потребленная. Ну, или мало потребленная.
Одни рыбаки с удочками - весь день здесь на набережной...
Вот один из них поймал окунька.


Питерское
*
Местная, совершенно специфическая – питерская, ленинградская, областная, губернская, чухонская - холодноватая мрачность.
А ещё что-то вроде простодушной деревенской ограниченности, с которой здесь легко мирятся, не реагируют на неё и которую почти не замечают.
Это все неискоренимо присутствует, чувствуется в потомках «понаехавших» в Питер после революции.
Но в этом же есть и что-то цельное, этнически самоценное, своеобразие чего следует всегда принимать, как оно есть. Эти дикорастущие человеческие подвиды... Их надо сохранять, чтобы не захирел род людской. Эти гены. Им – тысячи лет. Они пригодятся. Кто знает, как всё обернётся! Кто еще «понаедет»! Может быть, эти именно – «чухонские» - и спасут от вырождения.
*
Дачно-грибная утренняя электричка. Эти лица, интонации этих приглушенных разговоров...
Возникает ощущение неторопливости, спокойствия - чего-то типичного ленинградского по  ритму, по духу.
Тихое гудение напряжения такого бытия, выраженности в него - это только местное, усвоенное и принятое не за одно поколение.
Какое-то общее на всех  понимания того, что стоит понимать именно  в этом месте на планете.
И не важно, кто все эти люди – рабочие, военные, интеллигенция – они все встроены в этот ритм, живут им с разной степенью осознанности.
Питерское! Ленинградское!






Трамваи
*
Радостно снуют туда-сюда трамваи. Им только в выходные подновили пути и с понедельника пустили маршруты. Вот им и хорошо. А как хорошо пассажирам! Нет, пассажиры не такие простодушные.
*
- Мгинская.
- Сюда любят трамваи ездить.
- Да. Особенно шестнадцатые.
*
«И трамваи прекратятся...» С той же интонацией, что и «и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
*
У него не забалуешь! «Я тебе наеду на себя!» - пригрозил он трамваю. И трамвай не решился.
*
Машины путаются под ногами у трамваев, мешают их фотографировать.
*
Вагон трамвая резко затормозил, будто увидел чёрную кошку на пути.
А потом гнал от этого места, будто эта чёрная кошка напала на него.
*
- Трамвай и авто. Между ними случилась авария. Да-да! Я сам видел!
*
Старушки любят кататься на трамваях. Спокойный, обстоятельный транспорт, не воняет, едет медленно, не шатается. И всё так знакомо с молодости.
*
«Следующая остановка «Церковь святого Иова».
*
«Трамвайная трансляция:
«Пожалуйста помогите пожилым людям при входе в трамвай и при выходе из него. Возраст достоин уважения...»
Трамвай учит правильному поведению тех, кого он везёт. Будто сам трамвай! Говорящий трамвай! Учитель.
Едет себе и нет-нет вспомнит что-то ещё. Про то, как правильно переходить улицу, про то, какая следующая остановка. Предупреждает о закрытии дверей. И о штрафе за «уклонение от оплаты проезда».
Такие есть водители. Им скучно ехать молча. Но тут впечатление одушевлённого трамвая.
*
Трамвай используется как читальный зал. Некоторыми гражданами.
*
Гордо и высоко над потоком машин несётся трамвай. Машины в три ряда еле ползут в пробке. А он как быстроногий олень со своими дугами-рогами. Лёгкий, изящный... Ему всё нипочём на выделенной части мостовой.
*
Трамвайный маршрут № 16. От больницы военно-медицинской академии, что на Фонтанке, до Мгинской у Волковского лютеранского кладбища.
Можно сказать, связывает между собой такие невесёлые места.
*
«Конкурс на лучший трамвай дня». Через какое-то время все вагоновожатые маршрутов №№ 16, 25 и 49 будут узнавать странного старикашку с фотоаппаратом.
Может быть, объявить временный мораторий на фотографическое преследование трамваев?
*
- Трамвай неожиданно решил свернуть с Марата и проехаться по Разъезжей. Но у него ничего не получилось.
- Что за фантазии!
- Сон! Всего лишь сон!
*
Трамвай с тяжёлым перестуком. Как раненый зверь.





«Старый фонд»
*
Так же и город, кварталы, отдельные его дома тоже не хотят умирать. Хотят, чтобы с ними возились. Объявляли их исторической ценностью, ветеранами. Тихо сожалеют, что не заслужили в своё время памятные доски себе на каменную грудь или упоминания в исторических хрониках города.
Простые ничем не знаменитые труженики жилфонда. Без всякого благородного архитектурного происхождения. Отстояли честно свое, отслужили верой и правдой.
Но ещё на что-то надеются, замирая в ужасе перед небытием. Ждут сочувствия, ухода, ремонта, реконструкции, обновления, а не безжалостного сноса.
Уже полуживые дома с пустыми глазницами окон, с обваленными карнизами, утраченной лепниной, с облупленными, в трещинах стенами, тяжело придавленными своими ржавыми дырявыми крышами.
*
Здесь стоял когда-то дом, а теперь улица - как челюсть без зуба.
*
Рассуждения о старых дворянских усадьбах в книге про «Вишнёвый сад». Певцы дворянской старины... Грусть, «Элегия Масне»... А вот дом на капитальном евроремонте в центральной части города. Не дом - одни стены. Без перекрытий между этажами, с лестницами, ведущими в небо. Разноцветные обои в бывших квартирах, надписи на зелёных панелях парадной: «Петька дурак» и т.п. Это уже не элегическая грусть, это уже тоска. К грусти по ушедшему, прекрасному, милому, добавляется ужас от бессмысленности, безвестности, скотоподобности, ничтожности прошедших в этих коммунальских парадных жизнях. Грусть, тоска, брезгливое отвращение, как при виде случайно отрытых галереях и норах каких-нибудь насекомых или грызунов. Старые сгнившие зубы Петербурга. Их пломбируют европейскими материалами.
*
Этот старый дом за высоким забором. Он прячется от времени в глубине запущенного сада.
От времени, которое его таки и там достанет. И за высоким забором. Дадут команду «фас!», и не пожалеет его никто.
*
Такой слегка несчастный, блокадного вида дом на Достоевского.
И почти тут же Бродский.
«…Что далее. А далее - зима.
Пока пишу, остывшие дома
на кухнях заворачивают кран,
прокладывают вату между рам,
теперь ты домосед и звездочет,
октябрьский воздух в форточку течет,
к зиме, к зиме все движется в умах,
и я гляжу, как за церковным садом
железо крыш на выцветших домах
волнуется, готовясь к снегопадам…»
*
Книжная серия «Улицы Санкт-Петербурга».
Подряд, по номерам зданий. Рябит в глазах от дат и фамилий.
Архитекторов, владельцев доходных домов, разной степени выдающихся обитателей...
Кто за кем жил в том или ином доме.
Это как изучение последовательности наклейки обоев в старой квартире.
*
«Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома... И в домах все люди, люди... Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга».
У Щедрина в балете эта фраза - в конце, а у Льва Николаевича не доходя середины.
*
«Надо жить в этом городе».
Это уже прозвучало однажды.
Решаешь, что надо жить в этом городе. Надо! – и всё!
Решаешься жить здесь,  в этом каменном городе, а не в зелёном, со свежим здоровящим воздухом каком-то ещё. Такие бывают.
Выходить каждое утро на эти каменно-асфальтовые улицы... Сторониться машин, поругивать их...
Читать надписи на мемориальных табличках...
Нет, через какое-то время перестаёшь обращать на них внимание.
Ну, Комиссаржевская, ну Фёдор Михайлович...
Уже не впечатляешься.
И это не странно. Это обыкновенно.
*
Красивый старый дом. Заржавевший циферблат на крыше. Из этого дома, из тех окон, выходящих на сумрачный двор на третьем или четвёртом этаже хорошо ходить в гимназию.
*
Обращаешь внимание на то, что ежедневно видишь на этих улицах, на то, что не замечать нельзя. Неприглядные грустные старики, бомжи, собаки, ветшающие дома…
К виду домов привыкаешь. Привыкаешь к их странности. Они как те же старики. Их надо капитально лечить, а не только подновлять их фасады, скроенные по моде 18-19 веков. Это такая порода существ. Они больше людей, живут дольше. Но они так же беспомощны, как простые старики… Дома, теряющие архитектурные излишества. Изношенные вицмундиры с отлетевшими пуговицами, позументами, галунами, да и просто с безобразными дырами. Не говоря уже о том, что изнутри они уж точно безнадёжные старики.
*
Симпатичный дом с деревом, выросшим на крыше.
А там на балконе - дерево. Окна пыльные, заколоченные, разбитые…
Брошенные дома. Они волнуют. Стоят полумёртвые, как деревья зимой.
Где та жизнь, которая в них была?
Эти маленькие окошки и балкончики...
Дом с уютной архитектурой. Но безжизненный.
*
Опять апрель.
«Почищенные дворы и первая нежная зелень. Старый фонд похож на своих обитателей. Например, на пьяницу, который уверен, что бросил пить, помылся, побрился, заштопал старую одежду. Или на стариков, доживших до очередной весны, почувствовавших прилив сил и вышедших на прогулку на тихую, млеющую, жмурящуюся под апрельским солнцем улицу. В старом фонде старое же легендарное питерское достоинство. «Рабочие кварталы». «Архитектурные» - только фасады, обращённые на улицу. Все остальное - кирпич в жёлтой штукатурке… Конечно же, надо жить здесь. При нынешней системе писаний. Здесь старушки в сквериках, дети, лица, множество случайного и как будто ненужного...
То, из чего все получается.
*
Сохранение старого города. Это психология. Ничего не должно меняться. По крайней мере внешне.
В Волоколамском переулке заново – с нуля – возводят дом, который там стоял. Новодел, так называемый. «Ветеринарная больница».
Но хоть так. Бывает хуже.
*
Суровые брандмауэрные стены. В центре такого много.
*
Ремонтируют квартиру в старом фонде. Сначала выбрасывают на помойку всё содержимое квартиры, оставшееся от бедной старушки. Потом обдирают стены до кирпичей, полы – до перекрытий, сносят кладовки, меняют двери и окна, избавляются от старой сантехники - от умывальников, ванны, унитаза, служивших хозяйке лет сорок с лишним. Задача такая - чтобы и духа не осталось от прежних жильцов.
Всё теперь будет другим. Новые хозяева радостно торопятся, затевая новую жизнь в старых стенах. Лет на сорок с лишним затевают. И про грустную старушку совсем не вспоминают.
Где она? Известно где.






