ЖЕНЯ КАЛИТИНА
В семь утра состав, скрежеща тормозами, втянулся неуклюжей зелёной змеёй на второй путь небольшого городка Надвоицы. По расписанию здесь стояли пятнадцать минут. Женя Калитина, прихватив сигнальные флажки, открыла входную дверь, протёрла тряпицей поручни и спустилась на низкий перрон. Из пассажиров никто не вышел, желающих ехать, похоже, также не было. На пустой привокзальной площади одиноко стояла странная пара: молодая женщина, на вид не больше двадцати пяти и девочка годика три, вцепившаяся в её юбку. Одежда на них была явно с чужого плеча. На девочке мешком висела ветхая мужская рубаха в полоску, на женщине широкая вязаная кофта и длинная старомодная юбка. В руках авоська, а в ней небольшой свёрток. Студентка посмотрела в лицо женщине, и ей стало не по себе: столько тоски и безысходности было у неё в глазах…
Жизнь, как известно, смахивает на зебру. Белая полоса, чёрная, белая, снова чёрная. У кого-то, может быть, так и получается. У Лизы Свечиной последние несколько лет жизнь походила на лошадь вороной масти — сплошная чернота. Три года назад муж Гоша отправился из Надвоиц в длительную командировку, вроде бы куда-то на Африканский континент, то ли в Анголу, то ли в Эфиопию. Как ни упрашивала не ехать, предъявляя веский аргумент — большой живот — не помогло. Рожала спустя три месяца, никто их с Катюшкой из роддома не встречал. Свекровь, и раньше часто болевшая, к тому времени совсем слегла. Родных не было — круглая сирота. Девочка — вылитый отец, только почти не говорит до сих пор. Прошлой осенью вернулся Гоша домой. В цинковом гробу. И без того сумеречное житьё-бытьё превратилось в сплошную ночь без единого проблеска. В военкомате раздраженный толстый майор зло бросил Лизе:
— Ну, и что вы от меня хотите? Лично я никого никуда не посылал. Этот вопрос не в моей компетенции. Обращайтесь в министерство обороны.
А беда, как говорится, не ходит одна. Месяц назад, в самую жару, полыхнул дом. Хорошо соседи вовремя подоспели, вытащили их с Катюшей полуживых. Свекровь не спасли. Что оставалось делать, как выживать? Ни документов, ни денег, ни крыши над головой. А главное, иссякли силы и воля, стал испаряться смысл самого существования. Соседка баба Дуся, приютившая погорельцев, тормошила, заставляла подниматься с топчана:
— Вставай, девка, вставай, надо шевелиться. Дочку пожалей.
Лиза смотрела на Катюшку, молча сидевшую на табуретке в рубахе деда Тимофея, и сердце у неё больно сжималось от жалости и отчаяния. Надо было вставать и думать, как жить дальше. Решила ехать в Химки к троюродной тётке. Здесь, на пепелище былого счастья и разбитых надежд, оставаться не могла. Соседка дала кое-какую одежду, свёрточек с едой, вынула из шкатулки пятнадцать рублей.
— Вот держи, на билет хотя бы.
— Спасибо, баба Дуся, я верну.
— Ладно, ладно. Чай не обеднею, — старушка выпроводила мать с дочкой за калитку, перекрестила их и, горестно покачивая головой, пошла в дом.
В вокзальной кассе за решетчатым окошком, широко зевая, сидела сонная и угрюмая тётка.
— Мне бы билет до Москвы, если есть, пожалуйста, — Лиза протянула в окошко мятые рублёвые купюры.
Кассирша, брезгливо пересчитала деньги и, не размыкая губ, сказала:
— Рупь пятьдесят не хватает.
— У нас… больше нет…, — Лиза затравленно смотрела на тётку.
— И что? Я свои буду платить? Так у меня зарплаты не хватит доплачивать за каждого, — кассирша швырнула деньги обратно и закрыла окно.
Лиза, глотая слёзы, пошла к выходу из вокзала.
Катюшка поплелась следом за ней. Шумно тормозя, к платформе устало двигался пассажирский поезд «Мурманск-Москва». Из ближнего вагона на перрон легко спустилась проводница в студенческой куртке. Взглянула на них как-то ПО-ОСОБЕННОМУ, искренне и проникновенно. Две совершенно незнакомые женщины, стояли и смотрели друг на друга, а невидимые глазу токи, будто проникая в сердце каждой, создавали единое энергетическое поле.
