(Главы из моей книги "Рассказы о Великой Отечественной"
Москва издательство "Вече" 2020 год. Есть в продаже)
УВИДЕТЬ СТАЛИНГРАД ВО СНЕ
Даниил Егорович Кривцунов
– …Мы истребителями танков были. Полк резерва Главного командования. Ну, и сами понимаете: где припекало, туда нас и совали. Причём, бывало даже так, что мы в одном месте ещё задачу до конца не выполнили, а уж приказ – в другое место перебрасывают. Начальство – оно как рассуждало: здесь потрепали немцев, они не скоро очухаются, можно «дырку» пехотой с ПТР-ами заткнуть, а истребителей – на опасное направление. Вот и получилось, что в Сталинграде мы везде побывали – и под Карповкой, и в Верхней Ольшанке, и возле авиагородка, двадцать дней возле главной высоты – Мамаева кургана, на элеватор довелось прорываться – там батальон НКВД зажат был, и ни патронов, ни еды, ни воды не оставалось уже, когда мы всё это им подбросили…
…Вы знаете, я понимаю вашу цель. В общем-то вы правы, потому что, скажем, Сталинградская битва уже показана-перепоказана в книгах, фильмах. Там плавная такая панорама событий: идёт бой где-то, мы следим за героями в тот момент, когда это важно для писателя или для режиссёра, а когда это не так уж важно с их точки зрения, переносимся в штаб или с разведчиками в тыл врага идём. А вы хотите, чтобы я, как в памяти сохранилось – без монтажа. Это вот как камеры на дорогах или в магазинах устанавливают – всё попадает в кадр без исключения. Память, она так же работает. Ей ведь не прикажешь сохранить только то или это… Я иногда, скажем, для себя пытаюсь вспомнить какое-нибудь событие, даже если это не так давно было, не во время войны, – так иногда несущественная, вроде, чепуха в голову лезет, а главное остаётся где-то на втором плане.
– Это вы не в мой ли огород камешек бросаете, Даниил Егорович? Ведь опасность такая есть, и очень реальная, что за мелочами бытовыми, за буднями фронтовыми может отойти на второй, как вы говорите, план главное: подвиг народа, мужество советских людей.
– Да нет, я просто о свойствах памяти. И потом, знаете, это ещё как посмотреть. Иной пустяк, казалось бы, говорит иногда больше, чем красивые слова о важном.
– Так вот и я – про то же!
– Я вам сейчас на своём примере попробую объяснить.
Мы ненавидели фашистов. До войны ещё. А когда они на нас попёрли – ненависть весь народ переполняла. Но, понимаете, всё это очень абстрактно. Каждый начинал ненавидеть сам, лично, как человек, а не как частица страны, только после того, как видел своими глазами то, что вносило личное отношение. Науку ненависти каждый сам постигает.
… Мы из Харьковского котла уходили. Это трудно сейчас и представить, что значит – выйти из окружения боевой единицей: со знаменем, с дисциплиной, с техникой и вооружением. Потери, конечно, были, но мы оставались частью регулярной Красной Армии. Я не буду всё подробно передавать, потому что не об этом рассказ. Когда уходили мы, путь преградила река. Кое-как нашли паромную переправу и перебрались на тот берег. И вот тут, когда сориентировались, оказалось, что по нашему намеченному пути есть ещё одна река. Посылают меня разведать что и как. Довольно быстро выяснилось, что впереди – немцы, что если прорываться через «официальные» переправы, то потери будут большие, так как немцы, не будь дураки, все эти места уже плотно прикрыли. Что делать? Впору чертей молить, ей богу. И тут старичок объявился такой… Ну, как вам его описать? Вылитый Никола-угодник! Божий такой одуванчик… Я – к нему: дед, а, дед, вы же не всегда крюка давали, чтобы по мосту на тот берег перейти? Должен ещё какой-то путь быть! Он пожевал эдак губами и шамкает:
– Ешть, шынок. Броду нету, а вот гать наштелили давно уже.
