Мне уже далеко за двадцать. Случилось же так, что совсем недавно, пару лет назад, в моей жизни появилась Ты. И жил ведь как-то раньше, без дома, без хлеба… А хлеб Твой – это булочные, пышечные, всякие иные кондитерские. Сдобен хлеб Твой. А дом мой – это улицы Твои линейно-бесконечные, обветренные. Родина у меня появилась пару лет назад.
Были и раньше, но другие Родины. Совсем даже, до удивления непохожие на Эту. Были, и есть. Но Эта – особенная. Почему так вышло, почему так отделилось, обособилось – возможно, многое повлияло. Ведь те Родины, те места – это места моей юности, моего детства. А детство и юность – времена смутные, неприятные. Сюда же я попал впервые поздно, во многом здравым и успокоившимся человеком. Возможно, это повлияло.
Как бы то ни было, прежние Родины отошли на второй план с той поры. Жаль, что не могу я раздробиться, как во сне, на мелкие частицы и облететь всех вас за ночь… Много где бы я побывал. Но тут, наяву, где ходят поезда, и где билеты покупают заранее – что и говорить, вижу я Ее раз в полгода.
Но есть у меня кабинет рабочий, даже, сказал бы, кабинетик. Маленький, холодненький, только что потолки высокие. По стене два пианино стоят, расстроенные, никудышние – дрова, как у нас такие называют.
На письменном столе лежат две или три стопки, небольшие – в одной бумаги в основном, в другой – ноты. Но это не обязательно – бывает, что и вперемешку, ноты и бумаги. Нот немного. Два одинаковых, зачем-то, толстых сборника фортепианных пьес Шумана, немецкого издательства. Такой же Шуберт. Еще какие-то детские хрестоматии, да и мои неподклеенные листочки – то, что я в настоящее время учу – соната Гайдна, миниатюры Лядова.
Подоконник с цветочными горшками – это герани, которые никогда или очень редко цветут, еще другая зелень, опять же, нецветущая. На стене – стогодовые концертные афиши, откуда здесь взялись – загадка.
И есть-то он, кабинет – всего несколько шагов от этого окна и до самой двери. Шесть, может, или семь шагов.
Иногда зима в нашей полосе очень рано начинается, я бы сказал, начинается слишком рано. Еще октябрь не закончился – а в окно глянешь – настоящая зима. И не объяснить, а вроде, и просто –
что там – мрак, повсеместный мрак. Утопленные в сумерках фасады домов, грязного, нехорошего цвета. Ветер качает кроны. И потемнело. Не ежедневно темнеет, а будто потемнело разом, чтобы не мучиться – ух! – и провалилось солнце в глубокую яму на несколько месяцев. Смотрю в окно, три часа дня, а уже фонарь зажегся. И выключился. И опять зажегся.
Мне, как это ни обидно, плохо удаются теперь и Гайдн, и Лядов. Я встаю из-за инструмента и начинаю ходить взад-вперед, измерять шагами свой кабинетик. Свет не включаю нарочно, не хочу, чтобы меня могли видеть с улицы. И сначала я просто хожу, просто шагаю от двери к окну и обратно. Просто думаю. Во сколько сегодня удастся рабочий день закончить, чем кота приблудного покормить – шел сюда – кот к школе приблудился, есть просил. А он и уйти в другое место мог уже запросто, этот кот. Или кошка.
Думаю. Всего пять минут прошло.
А ведь сегодня день закончится, и новый день настанет и закончится, а там и неделя пройдет. Их осталось всего пять – недель. И будет как раз около половины шестого вечера, когда я вот так обуюсь сначала в сапоги… Потом я соберу, быстро, нетерпеливо покидаю нотные листочки в пакет… Надену шапку, куртку. И будет уже ровно полшестого, когда я выключу здесь свет, ключ поверну в замке, сдам его на вахту, и…
Но нет, не надо так. Что угодно может произойти за эти пять недель, почти полтора месяца. Неисчислимое множество их подстерегает меня на каждом углу, каждую секунду. Их – это непредвиденных обстоятельств, как говорят. Непреодолимых обстоятельств. А вообще, что за обстоятельства должны сложиться, чтобы их никак не преодолеть? Ну совсем никак? А если очень, изо всех сил напрячься? Так тоже не удастся?