Спустя некоторое время они сидели в спальном купе проводников. Поезд, стуча колёсами, набирал ход, будто спешил удалиться от затерянного на красивых карельских просторах злосчастного городка Надвоицы. Лиза держала двумя руками стакан с горячим чаем и, давясь слезами, рассказывала свою горькую историю. Девочка грызла пряник, прижавшись к матери. Женя, рано лишившаяся родителей, повидавшая лиха в жизни, как никто другой, понимала и чувствовала эту худенькую молодую женщину с потухшими глазами, больше похожую на подростка. Кроме бабушки, больше никого у неё не было. Баба Аня растила, воспитывала, оберегала, была вместо мамы и папы. В институте, конечно, тяжело приходилось, на всём следовало экономить. Одной стипендии маловато, не проживёшь. Бабушка от пенсии отрывала крохи. А ведь хочется и питаться получше, и одеться прилично, и в театр или на выставку сходить. Хорошие вещи, косметику, бельё в магазинах не купишь, всё нужно доставать. Но особо не разбежишься, у спекулянтов цены шибко кусаются. Вот жизнь и заставляет летом подрабатывать. Здесь, на железной дороге, возможностей заработать больше, хотя часто надо переступать через себя и нарушать многие запреты и инструкции. Что делать, такая жизнь.
Однако, сколько же людей вокруг мыкают горе, сколько изломанных, покалеченных судеб… За два сезона работы в отряде проводников Женя наслушалась немало разных историй, каждый раз сопереживая в душе людям, жалея их, стараясь хоть чем-то помочь. Вот и сейчас, посадив в вагон мать и девочку без билета, поселила их в своё купе, накормила и напоила чаем, а затем уложила отдыхать на своей полке. Денег не взяла, рука не поднялась. Занимаясь своими делами (работу никто не отменял), она постоянно думала о Свечиной. Чужое горе крепко держало за ворот и не отпускало. Из головы не выходила девочка-мышонок с испуганными глазами-бусинами в стариковской рубахе и больших, привязанных тесёмками к ножкам сандалиях.
В Медвежьегорске Лиза выбралась из вагона на платформу. Захотелось подышать свежим воздухом, в купе было душно. На перроне с флажками в руке стояла Женя, а мимо медленно шел мужик лет тридцати, скорее всего, пассажир. Он как-то пристально посмотрел на неё, у Лизы даже ёкнуло внутри: чем-то напомнил Гошу. Пассажир неторопливо направился в сторону вокзала, а Свечина, закусив губу, заспешила обратно в купе, где на полке, свернувшись калачиком, спала Катюшка.
После отправления поезда в «служебку» заглянул Лёвка Скоров. Женю он выделял среди других девчонок, любил с ней пофилософствовать на разные темы. Во-первых, потому что считал её, в отличие от остальных представительниц женского пола, хотя и симпатичной, но умной. Во-вторых — Калитина умела слушать и при этом не смотрела ему тупо в рот, потому что у неё имелось и своё мнение. С чем-то соглашалась, с чем-то — ни в какую, приводя железобетонные аргументы. Женя, конечно, знала о «пристрастии» Лёвки к зелёному змию, о всевозможных приключениях на этой почве и жалела. Вот ведь умный, можно даже сказать, талантливый парень. А неугомонная болезнь временами одолевает и сводит на нет все таланты. Правда, здесь, в отряде, слава богу, держится пока.
В прошлом рейсе во время её дежурства Лёвка, явившись ночью, вдруг начал вести крамольные речи о ненадёжности стран социалистического лагеря и других ближних и дальних соседей СССР.
— Они же все воевали против нас на стороне Гитлера, — Скоров начал перечислять страны, загибая пальцы, — в общем, почти вся Европа. Вот, возьми финнов. Они здесь, в Карелии, где мы сейчас едем, хозяйничали на полную катушку. По жестокости ничем не отличались от немцев. Истребляли русское население в концлагерях. В одном только Петрозаводске было семь переселенческих лагерей. Это я к тому, что все эти «братья», «братушки» и добрые соседи в любой момент могут переметнуться и воткнуть нож в спину. Короче, сколько волка не корми, а он всё равно в лес смотрит.