Мачты
Трехмачтовый плавучий ресторан на набережной у Петропавловской крепости.
Силуэты башен и стен крепости, собор, а слева мост над замерзшей Невой… И мачты!
И можно вообразить! Отвлечься на мгновения от общепита и вообразить Бог знает что, глядя на опутанные вантами мачты в туманном, слегка морозном воздухе сумрачного зимнего утра.


В городе
*
Городская жизнь - что-то в общем-то недостоверное. Как вся жизнь в «цивилизованной» комфортной среде.
Нельзя докопаться до чего-то подлинного, несомненного в этой жизни. То есть нельзя по городским впечатлениям понять что-то главное в этом мире.
*
Город мельчит человека.






Воскресенье
Несколько узбеко-таджиков идут по Боровой. Может,  в магазинчик заходили и теперь просто гуляют.
Проходят мимо новенького ограждения, совсем недавно установленного вдоль дороги. Даже асфальт еще свежий в том месте, где врыли столбики. Вот эти-то столбики один из узбеков на ходу со смехом пошлёпывает по макушкам. Ровные столбики, твёрдо стоят. Похоже, что это их – узбеко-таджиков – рук дело. Они улыбаются. Довольны своей работой. Даже гордятся. Оставили в великом городе на Неве, в этой Северной Пальмире  свой трудовой след.
Долго еще простоит их изделие! Как-никак из оцинкованного железа сделанное! Можно и детям будет показывать.


Городские сады
*
Сад Аничкова дворца закрыт для публики. Высокая внушительная решётка, двуглавые орлы сверху на столбах. Все строго, чисто, пустынно...
А не пускают в сад, чтобы все было как при царе. «Аутентично» не пускают. Тут публика, а там царский дворец! Ждёт своих хозяев.
И это как-то всем понятно. Что гулять больше негде!
*
«Освободить территории города от промышленных предприятий и насадить Летних садов!»





Улица Садовая
Одновременность жизни. Одни чемоданы покупают, чтобы ехать в отпуск, другие идут и о чем-то грустно думают – уж совсем не  об отпуске. А эти пытаются всучить какие-то рекламки прохожим. Или распространяют « в хорошем издании» книги от производителя. Бронзовый от загара парень в камуфляже сидит у стеночки с костылем. Старушки что-то тут же продают на опрокинутых ящиках. Молодые, старые, веселые, озабоченные, усталые, любопытствующие...
Страшные и несчастные большие плюшевые белые медведи из Жлобина униженно ждут покупателя.


Гамма
Через дворы можно выйти на Боровую или на Достоевского. Дома  в этом месте - в тесной, плотной,  абы как, расстановке, срощенности, надвинутости, спёртости, неожиданности тесных – окна в окна – колодезных закутков, в прихотливой связанности  проходных дворов...
Гамма. Из глубины детства – неровная, наивная  гамма на домашнем пианино. Откуда-то с верхних этажей, не сразу определишь откуда – то ли из тех окон, то ли, эхом, из дома напротив.
Можно вдруг услышать забытое звучание мира детства и побыть какое-то время - пока слышишь эти ученические звуки  - внутри отгороженного, защищённого, кажется, именно этими звуками, духовного пространства – в мире детских мыслей, ощущений, забот...
Во всяком случае, так кажется некоторым уже взрослым.
 «Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять...»


Мимо зоопарка
Не «Зоопарк», а «Зоотюрьма». Как представишь облезлого бурого мишку, без конца вышагивающего по тесной клетке и мотающего головой!
Мамочка ведёт ребёнка в «Зоопарк»: «Я тебе сейчас попу набью! Ты у меня вообще не пойдешь никуда!»


Окна
«И комната, где окна слишком узки...»
Видишь такие  «узкие»  окна в двухэтажных домах в пролетарском районе на улице Бабушкина. Припоминаешь и другие такие же дома с такими же окнами. В Дубоссарах. На улице Ломоносова.
Там окна были «слишком узки» в туалетных комнатах.
Ну, откуда Анне Андреевне было  знать, как повернёт архитектурная мысль в гражданском строительстве в середине 20 века!


Армяне
Железная будка «Ремонт обуви» была раскрашена, вернее расписана в живописной манере Сарьяна. Те же условные деревья, какие-то горы или холмы с  преобладанием жёлтого и коричневого, характерного для армянского пейзажа в реальности и на полотнах Сарьяна.
Может быть, это указание на национальную принадлежность обувного мастера?
Будка была закрыта, и нельзя было проверить. Но это ведь очевидные вещи!


Центр города
Манежная площадь, площадь Искусств, Михайловский сад, Инженерный замок...
Летняя воскресная прогулка. По хорошей погоде.
Неужели кто-то набирается во всем этом творческих впечатлений!
Этот ухоженный благополучный мир не вызывает ответных мыслей. Он кажется искусственно организованным. Да, так оно и есть. Чувствуется фальшь в туристкой захватанности этих улиц, набережных, скверов, дворцов, храмов... Перефотканных вдоль и поперек. Эти места - вот в такое время лета, хорошей погоды, праздности - живут показушно и как-то  фальшиво. Вместе с матрешками и аниматорами, изображающими Петра и его царицу...
Но вот выйдешь на набережную Фонтанки. Свежий ветерок разгоняет волну, плывут вереницы прогулочных катеров, эти питерские сочетания акварельных красок: голубое  небо с легкими белыми облаками, желтые, коричневые разных оттенков фасады зданий сплошной застройки на том берегу реки...
И хорошо! Хорошо в мирной благополучной толпе «гостей города».  Можно особо ни о чем и не думать. Отложить это занятие. Просто жадно всматриваться в эти открыточные виды, напрасно пытаясь сохранить их на память, общелкивая фотоаппаратом.


Гостиницы
Гостиница на Социалистической – «Братья Карамазовы». Тут же рядом и улица Достоевского.
Серия названий гостиниц напрашивается. По мотивам произведений ФМ.
«Бедные люди», «Белые ночи», «Село Степанчиково» - для приезжих с села, вроде «Дома колхозника»...
На некоторых названиях останавливаться, конечно, не стоит: 
«Бесы», «Идиот», «Униженные и оскорблённые», «Преступление и наказание...


