Комсомольская правда
Девятый класс средней школы. Среди одноклассников кипело возбуждение и булькала ажитация. Заурядное детское соперничество и желание казаться лучше. Речь на классном собрании шла о подготовке к вступлению в ряды ленинского комсомола: «Кто достоин быть принятым, а кто нет?» Признаться, я об этом не думал, и таковых поползновений не обнаруживал, однако сей не заданный мною вопрос вдруг неожиданно получил конкретный негативный ответ. «Тебя в комсомол не примем, потому как ты есть несознательный элемент, политически чужеродный», – ярились мои «идейные» одноклассники – всякие там хорошисты, активисты и комсомольцы. Я не принадлежал ни к одной из этих категорий, а поводом для такого «приговора» послужила проведённая мной политинформация[1], в ходе которой вопреки всему классу я отстаивал право советского учёного, кандидата наук из Свердловска Алексея Голуба жить заграницей. Публикацией в газете «Известия», о которой я и доложил классу, началась всесоюзная травля изменника родины. Единственным, кто в пылу жаркого спора встал на защиту осуждаемого и проклинаемого врага народа, оказался я, и главной мишенью стал уже не Голуб. Быть может, кто-то втихомолку был солидарен со мной, однако узнать об этом не довелось. После политически опасного, нежелательно вспыхнувшего столкновения взглядов наша классная дама Фаина Моисеевна тихо отстранила меня от ведения политинформаций, просто назначая других. Вся эта буча сделала меня противником большинства. Однко, это не навредило моим амбициям, я тут же об этом позабыл и жил, как прежде, своею «неклассной» некомсомольской жизнью.
Мои друзья-приятели с восьмого класса повадились посещать кафе и рестораны, и делали это довольно часто. После того же восьмого класса некоторые решили последний раз побывать в пионерлагере. Витас и я, соседи по двору и приятели, выбрали «Тоторишкяй» (лит. «Totori;kiai») – лагерь у одного из тракайских озёр, а его отец-прокурор достал нам желанные путёвки. Там, будучи в старшем пионерском отряде, не без «тлетворного» влияния Запада и пионервожатых с воспитателями, студентов и комсомольцев всего на два-три года старше нас, мы необычайно «присосались» к сухому вину. Дешёвые вина для советского народа – молдавское столовое красное «Рошу де Масэ», белое сухое «Шабское» из Одессы – они же по нашей просьбе и приносили из Тракайского магазина и, бывало, выпивали с нами. Мальчики, девочки, симпатии, обиды, наговоры, интриги, – нам было по 14–15 лет, гормоны играли... Вечера в клубе, комсомольские богини, болезненно самолюбивый подросток Олег[2] на аккордеоне, танцы в полутьме, интим. Сокращалась и вовсе исчезала дистанция. У нашей не по-пионерски великовозрастной четвёрки возникли претензии, конфликты с вожатыми и воспитателями. Мы претендовали быть на равных, и они решили, что спокойней и безопасней будет от нас (Витас, Василь, Андрей и я) избавиться, нажаловались директору лагеря, учителю физкультуры, здоровенному мужику по фамилии Бабуджи. Во главе с ним «начальство» провело обыски наших палаток, ночные проверки, их результаты вызвали скандал, и нас выгнали с половины смены за распитие вина и другие нарушения режима и дисциплины.
Всякие истории и конфликты в течение десяти лет учёбы в одной школе в одном классе периодически сопровождали меня. То в первом классе выгнали из школы за то, что в день смерти вождя народов якобы сказал «хорошо, что Сталин умер»[3], то исключили из пионеров за плохое поведение – назвал учительницу математики Дину Григорьевну злой мегерой, то не пускали в школу из-за модных (стиляга) чешских брюк, которые не понравились классной руководительнице, то пересадили меня в одиночестве за первую парту, чтобы был на виду, то скрытый антисемит и стукач географ Попов стал отодвигать мою первую парту от всего класса – «а чтобы не проказничал», то был скандал, что обклеил дневник иллюстрациями полуобнажённых актрис из польских журналов «Ekran» и «Film». В завершение моей школьной «эпопеи» был отстранён от сдачи последнего экзамена по физике за хулиганство и привод в милицию. Из-за этого не был приглашён на выпускной бал и сдавал физику осенью. Родители были на меня за это очень злы и объявили наказание: «Денег на свои прогулки и проделки больше не получишь ни копейки, пока не сдашь экзамен. Иди занимайся! После сдачи экзамена иди работать, раз в этом году ты все вступительные экзамены прошляпил!»
Но не беда! Мама работала парикмахером в дамском салоне, и, как было принято, клиентки всегда оставляли мастеру «чаевые». Мамин кошелёк был пузат разменной монетой, сумма которой, как я заметил, не была установлена. По крайней мере до того, как придя с работы домой, мама умоется и поест. Я наловчился, пока она в ванной комнате, экспроприировать из него жменю монеток. Удавалась «операция» далеко не каждый день. Там, глядишь, и сердобольная бабушка подкидывала рублик, который не взять я не мог, чтобы не возбуждать подозрений. Набиралось от трёх до пяти рублей. На кино, мороженое, вино, танцы. Даже на «Нерингу», «Литерату»[4] или «Дайнаву»[5], если вскладчину. И вот мой закадычный друг Гедиминас Стемпкаускас и я нарядились в модные, шитые на заказ костюмы, сорочки с галстуком и запонками и пошли в кафе «Литерату». Оно привлекало нас полутёмным залом, настольными лампами с плафонами, разделёнными на красный и зелёный полушария – включай по вкусу. Джаз-квартет, Яков Шабсай[6] на саксофоне. Романтично… У входа в тёмный зал мы долго ждали места, глазели на освещённый фонариками подиум, на волшебников-джазменов и трепетно ловили звуки блюза, но внутрь так и не попали. Тринадцать послереформенных рублей 1961 года позволили нам заказать коньяк «Одесса КВВК», чёрный кофе, два лангета, пару мороженого и лимонад «Крюшон». И в светлом зале, за двухместным столиком у окна с видом на проспект и Кафедральную площадь нам было кайфово.
Отгуляв лето в весёлых и шумных компаниях сверстников в Валакумпяй[7] и на озёрах вокруг Вильнюса, а осенью сдав экзамен по физике, я поступил на станкостроительный завод «Комунарас» (лит. «Komunaras») в сборочный цех учеником слесаря. Под руководством «талантливых» мастеров-пролетариев, с которыми нередко надо было соединяться после работы для пития водки в пролетарских забегаловках «у Мишки» на углу Комьяунимо (лит. Komjaunimo, ныне Пилимо – лит. Pylimo) и Партизану (лит. Partizan;, ныне Наугардуко – лит. Naugarduko) или в столовой «Тракай» (лит. «Trakai»)на Траку (лит. Trak;), я скоро овладел приёмами слесарного ремесла, и работа у меня получалась споро и качественно. Вместе с тем сама работа, хотя и не тяготила меня, не приносила мне удовлетворения, а существовавшая на заводе штурмовщина на полмесяца отнимала личную жизнь. Выполнение производственного плана было государственным законом принуждавшим коллектив вторую половину месяца работать в две смены, концовку месяца – и в ночную. Последняя неделя, как правило, сопровождалась возлияниями на рабочих местах: «Ты меня уважаешь?» – «Я тобой горжусь!» Попьянствовать я, безусловно, был не прочь, но не с кем же попало. И так пару недель без личной жизни. А как же без «Читалки»[8], «Неринги», без друзей и девушек, без выходного? Вторая половина каждого месяца изматывала и мешала жить нормальному общительному и мыслящему молодому человеку. Вынужденно вовлечённый в режим я пропускал тренировки в секции бокса у известного тренера Левицкаса. Четыре месяца моих нерегулярных тренировок закончились, когда Левицкас делал отсев. Нерегулярно посещающим, неперспективным и мне, в том числе, было предложено покинуть секцию, видимо, по обеим причинам.