— Ну как же, Лёва, Советский Союз освободил все эти страны от фашизма, теперь мы сообща, одним лагерем, противостоим НАТО, — возражала Калитина. — Нам ведь нужны союзники. Война не закончилась в сорок пятом году, она продолжается. Хотя и называется «холодной»
— Да какие они союзники? — возмутился Скоров. — Мы этих «союзников» тащим на своём горбу. Собираем по всем континентам, кормим, поим, сажаем на свою шею. А они усаживаются и едут, свесив ноги. Неправильно это. У нас что, своих собственных проблем нет? Надо больше заниматься своей страной. А то мы надорвёмся, и тогда лафа закончится. Все эти «союзники» сразу побегут в разные стороны к тем, кто посильнее.
— Ну, знаешь, это ты хватил. Вообще, я давно заметила, что люди, как правило, хорошо разбираются в двух областях: в медицине и в управлении государством, — усмехнулась Калитина.
Вчера Лёвка затеял дискуссию о Лермонтове. Не о творчестве, тут всё было ясно и никакой полемики не требовалось. Талант не пропьёшь. А вот по поводу гибели поэта на дуэли вопросы имелись, и они Скорова очень волновали. В официальную версию о причастности к этому царя и царского режима он не верил. Где царь и где какой-то армейский поручик. Ну, писал неудобные для властей стихи. И что, обязательно надо за это убивать? Причину Лёвка усматривал в заковыристых личных отношениях Лермонтова и Мартынова, в особенностях их характеров.
— Да ты пойми, Мартынов, конечно, был нехороший человек, редиска, — убеждал Лёва Калитину, — но и Михаил Юрьевич тоже был не подарок. У них это всё началось ещё во время учёбы в юнкерской школе. Мартынов поступил на год позже. Короче, являлся салагой. Над ними старшие измывались, поскольку уже в те времена существовали неуставные отношения. Одним словом, дедовщина. Мартынов затаился. Кроме этого, он тоже пробовал что-то там писать, в смысле стихов и прозы, но рядом с Лермонтовым выглядел бледновато.
— Откуда ты про это знаешь? — удивилась Женя.
— Неважно, — Лёвка продолжал развивать мысль. — Отсюда — чёрная зависть и, скорее всего, ненависть со стороны Николая Соломоновича. Со стороны Лермонтова — мягкость, доброжелательность для одних и в то же время едкость, сарказм, насмешки для других. Понятное дело, Мартынов значился в кругу других. Вот чего стоят одни прозвища, которые Лермонтов ему прилепил: Мартышка-аристократ, Вышеносов, маркиз де Шулерхофф. Я бы тоже обиделся. Это явный намёк на самовлюблённость, ограниченность и нечистоплотность в карточной игре. Вот тебе и мотив.
— Ну, это слишком всё просто. Почему же тогда в этой истории столько неясностей? — парировала Женя, постепенно втягиваясь в дискуссию. — Непонятно, кто был секундантом, и сколько их было вообще. Почему некоторые из них, считавшиеся друзьями поэта, так ничего и не рассказали, что там и как происходило на самом деле? Почему полную биографию Лермонтова читатели увидели спустя пятьдесят лет после его гибели? Стихи публиковались, а кто он и что — этот гениальный поэт — неизвестно. И отчего с наказанных за дуэль Мартынова и секундантов как-то слишком быстро наказание сняли? И уж совсем непонятно, с какой-такой радости появилось столько защитников у этого самого Николая Соломоновича?
— А откуда ты, Жека, про это знаешь? — удивился в свою очередь Лёвка.
— Неважно, — отмахнулась Женя. — Главное это то, что у нас прослеживается какая-то нехорошая тенденция несвоевременной смерти знаменитых поэтов. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гумилёв, Есенин, Маяковский. Не странно ли это?
После ухода Лёвки Жене удалось пару часов поспать и ей приснился кошмарный сон. На склоне у подножия горы Машук друг против друга стоят двое. Высокий складный Мартынов в черкеске, с длинным чеченским кинжалом на поясе и низенький, но широкоплечий Лермонтов в белой рубашке. В руках у них дуэльные пистолеты. Секунданты почему-то находятся не рядом с противниками, а скрываются за деревьями. Лермонтов, жестикулируя и улыбаясь, декламирует:
Наш друг Мартыш не Соломон,
Но Соломонов сын,
Не мудр, как царь Шалима, но умен,
Умней, чем жидовин.