Ах, золотой ты мой старик, Николушка! Показал он мне место, где гать сделана. Сверху ничего не видно, будто река течёт, а под водой настил прощупывается, неглубоко. Ну, думаю, пройдём здесь. Нужно только подходы разведать. Спрашиваю старика:
– А немцы там близко есть?
– А как жа! Вешелятся и пешни поют вон тама!
Смотрю: в ночи костёр горит, метров триста от гати. Думаю, что надо посмотреть, что за немцы и сколько их там. Пошёл. Потом пополз, когда ближе подобрался. Вот так ползком я и вышел на их огонь… И здесь картина передо мною открылась… Мерзостная. Нет, никого там не убивали, никого не мучили… Просто отдыхали и веселились. Гусей они наловили, ощипали, изжарили над костром. Один на губной гармошке играл. А остальные – нет, не пьяные были вроде, – остальные в круг стали, руки на плечи положили друг другу и идут вокруг костра. Не танцуют, а просто идут. Идут они, идут… Вдруг гармошка замолкает, все останавливаются и кто-то один с натугой, громко ветры пускает…
Меня чуть не стошнило там, в кустах, а эти посмеялись и опять пошли по кругу. Это такое у них развлечение было.
Наверняка сегодня найдётся человек, который, услышав это, пожмёт плечами: ну, и что, за это ребячество их ненавидеть? Но для меня это было… После этого я их уже лично ненавидеть стал. Хотите, верьте, хотите – нет. Потом я всякого навидался, самого страшного, а вот тот случай забыть не могу. Будто к большой пакости прикоснулся. Нелюди они, нечисть…
…А что до Сталинграда… То я вам скажу, что там день за год можно считать было.
Столько всего, что не поверишь, как оно в двадцать четыре часа вмещалось…
1 сентября 1942 года под Ерзовкой, прибыли мы на место, там высотка была такая безымянная. В общем, кратчайший путь к Волге через эти места был, и прокрывать нужно было их собственным телом. Начали копать. На войне, я вам скажу, копать иногда важнее, чем стрелять. Ах, сколько же мы копали! До кровавых мозолей… пушки зарыли мы на высотке, а трактора девать некуда. Для них тоже положено выкопать укрытие, а сил-то уже нет. Тут мне подсказывают:
– Лейтенант, впереди, перед высотой, капониры отрыты, давай загоним трактора туда!
Это против всех правил было, конечно, нельзя было этого делать, но я пошёл, посмотрел. Капониры население отрыло во время оборонительных работ. Аккуратно, добротно. Кто мог знать, что они не на месте окажутся! В общем, загнали мы туда трактора. Ещё только закончили, а гроза уже пришла – командир явился. У нас Лизюков Пётр Ильич был. Герой Советского Союза. Их три брата было, все трое – Герои. И так он командир строгий был, а тут такой разнос устроил, не дай и не приведи… И про головотяпов там было, и про трибунал, и про самовольство, и про то, что ежли что случится хоть с одним трактором, то он своей собственной рукой… Что именно он сделает этой рукой – каждый фронтовик знает, слышал в острых ситуациях…
Когда он отошёл, я спросил:
– Чего это он сегодня… какой-то?..
– Брата Александра, – говорят, – у него убили под Воронежем. Генерал брат был у него. А сегодня как раз узнал…
Уехал командир, а у меня уже сил нет никаких. Залез я в такой окопчик маленький, буквой Г он сделан был, и заснул…
…Я через много лет приехал на то место. Нашёл тот окопчик. Оплыл он, края обкатанные. А куст такой же растёт, как тогда. Не тот, нет. Тот у меня на глазах срезало. Стою и плачу, как ребёнок, удержу нет никакого…
…Заснул я, и вот не помню – сон видел или нет. По художественной литературе должен бы я сон увидеть из мирной жизни, но врать не буду – не помню. Правда, как мне показалось, только заснул, а уже в плечо толкают:
– Товарищ лейтенант! Пехота идёт!
«А-а, пехота, это хорошо, – соображаю. – Они нас прикроют, хоть не такими голенькими будем».
