Снегу все равно, что принимать, - он жадно впитывает капли крови, в отблесках далеких звезд видно, как розовеет холодный наст вокруг ног. Зимний ночной лес внимательно-терпелив: из черной чащи смотрит на гостью, ждет.
- Я никому не нужна... - шепчет Наташа лесу пересохшими губами, посматривает на руки: кровь на перечеркнутых запястьях быстро застывает, сворачивается. Надо было не так. Надо было в ванной...
"Я тебе ничего не должен!" - "я тебе ничего не должна!"
"Я тебя не просил!" - "а я тебя просила!"
"Чего ты орешь, бешеная?!" - "А как с тобой еще разговаривать?"
Многое говорят друг другу в ссоре, особенно когда молоды и не понимают силы слов, многое можно простить, забыть, запечатать поцелуем, но когда, в конце концов, как предательский удар поддых, "а откуда я знаю, что от меня?" - больно, невыносимо, как бритвой по рукам.
От хлопка входной двери сыпется подъездная штукатурка. На улице морозит, бежать скользко, но недалеко. В руке схваченная в ванной бритва, на плечах его куртка, на ногах - тапочки. Глаза застилают слезы и ярость.
Ладно, не получается так, сделаем иначе: куртку с плеч, тапочки с ног долой, попой в трениках на снег. "Как он посмел?! Он же отец! Будущий..."
Вдруг в животе что-то мягко схватывает, крупно булькает, поворачивается внушительным пельменем и настойчиво толкает: замолчи! Наташа замирает.
Толчок, еще толчок! Вместе со слезами высыхает слово "я", и на сердце мягкой ладонью опускается слово "мы", от того внутри что-то нежно сжимается - до сладкой боли. Другие слезы - стыда - падают в розовый снег. "Что я делаю?!"
Лес отворачивается. Он знал, что так и будет - никто не ляжет в его снег, на его поляне, никого не доведется баюкать сосновым ветвям.
Ногам становится холодно, окровавленные руки выглядят глупо и пошло, - в карманы их. На опушке мелькает свет фонарика, доносится крик "Натаахааа!" - ищет, значит.
- Спасибо тебе, малыш, - шепчет Наташа, гладит себя по округлому животу. "Как она посмела? - она же мать. Будущая...".