Мы сидели на площади в открытом кафе под разноцветным навесом. Два предателя. В Страстную среду. И смотрели друг другу в глаза…
Чёрные деревья, сбросившие снег, царапали весеннее голубое небо своими когтистыми лапами. Ветер задирал полосатую льняную скатерть на столе. Готвальд поставил бутылку с водой на один край, а на другой подвинул стакан, чтобы скатерть не улетела:
— Может, немного вина?
Я поёжилась и застегнула куртку. Пить совсем не хотелось. Но чтобы как-то расслабиться - я согласилась. Он щёлкнул пальцами, подзывая официанта.
— Бутылку белого… сухого… холодного...
— Бокал красного. Полусладкого.
— Ты же всегда любила сухое?
— Разлюбила, — я пожала плечами.
Готвальд никогда не спрашивал о моих предпочтениях. Просто заказывал то, что считал нужным. Как это белое сухое вино. Я не люблю белое вино. И никогда не любила. Белое вино, видимо, любили женщины Готвальда. Их у него было много. Всегда много. Ему никогда не надо было искать их. Они находились сами, сами вешались ему на шею, сами залезали к нему в штаны, сами шарили в его толстом кошельке. Он всегда был щедрым. Щедрым настолько, что потом приходилось некоторое время ужасаться от собственной расточительности и скорбеть о том, что не удалось отложить лишних пиастров в свой сундук. Позёр!
— Ты голодна? — Готвальд открыл меню и надел очки.
— Нет. Если только десерт. Что-нибудь шоколадное.
Готвальд хмыкнул:
— Для поднятия настроения? Мне показалось, что ты грустишь.
Я улыбнулась и отрицательно покачала головой. Не дождёшься! Я так долго грустила, когда ты был рядом. А теперь тебя рядом нет, и мне весело!
Мальчишка-официант подобострастно смотрел на нас. Готвальд, как обычно, устраивал шоу. Это было в порядке вещей. Он обладал уникальной способностью делать шоу из всего. Такая натура. Вот и сейчас он перечислял блюда, задавал вопросы о размере порции, о величине нарезанных овощей, о соусе, о прожарке, выставляя напоказ свою значимость. Всё, как обычно. За столько лет ничего не изменилось. Мне было одновременно скучно и любопытно. Зачем он приехал? Что он хочет мне сказать? Или спросить? В прошлую нашу встречу, год назад, он два часа рассказывал о своём бизнесе. Только об этом и ни о чём больше! Даже не спросил, как я жила всё это время. Ему было неинтересно? Или он только делал вид? А может, он просто тянул время, собираясь спросить что-то важное? Не знаю. У меня тоже было, что ему сказать. Но договорить нам не дали. Всё как всегда – неожиданный звонок, сбивчивые извинения и он сорвался по каким-то «важным делам».
В любом случае, сегодня я - зритель. И отныне, и навсегда. Зритель. Я буду слушать и скучать. Скучать и слушать. И пить красное вино, наслаждаясь его вкусом и цветом.
Официант поставил перед Готвальдом тарелку со свиной отбивной.
— Вы перец забыли! — грозно бросил он официанту в спину. Всегда так. Готвальд - король. Вокруг все должны подчиняться беспрекословно. Перец… Ну да, ему всегда не хватало остроты.
Я смотрела на Готвальда, слушала вполуха его болтовню и думала о том, что совсем не помню его. Каким он был. Передо мной сидел другой Готвальд. Или я уже была другая? Я отхлебнула немного вина. То, что нужно. Жизнь прекрасна.
Мой десерт оказался приторно-сладким. Толстые куски шоколадного бисквита, прослоенные жирным липким шоколадным кремом. Пирожное было украшено ягодой ежевики. Она, единственная, оказалась вкусной. Сочная терпкая ароматная ягода – именно таким был мой вчерашний секс. Ежевичным.
Готвальд заказал два эклера. То ли вспомнил, что я их очень люблю, то ли потому, что они тоже были шоколадные. Я откусила кусочек. Очень вкусно.