А сам говорю, глаз не открываю:
– Ладно, пусть идёт себе, располагается. А я посплю пока.
– Да товарищ лейтенант же! Не наша пехота!! Немецкая!!!
Как – немецкая ?! Я вскочил, как ошпаренный. Гляжу на степь – черно, немцы идут. И уже гул слышен – самолёты…
Четырнадцать бомбардировщиков начали утюжить нашу и соседнюю высотку, где зенитчицы были. Метров триста пятьдесят до них, а слышно было, как девчонки визжали, когда самолёт сбили. Кстати, ещё один самолёт в тот же день наш пулемётчик сбил. Дегтярёв его фамилия была, а пулемёт тоже «дегтярёв». И вот когда Ю-87 на нас бомбы сбросил и выходил из пике, Дегтярёв из своего «дегтяря» выпустил почти весь диск в брюхо «юнкерсу». Потом парня наградили орденом Красного Знамени.
А пехота – она же не просто пехота. Она при поддержке танков. С воздуха нас молотят, танки бьют… Перезарядили мы картечью, страшная картина – дадим залп, и в степи словно дорога пролегла…
Пять атак мы отбили, двадцать танков мы сожгли. После какой-то атаки, кажется, четвёртой, звонит первый, командир то есть.
– Держись, Кривцунов! За боем наблюдают Казаков и Рокоссовский.
После пятой атаки немцы поняли, что здесь им не пройти. Стали мы считать потери. Надо сказать, что не очень много погибло у нас. А вот зенитчицы почти все… Одна только осталась в живых, но руку ей оторвало. Машей её звали…
Не успели мы там отбиться, – приказ: через весь город отправиться на южную окраину, на этот раз там танки пробивают нашу оборону. И вот там, в районе Верхней Ольшанки… или Ельшанки, не помню уже, мы даже развернуть батарею не успели, как попали в окружение. Только не думайте, что окружение было такое, как обычно представляют. Мы вляпались в самую гущу, буквально метрах в двадцати пяти от нас были немцы. Но весь город горел, развалины кругом, дым, – короче, успели попятиться, стать в укрытие. Позиция хорошая оказалась, вот мы и дали им прикурить! Везло же, честное слово! Они огнём пытались нас выковырнуть, да не очень получалось. А потом то ли по наводке с земли, то ли по собственной инициативе стали на нас самолёты пикировать. Вот тогда-то и был тот случай с Дегтярёвым и его «дегтярёвым». Это он как бы точку поставил этому удачному дню. Ну, не все, конечно, дни были такие… А ведь всего их было двести!
Кстати, в тот же день через некоторое время был и такой случай. Мы с командиром вместе километров за сорок мчались на «виллисе». «Виллисы» тогда редкостью были, их всего-то несколько штук получили, и один Лизюкову достался. А дело было в том, что поступили сведения, будто гудериановская колонна движется в том направлении. Выехали мы в голую степь и видим вдруг рассейское чудо: посреди степи – до горизонта никого, небо чистое – сидит прямо на обочине дороги… морячок! Капитально так сидит: бушлат постелил, ножом из консервной банки тушёнку выковыривает и из фляги запивает. Он даже бровью не повёл, когда мы остановились. Спрашиваем, есть ли кто впереди. Он задумчиво так посмотрел на нас:
– Обретается там какая-то сухопутная публика.
Лизюков махнул рукой:
– Ну, тогда вперёд, на публику!
Проехали мы совсем недолго и вдруг видим – навстречу машина. Когда между нами оставалось метров тридцать, мы только поняли – немцы. Остановились и они, и мы.
У нас только пистолеты, а у тех – автоматы. Замерли мы, резких движений нельзя делать. К этому моменту мы уже сообразили, что столкнулись с гудериановской танковой разведкой, которая, как и мы, прощупывала, – что впереди.
Лизюков не шевельнулся, одними губами приказал:
– Пётр, задний.