Проспект будет блестеть, проспект будет восхищать. Но разве одно внешнее за этими огнями? Радость, радость превеликая, праздник долгожданный в этом свете, в этом блеске! Хоть и мало мест я в жизни посетил, знаю, знаю, самым ценным поклянусь, что не будет для меня места более радостного, более светлого. Да, можно и красивее, и наряднее, и богаче – но разве короткая человеческая жизнь способна вместить в себя столько? Зачем мне другое, когда и этого хватит с излишком, когда и это простирается с земли до небес, от преисподней до земли, и с небес – в самое сердце мира? Ведь то, что видим – ты и я – это маковка цветка кувшинки на поверхности реки, а все остальное – запрятано, глубже. Ведь этот памятник – он не только в трехмерном пространстве памятник, хотя и этого было бы достаточно… Но сны! Я видел сам, во что эта лошадь превращается, соприкоснувшись с неуловимой материей сна. Как она звучит альтами и виолончелями из симфонии, казалось бы, к этому непричастной. Я даже слышал, даже читал про это у других людей…
Думаю. И странно, что судьба так нелепо распоряжается нами, будто мы песчинки какие – ветер дунул – и занесло тебя на самое дно безымянной гнилой канавы, и погребло заживо. Выбирайся.
И все же, как не любил бы я лето, зимой в городе своя атмосфера. Снег с дождем, и люди в осенних пальто. А я приехал в зимнем, мне тепло, уютно. И река не замерзает. И небо не замерзает. Пульсирует, как кровь под кожей, когда надавишь пальцем, небо пульсирует своей особой кровью, своим светом. За первый день успею обежать все самые главные места, а впереди останется еще целых шесть дней. В последний раз так мало успелось, помню, будто с мясом меня вырывали, садился в поезд. Еще пьяный тогда на платформе раскричался – его не хотели сажать, а я ему отчасти завидовал – пока протрезвеет, еще пол суток под этим небом проспится.
Но я вынужден включить свет. Не видно стало, куда шагаю. На улице совсем темно – как быстро мрак затопил помещение, как мало света дает этот плафон. Перед носом висит термометр, показывает, что холодно, а я и не чувствую даже.
А было, что мы сели в пригородную «ласточку» и два часа ехали в заповедник. А потом два часа возвращались. И все это время я слушал музыку, и через наушники отчетливо пробивалась дорога. Никогда не мог понять – что же первично – музыка человека или музыка природы. Часто они гармоничным образом соединяются, переплетаются, но бывает, что и нет. Редко, но бывает.
Когда останется неделя до отбытия, я заранее постираю и отглажу все вещи, достану чемодан, кое-что упакую. Сверю все по списку. Главное, чтобы неприятности не случилось. До вокзала доеду на такси, а до такси – ведь в прошлый раз не к тому подъезду прислали – довезу чемодан на колесиках по льду. В прошлую зиму в тот вечер был политый ливнем лед, скользкий, дьявольски скользкий.
Мои ноги, кажется, никогда не устанут, хожу и хожу. Лишь бы доехать, а там, как в присказке, хоть трава не расти. Вернусь, и хватит же меня на следующие полгода. А там буду перебиваться снами.
Мне Родина часто снится. Вчера снилась: стоит, вся с птичьего полета, как на ладони, вся в каком-то серо-синем тумане, будто перед рассветом. И огневое зарево над Ней простирается высоко, и купола покачиваются, поворачиваются слегка туда-сюда, как вентиляторы, плавно, медленно, тревожно. Стоит и не движется, а я на Нее, как на картину, смотрю. Пять секунд, десять… Долго смотрю на Нее, а потом просыпаюсь.