Губернатор
Можно ничего другого не сделать – только несколько важных дел для города.
1. Переработка мусора. Что-то безотходное. Чтобы не росли горы мусора вокруг города.
2. Полная очистка всех стоков.
3. Не давать ломать старый город. Только приспосабливать и реставрировать.
4. Ограничить хаотичную архитектурную деятельность. Там и сям что-то городят, застраивают, сносят…
5. Найти возможность для того, чтобы дворники следили за чистотой на улицах, не только по утрам, а и весь день.
6. Что-то сделать с безудержной рекламной деятельностью. Баннеры, рекламные щиты, порча бумаги на рекламки, которые раздают прохожим...
7. Ограничить как-то деятельность «водосточных» красавиц.
8. Найти управу на молодежь расписывающую стены.
Больше пока ничего не приходит в голову.
Вроде простые задачи, но по нынешним временам почти невыполнимые. Это надо всю систему жизни чиновников и буржуев поменять.


Пожелания новому губернатору
- Ваши пожелания новому губернатору!
- Убрать «красоток» с водосточных труб.
- Понятно. Чтобы не смущать молодое поколение!
- Нет. Они всё это уже проходили в Интернете. А чтобы не оскорблять советских старушек. Каково им видеть всё это!


«Стильное» кафе
Действительно «стильное» кафе! И девушка в нём – тоже стильная.  Они в одном стиле - кафе и девушка.
Это, конечно, надо увидеть!
В руках стильной девушки оказалась вдруг стильная швабра. Стильная девушка стильной шваброй прибирает стильное кафе.
Наверное и прибирает она стильно. Ну, никак иначе! Это видно с одного брошенного на ходу взгляда.
Всё так взаимосвязано в этом стильном зрелище за большими витринными стёклами! Вылизанными до блеска.
Это как только что промытые, ясные, красивые, широко открытые глаза.


Старая запись
«Фуршет у помойки. Это их привычное место. Стоят группками. С пластмассовыми стаканчиками.
Задворки дома на Разъезжей. Со стороны Достоевской – развалины забора. Облупленные стены соседних домов... Всё на своих местах. Всё в едином стилеобразующем решении».
Как время бежит! Пятнадцать лет прошло.
Теперь на этом месте всё несколько не так. Развалившийся забор убрали. Вместо него – невысокая железная решётка. Но фасады домов неупорядоченно сгрудившихся здесь по-прежнему с непарадной части  производят «блокадное» впечатление. Похоже, их облупленность подштукатурили, но выкрасить  забыли. И стоят они пятнистые, где серые после штукатурки, где блекло-коричневые разнообразных оттенков.
А собираются  теперь чаще не здесь, а у помойки за домом в начале Боровой. Там есть, где разложить и где присесть.
Но в общем,.. Как там было? В «едином стилеобразующем решении»? Можно и так сказать. Центр города  медленно меняется.  И соответствующий контингент воспроизводится постоянно. Тянет их сюда.


Гости города
*
Иностранцы? Из бывшего соцлагеря? Одеты как-то бледно-застиранно, и выползают в восемь утра из гостиницы «Киевская», что на пыльной, изъезженной транспортом окраинной улице Курской.
Иностранцы! В этом нет сомнений. Смотрят сквозь людей, озираются на архитектурные красоты улицы Тамбовской.
Одеты бедно? А может быть, они переоделись русскими. Чтобы меньше платить в Эрмитаже.
*
Горд перед этим китайцем, что в его городе всё как во всем цивилизованном мире.
Вот и Скорая с пронзительным гудением промчалась мимо. И лампочка на крыше мигает, и AMBULANCE написано, и свистит громко, а внутри наверняка доктор едет…
Всё как у людей.
*
К открытию очередного китайского ресторана.
Завтракать тоже по-китайски.
Сеть ресторанов по городу.
Они ничего другого есть не могут.
Простого русского… Картошечки, селёдочки…
Они не могут оскоромиться некитайским.
И не обидят их здесь.  Не-китайцы.
Мир делится на китайцев и остальных.
*
Интуристы. Они едут в огромном сияющем автобусе. Они как с другой галактики. Как профессор Пруль, который способен был жить только в воде. Вот и возят их в огромном аквариуме на колесах, показывают наш мир.
*
Ухоженные, чистенькие, белозубые или вставнозубые. Судя по рекламе, они там так зд;рово и здоров; живут, что, кажется, им и умирать не от чего. Знай живи, питайся малокалорийной пищей, чтобы никакого, не дай Бог, холестерина, жуй orbit sans sucre, чисти зубы пастой «Блэндокс», мажься кремами, мойся спец-мылом и спец-шампунем… «…жизнь! Умирать не надо». У них и экстрасенсы, и психоаналитики, и не курят они и пьют мало… Кажется, они жить должны, пока не наскучит.
*
Ну и мрак! Но город не виноват. Это циклон из Англии. Китайские туристы нас простят.
*
Бодрые, сухопарые импортные старушки…
Зазвонили в колокола Владимирской церкви.
Теперь интуристки будут воображать, что хлебнули подлинной русскости, ухватили кусочек подлинной жизни загадочной России.
*
Только вышли из гостиницы и сразу кинулись фотографировать всё подряд в ближайших к гостинице окрестностях.
Самые обыкновенные дома, трамваи, хмурых людей...
*
Провинциальная девочка. С недоверием смотрит на город. Она бы с удовольствием никуда не ездила, но тётя впервые привезла её в Ленинград.
Именно в «Ленинград»! Упрямая тётя!
Она училась здесь в молодости. В ЛКИ.
*
Немолодые, загорелые, ухоженные, издалека.
Оглядываются, замолкают, если к ним близко подходят. Будто что-то украли. По мелочи, конечно.






Фонтан
Памятник Джамбулу с фонтаном перед ним. Всё в снегу.
Мальчик - бабушке: «А там фонтан?»
Там фонтан. А про этого бронзового старика в длинном халате с домрой в руках мальчик ничего не знает.
В его вопросе чистота и наивность интонации.
Он не знает всех тех пакостных сведений, которыми напичканы головы взрослых дядей. Пакости эти моментально предоставляются любопытным в поисковике Интернета на слово «Джамбул».
Мало хорошего. Больше пакостей, неопределённостей и сомнительностей.
Но мальчик ничего этого не знает. Перед ним – просто бронзовый старик с добрым бородатым лицом у фонтана в снегу.
Старик похож на персонаж фильма Мамина «Фонтан».
Трогательный старик.


Магазины
*
«Букинистический» в тихом  переулке. Свечном. Как явочная квартира. Все аккуратно, чистенько, полуподвально. Два посетителя. Больше здесь и не поместятся.
*
Дорогой магазин. Наценка за культуру обслуживания.
Культурно всё, но цены тут же оскорбляют.
*
«Салон свадебного и вечернего платья».
И что-то соответствующее в торговом зале видно с улицы.
Надо было бы назвать «Салон Одетта-Одиллия».
*
- Пропустили бы даму!
- Дамы по гастрономам не ходят.
- А по чему они ходят?
- По «бутикам», «Пассажам» и «Ювелирным».
*
Жизнь в «Букинисте». Стеклопакеты глушат шум улицы. Пусто, тихо, запах книг…
Неторопливая жизнь прошлым. Можно не выходить в мир.
*
«Бутик» для самых бедных – это уже и не «бутик», а лавка.
*
Только что были ещё белые стены евроремонта и вдруг – полна коробушка! Натащили женской верхней одежды, выставили в витринах  фотографии таинственных девушек и… И магазин открыли.
*
Магазин для новобрачных. За большим витринным окном – ярко освещённый магазин.
И посреди белого магазинного зала - невеста в белом подвенечном платье!
На всю эту белоснежную красоту – одно чёрное пятно: чёрная маска на лице невесты-манекена.
Но, конечно, не бальная маска из «Летучей мыши», а рекомендованная Роскомнадзором – антиковидная.
И как ни странно в этом выборе чёрной маски что-то есть. Будь невеста в обычной медицинской маске, был бы наверное отпугивающий, не сравнимо более зловещий эффект.






