История, рассказанная греческим купцом Цалоикосом
Я родился в Константинополе; мой отец был драгоманом* при Порте** (турецкий двор), попутно занимаясь торговлей благовониями и шелковыми тканями. Он дал мне хорошее образование: чему-то он научил меня сам, а чему-то с его позволения научил меня наш священник. Поначалу прочил он мне однажды передать свою лавку, но когда начал я выказывать способности, большие, чем он ожидал, определил он по совету друга во врачи, потому что хорошо обученный врач в Константинополе может устроиться куда удачнее, чем обыкновенный зазывала на рынке. В нашем доме бывало много французов и один из них убедил моего отца послать меня на его родину, в город Париж, где подобным вещам можно научиться безвозмездно и самым лучшим образом. Мой отец, что также много путешествовал в молодости, согласился и француз сказал мне быть готовым через три месяца. Я был вне себя от радости увидеть чужие страны.
Француз наконец разделался со своими делами и приготовился к поездке; вечером, накануне поездки отец отвёл меня в свою спальню. Там увидел я прекрасное платье и оружие, лежащие на столе. Что ещё больше привлекало мой взгляд, это большая куча золота, ведь я ещё никогда не видел так много золота в одном месте. Мой отец обнял меня и сказал:
- Смотри, мой сын, я раздобыл тебе платье для путешествия. Оружие это теперь твоё, именно то самое оружие, которое навестил на меня твой дед, когда я отправлялся на чужбину. Я знаю, ты умеешь им управляться, но не пользуйся им никогда, если только не будешь атакован, но и тогда используй его, как полагается промеж себя благородным людям. Мои средства невелики; смотри, я разделил их на три части: одна из них твоя, одна из них мне на про питание и на чёрный день; третья же останется пока у меня священным, неприкосновенным богатством, что сослужит тебе в трудный час добрую службу.
Так говорил мой старый отец и на глазах у него наворачивались слёзы, возможно от предвидения того, что не суждено нам никогда свидеться боле.
Путешествие проходило хорошо: скоро мы добрались до Франции и через шесть дней пути приехали мы в большой город Париж. Здесь мой французский друг снял мне комнату и посоветовал мне осторожнее тратить средства, составлявшие тогда две тысячи талеров. Я прожил в том городе три года и научился всему тому, что должен знать опытный врач. Но я бы солгал, сказав, что рад был там находиться, ибо нравы того народа были мне на по душе, но и у меня там было только несколько друзей: то были благородные молодые люди.
Наконец тоска по дому взяла своё; всё то время я ничего не слышал о моём отце и поэтому я воспользовался удобным случаем, чтобы отправиться домой.
Как раз в то время из Франции в Высокую Порту отправилась дипломатическая миссия. Я нанялся в сопровождение миссии в качестве хирурга и благополучно вернулся в Стамбул. Но дом моего отца я нашёл закрытым, соседи же ахнули, увидев меня, и поведали мне, что батюшка мой уже два месяца, как умер. Тот священник, что обучал меня в юности, принёс только ключ; одинокий и покинутый, поселился я в опустевшем доме. Всё предстало передо мной точно таким же, как оставил его мой отец; не было лишь золота, которое мне было завещано. Я спросил об этом священника; тот поклонился и сказал:
- Твой отец умер как благочестивый муж, ибо всё своё золото завещал он церкви.
Для меня это было и остаётся непостижимым, но что мне было делать? Я не стал жаловаться на священника и стоило возрадоваться, что он также не рассматривал ничего из дома или товаров моего отца в качестве завещанного церкви.