При каждой возможности я стал отлынивать от работы, и моё «сачковательство» не осталось не замеченным. В таких условиях внимание, поначалу проявленное ко мне комсомольскими активистами, угасло ещё и в силу того, что я, отнюдь, не был «Всегда готов!». Однако в так называемую молодёжную «оперативную группу» содействия милиции при райкоме комсомола меня уболтали. Туда шли не только комсомольцы, но и желавшие вступить в их ряды и попросту те, кого заманили какими-нибудь посулами или привилегиями. О комсомоле я не помышлял, но совковая романтическая муть из моей головы ещё не полностью выветрилась, и помогать в «борьбе с преступностью» мне казалось необходимым и правильным. «Оперативная группа» действовала в пределах Советского района города, собиралась после работы и в сумерках и ночной темноте подкарауливала несунов с маслозавода, с ликёро-водочного, с фанерной фабрики и других предприятий. Вторгалась в уличные разборки, подавляла дебоши, чинила расправы, избивая несговорчивых местных хулиганов. По большей части сходки группы начинались распитием и хвастливыми байками бывалых, а на тропу борьбы с расхитителями выходили к 9–10 часам вечера. Очень скоро мне вся эта катавасия приелась сама по себе. Она съедала вечернее время, и ко всему достали антисемитские анекдоты и реплики командира группы, коему не нравились моя манера одеваться, мои буржуазные привычки и вонь моих сигар «La Corona». Так, я, не прощаясь, по-английски расстался с «оперативной группой», и комсомольцы перестали проявлять ко мне непрошенный интерес.
В то время с Йосиком Блюмом, моим другом и одноклассником курили мы кубинские сигары, стоившие копейки в табачных киосках. Для куражу - такая вот фишка была у нас крутая. Йосик уже учился в Вильнюсском художественном институте, поражал всех талантом и подражал манерам и поведению битников[9], а я прозябал слесарем на «Комунарасе». Однако был в моём положении и плюс – я неплохо по тем временам зарабатывал: половину отдавал родителям, на оставшиеся «гудел» с друзьями. Почти все друзья стали студентами. Далеко не все они получали мизерные стипендии, а у меня всегда были какие-то деньги. Так прошёл год, в течение которого я не слишком усердно готовился к поступлению в вуз. Экзамены всё же сдал на хорошо и отлично и был зачислен на вечернее отделение Вильнюсского филиала Каунасского политехнического института. Учиться и посещать лекции, работая в условиях штурмовщины стало невозможным.
Уволился. Пошёл работать грузчиком на маслозавод. Там в течение пасмурных и холодных дней мрачных осени и зимы в пыли и грязи приходилось разгружать вагоны с китайскими семечками. Иногда приходилось загружать бортовые автомобили бочками со жмыхом семян подсолнечника. Семечки китайского подсолнуха легко разлузгивались, были крупнокалиберными, светло-серого цвета с беловато-бежевой окантовкой и острым кончиком, и очень вкусные. Они массово выносились работниками в карманах, телогрейках, бюстгальтерах, рукавах, сапогах. После наступления темноты семечки мешками перекидывались через забор в определённых условленных местах. Вот этих-то и пыталась вылавливать «оперативная группа», но сколько ни старалась, семечки в изобилии достигали продовольственных базаров. Во время одной из редких пауз в работе я брёл по пустынной части территории маслозавода, подыскивая место, чтобы опорожниться. Было темно. Рядом послышались тихие голоса, и в бледном свете фонаря различил лица директора, начальника цеха, водителя грузовика и кого-то ещё. Я не стал себя обнаруживать, притаился за углом сарая, подглядел и подслушал. Само начальство машинами воровало жмых, получаемый из семечек после отжима растительного масла, – ценный концентрированный корм для скота. Скоро произошёл следующий случай. Механики заменили редукторы и увеличили скорость протяжки ленты транспортёра. Перелопачивать зерно на ленту не стало легче, но махать лопатой приходилось быстрей и чаще так, что задница взмокала. За счёт рацухи разгрузка пошла быстрее, и следующим шагом пошло снижение расценок. Меня и ещё одного работягу коллектив грузчиков отрядил на переговоры, безрезультатно прошедшие в кабинете директора при участии нормировщика и председателя профкома. Когда все выходили из кабинета, я помедлил и изъявил директору желание поговорить без свидетелей. Директор сказал: «Слушаю, если коротко и недолго». И я, полон чувства оскорблённой справедливости, закусив удила, ринулся в наступление. Выпалил ему то, что видел тем поздним вечером в темноте и что об этом думаю, стал его шантажировать, что если не произойдёт уступки с расценками, пойду донесу, куда следует. Директор посмеялся, обнажив лысину, снял кепи, поднял брови, моргнул и, качнув головой, ехидно произнёс: «Идите!» Через несколько дней меня уволили за прогул, воспользовавшись тем, что я поменялся сменами с другим рабочим.
Не беда! Получив расчёт и трудовую книжку, я прошёлся полкилометра вниз по улице Вилкпедес (лит. Vilkp;d;s) до центрального въезда на окружённую высоким каменным забором территорию, где находились все республиканские базы снабжения. На заборе у въезда в одном из объявлений прочёл: «Республиканской базе Литхозторг требуются складские рабочие». Кадровичка базы заглянула в трудовую книжку, окинула меня оценивающим взглядом и сказала: «Иди, парень, к завскладом посуды, пусть он на тебя посмотрит и если берёт, возвращайся сюда!» Завскладом посуды звали Витас. Понятно, что пока я искал склад и самого Витаса, кадровичка ему звонила. Он посмотрел трудовую книжку, паспорт и расспросил о причине увольнения. Я рассказал ему, что снизили расценки, народ отказался работать, меня обвинили в подстрекательстве и, воспользовавшись ситуацией с обменом смен, уволили за прогул, когда на самом деле я его не совершал. Выдержав небольшую паузу, Витас постановил: «Вижу, парень ты вроде приличный. Люди нужны… Сейчас пойдёшь в отдел кадров и вместе с заявлением о приёме напишешь заявление об увольнении по собственному желанию без даты! Завтра на работу!» Работа по большей части происходила в помещении складов в относительной чистоте и тепле, кроме разгрузки вагонов с посудой, подгоняемых к рампе. Работники склада представляли из себя сплочённый польскоязычный коллектив малограмотных немолодых женщин и мужиков. Они, обладавшие нюхом и «умудрённые» предвоенным опытом и опытом военного времени, сразу прочухали моё еврейство. Относились ко мне придирчиво и подчёркнуто неприязненно, как к чужаку, ехидно язвили в панадан сложившимся своим убогим представлениям о евреях и доносили Витасу, что часто курю, что-то разбил, где-то не убрал или не туда поставил. Витас – молодцеватый мужчина лет тридцати-тридцати трёх, раньше служил милиционером. Уволился из милиции по состоянию здоровья и лет уже семь работал на этом месте. Он часто беседовал со мной о политике, о еврейской трагедии в годы войны, любил слушать анекдоты и рассказывать их сам, часто употреблял слово «бизнес» и по всем вопросам имел своё особое мнение. Витас хорошо ко мне относился и однажды поставил в известность: «Эти довоенные безграмотные поляки не любят евреев, и тебя, „ко двору не пришедшегося“, примитивно мерзко закладывают». Я и сам это знал, но делал вид, что не замечаю. Однажды, как я понимаю, Витас, задолбанный мелкими злобными происками этих тёмных людишек, отозвал меня в сторонку. Он осмотрелся и, убедившись, что нас никто не слышит, сказал: «Эти гнусные сычи спокойно жить тебе тут не дадут. Их жалобы на тебя мне надоели. Они видят, что я не реагирую, и я знаю, что они могут пойти наговаривать выше. Поэтому слушай сюда! Мой приятель работает завскладом на мебельном комбинате «Вильнюс». Там тоже нужны люди. Там молодёжь. Там чисто тяжёлый труд грузчика, но и платят гораздо больше. Ты парень крепкий, он тебя возьмёт. Я позвоню ему».