О транспорте
*
Удивляешься трамваям, всё ещё ездящим по Марата. После того, как по Лиговке от Кузнечного в сторону Невского закрыли движение.
Уже и рельсов нет, и деревья с бульвара выкапывают.
И всё только для того, чтобы автомобильному вонючему внутреннему сгоранию было где разгуляться!
*
Самозаталкивание людского фарша в троллейбусную сосиску.
*
Автобус сплюнул на тротуар, въехав в маленькую глубокую лужу.
*
С утра - деловое автомобильное мычание. Пока довольно сдержанное. Ещё не вечер.
*
Упорно отказывает общественному транспорту в своём в нём присутствии.
*
Троллейбус. Тепло и вонюче.
*
Как икринки из автобуса выдавились разноцветные дети.
Автобус отнерестился на конечной остановке автобуса.
*
Автобус из Кронштадта.
Бормотание со специфическим выхлопом. «Что так везёшь, брат! Как дрова везёшь!»
«Тюрьму раскачивают».
Как все за бугром – одни партнёры, так тут он всех братьями именует.
*
В белых брюках, белой куртке, белой кепочке – на электросамокате по малолюдным сумеречным улицам утреннего города.  Ангел на самокате. В такую рань? – Дела!
*
Стадо электросамокатов, брошенных перед подземным переходом...
Переход – это что-то невозможное для тяжеленных самокатов.
Сначала – вниз, потом ещё наверх! Убиться можно! Непреодолимая преграда. Особенно для нынешней субтильной молодёжи.






Общепит
*
Посещают разные кафе. Потом начинают думать, что ж там хорошего. И придумывают! Для самооправдания. Поэтому столько об этом разговоров.
Кафе с караоке. Что ж там они караокают? «Эх, мороз, мороз...» Или «Вот кто-то с горочки спустился...»
*
Очередь в «Бистро»! Очередь! В «Бистро»!
*
Официанты из «Барбарии» перекуривают в подворотне в сторону выхода на Достоевского.
«Такие большие тарелки! С горкой – салаты!»
Общепит он и есть общепит!
*
Заведения с оригинальными названиями. Попадаются..
«Британская пекарня».
«Швейцарская булочная».
«Буфет мадам Пеку».
Кафе «Мы же на ты».
Кафе «Сытый мачо».
*
Компания у входа в пивной ресторан:
 «Пойдём интерьер посмотрим!»
*
Ресторан или кафе «Добрый грузин у дома». В доме на углу Марата и Боровой.
На этом месте раньше было что-то другое – кажется армянское. А ещё раньше что-то другое, но тоже с этническим уклоном.
*
- Кафе на Марата: «Чито вгрито». Вот, оказывается как! В фильме слышится просто «грито».
- И где теперь твой Кикабидзе!
- Он не мой, во-первых, а во вторых, где ж ему быть! Там!
*
Элитное заведение.
Круто и пусто в этом элитном пивбаре. Все взаимосвязано. Отпугивающе круто.
*
Бывший ресторан «Петрович» на Марата уже давно не работает. Одноэтажное здание этого заведения теперь стоит обтянутое зелёной сеткой. Пачкуны исписали сетку своими идиотскими надписями. Живого места не осталось.
В больших витринных окнах ресторана были выставлены когда-то предметы быта Советской эпохи. Картины-чеканки, фарфоровые статуэтки, общепитовская фаянсовая посуда, гранёные стаканы в компании с гостиничными графинами, сифоны, всякий дешёвый пластмассовый и алюминиевый ширпотреб, стоявший некогда в квартирах граждан на полках этажерок и украшавший их незамысловатый быт, утюги, пылесосы, радиоприёмники, телевизоры с линзами для увеличения изображения на экране и тому подобные бытовые вещи, изготовленные в 50-е - 70-е годы и хранившие на себе отпечаток дизайнерских вкусов своего времени. Окна были большие, с широкими подоконниками, места для всего этого антикварного добра было много.
Всё бы ничего, если бы в этом не чувствовались постмодернистские насмешка и стёб по отношению к «совковым» вкусам советской эпохи. Поговаривали, что владельцем этого ресторана был известный в 90-е годы русофоб и антисоветчик «мозговед» Бильджо.
*
Общепитовское заведение  «Британская пекарня».
«Бутербрит».
*
Ресторанная еда.
«Не от души».





Карантин
*
- Карантин – а они ходят по магазинам!
- Может, у них по плану жизни новые обои!
*
Олимпиада, Пасха, День Победы, чемпионат мира по хоккею, чемпионат Европы по футболу, Евровидение и так дальше по нисходящей – вплоть до ТВ сериалов.
Всего этого, оказывается, можно лишиться в одночасье.
Совокупное человечество приучается жить с чувством приговорённого. Вот сейчас всё может закончиться – все эти привычные до обыкновения вещи, среди которых проходила жизнь всё последнее время. У многих, тех, что помоложе, – с рождения! Они другого не видели и представить не могут. И вдруг им сообщают, вернее, вдруг до них доходит, что всё это может быть у них отнято. И возможно, вместе с жизнью.
Летние отпуска, театральные премьеры, выставки, фестивали, кино, праздники, пикники, рыбалка...
«И вот сейчас всё кончится...» Внезапно и неисправимо.
Это то, до чего каждый человек рано или поздно должен будет когда-то дожить.
Все будут гулять, ходить на работу, обнимать женщин, встречаться с друзьями... А для кого-то уже придёт последний срок. Индивидуальный.
*
Важно всё правильно сформулировать.
«Вообще-то жизнь на планете Земля – это чудо. Люди привыкли к этому чуду. Живут в своих судьбах – как в фабульных обстоятельствах какого-нибудь сериала...»
Понимания нет, пока не попадёшь в те самые слова.
Представления людей двадцать первого века о мире, о жизни в основном сформированы и надёжно закреплены в подсознании ТВ-сериалами. Так привычно, просто и удобно жить. Всё на своих местах. Жизнь упакованная в такие как бы разумные культурно-духовные конструкции. Этому подчиняются уже не задумываясь, не сомневаясь. Это уже в подсознании, и то, что внушено сериальной продукцией, уже  ничем не вытравишь из людей.
Это в сериалах «наши» непременно должны победить, злодеи повержены, злокозненные интриганы разоблачены, а все недоразумения должны, в конце концов, счастливо разрешиться. А в конце – свадьба или многозначительный поцелуй главных героев.
А тут жизнь людей вдруг поворачивается к ним совсем другим местом! Это вызывает недоумение.
Нечто подобное изображено в фильме «Плезантвиль».
Там жители чёрно-белого городка из сериала награждаются чудом появления цвета, раскрасившего их мир, А вот с жителями планеты Земля в 2020 году случилось нечто, что наградой не назовёшь. Чудо наоборот.  Но изумление от радикальных перемен в привычной жизни одно и то же. И мир уже не станет прежним. Тот сериал кончился.
*
Маленький сквер на углу Марата и Звенигородской. Целый месяц перегорожен полосатыми ленточками.
Сквер проходной. Через него идут, когда хотят срезать угол. В сквере даже скамеек нет. Это раньше они там были расставлены по кругу. Их убрали, когда устанавливали бюст Антону Девиеру. А теперь и не сквер будто.
Наверняка ленточки вывесили дворники. Согласно приказу губернатора. Глупо вывесили, ни к чему. Но народ не ходит. Опасается милиционеров из находящегося рядом отделения полиции. И вообще...

«...Идёт охота на волков,
Идёт охота —
На серых хищников
Матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу — и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками
Егеря, но не дрогнет рука:
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.

