Мамлеев «Шатуны»
Мамлеев или по ту сторону добра и зла
Знаете, сначала думал не писать рецензию на эту слизь болотную. Потому как я откровенно говоря не понял до сих пор как об этом писать. Уже даже написал и не понял надо было это делать или нет. Более того, не думаю что психически скучно здоровый человек способен этот роман полностью осознать. Но потом я решил хотя бы частично отключить мозги, с их аналитическим аппаратом, не способным работать вне круга адекватных явлений и попробовал отдаться голым ощущениям. Что я ощутил при прочтении и после.
С первых его страниц я почувствовал будто роман о каком-то прям инфернальном зле, но потом понял, что его герои в принципе за гранью наших понятий об этом. Да они порой совершают гротескно чудовищные поступки, но делают это столь естественно и органично своей натуре, что как-то даже преступлениями их не воспринимаешь.
Абсолютно иная система координат. И нет, они не безумны, даже Петя-самоед или куро-труп. Они просто переродились (или в процессе) в иных существ, природа их уже нечеловеческая, некоторые из них так просто - некая метафора греха, переросшая его абсолют в человеке. Причем каждый такой персонаж - своя патология. Тут есть всё: и насилие, и себялюбие и сладострастность и страх всего.
Намек на это очень четко на примере Пети дал Федор.
Да и, казалось бы, относительно нормальные, много и на первый взгляд последовательно размышляющие люди, типа Падова, они тоже существуют уже в абсолютно ином измерении, хотя вроде бы еще и находятся здесь (это к вопросу о названии романа), я приведу пару характерных отрывков для иллюстрации. Да, ахтунг! Отрывки длинные, они отделены пустыми строками от моего текста. Для тех, кто читал и кому не интересно, цитаты пропускайте:
«Падов открыл для себя, что для Федора, вероятно, убийство было символом душегубства, душеубийства; хотя Федор как-то по-особому верил в иной мир, но здесь видимо это было для него убийством души, попытка добиться распада загадки.
Возможно, думал Падов, поскольку это убийство происходило главным образом в духе (хотя и сопровождалось, может быть, «обычным убийством») Федор ничего не боялся и не задумывался об эмпирически-послесмертном возмездии; духовное же возмездие — это нечто такое, что включалось даже в теперешнее состояние Федора и которое он не принимал во внимание, настолько потусторонни и непонятны, но внутренне реальны, были его духовные цели, к которым он шел, не фиксируясь на мелочах.
Падов с радостью видел, что Федора не страшит ничто эмпирически-загробное, так как его потустороннее лежит по ту сторону нашего сознания, а не по ту сторону жизни. Кроме того, в какой-то степени он был потусторонен самому потустороннему.
Это выглядело и более истинным и более величественным; Падов чувствовал, что Федор «их», что мракопомешательство — высокого качества, как и говорила Анна; он трепетно ощущал, что Федор — сам такой ужас, что пред «ним мелки все ужасы послесмертной повседневности, а тем более здешние плачи и возмездия.
«Чего Ужасу бояться мелких ужасов», — думал Падов.
Иногда он грозно чувствовал, что Федор противопоставил себя мировому порядку.
Наконец, в исступлении, уходящим внутрь, оба они — Падов и Федор — пошли к выходу, на улицу. На стенах пивнушки оставались пятна дум, желаний, страстей. Рвано-измученный инвалид полз за ними до самого выхода. А потом, вдруг появившееся солнце ударило им в лицо, точно оно было не теплым, а зловещим предзнаменованием.
У Падова начал вертеться в голове вопрос: убивал ли Федор в «действительности», вернее в быту?!
Мистически, в потайной глубине, он был уверен, что «да». Но до человеческого, внешнего сознания он не допускал эту мысль. В конце концов он чувствовал, что эти «да» или «нет» не так важны, ибо в Федоре он видел прежде всего — метафизического убийцу, цель которого полностью вытеснить людей и все человечество из своего сознания, чтобы даже само представление о существовании других людей стало пустым… И так же как обычный убийца вытесняет людей из внешнего мира, так Федор вытеснял людей из своей души. А сопровождалось ли это метафизическое вытеснение обычным, параллельным убийством или нет, думал Падов, — существа дела не меняло.