— Ты счастлив? — задала я простой вопрос. Потому что сама никогда не верила в счастье. Счастье было для меня понятием эфемерным. Моя жизнь была наполнена исключительно радостью. Радость я находила везде. Мне было интересно её находить. И она нигде не могла от меня спрятаться.
— Счастлив ли я?.. — он глубоко вздохнул, задумался на минуту, развалившись в плетёном кресле. — Если отбросить неудачи в бизнесе, житейские проблемы, то - да.
— Я имела ввиду: ты счастлив со своей молодой женой?
— Да. Я счастлив. Да, счастлив. Счастлив.— Он повторил это "счастлив" несколько раз, как будто пробовал слово на вкус. – Конечно, я счастлив, если всё отбросить! Она не выносит мне мозг, как это делали все остальные.
— А если не отбрасывать?
— Всё равно, счастлив. Она столько натерпелась со мной! Ты же слышала, что у меня произошло?! Я потерял всё и чудом избежал серьёзных неприятностей! Меня все бросили! Все!! А она всё это время была со мной. Она была рядом. Ей, такой маленькой, хрупкой и юной это было очень тяжело! Но она не оставила меня, не требовала ничего и даже решилась родить ребёнка! Из-за ребёнка она перестала быть хрупкой и теперь носит одежду 50 размера! У неё была такая тяжёлая беременность! Мы надеялись лишь на чудо!
«Она была рядом». Убойный аргумент. Конечно, меня не было рядом, когда он, спеша на какую-то встречу, вылетел со скользкой трассы на своём новеньком «Вольво». Рядом с ним была та, которая больше боялась потерять его кошелёк, чем его самого. Позвонить он не соизволил, так что я сама должна была обо всём догадаться и примчаться к нему, бросив всё и вся. Меня так же не было рядом, когда он первый раз прогорел и плакался в плечо одной из моих бывших подруг, о чём я случайно узнала много лет спустя. И уж конечно, меня не было рядом во время его триумфа, когда он, обскакав всех конкурентов, вырвал свой первый крупный контракт. Успех с ним тоже делили другие женщины. «Там нужен был особый статус» — нехотя объяснил он мне много лет спустя. Статус. В этом был он весь.
Готвальд отрезал кусок от мяса. Из мяса сочилась кровь. Первобытное желание утолить голод убитым животным. Но он только делал вид, что утоляет первобытное желание. Он с детства боялся вида крови. И всю жизнь доказывал сам себе, что не боится. А вкус её вызывал у него рвотные позывы. Он будет давиться, но виду не покажет. Он будет играть роль до конца.
— Ты знаешь, — негромко произнёс он, прожевав кусок и аккуратно промокнув губы салфеткой, — я был бы полностью счастлив, если бы у меня был ещё и сын…
Мы никогда не говорили с ним о нашем сыне. Никогда. Это было табу. Когда-то очень давно, когда мальчик родился, и Готвальд жаждал услышать от меня, что это его сын, я сказала «нет». Он ответил, что не верит мне. Потом, через десять лет, когда мы с ним снова встретились, и я поменяла своё решение, он ответил мне дерзко, чтобы я его не смешила. У него тогда уже была другая жизнь и другая семья. И мы с сыном были ему не нужны. Собственно, остальные десять лет до сегодняшнего дня я ругала себя за то, что сделала. Но год назад вдруг всё закончилось. И мне стало абсолютно всё равно, признает он моего Марка своим сыном или нет. Я и так была рада, что мой сын рождён от любимого мне человека и очень похож на него. Это было спокойное и ровное чувство мудрой матери.
Когда я забеременела, у Готвальда намечался очередной новый роман. Он метался между ней и работой, и времени на меня у него не было: «Подожди немного, я не могу сейчас». До сих пор не могу понять, почему я это терпела! Наверное, потому что очень любила его.