Волк не может нарушить традиций —
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: нельзя за флажки!».
*
Идут, идут рядом... И вдруг надо поцеловаться! Срочно!
Что они и делают.
И никакой социальной дистанции!
Это бросается в глаза будто какой-то странностью.
Поживём так ещё немного в масочно-дистанционном режиме и ещё больше будем удивляться!
*
Май. 2020. Парк перед ТЮЗом.
«Нынче вырвалась, будто из плена, весна...»
И люди из карантинного сидения по домам... Вырвались.
*
Может быть, это данелиевское «Ку!» - своего рода пророческий юмор.
Может быть, эта чатланская пустыня и есть тот мир, который образуется после длительного карантина.
*
«Масочный режим.
- В маске можно без зазрения совести зевать при всём народе, не прикрываясь.
- Но вот язык нельзя показать! Или можно?
-  Да показывай сколько угодно! Никто слова не скажет!
- И можно улыбаться под маской с каким угодно подтекстом.
*
«Холера».
«Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там».
Что во времена Пушкина, что сейчас – реакция на карантинные, ограничительные мероприятия примерно одна и та же.
*
Голос из громкоговорителя на станциях метро. Про необходимость соблюдения масочного режима.
Гулкое эхо – под сводами станционного зала.
Зловеще. Будто объявляют о воздушной тревоге.
*
В маске.
Хотел улыбнуться мальчику в магазине. И улыбнулся. Но мальчик не отреагировал.
Такой вот масочный эффект. Карантинный. Не сразу сообразишь, в чём дело.
*
На кассе в «Дикси» попросили её показать паспорт. Наверное сигареты купила.
Вместо того, чтобы показать паспорт покупательница приспустила маску и продавщица извинилась.
Извинилась за то, что приняла покупательницу за молодую!
Наверное осадочек остался!
*
«Масочный режим». И будто больше стало повсюду красивых женщин. По глазам видно!
Только одни глаза над карантинной маской! Отвлекаешься от всего остального. Одни глаза!
В этом несомненно что-то есть. Что-то особенное.
Надела при входе в метро маску, и сразу вдруг появилось что-то значительное в глазах. Они будто как-то по-особенному ожили.
Хотя с чего бы! Будто глаза живут в человеке своей самостоятельной жизнью, более серьёзной, более возвышенной.
С надетой на лицо маской глаза становятся главными по лицу. 
Может быть, потому, что невольно открывается что-то прежде недоступное. Глаза ведь, как известно, – зеркало души.
И само собой - что-то загадочное появляется в каждой женщине.
*
Реклама на эскалаторе. То были портреты стоматологов с белозубыми улыбками во весь рот, то теперь те же, с виду, врачи в белых халатах, но теперь их улыбки закрыты медицинскими масками. Будто что-то случилось с их белыми, ровными зубами.
*
- Мисс изящество этого утра. С не снятыми ещё ограничениями по самоизоляции. Молодая, рослая, довольно стройная. В изящной чёрной маске и чёрных кожаных перчатках, идущих к её чёрной кожаной куртке. А над чёрной маской - красивые умные глаза.
- Как у овчарки?
- Красивей. И умнее.
- И что потом?
- Ничего. Разошлись, как только перешли Гаккелевскую улицу.
*
Утренняя оперативка.
«Новых больных Ковид-19 не выявилось. Есть подозреваемые».
*
- Беглов его знает, когда этот карантин закончится!
- И Беглов не знает.
*
«Маска, я тебя знаю!» Самое время применять эту старую шутку.
*
«Народ в метро почти не маскируется».
*
27.05.22. «Семишагов».
«В маске её было лучше».
Были видны только красивые тёмные глаза, а теперь...






Новые времена
Наступают новые времена. Наступают люди дела. Деловые люди. Они распоряжаются городом по своему разумению.

Они управляют нашей жизнью. Мы живём в их мире. Мир не наш.

Это то, что удручает.

В двухтысячных активность хозяев жизни сделалась особенно заметной. Добрались до центра города. Дорвались.

Тогда  как-то особенно поразил вид места, где только что снесли дома по улице Восстания – те, что сразу напротив выхода из метро на площади Восстания. Пугающий провал вглубь квартала, изнанка дворов...

И справа от Московского вокзала по Лиговке, там, где затем отгрохали «Галерею», всё посносили. Казалось бы – что такого! Совсем скромные домишки. Собирались расширять вокзал.

Но было жалко.

И думаешь о людях, которым не жалко.

Нам жалко старые дома. Безотчётно. Нам бы такое в голову не пришло – ломать их. Мы бы их без конца ремонтировали, подкрашивали, латали, мы бы их терпели, как терпим родственников.

Но вот появились «люди дела», которые всё здраво рассудили, просчитали и начали избавляться от бестолкового, от бесполезного, обременительного, хлопотного. Им не жалко.

Они начинали с ремонтов подвалов и первых этажей под офисы и магазины. Это было даже симпатично. Потом пришли времена других масштабов.

Наверное так было во всегда. С этим не знаешь, что делать. Морщишься и втягиваешь голову в воротник.

ТВ. Фильм «Старшая сестра». Питер 60-х. Времена, когда на улицах было больше трамваев и троллейбусов, чем автомашин, когда пространство города не заслонялось непроходимым лесом всевозможной рекламы…

Мир старого кино. Только и осталось.


Дворец
Дворец с колоннами дорического ордера – в глубине обширного парка. Перед  дворцом пруд…
Вспомнился поручик Лемке, который говорил: «Это одному надо. Понимаешь?! Одному!»
Ну да, ну да...
Но в этой сцене из фильма Михалкова было ещё замечательное продолжение:
Тот же Лемке: «Господи, ну почему ж ты помогаешь этому кретину, а не мне! Господи!»
И простой ответ Шилова: «Потому что ты жадный. А даже Бог велел делиться».
Как давно это было!


Старое и новое
*
Доживают свой век неосовремененные старики. Появляются иногда на этих тихих улицах.
Достоевского, Малая Московская, Свечной переулок...
Выводят на прогулку своих таких же стареньких шавочек, ковыляют в соседнюю аптеку или магазин.
Какая-то старая, вылинявшие на согнутой спине байковая рубаха у этого старика.
Донашивающие старые вещи старики. На их век должно хватить. Это стариковская рациональность, против которой возразить нечего.
«Старые вещи должны быть выстираны и аккуратно подшиты!»
Перед стариком идёт на ближайший газон неторопливая равнодушная ко всему белая собака. Старик тащится за ней, держась за поводок.
Конец августа, последние тёплые, даже жаркие дни.
Эти дома, эти улицы... Старик ходит по ним уже не один десяток лет. Улицы и дома в отличие от людей мало меняются. Люди уходят, стены остаются.
Перекрёсток Свечного и Достоевской. Какой-то наплыв молодых людей, наверное интересующихся историческими местами или просто идущими этими улицами к станции метро «Владимирская».
Трудно не замечать на фоне старых усталых домов этих ярких как заморские птички мальчиков и девочек. С ними расходишься на узких  тротуарах Свечного, провожаешь их взглядом, когда они переходят Достоевского и идут в сторону Большой Московской.
Их время в этом городе только начинается. Свеженькие, чистенькие, с оголёнными по жаре ногами, с голубыми, розовыми, зелёными волосами, некоторые с татуировками на руках и ногах, с металлическими колечками в носу, на губах, в ушах... Всё как им положено.
Старика в клетчатой рубашке уже не видишь, он пропал из виду вместе со своей собакой.
Такое вот бытописательское впечатление.
*
Волнует по непонятным причинам вид заброшенных территорий каких-то бывших госучреждений, процветавших когда-то давно – ещё, может быть, в советские времена.
Хозяйство у этих учреждений было обширное, избыточное. Что-то исследовали, выпускали какую-то продукцию. А потом хозяйственная деятельность по разным причинам в этих зданиях прекратилась, и теперь на содержание в приличном виде всего этого хозяйства денег не хватает.
И можно было бы избавиться от этого обременительного наследства, но наверное пока охотников на это не находится, да и процессы приватизации бывшей госсобственности тянутся медленно.
Вот и стоят на заросших травой территориях казённые постройки родом из 60-х, 70-х. И ни души. Только охранник в будке у ворот.
Время замерло. Часы остановились.






Поезда
*
Россия электричек. Сидят разговаривают, рассуждают, обсуждают политику, «времена», ругают начальников, хвалятся своими дачами…
Здесь будто подключаешься к чужим мыслям. Слышишь то, что обычно спрятано от посторонних.
*
Застучали по столику варёными яйцами. Дружная семья.
*
Дно. Обшарпанное здание станции. И это несмотря на литературную известность!