Отработав положенные две недели после того, как по команде Витаса проставили дату в моём заявлении об уходе, и недельку передохнув, я отправился на мебельный комбинат «Вильнюс», недавно начавший производство на проспекте Красной Армии (лит. Raudonosios armijos, ныне Саванорю – лит. Savanori;). Всё шло так, как обещал Витас, и я был ему очень признателен. Приятель, а скорей всего родственник, совершенно на Витаса похожий, выглядел крепким спортивным мужчиной на несколько лет старше. Он занимал должность заведующего всеми громадными складами объединения, кроме склада готовой продукции. Он не стал заглядывать в мои документы, спросил, подниму ли я над головой килограммов пятьдесят, и, получив утвердительный ответ, подписал заявление о приёме и отослал меня в отдел кадров. Впоследствии я видел его крайне редко, лишь перед разгрузкой новой партии вагонов, и он всегда приветствовал меня взмахом руки. Бригадой грузчиков командовал Плевако. Наш Василий Плевако был крепким мужиком лет пятидесяти или около того, с цепким взглядом, широкой, обнажавшей железные зубы улыбкой, пользовался всеобщим уважением и на родство с великим Плевако[10] не претендовал. В начале рабочего дня он расставлял людей на участки, распределял работу, и дальше всё шло без его вмешательства – катилось само собой. Сам же он, как истинный боевой командир, всегда принимал равное, но лидирующее участие на самом трудном переднем краю. Недавно запущенный в действие комбинат набирал обороты и людей, и я привёл в бригаду своего одноклассника Мишу Якобчука. потом мы вместе с ним уговорили пойти к нам Витьку Фишера, учившегося в нашей школе классом младше. Так сложилась у нас там своя хебра.
Миша Якобчук, школьное прозвище Минюк, жил в бывшем монастырском дворе прямо напротив кафе «Бочю» (лит. «Bo;i;»). Их квартира находилась в правой анфиладе на втором этаже. Она и сегодня принадлежит Минюку, и её окна, как и пятьдесят лет назад, смотрят в спину великому польскому композитору Станиславу Монюшке и на Дом учителя, в котором в те годы была Высшая партийная школа. «То ли стать мне президентом США, то ли взять да и окончить ВПШ!..» (Александр Галич). Однако «несчастный» Минюк и ВПШ не закончил, и президентом США стать не смог, хотя и живёт в Сан-Франциско. Его мать, очень красивая украинская женщина, работала агрономом в какой-то сельхозинспекции и растила пятерых милых деток, из которых Минюк, рождённый после войны, был её первенцем. Миша Якобчук, светловолосый симпатичный парень, отличался талантом ко всему и способностями ко всем школьным дисциплинам. Отец трудился на заводе и, владея всеми профессиональными способами и методами обработки металлов, знанием и умением работать на любом станке, числился среди заводской рабочей элиты. Таких специалистов на предприятиях бывало всего один-два человека. Зарплата таких суперспецов превышала обычную среднюю в пять-шесть раз, и это позволяло отцу содержать большую семью в нормальном достатке. Это были светлые, милые и приветливые, особенно мать, люди. Но пятидесятники!. Этот «ужасный» грех не давал покоя, как непримиримым жрецам комсомольско-партийного культа, которые жестоко боролись с инакомыслием даже в вопросах веры, так и православной церкви, руками репрессивных советских органов громившей своих оппонентов и сектантов. Особо усердствовали в гонениях комсомольцы. Их семью третировали, писали злобные пасквили в республиканских газетах, забирали в милицию, привлекали к суду и пр. Спасением было то, что за отца, как незаменимого спеца цепко держалось заводское начальство. Вопрос о вступлении Минюка в комсомол, мягко говоря, никогда не стоял. Ему чинили всякие препятствия, хотя и сам он был далеко не ангел, чем, может быть, разрушили его надежды и планы, и наш «пятидесятник» пошёл под откос и стал спиваться. Вдруг, откуда ни возьмись, когда комсомол как организация благополучно прекратил своё существование, ему на помощь пришли американские пятидесятники. Наш приятель Яша Бедерис (был ли он комсомольцем?) в советские годы жил в том же монастырском дворе, где и Минюк. Прознав о бедственном положении друга детства, он навёл контакты с пятидесятниками Фриско, и братство выделило подъёмные деньги, на дорогу, приняло Минюка в своё лоно и помогло обустроить жизнь. Я думаю, ему не икается сейчас, когда пишу эти строки.
Нашу тройку в составе Якобчука, Фишера и меня бригадир поставил на штабелёвку шестиметровой длины дубовых, буковых и ясеневых досок и брусьев под открытым небом на специально отведённой площадке. Штабелевание было весёлой работой, не требовавшей большой физической силы, но ловкости и сноровки. Весёлой же потому, как работа протекала под сопровождение наперебой гонимых нами разных историй, анекдотов, обсуждений кинофильмов и книг. Мы пели частушки и пародии на советские эстрадные песни, приспосабливая их русские тексты под местные национальные и другие акценты советских народов. Надрывали от смеха животы, стебались, изгалялись над совковостью, как могли. Когда приходила очередная партия вагонов, нас снимали на их разгрузку. Вагоны были гружены различного калибра бочками с красками, лаками, клеем, политурой, расходными и абразивными материалами, также древесиной в виде брёвен, досок и брусьев, фанерой, фанировкой и шпоном. Чаще всего вагоны были гружены древесностружечной плитой, и их разгрузка была изнурительной и самой неприятной работой. В них всегда было жарко: при перевозке трущиеся поверхности плит выделяют тепло и ядовитые испарения пропитанного ими клея, да и вес их был немал. На разгрузке всегда впереди бывал бригадир Вася Плевако, который ставил задачу разгрузить состав в нормативное время и не допустить простоя вагонов, за который железная дорога драла бешеные деньги. В нём удивительно совмещались рубаха-парень и умелый руководитель, добросовестный работник и заводной пьяница, строгий начальник и товарищ, готовый в любой момент прийти на выручку. Вася постоянно находился при дозе. Придя на работу, он первым делом остограммливался и, приобретя необходимую ему кондицию, помаленьку поддерживал себя в ней в течение дня. Это никак не мешало работе – напротив, добавляло задору и сообщало ему некий драйв.
Бригада грузчиков обычно успевала завершать свои труды за час до конца смены, так как Плевако заводил рабочую гонку без лишнего отдыха и длительных перекуров. Исключение составляли смены, когда вагоны подгонялись к исходу дня, и тогда, во избежание простоев, разгрузка продолжалась сверхурочно. В обоих случаях конец трудового дня знаменовался возлиянием. «Божественным нектаром» нередко служил имевшийся на складе в неиссякаемых количествах «Борис Федорыч»[11]. Спецы и дегустаторы бригады взбалтыванием и вращением мешалкой, в роли её могла быть любая чистая палка, очищали его от «каштана»[12] и пропускали для окончательной очистки через перегонное устройство. Но и рюмки с более благородными напиткамии довелось нам с Мишей Якобчуком поднять в компании бригадира. Даже несколько раз довелось побывать у Плевако дома в дни рождения Василия и двух его дочек. Проживала семья бригадира в трёхкомнатной квартире на проспекте Ленина во дворе рядом с книжным магазином «Вага» (лит. «Vaga»). Не знаю, чем заслужили мы приглашения к семейному праздничному столу семьи Плевако. Понятно было, что выделялись мы из всей бригады таких же молодых грузчиков: всё-таки студенты вечернего отделения, окончившие одну из лучших школ города, живущие в центре. Но то ли Васе было тоскливо, и мы призваны были скрасить его домашнюю скуку, то ли видел он в нас парней, достойных знакомства с его двумя очень хорошенькими дочками-погодками. Васина жена Зоя, похожая как две капли воды на Инну Чурикову, была исключительно добра и гостеприимна. Василий Плевако знай наливал, жена накладывала солёненьких груздей, квашеной капустки, свежеиспечённой буженины с брусничным повидлом, дочки сопровождали это вишнёвыми варениками и шарлоткой, и мы уходили оттуда довольные, с полным брюхом и пустой головой. На следующий день кто-нибудь из нас говорил: «Ну, вот опять нажрались!» Другой отвечал: «Даа-аа! Ну, в сле-едующий ра-аз…» Так оно повторялось, и до дочек - наших ровесниц, увы, мы так и не добрались.