Чего он там «сейчас не мог», мне было неинтересно. Я не строила уже давно планов на жизнь с ним. Я вообще больше не строила никаких планов…
Я до мельчайших подробностей помнила тот день. У меня был отпуск, и я сидела дома. Готвальд вдруг неожиданно позвонил и сказал, что приедет в свой обеденный перерыв. Он был так красив в светлом песочном пиджаке, который ему очень шёл! Прямо с порога заявил, что безумно голоден и прошествовал на кухню. Заглянул в холодильник, потом в кастрюлю, где я готовила для него куриные паровые котлеты, и ехидно поинтересовался: уверена ли я, что не нужно добавлять масло. Я, вспыхнув от обиды, стала доказывать, что так полезнее. Обедали мы в комнате. Я накрыла на журнальном столике, потому что Готвальд уютно устроился на диване, утопая в подушках, и подниматься не хотел… Он пробыл у меня долго. Неожиданно долго… И не торопился ни на какую работу… Он был только со мной и был полностью моим…
Я сидела, делая вид, что слушаю Готвальда, и вспоминала. И даже почувствовала медовый ромашковый запах того томного летнего дня...
Я была счастлива своей беременностью, результатами УЗИ, что у меня будет сын, и что я смогу назвать его самым прекрасным именем на свете. Марк! У меня будет Марк! Я таскалась каждый день по детским магазинам, выбирала распашонки, бутылочки, игрушки, соски и слюнявчики, забывая из-за этого вовремя посетить женскую консультацию. Ела полезную еду и читала умные книжки о воспитании детей.
К моему шестому месяцу беременности Готвальд вдруг опять вспомнил обо мне и привёз из Швейцарии огромный пакет с одеждой. Дюжину блузок, чёрную юбку на резиночках - чтобы раздвигать её для растущего живота, джинсы со звёздами на коленках, пушистый свитер и потрясающее бархатное тёмно-синее вечернее платье с бантиком на пузе. Это было мило. В смысле милым был бантик. Перед Рождеством мы пошли с ним и с бантиком на пузе в ресторан, и он водрузил мне на палец кольцо с огромным бриллиантом, сопроводив это всё, как обычно, тронной речью. Кольцо было подарком к Рождеству. Полвечера мы обсуждали его бизнес и его любовницу. И то, и другое были невыносимыми. Моя беременность была чем-то таким для него самим себе разумеющимся, что обсуждать это не имело смысла. Я же тогда отбросила все мысли о том, что это его ребёнок. Ребёнок был мой. Это было главное.
Когда Марк родился, я получила от Готвальда огромный сиренево-белый букет, который назывался "Утро" и вопрос:
— Это ведь мой ребенок?
— С чего ты взял? Конечно, нет!
Поверил ли он мне тогда или нет, я не знаю. Сейчас мне очень хотелось его об этом спросить. Но он говорил без умолку, перетекая из одной темы в другую, и мой вопрос был бы не к месту.
Неожиданно он резко замолчал, снял очки и посмотрел на меня.
— Что у тебя с верхней губой? Накачала? - Готвальду и раньше нравилось меня "кусать". - Это выглядит ужасно!
Я попалась на его крючок! Он торжествовал целую минуту! Вместо того, чтобы съязвить, что моя губа опухла от поцелуев, я спокойно ответила:
— Ты просто давно меня не видел и забыл, как я выгляжу.
— Ну, конечно! - он сложил губы трубочкой и передразнил меня. Он пытался нападать на меня по старой привычке. Но теперь я была в танке, а он был папуас. Он пытался стучать по броне топором или пробить мой танк копьём. Топор отскакивал, а копьё ломалось и падало на землю. Он никак не мог в это поверить и нападал снова и снова, но всё повторялось вновь и вновь. Мне не было до этого никакого дела. Я наблюдала за ним сквозь танковые триплексы и смеялась от души. Мне было спокойно и радостно как никогда!
О чём должны говорить люди после того, как долго не виделись? Ну, точно не об этом.
— Как свинина?
— Жестковата. Может ещё вина?
— Нет, спасибо.
Конечно же, мне очень хотелось поговорить с Готвальдом о сыне! Он так на него похож! Те же пронзительные голубые глаза, те же чёрные вороньи кудрявые волосы, тяжёлый подбородок и обаятельные ямочки на щеках. Хотелось.