То было лишь первым несчастье на моём пути и с тех пор удары [судьбы] так и посыпались [на меня]. Моя репутация врача так и не получила распространения, потому что я стыдился быть самому себе ещё и зазывалой; также мне не хватало рекомендаций моего отца, что ввели бы меня в круг богатейших и знатнейших, что теперь более и не думали о бедном Цалоикосе. И на товары моего отца не было спроса: старые клиенты исчезли с его смертью, а новые только еле-еле приходят. И во время безотрадных размышлений о сложившейся ситуации, пришло мне в голову, что часто, будучи во Франции, видел я своих соплеменников, что странствовали по стране и торговали своими товарами на городских рынках; вспомнил я, с какой радостью у них покупали, потому что пришли они из-за границы, и что такой торговлей можно заработать в сто раз больше. Я сразу же принял решение: продал отчий дом, часть вырученных денег дал я верному другу на сохранение, на остальные же купил то, что редко сыщешь во Франции, как то шарфы, шёлковые вещи, мази и масла, арендовал грузовой отсек трюма на корабле и так началось моё второе путешествие во Францию.
Казалось, что удача опять повернулась ко мне лицом, стоило мне только оставить Дарданеллы за кормой. Наша поездка была короткой и удачной. Я исколесил множество больших и малых городов Франции и везде на мой товар охотно находились покупатели. Мой друг в Стамбуле присылал мне всё новые запасы и с каждым днем я становился всё более и более состоятельных. Когда я скопил столько, что подумал, что могу отважиться на большое предприятие, я отправился со своим товаром в Италию. Должен я признаться ещё в кое-чем, что приносило мне не меньше денег: я взял на вооружение своё врачебное мастерство. Когда я приходил в город, то возвещал посредством объявлений, что в город прибыл греческий врач, что многих уже исцелил. И действительно, мой бальзам и моё врачевание иногда приносили мне звонкие цехины.
Так наконец прибыл я в итальянский город Флоренцию: я замышлял остаться в этом городе надолго, отчасти потому, что мне здесь, пожалуй, понравилось, отчасти потому, что хотелось мне отдохнуть от тягот кочевой жизни. Я снял подвал в квартале Санта Кроче и наподалеку, в трактире, несколько прекрасных комнат с выходом на террасу. В то же время распространил я объявления, заявлявшие обо мне как о враче и купце. И едва открыл я свой подвальчик, как туда уже устремился поток покупателей, и даже если я поднимал цены, то все равно продавал больше остальных, ибо был я с моими клиентами дружелюбен и обходителен. Уже четыре дня жил во Флоренции припеваючи, как вечером, когда я уже закрыл подвал и хотел лишь по обыкновению осмотреть свои банки с мазями, в одной маленькой баночке увидел я записку, которую кто-то положил туда незаметно от меня. Открыв записку я прочёл приглашение появиться этой ночью ровно в полночь на мосту, который называют Понте Веккьо. Я долго размышлял, кем же мог быть тот, кто пригласил меня, ибо во Флоренции не знал я ни души и всё же мне подумалось, что возможно меня захотят отвести к какому-нибудь больному, как уже частенько бывало. Итак решил я туда пойти, но всё же повесил на себя саблю, которую когда-то подарил мне отец.
Когда время подходило к полуночи, я отправился в путь и вскоре был уже на мосту Понте Веккьо. Я нашёл мост покинутым и безотрадным и решил подождать, пока не появится тот, кто меня позвал. Эта ночь была холодной; висела ясная луна и я смотрел вниз на волны Арно, мерцающие далеко в лунном свете. В городских церквах пробили полночь; я обернулся и передо мной стоял рослый мужчина, завернувшийся в красный плащ, краешек которого держал он перед лицом.
Вначале я немного оробел, ибо так внезапно появился он сзади от меня, но также мгновенно взял себя в руки и спросил:
- Если это Вы меня сюда пригласили, потрудитесь объяснить, чем обязан Вашему вниманию?
Красный плащ обернулся и медленно сказал:
- Следуй за мной.
Но тут стало мне жутковато идти одному с этим незнакомцем; оставшись на месте, я произнёс:
- Ну уж нет, милостивый государь, извольте мне сперва сказать, куда; а также потрудитесь приоткрыть мне Ваше лицо, дабы видел я, что имеете Вы ко мне добрые намерения.
Казалось, что красный был этим нимало не опечален.
- Если ты не хочешь, Цалоикос, то оставайся, - ответил он и пошёл дальше.
Во мне вспыхнула ярость.
- Уж не думаете ли Вы, - воскликнул я, - что такой человек, как я, позволит всякому обвести себя вокруг пальца и вероятно напрасно напрасно ждал этой холодной ночью?
