Пахло грозой.
Париж был серым и вдумчивым, но ему это было поразительно к лицу: в такие минуты, когда толпы людей рассеивалась меж террасами кафе и своими квартирами, даже главные авеню города становились пустынными и те отчаянные романтики, которые любили гулять под зонтом в дождь - выходили на улицу. Свет был мягким и обволакивающим, а грозовые тучи, в сочетании с серым цветом крыш османовских домов делали Париж еще более поэтичным и романтичным. Влажным воздухом хотелось дышать полной грудью, и также жадно любоваться красотой города, его улиц и скверов, теряясь в адресах и аррондизманах. А если дождь усиливался и настигал врасплох, то можно было спрятаться от его крупных капель под зеленым листьями каштанов и смотреть как молнии разрезали небо где-нибудь над куполом Les Invalides.
Дождь не был помехой только тем самым романтикам: пожалуй, только они и оживляли французскую столицу и ее бульвары в моменты, когда с неба лил дождь, а сердце щемило от красоты момента.
…
В тот вечер была премьера в Опера Гарнье: начало сезона, давали великолепную “Богему” Пуччини, поэтому авеню д’Опера был полон людей и черных такси с прибывающими гостями даже несмотря на капризное настроение природы.
Шик и лоск радовали взгляд любого, кто торопливо проходил в тот вечер мимо главного входа в Пале Гарнье: галантные водители спешно открывали двери перед пассажирами и распахивали зонты, когда дамы в элегантных туалетах в пол и мужчины в смокингах выходили к ступеням оперы. Подсмотреть за парадом роскоши и ее адептов было чем-то большим, чем праздным любопытством, поэтому прохожие задерживались подольше и рассматривали каждую деталь: всем хотелось узнать, чем и как живет парижская культурная богема.
Дождь был бессилен перед человеческим любопытством.
…
Когда прозвучал последний, третий звонок, опаздывающие гости спешно занимали свои места и готовились к представлению. Известный парижский писатель преклонного возраста прошел к своему месту на лоджии 2 уровня и выключил сигнал мобильного. Представление началось.
…
Любое представление в Опера Гарнье было торжеством красоты и искусства и сегодняшнее не было исключением. Как и тот факт, что больше половины посетителей пришлю сюда лишь потому, что ходить в оперу - благородно и признак принадлежности к высшему обществу. Писатель был уверен, что именно название “Богема” подкупило многих, а вовсе не желание прикоснуться к прекрасному.
Он не ошибался: уже к середине представления “богема” обнажила свое лицо. Кто-то зевал, кто-то строчил сообщения в мессенджерах, а кто-то - сбегал в коридоры незаметно объясниться с любовницей. От его внимания не ускользнул тот факт, что мало кто не пропускал ни секунды драгоценного представления. Разве что, держалась одна пара, сидящая рядом с ним.
Она была молодой, очаровательной женщиной, с острыми ключицами и длинной шеей, а ее кавалер - мужчиной 40-ка лет с добрыми глазами и спокойной улыбкой. Его большая ладонь держала ее руку, пока он что-то шептал ей на ухо, а она тихонько говорила ему “Тсс”, не отводя взгляда от сцены. Мужчина слушался и, не выпуская ее руки из своей, продолжал слушать.
Он не зевал и не посматривал на часы, хотя писатель прочел по губам, что он жаловался своей спутнице, что мало что понимает и опера - вовсе не его жанр искусства. Кавалер старался как мог и может быть из последних сил пытался понять итальянскую оперу.
Глядя на его попытки понять интересы своей возлюбленной и не соблазниться ее красотой, писатель восхищался его терпением и сознавал, что нужно уж очень любить женщину, чтобы согласиться пойти с ней на 3-х часовую оперу, без соблазна остаться с ней дома и не вылезать из постели, бесконечно любя ее.
Писатель мог понять того мужчину: ему досталась по-истине элегантная женщина, которая, по видимости, любила искусство и ценила его. Была не только красива, но обладала таким шармом, что это чувствовал даже он всякий раз, когда его любопытный взгляд ненароком пересекался с ее.