Почему в те молодые годы я работал грузчиком? Выбор был. По большей части грузчики были контингентом малограмотным. Но именно работа грузчика в определённых условиях давала при тех же заработках некую свободу, не накладывала ответственность, не загружала голову, оставляя в ней место для размышлений и проказ, избавляла от вовлечения во всякие патриотические и социально-политические советские игры. Грузчики были далеко не авангардом рабочего класса, не шагали в первых рядах строителей коммунизма. Они, за исключением портовых, привлекали внимание комсомольских организаций не более, чем парикмахеры, портные или чистильщики сапог. Почти как в песне: «Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет…»[13] Лет через десять-пятнадцать множество молодых людей с высшим образованием пошли в дворники и сторожа, кочегары и плотники, занялись разведением цветов, кошек и собак, ремонтом частных квартир и другими индивидуальными способами жизнеобеспечения в стороне от производственных коллективов и совкового социума. Это стало частью явления, потом названного внутренней эмиграцией. Летом 1965 года началась и подлинная эмиграция – евреи устремились в Израиль. Она не была такой массовой, как в 1971–1973 гг., но с этой первой большой волной, без сожалений оставив Союз и комсомольские байки, уехал один из моих ближайших друзей. Я продолжал работать на комбинате почти полтора года. Дней за двадцать до призыва в войска я оттуда уволился. Дело было осенью в году 1965-м.
На первом году службы, кажется, в мае 1966-го года в войсках прошёл слух о наборе курса в сержантскую школу. Курс намечался в августе. Никто туда особо не рвался. По слухам, там царила зверская муштра. «Сержантом можно стать и без неё, когда придёт очередной дембель, – толковали между собой в войсках. – А закончишь сержантскую школу…? И сочтут недостойным или неподходящим? Так и с ней не поставят!» Так-то оно так! Однако штука была в том, что означенная школа находилась в городе-курорте Евпатория на Чёрном море. Перспектива попасть на Чёрное Море затмевала собой всё, кроме солнца, которого, в отличие от Волыни, там бесконечно больше. Я загорелся Евпаторией, спал и видел, прям ощущал себя резвящимся в искрящихся солнечным светом тёплых водах Чёрного моря. Но, на моё несчастье, из политотдела полка пришла директива: «В сержантскую школу отправлять только грамотных, в том числе и политически, бойцов из числа коммунистической молодёжи!» Поначалу это меня на недолгое время охладило, пока армейский кореш Коля Микилюк не вернул в меня черноморскую тягу. Коля жил в Ковеле, нигде не бывал, призвался в том же году, что и я и, отводя меня в сторонку, убеждал в резонности «предприятия»: «Мне плевать на эту сержантскую школу. Я им и без неё стану. Сам знаешь, «хохол без лычки, что справка без печати!» Но хочу на море! В комсомол я вступил в школе. Уговаривали обкомовские и райкомовские, и у нас тут в Ковеле, когда подходил возраст, вступали целыми классами. Я не лез на рожон, и оно мне до сих пор не мешало. А в армии членство ещё и кое в чём помогает. Так что не боись; примут, поучат, не будешь, как они – помучат, исключат. Поехали!» Эту азбуку интуитивно я и сам понимал, а Коля своей рассудительностью и поддержкой меня окончательно подбил ехать с ним.
В клубе войсковой части «в торжественной обстановке» меня вместе с другими срочнослужащими приняли в комсомол и вручили комсомольские билет. Нас поздравил замполит полка, пожал нам руки, и все разошлись в соответствии со своими воинскими обязанностями. Очень просто, буднично, без громких слов, в отличие от того, как оно бывает на «гражданке», и никаких «даёшь…!», праздничных шествий и комсомольских «мероприятий». И в самом деле, для меня ничего не изменилось ни до сержантской школы, ни в ней самой, ни после, кроме того, что стал платить взносы и за каждый месяц вклеивали крохотную марочку в соответствующую клеточку в комсомольском билете. Командиры (офицеры и сверхсрочники), кроме политотдела, неодобрительно и даже с некоторым сомнением и опаской относились к попыткам организации каких-либо комсомольских акций. Правда, иногда кто-нибудь из них говорил: «Ты же комсомолец и ты должен…!» – распространённая в советской армии тюремно-лагерная повадка ловить на слове. Но с первого же дня солдату вдалбливают в голову, что всё, что он должен, прописано в уставе. В армии только то, что в уставе. «Жить будешь по уставу, завоюешь честь и славу!» Мне не были нужны те честь, слава и лычки. Мне хотелось бежать от ежедневной армейской серости и сереньких, в большинстве своём, людишек в форме. И эта единственная, как мне представлялось, возможность могла быть предоставлена мне исключительно только, если вступлю в ряды ВЛКСМ.
Пришло время, Микилюка и меня вызвали в штаб полка. Нам выписали проездные документы и выдали суточные. Мы собрали свои нехитрые солдатские пожитки, вышли из части и отправились в путь. Уррааа! Это уже был праздник. За два дня более 1400 км в вонючих общих вагонах пассажирскими поездами с пересадками мы пересекли весь украинский заповедник советской власти от Ковеля до Симферополя, а оттуда автобусом до Евпатории. И несмотря на неотъемлемые, как везде и повсюду, так и в поездах античеловеческие неудобства советской жизни, для нас, молодых и неуёмных, тоже стали аттракцией. В сержантской школе действительно царила жестокая муштра, и вместе с Колей Микилюком и курсантами мы исходили липким потом в жарком черноморском климате раз двенадцать на дню. Душными, влажными ночами Евпатории обмундирование не успевало до утра высохнуть, и тот, кто не прополаскивал по вечерам перед отбоем свои хб, вонял и ходил с белыми разводами подмышками, на спине и в паху. Так продолжалось две недели. В армии даже больше, чем в обычной жизни, людям смелым, умелым и изобретательным всегда находится шаг в сторону от основного подслеповатого потока. И нас местная армейская фортуна не обошла стороной: Микилюка подрядили делать ремонт и отделку в ленкомнате, а меня оформлять дела и разные отчёты, чертить схемы, графики и учебные пособия. И главным достижением, к чему стремились, было то, что нас действительно каждый день по Евпатории строем водили на море, где мы проводили на пляже час-полтора, купаясь и загорая.
Спустя недолгое время после возвращения в часть, когда дембеля ушли в запас, Коля Микилюк стал кандидатом в члены партии и младшим сержантом – командиром отделения стартовой батареи зенитно-ракетного дивизиона. Мне было предложено то же самое, и я, если б не отказался от членства в партии и сержантства, стал бы командиром отделения радиотехнической батареи того же дивизиона. Я отказался и, когда командир батареи спросил: «Зачем же ты, ХАНА, рвался туда? Послали бы другого кого!», ответил: «Люблю путешествовать и загорать на морском песочке». Майор Ефимов, командир радиотехнической батареи, мужчинка, похожий на откормившегося суслика, человек обычно спокойный, ехидный и циничный с типично садистским вертухайским юморком, был в бешенстве. И это тоже делало мне кайф. Но ещё до этого разговора, сразу после возвращения из сержантской школы меня не хотели брать назад в дивизион, и кто-то, если не майор Ефимов, придумал перевести меня в другой полк. Дескать, у нас штаты и так полны, а в других местах не хватает специалистов. Но тут за меня встал горой главный инженер полка подполковник Белугин: «Я не отдам моего ученика, одного из лучших классных специалистов 8-й армии! Если ваши штаты переполнены, переводите кого-нибудь другого!» Белугин, тогда ещё майор, с самого начала моей службы в радиотехнической батарее регулярно раза два-три в неделю заходил в кабину станции персонально ко мне, учил и проверял знание матчасти. После технических вопросов Белугин не упускал случая поговорить со мной об искусстве и литературе. Первый и единственный в полку, по настоянию Белугина, я сдал экзамен на третий класс ещё в 1965-м году, пробыв после карантина в дивизионе всего три недели. Соответственно, в 1966-м году – на второй и в 1967-м – на первый: сдавать экзамен на классность тогда разрешалось только раз в году. Белугин лелеял мысль, что я, его выуч, в 1968-м на третьем году службы сдам на мастера, чего в 8-й Отдельной Армии ПВО страны ещё не бывало. Его расчётам не суждено было сбыться – меня не захотели по невыясненным причинам допустить к экзамену. Потом госпиталь, Луков, ракетная база в Азербайджане, и я «пролетел» мимо квалификационной комиссии в октябре 1968-го.