В три прыжка догнал я его, схватил за плащ и, крикнув ещё громче, положил вторую руку на саблю - но плащ повис на моей руке, а незнакомец исчез скрылся за угол. Мой гнев мало-помалу улегся; у меня же остался плащ и только ему следовало послужить ключом к пониманию этой замысловатой аферы.
Я перевесил его и отправился своей дорогой обратно к дому. Едва я прошёл ещё сто шагов, как кто-то проскользнул рядом и по-французски прошептал:
- Остерегайтесь, граф, этой ночью уже ничего не сделать.
Едва я успел оглянуться, как этот некто уже прошёл и лишь тени, ещё парившие меж домов, смог я увидеть. Я предположил, что этот выкрик касался плаща, а не меня, но это никак не проливало свет на происходящее. Следующим утром я обдумывал, что делать. Сначала я подумал объявить о плаще, что я его нашёл, да только незнакомец мог послать кого-то третьего, и этот случай мне не казался исключением. Я рассмотрел, раздумывая таким образом, плащ поближе: он был пурпурно-красный, из плотного венецианского бархата, оторочен каракулем и богато украшен золотом. Роскошный вид мантии привёл меня к одной мысли, которую я решил воплотить в жизнь.
Я принёс его к себе в подвал и выставил на продажу по столь высокой цене, чтобы, разумеется, не нашёл бы на него покупателя. Цель же моя была в пристально присмотреться к каждому, кто расспрашивал бы о мехе, ибо лицо неизвестного, что после потери плаща, хоть и мимолетно, но определённо было мне показано, узнал бы я из тысячи. Много желающих находилось купить этот плащ, всем бросалась в глаза его незаурядная красота, но никто даже приблизительно не напоминал того незнакомца, никто не хотел заплатить за неё высокую цену в двести цехинов. Ещё мне было заметно, когда я спрашивал того или другого, неужели во всей Флоренции нет подобного плаща, все мне отвечали "нет!" и уверяли, что столь дорогой и с таким вкусом выполненной работы они никогда не видели.
Уже вечерело, когда, наконец, один молодой человек, что часто бывал у меня, и сегодня много раз требовал этот плащ, швырнул мне на стол кошель с цехинами и воскликнул:
- Клянусь Богом, Цалоикос, мне нужно обладать твоим плащом, даже если из-за этого я стану нищим!
Тотчас же он принялся пересчитывать свои золотые. Я оказался в затруднительном положении: я выставил этот плащ на продажу для того чтобы мой незнакомец показался мне на глаза, а приходит юный сумасброд, чтобы заплатить неслыханную цену. Но что мне оставалось делать, я уступил, ибо, с другой стороны, это прекрасная компенсация за моё ночное приключение. Юнец надел мантию и пошёл, но вновь обернулся на пороге, оторвал привязанный к плащу кусок бумаги, бросил мне его и сказал:
- Здесь, Цалоикос, висит то, что, пожалуй, к плащу не относится.
Я равнодушно взял записку, но посмотрел туда: там было написано: "Принеси сегодня ночью в известный час это мантию на мост Понте Веккьо, там ждут тебя четыреста цехинов."
Я стоял, словно поражённый громом. Итак, я упустил свою удачу и моя цель оказалась совершенно недостижимой! Но я, недолго думая, собрал двести цехинов, подскочил к тому, кто купил у меня плащ, и сказал:
- Возьмите Ваши цехины обратно, дорогой друг, и оставьте мне мантию, у меня нет возможности её отдать.
Сначала он посчитал это шуткой, но когда понял, что это серьёзно, разгневался на моё требование, обругал меня дураком и так дошло до драки. Но мне в рукопашной посчастливилось вырвать плащ и хотел я уже было с ним унестись, да только молодой человек позвал полицию на помощь и потащил меня с собой на суд. Судья был весьма удивлён обвинением и присудили мантию моему противнику. Я же предложил юноше двадцать, пятьдесят, восемьдесят, да сотню цехинов сверх заплаченных им двухсот, если он оставит мне плащ. Чего не в состоянии были сделать мои просьбы, того добилось моё золото. Он взял мои честные цехины, а я, торжествуя, получил от него свою мантию и во всей Флоренции меня держали за сумасшедшего. Но к людской молве относился я равнодушно; ибо знал я лучше них, что выиграл в этой сделке.