Когда Марк был маленький, он смешно пыхтел, играя в машинки. Ему никогда никто не был нужен для игр. Он умел сам занять себя. И вечно что-то придумывал, бормоча себе под нос.
Как-то я зашла в детскую и увидела на полу огромное поле битвы. Маленькие пластмассовые солдатики сражались с драконами. Пластмассовая крепость держала оборону. Армия каких-то чудовищ, скелетов и монстров шла на эту крепость. Марк держал в руках драконов, размахивал ими и грозно кричал:
— Сдавайтесь! Мы уничтожим ваш город!
Он играл роли за всех. И ему было это интересно. Через пять минут он уже был доблестным командиром солдат, защищавших крепость, ещё через пять - монстром. То пищал, то рычал, то кричал. Солдатики и чудовища падали, сбиваемые указательным пальцем Марка, как оружием, под его громкое «бабах» и «тратата». Мой сын был так увлечён этим боем, что не сразу ответил на мой вопрос:
— А кто победит?
Он прервал игру и посмотрел на меня. Так всегда смотрел на меня его отец, улыбаясь и моргая голубыми глазами.
— Победит мудрый.
Я тогда задумалась. Значит не в силе дело?.. Мне всегда казалось, что в битве самцов побеждает сильнейший. Но, если задуматься, то мудрость - Марк прав - это тоже сила.
Мальчики всегда играют в солдатиков. А девочки - в куклы. А потом и те, и другие вырастают и меняются игрушками. И вот уже взрослые мальчики играют в куклы. Играют куклами и становятся кукловодами.
А взрослые девочки смотрят на солдатиков. И им они всё больше и больше нравятся. Ведь среди солдатиков есть командиры и полководцы.
Удивительно, что сын так внешне похожий на Готвальда оказался совсем на него не похож внутренне. Готвальд всегда избегал прямых мужских столкновений. И поэтому у него развилось умение хитрить, юлить, и искусно обманывать. И у него был невероятный талант выкручиваться из любых, даже, казалось бы, безвыходных ситуаций. Выходить из-под удара и подставлять под удар своих недругов. Но эта его самоуверенность, в конце концов, сыграла с ним злую шутку. Кто-то оказался его хитрей и ловчей. Против него сыграла команда. И он потерял всё, что было нажито непосильным трудом. Наверно, после этого он взглянул на этот мир с другого ракурса и сделал определённые выводы, что не стоит идти против системы, уверовав в свой талант авантюриста. Но это никак не сбило с него спесь.
Что мешало нам тогда, двадцать лет назад быть вместе? Трусость Готвальда? Или моя неуверенность в нём? Я пыталась вспомнить, продолжая кивать головой в такт его тронной речи. Тронной. Всегда так. Когда он говорил, это была тронная речь. Готвальд - король. Трусливый король. Но я об этом никогда не знала. Это он мне сказал сам.
— Я часто думаю о том, что с нами тогда произошло. С тобой и со мной... Почему я не мог… Во мне тогда проснулся трус. Он и теперь иногда просыпается. И начинает меня трясти, сомневаться и бояться... И пропадает уверенность в завтрашнем дне... — Готвальд внимательно посмотрел на меня и замолчал.
Я пожала плечами. Дело не в трусости. Просто Готвальд всегда жил «завтра». То, что происходило «сегодня», было неважным, мелким, незначимым. Я далеко не сразу поняла, что это «завтра» недостижимо, как горизонт, и надо жить «сегодня». Интересно, Готвальд сам это понял? Или он так и живёт?
Он ждал от меня какой-то реакции. Бурной. Я должна была успокаивать его и говорить, что это не так, что он не трус. Но всё давным-давно изменилось. Я сидела спокойная. Мне было всё равно.
У Готвальда зазвонил телефон. Он долго говорил. Я прислушивалась к разговору и ровным счётом ничего не понимала. Много слов. Много букв. Он смотрел перед собой. Был одновременно задумчив, озабочен и уныл. Мне стало скучно. Я взяла сигарету и встала.