Пачкуны
*
Делают тихие гадости. Стеномаратели. Незаметно. Под покровом ночи. Берут на себя это.
«Любимый город может спать спокойно».
Поганцы!
Когда успевают! Некоторые пакости – с риском для жизни на доступной только альпинистам высоте.
*
Или не совсем тихие гадости. Ночные каратисты. Те, что упражняются по ночам на водосточных трубах.
Злобные каратисты уже прошлись ночью по улицам: погнутые или сломанные совсем водосточные трубы, разбитые или вмятые рекламные щиты на остановках…
*
«Пачкуны! И не граффити у них, а пачкотня!» - с этого мысли повернулись в сторону городских фриков и маргиналов, которых развелось предостаточно в последнее время.
ТВ о японских депрессивных мультфильмах для взрослых.
Субкультура любителей таких мультфильмов – «аниме». Фестивали, слёты... Гримируются под любимых персонажей.
Такие вот и многие другие явления современности, к которым не заешь, как относиться. Вернее, как относиться знаешь, но что с ними делать неизвестно. И каждый день жизнь подкидывает что-то новенькое в том же роде. Жизнь мутит и пучит от подобного. Всякого.
Слава Богу, наверное, этого по статистике не так уж много. Они погоду не делают.
Это маргиналы. Их прибивает потоком жизни к чему-то подобному. Как жизненный мусор.
Они не способны перегородить общее течение. Жизнь всё-таки требует нормальных, ответственных, занятых реальными делами, реальными проблемами... Таких всегда было и будет большинство - иначе бы жизнь давно остановилась. Реальность предназначена для более-менее нормальных людей, а помешанные на каких-то отвлечённых вещах, разного рода фрики будут всегда. Они предпочитают не искать своего места в реальной жизни, предпочитают маргинальный образ мысли и жизни.
И всё же – что с ними делать? И надо ли что-то делать? Может быть, у жизни есть естественные механизмы самоочищения?
*
- Пишут на стенах!
- Руки бы...
- Да нет. Они просто поняли уже, что этот мир безнадёжен.
- Так сразу и поняли?
*
«Пачкуны. Может быть, это что-то психическое? И их лечить надо?»
*
Стеномаратели. Любители консонансов.
«Мочи хачей!» - на стене.
И ещё. На стене китайского ресторана: «Китайца – за яйца».
*
Надпись на стене: «Жизнь – дерьмо». Это большая тема для размышлений. Ничего определённого сказать не можешь. Не можешь с той же убеждённостью, какая чувствуется в авторе высказывания, возразить ему.
Вариации этой же темы - в мыслях всего дня.
Книга Труайя о Горьком. Невозможно читать без тоскливого чувства. Противостояние активных до безумия, сверхубеждённых и бескомпромиссных - всем прочим.
В одной советской детективной драме сказано: «с какого-то момента можно поступать только определённым образом».
От прошлого мысли перекидываются на современность. Она так же неуправляема, полустихийна. В ней так же полно активных до безумия, сверхубеждённых, бескомпромиссных, которые всех прочих втягивают в своё безумное понимание реальности.
*
Библиотека. В читальном зале и в абонементе – читатели. А в туалете бывают и писатели. Граффитисты. Неравнодушные к ВВП. Именно в этом месте их переполняют эмоции, которые они выплёскивают на кафельные стены кабинок.
*
Пачкуны - на стене дома на набережной Фонтанке написали: «Восклицательный вопрос».
Вряд ли это что-то умное. Просто «прикольно».
*
На отливе окна написано слово «счастье» и нарисовано сердечко. Скромно, округлым почерком.
- Хорошо, что не аршинными буквами, да на всю свежеоштукатуренную и окрашенную стену! Как водится. «Изо всей дурацкой мочи». 
- От избытка молодых эмоций. Переполняет их ощущение этой жизни, и они выплескивают своё молодые, неудержимые чувства куда попало. Ведь не одно же это хулиганство и вредность. Хотят что-то сказать, сказать во всеуслышание, немедленно, «оригинально», на своём языке, в той манере, которая принята в их среде...
- Ну, пошло-поехало!
*
Социалистическая улица. На стене дома кто-то написал:
«Будь ненормальным!»
Через какое-то время кто-то другой переиначил призыв:
«Будь ненормальным русским».
Кому-то третьему это показалось недостаточным и он внёс свою правку:
«Будь ненормальным русским кем хочешь!»
Потом всю это переписку замазали дворники.
Дискуссия закончилась.
«Караул устал».





На Дворцовой
«Акция» на Дворцовой. Чтение стихов с табуретки. Прыжки через скакалку. Подборка. Странного народа. Несколько потрёпанного, припыленного. Новое поколение «системных»?
Они как-то нашли друг друга. То, что внутри них: поэтическая размягчённость, «хиппизм» как образ мыслей, как подход к жизни…
И при этом разновозрастность. И на всех какой-то усреднённый уровень сознания, соответствующий сознанию 14-15-летних не очень эффектных девочек. Всё это, тем не менее, вызывает только симпатию.






Парк Победы
*
Ясный морозный день. (После вчерашнего снега, потом дождя). Лужи с утра заледеневшие. Парк понемногу облетает. Пламенеют рябины. Бодренькие, аккуратные рябины.
Калину каждый день щиплют старушки, так что кусты стоят растрёпанные, с обломанными ветками.
*
Зима. Аллея героев. Уланову присыпало снегом. Будто что-то белое - песец или пуховая шаль – накинуто на плечи. И руки, соответственно, подняты  к ключицам придерживает. А на голове белая с поднятой вуалью шляпка образца начала века.
А академикам снежные нахлобучки на головах не идут.







д1

ДЕРЕВНЯ


Весной
*
Весной тянет в деревню. Посмотреть, как ещё нежится в снежной постели природа. Вытянет ногу, обнажит плечо, улыбнётся со сна. Опять натянет одеяло, укроется с головой. Но уже не спит. А потом, вдруг сразу сбросит одеяло, открывает шторы туч, впускает солнце.
Один день природы: от зимы до зимы.
*
Стояли еще недавно совсем голые, прозрачные, отстранённые… А теперь столпились вдоль дорожки, нарядные, праздничные. Всем выдали новую одежду, весёленькую, подсвеченную утренним солнцем.







Звёзды
*
Какие жёлтые звёзды. Жирные жёлтые звёзды на небе. На сытом небе. Перезрелые звёзды. Перезрелые, но мелкие плоды. Дикие потому что.
*
В деревне: пугающая темнота, кромешная, густая, чёрная. Не так страшно только от звёзд. Они все-таки знакомые, единственные знакомые в этом чужом, далёком от дома месте... Запахи, звуки в тишине и темноте. Звон собачьей цепи, сверчки под окном, свистящее, похрапывающее дыхание во сне стариков.
Грубая, твёрдая, шершавая жизнь. Шершавые, крашеные известью стены, самодельная мебель, домотканые ковры над кроватями, все самостройное, самопальное, все своими руками, шершавыми, твёрдыми, грубыми.
*
Человек ночью в деревне встал пописать. Тёплая ночь, сверчки поют. Небо усыпано звёздами. Вот когда приходит в голову: «А зачем?» Он делает свои дела и спешит к своей подушке. От звёзд и от вопросов.
*
Непостижимость звёздного неба, непостижимость мироздания, устройства этого мира и всё такое...
А тут человек с планеты Земля, при том, что каждую ночь может глядеть в небо, на звезды, вынужден в своей жизни больше интересоваться бытовыми проблемами и политикой.
Всё это, конечно, отвлекает его от «ужаса бесконечности»...
Но в целом, может быть, просто не очень хочется умнеть?






Птичий двор
*
Шипун (обеззвученная порода уток) по кличке Папа ухаживает за курицей, отделенной от него сеткой курятника. Шипит шепотом, водит из стороны в сторону хвостом, кланяется. Куры недоуменно смотрят на него одним глазом. Папа не понимает. Отойдет в сторону и опять покланяется, постоит: «Что же им, чертовкам, надо? Вроде все правильно делаю, а они не реагируют». Куриная компания во главе с огромным белым петухом застыла в серьёзной задумчивости, будто этот вопрос ещё не закрыт раз и навсегда. Шипун, наконец, успокаивается. Пошипел ещё беззвучно и лег у дверей в курятник. Мимо прошла его законная жена с утятами.
*
В хозяйстве куры и утки важнее  собаки. Та только сторож, а они служат на кухне. Ну, или имеют отношение к кухне… Это уже рангом выше.
*
Круглый, злой и глупый глаз. Курицы. Коричневой несушки.
Такие есть женщины. Кассирши, заведующие чем-либо… Ярко, как бородка у курицы, накрашены губы, глаза обведены тушью… Глаз круглый, злой и глупый. Как у курицы.
*
Петух и куры. Петух почти совсем не работает – не кланяется каждой травинке, каждой пригодной к употреблению крошке на земле, как это делают неутомимые куры вокруг него. Он как начальник по надзору. Ходит с высоко поднятой головой, грудь колесом, и наблюдает за обстановкой. А куры из его бригады, переговариваясь беспрестанно, работают. Наращивают массу тела.






Ко
После трёхмесячной засухи ожили поля. Обильные дожди. Теперь под сплошной зеленью не видно земли. Всё это разнотравье месяцы без дождей ждало, когда ему позволено будет выйти на свет Божий. И вот теперь «на лугу пасутся ко…» Да-да. Второе и третье «ко». Встречается иногда и первое «ко».