С нетерпением ожидал я ночи. В то же время, что и накануне, пришёл я с плащом под мышкой на Понте Веккьо. С последним ударом колокола из тьмы ночной на меня выступил силуэт. Это, очевидно, был вчерашний незнакомец.
- Мантия с Вами? - спросили меня.
- Да, господин, - ответил я, - но это стоило мне сотню звонки цехинов.
- Я знаю, - возразил он, - взгляните, здесь четыреста, - он шагнул вместе со мной к перилам моста и расплатился золотыми. Ровным счётом четыреста: роскошно блестели они в свете луны и ах! - их блеск ласкал мне сердце. Я даже не подозревал, что то будет моя последняя радость. Я положил свои деньги в карман и теперь мне справедливо хотелось рассмотреть моего доброго незнакомца, но на лице его была маска, из-за которой он ужасно сверкали на меня своими тёмными глазами.
- Благодарю Вас, господин, за Вашу доброту - сказал я ему, - что Вы теперь от меня хотите? Но должен Вас предупредить, что это не может быть незаконным.
- Напрасное беспокойство, - ответил он, накинув мантию на плечи, - мне нужна ваша врачебная помощь; но не для живого, а для мёртвого.
- Как такое может быть? - воскликнул я, исполнившись изумления.
- Я приехал с сестрой из дальних стран, - начал он свой рассказ, при этом подав мне знак идти за ним, - и жил с ней здесь у друга семьи. Моя сестра скоропостижно скончалась вчера от болезни, а завтра родственники хотят её похоронить. А по старому обычаю нашей семьи, всем следует покоиться в фамильном склепе, однако многие, кто умерли в чужих странах, покоятся там забальзамированный. Моим родственникам теперь отдам я её тело; отцу же моему должен я принести по меньшей мере голову его дочери, дабы он её ещё раз увидел.
Хотя обычай отрезать головы любимых родственников показался мне немного пугающим, но не осмелился я этому возразить из страха оскорбить незнакомца; поэтому сказал я ему, что хорошо владею навыками бальзамирования покойников и попросил его отвести меня к умершей. Я не мог удержаться, чтобы не спросить, почему всё это должно происходить так таинственно и ночью; он ответил мне, что те родственники, что считают данное намерение ужасным, днем бы тому воспрепятствовали; но стоит лишь сперва отделить ей голову, то можно было бы сказать им немного больше об этом. Хотя он сам смог бы принести мне голову, но естественное его чувство препятствовало ему отнять её.
Тем временем подошли мы к одному великолепному большому дому. Мой спутник указал мне на него, как на цель нашей ночной прогулки. Мы прошли мимо главных ворот дома, вошли в маленькую калитку, которую незнакомец аккуратно закрыл за собой, и теперь поднялись в темноте по винтовой лестнице. Она вела в скудно озарённый коридор, ведущий в комнату, освещенную лишь лампой, установленной на столе.
В этом покое стояла кровать, на которой лежал труп. Незнакомец отвернул лицо и, казалось, хотел спрятать слёзы.