Тот храм воздвиг, и стал известен всем
Гаремом и судом,
А этот храм, и суд, и свой гарем,
Несет в себе самом.
Мартынов, подняв пистолет с длинным дулом и наводя его на Лермонтова, злобно отвечает:
Я убью узденя!
Не дожить ему дня!
Дева, плачь ты заране о нём!..
Как безумцу любовь,
Мне нужна его кровь,
С ним на свете нам тесно вдвоем!..
Лермонтов, хохоча и размахивая пистолетом, стреляет куда-то в сторону вершины горы Машук. В это время налетает песчаный вихрь. Перекрывая вой ветра, Лермонтов кричит:
Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш,
И блюди нас, как хожалый!
И в этот миг Мартынов стреляет. Почти в упор. Лермонтов падает, как подкошенный. Сверкает молния и, будто пушечный выстрел, раздаётся раскат грома. Хлещет ливень, смывая следы то ли дуэли, то ли убийства.
Утром Скоров застал Женю в расстроенных чувствах.
— Ты чего это, Жека, смурная какая-то? — Лёвка пристально вглядывался в лицо Калитиной.
— А-а, ничего. Сон дурацкий приснился. Наверное, под впечатлением от нашего вчерашнего разговора про дуэль. А тут ещё…, давай выйдем,
— кивнула Женя, показывая головой на дверь.
Лёва, озадаченный странным поведением Калитиной, пошёл следом за ней в тамбур.
— Ну, что за секреты?
— Я посадила в Надвоицах безбилетников. Мать с девочкой. Они у меня сейчас в спальном купе.
— Ну, и, — удивился Скоров, — в первый раз, что ли?
— Понимаешь, там история жуткая, полная безнадёга, — Женя вкратце рассказала о жизненных перипетиях молодой женщины. — Я постоянно об этом думаю.
— Послушай, а не мошенница ли тебе, случайно, попалась? — засомневался Лёвка. — Ну, из тех, которые берут на жалость. Их полным-полно вокруг.
— Да нет. Не тот случай. Меня не проведёшь. Я фальшь за километр, чувствую. Смотрю на них — душа болит, хочется помочь чем-то. Слушай, — Женя оценивающе посмотрела на собеседника, — а может быть, поговорить с ребятами, ну, сброситься, что ли? Кто, сколько сможет… Ты как?
— Да-а, жизнь прозаична и безжалостна, как скальпель хирурга, — Лёвка задумался, а затем неожиданно брякнул:
— Чёртовы деньги. Вечно из-за них расстраиваешься.
— Лёва? Ты расстраиваешься из-за денег?!
— Это не я. Это — Сэлинджер.
— А-а. У него есть ещё вот это: «…моё дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи…».
— Ладно, ладно, Жека. Я не против, но за остальных поручиться не могу. Не все же такие сентиментальные, как ты.
— Я не сентиментальная, Лёва. Просто, я считаю, что кошелёк, сколько бы его не надували, может, в конце концов, сдуться, как проколотый воздушный шарик. Нельзя транжирить свою жизнь, безоглядно надувая свой кошелёк. Надо выкраивать время, чтобы деньги с пользой тратить. Не только для желудка, но и для души. Деньги — это важная вещь в нашей жизни, но всё-таки, не главная. Куда важнее принципы, талант, совесть, чувство сострадания, сопереживания. Вот только это и имеет значение. Мне так кажется.
В этот момент дверь спального купе проводников открылась, и Лёвка увидел невысокую худенькую женщину и девочку, испуганно озиравшуюся по сторонам.
— Мы в туалет, — вагон качнуло, и Лиза неловко ухватилась за ручку двери. — Вы уж извините нас.
Лёвка смотрел на хрупкого ребёнка, прижавшегося к ноге матери, и его сомнения относительно безбилетной пассажирки рассеялись, а решимость действовать окрепла.
— Жека, давай сделаем так. Ты поговоришь с «купаками», а я возьму на себя «плацкарты», — озвучил Скоров мысль, после того, как дверь туалета закрылась.
— Спасибо тебе, Лёва! Ты — настоящий друг! — Женя порывисто приобняла Лёвку, в этот момент она уже сама поверила в правомерность принятого решения и в успех его реализации.