И Петя наш дал задний ход да так резво, что когда немцы спохватились и стали стрелять по скатам, мы были уже метрах в пятидесяти. Немцам бы повыше стрелять – и нам бы не уйти. Но они хотели взять нас живыми и всё целили по шинам, а расстояние меняется, попасть трудно. Короче говоря, развернулись и драпанули мы от них на американской технике, а те за нами вдогонку. Вдруг видим, они резко затормозили, и назад. В чём дело? Оглянулись, а там наши какие-то приближаются…
Вот сколько может произойти в течение одного дня. Да, забыл. В тот день мы и с гудериановской хитростью столкнулись. Шла на нас лавина танков, но когда мы открыли огонь, то заметили, что некоторые танки очень странно горят. Оказывается, фанерные они были, это своеобразная психическая атака.
…Рассказывать всё просто невозможно, но ещё один случай всё-таки вспомнился.
Под Карповкой это было. Послали меня в разведку. Обстановка сложная была и нужно было выяснить, кто же в Карповке, наши или немцы.
На рассвете уже почти до станции добрался, только большое пшеничное поле пересечь. Ползу по пшенице. Вдруг движение какое-то впереди. Я замер, к земле припал. Потом смотрю – девочка по полю идёт, лет тринадцати-четырнадцати. Узелок у неё в руке, и всё время оглядывается. Меня она сначала испугалась, а потом, как поняла, что свой, заговорила. Оказывается, Карповку немцы взяли, и мать собрала Наташе узелок и вытолкнула из дома.
– Вы на Карповку не ходите, дядя, там немцы, пушки там и кухня. Можно, я с вами пойду?
Ладно, думаю, надо осмотреться. Сказал ей лежать на одном месте и головы не поднимать, а сам вылез на край этого пшеничного поля. И только хотел дорогу перемахнуть, пять мотоциклов, как из-под земли. Немцы меня, конечно, не видели, они просто так взяли и подожгли поле. А это август был, хлеб полыхнул, как порох. Немцы там не оставались, дальше покатили. А я от огня скачками огромными нёсся по полю – к тому месту, где Наташу оставил. Добежал, схватил – и туда, где я по дороге огрех заметил. Знаете, как бывает – ошибся кто-то во время сева и кусочек голой пахоты остался. Добежали мы, а огонь по пятам, бросились на землю, там ещё канавка была какая-то с грязью, плюхнулись в неё, прижал я Наташу к себе, а огонь уж над нами гуляет…
До вечера пролежали в грязи. Пшеницы-то уж нет, человек далеко заметен. Потом вернулись в полк, привёл я Наташу. И отправили её в тыл.
До сих пор во сне её вижу…
...Рассказ полковника в отставке Кривцунова я записывал во время встречи участников Сталинградской битвы. В тот раз разговор вначале не клеился. Убелённые сединами люди с множеством боевых наград сидели, старательно стараясь выглядеть подтянутыми, и дисциплинированно ждали очереди, когда можно будет сказать что-то в микрофон и уйти, честно выполнив свой долг. Потом всё же пошло дело. Зацепились зубчики, завращались колёса… Уже вскоре разговор стал общим, кто-то вдруг вспомнил мальчишку – сына роты. О том, как он, одевшись в лохмотья, не раз приносил такие нужные сведения о силах неприятеля. Волосы у него были белые-белые, совсем седые. Только имя и фамилия так и не вспомнились…
Тут же другой голос подхватил:
– Белые… У меня тоже… Мне тогда, как и многим, двадцати не исполнилось. Девчонка я была весёлая, озорная. Только тогда несколько дней подряд улыбнуться некогда было – такие бои трудные нам достались. А потом те, кто в живых остался, хоронили товарищей своих. Горько и страшно. Возвращалась я в расположение части, а навстречу комбат. Спрашивает: «Товарищ боец, что с вами?». Я посмотрела – руки мои целы и ноги целы. Ну, как положено, встала по стойке «смирно», поправила гимнастёрку. А комбат достал из кармана маленькое зеркальце и даёт мне, а рука дрожит у него. Я глянула и увидела, что стала вся седая. То ли это произошло от переживаний, то ли от страха. Наверно, и то, и другое повлияло на то, что уже в девятнадцать лет я превратилась внешне в старуху…