Он указал на кровать, приказал мне сделать своё дело быстро и хорошо и вышел обратно через ту же дверь. Я развернул свой нож, который, как полагается врачу, я носил с собой, и приблизился к кровати. У трупа виднелась лишь голова, но была она так прекрасна, что меня невольно, в глубине души охватило чувство жалости. Свисали вниз тёмные волосы, заплетенные в длинные косы, лицо бледное, глаза были закрыты. Вначале сделал я надрез на шее, по методу врачей, ампутирующих конечность. Вслед за этим взял я самый острый нож и одним движением. Но какой ужас! Мертвая открыла глаза, но тотчас же закрыла вновь и, казалось, выдохнула жизнь одним лишь глубоким вздохом. Тотчас же из раны ударила в меня струя горячей крови. Я убедился, что лишь я убил бедняжку, ибо в том, что она мертва, не было никаких сомнений: от такой раны спасения нет. Некоторое время я находился в подавленном состоянии из-за произошедшего. Обманул ли меня красный плащ или его сестра действительно казалась мёртвой? Последнее казалось мне более вероятным. Но нельзя мне было говорить брату покойной, что, возможно, один небольшой быстрый надрез мог бы её пробудить, не убивая её, поэтому захотел я совершенно отделить голову, но умирающая ещё раз глубоко вздохнула, вытянулась в болезненном движении и умерла. Меня обуял ужас и я, содрогаясь, бросился из комнаты. В коридоре снаружи было темно, ибо светильники погасли. Моего спутника и след простыл и мне пришлось добираться до лестницы в темноте, наощупь, держась за стены. Наконец я нашёл лестницу и, то спотыкаясь, то соскальзывая, спустился вниз. Внизу также не было ни души. Дверь я нашёл приоткрытой и, оказавшись на улице, я радостно задышал, ибо в доме том стало мне совсем не по себе. Пришпоренный страхом прибежал я в свою квартиру и зарылся в подушках своего ложа, чтобы забыть тот ужас, что я сотворил. Но сон бежал меня, и лишь утро заставило меня взять себя в руки. Я полагал вероятным, что мужчина, который, как мне теперь казалось, сооблазнил меня на это гнусное деяние, мне бы не заплатил. Я всё равно решился идти в мой подвал, на мою работу, по возможности делая беззаботную мину. Но ах! Новые обстоятельства, что я только лишь заметил, преумножили мою печаль. Моя шапка, мой ремень а также мой нож отсутствовали у меня и мне было неведомо, оставил ли я их в комнате убитой или потерял их убегая. Прискорбнее казался мне первый вариант, ибо так они могли указать на меня, как на убийцу.
В привычное время открыл я свой подвал. Ко мне подошёл мой сосед, как он имел обыкновение делать каждый день, ведь был он разговорчивым мужчиной.
- Ай, а что вы скажете мне о той страшной истории, - начал он [свою речь], - что произошла сегодня ночью?
Я сделал [вид], что ничего не знаю.
- Как, ужель Вам не следует знать того, чем полнится весь город? Не знать, что прелестнейший цветок, Бьянка, дочь губернатора была убита этой ночью? Ах! А я её ещё вчера видел такой весёлой, идущей по улице со своим женихом, ведь сегодня у них должна была состояться свадьба.
Ножом по сердцу отозвались мне эти слова моего соседа. И как часто возвращалась эта мука! - ведь каждый новый клиент рассказывал мне эту историю и всё страшнее и страшнее, но никто не смог рассказать так ужасно, как это видел я, собственными глазами. Примерно в полдень пришёл ко мне представитель правосудия и попросил меня вывести людей.
- Синьор Цалоикос! - сказал он, вытаскивая вещи, которых я не досчитался, - принадлежат ли Вам эти предметы?
Я раздумывал, не следует ли мне от них отречься вовсе, но, увидав сквозь приоткрытую дверь моего трактирщика и многих знакомых, что могли дать показания против меня, я решил не усугублять лжесвидетельством моё положение и признать показанные мне вещи. Судебный служащий попросил меня следовать за ним и повёл меня в большое здание, что вскоре окажется моей тюрьмой. Там меня препроводили далее в камеру.