1967-й год поначалу ничего нового не принес, но уже в марте умер министр обороны Родион Малиновский. В апреле ему на смену назначили Андрея Гречко. В войсках пошла шутка: «При прежнем «малины» не было, так, может, новый хоть гречки добавит!?» Гречка, надо заметить, была в нашей части самым съедобным продуктом из всех солдатских харчей. Новый добавил в ежедневный рацион 10 г сливочного масла и кусок сахара, 200 г белого пшеничного хлеба. При нём пропала ржавая селёдка, и вместо неё стали давать жаренного хека, иногда появлялись свиные котлеты и компот из сухофруктов, а также стало больше гречки. Впрочем, некоторые компетентные офицеры полка утверждали, что здесь заслуга единственно командира нашего полка полковника Лёвы Цопина. Но закрепилась сия неслыханная щедрость всё же за «Гречкой». Жизнь стала менее голодной, и желудок стал реже прерывать течение мысли. Лёва Цопин за успехи в боевой подготовке (образцовые стрельбы на ракетных полигонах, в которых с нашим 4-м ЗРД принимал участие и я) вскоре получил «генерала» и ушёл на повышение командиром Лиепайской бригады ПВО. Он был по всем статьям (также и внешне) исключительно образцовым офицером, внимательным и заботливым отцом солдат. Таких, как он, лишь единицы были в советской армии, и его военная и человеческая персона достойна совершенно отдельных строк в совершенно другой тональности. Через некоторое время благодаря Белугину, который в чём-то был под стать Цопину, меня привлекли в сборную бригаду специалистов 8-й отдельной армии ПВО. В штабе нашего 28-го Львовского корпуса ПВО нас, пятерых солдат из разных подразделений армии, собрали для обучения и инструктажа. Нашим обучением занимались инженеры-разработчики зенитно-ракетных комплексов с завода-производителя в подмосковных Подлипках. Наша пятёрка путешествовала по всем дивизионам сетки ПВО, растянутой вдоль западной границы Союза и Украины от Ковеля до Чёрного моря, внося задуманные разработчиками радиотехнические изменения в зенитно-ракетные комплексы на местах. Так с севера на юг наша бригада делала по одному полку, в каждом из которых было по четыре дивизиона. Закончив полк, военнослужащие бригады возвращались в свои части и ждали команды делать следующий. За полтора года мы с перерывами объездили весь запад Украины: Волынь, Львовщину, Карпаты, Закарпатье и Буковину. После обучения во Львове и перед началом наших командировок произошла нелепая история, в результате которой меня обвинили в «любви к американскому империализму»[14].
С 5 по 10 июня 1967 года прошла война на Ближнем Востоке между Израилем, с одной стороны, и Египтом, Сирией, Иорданией, Ираком и Алжиром, с другой. В этой войне Израиль в считанные дни достиг победы, захватив Синайский полуостров, Сектор Газа, Западный берег реки Иордан, Восточный Иерусалим и Голанские высоты. Советское государство, его ЦК КПСС, дипломатический корпус, вооружённые силы и КОМСОМОЛ покрыли себя позором, оправдывая и поддерживая злобную ложь и агрессию диктаторских и теократических режимов арабских стран Ближнего Востока против молодого демократического еврейского государства. Хвастливая и шапкозакидательская советская пропаганда и россказни военных, абсолютная симпатия, политическая, военно-техническая и психологическая поддержка арабам создали впечатление ущерба, нанесённого совку победой Израиля, иллюзию поражения советского оружия. Никогда раньше я так остро не ощущал, что страна, где живу и в Вооружённых Силах которой служу, является врагом моего народа. Шестидневная война выявила эту правду. Многие мыслящие ребята в войсках восприняли события не столько как победу евреев, сколько как поражение Советов. Израильтяне победили, посрамив лживость и двуличие совка.
Служба продолжалась, катилось лето и в середине августа я поехал в отпуск домой. Не подумайте, что я «заслужил» этот отпуск. Если кто не знает, отпуск домой за время трехгодичной службы не давался солдату просто так – как положенный, установленный законом и уставом: его надо было «заслужить». И вот это самое «заслужить» превращало вожделенный отпуск в родные веси в то, ради чего приходилось выслуживаться, доносить, подличать и что делало его средством шантажа, манипулирования личным составом, легитимной возможностью унижать и оскорблять подчинённых. Мало кто волею судьбы оказывался в таких обстоятельствах, при которых, положа руку на сердце, мог сказать, что заработал свой отпуск честной сознательной службой – система этого не допускала. В моём случае просто «не было бы счастья, да несчастье помогло». Мой отец тяжело болел, сказывались последствия четырёх ранений, полученных на фронтах Второй мировой, и когда болезнь обострилась и возникла угроза смерти, мама собрала необходимые документы, и меня через военкомат затребовали домой. Пока мама хлопотала, исполнялись установленные бюрократические процедуры, неспеша работала почта, пока решали «пущать али не пущать», пока доехал, папе, хвала Всевышнему, стало лучше. Опасность миновала… Впоследствии такое повторялось дважды. Во второй раз меня не пустили, но папа, слава Б-гу, выкарабкался, а вот в третий раз, пока по тому же кругу решалось и размышлялось, папа ушёл, дожив всего лишь до 48 лет. Известие пришло в пятницу вечером, затем суббота и воскресенье, а 18 ноября 1968 года, понедельник, стал концом моей перевалившей трёхлетний срок службы. Я был уволен в запас, но проводить папу в последний путь, к невыразимому сожалению, не успел.
Лето третьего года службы выдалось на Волыни исключительно жарким, солнечным и спокойным. Лениво протекали дивизионные будни. Ничто особо не будоражило зависшие в рутинном однообразии головы офицеров и тем более солдат 4-го кадрированного дивизиона. Чехословакия была впереди. Шла война во Вьетнаме. Газеты, журналы, радио, телевидение и кинохроника были полны сообщений о ходе военных действий и преступлениях «американской военщины». Командир полка, подполковник Белов, сменивший в должности Лёву Цопина, вернувшись из боевой командировки во Вьетнам, получил третью звезду – полковничью. С той поры Белов крайне редко появлялся во вверенном ему полку, он стал показным достоянием войск ПВО – демонстрационным боевым офицером. Однако, о войне во Вьетнаме, о полученном боевом опыте и личных впечатлениях нам, личному составу 438-го зенитно-ракетного полка ПВО, полковник Белов так ничего и не рассказал. На фоне некоторой расслабухи - офицерских и старшины дивизиона летних отпусков, выполняя установленные регламентом боевые действия, мы, пользуясь отсутствием постоянного надзора и слежки, не упускали возможности бегать за территорию части. Недалеко, за многослойным ограждением позиции нашего дивизиона, где протекающая через Ковель неширокая речка Турия делала петлю и была наиболее глубока, мы купались и прыгали с моста, соединявшего её берега в Брестское шоссе. Там, прыгая с моста, набрал я в уши холодной воды. Скоро заложило слух, уши стали болеть и гноиться. Полковой «лепила»[15], иначе его не назовёшь, майор Морарь долго размышлял о том, что со мной «можно не делать» и, наконец, направил меня в гарнизонный госпиталь.