– А у меня однажды забавный случай был. Утром, рано-рано ещё было, немцы на нас пошли. Причём, так массированно, с танками, со всеми приложениями, что вынуждены мы были отступать. В районе завода «Красный Октябрь» это было. И тут один наш танк подбили. А мы уже довольно далеко, но мне приказывают вернуться и вывести этот танк. Вы подумайте: не попробовать вывести, не постараться вывести, не попытаться… Вывести – и всё! Ну, приказ есть приказ. И пошёл я – где ползком, где бегом, к тому танку. Противник на безопасном для него расстоянии, а танк стоит, как мишень для всех видов оружия. Но я думаю, что меня всё же не заметили – вот когда везение началось. Постучал я, – ответили, значит, живые есть. Ну, когда забрался в машину, – картину невесёлую увидел. Командир, Сапожников была его фамилия, ранен, остальные все убиты. Ну, что делать? Надо танк ремонтировать. А немец бьёт из всех стволов, да только не по нам бьёт, потому что, наверно, плюнули они на нас, решили, что всё равно потом танк заберут, зачем его добивать. Рациональные ведь, сволочи.
Убитых мы с Сапожниковым в брезент завернули и положили на трансмиссию, а сами вдвоём взялись за ремонт. Когда ясно стало, что машина уже на ходу, был вечер. Это мы весь день там просидели. Сапожников за механика-водителя устроился и попятился, чтобы ни борта, ни корму не подставлять, а лобовая броня у нас отличная была. Короче говоря, когда немцы спохватились, то было поздно нас добивать.. Потом, конечно, развернулись мы и рванули по трамвайной линии к центру города. В общем, задача нам ясна была – спуститься к реке и соединиться со своими.
В этот самый момент нас болванка ударила. А это – ну, как всё равно дубиной с размаха по голове тебя стукнут. Когда после ошеломления пришли в себя, поняли, что надо выходить из машины – разбита гусеница. А выходить – это же не на прогулку! Стрельба без передышки, мины, снаряды… Я не скажу, конечно, что мы с Сапожниковым помолились, но каждый про себя что-то такое сказал. В общем, провозились мы всю ночь. Ну, ночь не тёмная – пожары вокруг, осветительные ракеты пускают… Оно и хорошо и плохо. Где-то под утро чувствую, что мне совсем заплохело – уже двое суток не евши. Сапожникову говорю: у тебя, мол, ничего не завалялось? Он так это рассудительно отвечает, что к него ничего заваляться не может, а есть у него два сухаря, но он бережёт их на крайний случай. Сапожников, говорю, опомнись, какой там крайний случай? Куда уж крайнее может быть! Сидим неизвестно где, наши в какой стороне – не знаем, а знаем, что немцы под боком и что скорей всего с рассветом они нас в упор расстреляют, если тросом не зацепят и не утащат к себе. Так что давай, брат Сапожников, доставай свои два сухаря драгоценных и давай мы съедим их во славу брюха нашего пустого!
Согласился Сапожников с моими вескими доводами, взяли мы эти два сухаря драгоценных и сжевали не торопясь, чтобы вкус хотя бы почувствовать…
Не знаю – сухарь ли помог, то ли не зря мы всю ночь работали, – только когда уже светать начало, рванули мы вдоль по улице вниз, к берегу, значит. Вдогонку стреляли, конечно, но поздно было!
Когда мы к своим вышли, никто не верил. На нас уже давно крест поставили, ещё б немного – и похоронки бы оформили. Спрашивают, – как удалось? Я не знаю, что и ответить, работали, говорю, без передышки, вот и ушли. А Сапожников смеётся: это, говорит, сухарь помог, без сухаря бы не выбрались!
...Таких рассказов в тот день было много. Что добавить к этим самым обыкновенным историям тех дней? Только фамилии рассказчиков: Тамара Захаровна Никифорцева, Виктор Александрович Агабов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