— Поедете ли вы в Лебединое? — неожиданно спросил Падов[…]»
Т. е Падов чётко сформулировал, способ выхода за грань Федора. Познание через убийство. К слову способов уйти в потустороннее автор ниже по тексту предложил несколько, сами найдете :).
Или вот о другом «мыслителе», тут уже целая теория, через которую нам автор раскрывает его образ.
Теория примечательная и важная для дальнейшего понимания происходящего, посему рекомендую ее прочитать таки всем:
«Через учеников Глубева он познакомился в свое время с религией Я. И возгорелся душою. Он глубоко ощущал некоторые теоретические нюансы этой подпольной метафизики.
Его восхищало, например, главное положение новой религии о том, что объектом поклонения, любви и веры должно быть собственное Я верующего. Однако, под этим Я имелось ввиду прежде всего то, что раскрывалось как бессмертное, вечное начало, как дух. «Я» являлось таким образом абсолютной и трансцендентной реальностью. И в то же время оно было личным Я верующего, но уже духовно реализованным. Мое бытие в качестве человека понималось следовательно лишь как момент в моем вечном самобытии.
Второй принцип, который особенно привлекал Ремина, заключался в том, что на всех ступенях бытия собственное Я остается единственной реальностью и высшей ценностью (поэтому понятие о Боге, как отделенной от Я реальности, теряло смысл в этой религии). С другой стороны, ценность имели все формы самобытия (связанные с высшим Я единой нитью) — если любовь к ним не противоречила любви к высшему Я.
Таким образом, это учение оказывалось по некоторым своим моментам близким к солипсизму, но к довольно особенному солипсизму, не ординарному. Огромное знание имела мистическая бесконечная любовь к Себе. Сверхчеловеческий нарциссизм был одним из главных принципов (и, «видимо, был аналагом той глубочайшей любви Бога к Самому Себе, о которой говорили средневековые мистики).
Определенного рода медитации и молитвы направлялись к высшему Я, т. е. по существу к потусторонней реальности, которая в то же время являлась собственным Я (или его высшей формой), скрытым в данный момент.
Следовательно, это не было религией эгоизма (ибо эгоизм — предательство по отношению к высшему Я) или религией обожествления человека или личности (так как высшее Я как трансцендентное, запредельное выходило за круг человеческого существования). Но эта религия (точнее метафизика) не соответствовала и учениям, основанным на идее Бога, включая и тот их вариант, когда под Богом понималось высшее «Я»: ибо в этом случае абсолютизировалась только та сторона Я, которая тождественна Богу, в то время как религия Я, связанная с особым видом солипсизма, шла гораздо дальше…
Ремин верил, что многие органические положения этой метафизики близки к глубокой сути его души: он чувствовал, что наконец, нашел нечто настоящее для себя… но он не мог долго быть в этом; он не выдерживал всей бездны такой веры; его мучили различные сомнения и страхи; он впадал в истерику; и наконец внутренне отходил от религии Я, удаляясь в метафизическое «безумие», столь милое сердцу Анатолия Падова.»
Неправда ли забавно? Понятно, что тут много реминисценций (что-то вероятно из Фихте, что-то от индусов) бОльшую часть которых я в силу недостатка профильного образования мог и не распознать, но ход рассуждений крайне необычный.
Вообще, я рекомендую обратить пристальное внимание на это первое описание «Религии «Я»», она потом не раз еще встретиться в разных неожиданных местах далее по тексту. Вероятно, она даже в какой-то интерпретации близка самому автору.
Более того, у меня появилось ощущение, что именно она, разные ее отражения и служили тем триггером, который способствовал перерождению ряда персонажей этого романа в не-людей (не путать с нелюдью).
Если мне не показалось, то аплодирую - прекрасная метафора.
Растворение себя через возведение себя в абсолют.
И это я, кстати, только пары персонажей коснулся, а там этих «героев» ... и каждый хорош по-своему: от основных: Федор, Клавонька (эпический и недооценный, на определенном этапе связывающий композицию персонаж) и её гусь, Анна, Падов, Извицкий и до второстепенных, типа девочки Милы, Михея и его кошки, которую съели, возможно это символично.
Автор не поленился вокруг каждого выстроить свою Вселенную, свою систему координат. Это сильно вымораживает при прочтении и очень сложно ложится в общий визуальный ряд, на один холст.
Ну типа когда на одной картине изображено зелёное с мягким к западу от горячего, а снизу грубое.