Моя ситуация была ужасающей, стоило мне о ней, оказавшись в одиночестве, поразмыслить. Мысль об убийстве, пусть и невольном, возвращалась ко мне вновь и вновь. Я не мог скрывать от самого себя, что блеск злата застил мой разум, иначе не смог бы я втемную пойти на такое. После двух часов ареста меня вывели из камеры. Спустившись по нескольким лестницам, пришли в большой зал. Там, за накрытым чёрным [полотном] столом, сидели двенадцать мужчин, большей частью седых. Скамьи, расставленые по краям комнаты были заполнены знатнейшими людьми Флоренции; на пристроенных сверху галереях стояли, столпившись, зрители. Когда я подошёл к столу, поднялся мужчина с потемневшим, скорбные лицом; то был губернатор. Он объявил собравшимся, что будучи отцом не может исполнять обязанности судьи, посему на этот раз он передаёт своё место старейшему сенатору. Старейший сенатор был старцем по меньшей мере лет девяносто от роду. Он стоял склонившись и с его висков свисали тонкие белые волосы; но глаза его ещё горели огнём, а голос его был ещё сильным и уверенным. Он начал, спросив меня, признаюсь ли я в убийстве. Я попросил слова и начал рассказывать без страха и ясным голосом, что я сделал и что я знал. Я заметил, что губернатор во время моей речи быстро побледнел, затем быстро покраснел, и когда я завершил, взорвался:
- Как, несчастный, - крикнул он мне, - ужель ты хочешь взвалить вину за совершенное тобой из алчности преступление на кого-либо другого?
Сенатор указал ему на его нарушение, так как тот добровольно сложил с себя полномочия [судьи]; также совершенно не доказано, что я совершил преступление из алчности, ибо по его же собственным показаниям у убитой не было ничего украдено. Он объяснил губернатору, что может призвать к ответу лишь за украденную жизнь его дочери; ведь теперь можно только так заключить, сказал ли я правду, или нет. Тотчас же закрыл он на сегодня заседание, как он сказал, для того, чтобы посоветоваться по поводу бумаг умершей, которые ему предоставит губернатор. Я был вновь препровожден обратно в свою тюрьму, где я провел ужасный день, одержимый страстным желанием обнаружить хоть какую-то связь между убитой и Красным Плащом. Полный надежд вошёл я на следующий день в зал суда. На столе лежало несколько писем. Старый сенатор спросил, мой ли это почерк. Я рассмотрел их и нашёл, что они, должно быть, написаны той же рукой, что и те две записки, что я получил. Я высказал это сенаторам, но те, казалось, не обратили на это внимание и ответили, что я мог и скорее всего и написал их обе; ибо вензель в письме безошибочно определяется как Ц, заглавная буква моего имени. Письма же содержали угрозы и предостерегали от свадьбы, что собиралась состояться.
Казалось, губернатор дал странные объяснения по отношению к моей персоне, ибо ко мне сегодня относились более недоверчиво и резко. Я призвал в свою защиту рассмотреть мои бумаги, что должны находиться в моей комнате; мне было сказано, что их искали, но ничего не было найдено. Так исчезли для меня все надежды на этом заседании суда и когда на третий день я вновь был приведён в зал суда, мне прочли приговор, что я, признанный виновным в совершении предумышленного убийства, приговариваюсь к смерти. Так рушилось всё, что со мной было: потерявший всё, что мне было дорогим на земле, вдали от Родины, должен я в расцвете моих лет безвинно погибнуть от топора палача.
Вечером того ужасного дня, когда решилась моя судьба, я сидел в своей одиночной камере; надежды мои исчезли и мысли мои были сосредоточены вокруг смерти. Тут дверь моей тюрьмы открылась и ко мне вошёл человек и долго молча меня рассматривал.
- Вот и встретились, Цалоикос! - сказал он; в матовом свете лампы я его и не узнал было, но звонкий его голос пробудил мою память: то был Валетти, один из тех немногих друзей, с кем я знался в бытность студентом в Париже. Он сказал, что случайно оказался во Флоренции, где живёт его отец, очень уважаемый человек, услышал о моей истории и пришёл, чтобы увидеть меня ещё раз и узнать от меня самого, как же меня угораздило так сильно провиниться. Я рассказал ему всю историю. Он казался весьма удивлён, и постоянно просил меня ему, своему единственному другу, все рассказать без утайки, дабы не выйти отсюда с какой-либо ложью. Я поклялся перед ним самым дорогим, что я сказал правду и никакая другая вина надо мной не довлеет, кроме той, что я, ослепленный блеском золота, не распознал несуразицы в истории незнакомца.