— Кури здесь! — разрешил Готвальд, на секунду оторвавшись от телефона. Я покачала головой и вышла. Теперь это запрещено в кафе, даже если столик на улице. Готвальд, вероятно, не знал, потому что не курил. Я нашла мальчишку-официанта и спросила, где можно выкурить сигарету. Он показал мне лавочку рядом с входом в кафе:
— Здесь есть урна.
Я присела и затянулась. Сиреневый дым медленно поплыл вверх. Шум. Суета городской площади. Все куда-то спешат с выдуманными проблемами на выдуманных лицах. Озабочены и озадачены. Как Готвальд. Когда-то было не так?! Всегда так. Ему надо было придумать проблему. Он это называл «цель». Без цели он не видел смысла в жизни.
Я всегда от него чего-то ждала. Чего? Раньше мне это было непонятно. А сейчас я ощущала это глубоко внутри себя. Мне хотелось, чтобы он был сильным. И повёл за собой, взяв меня за руку. Сам. Не дожидаясь, пока я пойду за ним. Но его это не прельщало.
Я вернулась к столику. Готвальд сидел в той же позе, с прижатым к уху телефоном. И продолжал говорить. Я опять прислушалась, и мне показалось, что это он уже говорил собеседнику до того, как я ушла курить.
Мальчишка-официант принёс кофе. Ароматная жижа покрытая пушистой пенкой с кривым сердечком, изображённым рукой баристы. Может, бариста левша?! Я улыбнулась. Левшой был Готвальд. Левшой был мой сын. Но они оба умели резать хлеб и гладить правой рукой. Рисовал сын левой. Он писал шедевры. Нежные воздушные акварели. При всем своем мужском сильном начале и невероятной твердости. Воздух на его картинах был свеж и прозрачен, вода была прохладной, деревья качались от ветра, цветы благоухали. Это было нереально! Всё, что он писал - было живое и настоящее. Это писала его душа. В нём было много любви. Он был зачат в любви и вырос в любви. Любовь окружала его всегда и везде. Наверное, поэтому его левой рукой водил по полотнам Бог.
Готвальд всегда презирал Бога. Он считал, что Бог несправедлив, если он отбирает у него что-то или кого-то. Он не хотел каяться, не хотел Бога просить и считал, что все банально смертны, и что после этой черты ничего нет. Готвальд боялся смерти. Он боялся не успеть. Не успеть построить дом и поменять машину. Бог пытался его переубедить и склонить. Но у Бога это не очень-то хорошо получалось. Мы с сыном верили в Бога и ходили в храм. И нам всегда было о чём просить и зачем склоняться.
Телефон зазвонил опять. Готвальд бросил взгляд на экран, потом на меня и гордо сказал:
— Жёны всегда звонят не вовремя. — И тут же ответил в трубку: — Да, дорогая, задержусь немного. У меня встреча со старой знакомой. Нет, недолго.
Странно. Раньше он бы сослался на пробки. Или на работу. Неужели он всё же изменился?
— Что с твоим отъездом в Израиль? - спросила я.
— Ничего пока. Решили отложить. Там же нужно где-то жить. А это дорого. Чтобы снять хорошую квартиру, а не какую-нибудь халупу в кошкиной заднице, нужно иметь хорошие деньги. У меня их нет. - Он развёл руками. — Пока нет.
Молодая пара с орущим младенцем приземлилась за соседним столиком.
— Как дочка? — спросила я.
— Упрямая. С характером. Не в меня.
Он порылся в телефоне и включил мне видео, где забавная маленькая двухлетняя Кира шлёпает в огромных взрослых тапках по квартире, тапки сваливаются, и она аккуратно ставит их на место. Здесь я должна была что-то сказать.
— Сладкий малыш!
Готвальд самодовольно улыбнулся:
— Да уж! Сладкий!
Я смотрела на него и не узнавала себя. Как я могла раньше смотреть ему в рот, внимать каждому его слову?! И бесконечно ждать... Он же был для меня всё! Ну, почти. С рождением Марка «всё» изменилось. Времени и желания на рефлексии просто не осталось. У меня появился новый мир, и он был восхитительным и прекрасным!