Я не большой знаток изобразительного искусства, собссно, не знаток абсолютно, но вот общее полотно повествование это нечто вообще не от мира сего.
Ну, представьте, себе если Босха скрестить с Дали и всё это намазать на Шишкина.
Всякие странные гротескно-инфернальные твари, вписанные в пасторальный, но уже изуродованный пейзаж, а над ними в качестве черного солнца метафизический колобок:
«Но Клава добродушно-опустошенно выгоняла всех из дома, как метафизических колобков».
Вот с таким языком и такими образами приходится работать , иной раз ломая собственное восприятие через колено.
Например, типичное описание персонажа, это про куро-труп, преобразовавшийся в «куб»:
«Но в деревянном лице между тем проглядывало странное, вытянутое величие. Словно в его «личности» как в подставленной, кто-то невидимый молился еще более Невидимому, но потом отходил в сторону. А в долгих промежутках между этими «молитвами» внутреннее «куба» было заполнено голым воем мыслей без значения. Это был тихий, полумертвый вой. Мысли, не наполненные никаким содержанием, даже бессмысленным, тихо вращались, точно ожидая своего «наполнения». Но оно не приходило.
Ничто не связывало этот холостой ход мыслей с другими мирами. Но может быть тот, искомый затаенный мир был рядом.»
Но даже писанные вполне ясным понятным языком картины, и те вывернуты под абсолютно неестественным углом, типа как описание любви Извицкого к себе:
«Рушилась преграда между самим субъектом и предметом любви; тот кто любил и любимый сливались воедино; между ними не было расстояния; та же кожа любила и была любима самой же; «нечего и выдумывать про обладание, — дрогнуло у него в душе, — оно всегда с тобой… ибо ты и твоя любовница — одно и тоже»…»
Вроде бы читаешь - всё до некоторой степени логично, более того вписано в парадигму романа («религия «Я»») и ты не замечаешь, как плавно и органично автор подводит к абсолютно неожиданным, иной раз, парадоксальным выводам. Ну и, к слову, дальнейшее развитие образа Извицкого - это и забавно и жутко. Возможно это самая удачная линия романа. Возможно именно он, настоящий его главный герой. Такое описание рождения в некотором роде божества из самого себя.
Да и сам мир, в котором родился новый Извицкий... такое знаете:
«Район Москвы, где оказался Федор, напоминал своею прелестью подножие ада. В стороне по холмам виднелись прилепившиеся друг к другу, словно в непотребной, грязной сексуальной ласке, бараки. Деревца, хоронившиеся между, казалось, давно сошли с ума. Слева от Федора на бараки наступали бесконечными идиотообразными рядами новые, не отличимые друг от друга, дома-коробочки. Это была испорченная Москва, исковерканный район.»
Ну трудно ждать, что в такой среде, что-то иное родится.
Вот и выносят мозг себе эти вывернутые наизнанку люди.
У которых ничего не получается и получится не может на болезненном, нет гнилом пути их «духовного» поиска, примечательно, что даже убийства и те не получаются.
Финал, конечно, в этом плане слегка разочаровал. Хотелось бы развязки в духе начала романа, но такая, наверное и логичнее будет.
Вся композиция произведения построена так, что от действия: темного безумного иногда просто страшного, необходимого для создания фона, настроения, она движется в сторону всё более абстрактных, в некотором смысле воздушных мудрствований. От действия, от событий, к рассуждениям и философствованиям. Но самый сок этого произведения, конечно в финале. Именно там во всей паталогической красоте широте и глубине раскрывается внутренний мир и образы героев. Последние главы и эпилог ставит всё на свои места и становится понятным откуда и куда движется этот бессмысленный «духовный» поиск, уничтоживший внутренний мир героев повествования и будь я более впечатлительным свернувший бы мозги и мне.
У Мамлеева вышел такой знаете роман «Как закалялась сталь» о бескомпромиссных задротах - резонерах, по ходу пьесы превращающихся в потусторонних тварей ну и про самих этих тварей, ессно.
Фигня нездоровая, но забавная. Впрочем, как писалось выше, возможно я многое и упустил.
Это душное гнилое чтиво я могу наверное рекомендовать к прочтение любому взрослому человеку. Особенно начинающему взрослому из тех, что особо истово и старательно ищут себя.
Май 2020