Деревня
*
Эту деревню с её ориентированием на желудочную жизнь никак не привязать к чему-то другому, существующему одновременно и независимо.
Поскольку это все происходит на одной планете и даже с некоторыми людьми одновременно и там и не там, то все-таки, может быть, существует какая-то высшая точка, с которой и то и другое как бы уравниваются в значении, совмещается, сливается...
*
Когда тянешь на подъём велосипед по каменистой, изрытой дождевыми потоками дороге от канавы к дому, вновь включаешься в жизнь людей, слышишь клёкот, кудахтанье, гогот домашних птиц, лай собак, взвизги и плач детей, гулкие окрики хозяев во дворах. Мелькают мысли, которые не успеваешь обдумать за те несколько минут, пока тянется этот подъем в гору…
Этот уголок земли. Пришибленный заботами, важными и глупыми. Мир людей, просеянный неким фантастическим ситом. Здесь самое мелкое, пылеобразное. В глухом углу с чисто условными, легко прерываемыми связями с остальным миром. Люди научились, умеют только худо-бедно кормиться на этой земле. Пройтись с бреднем вдоль берега. Бездарно-бестолково воспитывают детей. Дети понимают, что ничего другого им ждать не приходится... Мир, лишённый величия, патетики... И эти хозяева в домах. Ходят по зацементированным дворам. У лампочки над крыльцом вьётся мошкара. Этих хозяев помнишь детьми. Их голоса срываются молодыми, мальчишескими нотками. У них жены, дети, хозяйство, домашний скот... Как положено. У них всегда дела. Пока они на этом свете. Иногда дела будто иссякают. Вроде все переделано, но стоит им сделать ещё один шаг по этой жизни, и дела обязательно появляются. Это нескончаемо. Они опять оплетены паутиной дел. И крутятся в этом, напрягают свой ум, мобилизуют волю, взвешивают «за и против», стараются... Все погружены в это, отдают этому все силы и время.
Постороннему эта жизнь кажется полубезумием.
*
 «На речку пойдёте? Холодно еще». «На речку идёте?» «С речки идёте?» «Вода мутная?» И т.д.
Девяносто процентов разговоров, которые ведутся с курортниками – о речке.
Они, местные жители, не знают, о чем еще можно говорить с приезжими.
*
Какой, к черту, из него автор! Ему абсолютно неинтересно беседовать с местными о засухе, безденежье, помидорах, подрядах на тепличные огурцы, о политике…
Эти разговоры, намотанные как бечёвка на катушку, без всякой пользы будут затем лежать в коробке памяти или тетрадях.
Чудовищное, беспросветное однообразие жизни уже окончательно взрослых людей!
*
Интересно, что здесь росло до кукурузы? В доколумбовые времена.
*
«Дрожащие огни печальных деревень».
Деревня всегда печальная.
Ночь звёзды в лужах, лай собак, тусклый свет из маленьких окон. Летом – сверчки.
«Дрожащие огни». Спея. Огни за рекой.
*
Спим до первых мух.
*
Где-то беспрерывно лает собака. Гудит насос за рекой.
Звякает стекло в маленьком окошке мастерской. Наверное бьётся в окошко летящая на свет ночная бабочка…
Вот она наконец влетела через квадратик вынутого из оконной рамы стекла. Сейчас она начнёт бестолково летать вокруг лампочки, отвлекая от работы, и её придётся ловить и выбрасывать обратно через то же окошко в темень ночи.
В детстве ночных бабочек всегда называли молью. Серые, пачкающие руки бабочки.
*
Деревня. Рыбалка, абрикосы, отпускная необременённость...
Но ещё что-то поверх этого, помимо этого.
Эти места. Этот двор. Этот сад-огород.
Эти сумрачные комнаты с низкими потолками.
Это - «выйдешь ночью под звёздное небо».
Эти вещи в доме, эта видавшая виды мебель... Они ещё ничего не успели забыть.
Хоть и не говорят об этом. Не болтают зря.
Это разорённая жизнь неодушевлённых предметов.
*
Не то чтобы их устраивает эта предельная простота существования…. Но где-то так и есть. Это даёт какие-то преимущества во взаимоотношениях с суетливым миром. Без многого в жизни можно спокойно обходиться. Но за эту независимость надо платить тяжёлым трудом.
Не у всех есть выбор. В любом случае они постепенно втягиваются в простоту. Приноравливаются к ней. И уже, кажется, другого и не надо.
*
«Тонкая рябина… Знать судьба такая – век одной качаться…»
Что-то ещё в том же роде. Можно вдруг ощутить какую-то чернушную безнадёжность. В этой непроглядности деревенской ночи.
Нет, песня наверное здесь ни при чём. Что-то другое.
Мир можно раскроить как карту. Области с разным мироощущением. Здесь именно такое.
Средь бела дня здесь странно даже думать о писаниях. Этого здесь совсем нет. И только обложившись книгами и тетрадями, как-то удаётся отгородиться от враждебного, чуждого всяким литераторским отвлечённостям мира.
Так было всегда. Этот сугубо утилитарный мир требует своего. Его нельзя привязать к писаниям, он сопротивляется, изворачивается, ведёт себя непредсказуемо. Во всяком случае, не у всех получается.
Может быть, для этого надо родиться в деревне?
*
«Сейчас начнёт скрести. Скребётся по ночам. То за буфетом, то за стенкой  в соседней комнате. Граф Монте-Крыса. Ночные мерзкие твари».
Такие деревенские впечатления.
*
Зрелище ветхости, скособоченности, проседания, брошенности старого дома и участка, заросшего бурьяном. Ощущение какого-то унылого бессилия перед жизнью... От этого уже давно не можешь избавиться, приезжая сюда.  Тем более сейчас - при моих нынешних обстоятельствах. Которые, так сказать, не способствуют...

Что-то будто временное. Только бы на жизнь хватило. Но конечно, так задумывалось. Всё это  вынужденное - от того же жизненного бессилия.

За столько лет не удосужились сделать здесь что-то более капитальное! Последние на деревне в этом смысле. Не Ниф-Нифовский дом, конечно, не соломой крыт, но всё равно – что-то довольно незавидное.

Ни старики, ни пришедшие за ними другие старики почти ничего не сделали для того, чтобы это стало фамильным наследственным гнездом. И вот уже новое поколение входит в этот дом, гуляет по участку... И «наследники» даже и не помышляют о том, чтобы превратить это «поместье» во что-то приличное.
*
Нурлаты. Лето 1979 года.
«Инженерам-конструкторам», посланным «на сено», как это делается вкратце пытался объяснить симпатичный семидесятилетний старик, работавший «за так», только потому, что никто, кроме него, не знает, как делаются стога.
Ругатель нового времени, новых порядков, вернее беспорядков в совхозе. Бывший шофер, комбайнер, фронтовик со скрюченной после ранения рукой.
У него шесть детей (три сына и три дочери) и ни один не живет в деревне. (Косяково).
*
Что-то будто угадываешь, но не до конца. Ума не хватает.
Повторение уже пройденного. Изменения только в жуткую сторону.
Вырастают дети, меняется севооборот. Лето, «под орехом», река, куры, «гарман», сверчки, бычки…
И как будто ничего не произошло ещё. Всё на своих местах.
И всё как странный сон. От которого не проснуться.
Жизнь про запас. Будто со стороны глядишь. Условная жизнь.
Время тащит людей куда-то в будущее. Все примерно представляют это будущее. Но время не затормозить. И будущее совсем близко.






Маугли
*
Лохматые Маугли на грязных кривых улицах. Чумазые и тощие. Внимательно присматриваются к незнакомцам. Не лишены ироничности. Подсмеиваются над взрослыми, особенно такими - городского, москальского вида - в очках и лысине.
*
Та же улица много лет спустя. «Маугли» выросли. Уехали на заработки в Россию. Их сестры тоже выросли, обзавелись потомством. У них с детства осталась привычка проводить время за воротами на дороге. Сидят у калитки на лавочке. И дети – три дошкольных девочки  - при них.
«Маугли» – это, конечно, поверхностное суждение. Впечатление от голопузых, загорелых, шустрых, чернявых...
Но вот что... Попали-таки они в какое-то подобие литературы и здесь останутся, пока «в подлунном мире» будет существовать Интернет.






Дороги
Продавленные колеи деревенских дорог. Две колеи, а посередине травка. Вид голой земли, чистой, без следов человеческой цивилизации и вид свежей, плотной после дождя, мокрой сплошной зелени. Планетарное ощущение земли. Взгляд со стороны. Взгляд на всё это как на нечто, не имеющее отношения к человеку, существовавшее и существующее без человека. Человек прикасается к этому. Вот и след его повозок, пробороздивших землю. И это всё уйдёт. Вот бросят деревню, и земля поглотит через несколько вёсен эти колеи без следа. И человека поглотит. Символ временности человека на земле, символ его случайности, его «приходящести» и «уходящести» - эта кривая, извивающаяся между холмов или огибающая валуны и деревья, деревенская дорога. Её непрочность. Это не изощрённая подготовленность цивилизованной, городской, асфальто-бетонной дороги.
С ней не надо хитрить. Она бесхитростна, и с ней надо быть таким.