Мне вдруг нестерпимо захотелось рассказать ему про Марка. Чтобы он узнал, какой у него замечательный сын. Открытый и прямой. Надёжный. Мне всегда было странно, что он подставлял своё детское плечо, чтобы я, взрослая, могла опереться. Мне казалось, что это неправильно! Но это было мужское плечо. Мне некогда было волноваться за его учёбу и воспитание. У него было врождённое чувство ответственности за себя… и за меня… Я прекрасно помню тот момент, когда вымотанная, уставшая, без копейки денег ревела на кухне и глядела на открытую дверь балкона, чтобы сделать шаг и навсегда покончить с этой никчёмной жизнью. Но Марк вдруг протянул ко мне ручонки и радостно загукал. И я очнулась. Или когда я, крутясь, на двух работах, свалилась с нервным истощением, Марк стал моим тылом. Тылом, где сделаны уроки, убрана квартира, куплены продукты и приготовлена простая еда. Он рано научился готовить, и был так горд, когда я нахваливала очередное новое блюдо. А когда нас залили соседи, и надо было делать ремонт, Марк раздавал на улицах листовки, чтобы как-то мне помочь. Мой дорогой мальчик! В институт он поступил на бюджет и, как только представилась возможность, он стал совмещать учёбу и работу, чтобы однажды серьёзно сказать мне, расплывшись в улыбке Готвальда:
— Я снял квартиру, а ты, мам, устраивай свою личную жизнь. Но я всегда рядом.
Раньше каждый день и час, проведённые с Готвальдом, были похожи на праздник. Он умел меня развлекать. Мне никогда не было скучно. Мы всё время куда-то ходили или ездили. Вкусно ели, много разговаривали, держась за руки, и долго любили друг друга. Готвальд не был страстным, но он был нежным. И это было похоже на эклер со сливочным кремом. Кусочек эклера, поцелуй, ещё кусочек, ещё поцелуй ... коробка с эклерами летит на пол, мы медленно приземляемся с Готвальдом на кровать, путаясь в шёлковых простынях… В моей памяти всё, что было связано с этим мужчиной останется красивым. Но... останется в прошлом. Готвальд теперь - эхо прошлого... Э-хо!
- Не мог!
- Мог, мог, мог, мог, мог…
Опять зазвонил телефон, не дав мне высказать главное. Я вздохнула, вытащила сигарету и вышла из-за стола. Всё лучше, чем слушать его напыщенные речи.
Смеркалось. На площади зажглись фонари. Народу заметно поубавилось. Завтра снова рабочий день - все спешащие уже дома перед экранами телевизоров с котлетой во рту. В кафе заиграла музыка.
Я выбросила недокуренную сигарету и вернулась. Готвальд всё еще разговаривал. Он никогда не мог отделаться несколькими фразами. Любой пустяковый вопрос он превращал в тронную речь. Я вздохнула, махнула ему рукой и прошла дальше, ища дамскую комнату.
Вернулась я как раз к тому моменту, когда Готвальд раздражённо бросил телефон на стол, бурча «Опять связь!». Телефон зазвонил вновь. Готвальд тут же потянулся к нему, как бы случайно прикрывая экран рукой, но я успела прочитать: «Форс-мажор».
— Да, что-то со связью. Не могу сейчас. Попозже, ладно.
И, отвернувшись от меня, как будто его что-то заинтересовало за соседним столом, быстро прошептал «Целую».
Мне стало всё понятно. Это был его излюбленный приём – маскировать телефоны своих женщин словечками вроде «Форс-мажор», «Авария» и прочими. В этой жизни всё неизменно. Даже Готвальд.
Я доела эклер и посмотрела на Готвальда. Он вальяжно откинулся на спинку кресла:
- Так вот…
Его речь была тягучей и длинной, как песнь о Нибелунгах. О чём? Ни о чём. Одно и то же он озвучивал несколько раз. Я его практически не слушала, погрузившись в свои мысли…
Когда мы прощались, Готвальд вдруг резко схватил меня за плечи:
— Скажи, Марк мой сын?!
Я убрала его руки и, не задумываясь ни на секунду, ответила:
— Конечно, нет.
Апрель 2019