В гарнизонном госпитале меня принял гражданский ЛОР-врач из Ковельской городской поликлиники, замещавший вышедшего в отпуск военного. Уже немолодой интеллигентный поляк посмотрел мне в уши и сказал, что у меня запущенное воспаление среднего уха. Если нет возможности делать в части необходимые процедуры, то следует ежедневно ходить в госпиталь, то есть лечить амбулаторно. Мобилизовав свои поверхностные знания польского разговорного языка, я сумел объяснить ему про «лепилу» Мораря и упросил его положить меня в стационар, буквально апеллируя к пану доктору, что дьявольски устал и пан доктор должен посочувствовать солдату из Литвы, отдавшему москалям уже почти три года, и помочь отдохнуть и выздороветь. Так, благодаря случаю и сочувствию старого польского интеллигента мне удалось сачкануть. В то же самое время в тех краях случилась эпидемия дизентерии. Госпиталь до отказа набился, как говорил главврач, засранцами, и всех других больных сгрудили в две большие палаты, выписав долой кучу людей с неострыми заболеваниями. Заколотили двери и проходы, наглухо изолировав дизентерийщиков. Благодаря опеке пана доктора меня продержали в палате две недели, и с помощью усиленной терапии и инъекций уши прошли. Когда выписывали из госпиталя, полковник-главврач предложил пойти в формирующуюся стройбригаду для «реабилитации физическим трудом». Имелась ввиду бригада добровольцев, которая в городке Луков на Волыни будет строить медицинские склады армии. Я с удовольствием согласился. Спросил: «А как же полковое начальство?» – «Пока тебя отсюда не выписали, я здесь твоё начальство», – отрезал главврач. На окраине небольшого городка Луков, в 30 км от Ковеля, в чистом поле, принадлежавшем какому-то совхозу, нам поставили две палатки рядом с готовым фундаментом. Привезли цистерну с водой, лопаты и топоры, строительный инструмент, стройматериалы. В нашу задачу входило, используя привозимый из Лукова раствор, возводить стены из бетонных блочков, во множестве сложенных громадными штабелями рядом с палатками и стройкой. Нас было двенадцать человек – по шесть в палатке. Над нами никто не стоял, никто не пас. После трудового дня мы были вольны заниматься чем угодно. Чистый воздух, принадлежность природе и самим себе… Благодать! Каждый третий день приезжал на «газике» какой-то странный старшина медицинской службы Вакарчук, напоминавший внешне Дугласа Гамилтона, 14-го герцога Гамильтон, известного лётчика, проверял состояние работ, выполнение нормы и, молчаливо выражая удовлетворение и оставив указания, где класть блоки, как и сколько, уезжал. Три раза в день из совхоза привозили нам вкусную деревенскую пищу. Мы ели от пуза и ещё оставляли себе что-нибудь погрызть на потом или на закуску к вонючей ивано-франковской нефтяной водке из луковского магазина. Потом на танцы в Луковский дом культуры. Веселы были луковские дивчинки и уж как хороши! На второй неделе в среду, к концу трудового дня, прибыл старшина Вакарчук и сообщил о том, что сегодня, 21 августа, войска Варшавского договора вошли в Чехословакию. Гробовое молчание. Молчал и старшина. Выполнив в тишине свою производственную функцию, старшина уехал. На сей раз никто с ним на его газике не поехал до Лукова. Все одиннадцать человек, кроме меня, были деревенскими украинцами-западниками, комсомольцами. Три дня никто из нас в Луков не совался, ибо все были напуганы и благодарили провидение, что оказались здесь, а не в своих частях. И я добрым словом вспоминал главврача госпиталя и пана доктора, благодаря которым оказался здесь. Я почувствовал, что ввод войск в Чехословакию нанёс удар по их безалаберной комсомольскости и тому, у одних – агрессивному, у других – наивному патриотизму, который советские СМИ и политработники вбивали нам в головы. В субботу я и ещё двое решили сделать вылазку в Луков, осмотреться, купить водки, лимонаду и вернуться к ужину. Всё было тихо, спокойно. Вернулись, поужинали, играли в шашки и забивали козла. Мы пробыли в Лукове до 7-го сентября. Утром 7-го госпитальный ПАЗик вывез луковскую стройбригаду в Ковель. Нас выписали из госпиталя, и мы разъехались по своим воинским частям.
Под конец третьего (заключительного) года службы меня командировали на ракетную базу, готовившую технику для отправки в «дружественные арабские страны для их справедливой борьбы против империалистического сионистского Израиля». 7 марта 1967 года в СССР ввели пятидневную рабочую неделю с двумя выходными днями, но до провинциальных частей советской армии в течение года-полутора это постановление очень медленно и, ну, очень постепенно доходило и обретало силу. К ракетной базе к тому времени уже полностью дошло. Это подразделение весьма условно можно было назвать строевым, и два месяца относительно лёгкой службы прошли в нём недалеко от станции Сумгаит-чай в Азербайджане (слово «чай» на азербайджанском языке означает «река»). Работа на базе с 8:00 до 16:45 с 45-минутным перерывом на обед в войсковой столовой, куда строем никогда не ходил. Потом всё время твоё. Иногда бывал в увольнении в городе Сумгаите (он находился в 8 км) и часто в самоволках в Баку, за 32 км от станции. Интенсивное движение электричек на линии Сумгаит–Сумгаит-чай–Баку и в обратном направлении этому способствовало. В выходные дни меня и нескольких таких же рядовых никто не искал, за исключением одного случая, когда стало известно, что приедет высокопоставленная комиссия министерства обороны и нас заставили наводить марафет на территории базы: вплоть до того, что пришлось в выходные дни опрыскивать зелёным красителем выгоревшую жёлтую траву и приводить в уставной вид обмундирование. В понедельник 18 ноября 1968 года в вонючих общих вагонах пассажирскими поездами с пересадками я отбыл в свою воинскую часть в г. Ковель срочно. На следующий после прибытия день был уволен из рядов СА. Такая спешка была концовкой длительной раскачки, и в результате равнодушия и пофигизма дивизионного начальства я не успел проводить своего папу в последний путь.
Спустя почти месяц после увольнения из войск я поступил на Вильнюсский завод электросчётчиков в цех настройки электронных клавишных вычислительных машин (ЭКВМ), производство которых только начинало налаживаться. Предприятие, можно сказать, было одним из зачинателей этой отрасли в СССР наряду с Курским заводом математических машин. Увлечённо работая, осваивая профессию, я скоро вошёл в число лучших настройщиков цеха. Как всегда в таких случаях, советская местная газета уж не помню какая, и Литовское телевидение оповестили «Urbi et orbi» («городу и миру») о советских новейших и выдающихся достижениях в производстве вычислительной техники, хотя хвастать было нечем, и Ваш покорный слуга,занятый настройкой ЭКВМ «Раса» (лит. «Rasa»), попал в газету и на телеэкран. Двенадцатью годами позже, когда в Институте ботаники Академии наук Литвы я работал инженером электронной микроскопии, Лаборатория вирусологии растений получила просвечивающий электронный микроскоп «ТЕСЛА». Микроскоп обслуживал и другие наши лаборатории, а также учёных лабораторий Института зоологии и паразитологии. Телевидение сняло репортаж о новинке и заодно меня за работой с микроскопом. Однако, когда в институтском профкоме попросил путёвку в Крым, мне отказали за то, что игнорировал субботники, а красавица и кандидат наук Пальмира сказала, что евреи богаты – могут и так поехать куда угодно за свои.