Воейково
На холмах в Воейково. Белые облака в голубом небе. Смотрим на них вместе с И.С. Хочется что-то сказать. Соответствующее. Значительное. В голову приходит: «Редеет облаков летучая гряда...» На фоне настоящих неба и облаков эта литературная зарисовка как-то не звучит. От неё  отдаёт библиотечной затхлостью, плоскостью листа, шершавой архивной бумагой, засушенной, гербарийной мыслью, из которой выветрилось подлинное настроение. А в городе, вечером, под настольной лампой она, возможно, опять зазвучит. Воскресит в воображении впечатление летнего дня.


Осенью
Осень. Мухи и пауки в пустом холодном дачном домике. Пауки дремлют в своих неаккуратно сделанных пыльных паутинах. Опытные мухи знают паучьи хитрости наизусть. А может быть, они только притворялись врагами. Разыгрывали спектакль перед дачной публикой, а на самом деле уже давно стали цивилизованными, заключили мирный договор на пять месяцев с автоматическим продлением, если ни одна из сторон не объявит заблаговременно о его расторжении.


Насекомые
Деревня – это царство насекомых. Жуки, пауки, сороконожки, какие-то ещё твари, не поддающиеся описанию. Ну, это не считая мух, сверчков, муравьёв, кузнечиков, ночных бабочек… Солдатики (клопы, оказывается), колорадские жуки, жуткие гусеницы, стрекозы...
В этом есть что-то первобытное, как и вообще во всей это жизни у земли, у огорода.  Начинаешь догадываться, что человек - это колонизатор, захватчик. А подлинные хозяева - эти свистящие, шуршащие, гудящие козявки.


Поэзия сельской жизни
*
Мягкое тепло воздуха, призрачное освещение: закат и полная луна… Вся эта «поэзия» сельской жизни существует только для «отдыхающих». Аборигены живут не поднимая головы в каждодневных мелких и крупных заботах, расслабляются только за стаканом вина.
Но вдруг, за тем же стаканом вина, однажды с удивлением узнаешь, что все эти прелести деревенской жизни ими прекрасно осознаются. Конечно, это звучит юморно. Так же точно городские жители могут ни с того ни сего вспомнить про музеи, театры, большой и малый залы филармонии, в которых бывали только по молодости во время школьных культпоходов…
«Нет-нет! Универсамы, универмаги и базары – это некультурный аргумент».
*
Поддались фантазиям, мечтам простодушных горожан с иллюзорным представлением о деревенской жизни.
 Почти как чеховские персонажи: «Мы будем работать, работать...»
Иллюзия свободы от злых людей, достававших их в городе, иллюзия деревенской идиллии...
С годами все это развеивалось? Может быть. Но уже ничего не изменить.
*
Вообще-то эта вольная сельская жизнь, когда кажется, что всё зависит только от тебя, от твоих сил, желания, воли - способна порождать иллюзию, что и здесь можно жить, поживать и добра наживать.
В общем-то так и есть. Живут же! Упоминание иллюзии – только в связи с представлениями городской интеллигенции о сельской жизни.
*
«Домик в деревне».
Деревенская жизнь. Вынужденная в общем-то. Не от хорошей жизни.
И вот всё замирает, утрачивает значение. Череда бессмысленностей. Это очевидно со стороны.
А им так не кажется? За чередой нескончаемых забот и простодушных ожиданий?






Ночи
*
«В душной южной ночи». Всходит полная луна. Небо светлое. Прошуршал мимо сухими листьями ёжик, маленький и глупо-бесстрашный.
*
Молодые голоса в темноте. Сумерки. Лето. Чуть веет ветерок. Ему навстречу с удовольствием расстегиваешь несколько пуговиц на рубашке.
*
Ночью будто слышишь дыхание этого мира. Мощное дыхание. Звездной ночью.
Соловьи в лесу за рекой. Еще какие-то птицы временами. Гул сверчков. Ну и лай брехливых собак по селу.







Всё ясно
Всё кажется ясно и просто. Ночь – для того, чтобы спать и копить силы для дневных забот. Музыка – чтобы было веселей за стаканом. В этой ясной системе не нужен даже ТВ или кино, не говоря уже о книгах, искусствах и пр. Деревянный посконный минимум.


На рассвете
Старая луна над пыльной дорогой. Застигнута рассветом на небе. Она будто не успела докатиться до горизонта и спрятаться до следующей ночи и теперь бросила бесполезные попытки убежать, бледнеет и истаивает там, где её застиг рассвет. Красное рассветное солнце. Не верится, что это благодаря ему уже так светло кругом.


Природа
Сверчки и лягушачьи концерты. Ничего себе деревенская тишина!
Внутри природы. Её чуть раздвинули для того, чтобы вселить в неё человека.
Странная жизнь. Дом. Кусок земли кое-как огороженный. Всё приблизительно, всё на смекалке, всё с помощью «очумелых ручек».
Отвоевали у природы пространство для жизни. Временной. Временно.


Бадминтон
Привозили в деревню бадминтон.
«А давай купим в деревню бадминтон!» - «А давай!»
Теперь это кажется невозможной глупостью. Полунищая деревня и бадминтон!
Кривые первобытные улицы и проулки, изрытые дождевыми потоками, заросшие бурьяном… Голопузые дети с неумытыми лицами сидят в дорожной пыли и с насмешкой смотрят в спины.
На чистеньких, бледнолицых. Идущих играть в бадминтон.


Парное утро
Деревенские. У них есть паровой мягкости утра. Только для них это паровое, коровье утро.
Время, когда просыпаются «курортники», тоже считается утром. Но это уже совсем не то утро. Оно уже потеряло первоначальную мягкость и лёгкость. Солнце еще не жарит жёстко и немилосердно, как днём, но оно уже и не просто «свет».


Небо
Деревня. Они здесь живут. Сразу под небом. Оно начинается прямо над их огородами.
Ночью небо звёздное, напряжённое каким-то ожиданием.
Днём в хорошую погоду совсем не страшно. Облака проплывают над самой головой так низко, будто ангелы хотят получше рассмотреть то, что происходит на подконтрольной им территории.


Туча
Туча-таки дотянулась до земли и накапала из себя. Тряпка какая-то.


В поле
Бычок в поле. Большие глубокие глаза, доверие к людям, вообще ко всему этому миру.
Маму зовет. Басом.


Пастухи
«Общественные» пастухи «общественного» стада. Сидят на обочине дороги, идущей через бурое, прожаренное солнцем, истоптанное, все в коровьих лепёшках «общественное» поле. Они ждут восьми часов, чтобы раздать коров, которые уже не пасутся, а нетерпеливо  оглядываются  и призывно мычат в ожидании возвращения к своим хозяевам.
Ничего идиллического, пасторального. Это почти всегда какие-то плохенькие, небритые  мужички, не годящиеся на что-то другое, кроме пастушьего занятия. Ну еще дети, женщины. Они, сменяя друг друга, выполняют каждый день эту нужную в деревне работу.
Думаешь о том, что здесь и в прежние века в таком же покорном ожидании, даже в некоторой прострации жили на земле люди. Ничего не меняется в этом уголке мира. Приспосабливаются к любому строю, к любым правителям и законам. Почти не интересуются всем этим внешним для них, для их жизни миром. И будут жить так дальше - по своему простому разумению и как все здесь живут.
И если опять начать «поднимать народ» за лучшую долю, в этом, как и прежние времена, будет слишком много фальши и глупости. Почему-то так кажется. Что-то  обессиливает здесь мысль, волю, желания...
Как-то им все же позволено выживать. Совсем уж не загоняют в что-то окончательно непереносимое.
Это широкое поле, эти неторопливые облака в небе... Эти несмолкаемые до ночи деревенские звуки: мычание коров, отдалённый лай собак, крики петухов...
Можно было бы посидеть рядом с этими пастухами на краю поля какое-то время, попытаться проверить свои впечатления, попробовать понять что-то окончательное о жизни...
То-то бы они удивились! Этому вторжению в их суверенный мир!


Небо и Мария
Как Магазанник, утром выходишь из дома во двор, задираешь голову, смотришь на небо...
Но Магазанник смотрел с улыбкой блаженства. Только еще выйдя от своей Марии.






1998-2024
02.05.24

https://vk.com/club164090989