Есть, есть в людях нечто, еще неизведанное. Ассоциации, вы вспыхиваете неожиданно и какими-то неведомыми путями, вдруг, вбрасываете в минувшее.
Иду по аллее парка, любуюсь резными деревянными скульптурами, нежностью весенней зелени, вдыхаю влажный, напитанный свежестью воздух, смотрю на весёлую игольчатую зелень травы, пробившейся сквозь сухие прошлогодние листья и от всего этого в душе радость торжествующей жизни, молодости! Но вдруг: «Как же грустно, что тогда наша Зорька не дожила до такой травки!»
А была она нашей кормилицей и спасительницей в те послевоенные годы, когда на семью по карточкам выдавали буханку хлеба, а картошины без соли и масла были радостью. Зимой кормили мы корову соломой, - на сено не было денег, - и остатками от вывезенных колхозниками стогов сена, за которым мама ходила в поле, раскапывая из-под снега, где её однажды чуть не подстрелил охотник, приняв в сумерках за волка. А еще за шестнадцать километров от Карачева ходили мы с мамой в деревню Юрасово к заводу, на котором из свёклы делали спирт, а отходы, называемые бардой, выливали. В мороз она не замерзала, поэтому раз в неделю раненько утром устанавливали мы на санки бак, отправлялись за нею и когда возвращались, то мама тянула за веревку, а я, десятилетняя девчонка, толкала санки сзади, барда иногда выплескивалась мне под ноги и мои бурки* на морозе покрывались ледяной корочкой... И всё же Зорька не дотянула до весны. В марте, когда стало пригревать солнышко и мама вывела её на огород погреться, она легла и не встала. Когда пришел ветеринар, то сказал, что лечить её нечем, и на другой день, придя из школы, я не увидела нашей Зорьки.
* Бурки – что-то вроде валенок, но сшитых из старой шинели и ваты.