Некто Кавлейский, с которым мы знакомы с моего доармейского периода, когда занимались лёгкой атлетикой у тренера Изотова, был старшим мастером цеха. Он частенько задерживался у моего рабочего места и определённо обнаруживал интерес и симпатию к моей скромной персоне. Тёплые отношения были обоюдными. Как-то раз Кавлейский пригласил меня прийти в ЦК ЛКСМ Литвы. Кто-то из главных функционеров хотел со мной поговорить. Там я узнал, что Кавлейский является членом заводского комитета. Вместе с Кавлейским нас принял один из вторых-третьих лиц, кажется, Мацкевич фамилия. Суть разговора заключалась в том, что необходимо устранить дефекты в двух вычислительных машинах, подаренных или проданных студенческим строительным отрядом или самим Мацкевичем алтайскому совхозу. В случае согласия я должен был взять отпуск без содержания и с командировочным удостоверением от ЦК комсомола Литвы отправиться на Алтай, а оплату за хлопоты произведёт комсомол. Не деньги, хотя оплата после прибытия была щедрой, но больше всего в этом предложении меня прельщало путешествие. Я дал согласие.
Из Вильнюса Аэрофлот доставил меня в Барнаул – столицу Алтайского Края. Переночевав в гостинице в центре Барнаула, переезд автобусом через Бийск в Горно-Алтайск (260 км). После Бийска узкой полосой разбитого дырявого асфальта дряхлый ПАЗик 80 км поднимался в горы. В селе Майма за 20 км до Горно-Алтайска условно асфальтовая длрога перешла в грунт. Горно-Алтайск – это был тихий ужас с немытыми, чумазыми, поголовно пьяными туземцами в чёрных ватных фуфайках у магазинов и вокруг загаженной центральной площади, шумом и пьяными воплями в единственной, к удивлению, чистенькой гостинице. Зато центр, хоть и отвратительно грязный, упирался в живописную гору Комсомольская (!), откуда в зимний сезон местные скользят на лыжах и санках. Не дорога, а проезжая часть от Горно-Алтайска до Усть-Коксы ещё 330 км была частично асфальтирована и ужасна даже в асфальтовой своей части. Наш ПАЗик, до отказа набитый матёрыми тётками, корзинами, баулами и даже какой-то бочкой, трясло, подкидывало вверх и бросало в стороны. Большой алый парус комсомольского вымпела, подвешенный к зеркалу у лобового стекла, надувался сквозь боковое окно, раскачивался в разных плоскостях и время от времени задевал голову недоспавшего водителя. На миг приснув, водитель на одном из горных витков чуть было не спикировал вниз, вызвав неслыханной дотоле тональности вопли тёток и переход в многоярусную матерную. В Усть-Коксе меня встретил на газике директор совхоза «Комсомольский» (!), и ещё 20 км в селение мы проехали средь божественной красоты. В селении я жил у него, бравого комсомольца со следами былого присутствия татаро-монгольского ига в лице, в большом, старой кержацкой постройки, просторном бревенчатом доме. Дело было в начале мая, по-алтайски прохладный ветерок поддувал неласково. Разъезжали по окрестностям, парились в баньке, пили водочку с дарами алтайской природы. В свободное от пития время я быстро справился с заданием. Неповторимые красоты Алтая: большие полноводные реки – Обь, Катунь и Бию, которые сливаясь и образуют Обь, впадения рек Кан и Кутерген в реку Чарыш на высоте 1010 м, озёра, горы и стелящиеся у их подножий плодородные алтайские степи, – всё это я с восторгом пожирал глазами.
После успешного алтайского турне и отчёта в ЦК комсомола, Кавлейский вдруг предложил мне возглавить комсомольскую ячейку цеха. Прежний комсорг ушёл на комсомольскую работу в райком, и ему искали замену. Тут я осознал, что вошёл в первые ряды, в авангард рабочего класса и попал в сферу интереса советского идеологического официоза. Я обдумал предложение и дал согласие, ибо замыслил использовать своё новое положение в собственных интересах. Через неделю меня утвердили на совете заводского комитета. Дело в том, что прервав учёбу, я ушёл в армию, оставив задолженности. После армии узнал, что меня отчислили, хотя другие такие же, вернувшись, спокойно продолжили учёбу. Я пытался восстановиться, и моя мама даже задействовала знакомую, преподавателя института имевшую определённый вес среди институтского руководства. Знакомая пыталась посодействовать, но после «шестидневной войны» 1967 года общая ситуация в вузах по отношению к евреям, увы, ужесточилась. Вдобавок к тому в соответствующую инстанцию пришла информация[16] и характеристика на меня из особого армейского отдела, а из инстанции – соответствующим чиновникам в институте. Она извинялась и сожалела, что изменить решение в мою пользу не в силах. В следующем году, используя своё как бы положение передовика производства и комсомольскую значимость, я предпринял повторный штурм цитадели высшего образования, но крепость и не думала сдаваться. Я просчитался.
Производство ЭКВМ росло и ширилось, и со всех концов Советского Союза стали приходить рекламации. Отрыв отдельных настройщиков из цеха в командировки для ликвидации допущенных на заводе дефектов и возникших в процессе эксплуатации неисправностей наносил ущерб производству. Однако не удавалось и своевременно и количественно реагировать на их устранение. Для этого было решено создать выездную группу наладчиков-ремонтников при отделе технического контроля. Володя Семушев и я были первыми, кто ушёл из цеха в эту группу. Это были командировочные путешествия во все концы Союза. За четыре года я объездил весь СССР вдоль и поперёк. Нет такого района на карте СССР, за исключением островов Крайнего Севера и Дальнего Востока, где бы хоть раз не удалось мне побывать. Плотность командировочного графика была исключительно высока: командировки на предприятия в несколько не слишком и даже очень далеко отстоящих между собой городов, возвращение и максимум через неделю новая командировка. Так при постоянном моём отсутствии пришлось назначить нового комсорга, хотя ещё будучи в цеху, никакой инициативы и особого рвения я не проявлял. Производство как работало, так и работало и управлялось без вмешательства комсомольской организации, да и потребность в том не ощущалась. Требовалось лишь устраивать собрания месячные, квартальные, какие-нибудь неплановые, придумывая повестку и т.д. Душа моя к этому не лежала, и мне оно было побоку. Мне стали делать замечания, нарекания, тот же Кавлейский меня отчитывал. Я его просил, чтобы избрали вместо меня другого, но в комитете почему-то тянули. У меня была своя компания, другого круга люди и другие друзья. Развлекаться же иногда интересно было и с заводскими комсомольцами, а развлечения я любил.
Жили комсомольцы весело. Коллективные выезды на озёра (Паильгис), лыжную базу в Бельмонтасе, походы на каток, банкеты, девушки. Из всех мероприятий самыми завлекательными оказались злачные банкеты комсомольских активистов, которые комсомольский комитет завода любил и устраивал довольно часто по любому мало-мальски значимому поводу. Ими была облюбована почему-то двухэтажная кафе-столовая «Агуона» на углу улиц В. Путнос (ныне Апкасу, лит. Apkasu) и Ф. Жемайчё (ныне Жигё, лит. Zygio). Ассортимент был шикарный, алкоголь лился рекой, многие напивались допьяна и, бывало, выясняли отношения. Откуда деньги? Тогда я как-то над этим не задумывался. Наконец, после возвращения из бесконечных командировок, получалось так, что не совпадал я даже с этими развлекухами. Мой потребительский интерес к комсомольскому движению начисто пропал.
Все мелкие мои расчёты и околокомсомольские телодвижения совпали по времени с главным для всех евреев магистральным фактором – волной массовой подачи документов в ОВИРы и отъезда из СССР. Один из моих близких друзей уехал ещё в 1965 году. То была первая волна группового отъезда евреев из СССР, ещё не столь массовая, как в период с 1971 по 1974 годы. Подавших документы на выезд исключали из партии и комсомола на собраниях научных, производственных, партийных, комсомольских и прочих коллективов не как лиц, выбывающих из территориальных, областных, республиканских и прочих общественных или политических объединений, что было бы вполне естественно, но с возбуждаемым народным осуждением и искусственно нагнетаемым позором – как врагов и изменников. Занимающих руководящие посты, значимые должности и стоящих на ступеньках карьеры увольняли вне зависимости, разрешён ли им выезд. Получившие отказ лишались и прежней работы, и возможности уехать. Я тоже планировал подачу документов и проговорился Кавлейскому, что подам заявление на выход из комсомола. Он был как будто напуган и просил меня не подавать заявление, а если да, то напрямую в райком. Я решил, что в райкоме будет меньше шума и подал заявление кому-то из вторых-третьих секретарей. На заводе шума удалось избежать, но в райкоме шум был. При стечении всех членов райкома комсомола и в присутствии представителей заводского комитета они исключили меня из своих рядов не по моему собственному желанию, но изгнали с «позором» – как предателя. Я оставался на работе как и прежде, и, на первый взгляд, никаких изменений не происходило. Но погодя, меня стали теснить, и какие-то мелкие нарушения, которые за другими не замечались, зачислялись мне, как проступки и нарушения. Наконец, с помощью некоторых комсомольских активистов, под чьим началом я оказался в результате перестановок руководящих кадров, мне создали такие нетерпимые условия, что я вынужден был уволиться с этой работы. Три раза я безуспешно подавал документы на выезд, и мне было отказано по причине секретности, о чём, служа в армии, где-то дал подписку на семилетний срок.