То ли факт, что эти люди отличались от других зрителей, сидящих рядом с писателем, то ли очарование и влюбленность, а может быть - молодость, жажда жизни и друг друга, исходившие от тех людей, похитили его внимание, но писатель теперь уже не следил за тем, что происходило на сцене, а не сводил глаз с этой пары.
…
Когда представление кончилось, писатель медленно следовал за парой по парадному вестибюлю Пале Гарнье. В этих роскошных интерьерах головокружительной красоты и роскоши, эти двое казались еще прекраснее: она шла вперед и, держа его за руку, вела за собой. Он, должно быть, говорил ей комплименты, потому что иной раз она оборачивалась назад и смотрела на него, на ее лице проступал смущенный румянец, а глаза искрились нежностью.
В золотистых тонах вестибюля и при свете, исходящем от помпезных канделябров в нем, они еще больше были похожи на героев романтического фильма, снимавшегося в Париже.
Выйдя из Пале Гарнье писатель остановился на ступенях, закурив сигарету, невзирая на дождь и отсутствие зонта. Пара, за которой он наблюдал весь вечер, вышла вслед за ним.
Зонта у них тоже не было, а небесная буря и не думала прекращаться, поэтому кавалер снял свой пиджак и накинул его на плечи своей спутнице, взял ее под руку и повел в неизвестном направлении.
Писатель спешно затушил сигарету и направился за ними. Такое “кино” в исполнении таких красивых героев в реальной жизни он пропустить не мог.
…
Пара шла в направлении Вандомской площади.
Писатель шел позади них и старался быть незаметным: не хотел, чтобы они заметили его” шпионаж”. Временами, он прятался в переулках, когда кто-то из них оборачивался назад, но краем глаза все-же подглядывал за ними, стараясь не упустить из вида.
Иногда они останавливались, пока она разглядывала витрины, а он обнимал ее за талию; иногда - он прижимал ее к себе, целуя в губы цвета итальянского персика; а иногда - кружил ее, будто в танце, а она смеялась и придерживала спадающий с голых плеч пиджак.
Дождь не был помехой, а наоборот стал красивой декорацией для их кинематографичного момента.
Дождь лил не переставая. Изрядно вымокшие, теперь они делили его пиджак между собой, переоборудовав его в своего рода зонт. Но их это не смущало, а, наоборот, казалось, делало еще счастливее в этот момент беззаботного и такого простого счастья.
Писатель был твердо уверен, что напишет о них рассказ: подсмотренный эпизод их красивых отношений вдохновил его снова написать о любви, а не только о разводах и изменах, которые заполонили его творчество. В конце концов, даже если ты потерпел неудачу в любви, это вовсе не значит, что счастливых людей нет.
…
Они зашли в Ритц на Вандомской площади.
Писатель, не тратя время на раздумья, направился за ними.
Пара дошла до входа в бар Хемингуэй и была сразу же сопровождена официантом в щегольском белом пиджаке до первого свободного столика.
“Мсье, мест нет, вам придется подождать,”- услышал писатель от официанта и направился ждать на бархатных диванах в холле.
Однако, его любопытство посмотреть на них взяло верх, поэтому он нетерпеливо вернулся ко входу в бар, выглядывая их среди лиц посетителей.
“Вас кто-то ждет внутри, Мсье?”- спросил его официант, когда тот бродил взглядом по крошечному помещению Хемингуэя.
“О нет, мсье, простите, я просто осматривался,”- сказал он и смущенно играя пальцами, спрятал их за своей спиной.
Когда внутри все-таки появилось свободное место, услужливый официант проводил писателя к месту за барной стойкой и дежурно пожелал Bonne Soire;.
“Что будете пить, мсье?”- спросил его импозантный бармен с густыми усами. Писатель тотчас повернулся к нему лицом и наспех выпалил: “Serendipity”.