- То есть с Бьянкой ты не был знаком? - спросил он. Я уверял его, что никогда её не видел. Он рассказал мне, что дело моё хранится в строжайшем секрете, что губернатор весьма поспешно занимался моим обвинительным заключением, и ныне пошел слух, что я уже давно знал Бьянку и из мести умертвил её накануне свадьбы. Я не преминул ему заметить, что это всё полностью относится к Красному Плащу, да только я никак не могу доказать его участие в этом деле. Валетти обнял меня и заплакал и пообещал мне сделать всё возможное, чтобы по крайней мере сохранить мне жизнь. На то полагал я мало надежды; но знал, что Валетти, человек мудрый и сведущий в законах, сделает всё, чтобы меня спасти. Два долгих дня провел я в неведении; наконец появился и Валетти.
- Я несу утешение, пусть даже и болезненное. Ты будешь жив и свободен, но потеряешь руку.
Расстроганный, я поблагодарил друга за свою жизнь. Он рассказал мне, что губернатор безжалостно упорствовал против пересмотра дела, но в конце концов, дабы не показаться несправедливым, дал согласие на то, чтобы нашли во флорентийских анналах подобное дело и, следовательно, вынесли мне наказание согласно объявленному в том случае. Денно и нощно они со своим отцом они штудировали старые фолианты и наконец нашли дело, полностью совпадающее с моим. Наказание там объявлялось следующее: ему следует отрубить левую руку, конфисковать всё его имущество, а сам о должен быть навечно изгнан. Такое же наказание было объявлено и мне и теперь следовало мне приготовиться к тому прискорбному часу, что меня ожидает. Я не хочу, чтобы у вас перед глазами вставал тот страшный час, когда я на площади положил свою руку на эшафот и когда моя собственная кровь заливала меня высоким фонтаном.
Валетти приютил меня в своём доме до моего выздоровления, затем благородно снабдил меня деньгами в дорогу, ибо всё, что я нажил своим трудом, стало добычей правосудия. Из Флоренции я отправился на Сицилию, а оттуда, с первым же кораблём, что мне посчастливилось найти - в Константинополь. Мои надежды были обращены на суммы, переданные когда-то моему другу, также я попросил его позволить какое-то время пожить у него; как же я удивился, когда он спросил меня, почему я не перееду в собственный дом! Мой друг сказал мне, что незнакомый мужчина купил на моё имя дом в Греческом квартале и он же сказал моим соседям, что я скоро прибуду. Тотчас же мы с моим другом отправились туда и были радостно приняты всеми моими знакомыми. Старый купец передал мне письмо, что оставил ему для меня покупатель дома.
Я прочел:
- Цалоикос! Две руки готовы неустанно работать, чтобы тебе не пришлось испытать потерю одной. Дом, который ты видишь, и всё, что в нем - твоё и все годы будешь ты получать столько, что будешь ты принадлежать к богатейших людям своего народа. Сможешь ли ты простить того, кто несчастнее тебя?
Я мог представить того, кто это написал, а купец на мой вопрос сказал: это был мужчина, которого он определил как француза, носивший красный плащ. Теперь я знал достаточно, чтобы понимать, что неизвестный все же не всегда обязательно откроется только в благородных мыслях. В своём новом доме нашел я всё обставленным наилучшим образом, также подвал с товарами, краше, чем у меня был. Десять лет прошло с тех пор; я и дальше продолжаю путешествовать со своим товаром, больше по старой привычке, чем из нужды, но ту землю, где был я столь несчастен, никогда не увидел я боле. Каждый год с тех пор получаю я тысячу золотых; однако, если мне и будет радость узнать того благородного незнакомца, то он всё равно не сможет выкупить скорби моей души ибо вечно во мне жив полный ужаса образ убитой Бьянки.
*Драгоман - официальная должность переводчика и посредника между ближневосточными и азиатскими державами и европейскими дипломатическими и торговыми представительствами. Должность предполагала как переводческие, так и дипломатические функции.
**По;рта (также Оттоманская Порта, Блистательная Порта, Высокая Порта) — принятое в истории дипломатии и международных отношений наименование правительства (канцелярии великого визиря и дивана) Османской империи.