В 1977 году в комсомоле состояло свыше 36 миллионов граждан СССР в возрасте 14–28 лет. Десятилетиями позже, оглядываясь назад, понимаешь, насколько были мы честны или лицемерны в своём отношении к комсомолу, и что многие из нас, если не большинство, оказались не прозорливы, но глупы и наивны в оценке людей, принявших участие в комсомольском движении. А были это люди: I) идеологически зашоренные с глубоко религиозным коммунистическим сознанием, как диаконы и другие мелкие церковнослужители; II) чванливые и преданные своему иезуитскому классовому «делу» и социальному слою изощрённые циники: как провокаторы, агенты, соглядатаи, доносчики – «святая» инквизиция; и III) увлечённые делом карьеристы (в хорошем понимании) и прагматики, жаждущие деятельности, достижения результатов и самореализации в конкретном деле. Первые, как правило, выходили из комсомольского возраста, вступали в партию или нет и становились серыми, ничего не решающими и ни на что не влияющими статистами. Вторые непременно и обязательно вступали в партию, продолжали часто преступную и бесчеловечную службу государству в партийных, идеологических силовых и репрессивных структурах. Третьи вступали в партию, чтобы получить пропуск в научную, техническую (руководящий персонал предприятий) деятельность и, часто, творческие союзы (литература, кино, изобразительное искусство, журналистика). Третья группа так или иначе в установленных государством рамках организовывала, руководила и создавала материально-технические и культурные блага. Когда пришла перестройка, развалился прежний уклад жизни и были восстановлены законом права частной собственности, они конвертировали свои связи, накопленный опыт и руководящее служебное положение в приватизацию. Стали богатеями.
Как ни клясть и разоблачать в них воров и прихватизаторов, что является любимым народным развлечением на досуге с перемыванием косточек известных богачей, следует признать их как созидателей хозяйства советских времён, и после развала советской социалистической химеры ставших преобразователями и созидателями нового капиталистического хозяйства. Несмотря на ожесточённое сопротивление, они сдюжили или купили тех, кого отнесли мы ко второй группе. Они умело сыграли по предложенным им правилам и понятиям и эффективно использовали свою компетенцию и возможности, которые руководство государством на разных уровнях смогло предоставить им в переходный (перестройка, кооперативы) и начальный (приватизация) периоды капитализма в стране. Руководители же высшего и среднего комсомольских звеньев начали своё обогащение ещё в советское время. И главным источником этого обогащения явились повсеместные финансовые аферы, связанные с деятельностью студенческих стройотрядов (ССО). Численность бойцов ССО в 1970 году составляла 309 000, в 1980 году 822 000. Впоследствии к ССО добавились комсомольские Жилищно-строительные Кооперативы (ЖСК), центры научно-технического творчества молодежи (НТТМ) и «молодёжные центры» по организации досуга юношества и развитию предпринимательской инициативы. ЦК ВЛКСМ создал более 17 тысяч молодёжных, студенческих, ученических кооперативов. Весьма широкий масштаб в 1987–1989 гг. приобрело комсомольское предпринимательство. Через комсомольские структуры учреждались первые коммерческие банки, жилищно-строительные кооперативы. Получив на старте серьёзное преимущество, эти коммерческие структуры быстро, без огласки и налогов, сколотили первоначальный капитал. Когда после 1991 года предпринимательская деятельность была окончательно узаконена, появилась возможность легализовать теневые капиталы подпольных фирм, негласного комсомольского общака и личных тайных средств предприимчивых комсомольских лидеров. Сегодня они Мистеры Твистеры, губернаторы и министры, дельцы и банкиры, владельцы заводов, газет, пароходов.
2020.05.12
;
Примечания:
1. Эпизод с политинформацией описан в тексте рассказа «Из семейных тетрадей. 14», http://proza.ru/2020/03/22/1852 .
2. Молокоедов Олег – литовский пианист, композитор и журналист, один из ведущих музыкантов Литвы. В 1961–1965 гг. учился в Вильнюсском музыкальном училище по классу аккордеона, в 1965–1968 гг. занимался композицией в Литовской государственной консерватории. В 1969–1979 гг. играл в различных эстрадных и джазовых ансамблях Литвы. В 1986 году окончил факультет журналистики Вильнюсского университета, в 1990–1991 гг. редактировал журнал «Джаз». С 1981 года преподавал джаз в музыкальной школе им. Дварёниса.
3. Эпизод описан в тексте рассказа «Тризна», http://proza.ru/2016/12/08/1469.
4. «Неринга» (лит. ), «Литерату светайне» (лит. ) – популярные кафе.
5. «Дайнава» (лит. ) – популярный ресторан в центре Вильнюса.
6. Яков Шабсай – известный джазовый саксофонист и кларнетист, под руководством которого в 1939–1941 гг. в Каунасе до нападения Германии выступал оркестр Якова Шабсая; после войны Я. Шабсай играл в различных профессиональных коллективах, кафе и ресторанах.
7. Валакумпяй – излюбленное место отдыха горожан в северо-восточной части Вильнюса с песчаными пляжами вдоль реки Нерис, окруженное сосновым лесом.
8. «Читалка» – молодёжное кафе-читальня, работавшее под эгидой Вильнюсского горкома ЛКСМ с 1961 г. по 1962 г. и с 1963 г. по 1964 г., описанное в тексте рассказа «Алтари Междуречья», http://proza.ru/2018/07/12/1090.
9. Битники – стереотип масс-медиа, использовавшийся в 1950–1960-х годах для обозначения представителей битничества, которое было в то время выражением интеллектуального мятежа. Под термином «битники» подразумевался целый культурный пласт молодых людей, завсегдатаев кофеен, художников, музыкантов и любителей джаза, ;и вообще использовался для обозначения любых людей, каким бы то ни было образом связанных с разношерстной нью-йоркской артистической средой. Внешний вид битников во многом ассоциировался со студентами Академий художеств, которые зачастую были фанатами джазовой музыки, находившейся на пике популярности в поздние 1950-е.
10. Плевако Фёдор Никифорович (13 (25).04.1842, Троицк – 23.12.1908 (5.01.1909), Москва) – знаменитый русский адвокат и юрист, судебный оратор, действительный статский советник.
11. «Борис Федорыч» – клей БФ-4; склеивает металлы, текстолит, оргстекло, дерево, кожу. Представляет собой фенолформальдегидную смолу, растворённую в этиловом спирте.
12. «Каштан» – собирающаяся при взбалтывании и помешивании на мешалке масса клейкого вещества, отслаивающегося от спирта.
13. «Марш высотников» – песня из художественного фильма «Высота» (сл. В. Котова, муз. Р. Щедрина).
14. Эпизод подробно описан в тексте рассказа «Лица империализма» http://proza.ru/2017/12/13/1406.
15. Лепила – медицинский pаботник в ИТУ и армейских частях (Словарь воровского жаргона).
16. Эпизоды из текстов рассказов, опубликованных на портале Проза.ру: Лики империализма – http://proza.ru/2017/12/13/1406 и «Мартовское» – http://proza.ru/2017/01/12/1980.