Кальвадос, апельсиновый сок, сахар, мята и, конечно же, шампанское - таков был состав легендарного коктейля в Хемингуэе.
Получив свой заказ и сделав первый глоток, писатель достал свой крошечный блокнот и ручку, которые носил в петличном кармане пиджака всякий раз, как выходил из дома. Страницы блокнота немного размокли от дождя, но он все равно решил сделать пару заметок, пока пара, так полюбившаяся ему, сидела рядом.
В небольшой лоджии бара, там, где можно было устроиться на диванах и быть еще ближе к друг другу, она сидела в мягких объятиях своего кавалера. Нет, не сидела, - а растворилась, как сахар в горячем чае, и судя по ее довольной улыбке, ей это очень нравилось.
Он играл с прядями ее волос, целовал мочку уха и шею, а когда пытался коснуться ее губ, она прятала их поцелуй за своей ладонью, чтобы не тревожить других посетителей такой откровенностью.
У нее были красивые, ровные и длинные пальцы: даже если она не была аристократкой по рождению, она ей казалась, а он просто выглядел без памяти влюбленным в нее. Как мужчине, ему этого было достаточно.
“Что пишите, мсье?”- поинтересовался бармен, ловко миксующий в шейкере новый коктейль.
От неожиданности вопроса, писатель едва вздрогнул. “Ах, да ничего особенного, всего лишь делаю заметки для нового романа,”- торопливо ответил он, взглядом оставаясь на паре.
Бармен изобразил что-то вроде легкой ухмылки на лице, делая вид, что не заметил безучастности к нему писателя, и продолжил готовить коктейль.
Казалось, писатель мог просидеть там вечность и пить коктейль за коктейлем, наблюдая за своими новыми героями, но она сделала последний глоток своей “Розовой пантеры” и захватив розу из бокала, которой здесь украшают коктейль для каждой дамы, вышла вместе со своим кавалером за руку из бара.
“Жизнь это не кино. Кино снимают по историям из жизни,” - на волне вдохновения черкнул писатель, закрыл блокнот, сделал последний глоток коктейля и удалился.
…
Звезд в Париже никогда не было видно: густой смог, висящий над городом и покрывающий небесное суфле из облаков, не позволял разглядеть сияния небесных тел. Но их отсутствие парижанам всегда компенсировали ежечасные мерцающие огни Эйфелевой башни.
Писатель остановился где-то посередине моста Александра III и, оперевшись локтями об ограждение, распутывал лабиринты своих мыслей, которые словно пчелы, роились у него в голове.
Он не понимал, почему те люди так заинтересовали его: что необычного или особенного было в них, чего он еще не видел или не знавал раньше?
Кажется, ничего.
Под мостом проплывали туристические лодки и вместе с ними мысли в его голове тоже медленно, но верно приобретали верное направление.
“Кажется, я разучился видеть вокруг любовь и счастье. Все, о чем я писал в последнее время были бесстыдные измены, коварные интриги и бессовестные предательства,”-думал он. Зажигая сигарету, он продолжил выстраивать мысли в ряд: “Наверное, в мире есть и те, кто правда друг друга любит, кто честен с любимым человеком и не ведет двойной игры, невзирая на то, сколько лет этим отношениям. Возможно, я утратил способность верить в то, что красивые истории о любви все-таки остались, и абсолютно точно зря,”- решил он, медленно выдыхая табачный дым.
Вкус сигарет на его губах смешался с оставшимися отголосками от коктейля Serendipity.
“Способность к неожиданным счастливым открытиям,”- шепотом произнес писатель, когда вдруг вспомнил, что значило это слово.
“Бывает же,”- подумал он, когда связь между названием коктейля и тем, что произошло в тот вечер показались ему вовсе не случайным совпадением.
“Наверное, я все-такие должен начать писать о добром и светлом и снова поверить в любовь, пора менять систему восприятия мира на более одухотворённую, влюбленную и красивую,”- решил он и зашагал домой, в направлении Les invalides и 7 округа с абсолютно новым взглядом на мир.